на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить

реклама - advertisement



Глава 7

А в девять, едва я успел расправить на плечах мантию и сесть в кресло в своем кабинете, Алла сообщила мне о прибытии какого-то офицера милиции с отвратительным на вид бомжем.

Самойлов ввел Жору и приблизился ко мне.

– Антон Павлович, здравствуйте. Ко мне в райотдел прибыл некто...

– Что же ты, Самойлов, за подопечными своими не следишь? – перебил я его. – Мусор по территории разбрасывают, нецензурной бранью выражаются! Оскорбляя, к слову сказать, человеческое достоинство...

– Да какой он мой подопечный?! – Старший участковый хотел взорваться, но его останавливало понимание того, где находится и с кем разговаривает. – Эти перелетные птицы без регистрации неизвестно в каком районе появятся через час!

– Неважно, где они появятся через час. Важно, что я заметил одного из них на твоей территории.

Жора подробно рассказал о своих хулиганских поступках. Понимая, что в моем лице он имеет поддержку, бомж так увлекся самообличением, что едва не перегнул палку, когда решил пофантазировать. Самойлов напрягся в тот момент, когда бродяга «вспомнил» о том, как в тот день решил бросить в меня консервную банку.

– Вы не увлекайтесь, – посоветовал я Жоре. – Этого не было. Вот что, гражданин... Вы признаете факт того, что совершили противоправный поступок?

– Полностью. Мне стыдно оттого, что я до сих пор не могу занять свою ячею в обществе. Я обругал вас матом, Ваша Честь, я был пьян и дерзок. Моему поведению нет оправданий.

Ну, судить об этом имею право лишь я, но слово «ячея» мне понравилось. Иногда пьяные бродяги демонстрируют такие запасы лексики, которые и не снились начальнику ГУВД области. И я мог бы с чистой совестью подарить Жоре вожделенные полторы декады рая. Практически до конца холодов он был бы обеспечен пищей и теплом. А также общественно полезным трудом. Иногда чувствуешь огромное облегчение после принятого решения. Оно приходит всегда, когда понимаешь, что сделал приятное и обществу, и отдельным его членам. Но сейчас я огорошил всех. Я подверг Жору административному аресту на одни сутки. В глазах бродяги – укор и огорчение. В глазах Самойлова – мысль о том, что Струге – добрый. Я не добрый. Просто мне необходимо, чтобы все в камере, куда сейчас будет водворен Жора, знали, что ровно через двадцать четыре часа он покинет стены каземата.

– Самойлов, оставьте нас наедине.

Я позову его через пять минут, и он отведет Жору вниз, в караульное помещение. Там одна-единственная камера, поэтому нет никаких сомнений в том, что бомж очень скоро в ней кое с кем встретится.

Через пять минут я попросил Аллу пригласить Самойлова, который и увел бродягу к приставам.


Баскова я вижу второй раз в жизни. Впервые он предстал пред моими очами на предыдущем заседании. Все это время вместо него в заседаниях участвовали справки о его болезни, регулярно приносимые адвокатом. Но приходит время, когда заочная форма работы себя исчерпывает, и адвокаты подсудимой стороны начинают требовать в суд всех участников процесса.

На прошлом заседании Сергей Николаевич Басков четко продекламировал показания, записанные несколько месяцев назад Мокрушиным в протокол допроса. По ходу выступления Баси я даже сравнивал его речь с текстом. Басков барабанил слово в слово, как восьмиклассник барабанит на уроке литературы стихотворение Некрасова «Вчерашний день, часу в шестом, я вышел на Сенную»...

Когда ему не хотелось отвечать на прямо поставленный вопрос, он произносил: «Не помню».

Пусть не помнит. Я открыл судебное заседание. За такое количество процессов по одному и тому же делу участники привыкают друг к другу, и всем все уже давным-давно надоело. В зале суда есть лишь один человек, который не успокоится до объявления приговора. Возможно, не успокоится и после. Это отец погибшего Вадима Измайлова.

К обеду, поглядывая на часы, я объявляю перерыв. Заседателям и Алле, несмотря на годы, проведенные в суде, все равно труднее, чем мне. Когда держишь процесс под постоянным контролем и понимаешь суть происходящего, устаешь меньше.

Быстро допив чай, я оставил в своем кабинете заседателей с Аллой и вышел в пустующий зал. Прикрыл за собой дверь и вынул сотовый. Звоню в комнату судебных приставов, неподалеку от конвойного помещения. Того самого, куда утром Самойлов увел Жору.

– Смирнов? Да, здравствуй, это Струге. Административно арестованного приняли? Хорошо. К шестнадцати часам к дверям моего кабинета конвой. Понял? Молодец.

Я посмотрел на часы, вошел в кабинет и попросил налить мне чаю. У меня еще есть время.


...Мало кто в зале догадывается о том, что я собираюсь сейчас сделать. Я думаю, об этом не догадывается никто. Слишком плавно и логично прошли пять предыдущих заседаний. Первой, кажется, ситуацию поняла Ирина Петровна Ползункова. Она догадалась в тот момент, когда в зал заседания, слегка приоткрыв дверь, заглянули двое приставов. Заглянули и снова прикрыли дверь. Но за дверью не слышалось удаляющихся шагов, что давало Ползунковой возможность безошибочно убедиться в том, что приставы дверью не ошиблись. Они пришли туда, куда им нужно. Ровно в шестнадцать часов.

Ползункова посмотрела на меня и побледнела. У Ирины Петровны такой опыт участия в процессе, что по количеству заседаний она мне даст сто очков вперед. И она все поняла. Не поняла лишь того, почему я собираюсь это сделать.


—...В связи с тем, что, находясь на свободе, гражданин Малыгин Артем Семенович может помешать суду установить истину по делу, изменить ему меру пресечения с подписки о невыезде на содержание под стражей.

И далее – абракадабра из статей, правил обжалования постановления и остальное, что всем присутствующим причин объясняет мало, а вот их последствия сейчас происходят прямо на их глазах и расценивать их двояко не приходится.

Приставы за дверью дослушали мои последние слова и вошли в зал заседания. Малыгин-младший совершенно не понимал того, что сейчас происходит. Приставы надели на него наручники так быстро, что он даже не успел снять с запястья золотые часы, а с пальца – золотой перстень.

– Я разрешаю передать драгоценности и деньги, если таковые имеются у подсудимого, его родственникам.

Встав из-за стола, я вышел из зала.

Я не хочу смотреть ни на одного из тех, кто сейчас здесь находится. Стрельба глазами после объявленного решения или приговора – самое неуместное действие судьи. Решил – объявил – вышел. Все.

Но это не значит, что сейчас я не стану думать об их мыслях и дальнейших шагах. Глупо этого не делать, если ты решил добиться правды.

Как всегда, я чувствую свое одиночество. У всех действующих лиц этого процесса, как и прочих других, своя заинтересованность, совершенно не связанная с желанием установить правду. Я одинок даже в совещательной комнате, потому что знаю наверняка – заседателям глубоко наплевать на то, какой груз ответственности я возьму на свои плечи.

Мое одиночество в том, что взвесить груз на весах стремятся все. Адвокаты, прокуроры, потерпевшие, подсудимые... Они будут толкаться перед весами, уравновешивая груз своими гирями, ругаться и добиваться одного, своего, нужного каждому из них значения.

А я взвалю его на свои плечи. Навсегда.

И будь я проклят, если этого не сделаю. Конечный вес определю я.

Малыгина-младшего можно было и не заключать под стражу. Наш закон таков, что на тех же основаниях, по каким на сына зампредседателя гордумы надели наручники, их можно и снять. Не понять этого может лишь дурак. Мне нужна правда, а узнать ее я могу лишь так. Надев на Артема Малыгина наручники.

Через десять минут он окажется в камере, где его дожидается озадаченный Жора. Если я не ошибся, то одно из недостающих звеньев вплетется в цепь моих рассуждений уже сегодня.

А сейчас мне следует ждать движений сразу с нескольких сторон. Может быть все – от предложений принять в подарок автомобиль до удара кувалдой по голове из-за угла. Малыгин-младший за решеткой – это уже повод посудачить о содержании последующего приговора. И повод предпринять определенные действия.

Едва я успел скинуть мантию и отпустить заседателей, как меня вызвал Николаев. Все как обычно. Не проходит и пяти минут после оглашения мною приговора по какому-нибудь скандальному делу, как на моем столе звонит телефон и после короткой паузы Алла мне сообщает:

– Антон Павлович, вас приглашает Виктор Аркадьевич.

Меня это уже давно не раздражает. Конечно, можно возмутиться или тонко намекнуть Николаеву, что я не обязан давать объяснения по поводу принятого решения. Но есть люди, которые этого не понимают. Причем эти люди – судьи.

– На каком основании вы это сделали?

– На основании того, что я – судья. – Я устало отвалился на спинку стула в кабинете Николаева и, забывшись, вынул сигареты. Опомнившись, спрятал.

Виктор Аркадьевич оценил этот жест.

– Но каковы законные основания?

Он дает мне понять, что предполагает – у меня были иные, то есть незаконные?..

– Совершено тяжкое преступление, санкции по этой статье достигают в максимальном размере десяти лет лишения свободы. – Я не понимал, зачем я это объясняю человеку, который носит мантию. Такого же цвета, что и моя. – Вчера утром, когда я выгуливал собаку, ко мне подъехали люди из братвы и дали понять, что у Малыгина-младшего начались на воле проблемы. Не хватало еще, чтобы в ходе судебного следствия подсудимый пострадал.

Николаев занервничал.

– Струге, вам же известно...

– Да, мне известно, чей он сын. Но я не помню, чтобы в УПК относительно этого делались какие-то ремарки.

– Господи, Струге, вы как пионер, честное слово! – Председатель поморщился. – Вам даже выговор объявить не за что!

– Конечно. В Законе о статусе судей такая мера не предусмотрена...

Он не выдержал:

– А если в СИЗО его не примут? Тюремный врач осмотрит и признает невозможным содержание его под стражей?

– Он выздоровел. Ходит без бинтов. Но если тюремный врач даст такое заключение, то, в соответствии с законом, Малыгин Артем Семенович будет водворен в тюремную больничку до полного излечения. Странно, я думал, вы знаете о такой...

Из разговора я делаю выводы. Первый – Николаев работает на Малыгина. Очевидно, его папа сумел-таки убедить моего председателя. Интересно, что стало предметом торга со стороны зампредседателя гордумы? Впрочем, охватить диапазон возможностей Семена Матвеевича не представляется возможным. Он может все. Второй вывод – поскольку Николаев никогда не пойдет наперекор воле Лукина, значит, Лукин также на стороне семейства Малыгиных. Вот еще одно звено в цепь.

– Скажите честно, Струге, какой приговор вы собираетесь оглашать?

Вот это уже – полная неожиданность. Ни один председатель никогда не задаст такой некорректный вопрос. Это против правил. Если Николаев на это пошел, значит, я на самом деле всех запутал. Что ж, тем лучше.

– Даже не хочется говорить на эту тему. Вы свой кабинет проверяли на предмет прослушивания? Я за девять лет уже два «жучка» у себя обнаружил! Привлекут нас с вами, Виктор Аркадьевич, за нарушение этики судей да за подготовку заведомо неправосудного решения...

– Идите, Струге...

Такую фразу я слышу от каждого председателя суда. Я уже пережил троих, и каждый из них, когда хотел сказать: «Ты дурак, Струге, и взять с тебя, по сути, нечего», всякий раз произносил: «Идите, Струге».

И я, как всегда, иду.


78-13-18.

Бормочу эти цифры, как заклятие, весь день. Уже давно пора понять, что я их не забуду, но что-то внутри меня вновь и вновь выбрасывает в сознание эту незамысловатую комбинацию. В конце концов, есть только один способ избавиться от этого наваждения.

Снимаю с телефона трубку. Мой первый звонок – в РОВД. Неловко каждый раз отвлекать по пустякам Земцова. Кое-что иногда можно сделать и самому.

Ответил помощник дежурного, Волокитин. Его я не знаю, поэтому представляюсь и прошу пригласить дежурного по отделу. Пока нерасторопный сержант отрывает зад от стула и плетется к майору Фирсову, я смотрю, как мой секретарь заваривает кофе. Две ложки кофе, ложка сахара, два «булька» молока из пакета.

– Дежурный по Центральному РОВД майор Фирсов.

– Дима, здравствуй, это Струге.

– А-а-а! Антон Павлович! Какими судьбами?

– Дима, дай мне «дорожку» на сегодня.

«Дорожка» – это пароль, без которого в Информационном центре или в Адресном бюро с тобой не станут разговаривать, если ты даже представишься министром внутренних дел.

– А зачем «дорожку»? – удивляется Фирсов. – Давайте я сам узнаю все, что нужно!

– Э-э, нет, брат мент. А вдруг, когда тебя кто-нибудь спросит, ты вспомнишь этот телефонный номер? Я в судьи, брат Фирсов, из прокуратуры пришел, а не из юротдела аэропорта. Не в обиду Николаеву будет сказано.

– Тогда – «Вилюй».

– Тогда прощай, брат Фирсов.

Набираю номер АБ, снова представляюсь, называю пароль и начинаю ждать. Вот так, позвонив корефану в милицию, любой гражданин Российской Федерации может стать обладателем информации конфиденциальной, а порой и секретной. Все просто, как два пальца об асфальт...

Номер телефона зарегистрирован... в Терновском православном храме имени Николая Чудотворца. Пардон, просто – Николая Чудотворца. Забыв поблагодарить оператора и по привычке сказать ей о том, что она сегодня прекрасно выглядит, я кладу трубку. Наверное, мое лицо излучает такую волну сирости и убогости, что Алла интересуется:

– Я сахара мало положила, да, Антон Павлович?..

– Не знаю, – глупо отвечаю я. – Еще не пил.

Вот те раз...

Изварин с перерезанным горлом, расстрелянный Зотов, терновские бандиты во главе с неугомонным Басей, наркотики, контрабанда, поносный кинолог... Все это можно уместить в рамки общего умысла масштабного преступления. Но едва в этот список попадает храм, все в одночасье становится загадочным, как поведение Макса, унюхавшего в «КамАЗе» фуфайки...

Изварин и церковь. Зачем он носил в кармане номер телефона храма?

Когда я последний раз был в церкви? Я задумался. Последний раз в церкви я был... Я никогда не был в церкви. Имя бога нашего я упоминаю в своей речи часто. Всуе, греша. И постоянно всевышнего о чем-то прошу. Либо – что-то сделать, либо, наоборот, не делать.

– Алла, у нас все готово на завтрашний день?

Она отвечает, что да. Заодно, глядя на то, как я в половине пятого одеваюсь, машинально интересуется:

– А вы куда??

– В церковь.

– Куда?!

Я ее понимаю.

– В церковь. Если Николаев спросит, так и скажи. Помолился-де да в храм отправился.

Алла глотает сухой комок, я выхожу за дверь. Ну вот, забыл и с Аллой попрощаться. Однако меня тоже нужно иногда понимать.


– Бабушка, мне бы с батюшкой встретиться...

– Ты, мил-человек, сначала шапку сыми, а потом разговаривай. – Тетка в синем халате и шелковой косынке разговаривала со мной сухо, но без злости. Слуги божьи – не вахтерши в женском общежитии. Они, в отличие от последних, понимают, что если мужик пришел – значит великая потребность имеется.

– И крест на себя наложи, – продолжает поучать она. – Да как ты крестишься, малахольный, прости господи!..

Это – тоже без злобы. Однако удивление присутствует. А чему удивляться?! Как накладывают на себя крест, я видел лишь в фильме Копполы.

– Справа налево нужно. – И старушка показывает как.

Отмахав, как она требовала, я повторил просьбу.

– Иди к аналою, отец Вячеслав сейчас выйдет.

– А что ему сказать?

– Кому?..

– Аналою.

Тетка разворачивает меня спиной к себе. Обычно в таких случаях ждут пинка. Но я в это не верю – в храме все-таки...

– Столик видишь?

– Вижу.

– Вот это и есть аналой. Ступай туда.

Я родился в семье атеистов и, если сказать честно, никогда верующих не понимал. Мои мольбы были лишь подспудным пониманием необходимости попросить у кого-то помощи. Наверное, для того, чтобы к чувству привыкнуть, нужно какое-то время. Я пока не готов к этому. Я смотрю на окружающие меня лики, писания на церковно-славянском языке, и ничего, кроме умиления и восхищения красотой, у меня это не вызывает. Это другое чувство, земное. К которому привыкать не нужно.

Дверь в углу иконостаса распахнулась, и мне навстречу вышел огромный мужик с бородой, как у Льва Толстого. Черная ряса до пят, поверх нее лежит большой серебряный крест...

Он остановился около меня, смиренно наклонив в сторону голову. Он ждал моих слов, а я не знал, какие здесь слова уместны. Он помог.

– Я отец Вячеслав. Мне передали, что мною интересуется кто-то из прихожан.

Вот я уже и в «приходе». А до этого момента это слово вызывало у меня только одни ассоциации...

– Мне нужно... – Как объяснить батюшке, что мне нужно?! – Мне нужно причаститься.

Отец Вячеслав внимательно посмотрел на меня, слегка шевельнул бородой и уточнил:

– В смысле – исповедаться?

Знать бы, в чем разница...

– Да.

Я думал, он посадит меня в одну камеру-одиночку, сам сядет в другую, откроет зарешеченное окошечко (я хорошо помню «Крестного отца») и скажет: «Говори, сын мой». Вместо этого провел меня куда-то за иконостас, усадил на деревянный стул и произнес:

– Я слушаю тебя, раб божий. Сними тяжесть с души, покайся.

Я уселся поудобнее и стал излагать. Чем дольше я говорил, тем больше у меня возникало сомнений в том, что я каюсь.

– Понимаете, отец Вячеслав, со мной в последнее время происходят странные вещи. Я пытаюсь рассудить людей земным законом. Он отличается от суда божьего тем, что не умеет прощать. Он часто карает невинных, позволяя виновным здравствовать и процветать. Я вершу этот суд и хочу знать, во что это мне обернется на суде верховном... – Я кашлянул и поправился. – На высшем.

– Ты вершишь суд государственный именем государственным. И поставлен на то законом мирским. В чем же твоя вина, если ты казнишь невинных этим законом и оправдываешь виновных? – Отче смотрел на меня и, кажется, понимал, что я прихожанин не обычный. – Уйди же, если считаешь это виною. И никто тебя не осудит.

– У меня есть несколько узников, и одного из них, для праздника, мне нужно отпустить...

Священник бросил в меня пронизывающий взгляд. Я даже почувствовал, как от этого взгляда стали закипать белки моих глаз.

– Ты знаешь Новый Завет? – Кажется, он удивлен.

– Да. Я не знал до сегодняшнего дня, как нужно креститься, но Писание я знаю.

– Так ты возомнил себя Пилатом?

– А так оно и есть. У меня есть выбор между Им, невинным, и убийцей, Вараввой. И народ кричит мне: «Выпусти Варавву, а смерть Ему!» И к этому гласу народа – адвокатов, прокуроров и свидетелей – не прислушаться я не могу. Как же мне поступить?

– Поступи так, как велит тебе твоя совесть. – Старик жадно изучал каждую черточку на моем лице.

– Я так и сделаю, отче. Поэтому-то я сюда и пришел. Стараясь постичь истину, я случайно оказался в квартире одного человека. Я не знал до сего момента, кто он и чем занимается. И нашел его убитым, в чулане его квартиры. Кто-то перерезал ему горло. Я был обязан сообщить об этом, но не сообщил. Потому что если бы я сделал, то мой узник последовал бы на крест незамедлительно.

– В таком случае тебе не за что себя винить. – Отче мотнул бородой.

Слава богу, что хоть здесь меня понимают.

– Стремясь к истине, я обыскал тело и нашел маленький клочок бумаги. На нем был написан номер телефона. Это происходило вчера. А сегодня я мирскими мероприятиями выяснил, какому абоненту принадлежит этот номер. Мне показалось странным, что он принадлежит вашему, батюшка, храму. Не будет богопротивным, если я попрошу вас объяснить этот факт?

– Ты не из милиционеров, часом, будешь, раб божий? – Батюшка прищурился.

– Нет. Иначе я стал бы строить версии, прибился бы к одной, самой простой – что покойный просто прихожанин, и успокоился. Но я почему-то волнуюсь и в такую версию не верю. Вот и пришел покаяться да заодно узнать, может, вы что-нибудь знаете о своем прихожанине, которому недавно перерезали горло.

Батюшка даже не дернул бровью. Я видел лишь степенное оглаживание бороды.

– У нас большой приход...

«Каков поп, такой и приход», – пролетело у меня в голове, но я мгновенно изгнал из себя сатанинские мысли.

– ...поэтому помнить каждого не могу. Вполне возможно, что я такого и знаю.

– И все вам звонят? Вы, наверное, от телефона не отходите?

– Бывает, кто-то и звонит. Узнать о днях крестин или венчания. Но имен мы не спрашиваем. Тут храм, а не бюро находок. – Он перекрестился.

– Понимаю. Пришел не по адресу.

– Понимаю. Так ты покаялся?

– Да.

– Бог простит. – Отче трижды перекрестил меня от пола до переносицы и отправил восвояси.

Пока я шел к двери, он успел посоветовать мне окреститься и еще раз посетить церковь. Не уверен, что найду время для первого, но вторым предложением я воспользуюсь обязательно.

Крещеный, некрещеный... Я верю в справедливость и правду, а если бог есть и он всевидящ, то он догадается о том, что я в него верю. Без крестин.

Хороший он человек, отец Вячеслав. Человечный. Имен не спрашивает, грехи отпускает.

Что-то чешется у меня во всем теле после его перекрещивания...


Глава 6 | Жестокий наезд | Глава 8