Глава 2

Накануне вечером Юрий Филатов затеял уборку. Конечно, время для уборки было не самое подходящее, но по телевизору опять показывали какую-то муть, книги на полках были перечитаны по двадцать пять раз, идти никуда не хотелось, и перед ним во весь рост встала очень неприятная дилемма: либо взять себя в руки и разгрести свинарник, который он опять развел в квартире, либо плюнуть на все, смотаться в ближайший магазин и провести вечер за бутылкой водки. Второй вариант выглядел предпочтительнее, но именно поэтому Юрий выбрал первый: ему всю жизнь вдалбливали в голову, что, двигаясь по линии наименьшего сопротивления, ни к чему хорошему не придешь.

Орудуя веником и мокрой тряпкой, он с невеселой улыбкой думал о том, что оказался способным учеником и крепко усвоил набор простеньких аксиом, которыми сочли нужным снабдить его семья – и школа. Он не искал легких путей, всю жизнь плыл против течения, и что в итоге? Один как перст, даже квартиру прибрать некому. И ни карьеры, ни друзей – никого и ничего, чем можно было бы дорожить и гордиться.

Потом он решил навести порядок на книжных полках и неожиданно для себя наткнулся на похороненный в кипе старых газет выпуск альманаха «Фантастика и приключения» за тысяча девятьсот семидесятый год. Это была огромная книга в твердом, обтянутом материей переплете, с фотонным звездолетом на обложке, тяжелая, распухшая, изрядно потрепанная. Это была любимая книга его детства, которой он очень дорожил и которую считал безвозвратно утраченной. Вернувшись домой с войны и не найдя ее на привычном месте, он, помнится, решил, что мама дала ее кому-то почитать, пока он бегал по чужим горам, палил из автомата и вышибал мозги из этих бородатых ишаков, чеченских боевиков. Поскольку мама умерла, спросить, кому она отдала альманах, было не у кого, и Юрий смирился с утратой, благо имел по этой части богатейший опыт, да и утрата была не из тех, над которыми пристало плакать взрослому мужчине.

Тем не менее находка его очень обрадовала, и, усевшись прямо на полу посреди сопутствующего любой генеральной уборке разгрома, Юрий положил тяжелый альманах на колени и нежно огладил ладонью потрепанный матерчатый переплет. Книга казалась какой-то чересчур толстой, гораздо толще, чем была когда-то; Юрий открыл ее и обнаружил внутри тощую стопку писем.

Это были его письма – те самые, что он писал маме с войны, а потом из госпиталя. Их было совсем немного – штук десять или двенадцать. Юрий развернул веером заляпанные фиолетовыми треугольными печатями полевой почты тоненькие конверты, пробежал глазами по датам. «Интересно, – подумал он, – что же я мог писать ей оттуда? Хоть убей, не могу вспомнить. Помню только, что очень старался как-то ее успокоить, убедить, что не принимаю участия в боях, делал вид, что у меня все нормально, если не считать смертельной скуки... А она, помнится, тоже делала вид, что верит, хотя точно знала, что я вру, что десантура на войне не отдыхает и что скучать мне там не приходится. Уговаривала не поддаваться скуке, советовала читать побольше хороших книг, не ограничиваясь одними уставами, или, если читать совсем уж нечего, почаще писать ей, она будет этому только рада. А что я мог написать? Чтобы написать хотя бы две-три странички убедительного вранья в неделю, надо обладать хоть какой-то фантазией... литературным талантом надо обладать, черт бы его подрал! А с талантами у меня всю жизнь было туго, хотя мама всегда называла меня очень способным мальчиком и страшно огорчилась, когда я поступил не на филфак, как ей хотелось, а в военное училище...»

Юрий вынул одно письмо из конверта, пробежал глазами по кривым, прыгающим строчкам. В глаза ему бросилась странная фраза: «Теку, как неисправный кран, перетаскал у ребят все портянки, и все равно эта дрянь висит до колена». Он удивленно поднял брови, а потом вспомнил, что речь шла о насморке, который он очень некстати подхватил в разгар одной из операций. Об операции в письме не было, разумеется, ни слова, хотя их тогда крепко потрепали, зато насморку Юрий посвятил целый абзац. Мама тогда посоветовала на ночь напиться чаю с малиной, принять три таблетки аспирина – ударную дозу, как она это называла, – и потеплее укрыться перед сном, надев на ноги шерстяные носки. К тому времени, как ее письмо добралось до Юрия, тот уже лежал в госпитале со своим первым пулевым ранением и напрочь позабыл о насморке. Про насморк он писал маме вечером, а в третьем часу ночи их подняли по тревоге и бросили в пекло, где простуда прошла сама собой за каких-нибудь полчаса – просто, надо полагать, организму было не до нее.

Юрий аккуратно засунул письмо в конверт и озадаченно почесал переносицу, не зная, что делать с этим эпистолярным наследием. Сжечь? А где именно сжечь, позвольте узнать? В ванне? Так соседи сбегутся, пожарных вызовут... Выбросить просто так? Нет уж, это дудки! Еще какой-нибудь бомж, сидя на корточках за мусорными баками и справляя нужду, решит почитать перед тем, как употребить по назначению...

Оставлять письма в квартире Юрию не хотелось: они были бы лишним напоминанием о маме и о его неизбывной вине перед ней. И вообще, вспоминать те дни ему было тяжело, так что судьба писем была решена в два счета.

Собрав письма в охапку, Юрий пошел на кухню, выставил на середину мусорное ведро, поставил рядом с ведром табуретку, сел на нее верхом и принялся методично рвать письма в мелкие клочки. Вскоре лежавшие в ведре засохшие объедки скрылись под ворохом бумажных клочков – пожелтевших, густо исписанных. Юрий рвал письма, держа в уголке рта дымящуюся сигарету, и думал, что жизнь надо как-то менять. Впрочем, об этом он думал уже не первый год, и не второй, и даже не пятый, а жизнь шла своим чередом, не спрашивая у него ни совета, ни разрешения...

Потом Юрий покончил с уборкой, приготовил и наспех проглотил поздний ужин и улегся в постель. Было уже начало первого, в темном дворе наступила мертвая тишина, лишь откуда-то издалека – с проспекта, наверное, – доносились завывания преодолевающего пологий подъем троллейбуса. Сна не было ни в одном глазу, и он решил почитать на сон грядущий, благо счастливо обретенный заново альманах лежал на расстоянии вытянутой руки. И он взял альманах, открыл на первой странице и начал читать, все больше увлекаясь с каждой строчкой, снова превращаясь в маленького мальчика, восторженно глотающего страницу за страницей, – подвиги, приключения, неведомые миры, парусные корабли и звездолеты, красавицы и чудовища...

Потом у него устали глаза, он закрыл книгу, выключил свет и увидел, что небо за окном уже не черное, а жемчужно-серое. «Идиот», – вслух пробормотал он, уткнулся носом в подушку и захрапел, успев, однако же, заметить, что старенький электронный будильник показывает почти половину четвертого.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что разбудил его звонок в дверь. Звонили долго и очень настойчиво; слыша бесконечные переливы электронных трелей, легко было представить себе человека, нетерпеливо переминающегося на коврике перед входной дверью и со страдающим выражением лица давящего большим пальцем на кнопку звонка. «Заткнись, сволочь», – сквозь сон пробормотал Юрий, но звонок даже не подумал затыкаться.

Юрий понял, что заснуть снова ему уже не дадут, и открыл глаза. На дворе стоял белый день, щедрое майское солнце беспрепятственно вливалось в не занавешенное окно, золотя танцующие в воздухе пылинки. Сквозь открытую форточку доносился веселый гомон ребятни, где-то играла музыка – и стрелял неисправным глушителем старый мотоцикл, недавно приобретенный парнишкой из соседнего дома и служивший предметом лютой ненависти для всего двора. В зарослях сирени лупили костяшками по столу и азартно вскрикивали доминошники. Неделю назад, перед открытием сезона, кто-то прибил к крышке доминошного стола вырезанный по размеру кусок голубовато-зеленого пластика, и теперь щелчки костяшек напоминали выстрелы из спортивного пистолета.

В дверь продолжали наяривать с тупым упорством, достойным лучшего применения. Бормоча нехорошие слова, Юрий натянул спортивные шаровары и пошел открывать. Майка куда-то запропастилась, и он решил ее не искать – сойдет и так, он у себя дома, в конце-то концов! На ходу он прихватил со стола сигареты, сунул одну в зубы и закурил, чтобы окончательно проснуться. После первой затяжки в голове у него немного прояснилось, и он задался вопросом, кому это так неймется.

Впрочем, долго ломать голову ему не пришлось, поскольку путь от кровати до входной двери был недлинный. Юрий преодолел его в шесть или семь шагов, отпер замок и распахнул дверь.

За дверью, тиская кнопку звонка, стоял Серега Веригин, веселый алкаш из соседнего подъезда, с некоторых пор взявший моду именовать Юрия другом своего золотого детства. Если учесть, что именно из-за приставаний Веригина, который был на два года старше и третировал весь двор, Юрий когда-то записался в секцию бокса, веригинские излияния насчет их старой дружбы выглядели, мягко говоря, излишними; впрочем, кто старое помянет...

Выглядел Веригин странно. Морда у него была красная, глаза тоже покраснели и слезились, усы безжизненно обвисли, руки тряслись, а на кончике нахально вздернутого носа дрожала мутная капля, смотреть на которую было неприятно. На левой щеке у него багровела свеженькая царапина, подол рубашки выбился из штанов, а в волосах застрял какой-то мусор, среди которого Юрий с удивлением разглядел несколько комков свалявшейся пыли, как будто Серега долго ползал под кроватью, пользуясь головой вместо швабры. От него привычно и остро разило перегаром, а в правой руке он держал обтерханную спортивную сумку со сломанным замком. Сумка была полупустая.

– О, Юрик, – сказал Веригин, часто моргая и шмыгая носом. Голос у него тоже дрожал, и это было чертовски странно. – Ты дома, оказывается. А я думал, тебя и след простыл.

– А чего тогда в дверь названиваешь? – хмуро спросил Юрий, дымя сигаретой. – Думал, мыши тебе откроют?

– Так а чего делать-то? – непонятно ответил Веригин. – Я тебя разбудил, что ли?

– Вроде того, – сказал Юрий. – Заснул вчера поздно.

– Бухал, что ли? – спросил Веригин с завистью, которая была Юрию решительно непонятна, поскольку сам Серега очень редко ложился спать трезвым, даже когда работал водителем и вынужден был каждое утро проходить медицинское освидетельствование на предмет содержания алкоголя в крови.

– Читал.

– Чего? – Веригин даже носом перестал шмыгать от удивления. – Никогда тебя, Юрик, не разберешь, серьезно ты говоришь или шутишь. А у меня, понимаешь, несчастье...

– Что случилось? – спросил Юрий, неожиданно встревожившись, потому что выглядел Веригин вот именно как человек, у которого дома произошло что-то ужасное. – Что с Людмилой?

– А? – не понял Веригин. – С Людкой? А чего ей сделается, она же здоровая, стерва, что твой японский бульдозер. Из дома она меня выгнала, понял? Я тебя, говорит, алкаша, дармоеда, больше на порог не пущу. Опять, говорит, с работы выгнали... А я виноват, что выгнали? Ну, посидели в обед с ребятами, ну, застукал нас мастер... Так им ничего, а меня опять за ворота! А она орет, как ротный старшина... Ну, ты ж ее знаешь!

Юрий кивнул. Людмилу Веригину знал весь двор, да и Серегу, коль уж на то пошло, тоже знали, так что теперь, когда выяснилось, что все живы и здоровы, Филатов не испытывал ничего, кроме тоскливого раздражения и желания попросту захлопнуть перед носом у Веригина дверь. Однако остатки полученного в детстве воспитания мешали ему совершить такой откровенно хамский поступок, да и Серега был не из тех, кого смущают подобные мелочи: Юрий мог поспорить, что, очутившись перед захлопнувшейся дверью, он немедленно возобновит свои упражнения со звонком. Оставалось только дослушать его до конца, после чего как-нибудь вежливенько выпроводить вон.

– Ты, говорит, дармоед, – продолжал Серега, хлюпая носом, и Юрий вдруг с очень тягостным чувством понял, что голос у Веригина дрожит от подступающих слез. Таким он не видел соседа ни разу за всю жизнь, прожитую с ним в одном дворе, и это означало, что нелады в семье Веригиных вступили в решающую, кризисную фазу. – Денег, говорит, в дом ни копейки не приносишь, от тебя одни убытки... И веником, веником, понял? По голове. Обидно, блин! Ведь я же ее, Петлюру, в жизни пальцем не тронул, хотя хотелось, и не раз. А теперь смотри, что получается. Брательника своего из деревни вызвала – пускай, говорит, он со мной живет, от него пользы больше, а ты иди куда хошь. Квартиру я, дурак, на нее переписал... Как же, любовь до гроба! А теперь, говорит, я тебя, алкаша, дармоеда проклятущего, из квартиры выпишу, и живи, как умеешь. Вот скажи, Юрик, по-людски это или как?

Юрий подавил вздох глубокого огорчения. В голове у него со скоростью света пронесся целый рой мыслей, и все как одна самого неприятного свойства. Он подумал о том, что прогнать знакомого, оказавшегося в такой ситуации, нельзя; подумал, каково им будет вдвоем на его восемнадцати квадратных метрах, да еще при таком разительном несходстве характеров и привычек; подумал, что наверняка придется идти к Людмиле Веригиной – уговаривать, успокаивать, увещевать, давать за Серегу обещания, которые тот, разумеется, и не подумает выполнять, – словом, улаживать конфликт. А там ведь еще какой-то деревенский брат, которому улаживание конфликта, понятное дело, не в жилу, – назад, в деревню, из Москвы его вряд ли тянет. Хотя решить вопрос с братом будет как раз проще всего – отвести его в сторонку и коротко переговорить по-мужски. Главное, по морде не бить, подумал Юрий. Пару раз по корпусу, разок по почкам, и он сразу почувствует тягу к чистому воздуху и буколическим пейзажам...

– Ладно, – сказал он и нехотя отступил от дверей, давая Веригину дорогу вглубь своей территории, – заходи.

Веригин шмыгнул носом и поднял на него слезящиеся удивленные глаза с розовыми белками.

– Зачем?

– Как это – зачем? – не понял Юрий. – Поживешь немного у меня, раз такое дело. Не хоромы, конечно, но поместимся как-нибудь по-холостяцки. В тесноте, да не в обиде. А там, глядишь, и Людмила твоя оттает...

– Ага, она оттает, – протянул Веригин недоверчиво. – Вместе с Антарктидой. В один день. В один и тот же, мать его, час... Нет, Юрик. За приглашение спасибо, только я еще не совсем совесть-то потерял. Она же, кобра, как узнает, что я у тебя живу, каждый божий день будет сюда прибегать права качать. Житья ведь не даст – ни мне не даст, ни тебе. Все мозги насквозь проест, она ведь не может, когда ей пилить некого. Вот пускай брательника своего и пилит, а он пускай терпит, раз ему без московской регистрации так уж невпротык. А я уже натерпелся, хватит! Я теперь вольный казак: хочу – пью, хочу – гуляю, и никто мне не указ. Завербуюсь на какую-нибудь буровую, вернусь с чемоданом капусты, вот тогда посмотрим, кто к кому на коленках приползет. Ты, говорит, еще приползешь на коленках-то, да я, говорит, тебя все одно не пущу... Меня! Хозяина! Веником по морде, ты понял? Я ей этого, Юрик, до самой смерти не прощу. Ноги моей там больше не будет, пускай подавятся, сволочи! Говорил мне мой батя: не бери, говорил, дурак, жену из лимитчиков, ты с ней еще наплачешься. Как в воду глядел, ей-богу! Ну, теперь все! Теперь мое время настало!

Он непроизвольно всхлипнул и утерся рукавом, обдав Юрия новой волной перегара.

– Вот, вещички собрал, – сказал он и показал Юрию свою тощую сумку. – Видал, сколько добра я с этой коброй за пятнадцать лет нажил? Стал, понимаешь, собираться, хвать-похвать, а взять-то и нечего! Слушай, можно хоть сумку у тебя оставить? Куда я с ней сейчас пойду? А у тебя надежно, как в швейцарском банке. Ты же друг мой закадычный, Юрик, мы ж с тобой в одной песочнице выросли! Кому же доверить, как не тебе?

– Не вопрос, – сказал Юрий. – Давай сюда свое имущество.

Веригин отдал ему сумку. При этом она слегка приоткрылась, и изнутри отчетливо потянуло грязными носками. Юрий решил, что будет хранить сумку в ванной или, в крайнем случае, в прихожей.

– И куда ты теперь? – спросил он, так как Веригин медлил уходить, продолжая переминаться у двери.

– Так это... Куда ж русскому человеку идти, если у него несчастье? – с философским видом сказал Веригин. – В пивняк пойду, горе заливать. Только, это, Юрик... Неудобно, конечно, но моя кобра у меня все деньги отняла. Ну, буквально до копейки, представляешь?

У Юрия промелькнула мысль, уж не спектакль ли это, разыгранный с целью выманить у него денег на бутылку. Впрочем, за Веригиным такого не водилось. Когда ему надо было выпить, а денег не хватало, он всегда прямо так и говорил: одолжи, мол, до получки, а то трубы горят. Иногда он даже возвращал долги, что было совсем уже удивительно. Так что никаким спектаклем здесь, похоже, и не пахло.

Сигарета у Юрия догорела до самого фильтра. Он распахнул дверь сортира, благо далеко идти не требовалось, бросил окурок в унитаз и высыпал туда же пепел, который на протяжении всего разговора стряхивал в ладонь.

– Сейчас, – сказал он Веригину, который упрямо продолжал торчать на лестничной площадке, демонстрируя гордое нежелание обременять хозяина своим присутствием. – Сейчас, Серега, подожди секунду, я руки помою.

Он сполоснул под краном испачканную пеплом ладонь, плеснул пригоршню холодной воды в лицо, вытерся висевшим на крючке полотенцем и вернулся в прихожую. Веригин уныло маячил в дверном проеме, воняя перегаром на весь подъезд.

– Ты, может, есть хочешь? – спросил Юрий, доставая бумажник из кармана висевшей на вешалке куртки. – Или курить? Курево есть у тебя?

– Курево есть, – сказал Веригин, глядя на бумажник и шмыгая носом. – А есть я, Юрик, теперь не скоро захочу. Дома, понимаешь, так накормили, что кусок в горло не лезет...

– Черт, денег у меня негусто, – огорченно сказал Юрий, выгребая из бумажника все, что в нем было. – Погоди, я сейчас оденусь, прогуляемся до банкомата...

– Ни боже мой, – возразил Веригин, пересчитывая бумажки и аккуратно пряча их в нагрудный карман. – Что ты! Это, по-твоему, мало? Да здесь бутылки на четыре наберется! Зачем мне больше-то – чтоб вытащили у пьяного? А я сегодня, Юрик, очень пьяный буду. Но ты не волнуйся, я все отдам. Заработаю и отдам, понял?

– Понял, – сказал Юрий. – Я и не волнуюсь. Деньги ведь не главное.

– Это кому как, – сказал Веригин, выразительно оглянувшись через плечо, чтобы было понятно, кого конкретно он имеет в виду. – Некоторые за ними света белого не видят, им деньги дороже человека... Ладно, Юрик, спасибо тебе, пойду я, пожалуй. Не поминай лихом.

Внизу стукнула дверь подъезда. Серега пугливо оглянулся, но это была всего-навсего старушка с четвертого этажа – та, что держала трех болонок. Болонки шумно пробежали мимо, волоча за собой хозяйку. Веригин поспешно посторонился, но его все равно облаяли.

– Что за жизнь, – с тоской сказал Веригин, когда привязанная к собачьему поводку Марья Трофимовна скрылась из глаз. – Все на меня гавкают, даже собаки. Пойду, напьюсь.

– Ты поаккуратнее все-таки, – посоветовал Юрий.

– Ага, – равнодушно сказал Веригин.

– Рубашку заправь, рубашка у тебя из штанов вылезла.

– Плевать, – сказал Веригин, вяло пожал Юрию руку и ушел.

Юрий немного постоял на пороге, слушая, как он по-стариковски шаркает вниз по лестнице, а потом закрыл дверь и пошел готовить себе завтрак. Некоторое время мысли его были заняты Веригиным и его неприятностями, но потом он решил, что все это ерунда и комариная плешь: поругались – помирятся. Просто у Людмилы, как видно, лопнуло терпение, вот она и решила как следует припугнуть своего не в меру разгулявшегося супруга. Что же до угрозы прописать вместо него приехавшего из деревни брата, то это было даже не смешно: сбежав из родных мест, Людмила Веригина вряд ли собиралась перетащить в Москву свою многочисленную родню. Угроза – она и есть угроза, что тут еще скажешь...

Придя к такому выводу, Юрий махнул на чету Веригиных рукой, сел за стол и, прихлебывая горячий кофе из большой керамической кружки, стал придумывать, как бы ему половчее убить воскресенье.