1

Сукин сын был жив. Он лежал на операционном столе и морщился от яркого света. Очнувшись, несколько мгновений назад, первое что он ощутил, была боль. Второе — ослепительный свет хирургической лампы.

Петровский повернул голову на бок.

— Тарас Васильевич, — сказал Ганин, — еще не время.

— Пули вышли? — произнес Петровский и не узнал собственный голос. Вместо привычного баса его уста извергли какое-то скрежетание пополам с хрипом.

— Нет, извлекаем сами, — ответил ассистент Ганина, Тойво Хярмасте, сверкнув скальпелем. — И одну уже извлекли.

Петровский со стоном прикрыл глаза.

— Наркоз не действует? — озадаченно спросила Лика Северская, анестезиолог. — Больно?

— Все в порядке, — ответил Тарас. — Что это со мной, Роман? Старею? Почему они не вышли сами?

— Сложно сказать, Тарас Васильевич, — сквозь полузакрытые веки Петровский увидел, как тот пожал плечами. — Возможно. Вы лучше объясните мне, почему не остались на месте.

— Я должен был многое выяснить. Я достаточно быстро пришел в себя.

— Думаю, что пули не вышли именно по этой причине, — заметил Ганин. Петровский ощутил легкую боль в животе. — Не двигайтесь, Тарас Васильевич, делаем разрез. В вас стреляли еще до трансформации. Поэтому, после нее пули глубоко внедрились в перерожденные ткани. Одного не понимаю, зачем…?

— Это сложно объяснить, Рома. Тополева, небось, уже вызвали?

— Он в приемной сидит, — ответил Тойво. — Нервничает.

— Напрасно, — улыбнулся Петровский.

Он открыл глаза.

Взгляд упирался в белую простыню, натянутую перед лицом. Отсюда Тарасу видны были лишь сосредоточенные лица врачей, да ослепительный обод хирургической лампы.

— Осторожно, — предупредил Ганин, бросив на него быстрый взгляд. — Захватили пулю, сейчас будем доставать.

Петровский стиснул зубы, ожидая боль. Наркоз в подобных случаях действовал плохо или не действовал вообще. Это была еще одна неразрешимая загадка организма оборотня, над которой несколько лет безуспешно бился отдел Ганина.

Но ожидаемой боли не возникло.

— Есть, — довольно произнес Роман и поднял к глазам окровавленный зажим. В нем темнела деформированная пуля. — Вторая.

Пуля, зазвенев, полетела в эмалированный поддон.

— Был еще выстрел в голову, — вспомнил Петровский.

— Ткани уже восстановились, — ответил Ганин. — Ее мы извлекли первой.

— Что осталось?

— Последняя, чуть выше второй. Прямо под левым соском.

— В сердце целились, — заметил Тойво.

— Да, — едва заметно кивнул Петровский. — Профессионал. Как, кстати, Гоша Маликов поживает? Его ведь вроде бы тоже ранили?

Ганин и Тойво переглянулись.

— Плохо, — ответил ассистент. — Идет разрушение тканей. Пытаемся остановить, но пока — тщетно.

— Почему?

— Следы серебра.

— Не понял, — нахмурился Петровский. — Это что же, вы вместо того, что бы им заниматься, меня, практически здорового, оперируете?

— Им сейчас Ракитин занимается, — успокоил Генин. — В соседней операционной.

— Вот что, Рома, — решительно сказал Петровский и, сдернув ширму правой рукой, сел на столе. Его раскрытый живот казался в белом свете ярко красным. — Займись Гошей. А меня Тойво в одиночку заштопает.

— Тарас Васильевич! — возмутилась Лика.

— Ложусь, ложусь, — успокоил ее Петровский, и вновь растянулся на столе.

— Ну, знаете ли, Тарас Васильевич! — воскликнул Ганин, в раздражении швыряя инструменты в поддон к пуле. — Вы, мне кажется, даже из могилы будете командовать!

— Не дождешься, — усмехнулся Петровский, прикрывая глаза. — А вот за жизнь Маликова ты мне, Роман, лично ответишь.