Шарлотта Бронте ЭШВОРТ Глава I Долгая праздность моего пера, ранее часто пускавшегося в ход, вселяет в меня ощущение, что стиль мой несколько утратил легкость. Не могу я и мыслить столь упорядоченно, как прежде. Я хотел бы также пожаловаться на ослабевшее воображение, ибо теперь я не в состоянии, как раньше, узреть умственным взором картину во всей ее яркости. Желание вернуть утраченные способности побуждает меня снова попытать силы в нелегком труде сочинительства. А кроме того, существует некое предание, подробности которого мне известны со слов разных людей и которое мне хотелось бы вместить в рамки того, что называется повестью, дабы имена и события не выветрились окончательно из моей памяти. Я услышал рассказы об интригующих меня происшествиях давно, но доходили они до моего слуха постепенно. Эти события и персонажи, о которых я поведу речь, стали уже предметом многих легендарных историй, которые рассказывают друг другу у веселого огня домашних очагов. Несколько лет назад в нашей сельской местности пользовался большой известностью мистер Эшворт, однако в йоркширском округе Вест-Райдинг, где главным образом протекала его коммерческая деятельность, история его личной жизни остается тайной за семью печатями и поныне. Дело в том, что родом он из Южной Англии, и в одном из тамошних графств, кажется в Хэмпшире, он был известен как глава видного семейства и владелец большого имения. Его унаследованный от предков особняк, как я слышал, являл собой живописное зрелище: большой, старинный, где была не одна овеянная романтикой комната, обитая темными дубовыми панелями. Дом облагораживали картинная галерея и величественная церковь. Любой, кто пожелает предпринять поездку в Хэмпшир, еще сможет увидеть сей дом, хотя он находится в отдалении от городов и проезжих дорог и надежно укрыт от любопытных взглядов густой листвой великолепного парка. Александр Эшворт, эсквайр, о котором я веду речь, был сыном джентльмена не слишком приятного нрава. Все соседи, и высокородные, и низкого звания, богатые и бедные, не любили его до крайности. Местные аристократы ненавидели Эшворта-отца за чрезвычайное высокомерие, явную склонность к радикализму в политических взглядах и диссидентство в религии, потому что он хотя и посещал церковь, но был заядлым унитарием. Что касается людей скромного происхождения, то ведь суровый мировой судья и скупой землевладелец вряд ли мог пользоваться у них большой любовью. И, однако, мистер Эшворт-старший был человеком умным и влиятельным. Он всегда был способен, в случае местных выборов, оказать значительную помощь той стороне, которой намеревался покровительствовать. Воинствующие политики и люди, которых яростно ненавидят чужие, нередко пользуются большой любовью в собственных семьях. Мне известны среди них добрые мужья и нежные отцы, почему создается впечатление, что сердечное тепло, которое они так скудно отмеряют посторонним, они с тем большей щедростью и приятными последствиями изливают на собственных чад и домочадцев, хотя, наверное, можно утверждать, что в такой ограниченной узкими рамками благожелательности есть определенная толика эгоизма. Однако как раз на этот счет мистер Эшворт не заслуживал ни малейшего упрека. Он был холодным и грубым мужем и невероятно, неестественно раздражительным, черствым отцом. Мне никогда не доводилось слышать, что он имел сколько-нибудь веские основания быть недовольным женой. Она происходила из родовитой ирландской семьи и была женщиной отменного нрава, добросердечной и любящей. Однако, веселая и независимая в юности, попав в подневольное положение после замужества, она стала воплощением сугубой серьезности, граничащей с меланхолией. Угнетали ее главным образом постоянные стычки единственного сына Александра с его отцом. Больше детей у нее не было, и, следовательно, она очень много забот и внимания отдавала мальчику, будучи к нему гораздо снисходительнее, чем следует. Возможно, и без этой потачки он вырос бы себялюбивым, властным и мятежным юнцом, но при подобном отношении матери он таковым и стал, и между желчным отцом и своевольным сыном шла постоянная война. От их междоусобицы дом полыхал огнем с утра до вечера. Но вот мистеру Эшворту пришла в голову мысль послать сына учиться — не для того, чтобы он получил достойное образование, но чтобы тот не попадался ему на глаза. Поэтому сына отправили в Итон, где он оставался до тех пор, пока не пришло время поступать в университет, и Александр вернулся домой из Оксфорда уже бакалавром. К тому времени он, говорят, превратился в поразительно красивого молодого человека, очень высокого, distingue.[1] Все считали его блестяще образованным, и справедливость этого предположения подтверждалась многими университетскими лаврами, увенчавшими его успехи. Вернувшись в Эшворт-Холл, он произвел огромное впечатление на обитателей графства Хэмпшир. Все восхищались им, и особенно дамы. Однако, чрезвычайно привлекательный внешне, душой он был совсем нехорош, и о его поведении рассказывали немало фривольных историй, которые у меня нет ни малейшего желания запечатлевать. Однако в этих историях упоминаются вкупе с его именем некие другие имена, о которых говорили вполголоса. Я помню два: Гарриэт и Августа. История первой — печальна, второй — мятежна. С обеими женщинами Александра связывали романтические отношения, имевшие последствием Грех и его неразлучную спутницу — Скорбь. Обе леди, однако, уже скончались, и родственники их вряд ли поблагодарили бы меня за извлечение на свет божий тайн, которым лучше покоиться в погребальных урнах. Некоторое время молодой Эшворт вел совершенно праздную жизнь. Наконец его отцу надоело лицезреть сына в Холле, и после бурных сцен, когда обе стороны, Тирания и Мятеж, осыпали друг друга оскорблениями, отец отослал сына в Лондон, приказав изучить какое-нибудь дело, так как он более не желает содержать распутного бездельника с порочными наклонностями. «Распутный бездельник с порочными наклонностями», приехав в столицу, продолжал вести себя так, словно пытался оправдать эпитеты, коими наградила его отеческая нежность. Когда Александр исчез в водовороте лондонской жизни, он и его поступки в окрестностях Эшворт-Холла были позабыты. Однако, полагаю, и там еще живы люди, у которых имя молодого Эшворта вызывает странные и до сих пор беспокоящие воспоминания. Разумеется, разные люди и вспоминают по-разному, в соответствии с тем, в какой период времени они знали Эшворта, потому что ему доставляло удовольствие проявлять различные стороны своего многосложного характера. Представление о нем определялось также складом ума и неодинаковыми способностями понимать и анализировать его личность. Некоторым он казался очень скверным молодым человеком, слишком преданным пороку сластолюбия, чтобы уметь ценить что-нибудь достойное или стремиться к чему-то возвышенному. Для других он был эксцентричным и необузданным юнцом, чьи поступки представлялись странными и совершенно непонятными. Иногда он производил впечатление натуры сверходаренной, подчиняющейся только велениям таланта, а иногда — человека с неизлечимо поврежденным умом. Однако были и такие, кто не согласился бы ни с одним из вышеприведенных мнений и хранил о нем совсем другие воспоминания. Таких наблюдательных людей было меньшинство. Я слышал только о двоих, и эти двое, видимо, сотворили из него себе кумира и, как прочие поклонники ложных богов, наградили свое божество таким лучезарным ореолом, что он казался плодом пылкого воображения, нежели природным светом, излучаемым сосудом скудельным. Жизнь лондонского общества мало мне знакома, и я могу повторить лишь с чужих слов, что Александр Эшворт был принят в нем. Можно ли это общество назвать великосветским, не знаю, но по тому, что мне известно, круги, в которые он стал вхож, отличались великолепием, свойственным привычной жизни аристократии, если не высоте ее положения и пышности титулов. Здесь, по-видимому, мистер Эшворт был светозарной планетой, по орбите которой вращалось немалое число спутников. Достоинства и способности молодого человека были разнообразны, а некоторые просто ослепительны или, вернее сказать, производили такое впечатление. Однако с подобными достоинствами весьма часто бывают связаны преступные наклонности. Пиши я роман, я бы не воздержался от подобных умозаключений. Я бы избрал на роль негодяя нового сэра Харгрива Поллексфена,[2] а героем сделал бы своего собственного сэра Чарльза Грандисона, и первого наделил бы отрицательными свойствами и плачевной судьбой, а второго одарил бы всевозможными совершенствами и такими добродетелями, перед которыми невозможно устоять. Однако ныне я повествую о событиях, имевших место в действительности, и, будучи точным хроникером, должен обо всем рассказывать так, как об этом поведали мне. По словам авторитетных судей, мистер Эшворт был превосходным музыкантом. Казалось, он изучал искусство музыки с пылом восторженного итальянца и обожал ее как мечтательный немец. Часто, будучи в обществе, он демонстрировал свой замечательный талант, причем самым необычным образом. Мне живописали, как, сидя в окружении женщин, он внезапно вставал и безмолвно устремлялся к фортепиано. Присутствующие изумленно наблюдали в такие моменты, как странно менялось выражение его лица. Когда он садился за инструмент, подняв ясные голубые глаза, казалось, что на него нисходило вдохновение. Конечно, при таком неожиданном поступке все замолкали, и тишину нарушали только полнозвучные аккорды, извлекаемые его пальцами из клавиш. Я ничего не знаю о музыке, буквально ничего, и не могу позволить себе употреблять технические термины из опасения совершить какую-нибудь грубую ошибку. Я недостаточно знаком даже с именами музыкантов и композиторов, однако, наверное, не ошибусь, сказав, что это Вебер, не однажды встречавшийся с Эшвортом на вечерах и слышавший его игру, восторгался его исполнением. Я привожу сей факт в доказательство совершенства его игры, которой сам бы не мог воздать должное. Когда мистер Эшворт играл, дамы начинали постепенно окружать его, и говорят, что, по мере того как число слушательниц увеличивалось и ряды шелковых платьев все теснее смыкались вокруг музыканта, энергия, или, вернее сказать, безумство его игры, возрастало в той же пропорции. Иногда, как мне рассказывали, он оборачивался и при виде прекрасных лиц, развевающихся страусовых перьев, локонов и взглядов, неотрывно на него устремленных, приходил в сильное возбуждение и в экстазе склонялся над фортепиано, извлекая из него такие звуки, которые не скоро мог позабыть даже самый невосприимчивый слух. Разумеется, люди по-разному высказывались об этих его концертах. Некоторые считали их симптомом безумия, другие — проявлением гениальности. Сам он не слишком заботился о том, какое мнение возобладает в обществе. Он поддавался своему порыву, возможно, не сознавая, что его все возрастающее, все более эксцентричное и экстравагантное исполнение иногда скорее ужасает, нежели завораживает. Безумное выражение глаз, искаженные черты лица могли и в самом деле показаться ужасающими или нелепыми у других людей, но никакие судороги и гримасы не могли обезобразить прекрасное лицо Эшворта: его открытый гладкий лоб и греческий профиль. Присутствие дам не всегда удерживало его от странных, каких-то обезьяньих ухваток, и мне рассказывали, что в наиболее инфернальном духе он выступал как раз перед той самой девушкой, на которой впоследствии женился. Ее звали мисс Уортон. Она происходила из Йоркшира, была кроткой, приятной молодой особой, и, казалось, ее естество должно содрогаться в ужасе перед всем необузданным и необычным. И, однако, Александр Эшворт посчитал однажды, что именно так, необузданно и странно, можно вести себя в ее присутствии. Причиной сего фантастического действа была ссора, которую он затеял с мистером Артуром Макшейном, глуповатым, но добросердечным молодым ирландцем. Несмотря на все слухи об Эшворте, и хорошие и дурные, он верно следовал за ним по пути и к славе, и к поношению. А действо состояло в том, что Эшворт набросился на мистера Макшейна с яростной бранью и оскорблениями, сопровождаемыми совершенно недопустимыми дикими прыжками и ужимками. Пара длиннейших в Англии ног выделывала такие трюки, что сделали бы честь дикому обитателю гор, но были совершенно неподобающи и просто неприличны для сына джентльмена. Мисс Уортон и еще одна молодая леди, остолбенев на месте, удивленно и с беспокойством наблюдали за этими антраша. Когда Эшворт окончил свои гимнастические упражнения, он повернулся к дамам с видом истинного достоинства, совершенно таким же, что играло на лице сэра Чарльза при виде мисс Байрон,[3] и мне кажется, что существует какая-то аналогия между подобными выходками и тем безумным фарсом, в который он превращал религию и который спустя многие годы разыгрывал в Йоркшире. Бурная лондонская жизнь Эшворта достигла высшей точки накала, когда смерть отца заставила его вернуться в Хэмпшир. Природные узы были уже подорваны, и, опасаюсь, никакие естественные чувства этой вечной разлукой затронуты не были. Сомнительно, чтобы хоть одна слеза упала на могилу жестокого и холодного человека, разве что ее пролила его вдова. Похоронив хозяина, все слуги были рады поскорее его забыть. Арендаторы и соседи, предав забвению старого землевладельца, с интересом воззрились на его молодого сына и наследника. В первое же воскресенье после похорон он приехал в церковь вместе с матерью, и, когда вел ее по проходу к их скамье, его внешний вид, казалось, мог только укрепить надежды и ожидания, возможно, возникшие при виде Эшворта, но им не суждено было осуществиться. Он был в глубоком трауре, а черный цвет очень шел к светлым волосам и бледному лицу, выгодно подчеркивая стройность фигуры и высокий рост. Лицо Эшворта было серьезно, прекрасные черты не искажали ни гримаса, ни саркастическая усмешка. Напротив, они выражали глубокую, почти скорбную думу, а во взгляде читались смирение и преданность высшим помыслам. Многие тогда думали и говорили, что Эшворт, наверное, очень набожный человек, потому что никогда ранее им не приходилось наблюдать такого ангельского выражения лица, как у него, особенно во время проповеди и когда играл орган. Однако и недельного знакомства с ним было достаточно, чтобы иллюзии рассеялись. Еще не успел остыть в семейном склепе отцовский прах, как молодой Эшворт, едва утвердившись в звании владельца Эшворт-Холла, уже пригласил из Лондона трех или четырех джентльменов, своих ближайших столичных приятелей, чьи имена я упоминаю только для того, чтобы описать их поведение. Ведь и сейчас еще живы многие из тех, особенно в Йоркшире, кому достаточно намекнуть, и они не преминут вспомнить достославные, то есть позорные поступки этих видных людей. Я имею в виду Тэдьюса Дэниелса, эсквайра, из «Замка Дэниелс», Ирландия; Джорджа Чарльза Гордона, эсквайра, из «Шэвиот Лодж», что в Нортамберленде; Фредерика Кэвершэма, эсквайра, из Лонгшана, графство Беркшир, и неудачливого мистера Артура Макшейна, не имевшего в этом обширном мире определенного места жительства. Прибыл и мистер Роберт Кинг, известный наездник и букмекер, а также некто Джеремия Симпсон, поставщик тканей, имевший обширные знакомства в мире моды и снискавший среди знакомых репутацию самого искусного, изощренного и ловкого негодяя. Еще до приезда всей честной компании мистер Эшворт позаботился удалить из Холла свою матушку. Она отправилась погостить на месяц-другой в Ирландию к родственникам. Очистив, таким образом, поле действия, он получил возможность установить в Холле без малейшего противодействия с чьей-либо стороны холостяцкий порядок, великолепно отвечавший вкусам и наклонностям гостей и хозяина. Однако моим читателям нет надобности опасаться, что я стану описывать оргии этих бурных недель. Я не могу описать то, чего никогда не видел. Однако и спустя сорок лет все еще живы воспоминания о безумных, необузданных и странных игрищах, которые еженощно происходили в коридорах и галереях Эшворт-Холла. Ошеломленные всем этим арендаторы вскоре поняли, чего можно ожидать от беспутного молодого лендлорда: ему не было никакого дела до их благополучия, и он совершенно не заботился о том, какого мнения они придерживаются на его счет. Казалось, все усилия Эшворта были направлены к чудовищной цели «неистового» прожигания жизни. Прошло два месяца, его гости покинули Холл, и он уехал вместе с ними. Вскоре стало известно, что Эшворт и его друзья отправились на север страны, чтобы участвовать в Донкастерских скачках, на которых наезднику Кингу предстояло получить известность. Из Донкастера они помчались в столицу, и Кинг действительно снискал известность и был арестован за мошенничество весьма низкого пошиба. Спутники без особых сожалений бросили его в беде, ибо в их кругу было принято никогда не позволять несчастьям одного замедлять бег к желаемой цели остальных. Всю зиму друзья провели в столице, и только поздней весной Эшворт вернулся в Хэмпшир. Ему предстояло пожать первый «урожай» своего бесшабашного образа жизни. Я говорю «первый», потому что, когда опять приходило время «посева», он снова рассыпал «зерна» беспутства столь же щедрой рукой. Однако на какое-то время он тогда утихомирился и женился, как я уже говорил, на девице Уортон, родом из графства Йоркшир. Можно предположить, что, когда Эшворт остановил на ней свой взгляд, в его натуре возобладали лучшие качества. Это была женщина, одаренная многими достоинствами: милосердием, здравым смыслом, мягкостью характера и приятной наружностью. Мне не хочется описывать ее внешность в превосходных степенях. Я не склонен называть ее красивой, прекрасной, обворожительной. Спокойные эпитеты более подходят к ее облику и поведению. Она была довольно бледна, черты лица имела мягкие и гармоничные, глаза карие, как у лани, а волосы светло-каштановые. Манера держаться и выражение лица — подобающие истинной леди, а голос нежный и мелодичный. И вот к этой-то даме Эшворт очень сильно привязался. Я не хочу сказать — как любовник, нет, но как муж. И никто теперь не мог обвинить его в грехе непостоянства, потому что чем дольше он с ней жил, тем более зависим казался от ее общества и присутствия. По-видимому, он нашел в ней воплощение мечтаний, свойственных молодым людям, о существе, которое приятно взгляду и созвучно душе и уму, одним словом, то, что многие ищут всю жизнь и никогда не находят. Миссис Эшворт, несомненно, были присущи и недостатки, но такого свойства, что никогда не оскорбляли придирчивый вкус мужа. Она была утонченна, мила и умна. Со своим кротким характером она сумела создать ему безмятежную домашнюю обстановку, и теперь он не решался нарушить покой своих стен безбожными выходками, которые ранее потрясали своды Холла. Те, кто знали его в новой семейной жизни, едва могли поверить, что уже пять лет его быстроходный пиратский корабль дремлет в такой мирной гавани, но так оно было в действительности. Некоторые из моих читателей никогда ранее не слышали о мистере Эшворте и, возможно, поэтому имеют самое поверхностное представление о его семейной жизни. Они решат, что жена мистера Эшворта была счастливой женщиной, живя с мужем, которого она любила всем сердцем и который был всегда нежен и, несомненно, ей верен. Часто, когда обстоятельства дела кажутся совершенно ясными, у нас создается впечатление, будто иначе и быть не может. Однако при ближайшем рассмотрении мы обнаруживаем, что совершенно ошибались и что, как это обычно случается, внешность обманчива. Миссис Эшворт, молодая, милая, привлекательная женщина, была замужем за молодым, красивым, талантливым человеком. Она жила в чудесном старом особняке с настоящим английским парком, зеленым и пространным, где гордость Англии — благородные дубы — увенчивали склоны холмов, по которым бродили олени. То была усадьба с обширными лесами и хорошо возделанными полями, что свойственно для привольно раскинувшегося южного графства. Теперь представьте, как эта леди идет в одиночестве по зеленой аллее, между пастбищами или пшеничными полями во владениях своего мужа. Ее сопровождает большой ньюфаундленд Роланд, которого и в последующие времена, ради нее, содержали в Холле с большой заботой и вниманием. Разумеется, лицо, которого нельзя ясно видеть из-за широкополой соломенной шляпы, должно сейчас выражать счастье, но вот она подняла голову при внезапном посвисте птицы в густой листве наверху, а ее глаза полны слез, от них мокры щеки. Как же это верно, что даже счастливейшие среди нас, подобно итальянской даме с ее укромным святилищем в доме, имеют в глубине души недоступную постороннему взгляду обитель, а в ней тайную скорбь, которая заставляет меркнуть солнце жизни. Я ведь уже говорил, что в ранней юности мистер Эшворт был странен и непредсказуем? И как будто намекнул, что эксцентрические, причудливые стороны его натуры, казалось, граничат с безумными выходками сумасшедшего? Женившись, мистер Эшворт отстал от некоторых привычек, но разве возможно изменить свой темперамент или особенности своего сознания? Теперь он никогда не дрыгал конечностями как арлекин, не закатывал глаза и не гримасничал словно в припадке эпилепсии. Он больше не вскакивал с места, окруженный присутствующими в гостиной жены, не бросался к фортепиано, не играл, почти падая на клавиши, не изливал чрезмерных порывов души в экстазе вдохновения. Он никогда не пил, не устраивал дебошей, как прежде, когда даже закоренелый негодяй Дэниелс считал, что Эшворт спятил с ума, не разряжал карабин прямо за обедом, не бросал пылающие угли в остолбеневших от изумления и страха друзей, заявляя с кощунственной бранью, что таким образом дает сотоварищам вкусить от адского пламени, который им всем уготован. Забегая вперед, скажу, что все это было не только безумством юности: таковые штуки он выкидывал и в среднем возрасте, когда снова оказался в Йоркшире, но, повторяю, на некоторое время он забыл о прежних выходках. Напротив, высокий и ловкий, он отличался отменными манерами и спокойным достоинством, как подобает любому отечественному джентльмену. Однако эксцентричность, не находившая выхода в одной форме, выражалась в другой, и гораздо более странной и печальной. У миссис Эшворт в первые три года брака родилось двое сыновей. Их отдали кормилице на одну из приусадебных ферм, где плотные, здоровые шалуны жили среди грубых деревенских ребят, которые гонялись за птицей, пасли коров и лошадей. Но пришло время, и уже пора было благородным отпрыскам возвратиться в Холл, поступить под начало нянь и гувернанток, прилично одеваться и отдавать приказания слугам, как подобает всем дворянским детям, но о мальчиках никто не обеспокоился, о них как будто забыли. А еще прежде было замечено, что мистер Эшворт никогда не спрашивал, как поживают его сыновья, и не проявлял ни малейшей заботы об их благополучии. Миссис Эшворт иногда навещала их, но всегда бывала поздним вечером, оставалась ненадолго и часто уходила от детей в слезах и с таким горестным видом, словно больше не надеялась их увидеть. Постепенно слуги и арендаторы стали поговаривать, что мистер Эшворт испытывает неприязнь к собственным детям и что даже решил не признавать их своими и никогда с ними не встречаться. Какими бы невероятными эти слухи сначала ни казались, время подтвердило, что они обоснованны. А Эдвард и Уильям Эшворт окончательно доказали их справедливость своим одиночеством и неприятностями, которые им пришлось пережить в юности, и тяжкой борьбой за существование, выпавшей на их долю, когда они повзрослели. Отношение мистера Эшворта к сыновьям, думаю, имело те же причины, из коих произрастала ненависть императрицы Екатерины к ее сыну Павлу. Каковы бы ни были эти мотивы, но мистер Эшворт всю свою жизнь оставался верным одному и тому же принципу: он не признавал мальчиков за сыновей и наследников, никогда не разговаривал с ними и не истратил даже фартинга, чтобы им помочь. Вот почему мистер Эдвард Эшворт, сидя, в своей йоркширской конторе, щелкая косточками на счетах и подбивая итог своим прибылям за год, обычно говаривал: пусть никто не заводит с ним речь об отце. Он, Эдвард, сам себя создал. Разве кто-нибудь помог ему основать собственное дело? Разве кто ссудил ему первоначальный капитал? И он с воодушевлением повторял снова и снова, что ничем не обязан старому, несчастному негодяю из Хэмпшира, во всяком случае, должен ему не больше, чем самому мелкому счетоводу в своей конторе за один час работы. Полагаю, я уже достаточно объяснил, почему миссис Эшворт, будучи женщиной мягкосердечной и любящей, не могла быть счастлива совершенно. Как бы она ни любила мужа, но ее натура заставляла ее не менее любить и детей, и, возможно, в ее привязанности к ним было нечто болезненное из-за странной преграды, возведенной мужем между нею и сыновьями, и его строгим запрещением преодолевать ее. После четырех лет брака у нее родился еще ребенок. Мистер Эшворт, извещенный о его рождении, осведомился, сын это или дочь. Повитуха ответила, что дочь. Лицо его просветлело, словно растаяло облако, омрачавшее его чело, и он сказал: «Это дитя должно остаться в доме и воспитываться здесь». Когда новость достигла ушей матери, во взгляде ее промелькнуло радостное изумление. Выражение лица изменилось. Она встрепенулась, словно получила дополнительную причину поскорее выздороветь и жить, и этот священный момент восторженной радости многое поведал о ее прежних тайных страданиях. Миссис Эшворт принадлежала к числу людей, которые будут улыбаться до последнего, если чашу скорби поднесет к ее губам рука любимого человека. Однако приближался день воздаяния. Незачем ходить вокруг да около и откладывать то, что я должен сказать. Мистер Эшворт любил свою Мэри так, как только мужчина способен любить. Он пронзил ее сердце скорбью, но не знал, насколько глубока рана. Да и кто бы мог подумать, что под столь спокойной наружностью скрывается смертельная мука? Он существовал рядом с ней словно в поэтическом сне, как это часто бывает с мужчинами, если они живут с теми, кого обожают. «Но время сна умчалось прочь». В своих грезах наяву он странствовал рядом с ангелом по блаженной земле Бьюлы, а, пробудившись от грез, он, как Беньян, вдруг очутился в [неразборчиво]… пустыне. Она тихо умерла однажды вечером, после того как мистер Эшворт по просьбе жены поднес ее на руках к окну, чтобы она могла увидеть закат солнца. Она отвернулась от пламенеющего неба, опустила голову ему на плечо и после краткой агонии перестала дышать. Миссис Эшворт оплакивали многие. Она относилась к числу людей, у которых в жизни почти нет врагов, зато есть немало друзей. Слуги и знакомые жалели о ней. Дети были слишком еще малы, чтобы горевать о своей утрате, но муж пережил сильнейшее потрясение, изменившее всю его дальнейшую жизнь. Нет, сердце его не было разбито. Его энергия не иссякла. Он и впоследствии не однажды любил с неистовым, почти безумным пылом. Но он Другую не нашел, Чтоб раны сердца залечить… Вместе с женой умерла также и его привязанность к дому. Поэтическая нежность, которую она вызывала в его сердце, казалось, последовала в могилу за возлюбленной женой и была погребена вместе с ее останками под тяжким мрамором памятника. Знал ли кто-нибудь его нежность с тех пор? Никто и никогда, кроме, возможно, осиротевшей малютки, которой миссис Эшворт отдала свое имя и последнее благословение. Беда никогда не приходит одна. Эшворт уже давно знал, что он разорен, и через месяц после смерти жены об этом узнали все. Я уже рассказывал о безумствах его юности. Беспутный образ жизни совершенно подорвал его благосостояние еще до того, как он унаследовал отцовское имение. С тех пор мистер Эшворт всячески пытался оттянуть грядущий крах, который был неминуем, и уже давно жил в постоянном страхе, думая о том, что угрожает существу, которое он любил больше самого себя. Однако жены не стало, и теперь он мог вздохнуть свободнее и не так напрягать силы и нервы, чтобы отсрочить неизбежное. Лавина рухнула и все под собой похоронила. Эшворта объявили несостоятельным должником. Имением завладели кредиторы. Холл был ободран как липка. Мать Эшворта была еще жива. Она и взяла на себя заботу о его детях, и правильно сделала, потому что сам он, казалось, позабыл об их существовании. Не чувствуя желания пребывать под сводами здания, где «его пенаты и лары лежали, поверженные в прах», он оставил здешние места и исчез. Куда — о том никто не ведал. Итак, я завершаю одну главу из жизни Александра Эшворта. Она содержит только три, но очень важных события: его рождение, женитьбу и банкротство. Глава II Последняя фраза первой главы предполагает, будто я тружусь над жизнеописанием этого джентльмена, но если мои читатели так думают, то ошибаются. Я не силен в биографическом жанре вообще и не способен создать повествование о жизни подобного человека. С тем же успехом я мог решиться засесть за жизнеописание лорда Брума. Лишь ignis fatuus,[4] который освещает пустоши непроходимых мест, может высветить следы подобного странника по дорогам жизни. Я бы заблудился, попытайся отважиться на путешествие по диким зарослям вслед за неверным огоньком. Нет, читатель, если уж вы отправились в путь вместе со мной, мы будем держаться проезжей дороги, а то и железной, проложенной через Чэт Мосс. Мы будем судачить со всеми встречными и поперечными, но порой неожиданно Эшворт, как этот блуждающий огонь, вдруг переметнется через дорогу и, возможно, приостановится, может, два или три раза обернется, странно жестикулируя, а затем ускользнет прочь туда, куда мы не сможем за ним последовать. У меня не вызывают особого интереса пятнадцать лет, последовавшие за смертью миссис Эшворт, хотя, конечно, этот срок в жизни человека слишком велик, чтобы обойти его молчанием, не говоря уж о том, что то был самый бурный и богатый событиями период в жизни Эшворта. Но повторяю: я не могу проследить странные политические и коммерческие метания Эшворта, которые занесут его имя в анналы современной ему истории. После банкротства он изменил Югу, и сценой его действий стали графства северной Англии. Он тогда глубоко нырнул в воду и вынырнул вдалеке от того места, где пропал. Однако изменил он не только место деятельности. Изменились также его характер, вид, осанка, причем не просто изменились, но коренным образом преобразились. Он оставил Эшворт-Холл, графство Хэмпшир. Перестал быть джентльменом аристократических внешности, поведения, речи, вкусов, привычек и предрассудков. Не прошло и трех месяцев, как он прибыл в гостиницу «Стаффорд Армзе» в Уэйкфилде, графство Йоркшир, в зеленом суконном пальто, белых брюках из грубой бумажной ткани, высоких сапогах, верхом на норовистом и сильном коне, а за ним следовало большое стадо. В его караване было три крытые повозки, а сбоку от него ехали, тоже верхом, четверо джентльменов, в которых ранее имевшие честь быть с ними знакомыми могли бы узнать Тэдьюса Дэниелса, эсквайра, Джорджа Чарльза Гордона, эсквайра, Артура Макшейна, эсквайра, и Роберта Кинга, эсквайра тож. Джентльмена, поименованного последним, мы оставили двадцать лет назад в Донкастере в несколько затруднительном положении. Тэдьюс Дэниелс, как я уже говорил выше, был ирландским джентльменом, человеком живого ума и крепкого телосложения, но с запятнанной репутацией, человеком, чьи моральные принципы были усвоены в «школе» французских революционеров. Женой ему приходилась как раз та самая Гарриэт, чье имя я упоминал раньше и которое было омрачено тенью порочной юности Александра Эшворта. Дэниелсу была известна ее история, но тем не менее он женился на ней и после свадьбы обращался с женой очень жестоко. Она была из тех несчастных женщин, чей жребий освещают лишь редкие проблески радости. В детстве она страдала от суровости мачехи. Когда она выросла, роковая ошибка навсегда лишила ее спокойствия душевного, а замужняя жизнь довела до сумасшествия. Она снова совершила ту же роковую ошибку и умерла в одиночестве, терзаясь угрызениями совести, — воздаяние за дважды совершенный грех. Мистер Дэниелс был на восемь лет старше мистера Эшворта. Это он, в союзе с Робертом Кингом, преподал ему первые уроки развратного поведения, настолько хорошо усвоенные, что ученик превзошел учителей и теперь готов был к осуществлению планов, о которых они едва осмеливались и помыслить. Наследственное состояние Дэниелса было тоже утрачено, поэтому он жаждал осуществить план Эшворта, чтобы вернуть отчужденное судом имение, и, надо сказать, то был дерзкий план, основанный на нечистой политической игре и коммерческом мошенничестве, беспримерном в истории страны. Я уже сказал также, что отец Эшворта был в политике радикалом. Сам Эшворт в юности и на протяжении своей супружеской жизни, казалось, совсем не интересовался подобными вопросами. Он не поддерживал ни одну из сторон и с равным пренебрежением отзывался о вигах и тори, о правительстве и оппозиции. Однако после события, которое заставило замолчать все его лучшие чувства и возмутило все темные страсти, он поддался влиянию взрывного темперамента и, все еще презирая законные правительство и существующие институты, заявил о себе как самый яростный, убежденный республиканец, получив горячую поддержку Дэниелса. Та самая континентальная «школа», которая преподала Дэниелсу моральный кодекс, предоставила ему также ее политическое обоснование: он был учеником Барраса и Мирабо. Ирландцы и французы во многом схожи. Ярость, предательство и беспокойство ума — очень характерные черты обеих наций, и Дэниелс соединял в себе все три в совершенстве, добавив к ним сомнительное качество безрассудной животной энергии. Я еще ничего не сказал о Гордоне и Макшейне. Они были негодяями, и к тому же нищими негодяями. Разница между ними состояла в том, что Гордону была присуща прежде всего тайная мрачная злонамеренность, а Макшейну — самое скудное понятие о том, что такое дворянская честь. Он тоже был ирландцем и тоже обладал преимуществом галльского воспитания. Я дам самое верное представление о качестве его моральных принципов, если скажу, что Гарриэт, жена Дэниелса и любовница Эшворта, была родной сестрой Артуру Макшейну. Он знал, что ее погубил первый, а второй обращается с ней жестоко и грубо, но это не мешало ему быть верным спутником первого и сотоварищем второго. И все же Макшейн был лучше как человек, чем Дэниелс или Гордон. Ему присущи были некоторая доброта и сочувствие ближним — свойства, в которых двое других были совершенно неповинны. Ну а что сказать о Роберте Кинге? Это был невысокий злобный человек, не отличавшийся ни отличным сложением, ни силой мышц, как его аристократические соратники, но который свою слабость и хилость употреблял с тем же успехом, что они силу. Мне кажется, я и сейчас вижу его воочию. Низкорослый, сутуловатый, он был очень нехорош собой: нос длинный, довольно крючковатый, маленькие близко поставленные глаза, очень рыжие, почти морковного цвета волосы. Он обладал своеобразными дарованиями, за что Эшворт ценил его и держал около своей персоны много лет. Таковы были люди, которых Александр Эшворт выбрал себе в союзники: демагог, скототорговец и лошадник. И, как в прежние времена, он сам предводительствовал шайкой. Он был сатаной, они — Вельзевулом, Белиалом, Молохом и Мамоной. Ареной своих действий они избрали северные графства — Ланкашир, Йоркшир, Уэстморленд, Камберленд, Дюрэм и Нортамберленд, и следует ли пояснять, что они были завсегдатаями ярмарок и рынков, скупщиками волов и лошадей и одновременно занимались политической возней и произносили на улицах подрывные речи? Вряд ли можно найти хоть одного старого заготовителя в Кравене, опытного торговца лошадьми в Вест-Райдинге или шестидесятилетнего фермера в любой местности к северу от Хамбера, который не сумел бы лучше меня рассказать о знаменитой фирме «Эшворт и компания» и точнее описать внешность главарей фирмы, когда они верхом перегоняли свои огромные стада на продажу. Эшворт — высокий, красивый мужчина, безрассудно храбрый наездник. Дэниелс был погрузнее, более темноволос, шире в плечах, Гордон казался вечно угрюмым с его прямыми, точно стрелы, черными бровями. А вот и Макшейн — бесшабашный детина, кудрявый и рыжий, с такими же рыжими усами. Еще живы многие из торгового люда в Лидсе, Манчестере и Ливерпуле, кто помнит обеды на ярмарках, что задавал Эшворт, его шумные застолья, пьянки, брань, странный причудливый разговор, дикие выходки, кощунственные, злопыхательские, мятежные послеобеденные речи. Такое не забывают и никогда не забудут. Эшворт был очень популярен в торговых и промышленных сферах. Сообразительные, умные механики из Манчестера и округа Вест-Райдинг, что в Йоркшире, обожали его, а он рассеивал ядовитые семена своих атеистических и республиканских убеждений на их фабриках и в ткацких мастерских. В сумеречных храмах промышленности его вознесли на пьедестал, словно божество, и рьяно ему поклонялись. Дэниелса тоже любили. Он был общителен и весел на пирушках, умело скрывая под маской жизнерадостности ирландского джентльмена натуру предателя. Я еще не коснулся религиозных взглядов мистера Эшворта. Это случилось в период запоя — следствие нескольких недель дебоша и разгульной жизни, — когда он решил, что ему надо усердно проповедовать свои воззрения во всех городах, деревнях и деревушках, что лежали у него на пути. Его доктрина представляла собой смешение примитивнейшего арминианизма и самого схоластического кальвинизма. Его экстатическое вдохновение и бурное красноречие помогли совратить с пути истинного многих, чье рвение, однако, остывало еще задолго до очередного запоя их апостола. Такие запои длились немногим больше месяца и повторялись изредка и в последующие периоды его жизни. Итак, вот краткий очерк событий за отрезок его жизни в пятнадцать лет: я опускаю лишь некоторые эпизоды его частной жизни, когда он разрушил покой и мир не одной семьи и впоследствии поселил грех и печаль у таких домашних очагов, куда эти мрачные гости прежде не наведывались. Но еще до этого Александр Эшворт ответил за все свои прегрешения перед судом, перед которым его яркие таланты не только не послужили к его оправданию, но, наоборот, удвоили тяжесть справедливого возмездия. А теперь, читатель, ты начинаешь вспоминать, что по смерти миссис Эшворт осталось трое детей, старшему из которых едва исполнилось четыре года. И что же произошло с этой троицей? Где они? Эдварда и Уильяма бабушка отослала в частный пансион, в Хэрроу, наверное. Если бы она не умерла, то в должный срок они поступили бы в один из университетов. Однако этому помешала ее смерть. Эдвард, старший сын, продирался сквозь тернии школьного бытия без особого ущерба для своих чувств и здоровья. Мне никогда не приходилось слышать, чтобы его очень любили в Хэрроу или что он испытывал к кому-нибудь из соучеников дружбу наподобие той, что связывала Ореста и Пилада. Очевидно, у него никогда не было таланта к подобной дружбе. Если даже семена нежной симпатий и существовали изначально в его натуре, судьба распорядилась так, что они никогда не имели возможности прорасти. У него не было ни дома, ни отца, ни матери. Да, у него, конечно, была бабушка, которая, по-видимому, относилась к нему по-доброму, но, возможно, между их душами не существовало достаточной симпатии, потому что он никогда не отвечал на ее доброту равной благодарностью. Может быть, он любил маленькую сестру, но у него не было случая проявить к ней свою любовь, так как со дня рождения она жила совсем отдельной жизнью. Однако у него был брат, единственный брат, на год младше, чем он. Так, возможно, все нежные его чувства были сосредоточены именно на нем? Однако если и так, то эта нежность была слишком глубока, чтобы находить выражение в словах или поступках, во всяком случае, никто никогда не отмечал каких-либо ее проявлений. Итак, не обремененный никаким глубоким чувством, Эдвард Эшворт вырос сильным и довольно упорным юношей. Он был хорошо сложен, не слишком высок для своего веса, с пропорциональными чертами лица, выражение которого можно было понимать по-разному, в соответствии с настроениями тех, кто его рассматривал. Одни назвали бы его одухотворенным и сдержанным, другие определили бы как эгоистичное, непочтительное и жесткое. Никто, однако, не смог бы отрицать, что оно свидетельствует о здравом смысле и явной одаренности, хотя чувств добрых и рыцарски благородных в нем можно было и не заметить. Эдвард энергично шел собственным путем. Он не искал благосклонности учителей и дружбы товарищей, но и те, и другие побаивались его. Он был опасен своим вечным недовольством, антипатией к окружающим и склонностью к мятежу. Он постоянно выходил за установленные границы поведения, а потом ловко сваливал положенное наказание на плечи какого-нибудь несчастного юнца из младшего класса. Он не обнаруживал вкуса к учению и никогда не мечтал о почестях и наградах. Уильям Эшворт значительно отличался от Эдварда, но вряд ли пользовался большей любовью, чем брат. Он был спокойнее в обращении, но не добросердечнее. Нрав его не был столь необуздан. Напротив, Уильям был сдержан и умел контролировать свои чувства. Он не отличался склонностью Эдварда задирать других и драться, потому что не был достаточно силен и мускулист. Один или два раза, когда его вынудили драться с мальчиком сильнее себя, он подвергся жестокому наказанию, которое вынес, как индеец, в упорном молчании. Его сильная сторона как раз и заключалась скорее в выносливости, нежели в действии. На первый взгляд Уильям мог показаться приятным мальчиком, у него были светлые кудрявые волосы и замечательно ясные голубые глаза, но вскоре вы уже замечали, что ему не хватает искренности и откровенности. Он никогда не говорил о том, что чувствует на самом деле. Его отзывы о других мальчиках были нелестны и насмешливы. И еще ему было свойственно стремление уединяться — неприятное и неестественное для школьника. В этом отношении он был хуже, чем Эдвард, который никогда не избегал товарищей (хотя, будучи в их обществе, часто ссорился и дрался). Воскресным днем Уильям украдкой отправлялся на какую-нибудь одинокую прогулку, и ничто так не пробуждало в нем дремлющую, глубоко затаенную неприязнь к другим, как их стремление увязаться вслед или подглядеть за ним. Было замечено, что если его тайное убежище обнаруживали, то он уже никогда не возвращался туда, но уходил искать новое, более отдаленное место отдохновения. Уильям отличался от Эдварда тем, что питал любовь к чтению — но отнюдь не к учебникам и вообще занятиям: к ним он, напротив, проявлял небрежность и равнодушие, однако жадно читал журналы и альманахи и другую литературу, и если книга ему нравилась, то он часами лежал, на спине где-нибудь в тени, позабыв об окружающем мире. То была его любимая поза, и когда ни читать, ни делать было нечего, он смотрел на облака и небо сквозь шумящую листву. Уильям и Эдвард не часто проводили время вместе. Они не раз ссорились и дрались, и Эдвард, будучи сильнее, больно избивал брата. Ему свойственно было не слишком честно соблюдать правила боя. Иногда, затеяв первым драку и чувствуя, что младший слабеет, он, положив Уильяма на лопатки, все бил, бил, бил, пока у того из носа и расквашенных губ не начинала хлестать кровь. То была жестокая привычка, полученная в наследство от любезного дедушки. Наверное, юный джентльмен бережно хранил в памяти рассказы об этом даровании предка, от которого среди многих других блистательных качеств он унаследовал также неумение прощать. Когда Эдварду исполнилось восемнадцать, а Уильямсу семнадцать, их бабушка умерла. Она ничего не оставила им в наследство, так как ее состояние, будучи общим имуществом, возвращалось к сыну. Средства молодых Эшвортов сразу иссякли. У них не было больше возможности оставаться в Хэрроу. Оба, соответственно, покинули школу, обладая весьма умеренным гардеробом и небольшой собственностью в один соверен и несколько шиллингов каждый. Не было у них ни вымощенной родными мирской дороги, ни профессии, которая давала бы возможность осуществить честолюбивые мечты, ни родственника, желающего протянуть им руку помощи. Молодые люди оказались совершенно одиноки и в подобных обстоятельствах канули в темные воды неизвестности, как это было и с их отцом, но в гораздо более холодные и мрачные, где родителю никогда не приходилось обретаться. У молодых людей не было никакого житейского опыта, и они оказались одни в мире. Им пришлось близко познакомиться с бедностью. Постоянные лишения, голод, в сущности — нищета, когда почти нечем прикрыть тело, вот чем их наградила жизнь. Однако мы их на время и оставим в темных и холодных волнах житейского моря. Возможно, они снова когда-нибудь вынырнут на свет солнца с жемчугом в руках, который можно сыскать в глубинах моря бед. А теперь давайте узнаем, какова же судьба дочери Эшворта, и это все равно, как если бы мы перевели взгляд с двух кустиков вереска, растущих на склоне холма, открытого всем ветрам, на цветок, бережно взращенный в теплице. Однако, хотя я и прибегнул к подобной метафоре, мисс Эшворт, подобно братьям, никогда не знала родительской заботы и любви. Ее тоже отослали в школу в раннем возрасте с той разницей, что она училась в первоклассном частном лондонском пансионе для молодых леди, а не просто в учебном заведении для молодых джентльменов. Хотя мисс Эшворт редко навещали друзья, с ней всегда почтительно обращались гувернантки, учителя, владельцы пансиона и подруги, потому что ее успехи в изучении наук щедро оплачивались и были многочисленны, а ее знакомые, ее платья — изысканны и дороги. Отец редко приезжал к ней, но экипаж, прекрасные лошади, сама его в высшей степени выдающаяся наружность неизменно оказывали глубокое впечатление на хозяйку сего первоклассного пансиона. Нам следует помнить, что мистер Эшворт снова разбогател. Он выкупил обратно Эшворт-Холл и расширял свои йоркширские владения, но даже без этих преимуществ мисс Эшворт, возможно, своей внешностью и осанкой завоевала бы должное уважение со стороны окружающих. Я предпочитаю слово «уважение» другим, таким, как «нежность» и «привязанность», ибо молодая леди, как думали окружающие, была несколько высокомерна и замкнута. Можно предположить таким образом, что в этом она чем-то напоминала брата Уильяма. Да, совершенно верно, она была сдержанна. Она никому не поверяла своих тайн. У нее не было подруги-наперсницы, но в ее характере была одна положительная черта. Хотя она держалась застенчиво и отчужденно со старшими и резковато со сверстницами, обычно она по-доброму относилась к людям низкого положения. Доброта ее, однако, была спокойна и проявлялась, только когда младшие пансионерки испытывали трудности и огорчения, например, от непосильного задания, когда им грозило внушавшее страх наказание. Тогда мисс Эшворт делала все возможное, чтобы помочь страдалице. И еще: когда проявлялись хоть малейшие признаки тиранического отношения к малышам со стороны старших, она всегда была готова сразу же заклеймить деспотизм. Мисс Эшворт доставляла воспитателям много беспокойства своими капризами и упрямством, когда только что поступила в пансион шестилетней избалованной девочкой, но по мере того, как она подрастала, она становилась все спокойнее и воспитаннее. Она все внимательнее относилась к наукам, которые, впрочем, представляли для нее не большую трудность, так как она обладала хорошими, даже превосходными способностями. У нее был особенный талант к музыке, очевидно, наследственный. По-видимому, занятия музыкой доставляли ей молчаливое, но глубокое наслаждение, и ее учитель, сам выдающийся профессионал, вскоре провозгласил ее совершенством. Постепенно мисс Эшворт стала одной из «примадонн» пансиона. Ее гувернантка тоже очень гордилась ею, ибо внешность и способности мисс Эшворт делали пансиону большую честь. Да, многие ее уважали, но мало кто любил, однако ей, по-видимому, было безразлично, как к ней относится большинство окружающих. Было ли такое безразличие следствием холодности сердца и недостатка чувствительности или оно проистекало из другого источника — об этом мы позаботимся навести справки позднее. Мисс Эшворт уже почти завершила свой шестнадцатый год, и пансионом было получено уведомление, что она проводит там свой последний семестр. Настали рождественские каникулы. Назавтра все лондонские школы должны были закончить занятия, и на сегодня были назначены публичные экзамены с раздачей наград. Однако я уже довольно долго утомляю читателя своей повествовательной манерой. Настало время перейти к более точным описаниям, и я попытаюсь дать представление о характере, время от времени показывая его в драматических столкновениях и диалогах. Я не собираюсь вести читателя в большую классную комнату или в ярко освещенную гостиную пансиона миссис Тернер, где собралось веселое общество и двадцать юных леди в изящных туалетах демонстрировали перед собравшимися свои наряды и получали награды за старания в прошлом полугодии. По всему дому разносились глубокие бархатные звуки рояля. Здесь также звенел смех, общее веселье было в разгаре, но пока оно царило внизу, комнаты верхнего этажа полнились молчанием. В одной из них горела одинокая свеча, но и тусклого света было достаточно, чтобы увидеть следы сборов и упаковки вещей, которые сейчас были разбросаны на кроватях, стульях или еще заполняли открытые ящики комодов. На полу громоздились коробки всех видов и размеров. Там же, стоя на коленях, одна из невольниц, которые учатся в пансионе за половинную плату, деловито складывала вещи в большой сундук. В окно спальни барабанил дождь, как это нередко бывает в ненастный декабрьский вечер. Прошел час, в течение которого невольница продолжала укладывать вещи, все так же молчаливо и споро. Никто не появился за это время в спальне, а сама пансионерка иногда выходила поискать недостающую принадлежность туалета в другие комнаты. Тогда она уносила с собой свечу, и комната погружалась в сплошной мрак и совершенную тишину. Однако вскоре все переменилось. Внизу послышалось хлопанье дверей, затем голоса в коридоре. Экзамены окончились, и ученицы освободились. Раздались шаги, девицы быстро поднимались по лестнице. Вот шаги уже у порога, и пансионерки со смехом ворвались в спальню. Большинство вошедших девушек были высокие, привлекательные, «сливки общества», все в очень дорогих, лучших нарядах. Шелковые платья, отделанные кружевами, скользнули мимо бедно одетой, озабоченной делом невольницы на половинном содержании, все еще коленопреклоненной на полу возле сундука. В своем темном закрытом шерстяном платье, украшенном только узкой тесьмой, она представляла не очень для нее лестный контраст с пышно разодетыми девицами. Последние не обратили ни малейшего внимания на эту особу, не принадлежащую к их касте, но собрались группками у туалетных столиков, стоявших в нишах под окнами. Комната наполнилась болтовней, и в общем шуме можно было расслышать только отдельные фразы. — Ну до чего я рада, что все уже позади. Я вся дрожала, когда надо было играть сонату. Я хорошо ее исполнила? — О да, а я хорошо прочла отрывок из Расина? Это был настоящий французский, без акцента? — Да, ты прочла замечательно, но миссис Тернер поступила просто отвратительно, не дав мне награды за музыку. Все расскажу папе, когда приеду домой, и вряд ли он разрешит мне снова вернуться в этот пансион. — О да, все очень несправедливо! И мама говорит, что именно этим ей и не нравится наша школа. — Значит, твоя мама ошибается, — прервала говорившую еще одна молодая леди довольно импозантной внешности. — Я как раз считаю, что миссис Тернер распределила награды очень правильно. — Ну конечно, ведь она никогда не оставит без внимания вас, мисс Де Капелл. Вы одна из ее любимиц. Мисс Де Капелл отвернулась с презрительным видом и продолжала разговор с двумя темноволосыми девушками, похожими на испанок, Джулией и Гарриэт Дэниелс, дочерями Тэдьюса Дэниелса, эсквайра. Разговор касался главным образом того, что происходило на экзаменах, а также — платьев и внешности тех, кто получил награды. Молодые леди обменивались также взаимными комплиментами. — А ты, Амелия, так хорошо выглядела, когда получала награду за рисунок, была ну просто красавица. — Глупости, Гарриэт. Я вполовину не такая яркая, как ты. Это розовое платье из газа тебе очень к лицу. Да, кстати, что ты думаешь о мисс Эшворт? — Не знаю. То же, что всегда. Вид у нее был гордый. — Да, как всегда, но она очень умная. И сколько же наград она получила! — Кажется, вы обе покидаете пансион после этого семестра, да, мисс Де Капелл? — Да. — Вы будете встречаться, когда вернетесь домой, в Йоркшир? — Не знаю. Возможно, Эшворты переедут в Хэмпшир, ну а пока я должна узнать у той полупансионерки, уложила ли она мои вещи как следует. Величественная мисс Де Капелл направилась к невольнице и спросила: — Хэлл, ты уложила мою рисовальную доску? — Да. — И мою рабочую шкатулку? — Да. — Но, наверное, забыла про туалетный несессер? — Нет, я положила его на дно сундука. — Какая ты глупая! Должна бы знать, что он мне может понадобиться в дороге. Пожалуйста, достань его снова. — Но мне придется тогда выложить все вещи обратно, а я уже все завязала, — возразила полупансионерка. — Ну, тут я ничем тебе помочь не могу, — последовал высокомерный ответ. — Мне необходим несессер. Труженица прервала работу и, все еще глядя вниз, ответила: — Мне кажется, мисс Де Капелл, что это неразумно. У меня еще так много работы. — Однако, я полагаю, обслуживать нас — твоя обязанность, — отвергла возражение другая, очевидно, избалованное дитя богатых родителей. — Нет, будь так добра и сделай мне одолжение, или придется пожаловаться миссис Тернер. Девушка на половинном содержании повиновалась и стала поспешно развязывать узлы на толстых веревках, которые только что с таким трудом затянула. Амелия Де Капелл вернулась к своим подругам. — О, — сказала она, сжимая руки словно в порыве неожиданного всплеска чувств, совершенно изгладившего из памяти мысль о несчастной труженице Хэлл, — о, как чудесно будет завтра, когда к подъезду подкатит карета, наша собственная карета, и выйдет папа, а Николсон позвонит в колокольчик и громко застучит в дверь молотком. А потом я попрощаюсь с вами и удобно усядусь в карете рядом с папой, и лошади рванут с места. Как будет приятно сказать «прощай» Кенсингтону и помчаться в наш веселый Йоркшир, в милый Де Капелл-Холл! Мисс Амелия была красивой, цветущей девушкой, но теперь, когда глаза у нее засияли от радостного предвкушения, она казалась прекрасной. Да, немногим могла улыбаться такая приятная перспектива. Кроме нее, в семье дочерей не было, и ей суждено было стать богатой наследницей. Отец ее, несмотря на аристократическую фамилию, занимался делом, то есть торговлей, но принадлежал к таким торговцам, которые напоминают принцев. Его образ жизни, дом, экипаж, лошади и слуги вполне были под стать человеку благородного происхождения. Читателям моим вовсе не следует на основании только что описанного разговора заключать, что мисс Амелия была бессердечной или нелюбезной юной леди. Напротив, ее очень любили те, кого она считала себе ровней, потому что с ними она была очень приветлива. Ее мать слыла гордой и черствой женщиной, и с детства мисс Амелии внушали мысль, что надо сохранять дистанцию между собой и нижестоящими, обращаясь с ними свысока. Снисходительность и лесть обширного круга богатых родственников внушили ей мысль, что она существо неподражаемое. В таких обстоятельствах только природное добродушие, красота и некоторая доля здравого смысла помешали ей превратиться в невыносимую особу. Мисс Де Капелл и мисс Эшворт никогда не ладили вполне. Свойственная обеим леди гордость мешала им сблизиться. Мисс Эшворт была лишена, однако, некоторых недостатков мисс Де Капелл, например, избалованности неразумной лестью родни. Кроме того, ее ум, конечно же, отличался более высоким полетом, а строй чувствований был совсем иным. Она привыкла думать самостоятельно и размышлять над загадками человеческой натуры. Она была гораздо оригинальнее и несравненно меньше считалась с правилами хорошего тона. По правде говоря, я не могу дать полное представление о ее характере, поэтому выведу ее на сцену. Пусть говорит сама за себя. Спальня снова опустела, так как внизу прозвонил колокол, созывающий всех на ужин. Даже ученица на полупансионе оторвалась на минуту от безостановочной упаковки вещей. Она не спустилась вниз с другими. Ей принесли наверх стакан молока и хлеб, и теперь она села на одну из коробок и медленно, задумчиво начала есть. Мисс Эшворт тоже осталась. Она сидела в изножье одной из кроватей с белыми занавесками, склонив голову над книгой в великолепном переплете, одной из полученных ею в награду, и, казалось, рассматривала иллюстрации. Потом, закрыв книгу, она встала. — Мисс Хэлл, — позвала она, — вы уже упаковали мои вещи? — Да. — И, наверное, уже некуда положить эти книги? Если коробки уже перевязаны, то, может быть, придется положить их в карманы экипажа. — Но я легко найду им место, — весело отозвалась мисс Хэлл. Она быстро поднялась и, открыв большой портманто, начала укладывать туда книги, сверкающие позолотой корешков. Молодая леди стояла рядом и наблюдала за этим процессом. Теперь свет одинокой свечи выхватил из темноты ее фигуру полностью, и мои читатели тоже могут бросить взгляд на мисс Эшворт. Природа наградила ее невысокой, но грациозной и хорошо сложенной фигурой. Лицо, пожалуй, можно было назвать прекрасным, с его греческими чертами и цветом, подобающим таким чертам, не румяным, но светлым и чистым. Волосы у нее были каштановые, очень просто уложенные, глаза карие, широко открытые, большие и ясные. Выражение лица было одновременно серьезным и живым. — Где вы собираетесь провести рождественские каникулы, мисс Хэлл? — спросила юная леди, молча наблюдавшая за тем, как та укладывала книги, а потом водворила портманто на прежнее место. — Я всегда провожу их здесь, в Лондоне, — ответила девушка. — Значит, у вас нет родителей? — Нет, мэм. — Но братья или сестры есть? — У меня есть брат, но он служит хирургом на одном из судов Вест-Индской компании. — И он, конечно, ваш старший брат? — Да, ему двадцать три года, а мне еще пятнадцать. — А другие родственники у вас есть? — Да, кажется, где-то, в одном из графств у меня живут дядя и тетя, но они богатые люди, и им, конечно, не до меня. Последние слова были произнесены не только не печально, но скорее беспечно и просто, причем девушка посмотрела на мисс Эшворт и улыбнулась. В первый раз она посмотрела снизу вверх, и можно было заметить, что она недурна собой, хотя лицо ее слишком худо и омрачено заботой, несвойственной возрасту. Мисс Эшворт тоже улыбнулась в ответ и мягко продолжила расспросы: — А где вы жили прежде, мисс Хэлл, до того, как поселились у миссис Тернер? — Я жила довольно далеко от Лондона, на границе графства Ланкашир, — последовал ответ, и говорившая снова деловито склонилась над коробками. — Вы чувствуете себя здесь очень несчастной? — опять спросила мисс Эшворт. — О нет, мэм, и плохие времена, и хорошие, и никакие — все проходят, но я буду жалеть, когда вы уедете. — Почему же? Думаю, что за все полгода я с вами говорила не больше десяти раз. — Тем лучше. И я бы хотела, чтобы все молодые леди последовали вашему примеру. Некоторые из них обращаются ко мне чересчур часто. — А вас сильно оскорбляет наглость мисс Де Капелл и ей подобных? — Вообще не больше десяти минут подряд. — Однако я видела, что вы плакали? — Вы за мной наблюдаете, мисс Эшворт? — Да, от случая к случаю. Полупансионерка снова посмотрела вверх, на этот раз удивленно и недоверчиво. — Я бы никогда не подумала, что вы можете помышлять обо мне хоть минуту, — ответила она. — Вы почти в том возрасте, когда уже можно оставить пансион миссис Тернер, — продолжила мисс Эшворт, немного помолчав. — Я его оставлю, когда миссис Тернер сможет порекомендовать меня кому-нибудь на место компаньонки или гувернантки с обязанностями няни. — Няни-гувернантки! Вы могли бы рассчитывать на место получше. — Но миссис Тернер говорит, что у меня нет способностей для более высокой должности. — На каком же основании она придерживается подобного мнения? — Да знаете, я никогда не знаю уроков, которые она задает. — Но где же тут здравый смысл, как может она ожидать иного, если в тот самый момент, когда она задает вам несколько страниц из истории или велит выучить наизусть отрывок по-французски, она сразу же посылает вас в прачечную с целой корзиной кружев и муслина, которые надо накрахмалить! — Вы даже больше замечаете, чем я думала, — ответила полупансионерка и снова улыбнулась. — Замечаю, мисс Хэлл! Вы думаете, что я сплю на ходу? Я могу только удивляться, что вы вообще способны учиться в таких обстоятельствах и что-то узнавать. Из всех невольниц вы самая неутомимая. — Я рано встаю. — А ночью ложитесь последняя. Я слышала, как уже сильно за полночь вы потихоньку крадетесь по лестнице в свою каморку. — Неужели вы в это время еще не спите, мисс Эшворт? Мисс Эшворт не ответила. Она подошла к своей кровати и стала медленно раздеваться. Полчаса протекло в молчании. Мисс Эшворт легла и, казалось, заснула. Полупансионерка, закончив дела в спальне, взяла свечу и на цыпочках направилась к двери. — Эллен! Эллен Хэлл! — окликнула ее мисс Эшворт, поднимая голову с подушки. — Ведь вас как будто зовут Эллен, правда? — Да. — Вы не достанете мне носовой платок из верхнего маленького ящика комода? Мисс Хэлл открыла нужный ящик и, по-видимому, удивилась, увидев несколько книг. — А я думала, — сказала она, подавая носовой платок, — что сегодня утром вынула отсюда все вещи, а здесь столько книг. И Скотт, и Байрон. Будь у меня время, я хотела бы все это прочитать. — Ну, возможно, вы сумеете осуществить это желание на каникулах, — заметила мисс Эшворт. — Да, но тогда их здесь не будет. — А вы посмотрите на титульный лист книги, которую держите в руке. Мисс Хэлл повиновалась. На листе было написано: «Мэри Эшворт очень просит Эллен Хэлл принять эти сочинения Скотта и Байрона как прощальный знак ее уважения». Мисс Хэлл уронила книгу, задвинула ящик и поспешно направилась к выходу, но дошла она только до порога. Здесь она взяла себя в руки и вернулась. — Я очень вам признательна, — сказала она, приблизившись к постели мисс Эшворт. — Владейте ими на здоровье, Эллен. Покойной ночи. Мисс Эшворт протянула руку, и можно было разглядеть, как красива и изящна эта рука. Скромная прислужница взяла ее, сжала и в горячем порыве благодарности даже осмелилась наклониться и поцеловать в щеку гордую молодую леди. Мисс Эшворт не оттолкнула ее и тоже улыбнулась. Немую сцену прервал стремительный топот ног по лестнице. Мисс Эшворт поспешно отдернула руку, уронила голову на подушку и притворилась спящей. Мисс Хэлл поспешила прочь. Глава III Каждый поворот колеса Фортуны означает, что кто-то выиграл, а кто-то проиграл. На долю мистера Эшворта выпал прискорбный проигрыш шестнадцать лет назад, когда он потерял дом и владения, но сейчас, по-видимому, ему выпал счастливый жребий. Он разорвал сотрудничество с Дэниелсом, Гордоном, Макшейном и компанией. Он оставил торгово-скотоводческое дело, но не прежде, чем оно обогатило его как главного хозяина в такой степени, на что он раньше не осмеливался и надеяться. Я не собираюсь наводить справки, благовидными ли путями было приобретено его новое богатство, — большая часть, очевидно, нет, так как Эшворт был человеком беспринципным и ни в грош не ставил такие пустяки, как совесть и честное слово. Однако золото есть золото независимо от того, добыто оно честным путем или мошенническим, и если оно не может купить человеку место на небесах и покой в лоне Авраамовом, то способно по крайней мере, доставить великолепное жилище и роскошные пурпурные одеяния царей земных. Хотя дом в Хэмпшире снова стал собственностью мистера Эшворта, он больше не пожелал там жить. Возможно, причиной была неохота возвращаться в места, которые неминуемо бы вызвали воспоминания о событиях, что он хотел забыть совершенно. Поэтому он купил в Йоркшире поместье Гилвуд, прекрасные окрестности которого и старые леса, несомненно, придавали владельцу выдающееся положение в графстве. Мистер Эшворт обставил отделанные дубом комнаты особняка роскошной мебелью, которая подходила бы титулованной знати, и, когда все было готово, привез домой дочь, которая должна была служить драгоценным украшением, своего рода завершающим штрихом общего великолепия. Но мог ли теперешний мистер Эшворт наслаждаться своим богатством? Не думаю. Никто не смог бы с такой яростью и так долго вершить безумную карьеру без того, чтобы не выдохнуться в конце гонки. Мистер Эшворт стал другим, человеком. Здоровье его было подорвано, телесные силы истощены. Мало кто мог признать атлета-скототорговца, который разъезжал верхом, пил запоем и постоянно воевал с конкурентами, в этом высоком, бледном, вечно жалующемся на плохое самочувствие человеке, чей облысевший лоб больше не осенялся густыми, бесследно исчезнувшими каштановыми локонами. Он казался таким печальным, когда бродил по темным покоям Гилвуда. Однако если многие страсти мистера Эшворта почили навеки, того нельзя было сказать о его честолюбии. Оно тлело, как угли среди пепла. Разумеется, его честолюбивые надежды были политического характера. Он мечтал о месте в парламенте. Его новая резиденция была расположена поблизости от городка, который уже послал двух своих представителей в палату общин, и Эшворт ожидал первой же возможности выставить свою кандидатуру. Так как Гилвуд был расположен в сельскохозяйственном районе, в прекрасных окрестностях Йорка, здесь не ощущалось недостатка в землевладельцах равного с мистером Эшвортом положения, а количество поселений, которые имели право посылать своего представителя в парламент, было ограничено. Один из претендентов владел особняком, чья крыша, украшенная башенками, была видна с возвышенного места в Гилвуде между стволами двух высоких берез, росших посреди лужайки. В летние вечера башни весьма живописно возвышались над темной полосой леса, на фоне холма в бледно-голубой дымке. Особняк из серого камня назывался «Башни Рипли» и являлся обиталищем старого генерала Уэста, заядлого тори. Он был также ветераном войн в Индии, за свои действия на поле боя получивший прозвище Неистового ассами.[5] Генерал Уэст и мистер Эшворт встречались на званых обедах и собраниях графства, где обсуждались проблемы с зерном, католиками или финансами. На последнем из них мистер Эшворт выступил с длинной пылкой патриотической речью, пронизанной от начала до конца любовью к свободе, а когда он сел на место, генерал Уэст, с некоторым усилием утвердившись в вертикальном положении, хрипло объявил предыдущее словоизвержение совершеннейшей чепухой и, обратившись к собравшимся, рекомендовал им дважды подумать, прежде чем позволить своим принципам быть поколебленными такой опасной софистикой. Было замечено, однако, что мистер Эшворт совсем не рассердился на бесцеремонную оценку его красноречия. Напротив, он рассматривал говорившего с любопытством и вниманием и, когда тот сел, улыбнулся с выражением, которое, казалось, говорило: «А этот старикан может отличить сокола от вороны». По-видимому, такое мнение было недалеко от истины, если судить по проницательному взгляду серых глаз старого «раджи». Два сельских джентльмена могли свести знакомство не только на таких собраниях. Будучи оба мировыми судьями, они иногда восседали на одной скамье и тогда раскланивались и обменивались замечаниями, не предпринимая, однако, никаких попыток к дружескому сближению. Тем не менее, несмотря на их отчужденную манеру держаться, внимательный наблюдатель отметил бы, что между обоими джентльменами существовало молчаливое взаимопонимание и что они по достоинству оценивают характер друг друга. При встрече они обменивались поклонами, часто сопровождаемыми мимолетной улыбкой, хотя на заседаниях, и это бывало нередко, они вступали в спор. Однако, если генерал Уэст не поддерживал близкого знакомства с мистером Эшвортом, этого, по слухам, нельзя было сказать обо всех обитателях «Башен Рипли». Человек может, ко всеобщему восхищению, командовать целой армией, но не уметь управлять собственными чадами и домочадцами. Домашний круг генерала не был чересчур многочислен. Был один побег, взросла лишь одна оливковая ветвь, имелась единственная стрела в колчане, да и та с неудачным оперением, всегда стрелявшая мимо цели. Иными словами, его проклятием стал единственный сын, которого следовало бы назвать Авессаломом[6] Уэстом, а отец звал ренегатом. Он сызмала держал его в черном теле, но по милости бога и многотерпеливости наставников молодой джентльмен все же выжил. В детстве и в юности во время учебы в университете генералу удавалось держать сына в повиновении, но когда тот окончил курс в Оксфорде и возвратился домой, генерал ослабил поводья и позволил ему свободно вращаться в местном обществе. Если бы старый «раджа», наоборот, взнуздал его покрепче и вздернул на высоту виселицы, мир от этой ошибки не стал бы хуже. Сына, как я уже говорил, стоило бы назвать Авессаломом, но у купели крестные нарекли его Артуром Рипли, и между этим самым Артуром и владельцем Гилвуда, по слухам, существовали более близкие отношения, чем предполагал генерал Уэст. Возможно, однако, что генералу все было досконально известно, однако его это не тревожило, и он ни во что не желал вмешиваться. Уэст был хитрым и расчетливым старым воякой. Меня укрепляет в этом мнении тот факт, что, когда, как это иногда случалось, вмешивались друзья и пытались поговорить с генералом на эту тему, тот вдруг прикидывался ничего не соображающим, глухим к намекам стариком и не внимал ничьим советам. Особенно усердствовал один джентльмен. Будучи человеком серьезным и строгих правил, как старый друг семейства, а главное, крестный отец Артура, он полагал, что имеет право сказать свое слово по данному поводу. Человек, о котором я говорю, был не кто иной, как мистер Де Капелл, тем более что Де Капелл-Холл был расположен в непосредственной близости от Гилвуда и «Башен Рипли». Теперь, как уже говорилось, мистер Де Капелл был негоциантом и деловым человеком, но от этого не перестал быть джентльменом. Его семейство было почтенным, как любое другое в Йоркшире. Будучи младшим сыном, не получившим ничего в наследство от отца, кроме имени и положения в обществе, он в этих ничем не примечательных обстоятельствах принял весьма экстраординарные меры и, презрев самолюбие, стал руководствоваться принципом наживы, пустившись в коммерцию. Он искал удачи в фабричном и складском деле, торговал лесом и углем и всем тем, чего не сыщешь на гербах с крестами, мечами и разноцветными щитами. Мистер Де Капелл был наделен качествами, необходимыми для той деятельности, которую избрал: непреклонностью в достижении цели, умом, жадностью и упрямством. Руки его давали скупо, а сердце не отличалось мягкостью. Однако у него были свои представления о чести и порядочности, и хотя он унизился до того, что охотился за прибылью в компании плебеев, пресмыкающихся перед золотым тельцом, и сам пресмыкался не меньше их, все же он еще лелеял в глубине сердца чувство фамильной гордости, не меньшее, чем у какого-нибудь лорда. И ныне, после долгих лет, проведенных за счетами, приобретя огромное состояние, изъяв свой капитал из торгового оборота и все вложив в землю, он в торжественном спокойствии отдыхал, наслаждаясь плодами своих усилий. Кроме дочери, о которой я уже сообщил читателю, у мистера Де Капелла было двое сыновей. Относился он к ним сурово и строго. Казалось, он опасался, что они еще больше запачкают фамильное имя, чем он сам, когда чуть не погубил его нечестными способами обогащения. Старший сын, Джон, не посрамил строгие правила, в которых был воспитан. Он производил впечатление самолюбивого и благоразумного молодого человека, одаренного превосходным умением контролировать свои поступки, но в родных местах его почти не знали, так как, окончив Оксфорд, он обосновался в Лондоне, где, как говорили, занялся изучением юриспруденции. Торнтон, младший, оставлял желать много лучшего. Он был колючкой в глазу отца, бездельником и повесой, и старый джентльмен ежедневно собирался отречься от него и лишить наследства. Я уже говорил об Амелии Де Капелл, но боюсь, что создал у читателей слишком невыгодное о ней впечатление. У нее были и хорошие качества. Она была весела, умна и очень любила тех, кого могла любить, не опасаясь унизить себя этим чувством. Говоря о ней ранее, я сравнивал ее с девушкой, обладающей умом более высокого порядка, с той, которая могла видеть дальше, чувствовать глубже, воспарить выше. С той, чей характер можно было распознать не сразу, которая при первом взгляде могла показаться насмешливой и тоже живой, умной, гордой, но чья натура вызывала более длительный интерес. Потребовалось бы несколько месяцев пристального изучения, прежде чем вы смогли бы судить об этом характере справедливо. Право, не знаю, была ли она умнее, чем Амелия Де Капелл, но ум ее был восприимчивее к разнообразным и глубоким впечатлениям, хотя, возможно, и более подверженным влиянию многих и глубоко укорененных недостатков. Когда старый мистер Де Капелл был особенно недоволен своим блудным сыном Торнтоном, он имел обыкновение совершать вечером прогулку в «Башни Рипли», чтобы поискать сочувствия у хозяина особняка, которого постигло то же несчастье. И теперь, читатель, прежде чем пересказать в общих чертах один из их скорбных диалогов, я должен предупредить, что мистер Де Капелл говорит с легким йоркширским акцентом. Не удивляйся, читатель: во-первых, лет тридцать назад такое было свойственно даже йоркширским высшим классам, а во-вторых, мистер Де Капелл общался на протяжении своей жизни преимущественно с промышленниками и мануфактурщиками Брэдфорда. Мистер Де Капелл имел также обыкновение курить трубку, которую предпочитал сигарам, и очень любил осушить небольшой стаканчик бренди с водой. К этим роскошествам он привык еще в годы своей торговой деятельности, но позволял их себе и в более поздние времена, когда трудился в счетной конторе. В описываемое время мистер Де Капелл почти не позволял себе этих удовольствий в домашней обстановке. Ему казалось, что это каким-то образом компрометирует его чувство собственного достоинства. Однако всякий раз, когда он наведывался к генералу и они сидели вдвоем, бренди с водой и чубук вишневого дерева были тут как тут, хотя мистер Де Капелл небрежно замечал в таких случаях, что это все «просто так, пустяки». — И конца этому делу не предвидется, — заметил мистер Де Капелл, сгорбившись, но затем выпрямился и с глубоким вздохом вынул трубку изо рта. При этом он не отрываясь смотрел в окно, наблюдая, как под сильным снегопадом парк одевается в белое. Наступила зима. Мистер Де Капелл, однако, имел в виду не снег, хотя равнодушный собеседник мог именно так и подумать. — Снова они вместе, — продолжал он, вздыхая еще глубже, — и оба оказывают друг на друга дурное влияние. — Да, ночь будет настоящая январская, — отвечал генерал Уэст. — Я порядком выбился из сил. Этот парень сведет меня в могилу. — Наверное, будет мороз, и продолжительный. — Я испробовал уже все средства, и, видно, надо отказаться от него. Он неисправим. Я иногда думаю даже, что восстаю на провидение, якшаясь с таким парнем. Вчера вечером он устроил пирушку в «Гербе Рипли» для рвани со всего графства. В вашей собственной, между прочим, таверне, генерал. И вот что я вам скажу: если вы отберёте у хозяина лицензию, то это будет только справедливо. — Я об этом подумаю. — А я… вот вы увидите, они оба, мой парень и ваш, сломают себе шею. Вы слышали, что они учинили месяц назад на болотах? — Нет. — Устроили дебош в двух гостиницах, пьянку, гульбу, танцы, одним словом — бал для всех шлюх и негодяев округа. Я уже написал обо всем Джону. Если бы не Джон и Амелия, то хоть ложись и помирай. — Амелия, кажется, возвратилась домой? — Да. — Слышал, что она прекрасная девушка. Отбою от поклонников не будет. Вам надо бы послеживать за ней. — Уж я об этом обязательно позабочусь, сэр. Мне в семье не нужно всяких там зятьев-негодяев. Но я не раз подумывал, почему бы Рипли Уэсту не жениться на нашей Амелии? С божьей помощью у нее будут деньжата, генерал. Я могу дать за ней тридцать тысяч, а то и поболе, если Торнтон не одумается. — Да, это была бы разумная партия, — заметил генерал, — но кто же из наших парней слушается доводов рассудка? Рипли ведет себя, как башибузук,[7] и, смею сказать, вряд ли возымеет желание сочетаться браком в ближайшие двадцать лет. — Для него самого было бы лучше, возымей он такое желание. Хотя слухи о нем до меня доходили. Он очень непостоянен, генерал. — Да, что есть, то есть. Я с вами согласен. — Ну а, может быть, жена его немного взнуздает, как вы полагаете? — А не он ее? Нет, Де Капелл, я вот что вам скажу. Из Артура Рипли, если он сейчас женится, плохой муж получится. — Вы хотите, чтобы он перебесился? — Да, хочу, — ответил житейски мудрый генерал Уэст. — Для этого в прошлом году я и посылал его на континент. — Вы прибегаете к странным способам, чтобы образумить парня, — заметил Де Капелл. — Что до меня, то я всегда старался держать своего подальше от соблазнов. А вы Артура ввергаете в них. Но… «Да не введи нас во искушение» — так, кажется, говорится в молитве господней? Генерал рассмеялся. — Артур может радоваться такому ходатаю, как вы. Я хочу лишь сказать, что нет никакого смысла стреножить и ограничивать такого парня, как он. Посмотрите на него, а потом толкуйте о том, что не надо его вводить во искушение. Если бы он был молодой девицей, ну тогда дело другое. Но я вам не посоветую посылать вашу Амелию без присмотра в Лондон, Париж или Флоренцию с их театрами, операми, кофейнями и тому подобным. Я бы не позволил ей даже приближаться к таким местам. И следил бы и за ее помыслами, и поступками. Но Рипли — другое дело, он должен был сам увидеть мир, взглянуть ему прямо в глаза. Если в нем есть золотая жила, он выдержит испытание. Если же одна пустая порода, пусть погибает. — Боюсь, так или иначе, всякой дряни в нем намешано немало, — заметил мистер Де Капелл. — И мы еще не все о нем знаем. Но что бы вы ни говорили, генерал, есть на свете одна старая книга, которая учит, что дорога в ад вымощена благими намерениями, а добро может подпасть под дурное влияние зла. — Но как же тогда случилось, что ваш Джон не поддался порче, ведь одно время он был таким закадычным дружком Рипли, как сейчас Торни. Однако теперь просто удивительно, до чего он прекрасный молодой человек. — Да, господь его благослови, Джон — хороший мальчик. Он все, что у меня есть. Я много на него поставил. Если с ним что случится, не знаю, как я это перенесу. Мистер Де Капелл вытащил из кармана носовой платок и поднес его к глазам. Он уже выпил три стаканчика бренди с водой. — Ну-ну, развеселитесь, — подбодрил генерал. — Джон, смею полагать, прочно стоит на ногах. А вы не знаете, они с Рипли переписываются? — Нет. Думаю, Рипли с ним почти порвал. Он теперь сдружился с этим бездельником Эшвортом. И вот что я вам скажу, генерал. Будь я на вашем месте и имей я такого сына, как ваш Артур, если бы он начал водить компанию с таким негодяем, как Эшворт, мошенником, банкротом, ставшим коннозаводчиком, злонамеренным, жаждущим крови республиканцем, богохульником, приспешником Тома Пэйна, то я бы вычеркнул сына из завещания и отдал бы все до последнего полупенса на больницу для бедных или на новую тюрьму для смертников в Ливерпуле, — продолжал мистер Де Капелл, снова воодушевляясь и все более горячась по мере того, как он развивал свою мысль. — Этот Эшворт пять раз заслужил быть повешенным. Из всех разбойников и подлецов, что ступали когда-нибудь по земле, он самый отъявленный! Этот безбожный обманщик уже лет двадцать должен бы влачить цепи на каторге, в Ботани-Бей. Когда я узнал, что он купил Гилвуд, сделался мировым судьей и собирается здесь у нас жить, я думал, что помру в одночасье. И потом, эти скандальные слухи — о жене Дэниелса, а потом о жене Ферстона и об этой вертушке мисс Аллан, и еще двух десятках таких же, как она. И говорят, генерал, что на следующих выборах он собирается выставить свою кандидатуру от Литлборо. Что вы обо всем этом думаете? — И мистер Де Капелл стукнул по столу кулаком так громко, словно заколачивал ящик. Графин и стаканы в ответ задребезжали, но генерал не проронил ни слова. Он лишь довольно насмешливо посматривал на собеседника. Вообще-то говоря, генерал был слишком закаленный житейскими испытаниями человек, которого не трогали никакие душераздирающие сведения, — Полагаю, — сказал он, помолчав, — что у Эшворта где-то есть два сына, которых он не признает. — Сыновья, рожденные в браке, или незаконные? — осведомился мистер Де Капелл. — Нет, законные, и сейчас уже взрослые, как я понимаю. Они оба учились в Хэрроу вместе с Рипли, и старший примерно того же возраста, что и он, — лет двадцати. — И где же они? — А черт их знает. О них ничего не слышно уже года три-четыре. — И отца не заботит их судьба? — Он от них отказался. — Ну, тогда этот человек — противоестественное чудовище. Хотя у него есть еще ребенок — девица. — Да, она училась с вашей дочерью в одном пансионе. Разве мисс Де Капелл вам никогда о ней не рассказывала? — Амелия говорила, что есть такая невысокая девушка, гордая, со странностями. Да, но мне надо отправляться, вечер будет ненастный. И с этими словами мистер Де Капелл вытряхнул пепел из трубки, позвонил, чтобы подали лошадь, и отбыл восвояси. Глава IV Водворившись в Йоркшире, мисс Эшворт и мисс Де Капелл обменялись визитами, как того требовал этикет. Да было бы и странно поступить иначе, ведь молодые леди провели вместе почти десять лет в одной и той же школе. Поэтому в одно прекрасное морозное январское утро мисс Эшворт приехала верхом на лошади, чтобы вернуть визит мисс Де Капелл. Ее провели в хорошенькую маленькую гостиную, совсем непохожую на полутемные апартаменты Гилвуда. Нет, то была светлая, изящно обставленная и веселая комната, потому что особняк Де Капелл был зданием современным, недавно выстроенным его нынешним хозяином. Свежестью и новизной своего внешнего вида и позолотой внутреннего убранства он очень и очень отличался от мрачного дворца времен Елизаветы, покрытого патиной времени снаружи и отделанного темными панелями внутри. Амелия Де Капелл сидела около камина, в котором горел бодрый огонь, откинувшись на спинку одного из удобных кресел, изобретенных в угоду роскошным вкусам богатых, чтобы они могли привольно в них отдыхать. Около нее стояли пяльцы, а на маленьком столике была раскрыта рабочая корзинка с шерстью веселеньких тонов, но, очевидно, эти свидетельства трудолюбия должны были только производить впечатление занятости, потому что мисс Амелия не работала, а читала, и книга в ее руке подозрительно напоминала роман. Мисс Де Капелл была не одна. Напротив камина, усердно склонившись над шелковой пряжей, лежавшей у нее на коленях, сидела очень маленькая девушка. Она казалась всецело поглощенной своим занятием. Около ее ног, свернувшись, лежал щенок-спаниель. Мисс Де Капелл встала, чтобы приветствовать гостью. — Я очень рада видеть вас, мисс Эшворт. Прошу, садитесь. Какое чудесное утро для января! — Да, но холодно, — ответила мисс Эшворт, подходя к огню. — Вы проезжали мимо «Башен Рипли»? Вы уже побывали там с визитом? — Нет. — О, я и забыла, что генерал Уэст и ваш папа не посещают друг друга. Вы не снимете шляпку? Мисс Эшворт сняла шляпку и положила ее на кушетку, куда села, согрев предварительно немного озябшие руки. — Итак, — продолжила мисс Де Капелл, выглядевшая гораздо приветливее и любезнее, чем ее несколько скованная в обращении гостья, — как вам нравится Гилвуд? Вы не думаете, что зимой там очень скучно? — Очень, — последовал ответ, но по его тону нельзя было понять, говорит ли гостья серьезно или с иронией. — Такой темный дом, — продолжала она, помолчав. — Такие мрачные комнаты, и папе, наверное, следует привезти из Хэмпшира все фамильные портреты, чтобы в доме появились еще и привидения. — Ну, вам это, наверное, не понравится, — заметила мисс Де Капелл. — Такие места хорошо посещать, они очень романтичны и производят сильное впечатление, но жить там все время, по-моему, очень тоскливо. А вот моему брату Джону такие дома нравятся. Джон — серьезный старый холостяк. Вы с ним познакомитесь, мисс Эшворт, когда он приедет к нам из Лондона. Думаю, он вам понравится, ведь, насколько я припоминаю, вы тоже не страдаете грехом легкомыслия. Мисс Эшворт ничего на это не ответила. Она пыталась привлечь к себе внимание маленькой собачки, то выставляя кончик туфли, то пряча его, и одновременно бегло, украдкой рассматривала девушку, у ног которой лежал спаниель. Надо сказать, большие глаза мисс Эшворт, устремленные с тайным вниманием на определенного человека, приобретали особое, очень вдумчивое выражение. — Флора, подойди к леди, — сказал тихий голос, и незнакомая девушка, наклонившись, подтолкнула маленькой ручкой спаниеля к мисс Эшворт. — О, я совсем забыла представить вам мою кузину Мэриэн! — воскликнула мисс Де Капелл. — Прошу прощения, но она такая крохотная, что ее можно просто не заметить. Мэриэн, это мисс Эшворт из Гилвуда. Я уже говорила тебе о ней. Хозяйка спаниеля в первый раз за все время оторвала глаза от работы, поклонилась и снова опустила взгляд. Она казалась застенчивой и, как говорят французы, craintive.[8] На первый взгляд, ее можно было принять за девочку, так она была мала и хрупка, но когда Мэриэн подняла глаза, стало заметно, что она не ребенок и лет ей приблизительно семнадцать. Цвет лица у нее был нежный, черты лица тонкие. Взгляд синих глаз был мягок и доброжелателен, но слишком часто потуплен. Волосы красивого каштанового оттенка были разделены посередине пробором, локоны спускались вдоль щек и очень мило оттеняли белую стройную шею. — Очевидно, Флора не желает покидать вас, мисс Мэриэн, — сказала гостья. — Наверное, это ваша любимица. — Да, я ее избаловала, — последовал тихий ответ. — Вы уже давно здесь? — С тех пор, как Амелия вернулась из Лондона. — Но почему же вы не приехали с вашей кузиной в Гилвуд? — Ах, вот это вы правильно спросили, — перебила Амелия Де Капелл. — Но она такая робкая. Просто не знаю, как излечить ее от глупой застенчивости. Она не поехала со мной потому, что, по ее словам, вы незнакомы, и, значит, вряд ли вам было бы приятно ее посещение. — Но теперь мы познакомились, — возразила мисс Эшворт, — и надеюсь, что она не откажется сопровождать вас, когда вы снова приедете ко мне. — Спасибо, — сказала Мэриэн, снова осмеливаясь поднять взгляд и, по-видимому, собрав все свое мужество, чтобы продолжить разговор, когда он был неожиданно прерван быстрым стуком в дверь и стремительным появлением в комнате человека, не дождавшегося приглашения мисс Де Капелл войти. — А где Уилсон, мисс Амелия? — спросил этот кто-то с порога. — Наверное, в конюшне или у себя. Но, сэр, что вам понадобилось от него с самого утра? — Что понадобилось? Да только перемолвиться двумя словами. Однако мое дело не срочное, я посижу у вас с полчасика. Мисс Де Капелл, несколько взволнованная вторжением, снова опустилась в кресло, с которого встала, а к камину подошел высокий худощавый молодой человек. Ростом он был как взрослый мужчина, но сложением еще напоминал юношу. Это был мистер Артур Рипли. Мы без дальнейших церемоний представляем его читателю и предуведомляем, что сей молодой человек будет героем нашего повествования, тем более что, если мы не поведаем этот секрет сразу же, читатель все равно сам скоро об этом догадается. Такая личность, как вышеуказанный мистер Артур, никак не мог войти в гостиную, где присутствуют три молодые леди, без того, чтобы не произвести сенсацию. Лицо и фигура принадлежали человеку первой молодости, на вид ему было не больше двадцати одного года, и в то же время наружность его свидетельствовала, что он давно привык одерживать в гостиных легкие победы. Густые завитые волосы говорили о том, что он самодоволен и тщеславен. Черты лица были правильны, и в них проскальзывало что-то романское. Большие темные смеющиеся глаза были проницательны, губы любезно улыбались, но то была любезность, которая от начала веков является неотъемлемым свойством умных красивых вертопрахов, тех самых молодых людей, которые улыбками и изящными манерами присваивают себе привилегию грешить гораздо чаще и больше, чем их сверстники. Он был из тех людей, у которых романтический склад ума служит сокрытию дурных наклонностей, и служит настолько успешно, что невнимательный человек может легко принять их за добродетели. Он был одним из тех джентльменов, которых природа наградила дерзкой отвагой, с которой они отвергают все попытки помешать им следовать путем порока. Мистер Уэст сел, выбрав место по правую руку мисс Де Капелл, и немного наклонил голову в ее сторону. С точки зрения сходства он выбрал место удачно. Бросающаяся в глаза внешность мисс Де Капелл гармонировала с его собственной. Она гораздо более подходила ему, чем мисс Эшворт или чересчур маленькая мисс Фэйрберн, и неминуемо возникал вопрос, не питает ли мистер Уэст склонности к своей соседке, высокой, темноволосой, величественной Амелии? Повидимому, это было именно так, потому что, начав разговор, он адресовался только к ней. — А Уилсон вчера явился поздно? — Поздно, мистер Рипли. И вы это знаете так же хорошо, как я. Вы погубите Уилсона, обязательно погубите! — Что я слышу? Вы умножаете число моих обвинителей? «И ты, Брут?» А я думал, что вы всегда на моей стороне. Я надеялся на вашу защиту, когда ваши папа, мама, и Джон, и все племя праведников ополчатся на меня. — Разве я обвиняла его, Мэриэн? — спросила Де Капелл, воззвав к своей кузине. — Разве я хоть одно слово сказала против него, когда папа вчера вечером метал громы и молнии? — Нет, — отвечала мисс Фэйрберн, наклоняясь, чтобы отнять шелковую пряжу у собаки, которая, завладев ею и грозя превратить в беспорядочный клубок, бросилась со своей добычей к ногам мистера Уэста. — Флора! Флора! — снова позвала мисс Фэйрберн. — Иди сюда! — Но не последовала за собачкой к месту ее спасения. — Да вам лучше самой подойти, — сказал мистер Уэст, — иначе она совершенно спутает ваши нитки. Мисс Фэйрберн, однако, осталась на месте и только опять позвала: — Флора! Флора! — Мне кажется, вы не очень любезны, — заметила Амелия, наклоняясь и делая то, что мистер Артур вполне мог бы совершить сам. Амелия выхватила у Флоры пряжу и вернула ее владелице. — Мне кажется, вам, мистер Рипли, надо взять несколько уроков petits soins,[9] — продолжала она, — а я-то думала, что поездка на континент и полгода пребывания в Париже научили вас по крайней мере элементарной вежливости! — Они научили меня некоторым сентиментальным обыкновениям, мисс Амелия, например — восхищаться цветами. Вы не замечаете подснежника в моей петличке? — О да, первый цветок, который я вижу в этом году. Какой белоснежный и прекрасный! И все три леди взглянули на цветок. Даже мисс Фэйрберн приподняла голову и бросила на него быстрый взгляд. — В этом цветке есть что-то прелестно-благородное, — продолжал мистер Уэст. — Он рос под деревом во мху. Возможно, я когда-нибудь напишу о нем сонет. — И покажете его нам, когда напишете? — спросила мисс Де Капелл. — О, разумеется, я его тщательно перепишу в обтянутый шелком альбом, принесу и положу вам на колени. Мисс Фэйрберн? Той пришлось поднять голову, потому что мистер Рипли ждал, пока она не остановит на нем вопросительный взгляд. — А где ваш рисунок, набросок моста? — У меня в портфеле, но он еще не закончен. — Позвольте мне взглянуть. Мисс Фэйрберн встала. Она открыла портфель, лежавший на столике сбоку, и стала искать рисунок в массе других. И вскоре ей стала помогать чья-то услужливая рука. Она торопливо взглянула вверх. Уэст стоял за ее спиной. Он низко склонился над ее плечом. Она не пошевельнулась, а ее пальцы продолжали механически перебирать квадратные куски картона и листки плотной бумаги. — Да вот он, мост, вы держите его в руке, — заметил мистер Уэст. — В самом деле. И Мэриэн покраснела, смущенная и недовольная таким проявлением своей рассеянности. Она подала ему рисунок, и глаза их встретились. А я уже говорил, что глаза у него были темные и смеющиеся. Они были также необыкновенно проницательны, и выдержать этот взгляд было нелегко. — Хорошенький набросок, — сказал он спустя несколько минут молчаливого созерцания. — Но вот арка у вас недостаточно ровна. — Да, мне никогда она не удается, — пробормотала Мэриэн. — Давайте карандаш, и мы сейчас все исправим, — повелел знаток искусства. Она быстро повиновалась. Мистер Уэст сел за столик, и, пока он вносил некоторые завершающие штрихи, мисс Фэйрберн стояла рядом и внимательно наблюдала. Теперь ее голова была на одном уровне с его. Рядом мисс Фэйрберн и мистер Уэст напоминали фею и великана. — Ну, каково теперь, Мэриэн? — спросил он. И слова его, и тон были самые обыкновенные, но мисс Фэйрберн взволновалась. — Так гораздо лучше, — отвечала она. Так действительно было лучше. Несколько насыщенных теней, сильных штрихов превратили слабый, неуверенный, хотя и прелестный набросок в искусный рисунок. Мистер Уэст снова положил его в портфель. — А вы не нарисуете мой подснежник, Мэриэн? — Если хотите, но он увянет прежде, чем я кончу его рисовать. — Ну, надеюсь, не успеет. — Но он уже почти увял. — Нет, — ответил мистер Уэст, — мне так не кажется. Позвольте мне его вам показать. И он бросил косой взгляд в сторону камина. Обе леди сидели, повернувшись спиной к нему и Мэриэн. Они были заняты разговором и не прислушивались к тому, что происходило за ними. — Идите сюда, — сказал мистер Уэст, понизив голос. Он взял мисс Фэйрберн за руку и, повернув ее к зеркалу, указал на отражение изящной маленькой фигурки. — Вот он, мой подснежник, — сказал Артур Рипли. При этом заявлении мисс Фэйрберн уже не казалась взволнованной и смущенной, как раньше. Нервные люди часто кажутся спокойными в труднейших обстоятельствах, но волнуются, когда причина незначительна. — Нет, нет, — ответила она и осмелилась взглянуть ему прямо в лицо. — Вы шутите, вы, как я понимаю, считаете меня глупой, потому что я не умею так хорошо владеть собой, как Амелия, и не обладаю ее способностями. Я ничего не могу поделать со своей робостью и неловкостью, но очень хорошо понимаю, что вы за человек, мистер Уэст. — Неужели? Так каков же я? — Вы человек насмешливый и, полагая, что я глупа и застенчива, испытываете сильное желание позабавиться на мой счет. Прошу вас, однако, обещать, что вы никогда больше не поступите таким образом, ведь именно от этого мне так не по себе. Неизвестно, дал ли мистер Уэст требуемое обещание, но именно в эту минуту мисс Эшворт встала, чтобы распрощаться. Стоя в красном платье для верховой езды, уже в шляпке, с откинутой вуалью, она выглядела сейчас очень привлекательно. Фигура была полна величия, лицо прекрасно. Подав руку мисс Де Капелл и мисс Фэйрберн, она едва кивнула мистеру Уэсту. Мисс Эшворт не была высока, всего лишь среднего роста, и тем не менее, выходя из комнаты, она казалась принцессой. Через три минуты она проскакала на своей прекрасной лошади мимо окна в сопровождении грума. — Горда, как Люцифер! — промолвила мисс Де Капелл. — Клянусь Юноной, кто это? — вопросил мистер Уэст. — Это мисс Эшворт, единственная дочь и наследница Александра Эшворта, эсквайра из Гилвуда. — Господи помилуй! — быстро ответил на это мистер Уэст. Он с минуту стоял молча у окна, словно что-то обдумывая, затем круто обернулся и стал прощаться. — Желаю вам доброго утра, мисс Амелия, — сказал он, протягивая руку. — Желаю вам доброго утра, мисс Фэйрберн. Слова прощания с обеими леди были одинаковы, но тон и взгляды, сопровождавшие их, были совершенно разные. По всему было видно, что мистер Уэст предпочитает сходству контраст. Когда он ушел, в комнате воцарилось мертвое молчание. Мисс Де Капелл занялась вышиванием. Мисс Фэйрберн устроилась в нише окна и как будто стала читать, но вскоре опустила книгу на колени. Она оперлась головой на руку и сидела праздно. Так было почти всегда после утренних визитов мистера Уэста. 1841 Примечания 1 С изысканными манерами (франц.). — Здесь и далее примеч. пер. 2 Один из персонажей романа С. Ричардсона «История сэра Чарльза Грандисона», в противоположность главному герою — человек недостойный и беспринципный. 3 Мисс Гарриэт Байрон, героиня романа С. Ричардсона «История сэра Чарльза Грандисона». 4 Блуждающий огонь (лат.). 5 Житель Ассама, присоединенного к владениям Великобритании в Индии вследствие англо-бирманских войн. С 1950 года — штат Республики Индии. 6 Авессалом (библ.) — третий сын царя Давида, поднявший против отца восстание. 7 Башибузук (тюрк.) — разбойник, головорез. Изначально — солдат вольнонаемной турецкой конницы. 8 Склонной к размышлениям, глубоко погруженной в свои мысли (франц.). 9 Здесь — «небольших знаков внимания» (франц.). See more books in http://www.e-reading-lib.com