Глава 1

Ему казалось, что он летит.

Вода была упругой и плотной, она обволакивала тело теплой соленой влагой, и порой он чувствовал себя так, будто родился здесь.

Вода светилась; после каждого гребка она окружала пловца мерцающим сиянием; сам он видел только мутно-зеленые огоньки, несущиеся навстречу всякий раз, когда он опускал голову под воду, чтобы выдохнуть.

Сколько времени плыл, он не помнил. Как не помнил, почему оказался ночью в море, откуда плывет и куда. Да он и не задавался этими вопросами — просто гребком слегка раздвигал податливую толщу воды, погружаясь в ее непроницаемую темень, казавшуюся еще гуще от неровного зеленоватого мерцания, и снова появлялся, оставаясь под бесконечно далеким и безразлично прекрасным звездным небом…

Когда руки и спину начинало сводить, он ложился на воду и отдыхал. И смотрел на звезды. Ноги наливались свинцовой тяжестью, тело тянуло вниз, в темную непроницаемую бездну, и наваливалась смертельная усталость. Ему казалось, что он не погибнет, а просто сольется с окружающим морем, станет его частью — и будет жить вечно.

Звезды, крупные и яркие, сияли в невыразимой вышине, и Млечный Путь казался осколками Луны, рассыпавшейся в звездную пыль… Кого он вел и куда?..

У человека в море возникало вдруг странное ощущение, одновременно жуткое и чарующее: что сейчас он не удержится и начнет падать в эту мерцающую лунность, исчезнет, растворится в ее бесконечности…

Плеснула легкая волна, пловец ушел под воду, выдохнул, перевернулся и поплыл, ритмично двигая руками. Он выбрал себе звезду, самую яркую в этом ночном небе, и старался двигаться, ориентируясь на нее. И еще — она напоминала ему елочное украшение. Блестящая звездочка на вершине зеленого деревца, блестки серпантинного дождя, запах хвои, чьи-то теплые и добрые руки — вот и все, что он помнил о себе и о мире.

Небольшая моторная яхта тихо покачивается на волнах. В мерцании звезд ее силуэт был бы едва различим, если бы не свет в рубке. Он виден на несколько миль вокруг. Чуть слышно играет музыка. На палубе — никого.

Моторка почти летит над водой, оставляя за собой зеленоватый светящийся след. Один из мужчин, одетый в облегающий гидрокостюм, стоит во весь рост рядом с рулевым и напряженно всматривается в бинокль, оснащенный прибором ночного видения.

— Есть! Я их вижу!

Моторка резко сбавляет обороты, зарывается носом в волну, двое мужчин берут весла и начинают слаженно и умело грести, как на каноэ, поочередно с двух сторон.

— У них есть радио?

— Да. Но не работает.

— Уверены?

— Да.

— Тогда подходим до видимости.

Лодка здорово нагружена для такого маленького суденышка; замешкайся один с гребком — и она бы просто перевернулась. Но мужчины работают умело и споро. Уже виден свет в рубке неподвижно застывшей яхты.

— Чем они там заняты?

— Бог знает. На палубе пусто.

— Яхта движется?

— Нет. Стоит.

— На якоре? Не может быть. Здесь слишком глубоко.

— Просто легли в дрейф.

— Какого черта…

— Скоро узнаем…

Еще несколько гребков. Лодка идет совершенно бесшумно, лишь едва слышимые всплески, сливающиеся с всплесками волн.

— Достаточно, — шепотом произносит рулевой, — Ближе нельзя. Ночью в море звук разносится, как в церкви…

Сидящий рядом надевает на плечи миниатюрный баллон со сжатым воздухом, маску, закрепляет во рту нагубник. Поднимает правую руку, отдает беззвучную команду.

Двое мужчин поднимают со дна лодки оружие — специальные автоматы — и без единого всплеска исчезают под водой. Третий уходит под воду следом. Маленькая моторка покачивается на едва заметных волнах. Она выкрашена особой краской и попросту сливается с цветом ночного моря. Рулевой сидит недвижно, как изваяние.

Заметить суденышко можно, только наткнувшись на него.

Трое пловцов появляются у борта яхты почти синхронно. Беззвучно цепляют обернутые резиной крюки и оказываются на палубе. Движутся бесшумно в сторону рубки. На мостике пусто. Один осторожно спускается в маленькую каюту, выставив вперед автомат и напряженно прислушиваясь.

…Мне теперь морской по нраву дьявол, Его хочу люби-и-и-ть…

Ничего, кроме этой мелодии. Спускается второй. Подает знак — спускается третий.

Каюта напоминает место побоища. У переборки лежит труп крупного, полнокровного мужчины — лицо его просто размозжено чем-то тупым и тяжелым. Еще двое убиты выстрелами в голову. Четвертый лежит у другой переборки, сжавшись калачиком, кровавый след тянется от середины каюты.

Один из пловцов подходит к нему, щупает артерию на шее, подносит зеркальце к губам. Констатирует:

— Жив. Но ненадолго.

— Обследовать яхту! Немедля! — командует старший. Бойцы понимающе переглядываются, двое выходят, один вынимает миниатюрный прибор и начинает внимательно осматривать мостик и рулевую рубку, палубу. Другой натягивает нагубник, маску и прыгает за борт. Старший с таким же прибором быстро обходит каюту, скрывается в гальюне, затем изучает мотор. Вся процедура занимает не больше трех-четырех минут, но по лицу мужчин крупными каплями течет пот.

— Чисто, — произносит наконец один.

— Чисто, — докладывает другой, взбираясь на борт.

— У меня — тоже, — с невольным вздохом облегчение произносит старший. — Яхта не заминирована. И что мы тогда имеем?

— Четыре трупа.

— Четыре?

— Как этот еще жив — абсолютно непонятно.

— Непонятно здесь все. — Подходит к раненому, наклоняется. — Проникающее ранение в брюшную полость. Кроме всего, задета бедренная вена… Кровоизлияние, кровопотеря…

— Чем его так обработали?

— А вот этим. — Старший кивнул в угол. Слегка зазубренный, с рваными краями кусок металлической трубы…

— Это ж какую силищу нужно иметь, чтобы тупой в общем-то штуковиной таких дырок понакрутить… — искренне удивился боец.

Старший еще раз взглянул на раненого, приказал:

— Бром, поработай. Он должен еще пожить. Хотя бы пару часов.

— Есть.

Боец извлек небольшую коробочку, раскрыл, нашел два нужных шприца, провел инъекции, начал поверхностную обработку ран.

Старший группы еще раз внимательно осмотрел крохотную каюту. Подошел к стоящей на треноге видеокамере, вынул кассету, со столика взял профессиональный мини-диктофон и лежащую рядом аудиокассету. Еще одну обнаружил упавшей под столик. Все находки поместил в пластиковый пакет, тщательно запечатал и закрепил в водонепроницаемом отделении гидрокостюма. Приказал бойцу:

— Подробную круговую съемку каюты. Затем — по секторам. Все до последней мелочи.

— Есть.

Вышел на палубу, плотно прикрыл дверь, чтобы не было видно вспышек блица, извлек мини-рацию, поднес к губам:

— Скат-два, я Корт, дай мне Базу. Человек на моторной лодке перевел тумблер рации-усилителя, включил кодированную защиту переговоров. Доложил:

— Корт, я Скат-два. База на вашей частоте.

— Корт вызывает Базу, прием.

— База слушает Корта.

— У нас осложнение. Уровень «экс».

— Докладывайте подробно — На борту три «двухсотых», один «трехсотый». Как поняли, прием?

— Что?!

— Повторяю: мы на борту. Кроме нас — три «двухсотых», один «трехсотый».

— Их всего не пять, вы уверены?!

Губы старшего скривило готовое сорваться с языка ругательство, но он сдержался:

— Уверен. Как поняли меня. База, прием?

— Вас понял. Корт… Кто-то управился раньше вас?

— Не похоже. Никто не стал бы оставлять «трехсотого».

— Яхта не была подготовлена к взрыву?

— Нет. Это первое, что мы прояснили.

— Вы нашли товар?

— Да. Он у меня.

— Вы его… проверили?

Старший снова чуть скривил губы, на этот раз презрительно: «проверка на вшивость», которую проводит этот в общем-то дилетант, оскорбительна для профессионала его класса…

— Нет.

— «Трехсотый» пригоден к транспортировке?

— Рискованно, но возможно.

— Приказываю: первое — полная съемка места происшествия. Детальная, вы поняли?

— Уже делается.

— Второе. Доставьте все необходимое для идентификации «двухсотых».

— Есть.

— Третье. Немедленно транспортируйте на Базу «товар» и «трехсотого».

Лично.

— Есть.

— Четвертое. Обеспечьте «чистоту».

— Подготовить яхту к полной ликвидации?

— Это лишнее. Барометр падает. Через два-три часа начнется сильный шторм.

Достаточно подготовить мотивированный пожар на судне, например из-за короткого замыкания. Трупы после обработки — на дно.

— Есть.

— И поторапливайтесь! На «Стреле» вы достигнете берега через пятьдесят минут максимум.

— Это невозможно.

— Почему?

— Невозможно так скоро. Четыре человека плюс «инвентарь» плюс «трехсотый».

Необходимо цеплять «лягушонка».

— Бросьте! Повторяю: мне нужны вы, товар, «трехсотый» и все необходимое для идентификации трупов и анализа происшедшего на яхте. Скатов оставите в «лягушонке». Мы заберем их через час «вертушкой».

— Не проще ли забрать всех прямо сейчас?

— Корт, вы забыли, кто принимает решения, а кто их выполняет! Вы меня хорошо слышите?

— Да.

— Выполняйте приказание. — Голос в трубке чуть смягчился. — Вертолет прибудет ровно через час двадцать. После того как вы мне все передадите.

Рисковать потерей товара мы не можем, а вертолет — слишком грохочущая штуковина… Не забывайте о пограничниках — давно не в Союзе живем…

Вот это верно… Граница России и Украины… Охраняемая… Произнеси кто-нибудь подобное предположение вслух лет пятнадцать назад, при «дорогом Леониде Ильиче», — быть ему в дурдоме с самым противным диагнозом!.. Мысли эти промелькнули у Корта мельком, оставив лишь ставшую привычной горечь…

— Есть выполнять приказание, — произнес он в микрофон. Это хоть как-то возвращало его в привычный мир… — Конец связи.

— Конец связи.

Пловец ориентировался на звезды. Ветер к утру свежел. С верхушек волн срывались колючие горькие капли. И еще — он чувствовал, что замерзает. Хуже всего, что начинало сводить спину. Он сворачивался в клубок и просто лежал на воде поплавком, давая мышцам отдых. Невероятно, но за это время он успевал даже спать — недолго, тридцать-сорок секунд, и даже видел сны. Сначала видел слепящий желтый свет… Вдох, выдох в воду… Медленно, очень медленно… Потом — бесконечно-длинные и безукоризненно-вылизанные коридоры, освещенные белым люминесцентным светом… Он еще подумал во сне, что такая идеальная чистота может быть только в морге… Или… Где же еще?.. Вдох, выдох… Теперь ему снилась новогодняя елка, и запах хвои, и теплые прикосновения ласковых пальцев…

И еще — он видел блестящую рождественскую звездочку, и ее свет наполнял радостью…

Пловец закашлялся, вода попала в дыхательные пути, он сделал резкое движение, выпрыгнув из воды почти до пояса, сумел набрать в легкие сколько возможно воздуха, ушел под воду, задержал дыхание и, уже появившись снова на поверхности, сумел выдохнуть остатки горькой, царапающей горло влаги… Спина казалась по-прежнему онемевшей, но пловец переживал свое ощущение совсем не как усталость; казалось, он действует, подчиняясь инстинкту или давно приобретенным и так же давно забытым навыкам… Он сориентировался по звездам и поплыл, размеренно раздвигая гребками толщу воды… И еще… Еще он почувствовал радость… Время от времени он находил на небе избранную звездочку, она словно подмигивала ему… Казалось, это мерцание придает его существованию какой-то смысл… Какой именно — он не знал, но очень хотел узнать. А пока нужно было просто выжить.

Моторка отошла, взметнув бурун за кормой. Некоторое время он был виден в темноте и походил на подсвеченный петергофский фонтанчик.

Бойцы «оформили» соответствующим образом помещение каюты; ровно через сорок пять минут произойдет «короткое замыкание», возникший пожар уничтожит следы схватки и всего, что произошло до этого. Несколько пустых ампул, светоустановка, проекционный аппарат. Ежу понятно: здесь кого-то основательно «потрошили». Естественно, не так, как это делают скорые на расправу уроды из новых бандитских группировок — эти садюги могут, даже применив все свое «искусство», узнать только «верхушечки»… Ведь многие люди даже не подозревают о том, что им известно на самом деле и известно ли им это «нечто» вообще…

Нет, этого парня (или парней?) потрошили по всем правилам «науки и техники»…

Чувствуются не совсем чистые, зато умелые руки профессионалов… Только что же они, эти профи, лежат теперь с дырками в башке?.. Или — на каждую косу — свой камень? Может, и так.

Оставленный за старшего на «лягушонке», небольшой надувной лодке, Саша Бойко размышлял недолго. К чему пустые мудрствования? У него и ребят есть работа, можно сказать, э-э-э… почти по специальности, чего еще? Ну а что и почему одни «новые русские» хотят от других «новых» и ради чего рвут друг другу глотки — их забота. Ему нужно как-то кормиться и сестренку с братишкой кормить.

Хотя — противно, мать их…

Время шло медленно, но бойцы были абсолютно спокойны. На Корта можно рассчитывать. Если они перестанут доверять друг другу, то как боевая единица будут потеряны. Навсегда. Оставалось только дождаться «вертушки». Самое приятное в том, что «работу» кто-то сделал за них, а гонорар от этого не уменьшится.

Моторка подошла к небольшому причалу. Корта ожидали трое парней; они помогли вытащить раненого, поместили в небольшой фургончик, оборудованный, как реанимобиль. Старший группы поднес к губам мини-рацию:

— Товар принят.

— Есть.

Молчаливый парень распахнул перед Кортом заднюю дверцу «БМВ»; двое сели по бокам. Если это и рассердило командира пловцов — вида он не подал. Товар у него, и эскорт или конвой обязателен. Многолетняя служба приучила его ко всему.

Одним из главных навыков было — не задавать вопросов.

Автомобиль следом за фургончиком помчался по городской окружной в сторону тихих, спрятанных в уютной зелени особняков.

* * *

Альбер сидел в полной темноте. И смотрел сквозь полураскрытые жалюзи в ночь. Свежий прохладный ветерок с моря был наполнен ароматами соли, морских и степных трав, но мужчина этого даже не замечал. Плотный сигаретный дым укрывал небольшую комнату словно портьера, слишком тяжелая для дуновения крепчающего морского бриза; воздух проникал сквозь едва приотворенное окно и будто застывал в этом тяжком искусственном мареве, не в силах вырваться на волю…

Огонек сигареты вспыхивал через равные промежутки времени; мужчина равнодушно ронял ее в пепельницу, прикуривая другую. На миг пламя зажигалки высвечивало словно вырубленное из единого куска камня лицо, прорезанное редкими глубокими морщинами и состоящее, как могло показаться, всего из двух тяжелых составляющих: массивного подбородка и мощного покатого лба. Губы были плотно сжаты; казалось, сидящий просто закрепляет сигарету в некую щель выше подбородка. Выступающие надбровные дуги, поросшие густыми светлыми волосами, почти совершенно скрывали близко посаженные маленькие глаза. Язычок пламени лишь на миг отразился в расширенных черных зрачках и угас. Мужчина не любил света.

То, что случилось, казалось совершенно невероятным. Время доклада — через два часа. Альбер понимал, что провала этой операции ему не простят. Слишком многое было поставлено на карту. И — многие…

Но два часа — это сто двадцать минут. Не так мало. Если действовать умно и скоро. Некоторые приказы нужно отдать уже сейчас. Ну а основное решение… Его он сможет принять непосредственно перед звонком в Москву. Дальше он станет действовать. Собственная жизнь — серьезная ставка, чтобы не стеснять себя ни в средствах, ни в поступках.

Огонек сигареты высветил тяжелый подбородок, две глубокие борозды от крыльев носа к губам, короткие тупорылые пальцы с коротко остриженными ногтями.

Альбер одним движением погасил сигарету в пепельнице и поднял трубку специального переговорного устройства.

Вертолет мчался низко над морем. В наушниках пилота звучал позывной, похожий на позывной первого советского спутника: пи-пи-пи… Время от времени он косился на двух стрелков, напряженно всматривающихся в несущуюся навстречу массу воды. Дверцы с обоих бортов сняты; пулеметы закреплены в турелях, и приникшие к ним боевики больше похожи на дополнение к оружию, чем на живых людей. Наверное, так оно и есть. Тогда он сам — просто дополнение к этой грохочущей «вертушке»… А что в этом плохого? Кто на что учился… Да и…

Думать надо меньше.

— Далеко еще? — спросил, пытаясь перекричать шум винтов, один из парней.

— Что?

— Далеко еще?

— Пять минут лету.

— Как только будем над местом — включай прожектор.

— Ага.

— И не агакай. Не у тещи на посиделках. Уяснил?

С какими уродами приходится работать! А что делать-то? Жить как-то надо…

Пилот сосредоточенно кивнул.

— Ну, смотри… Да… Скажи им пару ласковых, чтобы не дергались.

Пилот нашел нужную частоту:

— Скаты, Скаты, я — Птичка. Готовность — три минуты, как поняли, прием.

— Всегда готовы! Конец связи! — Боец опустил мини-рацию. — «Вертушка» идет.

— Крот сказал — через час двадцать. А прошло только сорок минут, — недовольно пробурчал Саша Бойко.

— Переиграли, — пожал плечами один из бойцов. — Погода — к шторму. Потому и переиграли.

— Не люблю я переигрышей, — хмыкнул Саша.

— Да брось ты… Времечко-то сейчас… Раньше даже конвейеры по секундам работали, а уж в нашей системе… А любители — они любители и есть.

Полыхнула дальняя зарница, а следом — белый слепящий свет прожектора залил утлую надувную лодчонку.

— Да что они, опупе…

Пулеметная очередь разорвала лодку надвое; пули ложились кучно, густо, превращая пространство внизу в кипящий, залитый светом котел…

Саша Бойко шел вниз, в глубину, быстро работая ногами. Он чувствовал, как разламываются виски, потом — дикая боль в ушах, но движения не прекратил. Еще он чувствовал боль в бедре, но сейчас было не до нее… Если пуля пробила баллон — крышка. С такой глубины ему уже не вернуться… На ощупь он нашел нагубник, сделал аккуратный вдох. Легкие словно пронзило сотней иголочек… Ну да это не смертельно. Слава Богу, с баллоном все в порядке… Саша зафиксировался на достигнутой глубине и замер.

Вертолет перевалился на другой борт, прожектор пошарил внизу… Ничего, кроме бурого месива на поверхности воды.

— Порядочек! — подытожил первый стрелок. — Там один вроде в воду кувыркнулся. Может, ушел? — произнес второй.

— Рыбам на корм. Я все перепахал метров на двадцать вглубь. От пули не уйдешь. Круто, скажи? — Стрелок панибратски ткнул в бок пилота.

— Круто, — равнодушно подтвердил тот.

— Ладно, хорош базлать. Пошли к берегу. Не люблю над водой болтаться, особливо по такой погоде! Так и кажется: молния шарах, и — покойнички.

— Свистун, ты бы заткнулся, а? — зло прервал второй стрелок. — Накаркаешь, ворона…

— Да ладно тебе… — Первый чувствительно ткнул пилота в бок:

— Ты чего, водила, не слышал? Рули к берегу!

Вертолет круто развернулся и ушел в сторону наплывающей низкой тучи.

Саша Бойко выбирался на поверхность не враз. На сколько же он занырнул?

Бог знает. «Ухи» порвал, с верхушками легких тоже не все ладно. Ничего. Это пройдет. Полыхнула зарница — боец мигом ушел под воду, слился с ней. Хотя…

Зарница его и спасла: он увидел «вертушку», вернее, ее очертания. Это была слишком легкая машина, четверых ей на борт просто не взять… И еще — он различил контуры замершего в проеме снятой дверцы человека. Поза была вполне понятной. Даже слишком. Ну а если их не собираются брать, значит…

Нет, тогда этих мыслей даже не было: все мелькнуло так же скоро, как вспышка зарницы; Саша даже и не говорил ничего — просто коснулся руки близсидящего, что означало — «делай как я», и кувыркнулся спиной назад…

Саша огляделся на поверхности. Из ребят успел он один. Остальные… Что ж… Боевые пловцы всегда должны быть готовы к тому, чтобы стать частью моря…

Только — не из-за предательства!

Кто предал? Корт? В это Саша не верил. С Кортом они «ныряли» с восемьдесят второго; это — срок. Не говоря уже о переделках, в которых пришлось побывать…

Остальные ребята «плавать» начали с девяносто второго, молодые… Обучались по спецпрограмме, а вот в настоящем деле, в таком, какие проводились у берегов Северной Африки, скажем, никогда не были. Суверенитеты, ходить им конем! Хотя и это стало давно привычным…

Если предал не Корт — значит, База. Только они знали частоту рации и позывного… И еще это значит, что самого Корта устранят… Или — уже устранили… Что ж… Остается пара мелочей: найти эту самую Базу и — уничтожить. На войне как на войне. Эти дилетанты не додумали самую малость: это для них война — средство, для него это — профессия.

Саша почувствовал тяжесть в правой ноге. Достала-таки излетная… Вынул тонкие длинные щипчики, зажег фонарик, скрылся под водой. Вынырнул. Осмотрел внимательно длинную, с тяжелым сердечником пулю. Аккуратно спрятал в отделении комбинезона. Понятное дело, не как вещдок, а из давнего суеверия: не выбрасывай пулю, не убившую тебя, не выпускай ее «на волю»: кто знает, может, в другой раз она не промахнется… При случае он «схоронит» ее. В земле, но не в море.

Из другого отделения Саша вынул клочок резины, освободил от оболочки и ловко заклеил разрыв комбинезона. Рана пустячная, ничего не задето, а морская вода, попавшая под комби, сама и продезинфицирует. Хуже с «ухами» — он не слышал, абсолютно.

Бойко посмотрел на небо. Штормяга будет нешуточный. Ну да не утонет. Этот участок моря он знает не хуже, чем солдат — котелок. В трех милях отсюда — затопленная еще в сорок втором баржа; и глубина там хорошая — как раз то, что нужно, чтобы пересидеть шторм. Ну а воздушно-азотной смеси в баллоне хватит, если дышать по-людски и не жадничать. Он снова глянул на небо, сориентировался по пока еще видимым звездам, сверился с закрепленным на запястье компасом.

Пора. Натянул маску, прихватил нагубник и исчез под водой.

Он шел скоро и уверенно, работая ногами. Задача проста, как яйцо: выжить самому и отправить к Харону этих ублюдков с Базы. И еще… Любопытно все же, кто тот парень, которого пытались «разговорить» на яхте? Тот, кто банкует, не стесняется в средствах… Так что парень этот — масть в колоде не случайная…

Козырная масть. В любом случае этому неизвестному хуже, чем ему, Саше Бойко.

После той дозы наркоты, что тот заполучил, еще и выжить?.. Зато — к звездам отлетаешь легко, как во сне. И утро уже не настанет. Никогда.

* * *

К утру погода испортилась. Небо закрыли тучи, и пловец не видел уже ни звезд, ни солнца. Шквальный ветер несся где-то там, в вышине; волны стали вязкими и темными, и все силы уходили теперь на то, чтобы просто держаться на воде. Теперь он видел море словно из вогнутой чаши и старался угадать удар очередной волны, развернуться лицом… И тогда — взлетал на самый гребень, и различал вокруг только бурые бугры валов, маслянисто переливающиеся под затянутым стальными тучами небом. Тело казалось совсем чужим, ледяная вода, поднятая штормом с глубин, плотно сковала мышцы, и порой мелькала мысль поддаться… Но пловец знал и любил море. Эта прекрасная дочь Ветра с ласковым и жестоким характером, как всякая женщина, была своенравна и своевольна; ей нельзя противиться, но нельзя и покоряться… И то и другое приводит ее в ярость. И еще — ее нельзя бояться; трусов море не прощает.

Пловец не боялся. И то, что конец его очень скор, ощущал просто — как данность. Сил не было. Его то и дело захлестывало с головой, вода попадала в горло, и, оказавшись на гребне волны, он старался вдохнуть как можно больше воздуха, чтобы хватило еще на одно падение и еще на один рывок. Остальное теперь было не важным. Совсем не важным.

Удар пришелся в лицо, перевернув пловца на спину и сделав беспомощным перед накатом новой волны; бревно-плавун, похожее на большую хищную рыбу, тяжело навалилось на грудь; пловец обхватил его руками, теряя сознание.

Огромный ледяной вал смешал все в стремительной водяной массе…

…А человек снова видел звезды. Они были совсем рядом, крупные, яркие, и Млечный Путь казался осколками Луны, рассыпавшейся в звездную пыль… Кого он вел и куда? С каким-то гибельным очарованием, словно в сонное снадобье, падал он в эту мерцающую лунность и чувствовал, как растворяется в ее бесконечности.

Глава 2

Машины миновали беззвучно открывшиеся ворота и оказались во дворе особняка.

— Товар прибыл, — доложил дежурный по внутреннему телефону.

— Пусть Корт поднимется. Сейчас! — приказал Альбер.

— Есть.

— Второе. Медики сообщили, что с «трехсотым»?

— Один из них — рядом, — Дайте ему трубку. — Есть. — Дежурный кивком подозвал врача.

— Докладывайте.

— Проникающее ранение в брюшную полость. Судя по всему, смертельное. Он вряд ли выживет.

— А вот на это мне наплевать — выживет он или сдохнет! Вы слышите — наплевать! — Альбер перевел дух. Кретины! — Отвечайте по существу: через какое время он будет готов для допроса и сколько конкретно ему жить?

— Это зависит от…

— Я не закончил. Сколько времени он будет активно жив, чтобы прояснить все, что случилось?

— Максимум час. Может — чуть больше. Переливание крови уже сделано, все необходимое для приведения в сознание — тоже. Полагаем, будет готов давать показания через десять — пятнадцать минут.

— Как только очухается — сразу ко мне, вы поняли? Немедленно! И еще: сделайте что-нибудь, чтобы он не догадался о степени своих повреждений. Чтобы был уверен, что проживет еще лет двести богатым, здоровым и счастливым! Это, надеюсь, в ваших силах? — произнес мужчина с издевкой.

— Да.

— Выполняйте! — Он со злостью бросил трубку.

Альбер нажал кнопку управления на панели, и на окно опустились бронированные металлические шторы. Только после этого закрыл жалюзи, включил подсветку — иллюзия, что он сидит спиной к окну, за которым уже ясный день, была почти полной. Вот только — света многовато; мужчина передал режим подсветки управляющему компьютеру — «за окном» наступили предрассветные темные сумерки ненастного дня. Включились белые люминесцентные лампы, расположенные позади стола; пучки света были отрегулированы так, что любой посетитель чувствовал себя рептилией на предоперационном столе хирурга-экспериментатора.

Тем не менее Альбер поморщился: света, особенно яркого, он не выносил. И хотя его изрезанное морщинами лицо казалось загорелым, как у человека, много бывающего на свежем воздухе и открытом солнце, — это было чистой иллюзией.

Оливковый «средиземноморский» загар мужчина приобрел в солярии на третьем этаже особняка: принятые правила должно соблюдать хотя бы внешне. Солнца, как и света, он терпеть не мог.

Раздался зуммер интеркома.

— Слушаю.

— Корт в приемной.

— Пусть войдет.

— Есть.

Хозяин поднял глаза на вошедшего, процедил, почти не разлепляя губ:

— Товар.

Корт выложил на столик кассеты. Хозяин придирчиво осмотрел их и спрятал в стол.

— Материалы.

Так же молча командир пловцов извлек из сумки несколько пакетов:

— Видео-и фотосъемка места происшествия и материалы для идентификации трупов.

— Что именно?

— Образцы крови, волос и «пальчики».

Альбер нажал кнопку. Появился молодой человек, скорее похожий на манекен серийного производства или новенький, с иголочки, сержантский китель: если он и имел какие-то индивидуальные черты, выделить их было невозможно.

— Пакет — в лабораторию. Результаты сразу по получении — немедленно ко мне на стол.

— Есть.

— Я хочу знать ваше мнение по поводу происшедшего инцидента, — обратился Альбер к Корту. — Что там произошло на самом деле? Нападение группы, подобной вашей?

— Нет. Это сделал один человек.

— Диверсант? Профессионал?

— Судя по результату, это именно так.

— Вот как? А точнее?

— Это был тот, с кем проводилась «работа». Вернее — «обработка».

— Итак: вы обнаружили ампулы. Догадаться, что это такое несложно профессионалу вашего уровня. И вы продолжаете настаивать, что после… обработки этот человек был способен расправиться с четырьмя вооруженными людьми, двое из которых — достаточно квалифицированные специалисты именно в смысле… э-э-э… действия?

— Были.

— Что?

— Были. Теперь это просто трупы.

— Вы настаиваете на своей версии?

— Вы спросили мое мнение, я ответил. Ну а что до версий или аналитики — это не мой предмет.

Снова зазвучал зуммер внутреннего телефона.

— Слушаю.

— Объект готов к разговору. Правда…

— Да!

— …он несколько перевозбужден от введенных препаратов. И еще — мы можем гарантировать его… активную деятельность только в течение тридцати — тридцати пяти минут.

— Немедленно ко мне.

— Есть.

— Корт, я попросил бы вас задержаться на некоторое время. — Хозяин нажал кнопку. Появившийся «китель» застыл бездушно в дверях, ожидая команды. — Проводите в бокс.

— Есть. — «Манекен» повернулся в полупрофиль, кивнул Корту, приглашая следовать впереди.

За окном хлестал плотный дождь. Вода стекала по стеклу, делая его похожим на отлитое мастером произведение; но очертания влажных узоров менялись прихотливо и скоро, можно было любоваться ими бесконечно долго и — думать.

Константин Кириллович Решетов, закутанный в махровый халат, с волосами, еще влажными после ванны, сидел в удобном низком кресле и курил первую за день папиросу. Аромат прекрасного табака наполнял комнату: папиросы он изготовлял всегда сам из смеси турецких, Каролинских и английского трубочного Табаков. В отдельной комнатке стояла и специальная машинка, принадлежавшая еще его деду, затем отцу. Мужчина перемешивал и измельчал табаки всегда вручную, толстым тесаком, и только затем набивал гильзы. Именно во время этого занятия к нему приходили самые светлые идеи.

Решетов позвонил в колокольчик. Через пять минут появилась горничная с подносом, на нем — чашка свежеприготовленного кофе. Оставив поднос на низком приставном столике, женщина удалилась; он взял толстостенную чашку и с удовольствием отхлебнул обжигающего напитка.

Просыпался Константин Кириллович не рывком и не сразу. Он всегда с иронией читал какие-то заметки, авторы которых предлагали читательской «пастве» буквально вытряхиваться из постелей, бежать немедля «от инфаркта», лезть под ледяной душ… Эти идиоты сами пытались когда-нибудь выполнить то, что предлагали? Беспросветная глупость!

Точно с таким же маниакальным самомнением многие сетовали на то, что сон отнимает у людей чуть не треть активной жизни, выдумывали способы кто — сократить, кто — вообще обойтись без сна, заменить его пятнадцати-двадцатиминутным «глубоким медитированием»… Эти же «ученые» вывели, что лучший сон — это крепкий и без сновидений… Словно в яму провалился — и продолжай активную жизнь! Будто человек — не живое, духовное существо, а механизм, функционирующий в заданном режиме, и ночь — просто досадное недоразумение, когда «машина» должна дозаправиться в некоем «боксе» и — вперед, к новым свершениям… Свершениям — чего?.. Все — суета сует…

Константин Кириллович Решетов всегда полагал, что сон есть иная ипостась работы и интеллекта, и души. И всегда пытался вспомнить сновидение, особенно если был чем-то удивлен или напуган… Люди, имевшие с ним дело, считали его человеком рациональным, и были бы крайне удивлены, если бы проведали об этой его привычке. Но сам он знал твердо: жизнь гораздо разнообразнее и мудрее, чем представляется, и, чтобы принять правильное решение, необходимо анализировать и сопоставлять все ее составляющие. Особенно, если от твоих решений зависят судьбы и жизни сотен тысяч, а скорее, миллионов людей.

Вода стекала по стеклу, делая его похожим на отлитое мастером произведение, влажно-изменчивое, делающее очертания за окном сказочными. В эти минуты, пока организм еще не перешел в режим полного бодрствования, Решетов думал о разном. Он вспоминал прошлое, людей, которые его любили и которых любил он сам, вспоминал пруд в деревне Сосновое, где ловил карасей мальчуганом, вспоминал, как едва не утонул в пятилетнем возрасте, бросившись вытаскивать упавшего в воду котенка, вспоминал запах сена и хвои, струганных досок и большие сильные руки отца, орудующего рубанком… Отец погиб в первый месяц войны, но похоронка на него затерялась, и мать продолжала ждать его до сорок шестого…

Вода стекала по стеклу… Вода… Ну да, ему снилась вода… Словно он нырнул, совсем неглубоко, вода была мутной и зеленоватой, водоросли стелились над головой, а он силился вдохнуть и не мог… Проснулся вдруг, сердце билось, словно пойманная рыбка в руке, и он не сразу понял, где находится… Повернул голову, увидел фосфоресцирующий циферблат часов — без пяти четыре… Катя спала рядом, свернувшись в клубочек… Стараясь не разбудить девушку неловким прикосновением, он обнял ее, тесно прильнув к худенькой загорелой спине… Он чувствовал исходящее от нее спокойное тепло, вдыхал запах волос… Сам не заметил, как снова уснул. На этот раз ему снилось что-то приятное, что — он не вспомнил… Осталось только ощущение — будто теленок-несмышленыш тыкался влажно ему в лицо и в ладони, словно ища защиты от всех страхов — и существующих, и мнимых…

Кофе выпит. Папироса выкурена. Мужчина встал, прошел в другую комнату, неторопливо и тщательно оделся, спустился на второй этаж и прошел в кабинет. На столе уже лежал список дел на сегодня.

Да и еще… Похоже, люди стали умнее за последний год… И политическое шоу забавляет их куда меньше, чем раньше… Если кто и играет в политику, то делает это как-то без прежнего азарта — публика заскучала. И дураков участвовать в массовках, как это было совсем недавно, уже не найти… Все понимают — помимо актеров, суфлеров, рабочих сцены и тех, кто за сценой, существуют еще сценарист и режиссер… Люди талантливые и незаметные, они могут преспокойно наблюдать за действом из зрительного зала, а то и поучаствовать в представлении статистами из чистого любопытства и остроты ощущений… Но есть еще и те, кто заказывает и сценарий, и музыку, кто оплачивает талант постановщиков и мастерство актеров… Кого они представляют? Себя. Только самих себя.

Решетов усмехнулся… Сколько восходящих звезд видел он на своем веку, звезд, возомнивших себя Солнцем… От них не осталось не только пыли, но и воспоминаний людских… А помнят лишь «актеров», «любимцев публики», особенно тех, кто умел вовлечь зрителей в кровавые шоу-массовки — будь то беспорядки или революции… Ни режиссеров, ни сценаристов, ни их заказчиков не знает никто.

Хватит философствований. Многовато для одного утра. Пора работать. Итак…

Первое. Биржевые сводки… Стоп!

Вода. Почему ему снилась вода?.. Мужчина нажал кнопку интеркома:

— Марина, от Дорохова есть что-нибудь?

— Пока нет, Константин Кириллович.

— Он еще не вернулся в Москву?

— Нет. Он в отпуске. Связать вас с Игорем Федоровичем?

— Нет. Найдите Дорохова. Сейчас. И свяжите меня по прямому.

— Да, Константин Кириллович.

— Марина…

— Слушаю, Константин Кириллович?

Так что он хотел узнать? Ну да, о Дорохове. Нет, такое начало утра абсолютно никуда не годилось! Решетов никогда не отличался особой нерешительностью и в случае необходимости умел действовать скоро и точно. Но сейчас — сейчас он просто суетится. Признак растерянности… Почему, отчего? Он ведь прекрасно знал, что Марина четко и однозначно понимает приказы и уже предприняла все необходимое для немедленной связи.

— Слушаю, Константин Кириллович? — повторила девушка.

— Одну большую чашку кофе.

— С молоком?

— Да, как обычно.

Девушка вошла через несколько минут, внося на подносе дымящуюся чашку.

Решетов быстро взглянул на нее:

— Связаться не удалось?

— Нет.

— Даже по моему каналу связи?

— Даже так.

— Пытайтесь снова.

— Да, Константин Кириллович.

Мужчина вынул из коробки папиросу, чиркнул спичкой. Девушка оставила на столе перед ним чашку и удалилась. А он наблюдал, как струя папиросного дыма медленно скручивается в спираль… Как сказал бы последний генсек, процесс пошел. И пошел по некоему совершенно неуправляемому руслу… Вернее, управляемому, только… Тут есть над чем подумать. Крепко подумать.

Марина плотно прикрыла за собой дверь кабинета. Села за компьютер, набрала код входа в одну из сетей связи, затем — сложный цифровой код-пароль. Чуть помедлила, пальцы забегали по клавиатуре. На спокойном, цвета морской волны фоне высветились два слова: «Кришна обеспокоен».

Одним нажатием клавиши она уничтожила набранную информацию, набрала специальный код очистки оперативной памяти и стерла все, что касалось использования шифра-пароля. Откинулась на спинку кресла. На сердце было тоскливо. И еще — страх. Только теперь это был другой страх, не тот, с которым она жила последние полгода.

Ей вдруг подумалось, что теперь страх будет сопровождать ее всегда. Нужно научиться как-то жить с этим. Если… Если с этим вообще можно жить.

Девушка посмотрела в окно, полуприкрытое жалюзи. Вода стекала по стеклу, делая его похожим на отлитое мастером произведение, превращающее очертания за окном во влажный и сонный мираж.

Огромный кабинет отделан темным мореным дубом. За громадным, крытым зеленым бархатом письменным столом сидит мужчина. Приближенные называли его — Магистр. Ему за пятьдесят, а скорее даже — за шестьдесят. Прекрасно сшитый темно-синий, с едва заметной полоской, двубортный костюм скрадывает возможные недостатки фигуры. Крупная голова неподвижна, мужчина смотрит в одну точку.

За окном — густой осенний сумрак, дождь. Плотные портьеры на окне чуть раздвинуты, мужчина встает, подходит к окну, смотрит на высокие сосны. Низкое, лилового цвета небо словно притиснуло их к земле, верхушки кажутся тяжелыми и грузными, и совершенно непонятно, как эти тонкие стволы не переломятся под такой невыносимой тяжестью… Барокко. Русское барокко.

Магистр любил непогоду. Она прекрасно гармонировала и с его обычным настроением, и, как он полагал, с настроением большинства живущих на этой земле людей. Даже не с настроением, нет — с их внутренней сутью. Как бы ни стремились люди скрыться за лаковыми фасадами добропорядочных квартир и особняков, за затененными стеклами лимузинов, за зеркальным блеском офисов или просто за размеренной и вроде ничем не примечательной жизнью «простого человека», сутью их оставались страх, ненависть, слезливое нытье о проходящем, безнадежная суета и снова — страх… Люди целеустремленно и ненасытно не только пожирают окружающее — леса, поля, реки; они тихо жрали друг друга, маскируя свой всепоглощающий жор пустыми словесами, кто — о человеческих ценностях, кто — о любви к ближнему… Наблюдая за человечьей комедией, мужчина, казалось, физически ощущал треск изломанных хребтов и судеб, синхронное движение тысяч челюстей, пережевывающих плоть, мозг, души себе подобных… Людей в этом мире интересовало только одно: власть. Хлесткое, как удар кнута, слово выражало все, что могут желать человеческие существа, и только от того, держишь в руках ты эту плетку и погоняешь уродливое стадо или кто-то хлещет и погоняет тебя, зависит ценность человека в этом мире… Личность… Интеллект… Душа…

Талант… Гений… Все эти словеса — ничто по сравнению с одним, реальным и действенным: власть.

Магистр жестко держал в руках эту плеть и не собирался уступать ее никому.

Он услышал короткий звуковой сигнал спецсвязи, подошел к компьютеру. На спокойном, цвета морской волны фоне были высвечены два слова, имеющие для него лично и для многих, кто с ним, грозный смысл: «Кришна обеспокоен».

Корт терпеть не мог людей за спиной. Особенно таких, как этот безликий «сюртук». Уродливое сочетание лакейства и пренебрежительного высокомерия ко всем, кроме хозяина, делало подобный тип людей опаснее любого отморозка. Если последние были освобождены от понимания ценности чужой жизни или страха за свою обыкновенной тупостью, то «манекены» были свободны от того же самого по подчиненности. Вот только… Вот только сам он тоже стал своего рода «манекеном»… Хм… А что он умел, кроме войны?..

Ладно, проехали. Кто на что учился. А все же — чувствовать на затылке взгляд отражающих свет оловянных глаз «солдатика удачи» — не самое приятное ощущение.

Они вышли из особняка и направились к флигелю: именно там располагалось пять наглухо закрывающихся боксов, похожих на бомбоубежища-индивидуалки времен холодной войны, в которых и «обтекали» секретоносители до той поры, пока с них не скачают всю нужную оперативную информацию… Вообще-то дело было поставлено достаточно профессионально, но… Не было того, что и превращает даже прекрасно отлаженную тайную организацию в спецслужбу — внутренней корпоративной ответственности сотрудников за результат. В другом случае, даже если и сам руководитель является профессионалом, и его сотрудники — каждый в своем деле — тоже, такая организация, даже высокого уровня взаимодействия, была просто-напросто «временной оперативной группой», а если сказать еще проще, по-русски, — шайкой.

Рокот вертолета, несущегося низко над землей, заставил и Корта, и сопровождающего на секунду поднять головы. Дверцы сняты, и хотя пулеметов уже нет — турели остались на местах. В кабине угадывались силуэты людей…

Прошло… Прошло около часа, а не час двадцать… Сейчас вертолет должен только вылетать за «скатами», ожидающими эвакуации в утлом «лягушонке» посреди неспокойного моря… А этот заходит на посадку… А все вместе означает…

Мысли пронеслись в голове Корта за одно мгновение, последовательность действий он тоже не просчитывал. Короткий рубящий удар ребром ладони по открытой шее — сопровождающий «китель» рухнул на месте. Корт ловко извлек из внутренней кобуры мощный «стечкин», снял с предохранителя. Так. От охраны у ворот его скрывает невысокая живая изгородь, привратник у дверей особняка убрался от пронизывающего, с мелким дождем ветра в караульное помещение и сейчас, с двумя другими прихлебывает кофе с ромом, в котором алкоголя куда больше, чем кофеина… Корт набросил на гидрокостюм пиджак «манекена», неспешно пересек открытое место, где его могла бы увидеть охрана, а за зарослями акации уже бежал в сторону только что приземлившегося вертолета. Глушителя в карманах благоприобретенного твидового пиджака, к сожалению, не завалялось… Ну что ж…

Двигался он сквозь заросли бесшумно, словно дикий кот. Вертолет опустился на землю, рокот двигателя словно увяз в мутном и влажном предутреннем воздухе.

Корт лег на живот на краю маленькой площадки, расслабленно замер, напевая про себя какую-то мелодию, совпадающую по ритму с шумом двигателя. «Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги… Зеленое море тайги… Зеленое море…»

Встречал вертолет один человек. Как только стрелки с пулеметами наперевес выпрыгнули на землю, он приветственно помахал рукой и, очевидно, пошутил — боевики разом осклабились. Что это была за шутка — расслышать было невозможно, но она оказалась последней в жизни этого незатейливого весельчака — пистолетная пуля разнесла ему голову на куски. Выстрела за форсированным шумом винтов никто не услышал. Как никто не услышал второго и третьего — пули отбросили каждого из стрелков на несколько метров: один, сделав в воздухе немыслимый пируэт, ткнулся лицом в бетонку площадки, другой упал спиной, словно тряпичная кукла.

Шум стих разом — пилот перевел машину на нейтралку. Спрыгнув на площадку, он понял, насколько поторопился: совсем рядом, словно призрак, возник боевой пловец, как две капли схожий с теми, что были расстреляны с борта его машины двадцать минут назад… Только на этом почему-то был еще и пиджак… Впрочем, деталей костюма пилот не рассматривал: прямо в лоб ему был направлен черный зрачок крупнокалиберного пистолета, делающий его обладателя в эту секунду всем: и судьбой, и ангелом мщения, и демоном смерти.

— Повернись спиной! — приказал Корт. Одним движением он вытянул из ножен изящный, словно плавник хищной рыбы, клинок, обхватил шею пилота, приставив к кадыку остро отточенное лезвие. — Не вздумай дергаться!

Предупреждение было излишним: вертолетчик затаил дыхание, словно боялся потревожить каленую сталь даже мимолетным движением. Корт поднял пистолет и выстрелил дважды — пули разнесли головы пулеметчиков.

— Заводи!

— Бензин почти на нуле.

— Не болтай зря. Ты взлетишь, даже если в бензобаке ослиная моча, — хмыкнул Корт и подытожил:

— Потому что жить хочешь.

К вертолету уже бежали. Почти не целясь. Корт прострелял весь магазин, заставив преследователей затаиться. Машина затряслась и плавно пошла вверх.

Корт удовлетворенно оглядел удаляющиеся, распластанные на земле фигурки, заметил вспышки выстрелов. Пилота торопить не нужно — теперь они были «в одной лодке». Вертолет круто взял в сторону… Ушли!

Вспышку на балкончике особняка он отметил как данность. Ни о чем не думая, просто шагнул в черный проем двери. «Вертушка» разбухла, как налитый огнем шар, и развалилась в воздухе. Последнее, что видел боевой пловец перед страшным ударом, была несущаяся навстречу земля.

Альбер опустил гранатомет.

Услышав рокот вертолета, он вышел на балкончик. Единственное, что увидел в предутренней дымке, — это вспышки выстрелов. Быстро вернулся в кабинет, вытащил из шкафа реактивный гранатомет, оснащенный ночным прицелом. Он сумел поймать вертолет на взлете — пилот успел заложить вираж, еще секунда, и он ушел бы из зоны выстрела… Хорошо, что навыки остаются. В Афганистане Альбер в свое время работал советником по вопросам идеологии, но на караваны выезжал: любимый спорт «кремлевских пташек» разного ранга — поохотиться на людей. Естественно, при наличии «загонщиков» и почти с полной гарантией безопасности. Альбер был тогда у них вроде как «егерем».

Сейчас мужчина работал на себя — он зарабатывал деньги. Большие. Очень большие. От работы же получал удовольствие: сутью ее оставалось властвование. И что бы ни думали себе московские денежные мешки, именно люди действия продолжали осуществлять непосредственную власть в стране.

Жаль Корта. Один из немногих профессионалов экстракласса. Теперь — просто груда паленого мяса… Последние «романтики профессии» уходят. И с кем работать? С этими недоумками?

— Вертолет взорвался! — прокричал вбежавший охранник.

— Это я заметил, — хмыкнул мужчина, кивнув на гранатомет на подоконнике.

М-да… Работать с идиотами — себе дороже. Это не Корт — тот даже его самого считал любителем — этакая корпоративная самонадеянность. Вычислил в нем «идеолога» и относился соответственно. Хотя не все в «пятерке» были дебилами, далеко не все… И кто, интересно, прикрывал всю «контору» перед цэкистами, если не они? Да и идеологическая основа нужна любому государству; если у страны нет своей идеологии, ее подменит чужая. Для любой страны это губительно, для России — просто убийственно.

— Болек убит, — выдавил из себя охранник.

— Об этом я тоже догадался. Что делали вы?

— Виноват.

Охранник беспомощно лупал глазами. Нет, этих раздолбаев нужно менять, и немедленно! Если человек дурак, то он дурак во всем! Из-за чьей-то тупости, нерасторопности и непрофессионализма навалена куча дерьма, и теперь ее нужно разгребать!

— Все — на уборку территории.

— Что? — переспросил охранник. Дебилы! Корту не нужно было объяснять подобные вещи — азбука. То, что он и его «скаты» попали под грубую зачистку, — тоже азбука; будь Корт на его месте, он поступил бы так же.

— Всех — на свежий воздух. Уничтожить следы перестрелки, насколько возможно. Представить все обычной авиакатастрофой, вызванной утечкой горючего.

Вам ясно?

— Да.

— Выполняйте.

— Есть.

Альбер закурил сигарету, не отрывая от губ, сделал несколько затяжек, поднес к губам микрофон спецсвязи:

— Дельта-два, я Дельта-один, прием.

— Дельта-два слушает Дельту-один, прием.

— Готовность по полной зачистке Базы.

— Чистильщики готовы.

— Ждите сигнал.

— Есть.

Альбер выключил спецсвязь, поднял трубку внутреннего телефона.

— Доктора ко мне.

— Есть.

Он прикрыл глаза, постарался расслабиться. Если он не доложит через полтора часа, Москва свяжется с ним сама. Отговорок типа «Связь не работала, потому что свет отключили» там не понимают. Им нужен результат. Только положительный. Конечно, кассеты. И еще — полная картинка происшедшего. Может быть, через пару часов она прояснится. Может быть… Вот тогда и будем говорить с Магистром. Даже если кристальной чистоты и не будет, не важно. В мутной водице тоже плавается… Но сам он должен знать, что происходит. Наверняка.

Глава 3

— Не волнуйтесь, Доктор, все уже позади. Сигарету?

— А мне можно?

— Меня заверили, что никакой опасности. Просто большая кровопотеря. Прошу.

— Хозяин кабинета приподнялся из-за стола, вставил в рот сидящему напротив в кресле-каталке тщедушному человечку сигарету, чиркнул зажигалкой. Живот и ноги сидящего были плотно закутаны простыней, он опасливо посмотрел вниз, увидел ступни:

— Вы знаете, я совсем не чувствую ног… И туловища тоже… — Он затянулся сигаретой, поднес руку к губам, взял ее аккуратно двумя пальцами, с удивлением посмотрел на них и на тлеющий огонек, затянулся снова, так что горящая точечка оказалась между средним и указательным пальцами, обжегся и едва успел перехватить сигарету другой рукой. Дым выдохнул с видимым облегчением.

Хозяин кабинета наблюдал за ним молча, укрываясь за пучками света, бьющего из-за спины прямо на сидящего. Экспериментатор! Проверяет чувствительность…

Ну-ну…

— Так что произошло? — быстро спросил Альбер, бросив тело резко вперед и приблизив лицо так, что маленькие глазки-буравчики впились в глаза раненого; во взгляде была угроза: коль скоро Доктор решил, что будет жить, и жить долго, пусть теперь почувствует и цену возможной лжи… Только страх дает власть, только страх, больше ничего! — Ну?

— Он… Он убил всех.

— Кто?

— О… Объект.

— Как это случилось?

— Вдруг… Вдруг он вскочил…

— Погодите, Доктор. По порядку. — Альбер снова укрылся в тени, и Доктор почувствовал мгновенное облегчение. Он всегда боялся этого человека, боялся, как боятся люди неотвратимого ночного кошмара… — Когда вы начали допрос?

— Сразу, как только легли в дрейф.

— И это было?..

— После полудня.

— А точнее?

— Сначала… Сначала Смоляр… Он пытался напугать этого человека… Но это ведь еще не было допросом, ведь так? Он еще был сильно раздосадован тем, что нельзя применить пытку.

— Да, я категорически это запретил.

— Вот тогда я, собственно, и приступил к допросу. К телу были подведены датчики, но вы знаете, как сейчас относятся к этому…

— Да.

— Хочу отметить, справедливо. Ни реакция зрачков, ни повышение пульса или давления не способны в достаточной степени…

Альбер не прерывал этого велеречивого яйцеголового дегенерата. Жить ему осталось от силы минут двадцать, а он рассуждает о каких-то там реогенных зонах эпителия… Бред! Но прерывать нельзя. Каждый думает в понятных ему образах и выражает их в понятных ему словах… Тут важно уловить детали, чтобы составить картинку.

— …и приступил к химиостимуляции в сочетании со световым гипнорефлектором… Знаете, его еще называют на сленге «чертова лампадка»…

— Какие препараты вы применили?

— О! — Доктор мечтательно улыбнулся. — Сначала самое простенькое, общеизвестное: пентонал, скополамин, амитал. Естественно, в просчитанных сочетаниях. Нет, и эти средства могут давать прекрасный эффект в отдельных случаях, но если есть большее время для работы — неделя или две. Тогда черепушку, — сидящий легонько похлопал себя по темечку, — можно было выпотрошить очень основательно с их помощью…

— Такого времени у вас не было.

— Да. И задача вами была поставлена нешуточная: вытащить из респондента все, что возможно и невозможно… Даже то, о чем он сам может не знать…

— Да, это так.

— После двух часов работы я очистил ему кровь физиологическим раствором и потом применил авторскую модификацию «чайна уайт». — Глаза Доктора лучились от удовольствия. — Это был риск, серьезный риск, но я на него пошел!

— И результаты?..

— Превзошли все ожидания! Вы даже представить себе не можете, как это интересно! Жаль, я не могу использовать кассеты для научной публикации…

— Это было бы… — хмыкнул Альбер.

— Но, кажется, мне удалось проникнуть… как бы это выразить понятнее… на нижние этажи подсознания… Механизм этого явления совершенно не изучен, еще в тридцатые годы пытались проводить подобные опыты в Германии, а в начале сороковых — в Штатах, но впоследствии если кто и работал в этом направлении, то… неофициально.

— Нелегально…

— Да. Слишком велик был отсев респондентов… — Доктор вздохнул.

Едва заметная гримаса искривила губы Альбера. Как он сформулировал? «Отсев респондентов»? В переводе с псевдонаучного на обычный это означало только, что людишки мерли, как крысы в серной кислоте, от таких высокоинтеллигентных занятий!.. Нет, Альбера это нисколько не волновало: одним время жить, другим — время умирать… Тем более сам он всегда знал, что и для него может настать «время Ч», и его мозг будут «потрошить», как тушку кролика… Но он знал, чего он хочет: власти! И не скрывал свое отношение к людишкам за красивыми словесами… Ради науки… Ради будущего… Ради истины… «Это был риск, серьезный риск, но я на него пошел!» Сказано-то как! Этот паршивый «градусник» рисковал только тем, что объект сдохнет раньше, чем он сумеет удовлетворить свой «научный интерес»…

— Наши ученые не совсем верно называют это свойство мозга «генной памятью»… Но поскольку этот термин устоялся в науке и к нему привыкли обыватели, я буду употреблять в нашем разговоре именно его…

— Что конкретно вы выяснили?

— Все это зафиксировано на пленках. Объект был в состоянии, которое я называю «летаргическая кома», и при этом он вспоминал! Иногда его воспоминания облекались в форму стихов, эссе, картин — нет, это нужно было видеть!

— Сколько времени занял допрос?

— Почти семь часов. Это, я вам скажу, очень серьезное психологическое напряжение для любого врача…

— А для пациента?

— Что?

— Для объекта это было напряжением?

— В каком смысле?

— Доктор. — Альбер выдержал паузу. — Меня интересуют две вещи. Первое: насколько полно объект «освобожден» от своих… э-э-э… знаний.

— Полагаю, на основе полученного материала можно составить полную картинку. Естественно, с материалом необходимо целенаправленно поработать.

Иначе говоря: что именно нужно извлечь из сказанного. Я понятно объясняю?

— Вполне. Второе: каким образом объект сумел убить троих моих людей, ранить вас, и куда он исчез впоследствии?

— Это не поддается объяснению. — Доктор закатил глаза, все лицо его приняло слезливо-жалкое выражение. — Он так меня ударил!.. — Сидящий опустил лицо вниз, погладил бок. — Прямо в живот. Что сказали медики, ушиб сильный?

— Не особенно. Ничего серьезного не задето. Просто вы потеряли сознание от болевого шока…

— Боль была жуткая!..

— …и при падении повредили что-то там… Вену или артерию — здесь я не специалист.

— Пролежи я так немного, и — все…

— Могло быть и такое, но обошлось. Итак, повторяю вопрос: почему после семи часов допроса, когда респондент, — это слово Альбер произнес с едва заметной иронией, — находился, как вы это называете, в «летаргической коме», он оказался способным действовать, как боец спецназа очень высокого уровня?!

Кстати, кто он, по вашему мнению, по профессии?

— Точно я сказать не могу… То, что он называл — экономика, финансы, — не вполне соответствует его, так сказать, внутреннему сознанию… Человек он высокообразованный — это несомненно, причем мыслящий образами, парадоксально…

Я бы назвал это так: он думает в стиле импрессионистов и постимпрессионистов, иногда — немного мистически, в стилистике раннего Врубеля или Нестерова, порой — необъяснимо странно, мы называем это явление «парадокс в Абсолюте», где Абсолют понимается как ипостась того, что обыватели называют Богом… Однако живот болит, — растерянно, без всякого перехода завершил Доктор, с легкой пока тревогой глянув вниз, на собственное туловище, плотно обтянутое простынями. — Не могли бы мы перенести беседу? Мне кажется, я чувствую себя немного хуже…

Альбер мельком глянул на часы на стене, за спиной сидящего. Похоже, действие обезболивающего ослабевает… Врач специально подобрал то, что нужно: легкая эйфория не затрагивала сознания и не мешала связному рассказу, убирая в то же время последствия болевого и психологического шока. Но… Жить ему осталось минут десять. Нужно спешить.

Мужчина нажал кнопку. Появился врач со шприцем наготове:

— Это вас поддержит.

— Что со мной? — спросил Доктор коллегу по-латыни.

— Ничего серьезного. Шок.

— Я чувствую скрытую боль, но пока еще не могу определить ее источник.

— Не беспокойтесь, Доктор, — ответил медик по-русски. — Это просто невротическая реакция, следствие перенесенного болевого и эмоционального стресса. К тому же у вас было серьезное напряжение в течение нескольких часов… Работа психоаналитика, которую вы блестяще провели, — это тоже эмоциональный стресс особого рода, а поскольку завершился он нападением пациента, произошла долговременная невротическая реакция.

— У меня что-то повреждено?

— Ничего серьезного. Небольшая внутренняя гематома. Если что вам действительно необходимо, так это отдых, покой. — Медик говорил неторопливо, размеренно, и это успокаивало сидящего. Он ловко уколол в вену, опорожнил шприц, пояснил:

— Морфий. В очень небольшой концентрации.

— Благодарю вас. — Доктор поднял взгляд на хозяина кабинета:

— Мне необходим покой…

— Его у вас будет сколько угодно. Еще сигарету?

— Да. — Доктор затянулся, расслабленно перевел дыхание. — Так на чем мы остановились?

— Расскажите подробно, что произошло после окончания допроса. Я не специалист, но полагаю, что после той дозы наркотиков, какую получил объект, он вообще не способен был двигаться…

— Да, это так, но…

— Я слушаю…

— Вы ведь запланировали… летальный исход…

— Да. Объект после допроса подлежал устранению. Откуда вы это узнали?

— От Смоляра. Он так и выразился: «Теперь с этой падалью и возиться не нужно. Просто выбросим за борт». Мне, честно говоря, было жаль такой материал… И я решил, поскольку летальный исход запланирован, провести еще один опыт… Очень любопытный в научном плане… — Доктор мельком взглянул на Альбера, поправился, оправдываясь:

— Я полагал, что это может дать дополнительные результаты по допросу.

Альбер сжал челюсти. Все как всегда. Любой четкий и выверенный план рушится, порой погребая под собой создателя, когда хотя бы один из исполнителей принимает «командирское решение» сделать «как лучше». Нет, премьер страны выдал некогда бессмертную фразу: «Мы хотели как лучше, а получилось — как всегда».

Доктор замолчал, по-собачьи преданно глядя в глаза Альберу.

— Вы поступили правильно, — кивнул тот.

— Это ведь было жутко интересно… Вы знаете, химики синтезировали по моей программе совершенно новый, невиданный препарат; по вызываемым эффектам он не схож ни с одним из известных психоделиков, а его действие не подпадает не только под описание обычной клинической картины психоделиков, но и ни под одно из описаний доктора Тимоти Лири, сделанных им столь поэтично; анализируемые им энергетические уровни сознания — сказка для младших школьников, по сравнению с которой мой новый препарат — это Достоевский, Кафка, все мифы и все религии мира одновременно…

Альбер снова сжал челюсти. Даже малая доза морфина возымела действие: собеседник «уплыл»… Раздался звонок внутреннего телефона.

— Это врач.

— Слушаю.

— У Доктора сильное кровотечение. Потеря сознания и даже агония может наступить в любой момент.

— Может быть, нам… прерваться на время?

— Бессмысленно. Я ничего не могу гарантировать.

— Так. Сколько времени у нас есть?

— Может быть, и нисколько.

— Понял. — Альбер положил трубку. Резко вдруг навалился грудью на стол, снова приблизив лицо к лицу Доктора и уперев ему в глаза острые, словно трехгранные штыки, блестки зрачков:

— Ты, экспериментатор сучий! По твоей вине сорвана важнейшая операция, убито трое моих людей и объект операции бесследно исчез! — Он выдвинул ящик стола, вытащил тяжелый вороненый пистолет, большим пальцем взвел курок. — Если ты, гнида, четко и внятно не ответишь на поставленные вопросы, твои гениальные мозги вылетят из черепа за секунду! Ты понял?

— Да… — прошептал Доктор, едва разлепляя запекшиеся разом губы. Он сидел недвижно, вжавшись всем телом в спинку кресла, словно хотел слиться с ним, стать его частью, ничем…

— Первое: что произошло после того, как ты вколол ему этот чудо-препарат?

— Сначала ничего. Потом тело его обмякло, и я решил, что он умер. Похоже, дыхания не было. Смоляр велел подчиненным достать трос, гирю и был готов топить труп в море… Я подошел лишь затем, чтобы посмотреть зрачок и убедиться в летальном исходе.

— Тебя не удивила столь быстрая кончина?

— Нет. По правде говоря, я дважды пытался экспериментировать с новым веществом… В подобной ситуации результат был идентичным. Правда, до этого респонденты минут на десять приходили в возбужденно-идиллическое состояние, не описанное ни в одной работе, и именно тогда…

— Заткнись. О «чистой науке» будешь рассуждать… на покое. Дальше.

— Я решил, что произошла массированная передозировка и респондент умер; подошел, чтобы посмотреть зрачок, и — отлетел в угол комнаты! Удар был неожиданный и невероятно сильный! Полуоглушенный, поднялся, тряхнул головой, открыл глаза — Смоляр впечатался в стенку от удара ногой в лицо. Он умер мгновенно, это было очевидно… Двое его сотрудников не успели выхватить оружие — своеобразный стресс, да и сказалось выпитое…

— Они много пили?

— Достаточно. Никак не меньше бутылки на человека.

— Дальше!

— Пациент схватил со стола пистолет и двумя выстрелами — это было невероятно быстро, в течение одной секунды, — убил обоих наповал. В голову.

После этого… После — он застыл, словно слепой… Я был жутко напуган и понимал, что сейчас этот человек в состоянии, называемом «фрикаут» или «даун» — жуткое, чудовищное восприятие действительности… И он убьет меня, как только заметит…

А он бросил пистолет в угол, осторожными шагами двинулся по каютке — словно на ощупь… Я — дурак!.. Я же видел, как он нащупал уже трап и собирался выбраться на палубу — там он непременно упал бы за борт. Но я был страшно напуган, почти не контролировал себя… Тем более действие наркотика было явно: у пациента, полагаю, был как раз момент притупления восприятия окружающей реальности… Осторожно и бесшумно я сумел подобраться к столу и взять длинный препарационный скальпель… Потом так же неслышно двинулся к нему…

— Скальпелем легко убить человека?

— Человека вообще легче убить, чем принято считать. В данном случае — просто не-е-ежно провести лезвием по шее… Мужчина стоял всего в шаге, спиной, я занес скальпель… И тут — резкая боль пронзила меня, в глазах помутнело и я потерял сознание… Хотя, наверное, не сразу, но я не чувствовал и не ощущал ничего вокруг, кроме собственной дикой боли… Вот все, как оно было.

— Что с объектом могло произойти потом?

— Скорее всего он выпал за борт и утонул.

— Он мог выжить?

— Это было бы чудом, а чудес, как известно, не бывает. После той дозы, что он получил, не живут.

— Но он же сумел убить четверых, — усмехнулся Хозяин. — После смерти, если считать по-вашему.

— Вы ошиблись, троих. Нет. Выжить ему не дано. Я ученый-практик. Ни одного шанса. То, что с ним произошло, — просто предсмертный немотивированный криз.

Кстати, этим объясняется и исключительная сила, и скорость его реакции. Ну а сразу после этого наступает, как правило, кома, агония и смерть. Нет, выжить ему не дано. Это я вам заявляю официально и гарантированно, как врач. — Доктор замолчал на секунду, опустив глаза, поднял их, но только на уровень стола, на котором под тяжелой ладонью Альбера покоилась вороненая сталь крупнокалиберного пистолета. — Вы… Вы простили меня?

— Бог простит.

— Но вы… Вы не убьете меня?

— Конечно нет.

Доктор вздохнул, облегченно опустил глаза, стал поправлять простыню, немного сбившуюся во время эмоционального рассказа. Льняная материя сдвинулась, и Доктор застыл, обнаружив под ней плотную марлевую повязку, пропитанную кровью. Лицо его стало серым, как бетонная плита.

— Кровь, — произнес он одними губами. — У меня кровотечение… Пожалуйста, пожалуйста, врача…

— Врач вам не нужен.

— Как не нужен?.. Почему?..

— С такой раной, как у вас, не живут. Проникающее ранение брюшной полости, задеты важные органы.

— Но… Если провести срочную операцию… Сейчас, немедленно… Я… Я вам еще понадоблюсь… Я… Я знаю… Я хочу жить!.. Пожалуйста, прикажите позвать врача… Я выживу, я чувствую это, я вы-жи-ву!

Взгляд Доктора обреченно метался по комнате, словно звук В пустом брошенном пакгаузе… Альбер улыбнулся, чуть скривив губы:

— Выжить?.. Это было бы чудом. А чудес, как известно, не бывает.

Глава 4

Огромный кабинет, отделанный темным мореным дубом. На письменном столе, крытом зеленым бархатом, лампа под абажуром. Лампа бронзовая, с затейливой отделкой: пятиконечные звезды, серпы и молоты, по ножке — красноармейцы в буденовках и матросы, перепоясанные пулеметными лентами. Стиль позднего советского конструктивизма. Магистр знал — эта лампа стояла на столе командарма Ионы Эммануиловича Якира и была подарена тому Председателем Реввоенсовета Троцким к какому-то красноармейскому юбилею. Магистр хранил лампу на столе как раз с единственной целью: не забывать. Не забывать, что в деле, именуемом политикой, нужно быть чрезвычайно осторожным, и, какой бы силой и властью ты ни обладал в данный момент, все может перемениться столь скоро и непоправимо, что многим видится почти сверхъестественным… Неярко светящая лампа была и напоминанием, и своего рода талисманом; смысл его можно выразить одной, ставшей ходовой в эпоху «всеобщей криминализации», фразой: «Боишься — не делай, а делаешь — не бойся». Именно страх погубил и Троцкого, и Тухачевского с другими заговорщиками: они были осторожны, но боялись даже тогда, когда приходило время действия. Словно забыв, что в этой стране не может быть ни двух царей, ни двух вождей! Никакая уступка в высшей власти не приведет к ее разделу: человек или имеет власть, или служит, и его положение и нередко сама жизнь зависят от воли монарха. Не важно, явный он или тайный.

Именно поэтому лампа была единственной реликвией в этом кабинете, напоминавшей о незадачливых заговорщиках. Вся остальная мебель, и даже сами дубовые панели, — с дальней сталинской дачи. Он долго был «победителем» и не задумывался о цене. И… был оставлен беспомощно подыхать «соратниками», словно отравленная крыса…

Или же… Или правил кто-то другой, а Сталин, новый бог, был на самом деле не чем иным, как образом, «куклой»… И втемную выполнял как раз то, что ему было предписано… Как говаривали в старину, этот человек был… личиной. Как там поговорка? «У нежити своего облика нет, она ходит в личинах»… Если так, значит, «куклы» правили огромной страной, распоряжались жизнями, судьбами, смертями… Или — правят поныне?.. Но кто же тогда кукловод?..

О ближней даче, кунцевской, той самой, где Отец Народов встретил свою жестокую кончину, напоминал небольшой дубовый буфет в стиле купеческого барокко. Порой Вождь жаловал и таких «уродов». Тут тоже есть чему поучиться. Но главное… Никогда никому ни в чем не доверяй! Ни когда добиваешься власти, ни, тем более, когда ее получишь! Создавай «параллели» — структуры спецслужб, банков, холдингов, корпораций, пусть они борются между собой, лгут, ненавидят, изворачиваются, убивают… Но целью их борьбы должно быть только одно: жажда монаршей милости!

Но этого мало! Как в «Крестном отце»? Дон Корлеоне советовал сыну Майклу отыскать своего Люку Брази — человека, который абсолютно равнодушен к смерти и боится только одного: принять смерть от руки своего патрона… Мало! Необходимо иметь хорошо оснащенное подразделение, преданное лично тебе! И хотя здесь есть, как всегда, противоречие, — преторианская гвардия легко может свергнуть правителя, — но не в том случае, если власть покоится на деньгах! Люди примитивны, и тезис: «Лучше быть молодым, богатым и здоровым, чем старым, бедным и больным» — неопровержим. За деньги можно купить все, даже молодость: какая красотка сочтет старика стариком, если за такую мелочь, как раздвинуть ножки, она свободна от нудного монотонного труда, крохотной хрущобы, пьяного парня, давки по утрам и вечерам в переполненном транспорте, гроссбуха с подсчетами — сколько выделить на еду, сколько — на транспорт и сколько времени нужно не есть мясо, чтобы позволить себе колготки-эластик… Но деньги — это еще не все… Преторианцы должны ощущать свой статус: возможность непосредственно властвовать надо всеми, не принадлежащими к их касте. Положение избранности — вот то, что ставят люди выше денег; ну а если и то и другое исходит из одного источника…

Магистр знал свою силу и свою волю. Но пока жалкие ублюдки считали, что он действует по их воле, — деньги текли к нему настоящей Ниагарой… Он должен работать для них и на них, но… Только до той поры, пока не решит, что пора «благодетелей» прошла. В стране, где нет ни закона, ни Бога, чтобы властвовать, нужно самому заменить и закон, и Творца. Только так. И выбор всего один: или играешь ты сам, или играют тебя.

Хотя… Магистр порой задумывается над тем, на ту ли денежную «лошадь» сделал он ставку: иметь в противниках Кришну — это… Хотя тогда у него не было выбора. Сейчас… Сейчас нужно действовать. Чтобы потом выбор был именно за ним. Только за ним. Боишься — не делай, а делаешь — не бойся.

Магистр ходил по огромному кабинету из угла в угол. Громадный персидский ковер скрадывал звуки шагов, и мужчина был похож на большого хищного тираннозавра, принявшего вдруг человеческий облик. Те люди, что делали на него ставку, никогда не видели его таким: для них он был послушным винтиком, «силовой структурой», с помощью которой можно было решать те или иные вопросы; они привыкли кропотливо и монотонно выполнять поставленные задачи, не считаясь ни с чем. Но мужчина знал их слабость. Они работали с деньгами, понятия их давно были смещены, они абсолютизировали людскую алчность и обожествляли бездушное: деньги. Когда-нибудь он на этом сыграет. Наверняка.

Сигнал спецсвязи зазвучал коротким отрывистым вызовом. Мужчина не спеша подошел к столу, закурил и только после этого снял трубку.

— Альбер вызывает Магистра, — услышал он.

— Магистр слушает Альбера.

— Докладываю: операция «Взлом» проведена с осложнениями. Уровень «А».

— Что именно произошло?

— Объект исчез.

Ни одной эмоции не отразилось на лице мужчины за столом. Сейчас — время действия.

— До операции?

— Нет. После.

— Вы получили данные?

— Да. Они на кассетах.

— К вам прибудет человек приоритета Магистр. Пароль вам известен.

Передадите все немедля.

— Есть.

— Теперь коротко: что произошло?

— По завершении операции объект, видимо вследствие передозировки, оказался в состоянии, называемом «даун»; он уничтожил спецгруппу, смертельно ранил Доктора и исчез. По предположению — упал за борт.

— Дальше.

— Прибывшая группа «скатов» обнаружила трупы, произвела полную зачистку, доставила раненого Доктора на Базу. Я успел его допросить. Кассета имеется.

Альбер замолчал.

— У вас все?

— Нет. Я принял оперативное решение устранить «скатов» силами «крайних».

Возникли осложнения. Командир «скатов», доставивший на Базу Доктора и кассеты, что-то почувствовал…

— Почувствовал?..

— Виноват. Я неточно выразился. Мною была допущена ошибка: вертолет, высланный для устранения «скатов», вернулся на Базу; пловец все понял и предпринял силовой вариант: захватил вертолет и пытался уйти. Уничтожен вместе с машиной. Убито несколько «крайних».

— Это вы называете «тихой операцией», Альбер?

— Подобные вещи случаются…

— Я знаю. Но не при таких ставках!

— Чем выше ставки, тем больше головная боль.

— Если голова болит, значит, она еще на плечах… Что предполагаете предпринять?

— Уничтожение Базы. С полной зачисткой.

— Какими силами?

— «Дельта».

— Ваше мнение…

— По основной операции?

— Да. Ведь осложнения не планировались.

— Похоже, мы потянули «пустышку».

— Поясните.

— Финансисты не действуют, как бойцы спецназа. Предполагаю, что нам подставили объект с целью выявления сил.

— То есть вы считаете, что объект — «кукла»? Я правильно вас понял? — Магистр почувствовал выступивший на лбу холодный пот.

— Нет. Но исключить такое предположение нельзя.

— Альбер… Вы взяли в разработку именно того, кого вам указали?

— Да.

— Уверены?

— Абсолютно.

— Тогда ошибки нет.

— Хм… В течение тридцати секунд, что называется «на автомате», он уничтожил троих боевиков экстра-класса!

— Вы говорите, он получил весьма высокую дозу препаратов…

— Этим можно объяснить многое, но не профессионализм в обращении с оружием и не устойчивые навыки в применении приемов специального рукопашного боя… Я свел показания «ската», Доктора и получил данные экспертизы по доставленному «скатом» материалу. Совпадение полное. Объект действовал сам, один.

— Вы сказали, он исчез.

— Да. По предположению Доктора, после резкой активности при синдроме «даун» наступает резкий упадок сил, полная дезориентация во времени и пространстве. Он, скорее всего, упал в воду и утонул.

— Утонул?

— До ближайшего берега — свыше тридцати километров. К тому же разразился шторм свыше пяти баллов.

— То есть вы предлагаете считать его мертвым.

— Возможно, труп обнаружат, возможно — нет. Но даже пловцу экстра-класса невозможно спастись в бушующем море при температуре воды восемь-десять градусов… Чудес не бывает.

— Итак, исчез.

— Да. Исчез.

— Альбер… Финансисты, располагающие данными о перемещениях финансового капитала общей стоимостью… У вас есть бумага под рукой?

— Да.

— Запишите, чтобы было нагляднее.

— Да.

— Один-ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-ноль… Записали?

— Да.

— Сумма, разумеется, в долларах.

— Я понимаю.

— Чтобы вам было еще понятнее… За эти деньги можно не только выкопать море посреди Восточно-Европейской равнины, за них можно закопать на пять метров вглубь любой мегаполис, будь то Москва, Шанхай или Нью-Йорк, и на другом месте построить новый! Ну а учитывая, что эти деньги не «мертвые», они работают, то общая контролируемая сумма…

— Я понимаю.

— Вот именно. Мне важно, чтобы вы поняли одно: ни ваша жизнь, ни моя на этом зелено-сером фоне не стоит ничего. Совсем ничего.

— Да.

— А потому — человек, обладающий информацией или даже участвующий в планировании движения такой суммы или хотя бы ее малой части, не может исчезнуть! Вы поняли, Альбер?

— Да, Магистр.

— Найдите мне его. Даже если для этого потребуется выпить море. Живого, мертвого, по частям — как угодно! В море, на небесах, в земле, в аду — где хотите! Най-ди-те!

— Я понял. Магистр.

— Все предложенное вами по Базе утверждаю.

— Есть.

— У вас достаточно людей и оперативных каналов?

— Да.

— Действуйте.

— Есть.

— И запомните, Альбер. Миллиарды и люди, их представляющие, никогда бесследно не исчезают. Чудес в этом мире не бывает.

Глава 5

Двое идут по кромке волн, осторожно переступая через оставшиеся после шторма лужи. Оба — в изрядном подпитии.

— Вот, блин… Юг, называется… Колотун, как в Мурманске.

— Да ладно тебе…

— Чего — ладно?! Отвалить столько бабок за путевку, и что?! «Море, телки, винище — рекой…» Кто базлал?

— Тебе что, вина здесь мало?

— Да этой «грязи» я мог и в Костомукше обожраться!

— Не скажи… Портвешок что надо! Сырец, девятнадцать оборотов, и башка после него не трещит! Да и цена — дешевле, чем у нас за молоко!

— Блин, Серый, да у меня уже конец опух от пьянства, ты понял?! Дом отдыха, блин! Тетки — как свиноматки перекормленные, трапеции, блин!

— Колян, ты забодал уже своим воем! Чего надо-то?

— Чего и всем: вина, баб и моря!

— Моря — вот оно, плескается, вина — щас возьмем, хоть залейся, ну а бабы…

— Не, ты мне скажи, куда отсюдова все классные шмары повыводились? Сашка Манохин лет пять назад в аккурат сюда ездил, рассказывал — блядей, как мастей!

— Насвистал соловейка, да и был таков.

— Ты это, Серый, ты на Сашку не кати, он мне кореш, четыре года в одном забое. Можно запросто и в лоб схлопотать! У меня не задержится!

— Да ладно, я так… Да и какой мужик не приврет по этому-то делу…

— Я те сказал, Серый, не тяни на Сашку! Не стал бы он корешу вкручивать!

Понял? Он — не ты!

— Да ладно, остынь. Когда он был-то здесь?

— Я ж тебе сказал — пять лет назад. Или шесть.

— Во. Пять лет назад пчелы были с гуся, по три ведра меда давали и жалом каску на лету пробивали! Рубли-то были хоть деревянные, да не фантики все ж карамельные! И зарплаты в шахте плюс северные плюс от бабы заныканные…

— Серый, не язви душу…

— Да это я к тому, что Сашка тот сюда не иначе как «пятихатку» привез!

Пол-«Жигулей», на месяц-то, а? Ротшильд Аль-Гарум! Вот девки вокруг него и вились!

— Да не… Просто и правда — время было другое… Душевнее с девками было, не то что теперь.

— Оно так. Красивая девка, мил друг, щас тоже понимает, что все бабок стоит! А уж это дело — в особенности.

— Так что ж теперь, в узелок завязать?

— Твой завяжешь… Не, ты посуди сам… Наша загородка с вагончиками как называется? База отдыха «Волна». Вот мы и волнуемся, где жорево взять да как порево отыскать. А в десяти кэ-мэ — «Лазурный берег». Теннис-пенис, бары-рестораны… И телок там, как грязи… Только вопрос: почем?

— Здесь шлюх нет.

— Шлюха — не профессия, а способ прожить. Потому они есть везде. Только сюда братаны со своими наезжают.

— С постоянными, что ли?

— А это по фигу: постоянные или переменные, а сделаны — суши весла! И в день она тому братанку обходится, что твоя путевка!

— Суки!

— Оно так, а без них скучнее.

— Слушай, Серый, а может, по станице отыщем?

— Вилы в задницу?

— Да я серьезно…

— Да и я не шучу. В станице кто живет?

— Как это — кто? Люди.

— Понятно, что не еноты. Какие люди?

— Серый, ты что-то шибко умный стал… В глаз давно не получал, да?

— Так я ж тебе растолковать стараюсь… Тут три категории населения: казаки, татары и вольнопоселенцы. Вот и поприставай к их девкам — это смотря что получить хочешь: нож в брюхо или шесть картечных дырок из двух стволов… А вольнопоселенцы, которые отдыхающие, баб своих не для тебя привезли, пасут что надо… Усек картину битвы?

— Да пошел ты!

— Только вместе с тобой. И то — за винцом к деду. Вино у деда — путевое!

— А чего ему? Сиди сивуху продавай дурачкам вроде нас да мошну набивай…

Чем не жизнь?

— Да ладно тебе. Ты глаза его видел? Я так себе думаю: получил он когда-то по жизни полной меркою…

— Торчал, скажешь? Да раньше вся страна — по лагерям, подумаешь…

— Подумаешь не подумаешь… Ты свои два года по хулиганке тянул считай что дома, а как, сладко показалось?

— Тебе б того сахара…

— То-то. А раньше и сроков таких не было. Червончик или четвертной. А если ж уж совсем не виноватый — пятерик. Смекай. Крученый тот дед, это точно.

— Крученый не крученый… Знаешь, Серега… Время точно переменилось… Я порой думаю — да что б хоть год так пожить, как те «новые» щас живут — я б кому хошь башку бы проломил… Хоть деду, хоть соседу — по хрену…

— Год, говоришь… То ли год, то ли день… Тут не угадаешь…

— А уж как повезет!

— А никак не повезет… Ты помнишь, в апреле братанки своих хоронили…

Только и утеха мамашкам, что гробы полированные. По мне — лучше уж так…

— Как — так? Зарплату по полгода не дают, это — так? Под землей корячимся, как кроты, и что с этого, деньги какие видим? Или радости особые?

— Знаешь, бабка моя завсегда сказывала: радость, она внутри человека сидит. Он ее или к людям повернет, или в пятки схоронит да давить ее будет каждым шагом… Брось, Колян… Это ты недоопохмелился… Щас мы винчика пару баллонов возьмем, да по жилушкам ка-ак разойдется, а там — и солнышко покажется… Непогода здесь по три дня, больше и не бывает… В море покупаемся, рыбку посмотрим — зря, что ли, снасти в такую даль тащили?

— Рыбка-щучка, девка-сучка…

— Ну тебя и взяло за живое!

— Блин! — Рослый запнулся о валун, упал грузно навзничь. Поднял голову, глянул на море:

— Е-мое… Мертвяк!

— Где?!

— Да глаза разуй! Вишь между камнями? И оглоблина какая-то там же.

— Точно! Слушай, или живой?

— Живые так не лежат.

— Может… Вытащим?

— Сильно надо — жмуров таскать. Не дембель — надрываться!

— Да ты погодь… Что ж, так и пройдем?

— А что, наше дело? Вон у нас в подвале по весне двух бомжей нашли, видать, с январских околевши, так их последняя хронь за водяру вытаскивать отказалась — сильно надо заразы нахвататься! Так и воняли, пока солдатиков из жмур-команды не подослали.

— Да брось ты, этот, видать, и утоп недавно… Вишь, в одежке… Знать, свой брат алкан по-пьяни с пирса навернулся или еще откуда… Ты как хошь, а вытащить надо… А то и дедово вино мимо глотки пойдет — не по кайфу… Что мы, басурмане?

— Ладно… Только в воду лезть — мокрые будем по яйца… Водяра осталась?

— Полбутылки.

— Давай.

Рослый приложился основательно.

— Ты совесть бы поимел!

Напарник получил бутылку, когда в ней осталось на глоток. «На раз» подмел остаточек, выдохнул:

— Сучок, а не водка!

— Это точно. Полезли?

— Полезли.

— Чудес не бывает. Говорил же — мертвяк. — Рослый дернул лежащего за руку, пытаясь высвободить из расщелины между камнями. — Чего стал, как не родной? — поторопил он приятеля. — Помогай, блин! Как гундеть — «по-людски надо», «свой брат алкан», так ты первый, а как жмура таскать…

— «Прибежали дети в хату. „Э-ге-гей! — зовут отца. — Тятя, тятя, в наши сети затянуло мертвеца…“

— Слушай, Серый, ты че, озверел? Вода — яйца сводит, а ты — песни поешь!

Может, спляшешь еще? Давай шевелись, одному мне такого кабана не выволочь!

— Да камни острые, блин, никак зайти не приноровлюсь!

— А это мне — по барабану! Двигай клешнями-то, говорю же — конец отстудил!

— Может, тебе и на пользу…

— Нет, Серый, чует мое сердце, допросишься ты сегодня!..

— Да шучу я, ты че, шуток не понимаешь?

— Шутник, блин… Сучок ты гнутый, понял? Все у тебя не по-людски, с подвывертом…

— Это, брат, подтекст называется. Не для всяких умов.

— Да?! — Рослый угрожающе двинулся к напарнику, сжав пудовые, со сбитыми до округлости костяшками кулаки. Тот испугался, отпрянул резко, едва не рухнув в воду:

— Да прекращай, Колян! Мы же вроде корефаны с тобой. Третью неделю кентуемся, ты ж меня знаешь… Если и базлаю чего, так не со зла, а для веселости. Смотри, лицо у этого — в месиво! Родная мать — и та не узнает! Об камни его этак приложило, что ли?

— Серый, ты на жмура «стрелку» не переводи! С него уже спросу нет. Об камни не об камни… Больше предупреждать не буду: еще чего сморозишь, хрясну по мусалам, и вся недолга! Вывеска вон как у него в аккурат и станет! Ущучил, кентуля?

— Так чего я? Я — ничего…

— Ну то-то ж. И не кент ты мне. Винище с тобой я жру, а вот в подписку за тебя — это шалишь… Хлипкий ты, и при гнилом раскладе такой и сам в непонятку попадет, и других затянет.

— Да ладно, Колян, я ж сказал.

— Сказал-показал… Берем жмура — и ходу! Я уже ступней не чую! Курорт, блин!

— Это штормяга воду со дна поднял…

— Да хоть из преисподней! Берись, говорю!

Мужики с двух сторон подняли неподвижное тело.

— Да в нем че, тонна, что ли?

— Погодь… Этак мы его не своротим. Вишь, за корягу он ухватился мертво, а она в самый раз в расщелине, между камнями. Давай, я приподниму, а ты пальцы ему отжимай.

— Да пошел он! Что я, нанялся?

— А фиг ли орать уж? Все одно — до жопы мокрые! Дергай, я отчеплять буду, раз ты такой чистоплюй!

— Колян…

— Да я всю жизнь Колян, а толку?

— Это ты не сбрехал!

— Вытягивай!

Один приподнял тело, другой взялся отжимать пальцы…

— Колян! А говорил я-не зря полезли! Кольцо у него на пальце. С камушком… Готово, — отбросил корягу в сторону, — потащили, под две руки…

Приятели вытянули тело на берег, положили на гальку.

— Ну и чего с ним делать теперь?

— А хрен его знает… Сигарету дай, мои, блин, промокли в куртке.

— Держи.

Мужики закурили, затихли.

— Вот она, жизнь… Сегодня ты — бародствуешь, а завтра — похоронствуешь.

— Серый… Я вот все не пойму, когда ты подкалываешь, когда — серьезно говоришь…

— А чего уж тут подкалывать… Так оно и есть. От косой не убережесся…

— Знаешь… — Колян затянулся крепко, на треть сигареты, выдохнул, не разжимая рта. — С месяц назад захожу я к корефану одному… Вернее, двое их было, Сашка с Вовкой» двойняшки… Росли вместе, на Северном, на поселке, что за вышками…

— Да знаю я…

— Ну вот… Пацанами, значит, играли… В древних людей — еще в овраг забирались, под старым мостом, пещера у нас там была своя… А постарше стали — все удаль выказывали: теплицу школьную бульниками раздолбили, траву по весне на откосе у «железки» запалили — чуть цистерну с соляркой не пожгли… Ну а потом… Потом моим квартиру на Стрелке дали… Виделись когда — от случая к случаю, через год на третий… А тут — забрел я на тот Северный по жуткой пьяни, к какой-то тетке присоседился, утром проснулся — общага бабская, мат-перемат, похмелили кое-как и спровадили… Шапку я еще потерял или снял кто с пьяного — иду, башка мерзнет, сам знаешь, в мороз-то…

— А то…

— Ну и вспомнил… Зайду к Кузьминым, шапку займу, что ли, а то башку выстудит напрочь — дело совсем хреновое… Захожу, Сашка отворяет… А они, братья, значит, Сашка с Вовкой, справно всегда жили, торговали там по чуть-чуть, ясное дело, не большие баре, но и не нам чета… И мамашка у их всю жизнь — по торговле… Захожу, значит, бурчу что-то под нос… Смотрю — на Сашке лица нет… Спрашиваю — чего грустный такой, а он меня как поленом по башке: «Вовка умер. Три дня, как схоронили».

Сел я, слова сказать не могу… И такая тоска!.. Вовке тому — тридцать три всего, как раз исполнилось, а на другой день и помер. Ходил чего-то, маялся, потом лег на диван… Все думали — уснул. А он умер. Сердце остановилось. Такие дела.

Сижу курю, и тоска, аж глохну… И знаешь отчего? Вокруг — все то же: сервант, приемник, телевизор, в шкафу — тетка из журнала наклеена, артистка какая-то… Ковер — на нем мы играли втроем в солдатиков… Все, ты понимаешь, все осталось, а Вовки нет! А тогда — чего все стоит? А, Серый?..

— М-да… А ты не думай. Живешь — живи, и вся философия. Как там поют?

«Эх, пить будем, гулять будем, а смерть придет — помирать будем!» Вот так-то. А раньше смерти — и поминать ее нечего.

— А я не об смерти. Об жизни я толкую: коптим, коптим, а потом — раз, и нет ничего. Как и не было. — Колян кивнул на тело:

— Что этот паря, что кусок бревна. А ведь свитер на нем справный, свитер — целехонек, а человека нет.

Как-то все несправедливо это…

— А ты, Колян, в церкву сходи, к попу. Он тебе и заявит, что будешь жить вечно, коли пить-курить бросишь да баб «топтать» перестанешь… Нужна тебе такая жизнь?

— Да ладно. Серый, не трогай ты попов. Сдается мне, знают они что-то такое, чего мы не знаем… А может, знали когда, да позабыли. Вот и мечемся по той жизни, что пащенки слепые: туда носом — тырь, сюда — тырь… Повезет — в молоко уткнешься, не повезет — дак в дерьмо…

— Оно и всегда так было: чет-нечет, как свезет.

— Не… Деды наши, те тоже ведали. Как-то, еще пацаном, ездил я с дядькой на приработки, под Архангельск. Вроде тот же Север, да не тот: у нас со всей матушки-России, кого за что в свое время понагребли, а те — те коренные. Церкву мы подрядились ремонтировать, дядька мой, значит, по плотницкому, а я — подсобником. А мне тогда — что церква, что шалман — все едино…

Дядька из интересу замок старинный начал разбирать — не работал тот, а красивый, с насечкой, с чеканкой по полотну — залюбуешься… Снимает тихонечко «щечку» — а там механизм немудреный, и на щечке той, с внутренней стороны — тоже все отшлифовано да узором, не таким затейливым, попроще — а все ж разукрашено… Дядька меня и пытает:

«Ну че, понял?»

«А чего понимать — все одно никто не видел!»

«Люди — нет. А Он-то — все видит. И коль спроворил ты где и мастерство свое уступил, поленился, поспешил, пожадничал, абы кончить да деньгу сшибить — кого ты обманул? Выходит — себя, и мастерство унизил, дар унизил, а дар тебе — Божий, его обманул… Смекаешь?»

«Это че, для Бога, что ли, изукрасил? Да что у него, делов других нет?»

«Дурила ты, Колян. Ты замочек-то этот попомни, как прижмет. Пригодится, может…»

Вот и думаю я, Серый… Потому все у нас в тарары летит, что не по совести живем, и работаем не по ней… Вот и не складывается…

— Да? Ты че гонишь? Уголек ты как, хрустальной вагонеткой таскать предложишь? Или — чего?

— Да не о том я…

— Не надо было жадничать и водку хлебать на вровень. Вот тебя и завернуло.

Скажи лучше, что со жмуром делать? Раз вытащили.

— Ментам сообщим. Пусть бумаги пишут, — пожимает плечами напарник.

— Да? Да мы остатные полторы недели вместо рыбалки те бумаги и будем марать: да что, да когда, да почему?.. На трезвую голову. Нам надо?

— Оно никому не надо.

— Это одно. А другое — ты ладони его видел?

— Кого?

— Да мужика этого!

— Ладони как ладони. Крупные.

— Хренупные! Ни мозоли, ни заусенца. Перстень на пальце…

— Думаешь, братан?

— А ты сам посуди… Здешних раскладов мы не знаем, а у кого дом в станице самый богатый? У милицейского начальника. Да и вообще, особняки на западной оконечности усек — расстроились? Не, нам в это дело влезать — никак!

— Думаешь — замочили братанка?

— Ничего я не думаю. И знать не хочу.

— Слушай, Серый, не пойму я тебя: то полезли вытаскивать — ты ж базлал, я не хотел, то сам и гундишь, что нашли, дескать, приключения на свою задницу…

— Диалектика.

— Че-го?

— Я вот что себе думаю. Слазали не зря: перстенек-то «рыжий», да и камушек…

— Это ты чего, сука?! О высоких материях вкручивал, а сам думал, как мертвяка обобрать? А по рогам получить?!

— Да ты не кипятись, Колян! Дослушай.

— И дослушивать нечего! Гнида ты, понял? Козел! — Неожиданно быстро Колян бросил кулак вперед. Серый успел дернуться, удар пришелся вскользь, но и этого хватило — боком свалился с голыша, на котором сидел, закрыл лицо руками.

Колян потер костяшку, сплюнул:

— И пить я с тобою больше не буду. Лучше пойду вон, с алканами на «пятачке» заквашу, чем с такой гнидой поганой! Пес!

Похоже, Серый вовсе не обозлился на напарника: помотал головой, стоя на четвереньках, вытер рукавом губы, потрогал место на голове, куда пришелся удар:

— Шишка теперь будет. Ладно, я не в обиде — земеля все же. Колян, знаешь, за что ты сел?!

— Кто «крестил», тот знает. Мне ни к чему. А тебе — и подавно.

— Руки у тебя работают раньше головы! Понял?

— Да пошел ты!

— Давай мы мужика этого к деду и оттащим.

— К деду?

— Ну. Он местный, если чего заявит — так с него и спрос другой. А кольцо…

— Я сказал…

— Да не то я. Хотя… Не мы заберем, так менты… — Бросил скорый взгляд на Коляна, быстро добавил:

— Пусть дед забирает. Но выпивку он нам выставить должен!

— Выпивку?

— Ну да!

— Вообще-то…

— Вот. И посуди сам: мужику этому кольцо вовсе ни к чему, а за то, что мы его из воды выволокли и не рыбам на корм пойдет, скажешь, ему бы кольца жалко стало? Ты бы — пожалел?

— Ты покаркай еще, ворона!

— Не, я к тому, что по справедливости чтоб…

— А ну как дед пошлет нас и с кольцом, и с покойником?

— Не. Не пошлет. Он — старик правильный. Ну че, несем?

— А че делать-то? — Порыв ветра плеснул в лицо Коляну холодные острые брызги, тот сплюнул:

— Курорт, блин!

Глава 6

Альбер собрал систему спецсвязи в особый чемоданчик, в другой сложил оружие из сейфа: «кедр» с глушителем, «стечкин», специальный бесшумный автомат; тупорылый «тишак» легко уместился в кармане куртки. Кассеты с записью допроса финансиста, деньги, кредитные карточки и компьютер-ноутбук последней модели, способный поддерживать связь через спутник, поместил в несгораемое отделение атташе, сам «дипломат» приковал к запястью левой руки незаметной под рукавом «змейкой». Отодвинул в сторону одну из стенных панелей, открыл железную дверцу: там оказался щиток, похожий на распределительный. На цифровой клавиатуре набрал код — засветился зеленоватым экранчик таймера. Альбер выставил цифру, закрыл и дверцу, и панель.

Снял трубку внутренней связи.

— Пост два, — услышал он голос охранника.

— «Приборку» завершили?

— Не вполне.

— Оставить группу из четырех человек на территории, остальным — в караулку. Сейчас.

— Есть.

— Экипироваться по варианту «тени» и — ждать.

— Есть.

Альбер быстро спустился во двор, сел в «порше»; металлические ворота отъехали в сторону, машина с ходу набрала огромную скорость.

Взял мобильный телефон, набрал несколько цифр. Раздался длинный гудок, потом — короткий, глуше. Набрал еще номер.

— Дельта-один вызывает Дельту-два.

— Дельта-два на связи.

— «Шторм».

— Есть.

Глянул на высвеченный зеленым циферблат часов на приборной доске, добавил:

— Десять минут.

— Есть.

Охранник особняка проводил взглядом «габаритки» скоростного «порше».

Дождевая морось, повисшая в серой предутренней мгле, делала его настроение глухим, как петербургский тупик. Славик Егоров вырос в этом северном городе, в гулкой коммунальной квартирке на шесть семей, и из детства своего почему-то отчетливо запомнил свинцово-серое холодное небо, непреходящий запах чего-то горелого и узкий, похожий на ущелье, каменный двор, из которого ему так хотелось вырваться на волю… Он всегда мечтал о южном море, бескрайних, выпаленных солнцем степях, просторе, беленом домике с двором, увитым виноградом, с подвалом, в котором в дубовых бочках доходило густое красное вино…

В первую «ходку» он пошел «по малолетке». В восемьдесят пятом. Вышел через три года — словно в другую страну. В девяносто первом «потянул» уже пятерик, и в девяносто пятом «откинулся». Вот только — куда?..

Весь срок беззачетно провкалывал в «мужиках», а как пришел и огляделся…

Не, там, за «колючкой», порядка было больше. По крайней мере, все понятно и расписано: кто ты и что должен делать. А здесь… Это и называется теперь волей?

Комнатуха в коммуналке, как мать померла, «ушла». С концами. В восьмикомнатной квартире жил теперь какой-то фраер из «новых бугров», отгородившийся и от города, и от мира пуленепробиваемой дверью…

Славик Егоров подался к морю. Без особой какой цели или смысла. И влекла его даже не детская мечта: просто хотелось тепла…

Южный Приморск оказался расписан и поделен. И Славик — оборзел. Внаглую.

Он не желал ни понимать новых «реалий», ни считаться с кем бы то ни было. Еще в Питере обзавелся новехоньким стволом довоенного производства и стал отвоевывать место под здешним южным солнцем…

Команда «волчар» — из «солдат удачи» и крученых, ломаных пацанов — скоро сбилась в стаю, но торчала она в городке, как вилы в копне… И закончить бы им свою жизнь и карьеру в виде остывающих трупов уже по ранней весне, если бы не Хозяин. Что-то было в нем этакое… По сути, он был натуральный фраер, но где-то в своих кругах и по их понятиям — крутой авторитет. А без авторитета — нельзя. Это Слава знал точно. И любой беспредел всегда кончается «вышкой».

Хозяин «построил» парней быстро и без суеты. И ему подчинялись легко: от человека этого исходила властная уверенность поступка, причем и решать, и действовать он привык без сантиментов и скоро. И еще — за ним ощущалась какая-то грозная сила, которая если и не управляла этим человеком, то направляла его.

Что это за сила, Слава Егоров не знал и знать не хотел. Достаточно того, что у него была работа и оплата; оплата не слишком большая, но и не маленькая: уже к этой осени он без напряга сумел прикупить двухкомнатную квартирку на этом не самом модном курорте, приоделся, да и деньги на отдых оставались… За девок Слава не платил: этого добра здесь как грязи… Ну а вообще — сошелся с продавщицей-палаточницей, двадцатисемилетней «матерью-одноночкой», и жил себе, ни о чем не думая. Да и работа была — не бей лежачего подушкой. То «наехать» на кого-то, но не всерьез, а для понту, чтобы человечек раздухарился и начал гоношиться… Тут его, видимо, и подлавливали… Как, на чем — это было уже не их дело. А еще — торчать при особнячке и изображать из себя сильно крутых.

Именно изображать: Славик был достаточно опытен, чтобы числить себя и «подельников» вовсе по другой масти, в сравнении с теми, кто иногда наезжал в особняк. Немногословные, неприметные люди, не выделявшиеся ни внешностью, ни лицом; но всех их делала «близнецами» вовсе не безликость: в каждом чувствовалась спокойная сосредоточенная воля, которая не остановится ни перед чем…

Что еще от них требовал Хозяин — так это безукоризненную дисциплину. Даже в мелочах. «Дисциплина не самоцель, но необходимое условие достижения цели», — любил повторять он. Впрочем, к какой цели стремиться ему, Славику Егорову, он не знал.

Иногда, правда, посещала его мысль: почему в общем-то за такую непыльную работенку так весело платят?.. Но потом решил резонно: платят — и хорошо.

Значит, порядок такой. Да и навык дисциплины всегда пригодится потом, по жизни… Хотя… Ощущение какой-то обреченной несвободы бередило порою душу, особенно в такие вот тяжкие, туманно-слякотные предутренние часы… Словно он и не жил вовсе, а двигался на ощупь в каком-то сыром желтом болотистом тумане, когда под ногами вязкая хлюпающая влага, без дороги, без цели, без смысла…

Славик сплюнул зло. Какой, на фиг, смысл?! Может сейчас хоть кто-нибудь внятно объяснить, куда движется огромная, считавшаяся когда-то и друзьями, и недругами великой страна? Газетчики? Телевизионщики? Кривляющиеся марионетки, именующие себя политиками?

Ничто, ничто не имело смысла… Кроме денег. И он, Славик Егоров, будет их зарабатывать, чтобы ездить домой на тачке, чтобы закусывать выдержанный херес финским сервелатом, чтобы засыпать со Светкой в своей постели и, просыпаясь по . утрам, не пялиться в туманное стекло в страхе увидеть на нем решетку… Он будет зарабатывать эти деньги, наплевать как. И если нужно замочить кого-то — он сделает это без особых колебаний. Как делали все вокруг… По правде сказать, собак Славику Егорову было куда жальче людей.

— Ну что там? — вяло спросил Гуня, парниша откуда-то из-под Смоленска.

Славик его переносил плохо как раз потому, что Гуня, громадный двадцатичетырехлетний увалень, постоянно что-то жевал. Его коротко остриженная голова, казалось, состояла из одной большой челюсти, которая непрестанно двигалась. При этом застывшее сонное выражение глаз было столь же обманчивым, как телевизионная заставка какой-нибудь элитарно-разговорной передачки: за видимой апатией или высокомерной удаленностью «игроков» скрывалась неуемная алчность к славе, к успеху, к деньгам… Хозяин был точно мужик непростой, коли «на раз» сумел разглядеть в мнимом отморозке натуру динамичную, решительную и донельзя сволочную. Славик помнил, как Гуня, с тем же свиноподобным выражением лица, замолотил ногами парня, решившего качать права…

— Все то же… — в тон ему ответил Егоров.

— Хозяин уехал?

— Да. А ребята где?

— Где положено.

Говорить с Гуней Славик не хотел, но чувствовал потребность слышать хоть чей-то голос, даже этого жвачного мастодонта. Уж очень муторно было на сердце от скользкой предутренней мороси… А Гуня не упускал ни малейшей возможности «строить» любого и каждого: «Где ребята?» — «Где положено». Идиот! Ведь Хозяин отдал приказ по селектору: собраться по варианту «тени» и — ждать. Это означало: в цивильной одежде и без оружия. Славик подозревал, что в какой-то другой жизни, к какой относился Хозяин, термин «тени» имел иное значение…

Человек привыкает жить в кругу знакомых понятий и выражаться обычными для своего круга словами… Сейчас самыми обиходными стали понятия зоны. А слово «беспредел» самым привычным и точным отражением происходящего вокруг…

Впрочем, Хозяин был человеком другого мира. Или — просто казался таким?..

Сейчас, наверное, погнал утрясать вопрос с ментами или еще с кем: дескать, никакой стрельбы, просто — несчастный случай… Ежу понятно: ни один нормальный мент в эту бестолочь не поверит, но… За деньги можно запротоколировать и то, что Земля плоская… А за большие деньги — что мы живем на Луне!

Так что мир тот же. И люди те же… А потому собак — куда жальче.

Славик налил кофе из термоса, глотнул горькой обжигающей жидкости… Нет, кофе здесь не поможет. Водка. Только она могла смывать на время с души эту скользкую слякоть… Да и то… Словно он давно уже не живет, а двигается на ощупь в сыром, промозгло-желтом болотистом тумане, и под ногами вязкая хлюпающая влага…

Славик обвел взглядом помещение дежурки — белые оштукатуренные стены, черные провода коммуникаций, жующая челюсть напарника… Ощущение обреченной несвободы… А скорее — тупика, из которого уже не найти выхода. Никогда.

* * *

«Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…»

— дурацкая детская считалка неотвязно вертелась в голове майора Сергеева.

Приказ ясен, как белый день: зачистить объект «База». И погодка — самое то. Вот только… Чего ж так противно? Не из-за погоды же… Хотя — липкая морось куда хуже, чем пронизывающая ветреная сырость там, на берегу… А противно…

Противно как раз потому, что работенка не из самых приятных. Хотя «крайние» и не самые беззащитные «овцы», а все же… Майор Сергеев предпочел бы работать на чужой территории. Там, по крайней мере, сомнений не возникало… И еще — как случилось, что «чужой территорией» для него, Юры Сергеева, и ребят стала собственная страна? И они, словно диверсанты, идут по собственной территории, чтобы выполнить отданный приказ… Что-то неладно в Датском королевстве, если так…

На фиг размышления. На потом. Если оно наступит, это потом. Огромная страна если еще окончательно не развалилась, то только потому, что люди в погонах придерживаются нерушимого принципа: «Приказы не обсуждаются, они выполняются». А потому… Потому… «Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана…» Время!

Люди, одетые в облегающие светопоглощающие костюмы, возникли из тумана, как призраки. Четверо, помогая один другому, в считанные секунды перемахнули трехметровый сплошной забор и, оказавшись на территории особняка, двинулись к бетонированному пятачку аэродрома, где в свете желтого прожектора четверо «крайних» работали на «приборке». Ни грохота, ни вспышек: четыре выстрела из «АС» были почти синхронны, боевики свалились на бетон как снопы; подбежавшие умело упаковали тела в черные мешки и двинулись с ними к особняку…

Ворота отъехали в сторону. Оба охранника сидели в застывших позах на полу крохотной будочки, глаза были открыты, на подбородках — по аккуратной дырочке: малокалиберные длинные пули прошили насквозь и вышли через затылочную кость.

Эти люди умерли, не успев ничего почувствовать или понять — смерть наступила молниеносно.

Семеро прошли ворота бесшумно, словно и не соприкасались с землей, а плыли в мутной туманной влаге. Дверь в караулку распахнулась; на пороге вырос громадный увалень, челюсть парня непрестанно двигалась. По-видимому, его обеспокоил звук мотора, открывающего ворота: в караулку сообщения так и не поступило. Реакция увальня была неожиданной для человека его роста и комплекции: парень словно нырнул куда-то в сторону, в молоко тумана, и помчался прочь с громадной скоростью… Ветви акаций царапали лицо и руки, но он проскочил кустарник в секунды, достиг трехметрового забора, одним махом перебросил тело через заграждение и метнулся в заросли… Фигура в светопоглощающем комбинезоне двигалась за ним, словно тень. Гуня на секунду застыл — перевести дух и прислушаться, — как налетевшее откуда-то сбоку тело сшибло навзничь. Звериный инстинкт самосохранения удесятерил силы, парень ударил нападавшего затылком, почувствовал, что попал — по ослабевшей хватке, — полоснул наудачу выхваченным из-за пояса ножом, но рассек только воздух; быстро вскочил, прыжком развернулся, сжимая клинок и готовый нанести удар в любом направлении… Перед ним маячила фигура в неопределенного цвета комби, в капюшоне; лицо закутано маской. Фигура словно расплывалась в предрассветном воздухе; она была застывшей и подвижной одновременно…

— Леший! — произнес Гуня свистящим шепотом, замер, сделал мгновенный ложный выпад, перебросил клинок в левую руку, ударил… и почувствовал, что провалился — его волокло в пустоту… Еще он ощутил открытой шеей легкое движение воздуха — словно дуновение июльского бриза… Боль взорвала голову нестерпимо-черным, и — исчезло все…

Боец подхватил на плечи безжизненное тело и побежал обратно к особняку…

Славик Егоров успел поднять голову, увидеть спину вышедшего Гуни…

Возникший на пороге призрак в непонятного цвета комби был ему странно знаком — словно он его уже где-то видел… И — вспомнил: ему тогда было двенадцать, и он видел эту фигуру ясно и ярко, в клубящемся молочном тумане оконного стекла; он закричал — но фигура не исчезла… Он щипал руки, но она не пропадала… Потом — все кончилось, только черная тьма вокруг; окно в этой тьме светилось одиноким желтым фонарем, а вся постель его была мокрой от пота…

Вот жизнь и прошла… Это было его единственным ощущением, слившимся с другим, — он вдруг увидел себя в другой жизни, молодым, удачливым, любимым…

Таким, каким должен был быть… Но… Он вспомнил, как избивал беззащитного семилетнего мальчишку из соседнего двора, с какой-то остервенелой яростью, просто так, чтобы показать ухмыляющимся старшим подросткам, что ему «не слабо»… Что он вышиб тогда из себя?.. Бог знает.

Острая жалость окрасила мир желтым, уголки губ чуть опустились… Выстрела он не ощутил… Белая, словно склеп, дежурка со змеистыми проводами вдоль стен просто пропала, словно кто-то выключил свет. Навсегда.

Бойцы доложились. Всего — двадцать два трупа. Двое — в будке у ворот, двое — из караулки, четверо — взлетная плошадка, девять человек — в караулке: туда просто бросили баллончик с паралитическим газом мгновенного действия. Еще трое — врач и обслуга. Плюс трупы от предшествовавших их появлению разборок…

Все «двухсотые» запакованы в мешки и уложены в кузов появившегося грузовичка. Машина заурчала мотором и отвалила в сторону моря. Там уже ждал катер. Ровно через час «двухсотые» будут затоплены в Гнилой бухте, и через пару недель от них не останется и следа. Чисто.

— Дельта-два вызывает Дельту-один.

— Дельта-один слушает второго.

— Чистота. Полная.

— Время?

— Полторы минуты.

— Подтверждаю. Принял. Исчезайте.

— Есть.

Майор Сергеев опустил переговорное устройство, сделал знак рукой, и бойцы группами по три человека разошлись на четыре стороны и растворились в предутренней мгле.

Альбер нажал кнопку на миниатюрном таймере и теперь следил за секундной стрелкой зеленого циферблата на приборной доске автомобиля. Тридцать секунд…

Двадцать… Десять… Сейчас!

Особняк налился изнутри пламенем; глухо ухнул взрыв, и ровный мощный огонь охватил сразу все здание — словно в предутреннем небе расцвел невиданный алый цветок. Зарево отразилось от низких туч, сделав утро лиловым. Машина мчалась по змеистой дорожке. Лучи фар выхватывали лишь небольшой участок впереди, и казалось, водитель ориентируется совершенно интуитивно — езда на такой скорости по такой дороге была слишком рискованной.

Риск? Жить вообще рискованно, а жить активно — рискованно втройне. Но другой жизни Альбер не знал. И не хотел.

«Порше» проскочил центр городка, не сбавляя скорости. Свернул на юг, в сторону залива, и, проехав по улице пару кварталов, остановился у небольшого двухэтажного домика за высокой изгородью, сплошь увитой виноградом. Ворота открылись автоматически, как только водитель нажал кнопку на пульте управления.

Въехал под навес, вышел из автомобиля, подошел к двери, что находилась со стороны дворика. Вообще, и сам дом, возведенный совсем недавно, был построен по-татарски: к улице были обращены лишь глухие стены, все окна — внутрь дворика. Правда, с некоторой модернизацией: на втором этаже на улицу глядело несколько решетчатых окошечек в староанглийском стиле; но стекла были зеркально тонированы, сделаны на заказ, и пробить их было невозможно ни пулеметной пулей, ни кувалдой. Первый же этаж был «глухим» вовсе: ни единого оконца.

Альбер вытащил из чемоданчика небольшой прибор, нажал кнопку, отключая сепаратную сигнализацию, нащупал под подоконником плату, «сыграл» на клавиатуре из семи кнопочек, сродни баянным, незамысловатую мелодию, отключив дублирующую сигнальную систему; впрочем, нигде не раздалось ни звука. И только после этого вставил ключ в замок и открыл дверь.

Поднялся на второй этаж, подошел к секретеру, открыл, насыпал в широкий бокал четыре ложечки растворимого кофе, плеснул тоника, тщательно перемешал, долил коньяком, подождал, пока осядет пена, и выпил тремя глотками. Выспаться ему удастся не скоро, а энергия — необходима.

— Приоритет Магистр, — произнес человек за спиной.

Альбер обернулся медленно. Мужчина среднего роста, лет сорока пяти спокойно сидел в кресле. Как он вошел в комнату — Альбер не слышал, но очевидным было одно: в дом он проник до приезда Альбера. Как там у англичан?

«Мой дом — моя крепость». Похоже, крепостей уже не осталось.

Мужчина ждал. Рядом с ним, на подлокотнике, лежала неровно порванная пятирублевая бумажка советского образца. Альбер вынул из портмоне другую половинку, передал сидящему. Тот сложил половинки, вернул Альберу. Совпадение полное.

Альбер открыл «дипломат» и молча выложил кассеты на столик. Человек спрятал их во внутренний карман пиджака, поклонился легким кивком.

— Провожать не нужно. Выйти я сумею, — произнес посетитель с едва уловимой иронией и спустился по лестнице. Щелкнул входной замок.

Альбер чувствовал себя словно октябренок, построенный на пионерской линейке. По стойке «смирно». «Э-э, человече, что ты есть в этом мире?»

Магистр умен. Чертовски умен. Одним действием он продемонстрировал и свое превосходство, и свое могущество. Приоритет Магистр. Шаг вправо, шаг влево — побег. Только — по тропочке, меж сторожевыми псами. Единственное, что утешало Альбера, — в этом мире абсолютной свободой, как и властью, не обладает никто. У всех своя тропочка, своя «колючка», свои сторожевые псы…

Глава 7

Старик сидел в увитом виноградом дворике и читал газету. Станица просыпалась рано, еще затемно, и это нравилось старику. В сумерках он умывался дождевой водой из корытца во дворике, заваривал в полулитровой эмалированной кружке крепчайший чай; воду кипятил в закопченном котелке между двух кирпичей прямо здесь, во дворе, — хватало пяти лучинок.

Чай старик любил сладкий, внакладку, со ржаными, чуть подсоленными сухарями — это было лакомство. По станице ржаного хлеба не пекли вовсе, а старику привозил Васька Мостовой: хлеб он добывал в краевом центре, да и там черный бородинский выпекали лишь в одной пекарне, при семейной лавке. Васька мотался в область раз в две недели по службе и набирал кряду буханок двадцать — старику хватало надолго.

Для старика начинался праздник, похожий на ритуал. Он растапливал печь, резал на столе хлеб тонкими ломтями, чуть присыпал крупной солью, кропил едва-едва постным маслом и-на печь. Печка была, понятно, не сибирская: просто две сложенные параллельно стеночки да железяка для варки-парки. Но такой здесь хватало: и супец сварганить, и дом согреть.

Сухарики подрумянивались, старик складывал их в белый полотняный мешок — чтоб дышали, и — прятал в запечье под потолком, в самом сухом месте. Нет, голода он не опасался: погибнуть от голода в благодатном краю, да рядом с морем, мог только полный недоумок. Просто любил черный хлебушко, любил его тихий домашний дух; казалось, что так и дом не пуст, и хозяйка просто отлучилась на время и вернется скоро, и одинокие бессонные ночи — просто иллюзия, сон, не явь.

Старик был крепок, статен и очень стар. Память его была светла, ушедшее виделось ярко, словно было вчера, но старик не жалел о промелькнувшей жизни, зная наверное: жить нужно для живых. Бог знает, что он не успел еще в этой жизни…

Дом старика стоял за краем станицы, на отшибе, две комнаты, кладовка и дворик, увитый со всех сторон и сверху виноградом и больше похожий на комнату.

Еще был вместительный добротный погреб, там хранилось в бочках вино.

Собственно, старик никогда не был ни виноградарем, ни виноделом, занялся так, чтобы было чем время занять; тем более виносовхоз распродавал виноград за бесценок, почти даром: былую «бормотуху» продавцы уже не заказывали, а чтобы переоборудовать завод — ни денег, ни желания ни у кого… Старик прикупил на том же заводике и пресс, давил сок да заливал в бочки. За восемь лет наловчился — даже местные вино оценили. Вино старик продавал задешево, впрочем, как и все в станице, — на жизнь хватало.

Был он нездешний. В станицу приехал лет пятнадцать назад из Восточной Сибири, прижился. Да и чего не жить — море шумит, солнышко светит. Вот только ночи… Ночами не спалось… И вспоминалось… Умом старик знал: жить нужно для живых, а сердцем так и был с теми, кого любил когда-то.

Старик допил чаек, ловко свернул толстенную самокрутку из самосада: табак рос за домом высокими кустами, старик высаживал его на отдельных грядках — по сортам… Чиркнул спичкой, затянулся потрескивающей цигаркой… Здоровьем Бог не обидел. Он и курил, и чай тянул крепости предельной, отчего зубы были цвета темной слоновой кости… Ну да зубы-то были! В свои восемьдесят шесть мог старик и порыбачить, и печку сладить, и пройти впроходку верст тридцать… Как сейчас сказали бы — наследственность. Раньше таких в гренадеры брали. Сухой, высокий, широкоплечий, с коротко стриженной абсолютно белой бородкой, с белыми волосами, прибранными ленточкой, словно обручем, был он схож со стародавним князем, ушедшим от буйной ратной жизни в глухую Тмутаракань доживать век в мудром отрешенном забвении мирской славы…

Вот только глаза — густого, глубокого цвета; они казались бы глазами юноши, если бы не неизбывная печаль, если бы не память об ушедших навсегда, если бы не острая тоска, таящаяся в черных зрачках… Ночи… Ночами тоска становилась нестерпимой, и старик видел почти явственно огромную пустую комнату особняка — с серебряной венецианской вазой на крытом скатертью круглом столе с витыми ореховыми ножками, с затворенным окном, за которым угадывалось желтое увядание старинного парка, с осенними хризантемами в синей стеклянной бутыли…

Высокий деревянный стул, трубка, раскрытая коробка с табаком, острый запах мокрой земли и увядающих листьев, затухший холодный камин с отливающими влажным блеском угольками… Именно таким было для него одиночество.

Старик засыпал под утро, и просыпался очень рано, и радовался наступившим утренним сумеркам, и распаливал костерок, и кипятил воду в закопченном котелке, щедрыми пригоршнями бросал туда чай, насыпал большой алюминиевой ложкой желтый сахар в кружку, выбирал из белого холщового мешочка сухарики, крутил самокрутку… Он знал, что умрет от той изматывающей одинокой тоски, что настигала его ночами. Старик не боялся смерти. Единственное, чего он действительно страшился, так это не встретить там, в мире горнем, дорогих ему людей… Бог словно забыл о нем: молодые, здоровые парни падали под пулями на бесчисленных войнах, раздирающих страну; оставшиеся беспризорными при живых родителях дети гибли от водки и наркотиков; крутые, баснословно богатые «новые» умирали, скошенные очередями разборок… А он — жил. Зачем? Бог знает.

Фигура щуплого мужичка возникла в проеме калитки, та скрипнула, отворяясь.

— Здорово, Михеич! Все чифирек хлебаешь? Не бережешь здоровьишко, старик!

Сердечко не шалит?

— Здоров будь, Сережа. А чего ему шалить? Отшалило свое.

— И то верно… От судьбы, как от сумы, не заречешься…

— А ты чего мокрый такой, мил человек? Вижу, бережком шел, ну да не по воде же…

— Не Христос я, по воде-то ходить. Тут дело такое.!. Михеич бросил быстрый взгляд на мужика: глаза у того суетились тревогою.

— Да выкладывай, случилось чего?

— Тут… Шли мы с Коляном в аккурат к тебе, по винцо, как водится… Ты ж сам понимаешь, винцо винцу рознь, у тетки Люси, до ней от нас ближче, а после ее хмельного как об забор битый, а после твоего — летаешь мелкой птахою, и с похмелья — и то легко…

— Ты мне тут славу не пой. Дело говори.

— На утопленника мы с Коляном набрели. Такой вот коленкор.

— На утопленника?

— Ну да. Видать, с пирсу навернулся или еще откуда.

— Где он?

— Дак под обрывом. Нашли его в море — между камнями застрял. Ну не оставлять же рыбам на корма… Подхватили, сюда доволокли… Колян там с ним.

Взглянь — может, признаешь кого из здешних… По одежде или еще по чему… По лицу — не разобрать, в месиво лицо-то раздробило. — Серый облизал губы. — И еще — кольцо у него на пальце, с красным камнем… Густого такого цвета, будто кровь запеклась… Уж в дом-то мертвяка мы тянуть не стали — на что тебе… — Мужик помолчал чуток. — Продрогли — мочи нет. Кабы не простудиться…

Старик встал, набросил штормовку, обмотал ноги портянками, сунул в сапоги, прошел в дом, появился с оплетенной бутылью, молча налил в граненый стаканчик темной жидкости:

— Грейся.

Серый пригубил, поперхнулся:

— У-е-е…

Выдохнул, ухнул весь стаканчик залпом, занюхал ржаным сухариком, просветлел разом:

— Благодать-то какая… Это че ж такое будет?

— Виноградная водка.

— А по оборотам она сколько?

— Не замерял.

— В голову сразу пришла. И в грудях — тепло, словно солнышко разлилось.

Градусов семисят, не меньше. Никак не меньше.

— Может, и так.

— А идет легко. Что твой нектар.

— Да веди уже!

— Надо бы и Коляну нацедить. Промерз он там, поди, до костей.

Старик сунул в карман лафитник, подхватил бутыль:

— Пошли.

К морю спустились скоро, по прорубленной в твердом грунте лесенке, укрепленной дощечками.

— Да вы что там, чаи гоняли, мать вашу! — Колян глядел так, словно вместо приятеля со стариком увидал двух припонтийских кентавров. — Шевелите граблями-то!

— Ты чего шумишь? Покойника побудишь!

— Да живой он!

— Че-го?

— Живой!

— Он же холодный был совсем!

— Ты в такой водице полежи — такой же станешь! Я тут его двигать стал, чтобы, значит, положить сподручнее, оскользнулся, да прям на грудь ему и упал.

И чувствую — дышит! Ухо приложил — вроде и сердце техается, только едва-едва.

— Ну-тка замолкните. Оба, — строго велел старик. Нагнулся, приложил ухо к груди.

— Ну что? Бьется?

Вместо ответа, старик уложил человека на спину, несколько раз сильно, ритмично надавил на грудь, развел руки, свел, снова надавил, набрал в легкие воздуха и начал делать искусственное дыхание.

— Вот дает дед, а, Серый? А ведь он же жмурик был, сдохнуть мне на месте!

Старик сидел над лежащим человеком, по лицу обильно катился пот.

— Дышит, Серый, дышит…

— Дед, так он чего, ожил?

— Ожил, ребятушки, ожил. Берись — и в дом. Живо!

— В кабака-а-ах зеленый штоф, синие салфе-е-етки, рай для нищих и шутов, мне ж — как птице в клетке-е-е… — хрипло тянул крепко уже принявший Колян, уставив локти в стол…

…Мужика занесли в комнату, уложили на широченный топчан. Старик натер его сначала крепчайшей виноградной водкой, потом каким-то снадобьем из баночки, укрыл жестким шерстяным одеялом:

— Даст Бог — оклемается…

— Ишь — мужик здоровущий, а руки — как у барина… И перстень — что огонь… — вздохнул Серый.

— Этому все «гайка» покою не дает! А по мне бы — вина красного да бабу рыжую! — гоготнул Колян, потянувшись до хруста. — И чего непруха такая? Нет чтобы девку из воды вытянуть, этакую биксу лет семнадцати, да чтобы ноги из ушей росли!

— А задница где? На затылке? — подначил Сергей.

— Не шаришь ты, Серый, оттого и серый такой! Это ж мечта! Понял? Мечта!

— Мечтать не вредно! А что, Михеич, здешний мужик?

— Да вроде нет.

— Так чего, в амбулаторию его сдашь?

— Чтоб он там наверняк помер? — хмыкнул Колян. — Жив-то он жив, а вот в чем душа держится — непонятно… А как думаешь, Михеич, из крутых он?

Старик улыбнулся:

— Кто что крутостью считает…

— А я вот чего скажу, — встрял Серый. — «Росписи» нет, а на руках — «трассы» свеженькие. Баловался парнишка марафетиком… Какой-нибудь интеллигент из новых подсирал… Дозу принял, по шарам дало, ну и ухнулся в воду-то… Так я это, Михеич… Нам как-никак магарычок от этого нептуна положен? А, Колян?!

— Раз этак обернулось… — пробурчал приятель, — оно конечно.

— А кольцо, поди, мильон стоит, а то и два… — продолжал Серый. — Михеич, кольцо нам без надобности, а бадейку вот этой виноградной выставишь? На десяти литрах — и сойдемся…

— А кондратий не хватит? — снова улыбнулся старик.

— Да мы ж не враз! Врастяжечку! У тебя бадья-то подходящая найдется, Михеич?

— Сыщем.

— Ну а щас — чур не в счет. Ты угощаешь. Лады?

— Лады.

— И — винчиком отполируемся… Сам-то примешь, за спасение новоспасенного раба Божьего из бурных пучин? Ну и за здоровьице, конечно…

— Только не вровень. Таких шатунов, как вы, и литрухой не перешибешь, а я — по чуть-чуть.

— А вот это правильно. Как народ говорит? Алкоголь в малых дозах полезен в любых количествах! По коням!..

— …В церкви смрад и полумрак, дьяки курят ла-а-адан… — грустно тянул Колян в одиночестве.

Серый тем временем «терзал» старика с тяжелой настойчивостью мертвецки пьяного человека, уставив на него застывший мутный взгляд:

— Нет, Михеич, ты мне скажи, как так? А? Мы же не два идиота, чтобы труп от живого не отличить? Скажи? Или ты колдун?

— Серый, отлезь от Михеича!

— Дак интересно!

— Интересно штаны через голову надевать… А тут… То не дышал, а то — ожил. Не нашего ума это дело.

— Не, пусть скажет!

— Тут, ребятушки, какой случай? Все в воле Божией! Помню, лет семь или восемь мне исполнилось, пошли мы на речку, значит, на коньках кататься. А коньки те — простые брусья железные, к валенкам их, значит, проволокой приматывали и катались так. А ребята, что постарше, они с горы на салазках съезжали, да прямо на лед: кто дальше. Ну так один парнище решил удаль показать: съехать с бугра по-над речкою. А там стремнина — не стремнина, омут, и почемуй-то вода у закраины не замерзала вовсе. Так решился он ту майну с налета перескочить… Глупая удаль, да разве отговоришь? Только раззадорился пуще. Первее всех, значит, побыть. Так вот, парниша тот влез покруче, разогнался и полетел с горы. А мог бы и перескочить: перед самой рекой взгорок был, дак на него он попасть метил… Да то ли полозья не поскользили, то ли землица там едва-едва за снегом была — застопорились сани те, стали падать набок; подбросило их вместе с седоком, да тот в воду дымную, ледяную так и ухнул, что в прорву. И-ко дну камнем.

Ребята как застыли все, до того жуть: был человек и нету, только вода паром исходит… Помчали в деревню; подошли мужиков двое, покойника, значит, тащить… Пытались баграми — да куда там: глыбоко. Одно слово, омут. Тут дядько его, Михей Петров, кузнец, разделся, перекрестился, обвязался в поясе вожжами, камень нашел потяжельше да и ухнул в ту полынью. Дерг за вожжи — мужики и потянули. Вытянули мальца на лед, вытянули и Михея. Он сразу в валенки ногами, треух овчинный на голову, да сам — в тулуп, прям на голое тело. А мальца, значит, тоже раздел — мороз все ж, чтобы коростой ледяной не зарос — да в другой тулуп укутал, с головою… А когда укутывал — ухо к груди приложил, да, видно, услышал, а скорее — почуял: не мертвый! Помните, ребятушки, в сказках: ни жив ни мертв?

Завернул малого в тулуп, да сам в деревню припустил! Вгорячах и валенки скинул, так и бег по снегу босой, что твой юродивый!

Бабки сразу — баню топить! А мальца — на постелю, и ну снегом растирать — не оживает… Потом — в баню, на полок, да водой студеной окатывать, да сызнова на полок… Ожил мальчуган, понять ничего не может…

Потом горячка с ним приключилась, неделю не в себе был, ан отошел. Его так потом по деревне и прозывали: Топленый. Такие дела.

— А дядько тот что?

— А чего ему? Водки выпил да и песни пел. Хоть бы что! Уже потом, сказывали, году в двадцать восьмом, как коллективизация пришла, запрягали было Михея в ихние активисты — как-никак кузнец, пролетарий, значит… А-не запрягли. Приезжал уполномоченный из города, да стал порядки наводить, да на девку Куракину глаз положил… А Куракины те вроде зажиточно жили…

— Это из князьев, что ли?

— Да какой! Наша деревня была — Афанасьеве, у нас и Афанасьевы все, а соседняя — та Куракино. Оттуда те Куракины были. Так вот: попристал этот уполномоченный к девке да в сельсовете ее запер: вроде как за провинность какую… Узнал про то Михей да шею ему и свернул. А сам — в бега ушел.

Сказывали — на стройку записался какую… А Петровых по Руси — что кедров в тайге…

Вот так и живешь — что по воде бредешь… А вода — кому живая, а кому мертвая… Так-то.

— А почему так-то? — не унимается Серый.

— Бог весть. «Что заповедано тебе, о том размышляй; ибо не нужно тебе, что сокрыто».

— Сказки, дед, сказываешь…

— А жизнь наша — сказка и есть. Только один в ней добрым молодцем живет, другой — серым волком рыщет.

— Это уж кому как на роду писано.

Старик задумчиво глядел в оконце. Море стало густо-зеленым, мутным; валы маслянисто перекатывались под низким небом…

— Писано оно, может, и так… А только есть — важнее.

— Что?

— Выбери себе жизнь и — живи.

Глава 8

Быть покойником — дело тихое, но хлопотное. Особенно ежели задача проста, как яйцо, а вот с тем, как ее выполнить… Что есть эта самая База — знал только Корт: субординация в группе соблюдалась свято, равно как и обычное в спецгруппах былых времен разделение: один знает «что», другой — «куда», третий — «зачем». Впрочем, последнее было совсем не обязательно. А сейчас: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что…

К утру шторм стих. Саша Бойко добрался до берега не без труда: сказались и усталость, и пусть и небольшая, но кровопотеря, и экономное дыхание в течение почти шести часов. Ничего… Главное — выбрался.

Домой он объявляться не стал. Брат с сестренкой спокойно живут под присмотром бабушки, к его долговременным порой командировкам все привыкли, и то, что он не объявится какое-то время, ничего, кроме стариковского ворчания, не вызовет. Всем спокойнее.

К подруге? Тоже дело дохлое. Женщинам, как известно, язык дан вовсе не для того, чтобы скрывать хоть что-то: если женщина не поделилась чем-то с «ближайшей подругой», то сие для нее может просто не существовать! Так куда?

Лучше всего — в «Альбатрос». Ночной клуб, он же казино, он же… Как водится. Нет, никакого вертепа там не существовало, но мадам имелась. Сейчас уже утро, значит, к ней, прямым ходом, все одно больше не к кому. Нелли Валентиновна Красовская — с ней Саша Бойко крутил любовь еще на школьной скамье… С тех пор Нелька стала умной, тертой, рассудительной теткой, округлой в формах и респектабельной по жизни. С суждениями о людях не спешила, но и не ошибалась. К Саше Бойко, дважды разведенному и шебутному, с годами стала питать почти материнские чувства, время от времени направляя на путь истинный.

Впрочем, весь смысл нравоучений сводился к двум взаимоисключающим фразам: «Все бабы — стервы» и «Ты их жалей, они хорошие». Клиентуру, как и эскортных девчонок, она умело тусовала по квартиркам и особнячкам, заботилась о репутации «фирмы», а потому имела на хлеб с маслом, причем и девчонок не обижая. Имелся и «Загородный клуб»; но, с одной стороны, в отличие от дома терпимости, запускали туда только по строгим рекомендациям, с другой, чтобы стать его членом, в отличие от Аглицкого клоба, вовсе не обязательно было рождаться сыном лорда или деятеля Политбюро ЦК.

Короче — клиентура текучая, информация максимальная, и есть где упасть: то, что нужно. Причем Нелька умела держать язык за зубами не только по роду профессии: ей нравилось иметь тайны от окружающих. И еще — нравилось поражать подруг. Скажем, в той же школе, помимо любови с Сашкой, крутила она роман с таким крупным человеком из партийных бонз — так никому об этом, молчок.

Известно это стало само собою уже лет через пятнадцать, все знавшие ее тетки были в шоке — не от самого даже былого романа, от того, что она не похвасталась! Но был тут у Нельки свой интерес: подруги стали смотреть на нее с тревожным завистливым уважением, словно спрашивая себя: а с кем тогда она тайно связана теперь? И ошибаются они в своих подозрениях или правы — сказать не мог никто. Все это вместе прибавляло Нелли Валентиновне искреннего уважения от девчонок и авторитета в кругах деловых.

К Нельке Саша Бойко завалился в девятом часу утра: благо под гидрокостюмом находился спортивный, шерстяной, хоть и промокший до нитки. Уняв боль в ноге инъекцией легонького наркотика, весь путь до ее дома в центре Приморска он проделал бегом, завернув оружие и причиндалы в кусок гидрокостюма и приладив за спину; бежал он босой, подвернув штанины до колен, что, впрочем, у редких прохожих особого удивления не вызывало — время дивное, чем только люди не тешатся: кто траву ест, кто в проруби рожает… Ну а босой человек бежит — вообще в порядке вещей, не голый же!

Нелли открыла дверь после третьего звонка. Увидев Сашку, уставшего до черноты под глазами, бледного, мокрого и настороженного притом, держащего нечто тяжелое и опасное на изготовку, но скрытно, под резиновым свертком, сказала только:

— Ну ты, блин, в своем репертуаре. Заходи.

— Одна?

— Как Робинзон. Впору вибратор покупать, да руки не доходят. Иди умойся. Я кофе согрею. — Окинула Сашку взглядом, хмыкнула:

— Рембо, блин. Сгружай железяки, здесь тебя не обидят.

Пока Саша стоял под струей душа, Нелли успела причесаться, подкраситься, сменить домашний халат на «приемный расписной», как она называла. Открыла дверь в ванную, окинула обнаженного мужчину взглядом, бросила чистый халат, полотенце, резюмировала:

— Хорош. Только дурь в голове — прежняя. Закругляйся, остынет все.

Пока Саша уплетал за обе щеки яичницу с ветчиной, запивая свежесваренным кофе, Нелька сидела напротив, оперев щеку на ладонь, и с удовольствием смотрела, как он ест. Бабская идиллия, да и только! Насытившись, Сашка выбрал в пачке сигарету посуше, затянулся сразу, как только пламя коснулось кончика, не отрываясь, спалил ее почти на треть, выдохнул и резюмировал:

— Жизнь — дерьмо.

— Грозен ты, батюшка, сегодня. Кто тебе ляжку-то продырявил?

— Что? Говори громче, у меня с ушами плохо…

— Кто, спрашиваю, шкуру попортил?

— Волки позорные.

— Че-го? Менты?

— Если бы…

— Э-э-эх… Смотрю я на вас, служивых бывших… Уж по кому ударил больнее всего бардак нонешний, так по вам. Чинуши, те при взятках примостились, хозяйственники — тоже у дел. А вы — как собаки брошенные, без хозяина так и остались… А что умеете?

— Защищать.

— То-то. Воевать вы умеете, и важно для вас — за что. А хозяина у вас-то и нету. У братвы — у них легче: и свой пахан, и свой авторитет, и свой закон имеется. А значит — и порядок.

— Волчий их порядок.

— Пусть волчий, а все же лучше, чем никакого. А у вас: какой задрот хлебло пошире разевает, да сумел пролезть, да сумел угодить — тот и княжит. И вы под этим приказчиком оказываетесь, и он вами распоряжается…

— Да брось, Нелька, не служу я давно. На вольных хлебах.

— А оно и того хуже. Кто платит — тот и музыку заказывает. Похоронную.

Что, не так?

— Не береди душу.

— Береди не береди… Неразбериха у вас, мужиков. У баб все проще: этому дала, этому дала, а этому — не дала. И каждая выгадывает, что надо: одной погулять вольно да беззаботно, другой — мужика приручить да заарканить, да в жизни как-то устроиться… А у вашего брата, особливо бывшего служивого, мозги набекрень, навыворот: и прожить как-то надобно, и семьи прокормить, и-за державу обида вас гложет. Вот и мечетесь вы, глаза горят, в грудях — полымя, а вас тем временем — под пули да под ножи… За те говенные доллары. Э-эх.

— Ты чего разошлась-то?

— Считай, что с недосыпу. Водки выпьешь?

— Выпью.

— Ну и я с тобой. «Чего разошлась?» А того, что ни хрена я в нонешней жизни не понимаю: что хорошо, что плохо… Замуж бы вышла, деток нарожала, а как подумаешь… Такое чувство, будто народец бредет где-то под водой, кругом муть непроглядная, куда бредем, зачем… Те, кто у поверхности, мальков хватают за обе щеки, а где поглубже… Кого сгложут, кто — сам другого выхватит на ощупь, да в пасть, и не видать ни черта, а вот бредем, бредем, бредем…

— Жизнь — дерьмо.

Нелли достала из холодильника графин, разлила водку в хрустальные лафитники.

— Э-эх, крепка Советская власть. Была. — Бойко подцепил на вилку кусок ветчины, отправил в рот. Нелли свою порцию выпила наполовину, мелкими глоточками. — И как вы, девки, эту дрянь сквозь зубы цедите — никогда не пойму, — откомментировал Саша.

— То-то и оно. Для вас, мужиков, результат важен: ухнул, и чтоб по шарам накатило, да враз. А для нас — процесс. Вот и в любви тако же. Какие мужики это разумеют, у них все складывается, а которые с маху все почитают — гуляет от них баба. Вот тот мужик и слоняется бобылем. Так-то.

— Нель, поздно меня воспитывать.

— А тебя и двадцать лет назад поздно было. Такой народился. Так во что влез-то, соколик?

— По мне разве не видно?

— Видно-то видно, а не отсиживаться пришел. Побили тебя, а не убили — знать, глаза злые. На кого ножик точишь?

— Знал бы — уже клинок обтирал.

— Вот оно как. Значит, поучаствовал.

— Где?

— Ты что, за дуру меня держишь? — ухмыльнулась Нелька. — В «Альбатрос» как раз сорока на хвосте принесла под утречко.

— Что принесла?

— Три пера и ма-а-аленькую хворостинку. Кончай несознанку лепить и целку из себя строить…

— Нель! Давай дело говори!

— Ба-а-а… — озадаченно протянула женщина, вглядевшись в него. — А ты и впрямь не в курсах нонешних валют… А где ж тогда тебя поцеловало?

— Где-где, в…

— Намек поняла, можешь не развивать. Короче: шепнули Семенычу, что за «Альбатросом» приглядывает, чтобы все на время тише воды сидели. Разборка какая-то вышла в особняке, из тех, что за Веселой сопкой… Огонь-полымя, и трупов ноль. Хотя пули, видать, посвистали, что соловьи…

— А кто шепнул?

— Конь в пальто. И погоны на нем.

— А-а-а…

— И еще: менты эту разборку тихим сапом спустили: трупов нет, так и дела нет — кому такие тухлые «глухари» нужны. Но сидеть нам до поры-времени велено смирнехонько: уж больно непонятка крутая там выходит. А в наши времена повременить и переждать — милое дело.

— Та-ак. Значит, была перестрелка, потом — пожар…

— Сказывали — все начисто выгорело, за пять минуточек.

— А соседи — что?

— Ты ж знаешь, особняки, они потому так и прозываются, что стоят особо, не кучно, да покой внутренний свой стерегут.

— Да у вас вроде домик доходный — в той стороне… Так ничего и не слыхали?

— Есть домик, нет ли, про то — никому не надо знать. А если кто что и слыхал — так я не выспрашивала. Разве что слух дошел: какие-то местные и сильно крутые в это дело заляпаны, а потому деловые перетерли быстренько и распоряжение такое вышло: тишком дышать и от этой поганой гнили подальше держаться, уж больно тухло…

Бойко налил еще рюмку, выпил с маху. Закурил.

— А теперь можно и я тебя спрошу, по старой дружбе…

— Валяй.

— У тебя все же фингал под глазом, у тебя пулевое… Если не там, то где?

— Нель, тебе бы в ФСБ работать!

— Мне своего хватает. Боишься — стукану кому? Сам знаешь, не из таких я…

— Так ведь работка у тебя больно занозистая — только ленивый не зацепит…

— Были соколики, цепляли. И меня, и девок… А только башку потерять — не целку, и все это разумеют добре… Это во-первых. А в-десятых — к нам ведь все обращаются, как взыграет: и братва, и ментура, и особисты… Против природы не попрешь, так-то! А потому мы — вроде как нейтральная территория, с общего молчаливого согласия, а то ведь у нас не публичный дом будет, прости Господи, а блядство сплошное! Уразумел?

— Угу. Ущучил. А что слышно — чей тот особняк был?

— А черт его знает.

— И что, никакие деловые не интересовались?

— Может, и пронюхивали, а им укорот дали, может — по согласию, малява какая была, — а только особняки за Веселым холмом приморские авторитетные не трогают. Знать — сила за ними. А уж какая — не нашего собачьего ума дело. — Женщина вздохнула, посмотрела сочувственно на Сашу:

— А ты, Сашок, уже и квелый совсем.

— Устал сильно. Нель… Я вздремну часик.

— Хоть десять.

— Может, и так. Только, Нель… Если пойдешь куда…

— Поняла, не дура. Только все ж поясни — тебя нет и не было или мы аж с позавчера ведем безвылазную семейственную жизнь?

— Нет и не было.

— Ладушки. Иди уже баиньки, призрак. А то прямо здесь заснешь. Или растворишься.

— Ага.

— Только… Постель-то у меня одна. Или ты на кушетке?

— Поместимся.

— Я как знала — только перестелила.

— Было после кого?

— Не-а. Но ты же знаешь, я на чистоте повернутая малость, как мамаша моя покойная. А вообще — не сомневайся, девчонка я чистая… Даром что работа такая.

— Кто на что учился.

Прошли в спальню. Нелли распустила волосы, сбросила халат, стоя к нему спиной. Обернулась:

— А ты не такой уж и уставший… — Подошла, провела по волосам. — Знаешь… А я по тебе скучаю… Всегда… Давно, еще со школы… Сколько годков-то улетело, а?..

— Чего считать, когда той жизни — всего триста лет…

— И все — наши, — прошептала она, закрывая глаза Правда?

— Правда.

Саша проснулся оттого, что включили свет. Тихо, стараясь не шуметь, медленно потянул руку под подушку, словно поворачиваясь во сне, нащупал ребристую рукоять пистолета…

— Ну ты еще шмальни меня спросонок, вот она, девки скажут, настоящая любовь!

Саша разом сел на кровати:

— Сколько я проспал?

— Десять часов, как одну копеечку. Мужик сказал — мужик сделал.

Одиннадцатый час теперь. Вечера.

— Вечера?

— Ну так. Правда, сама виновата — тебя совсем замаяла… — Нелли подошла, сбросила с него рывком одеяло, округлила глаза. — Ух ты, он у тебя прямо как часовой! Солдат спит — а он службу несет… Чудеса!

— Это у меня нервное.

— Ты бы поделился, где так изнервничался… А то девки жалуются: попадется жлобяра, и здоровенный вроде, и нестарый, а она ему и то, и это — а все никак… И все, как один, твердят: нервное. Им только намекни — они за твоей нервотрепкой в очередь станут да еще в баксы упакуют, что кочан!

— Чего не разбудила?

— А зачем? Вижу — мужик умаялся, разнежился, так пусть спит. И еще — во сне ты кричал.

— Что кричал?

— Не разберешь… Нырял все куда-то… И другим нырять велел. Прямо — котик морской, да и только. И матом крыл кого-то…

— Ладно. В городе была?

— Не-а. На Луне.

— Что болтают?

— Всякое. А вот для тебя есть новости, нырок.

— Для меня? …

— Мужика нашли. Без сознания. В гидрокостюме.

— Где?

— Километрах в полутора от сгоревшего особнячка. Сразу внизу — обломки вертолета — тот просто на части развалился. Чем-то сильно его шарахнуло. Ну а чуть дальше — обломки мужичка. Уж как он из этого вертолета вымахнул — непонятно, а только ему повезло: в пихту влетел. Правда, ни одной кости целой, так говорят.

— Но живой?

— Пока живой.

— И где он сейчас?

— В райбольнице. В реанимации.

— А у тебя сведения откуда?

— От верблюда.

— Тоже, как и конь, с погонами?

— Ага. Только у этого просветов нет.

— Прапорщик, что ли?

— Пфи-и…

— Тогда генерал.

— Догадливый ты. Прямо «брейн-ринг» какой-то, а не мужчинка.

— Ты всегда была дама с размахом…

— Не наговаривай на честную девушку. Его одна из молодежи утешает. На постоянку. А я у них — вроде как друг семьи.

— Слушай, а он, как другу семьи, тебе не поведал — охрана там стоит, у реанимации той?

— Ага. Сержантик-первогодок. Из срочников.

— Блин! Так его что, на живца там поставили?!

— Ментика?

— Корта!

— Корт? Это водолаз, что с неба упал? Хм… Вот не знала, что вы, рыбы, еще и птицы!..

— Мы еще и звери! Оч-чень клыкастые! — Саша заметался глазами по комнате.

— Бойко… Не лез бы ты туда… Говорю же — дело тухляк. И этого парня, единственного, чудом выжившего, там как на полигоне положили: приходи и добивай. А ментику тому наверняка и «пушку» не выдавали: абы не пальнул сдуру или со страху, а то — вообще в коридоре посадили, проформу соблюсти… Говорю тебе — воняет от всего этого, как от падали! И если все — и УВД, и ФСБ решили схоронить дело тишком вместе с этим твоим Кортом, они его схоронят, будь спок!

Бойко, как любимого мужчину тебя прошу, не лезь в это дерьмо!

— Да я по самые яйца в нем! Поняла?!

— И незачем так орать.

— Где одежда?!

— А вы, молодой человек, сегодня ко мне без костюма пожаловали, — вроде обиженно поджала губки Нелли. — И без букета роз.

— М-да… Слушай, у тебя вообще нечего надеть?

— Отчего же? Могу девушкой нарядить. Будешь просто пре-ми-и-иленькая…

— Нелька!

— Вот так всегда. Я же умная. — Она вышла, вернулась с костюмом, ботинками, пуловером. — Даже и не думай! Не с чужого плеча. Девушка, пока ты дрыхнул, успела на базар смотаться! Пиджачок — чистый твид, ненашенская работа… Нет, ты скажи, кто тебя еще так любил, а? Я ведь по зенкам твоим бесстыжим и злющим поняла: тебе бы отоспаться, а дольше ты не усидишь… А знаешь, они у тебя зеленые, как море…

— Что?

— Глаза. Зеленые. Как там во дни юности пелось? «У беды глаза зеленые…»

Потому что ты кот. Подлючий и гулявый. Хоть и морской. Я ж, как дура, отдалась ему на учительском столе четырнадцати лет от роду, с девством рассталась, можно сказать, в антисанитарной обстановке, после урока химии, среди бела дня… А он, подлый? Шваброчку с двери снял, ручкой аревуар сделал… Нет, чтобы о романтичном поговорить… А потом, как школу окончил? Поматросил-поматросил и бросил.

Саша быстро оделся. Проверил оружие. Неожиданно поднял глаза.

— Слушай, ты чего сорвалась? Ты вспомни, в школе хоть один хлопчик потом остался, с которым бы ты «нет»? А этот пузатый партийный боров?

— Вот то-то и оно, Сашенька, что все это было потом.

— Угу. Мальчик — в армию, девочка — под кустик.

— Что ж уж поделать? А чистое девичье любопытство? А естество, тобою, злыднем, до поры побуженное? А ты? Не смог простить девушке безвинных шалостей и глупого легкомыслия… Э-эх! Вот и живешь теперь бобылем! Это — за грехи!

Нелли подошла, обняла его шею, прильнула.

— Никого никогда не любила, кроме тебя, понял, зеленоглазый? Никого и никогда… — прошептала она ему на ухо. — Потому и хранит тебя Бог — для меня… Я по тебе скучаю… Всегда… Сколько бы лет ни прошло, а все наши…

Не пропадай, пожалуйста, не пропадай…

Глава 9

Альбер негодовал! Такого ляпа от высокопрофессиональной «Дельты» он не ожидал! Понятие «зачистка» и обязанности чистильщиков вполне определены и выполняются «на автомате», а здесь! Или сейчас везде «полу» — полуполитики, полулакеи, полумилорды, полувельможи?.. Но ничего нет хуже, чем полупрофессионал спецслужбы! Урон, наносимый «полу», может быть сопоставим по степени вреда только с целенаправленной работой противника!..

Внезапно мужчина усмехнулся, вставил в рот-щель очередную сигарету, скривил губы в усмешке… Жаль! Жаль, что август девяносто первого прошел под «знаком мудака» и сотни, тысячи профессионалов умылись дерьмом по самые уши, а потом — разбрелись на побегушки, кто куда… С каким бы удовольствием он служил, но не Магистру и даже не самому себе, а человеку, чей авторитет был бы для него непререкаем! Ну а поскольку сейчас таких нет, то и… Каждый сам за себя.

Первым побуждением Альбера было связаться с Магистром и тупо настучать тому на хваленую спецгруппу… Но… Есть много «но»… В данном случае за операцию полностью отвечал он, Альбер. И любое свое несогласие он мог выразить только после полного выполнения всех мероприятий или — приказа. Тем более, что все оперативные решения принимал именно он.

Отдавать приказ «Дельте»? По логике, он должен был поступить именно так, но… Ему надоело! Ему надоело, что сначала Корт, хоть и молча, относился к нему чуть свысока… Да, он, Альбер, уважает то, что Корт сделал, сумев выжить в безнадежной ситуации. Но — надолго ли?.. Альбер доведет дело до конца. Сам.

Он не хотел себе признаваться в том, что желал в действительности лишь одного: чтобы Корт оказался в сознании, чтобы тот с беспристрастностью профессионала оценил все происшедшее, как и то, что именно он, Альбер, пришел исправить небрежно сделанное другими. То, что Корт поймет все за долю секунды, он не сомневался; он хотел посмотреть боевому пловцу в глаза и увидеть в них то, что чувствовал к нему сам: «Я уважаю то, что ты сделал». Любой дилетант принял бы его за шизофреника, ни один из этих новых мальчиков никогда не понял бы его; но он, Альбер, знал: Корт поймет.

Его личный источник в РОВД нашел Альбера по одному из мобильных и передал информацию. Естественно, он не был посвящен ни в какие дела, просто передавал Альберу обычную ежедневную синхронную оперативку; он даже не знал, на кого работает, никогда не видел в глаза ни самого Альбера, ни, тем более, понятия не имел о существовании Замка; просто добросовестно торговал невесть какими секретами и слухами и получал за эту рутинку твердый гонорар через безликий и анонимный «почтовый ящик». Даже если бы он сообщил нечто сверхординарное, никакой прибавкой жалованья это стукачику не грозило: по степени важности информации для той или иной организации профессионал-аналитик легко может вычислить и круг ее интересов, и виды ее деятельности. Впрочем… Впрочем, торговля секретами, малыми и не очень, стала на пространствах шестой части земли, «с названьем кратким» из трех букв и мягкого знака, одним из самых распространенных видов бизнеса, разумеется, после распродажи собственно страны… Как там у Чарли Диккенса книжонка звалась? «Торговый дом „Домби и сын“: торговля оптом, в розницу и на экспорт». Хм… Если доморощенные «Домби» отторгуются в том же темпе, что имеет место быть, «сыновья» останутся не При семейственном деле… Велика Россия, но и ее проорать можно при здешних продавцах да тамошних покупателях… Э-эх, тошно. Пора бы подумать и… Нет, не о душе. О собственной торговлишке… Уж очень зазывно Магистр те миллиарды чужие перебирал… Или и это запланированная подстава? Нет, мнительный ты стал, Сидор, ох мнительный! Просто сам Магистр боялся, смертельно, и этаким путем хотел подстегнуть его, Альбера, и пристегнуть к своей собственной колеснице, стремящейся, может статься, совсем не туда, куда правил невидимой рукой Верховный Мастер.

Нет, жизнь все-таки — дерьмо. Полное. Подлое. Паскудное. И если бы не ощущение плети… у тебя ли в руках или занесенной над твоей спиной, людишки бы давно, всем скопом или, как принято у них в стаде именовать, «всем общечеловечеством» превратились бы в похотливых, жадных, обжирающихся и рвущих друг друга на части скотов! В этом Альбер не сомневался… Значит, Замок прав?!

Да пошли они все: прав или лев… Каждый сам за себя! Точка.

* * *

…В обычную синхронку входило и описание взрыва-пожара в особняке; от себя источник добавил, что к делу подошли с суровой неохотой и глухо, живых концов никаких, и обнаруженного в стороне от особняка раненого в гидрокостюме связывать с происшедшим нарочито не стали… И лежит обожженный, изломанный тип без сознания в одной из клиник, под символической охраной: неординарность общего происшествия заставила какой-то чин соблюсти если и не протокол, так хоть видимость протокола…

Альбер думал. Если противник или противники Магистра и Замка так сильны, сейчас они роют носом землю: прошло уже двое суток со времени пропажи финансиста с ласкового кипрского побережья… И хотя от Кипра до Приморска — путь неблизкий, штудируют сейчас их оперативные аналитики все и любые сводки, слухи, домыслы всего происшедшего на территории б. Союза, где правят теперь бал б. партайгеноссе и б. диссиденты… Естественно, чтобы они могли просчитать связь обгорелого раненого в гидрокостюме, в тридцати пяти километрах от моря и Приморска, с пропажей финансиста с райских пляжей, нужны и талант, и вдохновение, и удача… А кто сказал, что удача на стороне «рыцарей Замка»?

Скорее наоборот. К тому же ежели Магистр не врал, а он определенно не врал, он просто хотел поделиться страхом — вполне естественное человеческое желание, почти всегда подсознательное… А это означает, что противник действительно обладает теми деньгами, о которых шла речь, и оперативные аналитики у него могут быть вполне из тихих шизопомешанных гениев с опытом стрельбы из всех видов стреляющего железа во всех горячих точках мира, включая ближнее предкабулье, дальнее припамирье и пробужденную Африку в самой центральной из ее частей! Просто Нквама Нкрума какая-то!

К госпиталю Альбер подъехал загодя. Четыре самых разномастных ксивы грелись в карманах пиджака на все случаи жизни, кроме, разве что, случая смерти: свидетельства о собственном захоронении у Альбера не было. Мужчина хмыкнул: а вот это действительно упущение, надо бы наверстать, но не теперь.

Посторонней суеты не наблюдалось. Минуло семь. Как назло, в здании народу было изрядно: в свете новых веяний и старых понятий о том, что бесплатно излечиться от любого недуга может лишь очень здоровый человек, при больничке по вечерам функционировала платная амбулатория, с теми же врачами; по больнице за свои кровные шатались все кому не лень: в отличие от страждущих былых времен, которых «строили» любые медички или старухи уборщицы, теперешние пациенты болтались по всем этажам и отделениям, требуя кто — рентген пятки, кто — гомеопатическую дозу от застарелого геморроя, кто — экстрасенсорного воздействия на фото нелюбимого мужа, потому как у него, подлеца, стоит на всех, кроме собственной дражайшей половины. И хотя невропатологи с неврологами, к примеру, стоически объясняли незадачливой даме, что за избирательность потенции отвечает некая структура, скрытая в глубинах подкорки правого полушария, дражайшая половина не унималась и накатывала теперь на магов и целителей, практикующих в этих же стенах, с такой демонической силой, что те скоренько отсылали ее куда подальше — к платным же гомеопатам, а лучше, вместе с мужем, к психоаналитикам: цены у последних были самые новорусские, глядишь, бабенка в перстнях надорвется-таки в расходах и бросит безнадежное дело; тем более голова — вопрос темный, науке непонятный.

Альбер оценивал ситуацию. Казалось, в суматохе устранить свидетеля, находящегося в отдельной палате на втором этаже, — легче легкого, но по коридору того этажа располагалось штук десять кабинетов и палат; родственники и посетители посещали кто врачей, кто больных… Сержантик примостился на приставном стуле у стола дежурной медсестрички, исходил веселым трепом и на перспективу проведения ночи в больничных стенах смотрел со свойственным молодости оптимизмом: халатик на медсестричке был расстегнут с продуманной небрежностью на три пуговки — сверху и снизу; девушка сохраняла требуемую по должности и положению серьезность, переставляла на столе с места на место ненужные баночки, легкая полуулыбка блуждала на пухлых губах, и было очевидно: ежели кому-то из болящих станет нехорошо в темные ночные часы, жать кнопку вызова — бесполезно, и из-под смерти уходить придется своими силами…

Альбер оставил «порше» за три квартала и теперь бродил по коридорам лечебницы с видом удачливого компьютерного интеллектуала из столицы, имеющего свой небольшой, но надежный бизнес; и здесь, на отдыхе, его настигли-таки привычные мигрени. Смиренно-страдающий вид хорошо одетого скромного человека, рассеянно шатающегося по коридорам и поверх очков с толстыми линзами читающего названия целителей и наименование их специализаций, вызвал бы в ином месте сочувствие, только не здесь. Больные были погружены в собственные проблемы, как в тину; если бы кто и отметил сдержанного очкарика, то забыл бы вскорости:

Альбер был профессионал и заставлял окружающих замечать не его собственную личность, а созданный им образ, имидж… Хм… Альберу пришла в голову любопытная мысль: накатать и издать, в подражание Карнеги, опус под простым названием: «Как быть неузнанным и влиятельным». Под псевдонимом, разумеется.

Вот только… Беда людей в том, что они видят и в политике, и на эстраде (что, собственно, сейчас стало почти идентичным; попса — она и в Африке попса!) только актеров, исполнителей и мечтают быть знаменитыми, узнаваемыми, попасть в ту когорту «Останкинских Небожителей», что живет, по мнению большинства, весело и беззаботно… Забывая старую мудрую песню, исполняемую великой актрисой:

«Кто, не знаю, распускает слухи зря, что живу я без печали и забот…» Все хотят быть актерами, исполнителями, и никто не желает быть сценаристом…

Единственная «роль», какой удостоился при жизни великий Шекспир, — кричал петухом за сценой… Зато — остался сценаристом… На все времена.

Мысли проходили сами по себе, Альбер работал. Отмечал расположение дверей, наличие запасных выходов, места, где могла быть засада. Если сейчас и можно устранить раненого — то только шумовой акцией: имитацией бандитской разборки со стрельбой и дымом… А вот этого как раз не нужно. Пока существует вероятность, что столичные аналитики противника упустят находку боевого пловца в какой-то там тмутаракани, особенно если он тихо скончается, не приходя в сознание. А вот театрализованную разборку заметят всенепременно, останется сложить два плюс два, установить принадлежность сожженной Базы… Азбука. До Магистра и Замка так не доберутся, а вот до него, Альбера, — вполне. И тогда вновь объявится бесплотной тенью человечек приоритета Магистр, только он, Альбер, этого уже не узнает. Смерть из коридоров Замка приходит незаметно, невесомо, незримо и уходит неслышно.

А проводить тихий вариант, причем лично, сейчас, — никакой возможности.

Остается ждать. Альбер вышел из заведения, вернулся в машину, загнал ее на одну из боковых аллей медгородка, как раз на торце интересующего здания. Отсюда он хорошо контролировал вход в лечебницу и, частично, — заднюю часть здания.

* * *

Ждать. Несмотря на обилие фильмов про шпионско-полицейские страсти, где погоня является чуть не основным атрибутом профессии ловца заблудших душ, в жизни — все наоборот. Главный признак профессионала, будь то киллер или чистильщик, опер или контролер, аналитик или разработчик, — это умение ждать.

Мучительно-тревожное состояние, при котором необходимо сохранять и хладнокровие, и выдержку, и присутствие духа, чтобы при новых вводных — изменившейся ситуации — суметь молниеносно принять единственно верное решение и провести единственно верное действие. Именно это и называлось мастерством.

Саша Бойко оказался у больницы в четверть двенадцатого. Расположение палат он знал отлично, благо трижды имел «удовольствие» отдыхать на здешних койках с переломами нижних конечностей. Реанимационное отделение находилось на втором этаже, в торцевом крыле. Туда можно было подняться по пожарной лестнице — сразу попадешь в соседствующий с палатой кабинет врача; свет в нем, как и во всем отделении, никогда не гаснет. По идее, и сам эскулап должен бы припухать именно там, но сие не соблюдалось практически никогда: вся дежурная реанимационная бригада скорее всего уже хряпнула по мензурке спиртяги и мирно дрыхнет по кушеткам. Важных птиц в этой лечебнице не пользовали, а за не важных — и спрос другой.

Но жизнь нас учит: прямой путь — не самый скорый. И уж не самый безопасный — и подавно. А присутствие опасности Саша чуял… И еще то, что медлить нельзя.

Совсем.

* * *

…Альбер легко открыл заднюю дверь отмычкой и вошел. Сразу направо — лестница. Надел загодя приготовленный белый халат, шапочку, оружие — тупорылый ПБ1 — в карман. На шее — рожки фонендоскопа, рука — на рукояти оружия. Все естественно.

Миновал цокольный этаж, поднялся на второй. Выругался про себя: медсестричка оказалась добродетельной, видно, дрыхнет где-нибудь, а сержантик припухает в кожаном кресле в грустном дремотном уединении, вытянув ноги в кирзовых сапогах в проход.

К сержанту Альбер подошел скорой стремительной походкой, как и положено какому-нибудь завотделением.

— Где сестра? — рявкнул он на сержанта так, словно тот был санитаром на договоре, единственным источником дохода для которого была почасовая оплата в здешнем заведении.

Строевик вскочил мигом, вытянулся. Или он с детства боялся «строгих добрых докторов», или — нутром почуял в вошедшем службиста, привыкшего командовать…

Так или иначе расчет Альбера оказался точен: едва заметное движение руки, и сержант неловко рухнул в то же кресло.

* * *

…Саша быстро вошел в двери травмпункта. Травмированных, слава Богу, на этот час не было. Проскочил в коридор собственно больницы, почти бегом миновал его, оказался на черной лестнице. Чувство опасности стало близким, совсем близким… Боец замер, пытаясь определить его источник… Холодок на правой щеке… Да! Нерабочая, запасная дверь черного хода лишь неплотно прикрыта, а не заперта. Он выхватил «стечкин» и ринулся вверх по лестнице, бесшумно и едва весомо опираясь на ступени каучуковыми подошвами…

* * *

…Корт был в сознании. Изломанное тело было укрыто до подбородка, обожженное лицо закутано бинтами, жили только глаза и губы.

Альбер плотно прикрыл за собою дверь, подошел к лежащему… Взгляды встретились. Но в глазах боевого пловца увидел совсем не то, что ожидал… И еще — прочел по губам последнее, сказанное этим человеком слово: «Падаль».

Выстрел был тихим и четким, словно щелчок шпингалета. И тут Альбер почуял близкую опасность. Не рассуждающую, смертельную… Развернувшись вполоборота, он выпустил в застекленную дверь все пять оставшихся пуль, бросил оружие, раскрыл окно и выпрыгнул. Двадцать метров до машины преодолел одним рывком, повернул ключ зажигания, с огромной скоростью проскочил по неосвещенной аллее, вывернул на шоссе, и через несколько секунд автомобиль растворился в беззвездной сырой ночи.

…Выскочив в коридор. Бойко замер. Милиционер, похоже, спал, вытянув ноги поперек коридора. Осторожно, стараясь не шумнуть, Саша приблизился… Нет, в такой позе спать невозможно… Дальше подумать он не успел. Пуля, ударившая в плечо, буквально смела его тело; пролетев метра три наискосок через коридор, сполз по стене, упал и замер. Бесполезный «стечкин» отлетел куда-то в сторону…

Очнулся от болевого шока через пару минут. Рука бездействовала. Выбежавшие на шум врачи и две медсестры круглыми глазами смотрели на раненого… В реанимационную палату, дверь которой была пробита пятью аккуратными пулевыми отверстиями, никто не входил.

Врачи скрылись так же скоро, как и появились. Видимо, вид лежащего беспомощно в кресле сержанта и окровавленного крепкого парня у стены пробудил в их сердцах противоречивые чувства, самым сильным и естественным из которых оказался страх. Оценить в суматохе, что стреляли с той стороны реанимационной палаты, — здесь медицина оказалась бессильна, не ее профиль…

Саша быстро поднялся на ноги, зажимая рукой рану. Он чувствовал, пуля засела неглубоко в мышечной ткани. Сделал несколько шагов к реанимационной палате, распахнул дверь, взглянул мельком: у лежащего на постели было снесено полчерепа… Стреляли из оставленного на полу «тишака»; поднимать его — никакого смысла, патроны к нему отыскать в Приморске и окрестностях не легче, чем ручного динозавра; руки киллера были скорее всего обработаны специальным составом, так что отпечатков никто никаких не найдет… Кроме разве его, Сашкиных…

Ему повезло: стреляли специальной пулей, диверсанты называют ее «штурмовой» — тупая, как цилиндрик, она при попадании просто отбрасывает врага на несколько метров, и если тот даже остается жив, открыть ответный огонь не способен из-за сильнейшего болевого шока. Если бы такая «дура», хотя бы одна, угодила в голову… Киллер стрелял наугад, по интуиции, и Сашку бы завалил непременно насмерть, но здесь ему снова повезло: ужалившая его «шмелюга» бросила ставшее вмиг беспомощным тело в угол коридора, и он оказался вне сектора обстрела…

Все эти мысли проскочили в одно мгновение. Не осталось ничего, даже горечи, — нужно было действовать. Бойко ринулся прочь, на ходу подобрал «стечкин», сбежал на пролет вниз… Где-то с той стороны уже завывали сирены милицейских машин… Куда?.. Через двор? В кусты? Не успеет.

Одним движением Саша раскрошил пачку нюхательного табака и бросился прочь.

Заметил проблеск фар, пригнулся за железный ящик с отходами… Трое выскочили из «уазика» и ринулись в открытую настежь дверь черного хода, держа на изготовку «АКМСы». Водитель остался.

Саша медленно, осторожно двинулся прочь. Миновал спасительные кусты. Вышел к шоссе. Затаился, переждал огни одинокого «жигуленка» с развеселой компанией внутри. Пересек дорогу. Выдохнул. И неслышной трусцой побежал через проходные дворы спящих хрущевских пятиэтажек… Время от времени он ловил себя на мысли, что мучительно хочет нырнуть… Воевать на суше он умел, но в море… В море нет собак. Только волки. Да и те — морские.

Дверь в квартиру Нелли Саша Бойко открыл сам, полученным от нее ключом.

Правая рука висела плетью, с замком он справился кое-как левой… Сделал в прихожую шаг, другой, увидел перед собой заспанное лицо женщины, ее испуганно-сочувствующие глаза, услышал:

— Сашка… Да ты живой?.. — и рухнул на пол.

Глава 10

Света Альбер не зажигал. Во второй половине ночи небо прояснилось. За полуоткрытыми жалюзи дворик был освещен слабой желтой лампочкой, но этого света мужчине хватало, чтобы различать предметы. И еще — ничто не мешало ему думать.

Мужчина не спал уже вторые сутки, но нервное напряжение прогоняло сон напрочь. И сегодня спать ему не придется тоже.

Кто был там, за дверью реанимационной палаты?.. Один из «Дельты»? Серый гвардеец приоритета Магистр?..

Альбера не оставляло ощущение, что его подставили. И подставили не чужие.

Когда Магистр назвал сумму, о передвижении которой шла речь, Альбер сначала никак не отреагировал. И Магистр определенно это понял. Представить, что такое сто миллиардов долларов, даже если это сотенные купюры… Сколько это?

Грузовик? Вагон? И уж совсем непредставимо, какой активный капитал может контролировать такая сумма… Сто миллиардов долларов — это скорее из области статистики, и уж совсем не из реальной жизни — даже новых русских или старых американцев, арабских нефтяных миллиардеров или индийских раджей, еврейских наследственных финансистов или китайских партийных бонз, управляющих судьбами и жизнями трех третей населения Земли…

Когда Альбер получил задание похитить Сергея Петровича Дорохова, средней руки финансиста, он достаточно хорошо понимал, что речь пойдет не о банальном вымогательстве или мелком шантаже — Магистр никогда не занимался подобными пустяками. Ну а после придания ему людей и техники уровня Магистр, а также средств, достаточных для того, чтобы безбедно прожить остаток дней где-нибудь на шикарном побережье лазурного океана добрую тысячу лет, а кроме того — яхта, береговые суда прикрытия, самолет, вертолеты, право на зачистку любого подразделения любого уровня и, наконец, передача в полное подчинение «Дельты-1» и «Дельты-Х»… И все для того, чтобы умыкнуть и «выпотрошить» одного банкира, этакого «селфмэйдмена», занимающего вместе со своим банком и двумя-тремя десятками ублюдочных компаний, кои наверняка были «поплавками» и «якорями», место где-нибудь в третьей сотне среди себе подобных?.. Причем Альберу не дали никаких вводных на подвязки этого «рыцаря наживы» в мире криминальном или политическом: в этом не было ничего необычного, поскольку лишняя информация могла бы затруднить подготовку такого простого в оперативном отношении действа, как похищение, но… В том-то и дело, что от Альбера потребовали провести оч-ч-чень непростую акцию.

Разрабатывал операцию он сам, лично. Пять вариантов «дымовых завес», «тропы», по которым должны бодро потопать любые ищейки, будь они от авторитетных людей, «доморощенные» или интерполовские… Одна из «тропок» — засвеченная партия героина на девятьсот тысяч баксов, несколько сданных обрадованным властям восточноевропейской державки «чемоданов», туман для «деловых», обошедшийся еще в три сотни тысяч зелененьких, четыре трупа шестерок из оффшоров, именующихся президентами и генеральными директорами: пусть «корованные» почешут репы да поразмыслят, кто за этим стоит… Причем жертвы выбирались мотивированно, с учетом московских оперативных разработок… Плюс — завалили под шумок одну «миску» то ли Львов, то ли Житомир, любимую пани одного из незалежных авторитетов — не хай и тамошняя братва разгоношится и полезет в разборку… А когда вся эта орава зашевелится, начнет искать концы, увязки, причины, когда два-три отморозка как бы вгорячах пальнут еще в кого ни попадя в столице — стараниями все того же Альбера, — разобраться в этом палеве будет просто нельзя!

«Чемодан», «кошелек», «баул» — курьер, перевозящий что-либо: наркотики, наличные деньги и т. п.

И исчезновение какого-то Дорохова на этом фоне… Нет, если чего Альбер не сделал, так это не спровоцировал очередную греко-турецкую резню между киприотами!

Разработка оказалась блестящей, ее исполнение — виртуозным: разгрести такую груду дерьма люди, даже которым сей банкиришка дороже родного папы, смогут только при помощи Господа Бога, да и то лишь после Страшного суда!

Или… Или при помощи его, Альбера…

И вся эта сияющая груда дерьма сыпанулась на крайнем этапе — собственно «потрошения»! Или Доктор, человек из «Дельты-Х», чего-то действительно недомудрил с наркотой — с этих яйцеголовых станется! — или перемудрил Магистр: заранее запланировал подставу его, Альбера… Ну а поскольку Альбер в теневых коридорах Замка был человеком не последним и зачистить его за просто так, волевым решением Магистра, было невозможно, он и закрутил собственную игру волчком, чтобы перед Великим Мастером представить его предателем…

Черт! Нервы!

И еще — его томила острая, казалось бы, беспричинная тоска… Но…

Мужчина хорошо знал и причину, и повод… Почему?.. Почему Корт, такой же, по сути, наемник, как и он, Альбер, сумел сохранить кроме профессионализма и внутреннее достоинство?.. Он не потерял его ни при каких обстоятельствах, даже перед лицом смерти… Может быть, потому, что на своем уровне, уровне боевого пловца, он никого и ничто не предал?.. Так не бывает… Или… Бывает?

Альбер встал, прошел на кухню, поставил чайник, закурил. Вода вскипела через пять минут, мужчина ополоснул фарфоровый заварной чайник, всыпал заварку, залил кипятком, прикрыл полотенцем. Эта процедура его всегда успокаивала.

Хватит эмоций. Итак, что мы имеем по Дорохову?

Первое. Объект был скорее всего случайным или скрытым секретоносителем стратегического уровня. Вернее даже — скрытым секретоносителем: на это указывает настоятельное требование Магистра разработать и провести столь сложную и многоступенчатую «завесу» при проведении похищения — для тех, кто забеспокоится и начнет искать свой «почтовый ящик».

Второе. Объект мог знать или не знать о том, что он обладатель ценной информации. Скорее второе: Магистр сразу исключил болевой вариант воздействия… А уж он-то, как и сам Альбер, знал: герои, противостоящие любой боли, бывают только в кино — сочетание нечеловеческой муки с определенной серией угроз штука весьма действенная, и перенести ее может только сумасшедший.

Но здесь есть одно «но»: это может привести как к физической смерти объекта, так и к полной потере реальной информации, которой он обладает…

Тогда… Тогда вопрос: почему этот некто или нечто (персона, группа людей, организация — в любом случае что-то достаточно могущественное, раз для путания следа похищения было брошено на ветер более трех миллионов долларов и нагорожены завалы из трупов) заложил в объект эти сведения и пустил его гулять самого по себе, словно апрельского кота?.. Или — зачем?

Ответа всего два: или этот некто заложил в объект хорошо замотивированную дезу (впрочем, если знать это наверняка, получение дезинформации равносильно получению информации — тут Магистр был дока!), или объект получил неосознанную информацию, которую в определенной ситуации или при определенных дополнительных вводных должен был вспомнить и использовать. Учитывая, что он финансист, он должен был найти, как это сделать.

И, наконец, крайний вариант. И Магистру, и, следовательно, ему, Альберу, подставили «куклу» — чистой воды профессионала, не обладавшего никакими серьезными сведениями и сыгравшего партию в поддавки с присущей профи серьезностью и стремительностью… Причем подготовлена эта партия была не спонтанно: осторожного Магистра вывели на объект, заставили взять в активную разработку… Значит, объект и вся операция были подготовлены не вчера: Дорохов крутился не год и не два в финансовых кругах, а потом заинтересованные люди «осветили» его для Магистра как «сейф» очень крупной персоны или группы лиц…

Причем возможен вариант и замотивированной дезы, и указанный… Тут есть над чем задуматься умным головам…

Альбер усмехнулся… Впервые, пожалуй, за последние семь-десять не самых легких лет он чувствовал серьезную усталость… Ему надоело все, даже ощущение собственной власти и значимости. А может быть, пришло четкое осознание того, что, если ты распоряжаешься чужими жизнями, кто-то рано или поздно распорядится твоей собственной. И возникала порой мысль, что хорошо бы осесть где-нибудь в глубинке тихим пенсионером в собственном домишке, обзавестись семьей… Альбер рассмеялся: настолько эта мысль была глупа и несуразна! Привыкнув к сильным ощущениям банка, называемого войной или властью, человек становится своеобразным наркоманом интриги. Без сильных страстей жизнь станет просто нелепой, обреченной на пошлое существование безымянного деревца в лесу, которое может быть срезано как прихотью безымянного туриста, так и «громадьем» очередного пятилетнего плана по строительству коммунизма, капитализма или еще хрен знает чего…

Игра есть игра. И уйти из-за стола он не сможет. А вот сделать свою игру… Почему нет?..

В любой организации, даже такой высокопрофессиональной, как Замок, работают все же люди, а не роботы и не ясновидцы. Нельзя объять необъятного; но вполне возможно любой конторе создать образ «всевидящего ока», особливо если окружить ее даже незначительные действия завесой не просто секретности, но мистики: именно так Сталин создал легенду о НКВД — ночные аресты, ночные бдения «меченосцев» ассоциировались у обывателя с кошмаром наяву, с непознаваемым;

КГБ унаследовал от предшественников эту тайную легенду о всемогуществе…

А потому и Замок строился людьми умными и знающими из двух составляющих: тайны и субординации. Но он, Альбер, понимал: сработай один из оперов вяло или топорно, и могут полететь в преисподнюю самые дьявольские комбинации, и за профи не способно уследить ни одно око, даже самое зрячее. Нет, завалиться на дно — еще не пришел час, а вот делать свою игру — в самый раз… В смутное время непонятного регентства и междубоярщины лучше играть самому, чем быть картой, даже самой козырной…

Кто смел — тот и съел.

Собрался Альбер скоро. Он привык не иметь ни собственности, ни привязанностей. Таких, которые нельзя бы захватить с собой. Да, он будет играть свою игру, по своим правилам. Делая вид, что играет по предложенным. Все люди, хоть чего-то добившиеся в этой жизни, таковы.

Решение он принял еще прошлой ночью, когда мчался на огромной скорости к Приморску. И оно совпало с действием. Альбер совершил то, что запрещено строжайше: он скопировал кассеты с допросом для себя. Непрофессиональное проведение крайнего этапа операции дало ему этот шанс: он внимательно просмотрел пленки; было заметно, что Доктор прослушивал их, когда, как он называл, респондент попросту вырубался от очередной экспериментально-убийственной дозы… Потом вставил в магнитофон…

Когда-то ему, Альберу, жилось проще. Он служил. Служил государству.

Плохому ли, хорошему, но… Государева служба давала ощущение несокрушимой твердыни кремлевского замка там, за спиной… А потом — потом выяснилось, что твердыню эту давно разобрали по кирпичику — кто сколько смог утащить… Или не разобрали?..

В любом случае в стране давно царствовало право сильного. И Альбер только радовался тому, что к драке за существование он готов куда лучше многих. Ведь даже во времена оные в их системе чувствовать за спиной твердыню державы можно было только гипотетически: грызня за власть между элитными кланами существовала всегда. И в случае любого провала, если это будет в неких высших интересах, человек оставался один на один с мощной карательной системой собственного государства, и здесь — у кого нервы крепче… Но… Тогда дрались свои и свои… Во внутренние разборки во власти ни одна из групп никогда не привлекала чужих — ни в виде политических уступок, ни в виде финансов. У властных кланов были свои понятия, и весь переворот Меченого заключался в том, что он эти понятия похерил: в борьбе за власть дозволено стало все… И если страна находилась теперь в состоянии войны, Альберу это не было внове: война была его образом жизни. Воевать он привык. Вот только… За что?.. Или — все против всех? Кажется, это у Томаса Гоббса: «Несомненно, что война была естественным состоянием человека, пока не образовалось общество, и притом не просто война, а война всех против всех». Образовалось общество… И что изменилось?.. Только то, что раньше совершали набеги племенами и ордами, а теперь на убой ведут, построив в маршевые колонны…

Бред вся эта жизнь… Но, как учили в школе, «прожить ее нужно так, чтобы…». А вот это «чтобы» каждый себе устанавливал сам. Ибо если нет Замка, Дворца, Властителя — остаются джунгли. А закон джунглей гласит: каждый сам за себя!

Альбер вышел, бросил взгляд на дом, так похожий на неприступную крепость… Иллюзии… Неулыбчивый человек приоритета Магистр легко и непринужденно прошел сквозь все системы сигнализации и ловушки, какие установил Альбер… И доказал, что на свете нет крепостей, которые взять нельзя… Хм…

А мысль крамольна уже сама по себе… Может быть, и сам Замок не неприступен?..

Вернее, его даже не стоит брать, нужно пройти сквозь…

Альбер вышел с сумкой через плечо. Перемахнул забор, спрыгнул в соседний двор, быстро пересек его. Мишка, здоровенный кавказский овчар, лишь приветливо проурчал, приподняв веки: пес был свирепости и злобности необычайной, но с его хозяином Альбер ежесубботне выпивал после баньки пузырек беленькой, сидя за столом в тенистом саду, и Мишка знал однозначно — свой.

Пройдя два квартала, свернул к автостоянке. Разыскал потрепанную с виду «шестерку», отомкнул дверцу, забросил на заднее сиденье сумку и рванул с места.

Покружил по городу с полчаса, тщательно проверяясь и посматривая на специальный прибор: «маячок» в машине отсутствовал, ее не вели никак, даже с помощью спутниковой телескопии — миниатюрный блочок регистрировал все виды излучений и имел несколько «смежных» профессий, благодаря каковым и предупреждал владельца о любом несанкционированном вмешательстве, будь то прослушивание или прицеливание снайпера с помощью ночной оптики. Ну а теперь пора поактивничать…

Подошел к телефону-автомату, набрал номер:

— Мне, пожалуйста, Николая Платоныча.

— Николай Платоныч на работе, в ночную смену, — ответил женский голос. — Что ему передать?

— Для него пришла посылка на главпочтамт.

— Спасибо, он заберет.

Альбер вернулся в машину, развернулся и поехал из центра на окраину. В захудалой парикмахерской коротко постригся, вышел, надвинув на глаза козырек бейсболки. Нет, он вовсе не гримировался, просто отлично знал; любые топтуны схватывают не личность объекта, а образ, стиль, походку, способ общаться, жестикуляцию… Но Альбер прекрасно знал и другое: стоит человеку поменять привычную униформу, скажем костюм с галстуком на свитер-джинсы либо наоборот, да добавить к этому немного фантазии, изменится и стиль, разумеется, если за этим тщательно первое время следить… Для себя еще в ранней молодости он отработал несколько стилей, причем пользоваться предпочитал лишь одним или двумя… Сейчас ему предстояло «раздвоиться»: один будет продолжать выполнять приказы Магистра, другой… Ну да — каждый сам за себя. За всех — только Бог.

* * *

…Тяжелый авангард рыцарской конницы мчался, сотрясая землю. Она гудела и содрогалась от ударов тысяч копыт закованных в металл коней; восседавшие на них всадники в глухих шлемах мчались безлично и несокрушимо, выставив неровным рядом тяжкие острия пик. Я различал тусклый блеск боевых топоров, притороченных к седлам…

Ни один строй не мог противостоять этой грозной организованной силе.

Бронированные клинья сокрушали неровные фаланги литовцев, наполняли мистическим ужасом разноплеменно-пестрые войска мавров, обращали в бегство потомков непобедимых викингов…

Нам нужно было выстоять. Сомкнув алые щиты, мы застыли в шеренге, ожидая смертоносного наметного удара… И вся эта железная тяжкая масса, вся эта несокрушимая твердь ощетиненной железом звероподобной плоти запнулась вдруг, сразу, будто налетев на невидимую стену… Передние ноги лошадей скользили в глубокую, отрытую отвесно траншею, припорошенную безымянной степной травой…

Падали, ломая хребты, оскаленные кони, всадники подкошенно бились в мягкую, расхлябшую от дождей землю, задние налетали на передних, разрушая и круша в месиво и еще оставшееся живое, и самое себя…

И уже конница замедлила свой гулкий бег, заметались, затрепетали флажки на поднятых пиках всадников, забегали в беспорядке пешие… А из-за леса бегом валили воины, вздымая топоры на длинных древках…

Дальше была бойня. Рыцари крошили нападавших длинными прямыми мечами, тяжелыми секирами… Клинки маслянисто отливали густой кровью… Рыцари убивали… И — сами падали, сраженные ловкими ударами боевых топоров; упавших добивали грубыми, сработанными из дрянной тусклой стали ножами со скользкими деревянными рукоятками…

Мои руки онемели от усталости, кровь из рассеченного лба и пот застилали глаза, я продолжал рубить почти вслепую, чувствуя скрежещущее сопротивление брони или чавкающий звук разрываемой железом плоти…

…Я лежал и глядел в звездное небо… Силы оставляли меня, над ночным полем слышались слабые выкрики, тявканье лис, метались неясные низкие тени, светились желтые глаза псов… Я поднялся, опираясь на рукоять меча… Медленно побрел прочь, чувствуя, как в промокших насквозь, шитых узором шевровых сапожках тепло хлюпает кровь… Моя и чужая…

* * *

Альбер выключил диктофон. Навстречу, высвеченная дальним светом фар, неслась узкая и матово блестящая, будто дамасская сабля, дорога. Он понимал, что слушал запись допроса не с самого начала, включив из чистого любопытства — за что можно было выложить три миллиона долларов и снести три-четыре десятка голов?..

Он не понял. Ничего. Это что, и есть то самое?.. Как назвал этот яйцеголовый «градусник», Доктор, — «нижние этажи подсознания», когда объект был в состоянии «летаргической комы» и при этом вспоминал?.. «Иногда его воспоминания облекались в форму эссе, стихов, картин…» Бред!.. Хотя… «С материалом необходимо целенаправленно поработать. Иначе говоря, что именно нужно извлечь из сказанного…» Надо полагать, люди приоритета Магистр уже делают это.

Дорога, будто узкая дамасская сабля, неслась навстречу и матово, маслянисто блестела в лучах фар. Альбер прибавил скорость. Это было довольно рискованно — мчаться так ночью, по скользкой дороге… Но другой жизни Альбер не знал. И-не хотел.

Глава 11

Старик сидел в садике и смотрел на прояснившееся после двухдневного шторма небо. Он привык к бессонницам, притерпелся к усталости — что поделаешь, возраст. Он вспоминал. Лагерь, войну, снова лагерь… Была ли его жизнь счастливой?.. Бог знает. Человек таков, что не ценит того, что у него есть, и жалеет о том, что прошло… Вернее даже — о том, что могло бы сбыться, не пройди он мимо лукавого взгляда девчонки — по робости или глупости, не ввяжись он в ту или другую свару, не веди себя с отстраненным достоинством там, где это действовало и на вертухаев, и на подсирал как красная тряпка на быка… Но если бы убрать все эти поступки, глупые, неумные, горячие, то… Это была бы не его жизнь, а кого-то другого… Чужая. Быть чужим себе самому?.. Этого старик не хотел. Да и… Чего жалеть? Как сказал один поэт, всякая жизнь, какая бы она ни была, это — мир упущенных возможностей…

Старик смотрел на ночное небо. Звезды — крупные, яркие, сияли в невыразимой вышине, и Млечный Путь казался осколками Луны, рассыпавшейся в звездную пыль… Кого он вел и куда?..

Старик услышал стон. Чудом спасшийся из пучины человек метался, так и не приходя в полное сознание. Временами бред переставал его мучить, он лежал на спине, беспомощно и безразлично глядя в беленый потолок, не слыша слов, обращенных к нему, не замечая смены ночи и дня, пока вдруг снова не впадал в беспамятство… И тогда — снова метался на жестком лежаке, комкая легкое покрывало… И сейчас губы его были воспалены, зрачки дрожали под прикрытыми веками, различая видимые только ему картины… И старик услышал первое произнесенное им слово, вырвавшееся из горла, словно стон:

— Грааль.

* * *

На душе Константина Кирилловича Решетова было неспокойно. Он только что прочел докладную Владимира Петровича Гончарова, начальника оперативной службы… Как и просил Кришна, Гончий подал ему только факты, без аналитических, оперативных или иных комментариев: выводы Кришна предпочитал делать сам, опираясь на «свежак». Если у него и не было оперативных навыков, то имелось нечто другое: понимание людей и то, что называют интуицией. Именно по этой же причине он сам первоначально изучал факты и только потом прокручивал их через специалистов.

Пока ясно одно: Сергей Петрович Дорохов пропал с третьестепенного кипрского курорта, не оставив по себе следов. Это был факт. Теперь остается лишь выяснить, что произошло на самом деле.

Кришна встал из кресла, рассеянно огляделся… М-да… Если они узнают что-то от Дорохова… Нет, об этом и думать не хотелось…

Мужчина снял трубку телефона:

— Владимир Петрович… Я попрошу вас зайти ко мне…

Через минуту дверь открылась, моложавый, среднего роста мужчина лет сорока пяти прошел в кабинет, сел в кресло напротив. Кришна вгляделся в сидящего…

Нет, слово «моложавый» здесь не подходит. Владимир Петрович Гончаров выглядел просто как молодой мужчина, чуть старше тридцати, или скорее как сорокалетний американец, какими их изображают фильмы: одет дорого, неброско, исключительно собран и подтянут, на губах — даже не сама улыбка, а готовность улыбнуться…

Взгляд — внимателен, серьезен и очень грустен… Вот это, последнее, заметил бы не каждый, как не каждый догадался бы о профессии Гончарова. Как, впрочем, и о том, что этот человек не просто любит Пушкина — он знает его почти наизусть, а «Маленькие трагедии», «Повести Белкина» может разобрать построчно… Может быть — отсюда и грусть в глазах?.. Впрочем, любой, даже не самый поверхностный наблюдатель, принял бы ее за усталость…

Константин Кириллович Решетов понимал, что руководителю невозможно, да и не нужно обладать всеми талантами; но ему просто необходимы сотрудники, обладающие ими. И еще — человек старой школы, он никогда не полагал людей винтиками и всегда учитывал, какой человек его профессионал; в конечном счете все решают именно человеческие качества: доброта, достоинство, отвага. При той проверенной аксиоме, что людей недалеких, как правило, отличали качества противоположные, и при том условии, что непрофессионалы рядом с Кришной просто не задерживались. Его собственная, внутренняя памятка руководителя состояла всего из трех пунктов: ты должен правильно определить стратегию, перспективу развития; ты должен подобрать людей в соответствии с их способностями и талантами; ты должен заботиться о своих людях и их семьях — тогда они отдадут тебе стократ!

К сим незамысловатым правилам существовало примечание: недостатки человека являются продолжением его достоинств. Если давить в людях нечто, что кажется тебе не правильным (один любит корабли фанерные строить, другой — девочек в койку укладывать, третий — просто не способен не опоздать куда-либо), то это «нечто» выход все равно найдет, только в форме вредной для дела, а значит, и опасной для тебя лично. Притом если бытовой недостаток человека, или хобби, мешал делу — это означало только, что занят он не своим делом. Старинную советскую поговорку «Если водка мешает работе — бросай на хрен такую работу!»

Решетов принимал весьма серьезно.

Среди непосвященных организация, которую он возглавлял, называлась просто: научно-производственное объединение «Гранат». Многие, имеющие с ней дело, полагали «Гранат» бывшим почтовым ящиком бывшей «оборонки». А посвященные называли ее короче и проще — «Шлем».

— Я ознакомился с материалом. Теперь я хочу услышать ваше мнение.

— Есть. — Гончаров задумался на секунду, соображая, с чего начать…

Особенность человеческого восприятия заключается в том, что собеседник пропускает первые две-три фразы, и опытный человек не станет в них вкладывать что-то особенно важное — просто настроит на восприятие… По-видимому, Гончаров собирался высказать эту «шапку»… Кришна улыбнулся уголками губ, произнес:

— «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…»

— Это не исключено, но маловероятно, — мгновенно отреагировал собеседник.

»…Он уважать себя заставил…» Во времена Пушкина эта фраза означала то же, что сейчас — «сыграть в ящик», «зажмуриться», «перекинуться вперед костями», «двинуть кони» и т. д.

— Значит, вы считаете, Дорохов жив?

— Мы можем это предполагать, но вот знать наверняка…

— Похищение?

— Да.

— Наши предположения сходятся. Вы не хотите узнать почему?

— Нет. Достаточно того, что он работал в связке. Что конкретно он знал — мне знать не нужно.

— Вы правы. Каждый отвечает за свой участок.

— Азбука.

— Но… Нашим противникам стало известно… или же они достаточно мотивированно предположили, что Дорохов знает, и знает нечто важное.

— Поиск источника утечки уже ведется.

— Я усложню вам задачу: о том, что ему передана некая информация, не знал никто, кроме меня. Даже он сам.

— Возможно, рыли колодец — нашли нефть?..

— Владимир Петрович, не в Техасе живем, да еще в голливудской интерпретации…

— Это я как версию. На случай.

— Мне слабо верится в «счастливые случаи». Равно как и в несчастные.

Экспромт хорош тогда, когда хорошо подготовлен. Гончаров задумался на секунду:

— Значит, его вычислили. По «косякам».

— Вы поняли, кого нужно искать?

— Да. «Крот» должен иметь всестороннюю информацию о самых разнообразных контактах «Шлема». И связать «Шлем» с Дороховым.

— Что вовсе не просто. Контакты не светились.

— Как долго?

— Почти восемь лет.

— В наши дни — это эпоха.

— Именно. И вот еще что… — Решетов помедлил, прикурил папиросу, загасил спичку, положил в пепельницу — та не потухла, и мужчина молча наблюдал, как она, истлевая, двигалась, словно живая, пока не застыла черным изогнутым силуэтом… Кажется, кто-то сравнил горение спички с человеческой жизнью… Или никто не сравнивал? Но Решетов был уверен: люди, наблюдавшие, как сгорают эти «служивые», ослюнявив пальцы и захватив головку, пока не прогорит совсем, ощущают одно и то же… — Так вот… Владимир Петрович, вы исключаете, что Дор выбыл из игры… по своей воле?

Гончаров задумался, собрав морщинки на переносье, но лишь на мгновение:

— Да. Исключаю.

— Почему?

— Он… Как бы это точно сформулировать… Он по внутреннему строю — боец.

Воин. А воин никогда не покинет поле боя. — Гончаров помедлил, добавил:

— Живым.

— Вы настаиваете на этом мнении?

— Да.

— Хорошо. Теперь — «разбор полетов». Ваше мнение о происшедшем?

— Это единая разработка.

— Обоснуйте.

— Только ощущение… Акцию готовил профессионал, причем его основная задача — сбить со следа.

— Выходит, они знали, кого нужно сбивать…

— Или — предполагали.

— Или — так. Дальше.

— Расчет разработчика прост, но точен: он, по-видимому, бывший или действующий работник одной из спецслужб…

— Какой, по-вашему?

— Предположить затруднительно… — хмыкнул Гончаров. — Сейчас двадцать четыре ведомства имеют под своей крышей специальные или близкие к ним службы.

Не считая частных контор. И работают во всех не новообученные — профессионалы получили стаж и опыт во времена оные…

— Так в чем расчет?

— Он знает систему. А именно: любой профессионал станет проверять все версии происшедшего. А там — чего только не нагорожено: наркотики, перекачка криминальных и компрадорских денег, разборки авторитетов… Каждая из потерпевших сторон уже начала свое следствие, и к какому-то результату они, безусловно, придут… Но кашу эту разгребать…

— Вывод?

— Замести следы, выиграть время. Для многих сейчас выигрыш во времени, при статус-кво, какой сложился, — это выигрыш денег. Полагаю — весьма крупный.

— А для некоторых выиграть такое время — означает выиграть жизнь.

— Все это указывает на то, что Дорохов не устранен, а похищен.

— Одно возражение, Владимир Петрович…

— Да?

— Тот профи, разработчик, он талантливый человек?

— Безусловно.

— Тогда… Почему ему не предположить, что его противник, в данном случае вы, тоже человек талантливый?.. И схватите эту его комбинацию… как это называется…

— Верхним нюхом.

— Вот именно.

— И что это нам дает? — Гончаров усмехнулся невесело. — В городке крутилось и крутится такое количество сомнительных персон, представляющих самые разные силы… Плюс «добытчики» всех разведок мира плюс официальные органы, занятые расследованием совершенных преступлений, плюс — случайные люди типа мелких сутенеров и жуликов… Вавилон. Так что выйти на конкретных организаторов похищения можно только путем рутинной оперативной разработки.

— Как скоро?

— Стараемся. А там — как повезет.

— Что вам нужно… — Решетов чуть помедлил, — чтобы повезло быстрее?

— Пока ничего. У нас, как я понимаю, открытый кредит, да и на благословенном островке мы давно сидим. Люди работают.

— Вы правильно сформулировали, Владимир Петрович. Время — вот что для них самое важное сейчас. Время сохранения. Постарайтесь… Вы ведь понимаете, о чем идет речь…

— Газеты почитываем, телевизор посматриваем… Чего уж тут не понять?

— Вот и славно. Да, и еще… Я давно хотел вас спросить: как бы вы охарактеризовали Дорохова? Одним предложением. Вы ведь знакомы…

— Я с ним не виделся лет десять… И несмотря на внешнюю общительность, человек он был всегда закрытый…

— И тем не менее…

Гончаров задумался, по обыкновению, на секунду, сложив морщинку у переносья:

— Дор похож на сжимаемую им самим пружину. Тихо, медленно, настойчиво… А потом — эта пружина срабатывает с невероятной быстротой и силой. Неожиданной, поразительной для окружающих…

Решетов вытащил сигарету из коробки, прикурил:

— Думайте. Никто из «Шлема» близко к Дорохову не подходил в последнее время.

— Совсем никто?

— Только ваш покорный слуга. Но у меня, как это у вас говорится, объективные мотивировки. Я хорошо знал отца, Петра Юрьевича Дорохова. И Дора помню мальчишкой. Даже если наши противники что-то прознали про «Шлем», связать меня с Дором могли лишь гипотетически… Во сколько, по-вашему, обошлась им кипрская… э-э-э… операция?

— Ну, если на все про все, то в три лимона «зелени». Или немногим меньше.

— Весьма значительная сумма. И «новые русские» бросают их на ветер только в анекдотах. На пустую гипотезу три миллиона долларов тратить никто не будет.

Была наводка.

Зуммер дежурного телефона зазвучал резко.

— В чем дело? — спросил Решетов. Опустил трубку, произнес устало:

— Это снова по вашей части, Владимир Петрович. Убита моя секретарша, Марина Коретская. — Увидев, как скоро метнулся взгляд Гончарова, добавил:

— Может быть, может быть… Проверяйте. Все проверяйте. И пожалуйста, помните: выигранное время для многих сейчас означает жизнь. Их жизнь. Или — нашу.

Гончаров ушел, Кришна остался один. То, что Гончий взял след верхним нюхом верно — он не сомневался. И в Доре тоже…

Он помнил Сережу мальчишкой. Помнил, как тот рос. Человек, подрастая, учится лгать. Маленький, он тоже постепенно постигает это искусство, но все скрытые эмоции отражаются на его чистой мордашке… Постепенно люди доходят в этом до совершенства…

Кришна знал виртуозов лжи. Ни один компьютер, ни один детектор не обнаружил бы никогда подмены понятий: для таких людей ложь была даже не второй — единственной жизнью. И Бог бы им судья, если бы эта ложь не ломала, не коверкала столько судеб…

Дорохов был человеком взрывным и скрытно-неторопливым одновременно — тут Гончий прав. Почему Кришна выбрал Дорохова? Именно потому, что тот воин и сумеет выполнить назначенное. Как в том фильме? «Вы утверждаете, что человек может поднять себя за волосы?» — «Я утверждаю, что мыслящий человек просто обязан время от времени это делать!» Чтобы вытянуть самого себя из трясины!

Вместе с конем!

Удивительное было не в том, что когда-то Дор смог «поднять себя за волосы». Поражало то, что с тех пор он умудрялся в этом состоянии жить.

Глава 12

Коллекция молодого дизайнера Оксаны Гронской получила название «Игра».

Игра в шахматы, игра в карты — все это модели нашей жизни… Люди пытаются просчитать ходы, изучают руководства, кропят колоды блеском шарма, обаяния, азарта, затеняют глаза дымкой влюбленности, безразличия, высокомерия или страсти — и все для того, чтобы стать победителями в недолговечной игре, именуемой жизнью… И, когда вожделенная победа представляется невероятно близкой, когда Синяя Птица Удача, кажется, уже бьется в бестрепетных руках любимцев Фортуны, вмешивается Его Величество Случай… И блестящие комбинации рассыпаются в прах, и блестящие карьеры превращаются в ничто, и блестящие умы исчезают в забвении, а обольстительные куртизанки избранного круга в одночасье становятся раскрашенными старухами на чужих балах, назначенными блюсти хрупкое целомудрие ветреных виконтесс…

Девушки выходили на подиум с отстраненной холодностью. Казалось, модели бесстрастны и к переменчивому свету, и к ослепляющим вспышкам блицев, и к окружающему миру, затаившемуся в затененном зале, миру опасному и обольстительному… Они были изысканно красивы, двигались с плавной грацией, подчиняясь лишь установленному музыкальному ритму, и на миг становилось совершенно непонятным, что есть сущее, а что игра: белые, черные, алые полупрозрачные одеяния, символизирующие Ветры, Стихии, Фортуны, Печальных Рыцарей и Прекрасных Дам, — или гибкие тела девушек, словно стремящиеся вырваться на волю из-под легких случайных покрывал…

Ритм музыки сменился, стал удаленно-грустным, закружили сухие осенние листья, налетевший ветер бросал их охапками, засыпая и зал, и подмостки, на которых замерла хрупкая девичья фигурка… Она стояла не шелохнувшись, в коротком пальто с капюшоном, а ветер вихрился у ее ног лиственными водоворотами… Сиренево-фиолетовые блики, путающиеся в высоких перистых облаках, напоминали о скорой зиме и о том, что так уже было когда-то…

А потом — стало темно. По пустым подмосткам в затухающем фиолетовом свете носились клочья газет, колючий мусор поземки… Забытая кукла Петрушка застывше улыбалась раскрашенным лицом; синий колпачок с бубенчиками делал его похожим скорее на королевского шута или карточного джокера, чем на русскую игрушку; красная рубашка и синие атласные штанишки превратились в комок тряпья, и оттого улыбка Петрушки казалась бессмысленной и жутковатой в этом гаснущем мире… А потом не осталось ничего, кроме шума дождя…

Свет забрезжил едва-едва, как и мелодия… Словно невесомые серебристо-лунные струйки полились откуда-то сверху, беззвучно падая на подмостки… Девушки, абсолютно нагие, плавно, как сквозь невидимую влагу, двигались по подиуму… Распушенные волосы, прозрачные шарфы, нисколько не укрывающие наготы… Прелестные тела словно парили над твердью темного зала, а лица… Губы, спекшиеся от сдерживаемой страсти, взгляды, одновременно растерянные и обращенные куда-то внутрь, легкий румянец на щеках… И — будто не существовало ничего, кроме этих горячих полураскрытых губ, кроме блестящих возбужденных глаз, кроме солнечного очарования тронутых золотистым загаром гибких тел, затерянных в мерцающем тумане забвения…

* * *

…Лена открыла глаза. Оконное стекло в дожде, а за ним — пробуждающийся серый и сонный день… И ей казалось, что день этот будет похож на все предшествующие, и снова пройдет никак, и также плавно перейдет в вечер с его усталой фонарной сутолокой возвращающихся с работы людей, с мокрым, отливающим влагой асфальтом, с полупьяными хрипящими «бардами» в переходах, с возвращением в пустую и холодную квартирку, с вечерним кофе и долгой одинокой бессонницей…

И — никакого выхода… Никакого… Или — все это временно?.. Она взяла книжку у кровати, открыла наугад:

Звонок телефона показался резким и злым. Девушка не двинулась с места, просто опустила книгу на пол рядом с постелью. Подняла недопитый бокал с белым вином, машинально сделала глоток, поморщилась с отвращением. После трех звонков включился автоответчик:

— Одинцова, привет. Ты или дрыхнешь, или… Где тебя носит по такой поре — представить не могу. Погода — бр-р-р-р… И еще туман. Машины — как слепые.

Короче, поздравляю с Днем варенья и вечерком забегу. Без Юрчика. Давай устроим девичник и напьемся, а? Если чего, после трех я дома. Телефонируй. Пока.

Нет. Встречаться ей сейчас ни с кем не хотелось. И с Танюшкой тоже.

Хотелось кофе, но с постели вставать… И еще — что-то щипало в носу, хотелось поуютнее забиться куда-то и поплакать, но слезы не шли — девушка словно ждала чего-то, чтобы наплакаться уже всласть.

А телефон снова прорвало:

— Ленуся, бонжур! Лешик тут рядышком и присоединяется к поздравлениям.

Как-то все в сумбуре было три дня, так и не решили, где тебя чествовать…

Может, к Джалилу? Он приглашал не раз, почтет за честь и за счет заведения. А из «лишенцев» будут только Ливан и Ахмед, ребята они широкие и вполне могут на «брюлики» раскрутиться в честь юбилея. Кстати, сколько тебе? К тому же они безо всех этих восточных прибамбасов, обрусели, по крайней мере у нас ведут себя как джентльмены и, в отличие от европеидов, не жмоты. К тому же мы там будем «спешиал гэстс», без баловства, у них с этим строго — тетка я у них авторитетная, потому как нужная: их братва вечно в истории попадает, их даже самые ленивые менты стопорят… Или — плюнем и маханем ко мне? Сварганим пирог с яблоками, а? Короче, ты именинница, тебе и выбирать… Кстати, как твои амуры с Владимиром Олеговичем?.. Ну да это я так… Что надумаешь — звякни на мобильный… — Послышался смачный звук поцелуя, и абонент отключился.

Лена вздохнула. Ощущение странное, словно она не живет вовсе, а плавно передвигается в некоем пространстве, похожем на слезливую морось за окном… И видеть никого не хочется. Совсем. Галю тоже. Хотя она и самая добрая и мудрая тетка из всех, кого Лена знала в своей двадцатитрехлетней жизни.

Галя Петровна Вострякова до двадцати девяти лет была натуральной училкой.

Как сама она шутила: «Терпеливая стерва на выданье». Ее муженек корпел в каком-то «почтовом ящике», мечтая получить от милого сердцу ВПК хотя бы двухкомнатную квартирку. А пока они жили у Лешкиной мамы с двумя близняшками в шикарной четырехкомнатной, которую свекровь разменивать отказалась наотрез:

«Вот умру — тогда делайте что хотите».

Покойный Сергеев-старший был сильно умным по поводу изобретения всяких штуковин, пригодных для массового прореживания рода человеческого и защиты землицы от перенаселения, за что стал Героем, Лауреатом и неоперабельным язвенником, и подгадал почить в бозе еще в семьдесят девятом. Но свекровь ела Гальку без хлеба и соли: Алексей Михайлович принимал сие философски, предоставив дамам чинить внутренние разборки без своего участия, запершись в папином кабинете за замыслами или гуляя с детьми по Патриаршим…

Всеобщая ваучеризация стала той ласточкой, какую ждала деятельная востряковская натура: находясь в вечном антагонизме с активной шизофреничкой Зоей Ивановной Галкиной, бессменно возглавлявшей школьный партком, она прослыла активной демократкой и, в отличие от интеллигентствующих хлюпиков, была теткой хваткой и незатейливой: помотавшись по собраниям, скоренько пробила себе средненачальственное место в ОВИРе, где демократы желали не просто «окон в Европу», но широких столбовых дорог, по которым можно было бы гнать товарняки в оба конца.

В овировской склоке чувствовала она себя как акула среди мальков: здешний сволочизм был куда менее изобретательным, чем стервозность учительской; после школы внутрипедагогического выживания все иные коллективы казались ей просто собранием милых и душевных. Причем победа в конторских склоках, в отличие от учительских, давала в случае выигрыша весьма ощутимые материальные плоды.

Впрочем, Галя прекрасно понимала, что бардак, упорно именуемый у нас демократией, продолжаться вечно не может, и очкастые гуманоиды с научными степенями, мелкими тщеславными амбициями и неуемной жаждой к пустопорожней болтовне просто не способны удержать власть; в лучшем случае устроятся штатными папконосами или попколизами при людях серьезных и станут считать себя прожженными циниками и авантюристами уровня Кортеса, будучи, по сути, мелкими шавками возле суповой мисочки.

Галя, обзаведясь нужными связями, организовала туристическое агентство.

Потом, когда народец по столицам «новообрусел» и ломанулся по Багамам, Канарам и Сейшелам, удивляя экваториалов русской экзотикой в виде чаевых по полета баксов (потому как мельче бумажек не находилось!), агентство под скромным названием «Галина» прочно обосновалось на уровне «хай-мидл» среди ему подобных.

Но еще в девяносто втором Вострякова учуяла нюхом алмазную жилу: пока в «подбрюшье России» народы самозабвенно мочили друг дружку и жизнь индивидов отмерялась скоростью полета пули, была вполне очевидна их жажда перебраться в загнившие западные демократии и пожить по-людски. Голодные и неустроенные, но спаянные столетиями складывавшейся клановой дисциплиной, они имели все шансы на успех в теневых закоулках благоустроенной Европы… Тем более жизнь у многих на исторических родинах была близка к смерти, а по высокогорным и иным долинам не произрастало ничего, кроме опийного мака…

Нет, с наркотой Галя ничего не имела и иметь не хотела. Ее бизнесом были люди. Сначала — таджики, персы, курды, туркмены, пуштуны с необъятных плоскогорий воюющего неизвестно за что Афганистана, потом — из Ирана и Ирака, следом добавились арабы и индусы… Китайцев, корейцев и вьетнамцев Галя избегала: если Восток — дело тонкое, то Дальний Восток, с культурой в шесть-семь, а то и поболе тысячелетий, штука умозрительно непонятная. Впрочем, ими занимались другие.

Все восточные люди проходили у Гали под кодовой кличкой «лишенцы»; поработав с ними шесть лет, бывшая училка учла прежний опыт и «строила» их, как трудных подростков, проявляя соответствующее уважение лишь к «родителям» — патриархам или главам кланов. Для лишенцев «железная Галя» была чем-то вроде будущей и бывшей «матери-родины»; она поставила дело строго и рационально, набрав руководителями всех звеньев реэкспорта транзитного товара бывших «двоечников» и «девяточников»; каналы перебросок прокладывали исключительно опытные разработчики из военного ведомства и федеральной погранслужбы, оставшиеся «за штатом». Впрочем, Вострякова вполне резонно предполагала, что связей с «конторами» эти люди не прервали — в определенных профессиях отставок не бывает — и свою коммерческую деятельность сочетали со служебной, ставшей более теневой. Границы и таможни стран постсоветского пространства, через которые теперь можно было провести слона, обложенного булками, как бутерброд, наиболее прозрачными были у двух «незалежных» братьев: Украины и Белоруссии;

«Галина» обзавелась филиалами и процветала.

Казалось бы естественным как-то расширить бизнес агентства: скажем, гонять через таможню не только людей… Обеспечить зеленую улицу составам с металлами, лесом и прочим нужнецким товаром, а «взад» тянуть тот же спиртягу «Роял» или «Абсолют» самого что ни на есть прибалтийского розлива — прибыльнее может быть только экспорт оружия или собственно денег… Ну да как известно — жадность сгубила не одного фраера… Нет, было у Гали, конечно, на Украине и в Белоруссии несколько «якорей»^[1], обеспечивающих «окна» пошире, но держала она их лишь на крайний случай — все участки золотоносного дела уже застолбили, и рваться на чужую территорию, надеясь на скорый фарт, было уделом дураков: их фирмочки или хавали крупные киты, даже не разжевывая, или накладывали на «нелицензированную» деятельность непроницаемый железный занавес. Время беспредела и передела для Москвы прошло, и если все-таки появлялась личность пассионарная и глупая, то накрывалась она так же скоро, только уже не «занавесом», а плитой с двумя датами, разделенными черточкой. Вот этот прочерк и символизировал жизнь новопреставленного раба Божьего, даже если таковой при жизни считал себя самым вольным из «старателей».

Вострякова превращать свою жизнь в прочерк не желала, а потому старалась жить по понятиям. Не была жадной, аккуратно выплачивала положенное и — жила.

Года четыре назад хотели ее «просватать» — уж очень соблазнительными выглядели созданные ею «тропочки» для транзита наркоты. «Сватали» — вроде бы мягко, но неотвязно, и Галина Петровна решилась на шаг неординарный: собрала сначала «Педсовет», а потом и «Родительский комитет», на котором изложила концептуально: любой прокол по наркоте сыпанет всю контору с потрохами, это уж всенепременно; нет, на нашей стороне все останется по-прежнему, ибо деньги покупают пока все, а Павки Корчагины даже при погонах и «пушке» особенно долго не живут… Но с той стороны — агентство угодит в угольно-черный список, и это накроет медным тазом розовые мечты азиатов о светлом будущем в просвещенных Европах… Мечты — мечтами, их в банк не сложишь, но, кроме всего, будут потеряны деньги, и очень немаленькие…

«Родители» перетерли и почли речь Галины Петровны разумной. Весьма разумной. Она рассчитала все правильно: помимо желания избавить соотечественников от войн, катаклизмов и бурь, «родители» преследовали и некие политические цели… Как докладывали ей сотрудники собственного отдела безопасности, все «патриархи» были в своих странах людьми не последними, нередко при погонах, орденах и регалиях. Переговорив с московскими авторитетными людьми, пришли, как водится к консенсусу (слава Богу, не в Колумбии живем!) и дали Гале «добро» на светлый бизнес.

С Галей Петровной Лена Одинцова познакомилась случаем самым необычным, чистый форс-мажор: в двенадцатом часу летней ночи шестнадцатилетняя тогда девчонка нарисовалась в дверях квартиры Сергеевых, придерживая окровавленного хозяина дома, возвращавшегося, как выяснилось позже, в некотором подпитии по случаю успешного испытания какой-то там очередной убийственно-научной машинки и изрядно схлопотавшего по мордам по проходе через двор от местной хулиганствующей молодежи, страдавшей от избытка гормонов в крови. И хотя времечко было тогда почти законопослушное и ростки «общечеловеческих ценностей» еще не вызрели в плоды многолюдных вооруженных разборок, народец уже опасался мешаться в «чужие базары» и на лежащего мужчинку, явно попахивающего алкоголем, с разбитой в кровь физиономией, внимания обращал не больше, чем на пьяниц, мочившихся в подворотнях, стараясь обойти хорошим крюком: от греха.

Алексей Михайлович стал не просто невинной жертвой избиения — ему изрядно раскроили кожу на голове рояльной струной «поперек скальпа»; но, верный себе, он не стенал и не хныкал, упорно поднимался, пытался идти к дому и с той же периодичностью падал: как выяснилось, он получил сотрясение умных технических мозгов и не мог держать равновесие.

Кувыркался он так, наверное, с час, и Бог знает, чем завершилось бы такое кувыркание для кандидата технических наук, если бы не Ленка Одинцова. В упомянутый вечерок ей было шестнадцать лет со всей присущей этому милому возрасту дурью. Ей нравилось бродить московскими двориками теплым вечером, распустив светло-русые волосы по плечам и представляя, как же живут здешние люди: в огромных квартирах, в центре огромного города… Читала вывески на некоторых домах: «Здесь жил и творил…» — и… играла. Как бы жила она сама, если бы родилась двадцать, сорок, сто лет назад… И если бы муж ее был летчик-испытатель… Нет, лучше — секретный физик… Или — кинорежиссер… Или — глава тайного мафиозного клана, связанного с сохранением золота партии или сокровищ тамплиеров, чудесно оказавшихся на территории России… Или…

* * *

Лена Одинцова жила в Москве уже год. Прибыла из старинного русского городка Покровска в столицу, обучалась в медучилище на фельдшера («Выучишься, глядишь — в институт поступишь… Люди, пока здоровы, за лихом гоняются, а как прихворают — так и небо с овчинку, и мир — с копеечку. Старайся, дочка, будешь хорошей лекаршей — так и без куска хлеба никогда не останешься, и от людей — уважение… Старайся…»). Слова мамы, медсестры в райбольнице, Лена запомнила накрепко и — старалась. Но — мечты… И в двадцать, и в тридцать, и в пятьдесят для многих людей они — реальнее окружающей жизни, для шестнадцатилетней же девчонки, глядящей на мир еще из неушедшего детства, мечты порой казались самым настоящим будущим. Ее будущим.

Воспитывалась она на книгах, и среди сверстниц, девчонок пробивных и циничных, ей было то грустно, то скучно — как и им с ней. Девочки в долгу не остались и прозвали ее «соломенной вдовой» и «отмороженной леди». Встречи со сверстниками ее не интересовали — ни появившиеся «крутые парни» из ближнего Подмосковья, ни «золотая молодежь» центра не волновали воображения девушки.

Хотя и «синим чулком» она не была — с девственностью рассталась легко, еще в родном городке, и, признаться, из чистого любопытства. Парнишка ушел в армию, пытался писать ей письма, но они показались Лене скучны; а потом — отъезд в Москву, новая жизнь… Хотя… Она бродила по центру, выпивала где-нибудь на Тверском или на Арбате чашку-другую дрянного кофе… И порой ей казалось, что жизнь ее так и пройдет — серо, бедно и бесцветно…

…Услышав стон, увидев мужчину, то поднимающегося, то снова падающего навзничь, Лена подошла не медля. Ужаснулась про себя жестокому, набухшему кровью рубцу через всю голову и подхватила раненого. Тот посмотрел на нее, попытался улыбнуться.

— Я здесь… недалеко… — Мужчина назвал адрес.

Ленка тащила Сергеева и… снова играла. На этот раз — в сестру милосердия, вытаскивающую из-под огня раненого бойца…

Галя Петровна, увидев в проеме открытой двери окровавленного мужа, поддерживаемого юной дамой, в истерику не падала, воплей не издавала — скомандовала быстро: «Заноси!»

Про себя Галя Вострякова оценила и то, что сопливая девчонка не только не побоялась, но и не побрезговала тащить до дому подвыпившего окровавленного мужчину, перепачкав кровью светлый джинсовый костюмчик, судя по всему у нее единственный…

Слава Богу, свекровь по летней поре была с внуками на даче, и лишнего воя слышать не пришлось. Сергеева уложили на кушетку, Лена потребовала гидроперит и ловко промыла рану.

Галя тем временем покрутила диск телефона, и через десять минут в квартире появился Лев Эммануилович Берен — хирург жил в соседнем подъезде. Худенький, лысый, в пуловере-безрукавке и стареньком, аккуратно заштопанном пиджачке, в круглых металлических окулярах, Лев Эммануилович походил на сильно постаревшего подростка; темно-карие глаза за толстыми линзами были наполнены грустью и одиночеством: супруга скончалась, дети — Соня и Марк, проследовав транзитом через земли обетованные, обустроились в Штатах…

В руках у Льва Эммануиловича оказался старомодный кожаный саквояж; осмотрев раненого, он скоро выписал направление, позвонил в приемный покой районной больницы, где проработал свыше тридцати лет, и лично сопроводил больного до отдельной палаты…

Хорошо, деньги были. Гале Петровне удалось убедить свекровь снять мужево наследство со сберкнижек и обратить в «зеленые»…

Лев Эммануилович, тушуясь, принял гонорар — «Ты уж прости, деточка, жить как-то надо» — и удалился. Леночку Галя просто не отпустила.

Устроились на кухне, выпили славного армянского, и Галя разревелась. И из-за Лешика — тихого, умного и доброго человека, никого никогда не обидевшего, да и вообще — по жизни.

Потом болтали до утра. Галя подобрала Лене пижаму, а когда та появилась из душа, только глянув на нее, выдала:

— Тебе не медсестрой, тебе — фотомоделью работать! Хотя…

— Что — хотя?

— Не очень ты здешняя девчоночка…

— В смысле?

— Читаешь много, думаешь много… И красивой жизни тебе, как я вижу, не надо…

— Еще как надо! Только… Это же не кабаки, не шубы норковые, не мужики, не деньги… А чтобы — кра-си-во!

— Вот я и говорю — нездешняя!

— Здешняя! Еще какая здешняя! Ведь красиво и хорошо все — это когда любовь.

— Любви хочешь?

— Да. И счастья. Разве кто-то хочет другого?

— Да кто чего. Кто — самостоятельной жить, да ни в чем себе не отказывать, кто — дом полную чашу, да чтобы муж смирный и непьющий… А кто — просто в жизни как-то устроиться…

— Просто и как-то… Нет, не хочу. Только счастливо!

— И не меньше?

— И не меньше!

— Девчонка… Ты ведь даже не Лена. Ты — Аленушка… А не боишься?!

— Чего?

— Терять.

— А есть что?

— Да. Иллюзии. Молодость.

— Иллюзии, я думаю, штука наживная. А молодость — и так пройдет.

Галя помолчала… Хмыкнула:

— Везет тебе…

— В чем?

— Да это я так. Дрыхнуть давай валиться. Хорошо, что суббота, на работу не идти.

— Может, я в общагу поеду?

— А что ты там сегодня забыла?

Лена прожила у Гали неделю. Пока не выздоровел Лешик. И потом они не расстались…

…Лена вздохнула. Шесть лет пролетело, как один день. И даже меньше. И — что? Была любовь? Было счастье? Два раза ей так казалось. Просто… Просто потом вдруг получалось, что этим мужчинам в действительности — только до себя… Да и вообще… Почему… Почему всем не до нее?..

Нет, жаловаться на невнимание, отсутствие интереса к себе или популярности Лена не могла. И знала, что многие провинциальные девчонки отдали бы не шесть — шестнадцать непрожитых лет только за то, чтобы иметь такое положение…

Фотомоделью она стала. Пусть не «топ», но достаточно популярной, чтобы ни в чем особенно не нуждаться. Тем более «диких» запросов она не имела и понимала, что чудачества здешних «звездочек» ТВ — будь то пьяная разборка с милицией, гулеванная жизнь или смена дорогих авто или не менее дорогих мужей — не более чем часть хорошо продуманного рекламного сценария… И порою этих девчонок Лене было по-настоящему жалко: какой бы праздничной ни казалась их жизнь «под сенью рампы», сама она постепенно и неуклонно превращалась в какой-то рекламный ролик неизвестно чего… А девчонки — в обыкновенных кукол, которых, поигравшись, задвинут в темный и дальний чулан, чтобы не вынимать потом уже никогда… Так проходит мирская слава?..

И себя — тоже жалко…

Вот блин! Лена Одинцова, если рассудить здраво, мучилась самой обыкновенной дурью… Но… Счастья-то не было. Разве это не важно — когда нет счастья?

— Одинцова, знаешь, в чем твоя проблема? — спросила как-то Галя.

— Умничаю много?

— Да нет. Просто… Ведь выдуманный мир тебе куда ближе существующего.

— Разве?

— Угу.

— Галь… Но ведь люди все придумывают себе мир. Каждый — свой. И живут там, внутри, а не вовне.

— Да и это бы ничего, Аленка. Только… У тебя, получается, два хобби и ни одной профессии. По нонешним временам — не тянет ноша?

…Вообще-то Галя Петровна была права. После того лета в училище Лена уже не возвращалась. А поступила на филфак педуниверситета. Училась себе влегкую, на жизнь хватало заработков модели… Но Галя была права — сто, тысячу раз! Она не стремилась ни к карьере модели, ни к углубленному изучению литературы или филологии… Хобби… Или — стиль жизни? Одинцова понимала, что так, наверное, нельзя, — девочки вокруг ставили цели и старались их достичь… А ей все казалось, что она проживает какой-то подготовительный период, словно школьница — основы знаний и навыков… Вот только не знала зачем… Единственное, чего она опасалась, — это, поторопившись, стать совсем не на ту тропочку и — попасть в колею… Оглядываясь вокруг, девушка видела, сколько людей упорно и безнадежно тащат неподъемные возы обязанностей, обязательств, тягостных привязанностей к нелюбимым людям… А она… Она уже почти год жила без разочарований. После того как рассталась с Александром. Как он выразился:

«Лена, мы же современные люди…» А вот интересно все же, сколько миллионов раз мужчины повторяли эту фразу женщинам, которым оказались неверны, — в десятом веке, в шестнадцатом, в девятнадцатом… «Мы же современные люди… В шестнадцатом веке живем!»

Да, она жила без разочарований, но… Очарований не было тоже. А так хотелось!

А вчера…

Глава 13

…Вчера ей захотелось любви. Нет, секса тоже, но любви — больше. А тут позвонил Владимир Олегович — их познакомила на какой-то вечеринке та же Галина Петровна — статный сорокапятилетний мужчина; при первом взгляде на него Лена подумала: «Крутой». И тут же добавила про себя: «И очень опасный».

Он говорил по телефону довольно неуклюжие комплименты, Лена рассеянно оглядывала стены квартиры — несколько офортов, сиреневые астры в старинной серебряной вазе, «германский трофей», как гордо пояснял старик пенсионер, сдававший ей квартиру… Она представила одинокий вечер с книгой, и стало так тоскливо… А почему бы и нет?..

Владимир Олегович заехал за ней в шесть. Предложил на выбор несколько ночных клубов, но Лена попросила: «Поехали к Анушкову».

Лев Иванович Анушков, бывший когда-то профессором русской филологии, теперь содержал небольшой клуб; поскольку там не было ни стриптиза, ни девочек, ни эстрады и разойтись с купеческою удалью «новым» было просто негде, то туда они заворачивали крайне редко. Вместо эстрады там пели барды, начинающие таланты, выступали с рассказами немодные юмористы и эссеисты; единственное, за чем следил Лев Иванович ревниво, так это за качеством репертуара, профессионализмом исполнения и простой хорошей кухней. Кушанья подавались исключительно обычные, но приготавливали их замечательные мастера. Казалось, затея Анушкова была обречена изначально, однако состоятельные люди довольно быстро оценили особый вкус, аристократизм и тонкую изысканность клуба и стали поддерживать и его престиж, и его статус. На мини-автостоянке, как правило, не бывало ни «Мерседесов-600», ни модных ныне джипов; располагались там тридцать первые «Волги», «шевроле», «вольво» и редко — «порше», ежели кто из молодых интеллектуалов, сумевших сколотить и отстоять капитал, заворачивал на огонек отдохнуть душой. Да, назвал Лев Иванович свое детище также непритязательно:

«Огонек».

Владимир Олегович оказался кавалером внимательным и галантным. Но, похоже, растерялся: внешность фотомодели не вполне гармонировала с тем, что девушка являла собою на самом деле. Начал он, как принято у сильного пола, с воспоминаний о недавнем отдыхе на Маврикии, но, в отличие от многих, мгновенно уловил ироничную реакцию девушки и «перевел стрелку»… Минут десять он «порхал» по тематике: модельный бизнес, кино, эстрада, музыка, живопись, пытаясь найти то, что ей интересно. Лена не мешала. Ей было забавно наблюдать словесные эквилибры человека почти вдвое ее старше, пока он не спросил грустно, вдруг:

— Лена, извините… Я что, совсем неинтересен вам? И ей вдруг стало жалко этого преуспевающего мужчину — даже не сам вопрос, его тон выдавал такое абсолютное одиночество… И даже не важно, что у него была жена, двое уже выросших детей, несчетное количество денег… Наверное, при них он стал свободнее, но стал ли счастливее?.. Одинцовой стало стыдно.

— Конечно интересны…

И она вдруг поняла, что мужчина, как и она сама, давно не ищет ни веселых приключений, ни легких побед на «постельном фронте»; ему нужно было сочувствие, понимание, любовь… Как и ей… Вот только… За плечами у него было слишком много прожитого одиночества, слишком много всего, чем он не мог поделиться ни с кем, будь это друг (если таковые еще у него остались) или любимая… А значит… А значит, он так и останется одиноким, всегда, и не сумеет помочь ее одиночеству… Хм… Это что, и есть теперь «новое русское счастье» — жить с полными карманами денег и затаенной тоскою в глубине глаз?..

А на сцене пел, аккомпанируя себе на гитаре, молодой совсем парень в светлой замшевой куртке, с длинными, чисто промытыми волосами, которые картинно падали на плечи… Не парень — просто рекламная картинка биошампуня «Джонсон и Джонсон». А пел — хорошо…

Я порою кажусь себе старым — молчалив, одинок и строг.

Двадцать три — ведь уже немалый и вполне подотчетный срок.

Все приму, ни о чем не жалею, ничего не хочу повторить — Я, наверное, стал мудрее, в пустоте научившись жить…

Ну да… Ей завтра двадцать три… И ничего серьезного у нее нет — ни любимого, ни детей… И обаятельный Владимир Олегович никогда не станет ей ближе хотя бы потому, что не будет делиться с ней своим страхом, своими проблемами; он привык быть сильным и никогда и ни с кем не захочет показаться слабым… А жаль.

— Володя… Извините… У меня сильно разболелась голова…

Владимир Олегович подвез ее домой; на «чашку чая» она не пригласила, хотя видела, как не хочет он оставаться один… Только — зачем?..

Поднялась по лестнице, вошла в квартиру… И — сразу пожалела о том, что не позволила мужчине остаться: одинокая бессонная ночь показалась ей худшим из наказаний… Она пошла было к телефону, чтобы позвонить Владимиру прямо в машину, вернуть, но остановилась на полдороге: зачем? Это дурацкое, это идиотское «зачем»!

Прошла в ванную, приняла душ. Вышла, закутанная в длинный махровый халат, остановилась у огромного, прошлого еще века зеркала с чуть потускневшим стеклом… Одним движением сбросила и халат, и полотенце с головы, тряхнула густыми, влажными волосами, рассыпая их по плечам… Не одеваясь, прошла в комнату, открыла бар, налила в толстостенный стакан кальвадоса, зажмурившись, вдохнула аромат спелых яблок и выпила разом, не переводя духа…

Надела туфли, застыла перед зеркалом, широко расставив ноги и раскачиваясь под звучащую где-то внутри музыку… Наверное, именно такой была Маргарита перед полетом над сонной Москвой… Или — над сонным Парижем?..

Алена снова наполнила бокал, нажала клавишу кассетника, закружилась в танце по комнате… Следом был еще бокал. Следом — еще…

Свернувшись калачиком на постели, она смотрела на едва различимое за плотной шторой неоновое мигание и была счастлива уже тем, что сегодня уснет скоро и без сновидений…

…Игра в жизнь… Люди пытаются просчитать ходы, изучают руководства, кропят колоды блеском шарма, обаяния, азарта, затеняют глаза дымкой влюбленности, безразличия, высокомерия или страсти — и все для того, чтобы стать победителями в недолговечной игре…

…По пустым подмосткам в затухающем фиолетовом свете носятся клочья газет, колючий мусор поземки… Забытый Петрушка застывше улыбается раскрашенным лицом, и улыбка эта кажется бессмысленной и жутковатой в этом гаснущем мире… И — замершая девичья фигурка… Она стоит не шелохнувшись, в коротком пальто с капюшоном, беззащитная перед порывами ветра, кружащего у ее ног лиственные водовороты… А сиренево-фиолетовые блики, путающиеся в высоких перистых облаках, напоминают о скорой зиме и о том, что так уже было когда-то… И еще — фигура мужчины в длинном пальто-реглан, в черной широкополой шляпе… Он идет по парковой аллее, и его походка, скорая, стремительная, словно он собрался оторваться от земли и взмыть в это холодное, прозрачно-строгое небо…

…Лена встряхнула головой. Нет, это никуда не годится. Она посмотрела на пустой стакан, на оконное стекло, за которым серел мутный день… Нет… Этак она допьется ну до очень бледной горячки, начнет бредить наяву и попадет к Кащенко с самым противным диагнозом, а там ее возьмут и, чего доброго, вылечат, превратив в куклу со стандартным набором желаний и строго определенным лимитом цветных и черно-белых снов… Вот уж фигушки! И все же, все же…

Да! Нужно просто смыться из Москвы! Этот месяц ничем особенным не знаменит, кроме дня ее собственного рождения, и особой приязни она к нему не питала… Так куда? Только не на атолл имени Баунти! Ей совсем не нужно сейчас райского наслаждения, да и оформиловка бумаг займет неделю, даже при всех связях… Она все же «старая русская», и промотать сумму, эквивалентную пяти годовым окладам доктора наук, которую все одно не платят, — это нетактично, даже если бы такая сумма и была в наличии… Конечно, проблему можно легко решить, позвонив Владимиру Олеговичу, только… Если даже пирожных бесплатных не бывает, то уж кокосовых орехов — и подавно… Да и не хочется ей ни в какие тропики!

Просто — сменить обстановку! А там — видно будет!

Оделась Алена быстро. Побросала в сумку вещи, которые ассоциировались у нее с отдыхом: пару платьев, джинсы, спортивный костюм, кроссовки; взяла кредитку, пачку денег, набросила курточку, накатала коротенькую записку хозяину, какой через пару дней должен подойти за квартплатой, замкнула дверь — и на улицу… Уже выйдя из подъезда, вспомнила, сколько нужных мелочей не захватила, но возвращаться…

Поймала частника, назвала адрес «Галины». Серая дорога, серые обочины, серое небо… Бежать, и немедля!

— Какие люди, и все без охраны! — Увидев девушку, Галя Петровна мгновенно сменила строгий учительский облик, улыбнулась. — С днем рождения, детка, — звонко чмокнула Лену в щеку, стерла помаду. — Ну и что мы порешим на вечерок?

— Отъехать к морю!

— К морю?!

— Ага. «А он, мятежный, ищет бури…» Ну и далее по тексту.

— Что-то… — Вострякова-Сергеева прищурилась, взглянула внимательно, как на провинившуюся ученицу. — Ну ладно, что винчиком разит в час дня — понимаю: день рожденья только раз в году… А чего глаза заплаканные? Что-то с Володей Олеговичем не сложилось?

— Да Бог с ним, с Володей, хороший человек, только не для меня. Ну а если по правде — депрессняк жуткий, не знаю, куда себя деть… И с людьми общаться разучилась!.. А Володя этот — действительно галантный, обходительный, увидишь — извинись при случае, сама не понимаю, что со мной творится! — Лена усмехнулась невесело. — Наверно, съела что-нибудь…

— Слушай, может, в бор, в избушку махнешь?

— Не хо-чу! Хочу к морю! Хотя бы на чуть-чуть!

— Хозяин барин. Что тебе: Кипр, Крит, Италия, Тунис, Марокко…

— Галь, я…

— Помню, помню… Девушка ты самостоятельная и привыкла платить из скромных доходов честной леди. Все это недорого.

— Галь, я хочу сегодня. Сейчас! И знаешь, лучше где-то у нас.

— Ну у тебя и фантазии! У нас сейчас — погода больно нелетная!

— А это и к лучшему. Я девушка настроения; надоест — сяду в аэроплан и-в Москве!

— Так тебя чего, в Крым направить? Там по эту пору диковато…

— Галь… Мне бы по бережку побродить, воздухом подышать… Сама не знаю, что происходит: каждую секунду или засмеяться готова, или заплакать! И людей жалко что-то… Кручу головой по сторонам — или хмурые, или озабоченные…

— Вот и мотай на Кипр. Там все счастливые! Солнце круглый год! И — все расходы на меня. Подарок. Ладушки?

— Оладушки! Нет, Галь, засылай меня к родному Черному, и прямо сейчас!

— Ну ты и зануда…

— Нет, правда. Побегаю по бережку, костерок пожгу, мидий испеку… И — чтобы не стреляли! Есть такое местечко?

— Есть. Как раз такое. На юге России. Местные его называют Лукоморье.

— Как?!

— Лукоморье.

— Ух ты! Здорово! Хочу туда! Только…

— Нет. Бабы Яги там нет. И русалок тоже.

— Точно?

— Да почем я знаю!

— Вот! — Глаза девушки сияли. — Отправляй туда, и немедля!

— Да ты не обольщайся, сказочная душа. Обычная станица, тыщи три душ населения. Семьдесят кэ-мэ от Приморска.

— Ну вот… А я размечталась.

— А вообще-то там хорошо. Сухой морской климат.

— Какой?

— Сухой. Дышится легко.

— А коты там есть?

— Ага. Табунами ходят. Сибирские.

— И не жарко им?

— Терпят. Если серьезно, местечко обжитое. Там даже Газпром круглогодичный санаторий для своих трудящихся нефтяников отгрохал — прямо развитой социализм, да и только!

— В санаторий…

— Да ты погоди кисляк строить… Есть там пансионат «Лазурный берег»: домики, живи — не хочу. Летом там здорово, а сейчас… Как у нас ранней весной, если не штормит. Ну что?

— Почем такое роскошество?

— Да нипочем! Фри-и! Мы этим «лазурным» столько клиента по сезону поставляем, что — суши весла! За «Галиной» там зарезервированы апартаменты люкс в бессрочное пользование! И машину можешь брать, если захочешь. Устраивает?

— А какая машина?

— «Нива». В экспортном исполнении. Покатит?

— Я, конечно, как все нормальные люди, люблю роскошь… — Лена сделала жеманно-игривую мину, добавила быстро:

— Но могу обойтись и копченым осетром!

— Че-ем!

— Осетром. Рыба такая. С хордой. И с икрой.

— А-а-а… Одинцова… — Галя внимательно смотрит ей в глаза.

— Ну?

— Знаешь, чего я боюсь?

— Как все: ядерной войны.

— Ага. И злых рэкетиров. Ты настроилась послушать отеческие наставления?

— Ну. Как Жириновский — Гайдара!

— Балда!

— Который из двух?

— Ленка!

— Помню: сырой воды не пить, в постели не курить, при случайных связях пользоваться презервативом! Я ничего не забыла?

— Руки мой перед едой!

— … будешь вечно молодой!

— Ты знаешь чего, Одинцова?

— Ну, чего?

— Из тебя вышла бы первостатейная стерва. Но ты — добрая.

— Как и ты.

— Ага. Только не говори никому об этом. Компаньоны не поймут.

— Молчок. Граница на замке. — Лена плотно сомкнула губы.

— А если серьезно, Одинцова… Девушка ты у нас видная…

— И могу стать жертвой злого маньяка…

— …и сочувственная, — продолжила Галя, пропустив ее реплику. — Это я к тому, чтобы ты не осчастливливала кого ни попадя, особливо нефтяников с шахтерами.

— А что — шахтеры нам уже классово чуждый элемент?

— Лен, это я к тому…

— Галя Петровна… Мы же обе с тобой девчонки подмосковные, простецкие…

И что-что, а послать какого-нибудь привязчивого кретина, будь он шахтер или банкир, у меня не задержится. Самыми простыми словами. — Одинцова улыбнулась лукаво. — Ну а если мужчина видный — что ж мне от своего счастья бегать?

— А, делай как знаешь. Не девочка.

— Что правда, то правда.

— Только смотри не влюбись, как дура!

— А вот этого я как раз и хочу. Очень хочу. Только — не в кого…

* * *

Калейдоскоп переезда Лена Одинцова даже не заметила. Востряковский «мерс» добросил ее до аэропорта, два часа лету прошли за чтением журнала, на аэродроме ждала блестящая «тридцать первая», и улыбчивый шофер Вадик ехал медленно и аккуратно, словно вез бесценный екатерининский сервиз из Зимнего дворца, время от времени разглядывая в зеркальце усталую пассажирку. Лена догадалась: проделки Гали Петровны. Уж что она наплела здешним — что отдыхать едет взбалмошная дочь главного московского Корлеоне или любовница «сына юриста», — Бог знает. Но местные знали «Галину», ее репутацию, и осознали сказанное — «не мешать», но и «не препятствовать» просто и однозначно: если что, за «базар» отвечать именно им. Впрочем, никаких лишних «реверансов» местные баронеты делать не собирались: им — проявить такт и понимание, и если «столичная дива» — девка с понятием, то с их стороны только уважение, а ежели «без чердака», то дур лечить — только лекарства тратить… Водитель, может, и удивился скромности наряда гостьи — да вида не показал: выучка; единственное, что девушку беспокоило, — как бы они не навернулись при каком вираже, поскольку парень смотрел в зеркальце все же гораздо пристальней и чаще, чем на дорогу.

Обслуживание в «Лазурном» оказалось ненавязчивым и скорым. Лену проводили в отведенный люкс — отдельный восьмикомнатный домик, показали, как и что работает, предложили вызывать обслуживание в любое время суток и по любому поводу, осведомились, не желает ли она сауну и все, что к ней прилагается, и, наконец, оставили одну. Девушка разделась, залезла в большую, явно рассчитанную не на одного ванну из зеленого мрамора, распушила пену… Мини-бар был совсем рядом — только руку протяни — Лена разнежилась, слушая Моцарта и попивая по глоточку нежное, легкое местное вино, названия которого она не знала, — оно искрилось в большом хрустальном графине, словно вобрав в себя весь пурпур роскошного летнего солнца…

Здорово… И отсюда, из сладкой неги, ее давешние размышления о природе счастья казались действительным бредом, навеянным сыростью и неуютом московских улиц… А счастье… Как там у Пушкина? «Нет, в мире счастья нет, но есть покой и воля». Покой и воля… Может, этого достаточно?.. А как же тогда любовь?..

Девушка засыпала в огромной постели, свернувшись калачиком, как в детстве.

Было очень тепло, окно она приотворила; за тьмою угадывалось море, и шум его был теплым, обволакивающим…

Аленка вдруг вспомнила Покровск, сосновый бор, окружающий старинный Покровский монастырь — башни его отражались в воде озерка, и невозможно было понять, где же настоящий… Словно Китеж…

Покровск, стоявший на холме, высоко над бором, будто парил в розовой вечерней дымке колокольнями сохраненных храмов… И еще — вспомнился отец, постаревший, усталый; тогда, полтора года назад, он, в последний раз, провожал дочку в Москву… А через полгода его не стало. Он тогда погладил ее по голове, заглянул внимательно в глаза:

«Знаешь, девочка… Многие люди ставят перед собой цели, которые не отражают ни их желаний, ни их души, ни того тайного, что зовется Богом. Но на то, чтобы понять это, порой приходится потратить всю жизнь. Без остатка».

Алена засыпала. «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том, и днем и ночью…» — шептала она тихонько, одними губами… Она слышала, как шумит море, и ей было хорошо и покойно… Не было ни грез, ни видений, только ощущение, что здесь возможно любое чудо, даже такое невероятное и тайное, как любовь.

Глава 14

— Ну вот и слава Богу…

Мужчина услышал эти слова, открыл глаза, увидел сперва мутно, словно сквозь матовое стекло, склоненное над ним лицо старика. Потом изображение словно сфокусировалось, он разглядел участливый взгляд, белые, аккуратно прихваченные ленточкой волосы, седую бороду…

— Где я?

— Да покамест, мил человек, на грешной нашей земле. Видать, в преисподней тебя не ждали, а Бог взять повременил. Два месяца с лишком в беспамятстве да в горячке промаялся. Я думал — не сдюжишь уже, ан нет, порода в тебе крепкая сидит.

Мужчина попробовал привстать на постели, руки заметно подрагивали.

— Что со мною было?

— Докторша приходила из амбулатории, трубочкой тебя слушала, вроде воспаление легких обнаружила — то ли простудное, то ли горячечное, поколола тебя пенцилином или чем там…

— Где я?

— В станице Раздольной. Места здешние еще Лукоморьем кличут, Бог весть почему… И город Приморск от нас в семидесяти верстах будет…

— Приморск?

— Ну так.

— И… на каком он море?

— Покамест — Черное, при Святославе да Олеге Вещем — Русским звали. Оно тебя и принесло.

— Море?

— Ну так. Во время шторма.

Мужчина оглядел небольшую беленую комнатку, вдохнул теплый хлебный запах…

— А это я сухарики сушу ржаные — от них и сытность, и дух легкий… Здесь я и обитаю — раб Божий Иван Михеев Петров… А тебя как величать?

— Меня?

— А кого ж? Туточки — только я, да ты, да мы с тобой…

— Я… Я не знаю…

— Не знаешь? — Старик внимательно смотрел в глаза больного. Они были ясными, цвета глубокого моря и немного беспомощными… Он не врал.

— Не помню.

— А что помнишь-то?

Мужчина еще раз оглядел комнату:

— Иван Михеевич, как я здесь оказался?

— Да говорю же, двое отдыхающих тебя из моря и вынули. Шли бережком ко мне, винца взять, да тебя и приметили. Думали — мертвый, сердце, что птичка, замерло вовсе, да один тебя возьми и оброни спьяну-то… Оно и пошло! Ребятишки те тебя ко мне, как покойника, волокли, а вышел — живехонький! Может, ты с корабля какого сиганул или выпал?

— Не помню… Ни-че-го.

— Да ты не напрягайся силком… Бог даст — вернется память-то. И зови меня по-простому, Михеичем, а то — дед Иваном, мне так привычнее… А вот как к тебе-то обращаться?.. Нехорошо ж совсем без имени.

Мужчина пожал плечами.

— А встать-то сможешь?

— Попробую.

— Вот и пытайся. Зеркало у меня одно, над умывальней прикручено…

Глянь-кось, может, и прояснится память та…

Мужчина осторожно опустил ноги на пол, встал неуверенно, сделал шаг, другой…

— Да ты на меня, мил человек, обопрись, сподручнее будет. И не гляди, что сивый я весь, Бог силою когдась не обидел, по молодости — ломы гнул, да и щас чуток осталось…

…Из мутноватого стекла на мужчину смотрели усталые, но ясные глаза.

Отросшие волосы торчали во все стороны, словно львиная грива, высокий лоб прорезан тонкой морщинкой у переносья, над левой бровью — заросший шрам; темно-русая борода густо укрывает подбородок и впалые щеки… Мужчина долго всматривался в свое отражение.

— Это — я? — произнес он наконец.

— А то кто же… Хотя поменялся, чего уж: как очнешься, я тебя картофельным бульончиком попою, ан ты замрешь, смотришь без смысла в одну точку, а то — ляжешь, и непонятно: спишь не спишь… Немудрено, что с тела спал, да оно, может, и к лучшему: по возрасту ты хоть и не вьюноша, но и не в годах великих муж, чтоб жирком лишним щеголять… Ты, друг милый, как приплыл, в тебе центнер был, не меньше… У меня и одежка твоя в сохранности — свитер, брюки… Свитер, может, и впору, в плечах-то, а брюками два раза обернешься…

Да и как принесли тебя, лицо заплыло все — то ли об камни, то ли оглоблиной какой навернуло…

— И долго я… лежал так вот?

— Да я ж тебе уже сказывал: почитай, месяца три. Мужчина тряхнул головой, словно пытаясь собраться, сконцентрироваться…

— И вы ухаживали за мной?

— А то как же.

— А почему в больницу не отправили или еще куда?

— Про то, мил человек, разговор у нас долгий завьется… Мужчина провел несколько раз ладонью по заросшему подбородку…

— Ты вот что… Ты, пожалуй, щас в баньку пойди — она и мысли просветляет, и душу лечит… Банька у меня своя, за домом, дровишки тамо же, подтопи, если простыла — я с утреца протапливал, косточки грел… Смыслишь в баньке-то?

Растопишь? — Михеич лукаво смотрел на «постояльца».

Глаза у того метнулись куда-то внутрь, словно вспоминая.

— Растоплю.

— Вот и ладушки. Вода — в колодезе.

Мужчина вышел во дворик. Бросил ведерко в глубокий глинобитный колодец в центре двора, вытянул на веревке, перелил в бак. Другое. Третье. Пот катился градом по лицу, руки тряслись от напряжения, нательная рубаха промокла насквозь… Мужчина подхватил двумя руками полный бак, дернул вверх, стараясь поставить на низенькую тележку на колесиках — тот сорвался… Он повторил попытку… Есть… Закрепил бак ремнями и потянул повозочку через узенький дворик, за дом.

Старик наблюдал за ним украдкой через оконце, улыбнулся… Вот так. Живешь — так живи, безо всяких скидок на слабость или боль. На всю живи!

Потом вытащил из ящика тряпицу, развернул. Там оказался тот самый перстень с темным, густо-красным, пурпурного оттенка камнем… Полюбовался… И еще вспомнил — слово, так часто повторяемое больным в горячечном бреду, — «Грааль».

* * *

Альбер ждал. Кто-то сильно умный, кажется Бюффон, заметил два века назад:

«Гений — это терпение». К гениям себя Альбер не относил; он искренне считал, что гениальность — не что иное, как душевная болезнь, заключающаяся в активном переустройстве этого мира — переустройстве явном, каким занимались политики всех рангов, или переустройстве мнимом: это удел поэтов, художников, литераторов и прочих служителей муз. Но то, что терпение — необходимое, вернее, главное качество, отличающее разумного от глупца, с этим спорить не приходилось. Восточные люди выразились точнее:

«Господи, дай мне силы изменить то, что я могу изменить, смириться с тем, чего я не могу изменить, и пошли мне мудрость, чтобы отличить первое от второго».

Альбер полагал, что свою жизнь он изменить может. Или — свою игру… Для него понятия «жизнь» и «игра» — азартная, смертельно рискованная — были одним понятием.

А сейчас — он ждал. У него было время подумать, сколько угодно времени. И самое важное, к чему он пришел…

Он прозевал начало смены элит. Вернее, он остался в определенной элите, но в этой быстро меняющейся жизни и тот пост, что он занимал, и то влияние, что имел прежде, перестали что-либо значить. Попав в обойму интересов Магистра и тем самым в Замок, он, как ему казалось, восстановил шаткое равновесие: по-прежнему мог принимать решения, от которых зависели жизни людей, по-прежнему играл человечьими судьбами, надеждами, отчаянием или даже любовью — в зависимости от поставленных задач… Его положение под «сводами Замка» было устойчивым, его профессионализм был оценен, казалось бы — чего еще?..

Только одно. Постоянное, каждодневное ощущение тоненькой ниточки, на которую ты подвешен и которую может в одно мгновение пересечь острым безличным лезвием неведомая рука… Или — просто оборвать. Вместе с жизнью. Его жизнью.

Можно было утешать себя тем, что от его собственной руки тянутся не одна и не две нити… И что жизнь вообще такова… Но… Это утешение для дураков или идеалистов, которые готовы сравнивать свою собственную жизнь с чьей-то еще, бросать ее на алтарь каких-то там идеалов… Притом что практика не раз и не два убеждала Альбера в том, что даже эти звездоболы, когда доходило до дела, предпочитали под благим предлогом уйти не только от самопожертвования, но даже от выставления на кон своей высокоодухотворенной и напичканной бездной бестолковых знаний головы… А «благой предлог» в таком деле бывает лишь один: подставить вместо собственной головы чужую; вернее даже, не чужую, а именно «ближнего своего»! Чтобы потом дружно скорбеть о пролитой «за идеалы» крови, требовать отмщения и справедливости… И тем — наживать политический капитал, не забывая превращать его в капитал финансовый…

И ставшее популярно-ходовым слово «беспредел» Альбер понимал совершенно однозначно и просто: это когда, заснув с вечера ефрейтором, человечек назавтра просыпается генералом. И не важно, какие комбинации и интриги стоят за этим «чудесным» превращением, чьи интересы оказываются завязанными на новоиспеченного главкомчика… Попав «из грязи — в князи», он не только перестанет учитывать пожелания постоянных «небожителей», он, окружив себя такими же «отмороженными», «во имя» крушит вокруг все и вся, манипулируя тем же расхожим словцом «народ», если политик, или «пацаны», если авторитет.

Сначала Замок показался Альберу структурой «мира теней», способной выстроить определенные властные горизонтали и вертикали и контролировать их. И тем самым сохранить государство — то, что Альбер считал некоей нерушимой сущностью… Что поделать — он так воспитывался…

Он был скорее человеком действия, чем аналитиком, и все же… Если Замок и строил теневую структуру, то на свету эта постройка выглядела пышно и нищенски одновременно; она представлялась ему конструктивно уродливой и в конечном счете — нежизнеспособной… Словно каждый выстраивал свой скворечник, вычурный, помпезный, но не в виде здания или сооружения, а просто пристраивал кусок на свой вкус, страх и риск к панельной хрущобке… Хм… Как там у древних?..

«Камень, который отвергли строители, стал главою угла…» У Альбера было полное впечатление, что Замок изначально отверг этот «камень». Вот только что это такое — Альбер не знал. Или — кто?..

Под понятием «своя игра» Альбер вовсе не разумел построение собственного «скворечника»; он желал войти в обойму будущих победителей! И ему казалось, что такими могут стать те люди, против которых работает Замок. То, что эти люди организованы, сомнений не возникало; и, хотя опытом он ведал, что ни в какой системе не любят перебежчиков, профессионалы нужны всем. И еще — чутье подсказывало: в коридорах противника он скорее всего встретит знакомых ему людей… Любой мир — будь то искусство, литература, кино, бизнес, бюрократия — очень мал, там все друг друга знают. Мир «теней» был таким же, с одной оговоркой: если противники друг друга не знают, то они друг друга чувствуют. И фраза из фильма «Крестный отец»: «Я уважаю то, что он сделал» — относилась к миру «теней» больше, чем к какому-то иному. Уважать противника вовсе не значит считать его другом: это лишь средство наиболее успешного противодействия ему, а значит, выживания.

Личная оперативно-агентурная сеть Альбера была хорошо организована и отлажена. Ни Магистр, ни кто-либо другой к этой сети подхода не имели: азбука оперативно-агентурной работы в том и заключается, что «отсеки» здесь еще более сепаратны, чем кубрики субмарины.

В свое время, будучи активным оперативником «пятерки», Альбер имел хорошо отлаженные контакты с деятелями «духовной оппозиции»; про себя, тогда еще майор, Альбер именовал их не иначе как «задроты духа». Эти «сидельцы» и «страдальцы» четко делились на категории: «шизофреники», у коих руки были заточены под хрен, а в башке плавилась мешанина из «Архипелага ГУЛАГ», атеистических воззрений Руссо, воспитательных перлов Песталоцци и тому подобной муры; другие были «параноиками» на почве неспособности к чему-либо вообще: они желали противостоять «репрессивной системе» как личности, и если бы КГБ не брал их время от времени в оборот, чувствовали бы себя несчастными, незначимыми и убогими до такой степени, что легко могли пойти на самоубийство, перед этим накатав пару писем во все газеты «свободного мира». Третьи были люди практические и имели, как говорят в Одессе, свой «рублевый интерес»: засветиться в диссидентских кругах «борцами» и отбыть в «свободный мир» по высылке, со скандалом и ореолом «политического убеженца», получив за то от «западных демократий» положенные подъемные в конвертируемой валюте и интерес прессы; а уж как сумеет индивид обратить этот интерес в «зелененькие», зависело от его оборотистости, смекалки и предприимчивости. К этим основным были еще «подклассы» и «подвиды» в виде «непримиримых националистов», «борцов против ядерного безумия» и им подобных… Но всех объединяли два милых качества: яркий эгоизм, неспособность жить в обществе и — желание «стучать» на всех и вся!

Казалось бы, это второе качество должно быть противным натуре полупомешанных и полулегальных «пламенных борцов», но в том и заключался парадокс, что свои крысиные склоки, именуемые пышно «борьбой», они возносили над миром лелейно и патриархально, как Маркс — бороду «пророка», которую мечтал «обрить» Герберт Уэллс… Стукачи из них получались активные и отменные; причем эти идиоты полагали, что именно они используют дебилов из «пятерки» в интересах, так сказать…

Контакты остались, но в изменившихся условиях — пшик… Но Альберу повезло в свое время… Он был переброшен на другой участок, называемый в газетах «борьба с организованной преступностью». Нужно сказать, что КГБ приложил в свое время немало усилий для построения и контроля этой сферы жизни; с одной стороны, борьба за власть и влияние со всесильным некогда Министерством внутренних дел заставляла спецслужбу искать компромат на «смежников» в самых разных местах, включая «малины» и домзаки; с другой — построение и регулировка внутри преступного сообщества так или иначе касались понятий «государственная безопасность», и «контора» с полным правом могла внести «вотчину» МВД в сферу своих прямых служебных интересов и обязанностей…

На новой «стезе» дело у Альбера пошло достаточно успешно; но вот использовал он возникшие связи и контакты и поступающую информацию уже в интересах Замка… А потом-Потом, как писали классики, «все смешалось в доме Облонских — и душа, и лицо, и одежда, и мысли…»

Кто кого как использовал — понять было невозможно. Спецслужбы криминалов «втемную» или — наоборот?.. Закон «кто платит, тот и заказывает музыку» нарушал все «оперативные разработки»: именно организованная преступность обладала «живыми деньгами» и, в отличие от государства, хорошо оплачивала определенное действие или бездействие. Тем более организованная преступность куда легче справилась с неорганизованной в своей среде, и сейчас пятьдесят-шестьдесят процентов экономики некогда единой страны находились для официальных органов в различимой тени; но те, кто отличал одну тень от другой ввиду профессиональной подготовленности или по службе, как правило, кормился из того же мрака совершенно конкретными деньгами, и рассеивать его — как себе в суп плюнуть!

Ждать было мучительно, но необходимо. Альбер был прежде всего человеком действия, оперативником, агентурщиком… А так — он гоняет по кругу набившие оскомину мысли… Но… «Гениальность — это терпение». Альбер не считал себя гением; гением мало родиться, нужно найти в себе мужество быть им.

Но… В своей работе он не знал себе равных. Это была его амбиция, может быть самая основная, определяющая всю его жизнь. Да! Он был не столько напуган, сколько оскорблен появлением «серого человека» приоритета Магистр в его личной резиденции! Или они там, за стенами Замка, решили, что он мальчик на побегушках, или — что-то еще?.. Пусть поищут замену. Пусть найдут противоядие от него, Альбера, когда он работает против! А он будет ждать…

Альбер закуривал очередную сигарету, прикрывал глаза и отчетливо видел систему агентурных связей, какую он расставил… И себе представлялся тихим, незаметным паучком, таящимся где-то в самом темном углу Замка… Разработанная схема позволяла ему чувствовать малейшие толчки паутины, оставаясь невидимым.

Он ждал. Настанет миг, и в искусно сплетенную сеть попадется та самая добыча, которую он ждал… Кто ею будет? Пропавший финансист? Сам Магистр? Или — кто-то крупнее?..

Считается, что крупная добыча, попавшая в паутину, просто-напросто разрывает ее… Альбер усмехнулся… Он вспомнил, как много лет назад, еще ребенком, он наблюдал эту картинку… Громадный шершень угодил в паутину, сплетенную наподобие снайперского прицела… Но замешкался… Препятствие было слишком пустяковым для громадного насекомого, он не поспешил вырваться…

Маленький, невзрачный, серый паучок шустро пробежался по невесомым нитям, быстро опутал одну лапку шершня, другую… Тот понял опасность, рванулся — но поздно!.. Клейкие нити спутывали лапки, мешали рывку… А паучок суетился, выполняя привычную работу… Вот уже все лапки насекомого были спутаны, скручены одна к другой… Он беспомощно рвался из смертельной ловушки… Паучок замирал, стараясь не попасть под шальной удар тяжелого тела, и снова принимался за работу, связывая жертву все новыми и новыми путами… Через четверть часа насекомое уже не могло даже пошевелиться, и паучок спокойно приблизился и насладился пиршеством победителя.

Может быть, именно тогда, двенадцатилетним мальчуганом, Альбер и выбрал будущую профессию?..

Альбер прошел в крохотную кухоньку, сварил себе кофе… Квартирка в многоэтажной панельке с лифтом, где никто из жильцов не знает друг друга…

Система связи — по компьютеру; он мог через спутники войти в любое открытое информационное поле; вместо телефонного аппарата — спецсвязь, снабженная десятиуровневой системой защиты абонента: вычислить, откуда ведется разговор, если он длился менее пяти минут, невозможно. Схема минимального контактирования: на все интересующие его объекты Альбер выходил сам; ему информация поступала через местные отделы объявлений газет, радио и телеканалов…

Альбер умел ждать. Сумма ставки — сто миллиардов долларов — давала ему волнующе-азартное вдохновение… Словно он поставил на карту не только собственную жизнь, но и душу… Как все? Пожалуй, как все.

Неожиданно он поймал себя на том, что непроизвольно напевает какую-то мелодию… И понял — эту песню напевал плененный финансист во время работы с ним Доктора…

Она забавная… Забавная?.. Альбер вставил кассету в диктофон:

«И город мечется, как черный дог под ночью…» Скорее «под ночью» мечется громадная страна… И только те, кто бредет по краешку огня, могут разглядеть хоть что-то в этой пронизывающей мир тьме.

Глава 15

— Не успело солнце сесть, а уже темно, — встретил Михеич возвращающегося из баньки мужчину. — Да и погоды стали такие — ни свет, ни тьма — не понять…

А ты по виду бодрее стал; сам я после баньки — вроде как заново народился… А вот что березового веничка нет — то не обессудь, не произрастают здесь березки те. А то и сосною, елкою в Сибири да за Уралом обмахиваются. А здесь — полынь-трава, дух от нее чистый, целебный, да силу злую гонит почище того ладана… Присаживайся, раб Божий Сергий… — Старик пододвинул к дощатому столу табуретку.

— Как вы меня назвали?

— Сергием. Сережей, значит. Нельзя ж человеку без имени. Похоже на твое или как?

Тот улыбнулся беспомощно, пожал плечами:

— Не помню.

— А Кришну помнишь?

— Кришну?

— Ну так… Кришну ты поминал… Говорил с ним… А себя — Сережей называл… Будто стучался ты к нему в дверь, стонал, приговаривал: «Сережа это, Сережа…»

— Кришна — это бог какой-то индуистский… Или герой?..

— Кришна, мил человек, одна из аватар Вишну…

— А-а-а… Грешно смеяться над больными. Я это слово и в твердой памяти не слыхал никогда.

— Аватара — значит нисхождение высшего бога к людям в какой-то форме, по-нашему, ипостаси, чтобы то или это дело свершить. Так вот, Кришна — это одно из воплощений Вишну. А само слово на санскрите обозначает «черный» или «темный»… А твой-то Кришна, которого в бреду ты звал, человек, я думаю, живой. Не припоминаешь?

Мужчина прикрыл глаза, но увидел не лицо, а несколько букв, начертанных крупным, круто заваленным вправо почерком: «КРШН», и в конце подписи — росчерк, похожий на клинок… И больше — ничего.

— Нет, — покачал он головой. — Не помню. Иван Михеич, а вы, случаем, не Бонгард-Левин на пенсионе?

— Кто?

— Бонгард-Левин, индолог.

— Жизнь прошла в трудах, а где труды, там и науки. Сорок лет с гаком — по казенным домам, а там — разные люди сиживали… ан видишь, вспомнил-таки Индию?

— Да я все хорошо помню…

— Все?

— Ну да.

— А ну-ка?

— Брежнев умер в восемьдесят втором, в ноябре. Потом — Андропов, Черненко.

Потом — Горбачев, перестройка началась… В девяносто первом… Да что я рассказываю — я действительно помню все… кроме своей собственной жизни! Кто я? Сколько мне лет? Откуда? — Он усмехнулся горько:

— Словно то, что я помню, я прочел в газете или книге… Или в учебнике…

— Ну, судя по аканию, московский ты парниша или подмосковный какой. А так — море тебя без документов принесло… Вроде — дар. Вот я, старый, и гадаю…

Ни татуировок на тебе — знать, не блатной, а…

— Иван Михеич, а почему все ж вы меня просто-напросто в больницу не отправили?

— Хе-хе… Знаешь, свет-сокол, как больницы наши зараз работают? Повезет, да здоровье выдюжит, так и выживешь, а не повезет… Да и куда тебя, беспамятного, везти было, а?.. Да в горячке?.. В ней концы и отдают… Списали бы покойничка, и вся недолга… А коли я мог выходить, а не выходил — на мне грех останется, а зачем мне лишний на девятом-то десятке?..

— Но… Я даже не знаю…

— Времена сейчас странные, не в привычке у людей помогать да друг дружку выхаживать… А только — лет сорок восемь тому, загибаться я стал в лагере, от дистрофии дохнул… И сдох бы, кабы не люди добрые… Пришла мне посылка с воли, а по инструкциям — сам я ту посылку должен был получить… И что? От лагеря до пункта — пятнадцать верст… Выдали мне конвойного, так тот конвойный меня, доходягу, те пятнадцать верст на себе и проволок… И — выживши я оказался, вот так вот. Отплачивать? А чем я ему отплачу, коли имени его не знаю даже? Уволился он, потом — война… И вот к чему я пришел: чтобы выжить на землице нашей — не злобиться да тянуть куски к себе надо, а помочь тому, кому хуже… По силам помочь, никто ж от тебя жилы рвать не требует… Вот глядишь — добро и живет по земле, оттого и люди — живехоньки, а не смертью все померли…

— Золотые слова, а только…

— Только — что?

— Кто ж их выполнять станет?

— А вот ты и станешь. И другой станет. И третий. Так мир веками живет.

— Это пока не война.

— А война всегда. Вот и выбирай каждый час, чью сторону тебе принять.

Старик скрутил толстую «козью ногу», прикурил от спички. Ноздри у мужчины дернулись, чуть заметно…

— Вот и еще штришок: курящий ты хлопчик. А цигарку свернешь?

Неумело, то так, то эдак, попытался Сергей свернуть сначала «козью ногу», потом «цигарку»…

— Вот такого умения у тебя нету. Знать — на нарах не сиживал, «травки» не куривал, пехотой не служил. — Старик ловко свернул самокрутку:

— Угощайся.

Мужчина прикурил, втянул дым в легкие, замер, выдохнул.

— А по профессии кто?

— Не помню.

— Сережа… Как имя, ложится?

— Да слух не режет. Побуду Сережей.

— Побудь. Тем паче я тебя так и записал.

— Куда записали, Иван Михеич?

— Зови-ка меня на «ты» и Михеичем! Нечего нам тут антимонии разводить.

Лады?

— Лады, Михеич. Так куда… ты меня записал?

— Уж не в балет, не волнуйся. В книгу домовую, вроде прописки. Сергей Владимирович Петров, родной мне племянник. Сын брата, значит.

— А что, в станице вашей — строгости с этим?

— Давай я тебе по порядку. Появился ты, а сразу в аккурат после, дней через пять, ездили по станице служивые…

— Солдаты, что ли?

— Говорю ж тебе, служивые. Про солдат я бы так и сказал…

— И какой службы?

— А шут их сейчас разберет.

— И что, паспортный режим ужесточили? Из-за чеченской войны, что ли?

— А войну, мил человек Сергей Владимирович, прикончили.

— Что?! Насовсем?!

— А Бог весть. Но покамест войска ушли. Так я о служивых тех: приходили они и в управу нашу, и в отделение милиции, выспрашивали, расспрашивали…

— Про что?

— В том-то и задачка, что ни про что. О том о сем… Видишь ли, под Приморском какие-то разборки кто-то промеж себя чинил, это уже с базара слухи, пострелянных много и неспокойствие… Наряды усилили, искали кого подозрительного… И еще — слух от братвы был, тоже чегой-то шебуршатся, выискивают… А чего или кого — неведомо…

— М-да… Наговорил ты, Михеич, складно, да непонятно…

— А видать, и ситуация таковая: сорок бочек арестантов. Служивым сказано: усилиться, они и усилились. А потом — кто-то на дядю может подработать за свой интерес, это запросто…

— И ты решил, что меня, раба Божьего имярек, и рыщут?

— А Бог тебя знает. Дело-то еще по бархатному сезону было, по тому времени место у нас бойкое, отдыхающих богато, и найти кого, как иголку… Ну а я тебя в отделении и прописал: дескать, племянник.

— А паспорт?

— Да я тут, слава Богу, пятнадцатый годок живу, кто ж с меня будет паспорт спрашивать? Все ж друг дружку знают. Сказал — племянник хворый из-за Урала на поправку прибыл, ну так и весь разговор.

— Михеич… А ведь ты решил — меня искали… Почему?

— По кочану. — Старик вынул тряпицу, развернул:

— Не узнаешь?

На столе лежал перстень с темно-красным камнем.

— Нет. Это что, тоже мой?

— На безымянном пальце левой руки был.

Сергей пожал плечами:

— И — что? Перстень себе скромный, это ж не «голда» килограммовая, чтобы меня к братве прописать… Кольцо вроде золотое, а камень… Камень красивый.

— А ты в камнях ведаешь ли?

— По цвету он мне — приятен, а вот как называется? Раз красный — наверное, рубин.

Старик помолчал, отер камень чистой тряпицей:

— А вот это ты в точку. Именно рубин.

— Да их в любом магазине — навалом… Или, Михеич, думаешь, я «нетрадиционной ориентации» парниша, раз в перстне?.. Вот тут я точно уверен — нет.

— Говорю ж тебе, не в перстне дело, в камне.

— И что — камень? Колец таких в любой комиссионке… От сотни до трех. Это ж не бриллиант, в самом деле!

— Не бриллиант. Рубин. Настоящий природный рубин; как в старой Руси называли — яхонт цвета голубиной крови! И я тебе скажу, мил человек, крупные рубины встречаются в природе значительно реже аналогичных по величине алмазов.

— Неужели? — улыбнулся Сергей. Старик иронии не заметил.

— Да! У нас все красные камни именуются рубинами — и благородные шпинели, на Руси их лапами называли, и гранаты, и турмалины… Натуральный ювелирный рубин крайне редок! Скажем, под известными ювелирам названиями — «рубин капский», «цейлонский», «колорадский», «аризонский» — скрываются сравнительно менее редкие и дорогие камни: гранат, топаз, шпинель, флюорит, турмалин…

— Иван Михеич, убедили. Только… Мне что от этого, жить легче станет? Или — память вернется?

— Возможно. Ведь натуральный природный рубин, густокрасный, с легким пурпурным оттенком — это чистая энергия Солнца во Льве! Он придает его обладателю силу льва, бесстрашие орла и мудрость змеи! Именно этот самоцвет умножает разум, честь и благородство, способствует чарам любви и страсти; у древних он считался камнем оживляющим, изгоняющим тоску, возвращающим утраченные силы; он врачует сердце и мозг, пробуждает память… «Рубин ведет к победе, к великим подвигам мира и к самоотверженной, героической любви» — вот каков был девиз этого камня в средневековье… Но злых он делает беспощадно жестокими, превращает владельца в полное исчадие ада, в коварного демона зла!

Такой человек губит все вокруг и в конце концов самого себя! Рубин — камень власти, и носить его может только тот, кто этого достоин!

Лицо старика раскраснелось, щеки порозовели, глаза заблестели азартом…

Он остановился, когда бросил взгляд на озадаченное лицо своего гостя:

— Ты что, мил человек, сомневаешься?

— Только в том, что не сплю! Камневедение вы тоже изучали за «колючим забором»?

— А что тут особенного? Тогда лагерь был, как это сказать, не вполне «зоной» в современном понимании этого слова… Это был способ организации труда индивидов — по всей стране, с разной степенью свободы. Одним большим забором была государственная граница СССР, которую к тому же охраняли, и то только с одной стороны! А внутри — много заборов поменьше… И за ними собирались, нужно сказать, не последние люди! Пусть — не по своей воле, но не последние!

— И что — там камни «точали»?

— Четыре года на соседних нарах со мною провел профессор Мариенгоф: посадили его в сороковом, как немецкого шпиона — он с одиннадцатого по тринадцатый годы позволил себе поучиться в Берлине, Лондоне и Амстердаме… Не поглядев на имя с отчеством — Лазарь Иосифович… Потом он плавно превратился в шпиона английского, потом, не выходя из Краслага, стал «безродным космополитом»; в пятьдесят четвертом «безродного космополита» сняли, а вот с «аглицким шпионом» — дело застопорилось: в Лондоне-то бывал! Но и все это вкупе не помешало ему в пятьдесят шестом, после освобождения, стать ведущим экспертом по камням в одном из уральских «почтовых ящиков», и выписывал он из хранилищ Ленинки с доставкой любые манускрипты, а из-под «железного занавеса» всю периодику, посвященную камням… Я освободился годом позже и четыре года провел у него под началом «на практике»…

— Как ювелир?

— Как собеседник. Некоторым людям, чтобы четко понять собственные мысли, необходимо высказывать их вслух, причем в дружественной беседе…

— Иван Михеич, хорошо, я понял, что мой камень, вернее, если сказать осторожнее, камень, оказавшийся у меня на пальце, — редкий экземпляр…

— Не редкий, Сережа, а крайне, исключительно редкий! Почти вся мировая добыча первоклассных рубинов осуществляется в знаменитых копях Бирмы; в Таиланде, Шри-Ланке, Индии, Пакистане, Австралии, Мадагаскаре, Бразилии, Камбодже — есть небольшие месторождения этого самоцвета; имеются они и на нашем Урале. Твой камень, Сережа, массой в семь карат, родом из таиландских рубинов, обработан одним из наших, отечественных мастеров школы Лу-жинского; на парижском аукционе он бы стоил баснословные деньги…

— Иван Михеич, вас заинтересовал камень, и вы решили меня «законспирировать» и «залегендировать»?..

— Сережа… Меня заинтересовал человек, на пальце которого свободно разместилось состояние, по самым скромным меркам, в четверть миллиона долларов!

— Сколько?!

— Двести пятьдесят — триста тысяч. Естественно, аукционная цена может быть намного больше…

— Но мы не в Париже…

— Вот именно. Сумма сама по себе достаточная, чтобы в наше безбожное время не только разыскивать человека, но порубать его на части…

— Может быть, спрячете этот раритет? От греха?..

— Нет уж, мил человек, носи. Любой местный, да и неместный тоже, примет камень за дешевую синтетическую имитацию. Да и мода теперь такая… Думаю, понять «на взгляд» его истинную ценность во всей-то стране способны человек десять, не больше, и ручаюсь, на тысячу морских миль вокруг здесь таких уникумов нет.

— Кроме вас…

— Кроме меня.

— Но если искали камень…

— Искали человека.

— А вы не боитесь…

— Что ты меня топориком, как Раскольников — старушку? Я, Сережа, большую часть жизни провел в местах, называемых в народе «не столь отдаленными»… Или — в близких к ним. И поверь уж старику на слово, в людях разбираюсь куда лучше, чем в камнях.

Михеич вздохнул, ловко свернул самокрутку себе, Сергею, прикурил от спички…

— Может, с годами, а может, и по жизни, стал я немного мистик. И одно скажу: такие вот камни ни с того ни с сего к человеку не прибиваются, как и он к ним…

— Может, и так, — пожал плечами Сергей.

— И еще одно… У тебя на теле были следы уколов… В руку, выше локтя, и в вену. Если бы ты был наркоман, вены не были бы столь эластичны; к тому же уколы в вену оставили глубокие багровые «трассы», то есть были сделаны совсем незадолго до того, как тебя выволокли из моря…

— Иван Михеевич… Вы полагаете…

— Вот именно. Полагаю. Кто-то хотел узнать, соколик, чем нашпигована твоя умная голова… А вот узнал или нет…

— Я уже не спрашиваю, откуда вы знаете про «сыворотку правды»…

— Нет, — усмехнулся старик. — В нашенское время не правда была нужна, а оговор. А этого куда проще добиться зуботычинами, чем наркотиком. А так — газеты я почитываю, журналы. Самое что ни на есть стариковское занятие… — Михеич кивнул на аккуратно сложенные кипы:

— Почитай, может, память и высветлится…

Старик пыхнул самокруткой, лицо его окуталось облаком плотного синего дыма и оттого стало похоже на извлеченный из запасников музея старинный портрет неведомого мастера.

— Вспоминай, кто ты, откуда… И что свершить должен людям… — Глаза старика смотрели куда-то внутрь себя или назад, в дальнее прошлое, туда, где остались те, кого он любил когда-то… — Вот только… — тихо произнес он.

— Да?

— Память не возвращает прошлое. И может отнять будущее. Старик окутался облаком густого, плотного дыма:

— А все же — вспоминай. С Богом. Кто не помнит прошлого, обречен повторять его вновь и вновь.

Глава 16

…Низкорослые кони неслись наметом, сшибая желтые солнышки одуванчиков.

Повозки, телеги с пленницами и с добычей — все это осталось где-то сзади…

Впереди шла Орда — тьмы всадников, разделенные на десятки и сотни, скованные жестокой дисциплиной, жаждущие крови, золота, власти… Они текли по равнине — грязные, грозные, раскосые… В желтых тигриных глазах Предводителя таилась спокойная ярость зверя, пришедшего в этот мир отнимать, покорять, властвовать… Он знал: Орда существует и будет существовать, пока не прекратит свой кровавый путь, пока воины будут знать, что не достигли предела жестокости, славы и власти, предела этого мира; пока он, Предводитель, будет видеть в их глазах отблеск того губительного, яростного огня, который пылает в нем… И только он знает, что предела мира, славы и власти — нет, а потому Орда будет нестись по вечной земле вечно, день за днем, год за годом, столетие за столетием, и мир будет принадлежать ей, он будет корчиться у ее ног в бесконечной кровавой агонии, год за годом, век за веком… Всегда.

Жизнь ничего не стоит. Эти воины — жалкие, жадные, бесстрашные, знали только один закон, Великий закон смерти. Они знали, что живут, только пока мчатся вперед, натыкаясь на стрелы и колья, завывая от дикого страха, боли, ярости, разрубая и уничтожая на пути все, что мешает их движению… Они должны понимать только эту жизнь, ибо вне Орды есть только смерть. И это — Верховный закон Орды, а значит. Верховный закон Вселенной… Мириады звезд, холодных, равнодушных, взирали с высоты своего неуязвимого бессмертного величия на страдания, беды, страсти жалких двуногих тварей, именующих себя людьми… Хотя — Предводитель помнил рассказ одного плененного в Самарканде звездочета: тот утверждал, что звезды тоже смертны, что их неисчислимые тьмы также построены в порядки и подчинены строгим, непреложным законам, что у звезд есть свой Предводитель, определяющий и их пути и сроки, и пути и сроки человечьи…

Звездочета Предводитель повелел казнить: он не любил того, что не мог понять. Это всегда таило опасность. Каждый должен знать только то, что ему необходимо; чужое знание рождает твою беспомощность и чувство страха, а со страхом нельзя покорять мир. А для себя Властитель понял одно: звезды — это тоже Орда, и правит ими тот же беспощадный и грозный закон: смерть.

Но пока Орда движется и сеет смерть, сама она — бессмертна!

…Тьмы рассыпались на сотни, развернулись лавой… На пути стоял жалкий деревянный городец, почему-то считаемый здешними лесными обитателями крепостью… Предводитель помнил великие дворцы Китая и уходящие ввысь стены Самарканда… Он помнил, как его низкорослый конек топтал копытами бесценные ковры этих дворцов, как его воины распинали на них нагих наложниц бывших владык, воя от ярости и страсти… Это и была жизнь Орды. Вне Орды — только смерть.

Тысячи стрел взметнулись в зимнее ночное небо, неся на жалах оранжевые язычки пламени… Лава неслась вдоль стен, посыпая черные под синим снегом крыши этим летучим огнем… Кто-то из защитников метался, пытаясь сбивать то там, то здесь занимавшееся пламя, и падал, сраженный тяжелой излетной стрелой…

На приступ пошли под утро, разом. Визжа, воя, нукеры устремились на валы, сжимая в желтых зубах мутную сталь кривых сабель… Только плотный частокол и редкие цепочки бойцов защищали городец, и Предводитель задержал здесь Орду, только чтобы дать передых коням… Впереди — долгие переходы… И еще — он хотел взбодрить воинов легкой победой, он хотел вернуть в ряды нукеров ту ярость, что, как ему казалось, убывала по мере движения Орды через заснеженные, стылые поля и леса, укрытые мохнатыми тяжелыми лапами столетних елей…

Низкорослый конек осторожно ступал по грязным потекам гари. Сидящий на нем воин в лисьей шапке безразлично взирал вокруг, и только очень проницательный человек мог заметить в безличном равнодушии желтых тигриных глаз затаенную ярость зверя. Но таких безрассудных в окружении Предводителя просто не было…

Город сгорел дотла. Тысячи тел его воинов лежали во рву; волки и одичавшие собаки ночами устраивали в нем свои пиры и междоусобья. Отяжелевшие от сытости вороны вяло и медленно взлетали, потревоженные ленивым, с испачканной кровью мордой псом…

Воины прятали глаза, боясь встречаться взглядом с Властителем. Он знал, чего они боятся… Нет, ни его воля, ни воля Орды не были поколеблены ни смертью, ни страхом, ни упорством защитников… Но в сердце запала неясная, тоскливая тревога… Властитель помнил, как легко, словно спелый перезревший плод, падали к его ногам блистательные, богатейшие державы Азии: Бухара, Самарканд, Коканд… А этим — этим нечего было защищать, кроме жалких деревянных срубов, в которых они жили… Они погибли, все до одного, но не покорились…

Предводитель посмотрел на окруженную воинами жалкую стайку пленных: ни одного мужчины, ни одной женщины, достойной внимания не только Властителя, но даже самого последнего сотника из кипчаков… Они погибли все. Несколько старух и стариков, малые дети…

Властитель приказал уничтожить всех, детей тоже, оставив только тех, кто не выше тележного колеса: эти дети забудут свои сожженные очаги, свой истерзанный край, своих родителей и своего Бога; они будут знать только один закон. Закон смерти, и станут его детьми, детьми Орды…

…Низкорослые кони неслись наметом, сшибая желтые солнышки одуванчиков.

Повозки, телеги с пленницами и с добычей остались далеко позади. Впереди шла Орда — тьмы всадников, разделенные на десятки и сотни, скованные жестокой дисциплиной, жаждущие крови, золота, власти… Они текли по равнине — грязные, раскосые… Позади дымилась в развалинах громадная, разоренная страна, впереди… Впереди была неизвестность…

Предводитель смотрел вперед и вверх, в бездонную голубизну неба.

Приближенные скакали рядом и чуть сзади: сытые, лоснящиеся, веселые от выпитого кумыса и еженощных любовных игр… Но он не желал встречаться взглядом ни с одним из своих подданных… В желтых тигриных глазах Предводителя навсегда затаились тревога и страх… А со страхом нельзя покорять мир. И еще он знал: как только любой из приближенных заметит в глубине его глаз это затаенное чувство — он сам. Предводитель, будет убит, безжалостно, мгновенно, ибо страху — не место в Орде, закон которой — смерть…

Один из приближенных, забывшись в веселом бесстрашии, рассказывал соседу что-то забавное, конь его заигрался и на мгновение вырвался на полголовы вперед… Удар дамасской сабли рассек тело до седла. Властитель спокойно обтер клинок о роскошный пурпур плаща. Труп убрали мгновенно; подданные притихли, но никто из них не задумался о причинах такого поступка или о вине убитого: власть и сила сами по себе причина любого действия; им не нужно искать оправданий или приводить доводы… Власть — это и есть закон, а закон Орды один — смерть.

Предводитель смотрел вперед и вверх, в бездонную голубизну неба… Он ведал то, чего не знали его нукеры… Орда исчезнет… Ничего не создав, ничего не воздвигнув, ничего не воплотив… О ней в этих краях останутся только легенды, но и те со временем пропадут, растворятся в бескрайних лесах и полях… Плененный монах поведал ему здешнюю поговорку: «Погибоша, аки обры».

Когда-то этот народ был велик, воинствен и могуществен, он покорил земли, леса, города и языки… И — пропал бесследно в этой земле; никто уже не может сказать, какие они были, откуда пришли… От них не осталось ничего, кроме имени, пустого звука, носимого ветром…

Для этой страны не существует никакого закона, она молчаливо, упорно и тайно хранит то, что является ее душою… И потому ему. Властителю, никогда не избавиться от мучительного страха небытия… Покориться этой неведомой тайне он не желал, а постичь — не мог.

В чем она, тайна этого народа и этой земли, называемой нежным словом, похожим и на посвист пущенной из чащобы смертоносной стрелы, и на имя здешнего желтоглазого лесного зверя, и на шепот осоки на ранней заре над сплетенными телами влюбленных… Русь…

* * *

— Бред! — прорычал Магистр хрипло и глухо, выключив диктофон. — Бред…

— Точно так, бред, — согласился маленький мужчинка в белом халатике. Весь он был чистенький, словно вылизанный; розовые, прозрачные, будто фарфоровые, ушки плотно прилегали к голове, а сама она, коротко остриженная, покрытая густыми блестящими волосами, делала мужчинку похожим на карликового добермана-пинчера. Сходство дополнялось угодливым взглядом быстрых темно-карих глаз, откуда-то снизу… Тщедушное тело как застыло когда-то в ссутуленном полупоклоне, так и осталось в таком положении, как в наиболее удобном.

Профессорские очки на длинном костистом носу выглядели в его облике полным недоразумением, впрочем, как и сам нос.

— Вы бьетесь над этим уже третий месяц! Семьдесят пять дней! Тысячу восемьсот часов!

— Вы же понимаете…

— Я понимаю все. В том числе и то, что вы не можете выполнить порученную вам работу. Или — не хотите?

Ушки мужчинки потускнели, и кажется, изготовились свернуться в трубочку…

Да и сам он словно усох разом…

— Задача, которую вы поставили…

— Невыполнима?..

— Не совсем так. Но мы ведь даже не знаем, что ищем…

— Ключ-код к определенному замку. То, чем вы занимались всю жизнь.

— Дело осложняется тем, что обычно в наших вводных были хотя бы основные данные биографии…

— Разве вам недостаточно того, что имеется?..

— Это не биография. Это справка из «объективки». По ним вычислить «ключ» невозможно совсем. Нам было бы важнее знать, в какого цвета горшок писал этот человек в детстве, чем когда он стал членом ВЛКСМ.

— У вас семь часов записи. «Потрошение» объекта проведено непрофессионально?

— Как раз наоборот. Но ведь вами поставлена задача вычислить код-ключ наверняка. Причем таким образом, чтобы владелец не знал, что мы имеем доступ.

— Именно так.

— Это требует весьма серьезной проработки всей информации. Компьютеры справляются только с технической стороной вопроса. Ведь «замок» может состоять из какого угодно количества знаков-символов: это может быть и слово, и изречение, и цитата, и стихотворение, и даже картина. Любого из известных мастеров или благопридуманная тем оператором, что кодировал замок. С полной достоверностью дешифровать его может только гений. Да и тому нужно попасть как бы внутрь респондента, заглянуть ему в душу… И еще — нужно то, что называется озарением.

— Понимаю. Это — штучный товар.

— Это вообще не товар. Озарение или случается, или нет.

Магистр смотрел на этого скрюченного мужичонку, как психиатр на шизофреника. И почувствовал, что в данный момент «пациент» глядит именно на него, Магистра, так, будто… Темно-карие глаза, увеличенные толстенными линзами, смотрели искренне огорченно, словно… ребенок пытался что-то совершенно очевидное для него растолковать взрослому дяде, а этот «дядя» даже если и хотел, то не в силах был его понять. Магистру на мгновение стало не по себе, как человеку, который не понимает, кто кого использует: человек кошку для ловли мышей, или же — кошка человека для того, чтобы жить в тепле, холе и получать ежеутренне свою мисочку молока…

Впрочем, Магистр сам создал это подразделение. Ему было совершенно наплевать, почему развалилась страна: он и сам бы мог назвать воз и маленькую тележку всех и всяческих причин… Но вот допустить, чтобы развалился Замок…

По его разумению, все пошло прахом, помимо прочего, из-за простого соотношения: один к четырем. На каждого толкового аналитика в СССР приходилось четверо оперативников. Еще Иосиф Виссарионыч, опасаясь, что те, кто умеет думать, смогут и решения принимать, требовал только информацию. Без комментариев. Советские спецслужбы продолжили этот опыт: «добытчики», оперативные работники были основой практически всех спецслужб; ну а если спецслужбы и привлекали по тому или иному вопросу спецов-профессионалов из гуманитарных НИИ, их мнение подшивалось в папочку на случай, для будущей «отмазки» при провале: сами генералы, принимающие решения, как правило, в прошлом были оперативниками.

У американцев же соотношение было обратным: аналитики прорабатывали горы самого разнообразного материала и, уже объединив его с добытым оперативным, позволяли собственной сверхдержаве строить глобальную геополитику.

Повторять ошибок Магистр не хотел. Он создал, кроме чисто оперативных, и аналитические подразделения Замка:

«Дельта-Х» и «Дельта-0». И если в первую он насобирал «каждой твари по паре», то вторую укомплектовал бывшими криптографами и разбавил их самой разной гениальной шизотой из «почтовых ящиков» и психиатрических клиник (причем отбирал и докторов, и пациентов, подозревая между ними совсем невеликую разницу). Собрав в два подразделения — в одно ученых-аналитиков, в другое — умников, которых в этой стране испокон именовали дураками. Магистр не хотел ничего упустить, следуя Лао-цзы: «Умные не бывают учены, ученые не бывают умны». А сейчас, когда ставка на кону, да еще какая ставка… Переиграть Кришну… Ради этого он не только позволит четырехглазому задроту почувствовать превосходство над собою, ради этого… А потом — всех списать. Разом.

Доверял ли он профессионалам? Безусловно да. Но сам прослушал кассеты несколько раз. Зачем? Исключительно затем, что мог взглянуть на проблему не как аналитик, а словно со стороны… Но со стороны — не получалось… Он слушал, слушал… Досье на Дорохова, или, как выразился Валериан, «объективку», он прочел столько раз, что, кажется, знал наизусть. Тем не менее…

«Сергей Петрович Дорохов родился в Москве. Отец, Петр Юрьевич Дорохов, был директором производственного объединения „Вымпел-24“ (военное предприятие, ликвидировано полностью в 1989 году; вся документация исчезла или уничтожена; от корпусов сохранились только бетонные коробки, „зачищено“ все, даже кабели коммуникаций. Чем конкретно занималось ПО „Вымпел-24“, определить не представилось возможным). Петр Юрьевич Дорохов скончался в 1993 году от острой сердечной недостаточности.

Мать, Ольга Владимировна Дорохова, урожденная Елагина, преподавала историю русской литературы в МГУ. Кандидат филологических наук, доцент; по отзывам знавших ее людей — человек энциклопедически образованный, прекрасно разбирающийся не только в литературе или поэзии, но и в живописи и архитектуре.

Ее статьи, посвященные, например, архитектуре т.н. «русского барокко», «купеческого модерна», высоко оценивались специалистами. Муж разделял ее увлечения; по отзывам, в доме Дороховых была собрана неплохая, хотя и достаточно бессистемная коллекция произведений живописи и скульптуры. После кончины Дорохова-старшего коллекция оказалась утраченной. Сама Ольга Владимировна скончалась на десять лет раньше мужа.

В семье Сергей Петрович Дорохов был единственным и поздним ребенком. До пяти лет воспитывался бабушкой, Марией Ивановной Елагиной; закончил специальную английскую школу, экономический факультет МГУ, отслужил в армии. Неудачный брак. Какое-то время нигде не работал, крепко выпивал. Изменился в одночасье, резко. Создал кооперативный банк, который ныне контролирует около трех десятков предприятий; все кризисы финансовой системы сравнительно небольшая финансово-промышленная группа Дорохова перенесла спокойно, работала стабильно и результативно.

Есть все основания полагать, что за спиной Дорохова стоит куда более мощная ФПГ, чем заявлено. Непосредственных связей Дорохова с Решетовым, Герасимовым или людьми сходного уровня в сфере финансов, бизнеса, политики не выявлено».

М-да… Это не просто «объективка». Здесь чувствуется стиль старого кадровика, прошедшего еще сталинскую школу — когда, в отличие от более позднего времени, стремились в характеристике что-то сказать по существу.

Что-то в этой характеристике не нравилось Магистру. Очень не нравилось.

Как там отметил Альбер? «Финансисты не действуют, как бойцы спецподразделений».

Может быть, Кришна действительно подставил ему Дорохова как «куклу»?

Если бы у него была только та информация, что у оперативника, он бы и не сомневался… Но — вот она, подробная справка, полученная Замком от своих подразделений в Западной Европе и Штатах. Последние полтора года Дорохов очень активно перемещался по этим странам, представляясь этаким «новым русским». С единственным проколом: уровень его интересов в бизнесе совершенно не соответствовал уровню его встреч! Зато как раз соответствовал уровню Кришны или Геракла. А сейчас… Сейчас важно выиграть время! И он вдруг понял, как это сделать!

— Валериан Эдуардович… Сколько вам потребуется еще времени, чтобы вычислить «ключ» наверняка?

— Наверное я сказать не могу. Может быть, день, может быть, месяц…

— Хорошо. Пусть будет месяц. Но вы уверены, что вообще сумеете найти то, что ищете?

— Да. То, что спрятано или зашифровано одним человеком, может быть найдено другим. Это основная аксиома работы криптографа. Без нее наша деятельность вообще потеряла бы всякий смысл.

— Что вам нужно еще, кроме времени и… озарения?

— Удача.

— Вот этого я вам купить не могу. Но… — Магистр сделал паузу… — Удачу просите сами… У черта, у дьявола, у судьбы — где хотите. Она вам понадобится.

Очень. Если расшифровка «замка» не будет лежать у меня на столе через месяц, всю вашу группу ждет самая большая неудача в жизни…

Валериан стал цвета халата, только ушки по-прежнему светились розовым.

Судорожно дернулся кадык на тонкой шейке, еще, словно мужчинка порывался что-то спросить, но так и не произнес ни слова.

— Что-то еще? — Магистр приподнял бровь.

— Н-н-нет.

— Вы свободны. Работайте.

— Есть. — Мужчинка сложил ручки по швам, даже попытался выпрямиться — ну да у него не получилось. Стараясь не повернуться спиной к Магистру, словно боясь оскорбить святыню, Валериан бочком проскользнул в дверь и бесшумно прикрыл ее за собой.

«Работа делает человека свободным» — кажется, именно это изречение Геббельс придумал начертать на воротах концлагерей… Парадоксальная штучка…

РАБота и свобода — вещи несовместимые… Человек или живет рабом, или…

Хотя… Сталин в этом знал толк. Он «развел концы»: на одной половинке — почет, орден в петлицу, квартира, дача, спецпайки, на другом — лагерь, небытие, смерть. Это очень мобилизует любые способности и таланты.

А теперь — продлить время.

Магистр нажал кнопку:

— Герман, зайдите ко мне.

— Да, Магистр.

Герман был полной противоположностью Валериана. Лицо невозмутимо, кажется, абсолютно лишено всякой индивидуальности, но если присмотреться — эта беспристрастность достигалась постоянным внутренним напряжением. Герман был личным приоритетом Магистра; именно его Магистр опасался больше других.

Единственной гарантией того, что Герман не сыграет свою игру, было абсолютное знание им структуры и особенностей Замка: выйти из-под этих сводов можно было только в смерть.

— Присаживайся.

Герман устроился в кресле.

— Что Альбер?

— Ваши предположения полностью подтвердились. Альбер решил сыграть сам.

Мое появление его задело. Лицо он проконтролировал, а вот движение зрачков — не успел.

— Он давно уже готов к своей игре. Ждать, когда он сам начнет банковать, — бездарно и опасно. Твое появление просто активизировало его внутреннюю готовность.

— Вы назвали ему сумму ставки?

— Да. И он может сорвать банк. Но… Это будет… Как инженер из хрущобы, выигравший в казино сотню тысяч баксов. Ни в карман положить, ни под полу засунуть. Кто сможет уйти с таким выигрышем живым?.. Он принесет его нам, в собственном клювике.

— Или — Кришне.

— Да?.. Пусть делает игру. Твои люди контролируют его достаточно плотно?

— Такого опытного оперативника сажать на «короткий поводок» нельзя. Он на «длинном». Просчитаны все его возможные контакты…

— А невозможные?

— Мы имеем дело с очень талантливым человеком. Гарантия контроля — пятьдесят на пятьдесят. Тем не менее он исправно отработает свою функцию. По предложенному сценарию.

— Он не догадается, что его играют втемную?

— А если и так? Постарается проскочить. Очень опытен, талантлив, незаурядно честолюбив. Проколов практически не допускает. Иметь его в противниках — смертельно опасно. Ho отработает так, как нужно вам. Альбер сам решил лезть в мышеловку; его активность привлечет Гончарова… Пока эти два аса будут играть в кошки-мышки, мы сумеем достичь все, что запланировали.

— Валериан подсел с расшифровкой.

— Надолго?

— Ему нужно… озарение, — скривился Магистр.

— Снимать его с материала сейчас бессмысленно. Он по уши в «теме».

— Я и не снимал. Просто… Конкретизировал.

— Задачу?

— Сроки.

Герман задумался на секунду, произнес:

— Я слушаю, Магистр.

— Мне нужен киллер.

— Уточните.

— Снайпер. Высокий профессионал.

— Снайпер оперативный или «дальнобойщик»?

— Скорее второе. И еще — это должен быть «ликвидный товар».

— Все они смертники… Вот только — снайперов такой квалификации, особенно «дальнобойшиков», по пальцам можно пересчитать. И хозяева их берегут.

— А все же… Нужно, чтобы молчал, как камень.

— Найдем. Как быстро отыскать?

— Немедленно.

Герман подумал мгновение:

— Среди славян так скоро не получится. Да и не нужно… Поискать на Востоке?

— Да пусть будет хоть негр преклонных годов, лишь бы умел стрелять и концов никаких не оставил! Совсем!

— Кого устранять?

Магистр положил перед Германом фото.

— Ну что ж… Тому, кто получает пулю, деньги уже не нужны, — прокомментировал тот.

— Это даст нам не просто время, а почти неограниченное время.

— Неограниченного времени не бывает.

— Нам хватит. Тем более и Валериан знает теперь свой срок. — Магистр быстро взглянул на бесстрастное лицо Германа:

— Думаешь о том, кто отмерит твой?

— Нет. О том, кто уже отмерил наши.

* * *

Магнитофон звучал скорее фоном. Слов песни Али не понимал. Он не знал русского языка. Когда Мохаммад Латиф обратился к нему, он только плечами пожал: почему нет? Работа — она везде работа.

Мороз вдруг упал нешуточный, а сколько придется ждать — неизвестно. Но он привык. Порою в горах ему приходилось лежать недвижно сутками; казалось, тело застывало настолько, что теряло всякую способность шевелиться, но когда возникала необходимость, он делал выстрел. Единственный. Смертельный.

Более всего он гордился недавним поединком с неведомым снайпером. Про себя Али прозвал его Шайтан. Это был великий стрелок, но он был западный человек, это Али чуял, и потому не мог не победить. Западным людям не хватает терпения.

Ему хватило. Он застыл как камень и лежал без движения, без сна почти двадцать часов, всматриваясь в щемящую синеву снега… Он знал — противник здесь, рядом.

Он ждал.

Шайтану ждать надоело. Али знал, как это происходит. Сначала затекают ноги и спина, потом — шея. Потом начинает гудеть голова. А цель на узкой серпантинной дороге так и не появляется. Но вот — слышен шум мотора, натужный, с всхлипами усталого механического сердца в разреженном горном воздухе; появляется грузовик… Но — не тот. Цели нет. Снова ожидание. Снова напряжение — гудят несколько моторов, и снова — пусто. Не те. А пейзаж уныл и однообразен, ничто не нарушает безжизненного безмолвия гор…

Шайтана нанял Мустафа. Шайтан убил Алифа Казми и Айюба Зульфикара. Теперь его целью был сам пир Ахмад Мансур Латиф. Белый порошок… Белый порошок, разрушающий души неверных и приносящий в эти суровые края доллары… Белый порошок, рождающий иллюзии рая и позволяющий Ахмаду Мансур Латифу строить рай на земле, в благословенной Аллахом долине — белый дворец, неприступный, словно крепость, полный роскоши, неги, темноглазых гурий и светловолосых, светлоглазых дочерей шурави… Белый порошок, так похожий на снег…

Шайтан устал ждать. Значит — устал жить. Когда пошел «караван» — приманка для Шайтана, — он заволновался. Нервы. Двадцать часов ожидания. Двадцать часов пронизывающего холода ночью и слепящего солнца днем. Двадцать часов напряженного вслушивания в звуки. Двадцать часов неподвижности. Шайтан очень хотел заработать свою кучу зеленых бумажек, чтобы где-то там, в чужой стране, построить свой рай и свой замок. Но он устал ждать.

Али зафиксировал в сеточке оптического прицела ворохнувшийся ком снега.

Похоже, он не ошибся. Вой моторов каравана стал высоким, словно грузовики мотали на колеса не километры серпантинки, а души убитых, сгоревших на этой дороге машин и людей… Вот он, джип, в котором должен был ехать пир Ахмад Латиф. Бронированное стекло — не препятствие для пули крупнокалиберной винтовки… Сейчас…

Вспышка! Пламегаситель не может полностью укрыть выстрел из винтовки калибра 12, 7 мм. А другого Шайтану сделать не дано. Он устал. Пусть отправляется в ад.

Пуля, выпущенная из винтовки Али, разнесла голову снайпера в куски. Белый комбинезон, слившийся со снегом, — вот все, что осталось. Хоронить его не будет никто. Люди Латифа заберут винтовку и снаряжение, обдерут труп дочиста — одежда добротна и вполне сгодится кому-то или на продажу. Шайтана не останется и следа — ни в этом мире, ни в каком другом…

Приходит срок и вместе с ним озноб, и страх, и тайный жар, Восторг и власть…

Слов Али не понимал, но мелодию чувствовал. Мысли бежали сами собой, не мешая работе. Он уже проверил и собрал крупнокалиберную винтовку, тщательно подогнал части, запеленал белой марлей все, даже зрачок ствола. Потом стал собираться сам. Разделся донага, натерся жиром, надел прямо на голое тело меховой комбинезон с капюшоном. Сверху — электроплед с автономным аккумулятором, на ступни — такие же, с подогревом, носки. Потом — еще один комбинезон, полегче. Ему описали место. Всю остальную экипировку он выбирал на свое усмотрение. Погрузил в объемную сумку то, что считал нужным: девятимиллиметровый «узи», «беретту», запас еды, кокаин. «Снежок» он не нюхал — просто смазывал порошком чуть-чуть десны; этого хватало, чтобы оставаться бодрым и активным на протяжении многих часов. Присел, задумался, не забыл ли чего… Нет.

Он настроился на предстоящую работу. И собрался выполнить ее хорошо. Али любил войну. Без войны он был никем… Кому бы он нужен был без войны — нищий немой горбун…

А так… Глаза его не знали расстояний, сердце не знало страха и было преисполнено благодарности и к Латифу, и к Всемогущему, устроившему мир так справедливо. После той работы он сможет купить себе жену — десятилетнюю Лейлу, дочь Омара… Все договорено… Осталось только сделать работу. Хорошо. А по-другому он и не умел.

Мир справедлив — кто бы мог подумать, что он, нищий горбун, сможет заполучить себе в жены дочь владельца сада, по слухам, красивейшую девочку на их окраине! Аллах велик!

Появился шурави. Расстелил перед Али карту-схему. Показал пальцем расположение дома и места засады. Расстояние огромное, предельное для выстрела.

Точно попасть из крупнокалиберного ружья на таком расстоянии может только гений. Али знал, что он сможет. Он кивнул. Только после этого перед ним выложили фотографию. Мужчина смотрел на нее почти минуту, снова кивнул. Поднял тяжелую сумку, закинул ее на плечо и вслед за сопровождающим вышел во двор.

Первое, что он увидел, были искрящиеся в лучах фар снежинки. Они были совсем не такие, как в горах — снег был ровный, глубокий и казался пушистым.

Ехали долго. Али спал, ему снилась Лейла, и сон был навязчиво-усталый, жуткий: словно он бредет к ней через распадок в горах, прихрамывая, босой, тащит за собой громадное тяжелое ружье, а девочка убегает от него прямо к ущелью; он кричит, она не слышит его упреждающего крика, пугается, бежит все быстрее… Столб пламени, секущие воздух осколки — мина огромной мощи разорвалась почему-то беззвучно, а он, Али, обессиленно упал на колени и дико, по-звериному, завыл…

Шурави потряс его за плечо; Али открыл глаза. Вышли из машины. Вокруг стоял лес — темный, пушистый, молчаливый, и Али вдруг почувствовал страх.

Причем не такой, какой бывает в бою или поединке с врагом: этот страх был неотвязный, глубинный, словно он вторгся в пределы чужого сущего… Ему показалось, что он пропадет в этом лесу, совсем пропадет, навсегда, как пропал в его горах Шайтан — без могилы, без памяти, без смысла… Словно он вдруг оказался вне пространства и времени, жалким убогим горбуном, затерянной песчинкой и в то же время — ответчиком пред престолом Всевышнего…

Али прикоснулся к оружию — и все стало на свои места. Он забыл про лес, просто ступал шаг в шаг за проводником и видел перед собой только край снега…

Глава 17

Зима упала сразу. Заботливо укутала иззябшую землю мягким снегом и только потом позволила разгуляться морозцу. После влажной сырости осени лес запушился разом; ветви заискрились под солнцем веселой изморозью, а вечерами, по прозрачно-студеной вечерней заре, казалось, лес дышит покойно и мирно, отдыхая от трудов, и снится ему из века в век все тот же сон, и хранит он в величавом своем покое что-то неведомое, тайное, тихое, неназываемое, святое…

Константин Кириллович Решетов до первого света сидел за книгой. Эти предрассветные полчаса он всегда посвящал уединенным раздумьям — перед суетой грядущего дня, настраиваясь на него, словно скрипач настраивается на проникновение в тайну сонаты и тихо сидит, не касаясь ни смычка, ни скрипки, лишь воображением и усилием души рождая будущие звуки…

Библиотека располагалась в особой комнате; мебели было немного, в основном высокие стеллажи; по стенам — портреты героев войны двенадцатого года, вывезенные во время прошлой смуты, в восемнадцатом году, и постепенно скупленные Решетовым на аукционах или у частных коллекционеров. И не только потому, что произведения искусства по-прежнему оставались самыми надежными средствами помещения капитала… В портретах Кришну волновало не это… Как там придумали? «Сказки новой России?..» Вот уж нет. Россия — тысячелетняя страна, и прошлое, отдаляясь от нас, не становится менее реальным и сущим…

Огромное окно было сплошь увито ледяными узорами. Диковинные цветы серебрились гирляндами, сплетаясь в причудливом барокко…

* * *

…Снайпер разглядывал морозные узоры на стекле в оптику прицела. Нора, в какую привел Али ночью проводник, оказалась довольно благоустроенной и была похожа на берлогу: вырытая в глубоком снегу, под корнями стоящей на возвышении сосны, она была изнутри укреплена еловыми лапами. Из особняка можно было заметить чье-то присутствие здесь только по пару тепла и дыхания, но и это было предусмотрено: пар уходил в специально прорытый в снегу туннельчик. В сторону особняка смотрело только небольшое «оконце», достаточное, чтобы в него выглядывал укутанный в марлю ствол крупнокалиберной винтовки, укрепленной на станке. Вся оптика, в том числе ночная и инфракрасная, была под рукой, и ее можно было менять по мере необходимости. Но стрелять с расстояния почти полтора километра через «темную» оптику, да еще на морозе, да еще при легком боковом ветре… Стрелять можно, попасть нельзя. А с него, Али, спросят как раз за результат. К тому же нельзя использовать лазерные прицелы: его предупредили, что особняк охраняется очень хорошо, используются все виды сигнализации. Только обычная безлучевая оптика. Впрочем, Али всегда предпочитал именно то, что проще. В свое время в Пешаваре он прошел курс обучения мастерству и умел применять все имеющиеся у профи в распоряжении приборы, автоматически определяющие поправки на ветер или погодные условия и корректирующие прицельную сеточку в оптике. Но им он не доверял. Во всем и всегда он предпочитал полагаться на собственное чутье и не ошибался никогда. Чутье и опыт. Этого всегда бывало достаточно, чтобы сделать единственный точный выстрел.

Смертельный.

Сейчас ему было необходимо одно: ждать. Через оптику прицела снежные узоры на стекле показались ему сказочным лесом, за которым скрыты очертания неведомого, тайного города. Или — замка…

* * *

Решетов отошел от окна, опустился в глубокое удобное кресло. Почувствовал некое смутное беспокойство, снова посмотрел на стекло, словно за лесными ледяными узорами укрывалось что-то невидимое и опасное… Наверное, просто недосып. И — нервы. Открыл книгу: «Иссякло государственное творчество. Глубокий паралич сковал правительственную власть: ни государственных целей, ни широко задуманного плана, ни общей воли. На их место выступили — борьба личных интриг и домогательств, личные счеты, ведомственные трения. Государственный корабль потерял свой курс, потерял всякий курс, зря болтаясь по волнам…

Государственная драма заключается в том, что мы вынуждены отстаивать монархию против монарха, церковь против церковной иерархии, армию против ее вождей, авторитет правительственной власти против носителей этой власти».

М-да… Слова Александр Иванович Гучков умел плести яркие и красивые — ведь он сказал их о еще предвоенной России… И первый парадокс заключается как раз в том, что будучи человеком смелым и деятельным, он сначала приложил немало сил для расшатывания «государственного корабля», вместе с Милюковым принял отречение государя, а затем — отречение династии, а вслед за этим приложил огромную энергию для поддержки белого движения… Что это был за человек, какие цели он преследовал? Бог знает. Ну а результат? Промозглое парижское утро в феврале тридцать шестого, где в последний путь бывшего «военно-морского» министра Временного правительства пришли проводить такие же «бывшие»…

Ладно, к делу.

Прошло больше трех месяцев, как пропал Дорохов. Ни слуху ни духу…

Сыскари Гончего сумели разобраться в хитросплетениях кипрских разборок, представили докладную. Дорохов был похищен. И что дальше? А ничего. Противник не сумел получить необходимую информацию: если бы было иначе, финансовый рынок это уже бы почувствовал. Нет более точного индикатора даже для медленного движения сравнительно небольших капиталов… Ну а уж для тех денег, какие предполагалось активизировать… Вывод только один:

Сергея Дорохова больше нет в живых.

Теперь приходилось перестраивать «боевые порядки»… И — терять время. А потеря времени в определенных условиях может означать потерю победы.

Константин Кириллович Решетов с детства увлекался военной теорией. Если точнее — теорией битв. Изучал воинское искусство и его развитие на протяжении столетий и тысячелетий… Сначала — ватаги египтян, вооруженных легкими дротиками, маломощными луками и странными, похожими на серпы мечами… Первый переворот — боевые колесницы. Они буквально разрубали и без того хлипкие боевые порядки противника; пехоте оставалось только одно: добивать. Следующий этап — фаланга. Ограниченная с двух сторон конными построениями, она шла несокрушимой стеной… Колесницы или разбивались об эту стену, или проскакивали сквозь нее, но уже без воинов и возниц — те оказывались выбитыми стрелами или пращами смертников — легковооруженных воинов, двигающихся впереди фаланги. Превосходно обученные гоплиты, привыкшие действовать во взаимодействии друг с другом, разбивали наголову куда более многочисленного, но слабообученного противника.

Дальше — наступила пора несокрушимых римских легионов. Связанные жестокой дисциплиной, они сделали фалангу многосторонней… По сути дела, легион, разбитый на центурии и когорты, был более гибкой и мобильной боевой единицей…

Ощетиненные с четырех сторон остриями копий, защищенные сомкнутыми щитами, когорты и легионы при необходимости могли и развернуться в фалангу, и свернуться в «черепаху»… Но главной задачей для победы оставалась та же: разрушить строй, разбить ставших беспомощными, превращенными паникой в испуганное человечье стадо, вражеских воинов… Личное мужество кого-то из них уже ничего не означало: легионеры рубили короткими, превращенными в подобие боевых топоров тяжелыми мечами и храбрецов, и трусов… Впрочем, у трусов оставался способ выжить: рабство. Смельчаки умирали свободными.

Замкнутые на себя когорты и легионы разрушить было просто невозможно;

Римская империя прекратила свое существование вовсе не из-за утраты военной мощи, а из-за утраты связывающей огромные пространства в единое государство идеологии… Рыба гниет с головы… Сначала понимание происходящего оставило великий Рим, затем… Как там, в ставшем классическим, рекламном сериале?..

«Погрязшие в разврате, отягощенные тяжелой добычей…» Времена меняются, а люди… И про какое время сказал Пушкин?.. «Жестокий век, жестокие сердца».

Видно, про всякое.

Западная Европа воевала сначала пешим строем, потом — рыцарскими корпусами… Менялось все: оружие, оснащение, тактика битв, стратегия оставалась неизменной: разрушить боевой порядок противника, навязать ему сражение на своих условиях там и тогда, где он не ожидает. При соблюдении этого простого правила хорошо организованная сила всегда громит наголову силу стихийную. Это было для Решетова неоспоримой аксиомой. Как и другая: войну следует объявлять тогда, когда она уже проиграна противником.

Ну а сейчас, когда «линия фронта» проходит в тиши банковских кабинетов, за фасадами фешенебельных офисов… Валютные, фондовые, товарные, сырьевые биржи, по которым бегают и суетятся отутюженные молодые люди с безумными глазами и напрочь расстроенными нервами — всего лишь градусник, индикатор… Искорки над жерлом вулкана, являющиеся лишь симптомом того, что где-то очень глубоко, за многокилометровой толщей земной коры, накапливается могучая мощь расплавленной, раскаленной магмы… И поток ее может вырваться неудержимой лавой, сметая все на своем пути, или… Маленькие, незаметные, трудолюбивые гномы прокладывают ведомые им русла, по которым и устремится эта лава, превращаясь в золото и управляя течением жизни миллиардов двуногих мыслящих, называющих себя человечеством… Управляя течением жизни… И — временем смерти.

Петр Юрьевич Дорохов, отец пропавшего финансиста, приложил немало сил к тому, чтобы проложить такие русла, и к тому, чтобы сохранить уже проторенные его предшественниками. А сейчас… Сейчас уходит время… А время не ждет никого.

Раздался зуммер внутренней связи.

— Константин Кириллович, к нам свернул автомобиль. Черная «Волга».

Номерной знак «МК 34—48 Г». Зарегистрирован на Сидорова Александра Алексеевича, проживающего…

В это время прозвонил прямой.

— Константин Кириллыч, это Герасимов. Чайком угостишь старичка?

— Владимир Семенович…

— И ты уж без церемоний… Дай команду своим привратникам, а то к тебе, чай, только «мерседесы» ездят… А у меня временами слабость стариковская просыпается — с молодежью поболтать, старое вспомянуть да уму-разуму вас понаучать… Хоть вы и сами хваты.

Ворота открылись, старичок неспешно вышел из простецкой «волжанки», поднялся на крыльцо. Решетов встретил его внизу, помог снять пальто. Среднего роста, лысоватый, очень старый, похожий на давно вышедшего на пенсию бухгалтера, старичок весело сверкнул прищуренными глазками, обозрел обстановку:

— Я ж, Константин, давно без постов, вот и заглянул — без церемоний.

Шофера моего покормите, он тож не молодой, а беседую я неспешно, даром, что ли, пенсию заработал. — Мужчины обменялись рукопожатием, Решетов отметил — рука у старика крепкая, сухая.

Водитель, здоровенный мужик лет шестидесяти, загнал машину в гараж и прошел в предложенную ему комнату. Герасимов и Решетов поднялись в гостиную, расположились в креслах, у камина. Еще внизу Решетов успел распорядиться:

«Чайку нам».

Владимир Семенович Герасимов в банковской среде был фигурой не менее легендарной и могущественной, чем Геракл в греческой мифологии. Патриарх.

Финансовый гений. Человек, знавший в этом ремесле или искусстве все.

Спроваженный в отставку с весьма высокого финансового поста, он остался «у дел» в качестве консультанта. Его реального финансового могущества не знал никто, даже Кришна. И заехать «поболтать по-стариковски» энергичного и умного старца могли заставить только очень веские причины. Например, суммы, исчисляемые десяти и двенадцатизначными числами.

Полная женщина внесла на подносе свежие пирожки, булочки, мед, варенье.

Все это расставила на столике перед камином. Следом вошел пожилой мужчина и торжественно водрузил на стол кипящий самовар. Запахло дымком. Завариванием Константин Кириллович занялся сам.

…Заметив, что створки ворот расходятся, Али приник к винтовке.

Интуитивно оценил расстояние, сделал поправку на мороз и отклонение пули, поймал в прицел сначала притормозившую машину, потом — голову вышедшего из нее человека… Шофер, открывший дверцу и пропустивший человека вперед, перекрыл сектор обстрела… Но Али и не стал бы стрелять — он не видел лица. И еще — он должен получить сигнал, означающий разрешение на устранение заказанной персоны, — короткий писк «маячка», закрепленного на поясе. Значит — ждать. Вот только…

Снайпер установил сверхчувствительный инфракрасный прицел. Произвести выстрел было почти немыслимо: нет, достанет он вполне, и усиленный патрон из такой винтовки мог пробить даже броню легкого «бэтээра» на расстоянии в полкилометра; просто так нельзя сделать точный выстрел. Али стрелять и не собирался. Ему… Ему нужно было слиться с целью, почувствовать ее, стать ее частью, вернее даже — стать ею… Али знал этот парадокс: попасть точно можно лишь тогда, когда стреляешь в себя.

В окуляр прицела снайпер наблюдал два теплых пятна… Вот еще одно и еще… Что-то горячее, очень горячее… Али сглотнул. Ему захотелось кипятка, ему захотелось расслабиться в тепле и ни о чем не думать… Но мысли, странные мысли набегали… Бегущая девочка, взрыв, огонь, пожирающий все… Огонь…

Огонь…

* * *

…Владимир Семенович покойно сидел в кресле и смотрел на огонь в камине.

Щеки его раскраснелись, сухие, маленькие руки он вытянул к огню и потирал их, с удовольствием чувствуя исходящее от поленьев тепло.

— Люди теперь совсем не уважают деньги, — произнес он тихо, словно про себя.

— Разве?

— Именно. Человеки раболепствуют перед ними, поклоняются им, готовы ради денег на все, боятся их притом хуже чумы, но не уважают. Как нечто низкое и подлое.

— Деньги дают возможность многим не скрывать свои пороки, — хмыкнул Решетов.

— Хуже другое, дорогой Константин Кириллович. Пороки не просто не скрывают, их демонстрируют, словно принадлежность к некоей касте! Эти дорвавшиеся до денег индивиды, считающие себя разумными, дают волю всем самым темным своим страстям, списывая все на деньги, и превращают мирную и в общем-то удобную штуку в некоего монстра, которому-де все и служат в подлунном мире, в этакого Молоха, пожирающего не только все живое, но и все святое, все, что было раньше незыблемо в нашем мире — любовь к Отечеству, к родителям, к детям… А обыватель, глядя на творящиеся бесчинства, не презирает их, нет! Он судит, как раб: искоренить, пресечь, засадить за решетку и прекратить! — тайно мечтая лишь об одном: заполучить богатство в свое самодержавное властвование и совершать еще худшие бесстыдства и непотребства, освободить наконец-то из тайников и темниц души алчность, похоть, жажду власти и насладиться самому тем безумием, что видит вокруг! Это ли не отвратительно?!

— А вы не преувеличиваете, Владимир Семенович?

— Если бы… В старости глаза становятся зорче. Помнишь такой термин медицинский — «старческая дальнозоркость»? Не такой он уж простецкий и однозначный… По-иному смотришь в прошлое, по-иному оцениваешь будущее… Или — предвидишь его… Бог знает.

— Коньячку?

— По рюмочке если… Какой у тебя, Константин?

— Помню, вы предпочитаете армянский.

— Вот-вот. Свой — роднее. Да и Армения мне не чужая. Сам знаешь, в моих кровях весь эс-эс-эр замешан. И не поделить.

Мужчины выпили, закусили горячим пирогом. Решетов разлил чай. Владимир Семенович вдохнул аромат, зажмурился, с видимым удовольствием отхлебнул янтарного напитка:

— А вот это, я тебе скажу… Лист смородиновый да цвет липовый я чую, а что еще?..

— Малинка сухая и сам чай. Отборный цейлонский крупнолистовой, немного китайского красного и черный грузинский — мне присылают, есть там специалист.

— М-да… А медок-то гречишный… А что думаешь, Кон-. стантин, о нонешнем времечке?.. По совести — мы друг друга тыщу лет знаем, да и когда еще минутка свободная выдастся вот так вот поболтать… Чечню, как считаешь, навсегда профукали?.. И Россию — можем тоже?..

— «Навсегда» в этом мире нет ничего.

— Кроме смерти.

— Кроме нее. А что там, с той стороны…

— Вот и мне, старому, любопытно, ну да я не спешу… Знаешь прибаутку?

Стоит ветеран в очереди за чем-то там, мимо с нахрапом мордоворот лезет да дедку тому: «Тебя, дед, уже на том свете заждались, а ты все в очередях околачиваешься». А тот ему в ответ: «Да ты, милый, с твоей наглостью и туда поперед меня успеешь!» Это я к чему? К тому, что торопятся молодые, и не жить торопятся — проживать. Раньше как? Водочку употребляли да огурчиком либо грибочком маринованным закусывали… А нынче? Коктейль «Кровавая Мэри». Причем там, у них, аккуратно так наливают, по мастям — сверху водочка, снизу — сок томатный; а у нас — все вперемешку… И уж «Кровавая Мэри» это или «Кровавый Ваня» — не разобрать…

Константин Кириллович деликатно молчал, прихлебывал чаек, давая старику выговориться… Тем более опытом знал:

Герасимов ничего не говорит спроста…

— Россия — традицией живет. В этом все. Раньше и ордена-то какие были…

Андрей Первозванный… С девизом: «За веру и верность». Вера в Господа впереди верности государю почиталась. Ибо царь земной Царю Небесному — слуга и раб. Как и прочие. Но и помазанник Божий есть за народ ответственность несущий, как тогда называли — удерживающий. От смуты, от войны, от бесчинств, от безверия…

Или взять — Святого Равноапостольного князя Владимира орден… «Польза, честь и слава»… А Чечню… Чечню сдали дважды… Вернее — солдатиков, там воевавших.

И трудно им было, и больно, и холодно, а победили, по горам загнали, а их — предали. Чего ждать-то, а, Константин? Третьего, самого большого предательства?

Ее, армию, можно или действительно вытащить, или завалить. Вместе со страной.

Владимир Семенович отхлебнул чаю, продолжил:

— Знаешь, в чем истинная слабость нынешней власти?

— Это считать можно — не пересчитать…

— Если просто посудить — нет у Царя своего Поэта… Впервые за время разговора Решетов удивленно приподнял брови.

— И не впал я в старческий маразм, серьезно говорю… — спокойно продолжил Герасимов. — Что есть Россия? Империя. И была, и есть, и пребудет. А в империи должен быть Поэт. У Августа был Вергилий. И потому именно он, а не Цезарь, воплотил великую империю. У Карла Великого — Эйнгард. Скажете, империя каролингов развалилась? Бог с ней — возникла Франция! У Николая был Пушкин. И император оберегал своего поэта, как только мог! И от участия в кознях заговорщиков, и от другого…

— От смерти — не уберег.

— Жизнь и смерть — не в царской власти. А когда поэт лежал на смертном одре, Николай прислал человека: не беспокойся, Александр Сергеевич, судьба жены твоей и детей — на мне, вот мое государево слово… И не будет для них нищеты… Государь оплатил полмиллиона долгов: грешен был человек Александр Сергеевич, карточные забавы уважал… А полмиллиона по тем временам… Да…

— Пушкины не каждый год рождаются.

— Пушкин вообще один был, и повторений не будет. Никогда. А каждый государь выбирал все же… Чего не хватало-то?.. Сталину, к примеру? ан — ходил он, ходил смотреть спектакли, хотя и сам был мастером постановок… Только в постановках тех — смерть и кровь, предательство и трусость, шкурничество и рабская покорность… Не хватало Иосифу Грозному вокруг себя главного — благородства и чести. Вот и просиживал он на «Днях Турбиных» и смотрел на этих исполинов Белой гвардии… И желал таких — да не было… И «Пиковую даму» смотрел, любимая опера вождя-«Три карты, три карты…» Смысл глубинный: покориться воле Божьей или играть в чет и нечет — с судьбою или — с дьяволом?..

А Булгакова тронуть не дал. И Шолохова — не дал. Мех-лис к нему с докладной: дескать, вредный человек этот писака… Что ответил Сталин?.. «А где я возьму себе другого Шолохова?» Культ личности?.. Ну да, был культ… Но была и личность! А сейчас? Вокруг трона мельтешат невзрачные субъектики, появляясь из ниоткуда, убывая в никуда… Как там наши предки выражались?.. «У нежити своего лица нет, она ходит в личинах». И еще — нет у трона поэта. Знаешь, зачем государю поэт?

— Да уж не славословия петь, если умный.

— Не для них. Помнишь, у Матфея? «Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам…» То-то… Поэты — как дети малые, видят, предчувствуют, предвосхищают то, что другим не дано… И царь может глянуть на мир не с высоты трона, а как бы со стороны… И увидеть и царствие свое, и опасности угрожающие, и самого себя…

— Может, это и пугает — увидеть самого себя глазами человека честного и талантливого… Не проще ли считать себя гигантом…

— …мысли и отцом русской демократии? Знаешь, Константин, чем мы, банкиры, отличны от политиков?

— Мы банкуем, они играют…

— Ну да, ну да… А в казино выигрыш всегда — у крупье… Но не в этом разница. Мы не страдаем конфабуляцией.

— Чем?

— Политики настолько привыкают общаться с «массами» вместо людей, что привычка выдавать желаемое за действительное прилипает к ним, как корь. И именно она даже могущественного владыку может превратить в беспомощного ребенка… Ведь нет ничего приятнее, чем видеть желаемое… Так что — если правитель не желает смотреть в свое «зеркало» и не будет держать рядом своего «ребенка», то вскоре потеряет и власть, и силу, и реальность и станет пустою клоунскою оболочкой для чужих мыслей, и размалеванною ширмой для чужих дел…

И-во что еще? Ну да, в персонаж анекдотов. Кстати, ты знаешь такого — Тао Юань Мина?..

— Политик?

— Поэт. Жил за пятнадцать веков до нас. Совершенно невероятный гений! Так вот… Как гласит предание, состоял он на государевой службе, то ли наместником, то ли при департаменте ихнем каком — не важно. И как-то, по мнению императора, провинился: то ли сказал не то, то ли смолчать не смог… Император его выбранил. И что поэт? Собрался и ушел. От богатств, от почестей, от власти — в деревню, где и стал кормиться от земли да писать стихи… И что же? Прошел так год, прошел другой… А на третий император Поднебесной сам явился к поэту… Уж о чем они говорили в уединении в бедной хижине — неведомо… А только поэт во дворец вернулся… И приближенные усмотрели в этом… э-э-э… высочайшем визите вовсе не унижение верховной власти, но мудрость…

— Жизнь коротка, искусство — вечно?

— Не надо так уж романтизировать императоров. Мантия в настоящем для многих куда важнее собственной страны в будущем.

— Но не для всех?

— Мудрые сочетают. Так вот, тот император Поднебесной был мудр: он понял, что потерял собственное зеркало, а значит, может потерять и власть, и могущество.

Владимир Семенович взял коньяк, разлил в две рюмочки:

— Ну, как говорит любимый народом генерал, за искусство?

— Откуда это?

— Из кино. «Особенности национальной охоты».

— Этот фильм я не видел. Дела…

— Посмотри. Тем более — охота в самом разгаре.

— На кого?

— На банкиров.

Снайпер рассматривал узоры на морозном стекле, но, кажется, не видел ничего. Он ждал.

Глава 18

Герасимов выпил рюмку:

— Что происходит, Константин?

— Происходит?

— Да. — Глаза старика смотрели зорко и остро. — Если начнется пальба, мне на восьмом десятке совсем не хочется стать дичью. Не умирать страшно — противно. Противно чувствовать себя уткой. Еще хуже — загнанным зверем.

— Стреляют плохих банкиров. А банкиры вашего уровня уходят… в своей постели, после исповеди…

— Константин, не в Швейцарии живем. И правила игры знаем.

— Понятия имеем.

— Вот именно. А любимая игра на Руси — в дурака. Кто попроще — в подкидного играет, кто посноровистей — в переводного.

— И на деньги.

— На громадные. Но мы с тобой не политики. Поэтому — давай разбираться…

— Попробуем.

— Ты умнее меня, Кришна. Пока я корпел в Госбанке, потом в Промстройбанке, потом — снова в Центральном, ты тихо заведовал отделением Внешторгбанка. В должностях не рос, сидел смирнехонько… А когда грянули судьбоносные времена да преобразования, Внешторгбанк остался на голой лысине — с долгами бывших братанков по соцлагерю, всяких национально-освободительных гамадрилов из солнечной Африки и целой груды «сочувствовавших системе» недоносков чуть не со всей планетенки… Платить никто не торопился: подождать, оно и само доразвалится… Сколько там?.. Миллиардов на сто? Хорошие деньги! Даже в виде мифа…

Герасимов плеснул себе полрюмки, подхватил на ложечку варенье, со вкусом выпил. Поднял на Решетова быстрые глаза.

— Дальше? Можно и дальше! — Банкир встал, начал монотонно ходить по комнате, заложив руки за спину. Говорил он тоже размеренно, устремив взгляд куда-то внутрь, словно читал давно заученную лекцию нерадивым студентам:

— Мы имеем дело с колонками цифр… И только мы на самом деле знаем истинное положение вещей — и то, что произошло, и то, что происходит, и то, что может произойти в самом недалеком будущем.

— Или — не произойти.

— Или так… — Геракл внимательно посмотрел на Кришну. — Просто я хочу, чтобы ты понял мои мотивировки, Кришна.

— Я понимаю, Геракл.

— Твой отдел исчез вместе с тобой. Тем более и назывался он как-то рутинно — вроде как «счетная палата», да и в системе Внешторгбанка был пятым колесом в телеге… Знаешь, если я что и умею в этой жизни, так это складывать и вычитать. А уж что-что, а складывать и вычитать не отчеты статуправлений, а реальные цифры я умею особенно здорово… Вы занимались тем же?

Решетов пожал плечами…

— Только не свистай мне про помощь «братским компартиям». Это капелька в финансовом море… Чья была идея? Твоя?

— Идея — чего?

— Я же говорю: как только вышел на пенсион, начал считать…

— По-моему, у вас имелись более прибыльные занятия…

— Мелочевка. Хлеб насущный. Копейки.

— Ну не такие уж и копейки…

— Рядом с моими амбициями?.. Будем считать — дед спятил. Свихнулся. И занимался всем в свободное от работы время… Подобрал команду «счетчиков», они сводили «балансы», подбивали бабки, так сказать…

— Счетчиков?

— Вот именно. Технари. Знали только цифры и ничего кроме цифр. Или — штришки картинки. Да, надеюсь, ты веришь, что работал я с реальными цифрами, а не с госкомстатовскими или подобными дурилками для шпиенов… У меня эти возможности были. И — остались.

— Естественно.

— Вся картинка складывалась только у меня. Здесь. — Герасимов приставил указательный палец ко лбу, словно ствол револьвера. — Так когда ты это начал?

— Что — «это»?

— Прекрати, Константин. Сама идея родилась, что называется, априори, по факту, так сказать. Золото-валютные ресурсы вывозились всегда. Лаврентий собирал папочку на Маленкова и Жданова, те, в свою очередь, шили дела на самого Лаврентия, Абакумова, Серова… Но что сие было? Слезы… Хотя, в тогдашних ценах и масштабах… Исчислялись разные цифры: сорок миллионов покойного Жданова, заявленные сто Лаврентия… Сколько на самом деле?.. Это было бы не важно — идея хороша! Ее не могли не заметить! И не учуять, что «война теней» перешла в сферу экономики и прежде всего финансов, не могли. Без участия и КГБ, и ГРУ идея была бы неосуществима. Ну что, угадал? — Герасимов улыбался, лысая голова влажно блестела. — Полагаю, идея прошла не только у нас. Наши противники над этим тоже думали. Но в СССР была закрытая экономика, и проникнуть их капиталам на наш рынок было совершенно немыслимо. Не то что теперь, так?

Решетов пожал плечами:

— Вернемся в настоящее.

— Настоящее, прошлое, будущее… Слишком все переплелось. Особенно теперь.

И теперь наша задача — выкупать наши же предприятия за наши же деньги, да еще тайком! Лихо закручена историческая спираль, если это вообще спираль, а не круг… Замкнутый… А, еще одна деталь… Я тут произвел кое-какие расчеты, и что получилось? Общая сумма контролируемого капитала — около двухсот миллиардов… Так? Хорошая цифра. Но в том-то и беда, что деньги «повязаны», высвобождать их можно только медленно, тишком, и аккумулировать осторожно: накопление такой свободной денежной массы равносильно накоплению стотысячной экипированной и вооруженной армии в тылу противника… И управлять ею могут только профессионалы.

— Это вы о себе?

— Да и о тебе тоже. А что до меня… Ты уж пойми правильно старика: амбиции. Куда без них?

— Понимаю.

— То-то. Как вышел я на цифирь, задумался. По всем понятиям, тебе с твоим банком орлом надо бы парить — а ты в тени так и хоронишься… Отсюда вывод простой: власть тебя и твоих не привечает, а даже наоборот. И задумал ты что-то этакое… Я прав?

— В чем-то…

— Вот и я задумал. Стал внимательно отслеживать твои контакты… Да и сам… Много у людей денег скопилось… Девать некуда… А зарывать свои таланты в землю — дело богопротивное. И в прямом и в переносном смысле.

Полагаю, и ты этих ребят разыскал. Или — они тебя. Так?

Решетов взял из коробки папиросу, чиркнул спичкой.

— А можешь и не отвечать — зачем… Люди смотрят по сторонам, им так же надоело бегать и прятаться, они так же, как и те, — Герасимов кивнул куда-то наверх, — хотят покупать, и совсем незадорого, а что выходит? Им не дают! Вот и обратились люди ко мне… За помощью… А суммы, я тебе скажу, очень хорошие, круглые… И как статистика не плохи, а уж сами по себе… Просто клад! Стал я и свои ручейки пробивать, да куда там до твоих… Пока готовил я капиталец: чтобы был себе чистенький, самый что ни на есть финансовый… Подумал: предложу Решетову, ведь не откажется он от такого подарка, как миллиардов пятнадцатьдвадцать, да в урочный час, да к обеду… Ведь не отказался бы, а?..

— Нет. Не отказался.

— То-то. Потому как понимаешь: вслед за этими двадцатью и еще двести прихлынуть могут, а как дело на рельсы встанет… Те швейцарские гномы, что сейчас сокровищницы свои лишь по команде раскрывают-закрывают, соблазна не выдержат, и потекут в матушку-Расею денюжки золотою речкой, и свои, что от смуты за буграми схоронены, и заемные… Вот и подымется держава… И я, сирый, в стороне не останусь, не прогадаю: от одной только игры на повышение-понижение такой капиталец сколотить можно, что Ротшильдюга от зависти бы лопнул! Или не так?

Герасимов преобразился мгновенно. Только что был вроде костромской мужик, рассуждавший об «расейском бездорожье» после принятой рюмки, простой и незатейливый, как офицерский околыш времен Первой мировой; сейчас он откинулся на спинку кресла, взгляд стал цепким и жестким, не отпускающим глаза Решетова ни на секунду.

— Что происходит, Кришна?

Снайпер устал, и это его удивило. Он привык ждать, а здесь… Что-то было странное в этом сидении в норе, в постоянном напряжении, когда не видно ни неба, ни солнца, а только монотонная белая степь, чуть в отдалении — окруженный высоким сплошным забором особняк, словно спичечная коробка… И вдруг — Али понял. Не было определенности: стрелять, не стрелять… И куда-то уходило, улетучивалось то теснящее грудь чувство, которое Али для себя и называл готовностью к бою… Вернее, даже не к бою — готовностью выиграть бой! А здесь… Или он ничего не понимал, или… бой здесь идет всегда, тихо, подспудно, бесконечно, и сонная тишь этого леса обманчива, и эти неспешные и кажущиеся безалаберными люди, такие уязвимые в его горах, здесь, на своей земле, неуязвимы?..

Шайтан! Отсюда нужно убираться, и чем скорее, тем лучше! Тревога, которую он ощущал, была вовсе не волнением перед схваткой… И еще: он чувствовал себя вовсе не в засаде, а в ловушке!

Али верил своему чутью. Чутью бывшего мальчугана-горбуна, получавшего зуботычины и пинки везде и всюду, он уже десятилетним научился предугадывать источник возможных неприятностей. А позже, когда стал воевать… Али любил войну. Говорят, были времена, когда на их земле не воевали… Али слушал это, как сказку, и особенно не верил. Сколько он себя помнил — была война. Да, он любил войну: она сделала его тем, что он есть — уважаемым человеком. И еще — он умел чувствовать войну. Он чувствовал ее здесь, на этой земле, но она была чужая, он не знал ни ее правил, ни ее бесправия… Будь Али на своей земле, он немедленно покинул бы эту засаду-ловушку, переменил бы и место, и условия… А так…

И еще… Он ощущал себя здесь вовсе не воином, а все тем же мальчиком-горбуном, беспомощным, бесправным, ненавидимым всеми за врожденное уродство, словно он носил на себе чей-то чужой грех…

Он устал ждать.

Инстинктивно снайпер вдавил в плечо приклад винтовки. Так было спокойнее.

Как бы там ни было, а в этой заснеженной стране это его единственный друг. А скорее… Али вдруг с пустой, щемящей отчетливостью понял — это его единственный друг на всей холодной земле.

* * *

«Что происходит, Кришна?»

Константин Кириллович Решетов не спешил отвечать. Он думал. Прокачивал ситуацию. Вроде все сходилось. Он тоже вышел на Геракла. Заметил его активность. Оценил. Они шли параллельными курсами и рано или поздно должны были пересечься. И он сам, и, как выяснилось, Геракл высчитывали и траекторию, и условия, и выгоды этого будущего пересечения. Вот только произошло оно не в самое лучшее время… Или — лучшего времени просто не бывает, нужно его создавать, упорно, шаг за шагом, всегда?.. Нет, сейчас не до философий. Банкир выложил свои карты на стол, вниз «рубашкой». Остается решить для себя лишь одно — единственная ли это колода у старика?

— Константин… Деньги у меня готовы, я их держу без движения. Я ждал твоего первого хода — а его нет. Ты — молчишь. Твои деньги молчат. Кто-то готов стать генеральным инвестором за смешные вложения двух десятков российских промышленных гигантов, но это не мы с тобой… Почему? Свободных денег за нами, если разобраться, уж никак не меньше, чем у какой-нибудь «Ферст бостон», а то и ЮБИКа с АБИКОРом^[2]. Только… Константин… Наши деньги «стоят», не работают.

Ждут деньги, ждут люди, они мне верят, хотя потеряли уже в этом «великом стоянии» таки-и-е суммы… Понятно, что рядом с названными оно все мелочь, но… Константин, я не мог ошибиться, и я не ошибся… Но люди недовольны, крайне недовольны, они теряют реальные деньги, их одолевают сомнения, с тем ли человеком они связались… И итогом этих раздумий вполне может быть пуля. Не в Швейцарии живем… Но я не ошибся, а поэтому я спрашиваю, что происходит, Константин?!

* * *

Решетов, казалось, слушает, но не слышит. И действительно, он пытался вникнуть вовсе не в слова, а в ощущения… И кажется, не обманывался… Решение пришло мгновенно. Мысль была настолько глупа и проста…

— У меня возникла проблема… — произнес он спокойно. — Как раз три месяца назад.

— С такими деньгами, которыми располагаем и вы, и я, проблем вообще не бывает. По крайней мере, нерешаемых.

— Деньги — тлен. Люди — все.

— Так, значит, у вас не проблема, а человек. Как замечал Отец Народов: есть человек, есть проблема, ну а нет — так и нет.

— Или — наоборот.

— Проблемы появились потому, что исчез человек?

— Вот именно.

— Что же было завязано на этого человека?

— То же, что на вас и на меня.

— Деньги?

— Невероятно большие деньги.

— Константин, ты хочешь сказать…

— Именно.

— Человек, имеющий отношение к передвижению названных сумм, разгуливал у тебя сам по себе, словно мартовский кот?

— Не совсем кот, и совсем не мартовский, но… — Константин… Если бы я тебя не знал… Но ведь это… Это противу всяких правил!

— Вот именно. Слава Богу, не в Швейцарии живем! Правила не соблюдаем, понятия — имеем. Вы ведь разъезжаете в банальной «тридцать первой» в компании одного водителя…

— О том, что на мне висит, не знает ни одна живая душа.

— Теперь знает.

— Нет, знают еще люди… Но они знают и другое: снести мне башку — это все одно, что застрелиться.

— Самоубийц по нашим временам хватает. Многие даже не подозревают об этом.

— М-да… Константин, а ты уверен… Я имею в виду…

— Абсолютно. Чтобы начать действовать, этот человек должен получить от меня «ключ».

— Слово?

— Скажем так: по-ня-ти-е. Без него вся мозаика, существующая в его мозгу, в его памяти, в его фантазиях, не имеет никакого смысла.

— Что с ним сталось?

— Пропал.

— Константин… Еще вопрос… Что-то здесь я не понимаю… Ведь это риск, риск весьма серьезный… зачем тебе было нужно так подставляться? Ты… Ты не допустил ошибки?

Сам Решетов спрашивал себя об этом неоднократно. Но… Он помнил Сережу Дорохова маленьким…

Как-то они играли с Сережей в шахматы. Шахматистом Константин Кириллович был неважным и играл, пожалуй, только на пол-уровня лучше, чем его семилетний противник. Поэтому не поддавался. Они поочередно «зевали» фигуру за фигурой, пока Сережин король не оказался прижат вплотную двумя турами Решетова к краю доски. До мата ему оставалось два хода. Решетов вовсе не собирался расстраивать ребенка и размышлял над тем, как свести к ничьей, да так, чтобы пацан не заметил… А пацан…

Он выудил откуда-то из кармана пробку от лимонада, поставил на доску и ловко, одним щелчком, сбил черного короля.

«А без короля играть нельзя!» — тут же резюмировал мальчик.

«Но так ведь не по правилам», — улыбнувшись, заметил Решетов.

«Ну и что? Я же не хочу проиграть! — Задумался на минуту, добавил:

— У меня это как будто засада. Вы про нее не знали, но кто же говорит про засады?..

Ничья?..»

Константин Кириллович улыбнулся:

«Пока — ничья. А ты не боишься, что в следующей партии я сделаю что-то подобное?»

«Не-а… Я чего-нибудь новенькое придумаю».

Сергей Дорохов еще в семилетнем возрасте понял: играть нужно по своим правилам. Чуть позднее он понял и другое: при этом нужно делать вид, что играешь по предложенным. А третье и главное, он, кажется, знал сызмальства: не нанеси вреда, не сотвори зла людям. Зло вернется к тебе тогда и там, где ты не ожидаешь, и урон будет страшен. Губителен. Смертелен.

Если Дорохов-старший кому-то и мог доверять полностью, то только Сергею. А это означает…

Кришна отхлебнул густого янтарного чая:

— Нет. Я не ошибся. Помните?.. «Не вливают вина молодого в меха ветхие…»

Тот, кого я выбрал, — человек другого мира и другого знания.

— Он молод?

— По сравнению и с вами, и со мной — да. И в то же время — как раз в возрасте деятеля. Китайцы называют это «возрастом собаки», когда человек теряет юношескую гибкость и приобретает твердость, необходимую для свершений. Но главное — он не рос при Сталине, как вы и я, и потому свободен от страха…

— От страха не свободен никто.

— Хм… Может быть… Я-то полагаю, что большинство искренних диссидентов семидесятых-восьмидесятых занимались словопрениями, как раз пытаясь избавиться от того, детского страха… В брежневское время не страх вел — осторожность и терпение.

— Терпение во все времена — удел гениев.

— Тогда наш народ уникален.

— У всех — своя «заноза» в пятке…

— Наверное, так.

— Этот человек — банкир?

— По профессии и образованию — да. Но не только… Как бы вам объяснить, Владимир Семенович… Если вы в нашем деле — цезарь, то он — поэт.

— Поэт, говоришь…

— Да.

— Константин… Но это действительно не по правилам… Кто-то, кроме него, может начать действовать?

— Да.

— Кто?

— Я.

— И все?

— Да.

— Ты готов?

— Да. Мне понадобилось время, чтобы… э-э-э… перестроить «боевые порядки». Сейчас это закончено.

— Когда предполагаешь начать?

— Через месяц-полтора.

— Почему не сейчас?

— Владимир Семенович, мы не договорили о главном.

— О деньгах?

— Именно.

— Ну что ж… Суммы я назвал. Может, подъедешь ко мне? Обсудим детали. И гарантии. Понятные и мне, и людям, которые ставят на банк. Во вторник?

— Подходит.

— Только… Константин Кириллович… Не знаю, какими соображениями ты руководствовался, когда делал ставку на канувшего в небытие человека, а моим… э-э-э… клиентам нужны значимые гарантии.

— Естественно.

— И мне тоже.

— Я понимаю.

— Ты ведь знаешь, Константин… Две ставки в этой жизни сделать нельзя.

Игра слишком рискованна.

— Или жизнь слишком коротка для такой игры.

Глава 19

Кришна проводил визитера. Вернулся в гостиную, не торопясь выкурил папиросу. Подошел к заиндевелому стеклу, полюбовался узором. Лес… Белый, сказочный, неземной… Но здешний, понятный. Лес…

«Лес-батюшка и накормит, и сохранит, и укроет… И характер нашенский от него, от леса пошел… Вот — стою на опушке, весь как на ладошке, а шаг-другой сделал — и нету меня, и не сыщешь… Аукайся… Кому хочу — отзовусь, кому не хочу — пропал… И сыскать здесь чужому не меня, а погибель свою… Болота, чащобы да баловни-лешии так закрутят, что не выберешься вовек… Так что бреди извилистым проселком, а спрямить не пытайся, только шкуру обдерешь, да ноги собьешь, да на тропку ту и воротишься, если не пропадешь вовсе… Прямо только вороны летают, а добрый человек дорогою да тропкою ходит: до тебя люди не глупые были, что те тропки топтали…» — Лицо старика, что говорил эти слова, он видел уже смутно: десятилетним пацаном был в подпасках в Подмосковье, куда мать отсылала его к родне на «подкорм». Лицо видел смутно, а имени не помнил совсем… Он запомнил другое: «Вот стою на опушке, как на ладошке, а шаг сделал — и нету меня».

А что там этот лис говорил о поэтах? Решетов опустился в кресло, включил магнитофон:

Поэт способен увидеть то, что для царей невидимо… Мысль красивая…

Решетов протянул руку и взял с полки книгу. Раскрыл: «Никогда Россия не была в столь бедственном положении… Внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие — все угрожало неизбежной погибелью земле русской… Исключая некоторые низовые города почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель».

Константин Кириллович прикрыл глаза, откинувшись на спинку кресла. Он вспоминал разговор с Герасимовым. Но пытался восстановить не слова и не понятия, а ощущения… И кажется, не обманывался. Тем более, проверить… Мысль была глупа и проста одновременно; решение пришло мгновенно. Он снял трубку прямой связи с Гончаровым:

— Владимир Петрович, зайдите ко мне.

Снайпер ждал. Странно, но от неудобной позы затекли все мышцы. Именно странно: Али умел ждать, это было главным в его профессии; сам выстрел был всего лишь завершающим, причем не самым трудным этапом: ожидание было мучительнее. Али думал о том, что люди образованные совсем не годятся для такой работы: все ими знаемое и читанное в минуты вынужденного отрешенного уединения должно всплывать и казаться явью… К тому же уединение было еще и напряженным: в любой момент мог поступить сигнал от заказчика на выстрел, и тут словно менялась сама работа: снайпер сливался с оружием, становился его частью, мир он не ощущал вовсе, он чувствовал только себя и человека, ставшего его целью, словно они были связаны очень хрупкой, неразрывной, мучительной нитью, и именно выстрел мог разорвать эту нить и освободить их. Обоих. Порой… Порой снайпер завидовал собственной цели: его выстрел разрывал зыбкие путы этой страшной жизни, в которой так много опасностей и так мало радостей; Али казалось, что смертью он освобождал человека от страха смерти. Навсегда. А сам оставался в этом мире и со своим страхом, и со своей страстью… Проходил день, другой, неделя, и Али ловил себя на том, что смотрит на людей словно сквозь сетку прицела… Ему хотелось помочь им, освободить их от вяжущих сетей… А люди…

Люди боялись общаться с ним. И ему было еще страшнее, когда они прятали взгляды; он видел эти взгляды явственно, обращенными вслед: люди эти были не лучше его, их глаза прятались за вороненой прорезью прицела… Но он, Али, был удачливее их всех, или…

Или — это сам Всевышний выбрал его Своим мечом, наводящим порядок в этом холодном и жестоком мире, превращая его в войну?..

Ждать было мучительно. И когда двое пожилых господ появились у подъезда, он приник к прицелу… Облизал ссохшиеся губы… Внимательно рассмотрел лица обоих, поймал в прицел того, кого заказали, и… едва не выстрелил. Он ощущал себя словно на грани оргазма: в носу щипало, хотелось рассмеяться или расплакаться, сердце, колотившееся часто-часто, вдруг замерло, настраиваясь на выстрел и словно боясь своим биением помешать неминуемой смерти… Но…

Сигнала не было. Старичок сел в машину, она тронулась… Его собеседник скрылся в особняке… Скорее от разочарования снайпер навел прицел на удалявшуюся машину, уловил движение — старичок снял трубку радиотелефона.

Машина скрылась за ранней предвечерней пеленой, снайпер проводил ее с сожалением, и тут — пропищал сигнал «маячка». Команда на выстрел!

Снайпер перевел прицел на особняк. В панораме он снова видел белый сказочный лес на изукрашенном морозом стекле.

Он ждал. Но теперь ожидание стало легким: в нем не было неопределенности.

Снайпер измерил температуру воздуха, направление ветра… Но не ограничился этим: никаким приборам он не доверял больше, чем самому себе. Послюнявил указательный палец и аккуратно высунул его в амбразуру. Только после этого стал настраивать прицел.

Инфракрасный прицел устанавливать не стал. Просто приставил к лицу и наблюдал за двумя застывшими теплыми пятнами. Судя по всему, человек с кем-то беседовал.

Сумерки были еще прозрачны, но в комнате уже зажгли свет. Человек остался один. Снайпер приготовился к тому, что ждать придется до завтра. Он уже дважды натирал десны белым порошком, — но и без этого не заснул бы: теперь им управлял будущий выстрел. Али никогда не сумел бы сформулировать, он просто ощущал это: большего удовольствия, чем то, что он получал, когда его пуля разрывала чужую живую плоть, он не знал ни от вина, ни от гашиша, ни от женщины… Ему казалось в этот миг, что он равен Всевышнему.

Внезапно расписанное инеем огромное окно отошло в сторону. За ним неподвижно стоял человек. Он смотрел на закат. Как же его называли эти парни?

Именем какого-то индийского бога… Ну да, Кришна.

Действия Али были мгновенны. Палец аккуратно повел спусковой крючок, прицел словно на фотопластинке зафиксировал лицо с фотографик. Мужчина стоял против яркого света, это мешало Али рассмотреть детали: он любил зафиксировать в памяти лицо человека, в которого стрелял… Ему казалось, что выражение таких лиц было особым, Али находил в них тайную благодарность ему, посланцу Судьбы, за скорое освобождение… Но сейчас было не до того. Случай слишком уникален.

Второе стекло не бронировано, цель — как на ладони, и дожидаться другого раза в этой берлоге, так похожей на могилу… Нет.

Палец на спусковом крючке прошел «слепой» путь, стрелок плотно вжал приклад в плечо… Выстрел был гулким и грозным; пуля попала в грудь стоящего, развалив ее; само тело было отброшено куда-то в глубь комнаты… Но вместо удовольствия Али почувствовал вдруг яростную детскую обиду, какую чувствовал только однажды: вместо куска лепешки ему, обезумевшему от голода маленькому горбуну, кинули обмазанный бараньим жиром камень; он яростно ухватил зубами хрусткий кусок; боль, крошево зубов во рту, дикая ярость и униженная, лишенная возможности мести обида — все слилось в одно чувство…

Именно после этого началось восхождение Али на вершины его смертельного искусства. Бородатый Мансур заметил безразличную ненависть в глазах мальчика-горбуна и взял в отряд… Яростная ненависть к миру и ко всем живущим на этой земле — это чувство вдруг, разом, затопило все его существо; Али будто наяву увидел убегающую от него девочку…

Зажигательный снаряд взорвался через десять секунд после выстрела; напалм превратил все, что находилось в норе, в неопознаваемую горелую груду.

Лес вздрогнул на мгновение и снова застыл в тяжком многовековом сне, величественном и отрешенном, как вечность.

Глава 20

Что есть слово?

Средство достижения власти.

Что есть средство?

Ступенька на пути к цели.

Что есть цель?

Иллюзия, создаваемая воображением.

Что есть воображение?

Прекрасное прошлое и блестящее будущее. Что есть прошлое?

— Бытие, оставшееся в памяти.

— Что есть память?

— Наша мука и наша радость.

— Что есть мука?

— Это боль и страх.

— Что есть страх?

— Сознание ничтожности.

— Что есть ничтожность?

— Отсутствие власти.

— Что есть власть?

— Власть человечья — кнут. Власть Божья — любовь.

— Что это такое? — Магистр поднял взгляд на Валериана Эдуардовича, остановив запись.

— В момент бреда Дорохов процитировал Святое благовествование от Иоанна, а именно: «Вначале было Слово…» Доктор ухватился за эту нить; всю беседу с респондентом он провел в подражание Эйнгарду…

— Кому?

— Эйнгард был духовникoм и наставником Карла Великого. Свои поучения он облекал в форму вопросов и ответов; впоследствии эту традицию продолжил Фома Аквинский, став отцом схоластики…

Магистр чувствовал закипавшую злость… Этих яйцеголовых дебилов исправит только могила! Им дан срок, срок их жизни, утекающий, словно песок сквозь пальцы, а этот недоносок не упускает случая умничать!

— Так вы узнали слово?

— Дорохов называет «любовь». Далее он снова цитирует Иоанна: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершенен в любви».

— Мне наплевать, что называет Дорохов и кого он цитирует! Меня интересует мотивированная расшифровка «ключа» по вкладам! Мы знаем, пусть и приблизительно, банки, в которых находятся вклады, мы сумеем проникнуть в замкнутую систему банковских компьютерных коммуникаций, но для того, чтобы отследить операции, движения по счетам, мы должны иметь «ключ»! Вы понимаете?

«Ключ»!

— Мы работаем над этим. Каждое понятие мы закладываем на обработку в компьютер, производящий свыше ста миллионов операций в секунду… Мы используем все известные программы дешифровок… Мы благодарны вам за дополнительную информацию по Дорохову…

— Мне нужен результат!

— Рано или поздно результат будет.

— Если он будет поздно, его не будет никогда! А значит — не будет и вашего отдела! В полном составе! Вы отдаете себе в этом отчет?

— Да, Магистр.

Прозвучал зуммер внутреннего телефона. Магистр поднял трубку, произнес:

— Я жду вас. Сейчас. — Посмотрел на Валериана:

— Мы продолжим позже.

— Да, Магистр.

Руководитель группы аналитиков опустил взгляд и незаметно так исчез за дверью. Иезуит чертов! Магистр отдавал себе отчет в том, что чувствует себя нервозно в присутствии этого умника, а потому… Чем скорее он доведет работу до конца, тем скорее отправится в мир иной… Эти шизофреники вдруг стали беспокоить Магистра куда больше, чем Герман, с его безлично-ледяным взглядом и отсутствием любых человеческих реакций на что-либо, словно он давно находился по ту сторону Леты и своим присутствием в сем бренном мире просто оказывает ему некую снисходительную услугу… Услугу, за которую придется дорого заплатить…

Очень дорого…

Но Германа Магистр мог просчитать. И его презрение и к смерти, и к жизни — все суть последствия определенных пред-подростковых комплексов… Магистр знал историю детства этого человека, что позволяло управлять им достаточно уверенно.

Параноиков же из отдела «Дельта-0» просчитать было нельзя; они и сами себя не могли ни просчитать, ни угадать, ни уберечь. Он, Магистр, позаботится о них. Скоро. Хотя жалко, конечно, гробить такой отборный материал, но… Он, Магистр, не знал такого психиатра, которого эти чухонные придурки не обведут вокруг пальца, он не знал такого дурдома, двери которого они не сумеют отомкнуть… Может, все они и гении… В таком случае им тем более место на кладбище: тест номер один на прижизненную гениальность — это как можно более скорые похороны. Он успокоится только тогда, когда упокоится весь этот ненормальный, но пока необходимый отдел. Хорошо, охранниками к ним поставлены полные кретины и дебилы: таких нельзя ни разагитировать, ни подкупить. А уж для каждого из них замочить «яйцеголового» проще, чем придушить кошку, только с большим удовольствием. Тем более параноики относятся к своим «охоронцам» с вполне понятной и нескрываемой антипатией, переходящей в презрение; охранники питают к подопечным куда более сильные чувства… Нет, что ни говори, а уровни строить он. Магистр, умеет!

Мужчина подошел к бару, открыл, налил рюмку «Х.О.» и выпил маленькими глотками, смакуя. Только потом вернулся за стол и нажал кнопку, отмыкающую дверь. Теперь Герман мог войти.

— Кришны больше нет, — равнодушно констатировал тот, застыв перед столом.

— Вы уверены?

— Усиленная разрывная пуля двенадцатого калибра не имеет преград при поражении. Естественно, если перед ней не тяжелый танк.

— Кришна куда опаснее целой танковой армии…

— Мертвый он не опасен никому.

Так же спокойно Герман вынул из внутреннего кармана видеокассету:

— «Хай-8», дает картинку качества «Бетакам»… Хотя условия съемки оставляют желать лучшего, то, что нужно, здесь зафиксировано. Включить воспроизведение?

— Да.

Магистр замер перед экраном.

— Расстояние великовато, но ближе подойти было нельзя.

— Ты имеешь в виду киллера?

— Нет, себя. На видео снимал я сам. Чем меньше людей посвящены, тем меньше трупов.

— С каких это пор ты стал «чистоделом», Герман?

— Много трупов — это непрофессионально.

— Так сколько всего?

— Проводник, его брат, оборудовавший засаду, два боевика сопровождения и киллер. Естественно, и сама жертва: Кришна.

— Терпила, — смачно произнес Магистр. Повторил:

— Терпила…

— Что? — удивленно приподнял белесые брови над водянистыми глазами Герман.

— Кажется, так блатные называют потерпевшего от нападения.

Герман пожал плечами.

— Кто бы мог представить, что этот вальяжный барин, корчивший из себя то стоика, то борца, в конце концов подохнет тер-пи-лой! Кажется, он всю жизнь желал походить на своего патрона…

— Вы имеете в виду Петра Юрьевича Дорохова?

— Только не вышло… Не вышло!

— Обоих было за что уважать.

— Врагов не уважают. Их убивают, — произнес Магистр с неожиданной яростью.

— Это вы мне говорите? — удивленно приподнял брови Герман.

Упырь! Настоящий упырь! Эти глаза свинячьи, эта бледная кожа, на которую никогда не ложится загар, эти белесо-рыжие волосы… Вместо ответа. Магистр уставился в жижево Германовых глаз черными расширенными зрачками. Если сейчас эта мразь вякнет хоть слово, он завалит его немедленно, здесь, сейчас!

Герман ускользнул. Как липкий угорь. Он и глаз не отвел, но из-под взгляда ушел, уставившись в ведомую ему точку на лбу босса.

— Извините, Магистр. Я не точно выразился, — произнес он, по обыкновению, без всякого выражения. — Я хотел сказать: чтобы победить врага, нужно уважать не его, а его профессионализм. Чтобы совершенствовать свой. Я не мастер говорить. Я по другим делам.

Выскользнул… До поры… А там — как знать… Магистр вдруг обмяк. Словно порвалась, лопнула державшая его до сих пор пружина. Он бросил взгляд на часы — а ведь он на ногах уже больше суток, ничего не ел, кроме пары бутербродов, пил попеременно очень крепкий кофе и коньяк… Нервы. Магистр понял вдруг, что он боялся. И дикое, страшное напряжение последних суток, когда он отдал приказ устранить Кришну… «Любовь изгоняет страх?..» Вот уж нет! Именно страх правит этим миром, и надежнее правителя и господина нет! Люди лживы, лукавы, сребролюбивы, их влечет нажива и унижение себе подобных, и только страх способен привести это уродливое стадо хоть в какой-то порядок… Страх — есть не что иное, как ожидание боли и смерти, и в этом он, может быть, еще мучительнее, чем сама боль и сама смерть… «Боящийся несовершенен в любви…»

Ну а поскольку нет людей, не подверженных страху, то и любовь — фикция, пустой звук, заумь… А если нет любви, то и Бога нет. Есть просто шелуха словесная, пользительная для управления этим обожравшимся и вечно голодным стадом, называемым человечеством… И еще — есть Замок. По крайней мере, хоть в его коридорах не нужно извращать мозги, расшифровывая глупые словоречения; все просто: жизнь есть отсутствие смерти, и чтобы сохранить ее, нужно следовать установленным правилам. У каждого уровня эти правила свои; древние сохраняли дома, государства, империи, пока следовали ими же начертанному: «То, что положено Юпитеру, не положено быку». А Юпитеру положено все, что он пожелает…

Теперь, когда Кришны нет, нет и человека, обладающего властью, подобной власти Магистра, Черного Рыцаря Замка… Остался… Остался Гончаров… И кто еще?.. Ладно, это потом.

— Теперь этот сыскной пес начнет рыскать… — произнес Магистр.

— Гончаров? Скорее, хватать всех за ноги… Как говорил батька Бурнаш в «Красных дьяволятах»: «В бессильной злобе красные комиссары засылают к нам своих наймитов, чтобы мутить народ…» На Замок ему не выйти.

— Почему?

— Побредет к Гераклу.

— Он талантлив. Может наплевать на ложащуюся под ноги тропку и ломануться напролом…

— Это вряд ли. Концы уж больно ровно легли: частью нашими стараниями, частью случаем.

— Что киллер?

— Сгорел. На боевом посту.

— Напалм?

— Топливно-воздушная смесь. «Закладку» приготовили заранее, рассчитали на десятисекундную задержку после выстрела.

— А если бы он промахнулся?

— Такие спецы не промахиваются.

— Высокий уровень?

— Крайне. Выше не бывает.

— Это кто же из «батьков» отдал на убой такого виртуоза?

— Ахмад Абдул Латиф.

— Ого!

— Его личная, как говорили у нас, креатура.

— Шейху Ахмаду стали уже не нужны классные снайперы в родных горах?

— Али был не просто профессионал. Убийство стало его религией.

— Религией?

— Вроде того. Думаю, Абдул Латиф принял наше предложение с радостью.

Своего лучшего стрелка шейх просто-напросто боялся. И, нужно сказать, обоснованно. Никогда не знаешь, что в голове у психа. А тут — кто-то берет на себя труд устранить эту угрожающую гангреной занозу, да за это еще и платит. И очень неплохие деньги.

— Кто выходил на Ахмада?

— Я.

— Через кого?

— Старые связи…

— Мотивировка?

— «Порошок». К тому же без наших контактов по переработке и переброске он зависнет в своей азиатской дыре на сырье, как на груде первоклассного и бесполезного дерьма.

— Ты используешь запасные каналы?

— Конечно. Рисковать основными глупо. «Порошок» может засыпать не только цепочку, но и…

— Замок?

— Нет. Замок засыпать нельзя. Ни «снегом», ни «порошком». Ничем.

— Я рад, что ты это осознаешь.

— Я тоже.

— Каждый живет, пока следует правилам. Не так ли, Герман?

— Да, это так.

— Это, по-твоему, справедливо?

— Это, по-моему, удобно.

— Ты странный малый, Герман.

— Обыкновенный. Просто…

— Что — просто?

— У меня нет иллюзий.

— Давно?

— Очень давно.

— Наверное, это лучше всего.

— Может быть. Сравнить не с чем.

— А хочется?

— Не уверен. Я знаю, какая жизнь плохая. Я знаю, какая жизнь хорошая. Если бы были нужны иллюзии — «порошка» под рукой — сугробы. Мне не нужно иллюзий.

— И это правильно. С иллюзиями люди живут насыщенно, но недолго. Совсем недолго.

Зато они живут, а не существуют. Но произносить это вслух Магистр не стал.

Как только этот мужчина приобретет хоть одну иллюзию, или мечту, или амбицию стать чем-то большим, чем он есть, его придется устранять. Немедленно. Это с «яйцеголовыми» можно поиграться в «чет-нечет», Герман привык играть сам. Но пока банкует он. Магистр. А крупье, как известно, всегда в выигрыше.

— Благодарю, Герман. На сегодня ты свободен.

Мужчина встал, простился полупоклоном и скрылся за дверью. Кажется, царь Соломон изрек: «Не так ценится храбрость, как умение себя держать». Что ж, Герман был хороший ученик. Из него выйдет мастер.

Когда дверь за помощником закрылась. Магистр неспешно встал, снова подошел к бару. На этот раз он налил коньяку в широкий толстостенный стакан, поднес к лицу, зажмурился, вдохнул аромат… Исключительно, неповторимо… Смесь коллекционных коньяков лучших урожаев века — тысяча девятьсот девятнадцатого и тысяча девятьсот тридцать второго… Наверное, французы все же ближе других к восточному пониманию жизни: удовольствие не в достижении, а в процессе. И не во всяком, а в процессе наслаждения: властью, успехом и, как следствие, роскошью и богатством… Недаром Франция много веков специализируется на производстве роскошных вещей: одежды, тканей, украшений, духов, вин… Собственно, трудно понять, что придает особый, изысканный вкус и шарм: или действительные качества напитка, или сознание своей особости, неповторимости, неповторимости личной, не делящейся ни с чем: ни с обществом, ни с нацией, ни с культурной традицией…

Напряжение последних суток спало. Теперь, когда Кришна мертв, можно спокойно довести дело с расшифровкой дороховских бредней, и не просто проконтролировать, но и использовать для своих целей так кропотливо собранные банкиром невероятные средства.

Магистр нажал кнопку вызова. Валериан Эдуардович появился через пять минут. Карие глаза, казавшиеся огромными под толстыми линзами, смотрели внимательно, словно со скорбным укором: «Что еще надо от скромного гения вашему сиятельству?»

— Сколько вы спите? — неожиданно спросил Магистр.

— Пять-шесть часов.

— В вашем положении это много. Сократите до четырех.

— Во сне мозг продолжает ту же работу, что и в бодрствовании, только подходы меняет…

— Надеетесь, что вам, как Менделееву, приснится полная табличка? Где все будет разложено по полочкам-ящичкам?..

— Я работаю достаточно напряженно. Когда организм решит, что для лучшего результата нужен перенапряг, перегрев, он сам избавится от сна. Этого нет необходимости делать искусственно.

Магистр поднес стакан к лицу, закрыл глаза, вдохнул аромат… У кого же он читал? Кажется, у Антокольского… «Великие люди близки к сумасшествию. Только из натянутой струны мы можем извлечь чудесные, гармоничные звуки, но вместе с тем ежечасно, ежеминутно рискуем, что струна порвется». Рисковать такой струной, как Валериан? А почему нет? Рискует же он. Магистр, собой! А Валериан со всей своею шайкой живет в холе и неге, как у Христа за пазухой, практически пока ничего не отдавая взамен… Магистр открыл глаза:

— Хотите коньяка. Валериан?

— Благодарю, я не употребляю спиртного.

— А что употребляете? Героин? Морфий? Кофеин? К тому же вы, кажется, даже не курите…

— Мозг есть совершенно сконструированная система и не нуждается в сторонних стимуляторах.

— Ваши сотрудники тоже так считают?

— К сожалению, не все. Многие полагают трудовую дисциплину понятием не обязательным.

— Что?! — Магистру на миг показалось, что он ослышался. — Знаете, что записал в свое время Мишель Монтень по этому поводу?

— Он был плодовитый писатель, — пожал плечами Валериан, поджав и без того узкие губы.

— И все-таки… «Мелочное и настороженное благоразумие — смертельный враг великих деяний». Может, вы и не гений. Валериан? И я зря вас кормлю?

— Дисциплина не есть самоцель, но ступенька на пути к цели. Нет ничего труднее, чем организовать творческую группу из людей самостоятельно и независимо мыслящих.

— Может быть, их и не стоит организовывать?

— Без этого поставленных задач не решить. У каждого из них — довольно своеобразная специализация.

— Валериан, вам бы в первом отделе работать, на режимном предприятии…

— Разве у нас не такое?

— Нечто похожее, — хмыкнул Магистр. Валериан и его научные задроты искренне полагали, что участвуют в некоем сверхсекретном государственном проекте. — Валериан Эдуардович. — Магистр смотрел в увеличенные толстенными линзами карие глаза человечка внимательно и очень спокойно. — Вы хотя бы можете назвать слово или понятие, от которого можно «танцевать» при поиске «ключа»?

Есть что-то, что повторяется в материале?

Если человек и задумался, то лишь на мгновение… Опустил веки, прикрыв глаза и словно вглядываясь в бесконечную темень собственной души, произнес:

— Снег.

Магистр остался один. Налил в стакан коньяк, опустился в глубокое кресло, вставил кассету в диктофон и нажал воспроизведение:

Глава 21

…Девушка была похожа на тростниковую флейту. И еще — на рубин под дождем. В темноте он казался черным, но стоило капле света или влаги попасть на его грани — рубин оживал, становился теплым и густым, как малиновое вино.

— Зачем мне это нужно? — Ее волосы рассыпались по плечам, а глаза казались пьяными…

— Ты изумительна…

— Мне это не нужно…

— Ты изумительна…

— Разве? Ну да, волосы. Если постричь, я буду самая обыкновенная.

— Не-а.

— Не знаю, что мне Нужно.

— Тебе нужен я.

— Ты много на себя берешь.

— Сколько могу. Она закрыла глаза:

— Ты знаешь, мне вода снилась. Мутная. Будто я по пояс в этой воде… Ты понимаешь в снах?

— Не всегда.

— Это, говорят, к болезни. Или — к разочарованию.

— Почти одно и то же. Боишься?

— Боюсь. И так горло болит.

— Пройдет.

— У меня давно болит.

— Леченая ангина проходит за семь дней, а нелеченая — аж за неделю.

— Все шутишь… Гланды, наверное, нужно вырывать. А это больно.

— Не-а. Глотать потом немного больно, а так — неприятно просто.

— Ничего себе — неприятно просто…

— Нужно, когда рвут, дышать по-собачьи, животом, в полвздоха.

— Я не хочу по-собачьи…

…А глаза ее вдруг стали как горный хрусталь…

— Я замерзла… Я почему-то постоянно мерзну… Ты тоже?..

— Да…

…Она была как тростниковая флейта…

— …Я тебя измучила…

— Мне очень хорошо с тобой.

— Все ты врешь. Просто… Просто не могу расслабиться.

— Почему?

— Потому. Я не очень подхожу для этой роли…

— Какой роли?..

— Интересно, а что ты будешь врать сегодня дома?

— Я не буду врать.

— Прекрати…

— Просто — недоговариваю… — Он потянулся к ее волосам…

— Не надо. Не хочу. Тебе плохо со мной, и я ничего не могу поделать…

— Почему?..

— Не знаю. И так себя примеряю, и так… Ты же все равно не мой.

— Твой.

— Ага. И чей-то еще.

— Да.

— Вот так… И погода эта дурацкая…

— Хочешь снега?

— Хочу.

— Это запросто…

— Хочу. Много. Чтобы засыпал все… Чтобы елка была, и серпантин, и дом теплый, и музыка пусть играет, и шампанское…

— Я тебя люблю…

— Что?..

— Я люблю тебя…

— Значит…

— Ты плачешь?

— Ну почему, почему… Почему они все меня только ругают… Или — воспитывают… И всем всегда, всегда не до меня… Я тебе не надоела?

— Нет.

— Значит, скоро надоем. И чего ты со мной связался…

— Ты изумительная девочка.

— Все ты врешь… Я обыкновенная. Смотрю иногда на себя в зеркало — ничего особенного… Правда, волосы… Если наверх, вот так… Тебе так нравится?

— Ты очень красивая.

— Да?

— Правда.

— Может быть… Только… не говори мне это так часто.

— Я не часто.

— Ну да… У тебя же… заботы.

— Да.

— Не так все как-то… И Володьку жалко… Получается — я его обманываю…

— Разве?

— Хотя — нет. Он ведь — мальчик, а ты — как папа.

— Не такой я старый.

— Я не о том. Ты ведь понимаешь…

— Ага. Она встала.

— Погоди, не одевайся… — попросил он.

— Холодно… Так не люблю эту дорогу… Отсюда — домой… А ты не боишься?

— Нет.

— Я ведь могу влюбиться в тебя…

— Да?..

— Вот так. — Она подошла близко, он почувствовал ласковое тепло ее кожи, потянулся… Девушка тряхнула волосами, отстранилась:

— Нет, не надо. Не хочу.

Включи лучше телевизор.

— Я его разобью!

— Нельзя. Он тоже чужой… А жаль…

…Снег пошел тихо, без малейшего ветерка, словно боялся испугать кого-то… Мерцали фонари, а он все падал и падал… И казался хрупким и постоянным, словно был всегда. И не таял.

* * *

Открываю глаза и вижу снег. Словно я вдруг, сразу, переместился в другое измерение, в другой год; в другой век… Оглядываю потолок, беленые стены, фотопортрет Хемингуэя в темной ореховой рамке… Встаю. Михеич, по обыкновению, варит во дворе чай, на костерке из щепочек. Умываюсь. Смотрю на себя в зеркало.

Впалые щеки, всклокоченные волосы, короткая густая бородка плотно укрывает подбородок. Будь загар погуще, да нос поорлистей — сам принял бы этакого субъекта за «лицо кавказской национальности», да еще с самыми сугубыми намерениями. Попытка сделать это самое лицо добрым, состроив себе жизнерадостный оскал в международном стиле «чи-и-из», успехом не увенчалась.

Взгляд. Взгляд серьезен и даже мрачен. У какого-нибудь американского дядюшки он тоже был бы не веселее в подобной ситуации… Как говаривал Фрунзик Мкртчян в незабвенном фильме об армяно-грузинской дружбе: кто такой этот потерпевший, откуда?.. Ну а если учесть, что на пальце «лишенца» болтается «гайка» стоимостью в четверть миллиона баксов… А может, я крестный папа чьей-нибудь монаршей внучки? Или — любовник дочки? Потому как никакого внутреннего сволочизма в подкорке не ощущаю, чтобы вписываться в «закон» или за ширму закона…

Снег был хрупким и постоянным, словно был всегда… И не таял. Странный сон… Вернее… Я-то точно знаю, что это не сон, что это было со мною, только… Вся беда как раз в том, что и в бодрствующем состоянии я воспринимаю себя самого, как во сне, а уж в спящем… М-да.

Выхожу во двор. Михеич сидит за дощатым столом, прихлебывая чифирек.

Усаживаюсь рядом.

— Чего смурной?

— Да вот, сны снятся.

— Красивые?

— Жизненные.

— Чайку?

— Давай.

Михеич подает мне кружку, жестяную коробку с заваркой. В старой, саксонского фарфора, огромной чашке — колотые кусочки отменно белого сахара.

Насыпаю заварку в кружку, заливаю крутым кипятком из закопченного чайника, возвращаю его на тлеющий костерок. Вбухиваю в кружку изрядный кусок, отхлебываю. Вслед за Михеичем сворачиваю самокрутку, прикуриваю. Сидим, молчим, смотрим на костерок. Этот костерок в вековом бору, и желтые шары осенних цветов в палисадниках; и занесенная вечерней снежною мглой деревенька… И земля, к которой приникаешь щекой, пережидая шелест снаряда… И дальняя фигурка врага в вороненой прорези прицела… Затаиваешь дыхание, и палец плавно, упруго ведет спусковой крючок — только бы не промахнуться…

Откуда у меня это воспоминание?.. Успел я выстрелить или нет?.. Не знаю. А что еще я помню?.. Как хорошо сидеть у уставшей реки вечернею зорькою, смотреть, как солнышко путается в шуршащих камышах, как перышко поплавка слегка подрагивает от осторожной поклевки, и знать, что все будет хорошо, и завтра, и послезавтра, и всегда… И что тебе выпало счастье родиться именно теперь и именно здесь и сделать то, чего никто в целом свете за тебя не сделает: сберечь, сохранить все это, и передать детям, и чтобы они чувствовали, понимали все то, что чувствуешь и понимаешь ты, но были добрее, сильнее, мудрее тебя…

И жили на этой земле счастливо и завтра, и послезавтра, и всегда…

Поэтому я вспомню, обязательно вспомню. Все. А море… Море — необъятно, словно любовь… Скопление солено-горьких вод в земных разделах — просто слезы разлученных возлюбленных…

Глава 22

Лене Одинцовой снилось, что она школьница. В каком-то среднем классе — шестой или седьмой. И класс был вроде не ее — тот же, да не тот, и почему-то одни девочки. На доске что-то написано, но ни слов, ни букв разобрать нельзя, только число — тридцать второе апреля… А вот завуча она узнала сразу:

Валентина Ивановна Гуркина, необъятных размеров женщина с оплывшим бульдожьим лицом в синем костюме, блестящем на локтях и на заднице, в белой блузе, из воротника которой торчала короткая жирная шея, увенчанная головой в перманенте.

На носу громоздились очки с толстенными затемненными линзами; нижняя губа была, как всегда, брюзгливо опущена. За все вместе Валентина Ивановна имела кликуху «Змея очковая», но чаще называли ее проще и короче — Уркина или Дуркина.

Девочки встали и замерли, как только дверь открылась. В класс вслед за ней вошли четверо мужчин среднего возраста, неопределенной наружности, с неведомыми значимыми значками на лацканах пиджаков. Комиссия. Завучиха заметно нервничала; как только проверяющие расселись за двумя задними партами, Дуркина глубоко вдохнула, словно перед прыжком в омут, выдохнула:

— Сегодня темой нашего урока является важнейшая и, я не побоюсь этого слова, сквозная тема всей второй четверти: нормы Морали и Нравственности первого периода эпохи Светлых Экономических Идеалов. Как вы знаете, наша страна пережила трудное время. Сначала — крушение идеалов Справедливости привело к безнравственности, безответственности, безначалию, безнаказанности и беспределу. — Голос Гуркиной дрожал, лицо ее скривилось, выражая самую крайнюю степень презрения, брезгливости, омерзения к таким словам, не говоря уже о понятиях, которые они отображали. — Мы сумели преодолеть этот период только благодаря организованности партии Экономических Гарантий и неустанной, каждодневной и самоотверженной заботе нашей родной Банковской Гильдии, ее Верховного Совета и лично выдающегося Нравственника, творца Светлых Экономических Идеалов, хранителя Большого Гамбургского Счета, верного продолжателя дела народного капитала Регента Борисовича Неусыпного! — Здесь постоянно набирающий обороты голос завучихи взлетел куда-то в закрышные выси, при имени Неусыпного все девочки встали, как и представители комиссии: таков был ритуал.

Следом воцарилась не нарушаемая никем звенящая тишина, все задержали дыхание, согласно Уставу, отсчитали положенные пятнадцать секунд и только после этого сели. Глаза Гуркиной блестели слезами пережитого восторга; будь ее воля, она готова была повторять такие минуты снова и снова, но Светлое имя Неусыпного строжайше запрещено было повторять всуе Комитетом Нравственной Безопасности чаще одного раза за урок, да и то, если тема была достаточно высока и значима.

— Теперь, когда Экономические Идеалы стали господствующей идеологией в нашем обществе, когда в прошлое ушли деньги, этот презренный металл, вызывающий войны и преступность, теперь, когда все наши потребности определяются Банковской Гильдией и нам достаточно только предъявить кредитную карточку «Маза», чтобы получить то, что нам положено в соответствии с занимаемым статусом… — Валентина Ивановна вдруг поняла, что потеряла мысль и закончить предложение ей нечем… Метнулась глазами, по классу, облегченно выдохнула:

— Одинцова, к доске! Леночка подошла, взяла кусочек мела.

— Начерти нам основополагающий алгоритм группы товаров, распространяемых по Большому Гамбургскому Счету в категории «трудящиеся четырнадцатого ранга», к которому относятся родители всех учащихся в данной школе, и запиши тему урока.

Алгоритм Лена помнила хорошо, он был простой: три длинных тонких линии, четыре толстых, потом еще две тонких. Она подняла руку с мелом, коротенькое платьице приподнялось так, что стали видны белые в горошек трусики… Гуркина это заметила не сразу; она шла между рядами, повторяя про себя звуковой вариант основного алгоритма трудящихся названного ранга: «Работа делает человека свободным». При этом челюсть ее двигалась в такт, между зубами была заложена определенная Уставом жевательная резинка «бум-бум», двойная свежесть; ее получали чиновники двенадцатого ранга; низшие пять рангов обходились ординарной свежестью. Представители комиссии тоже жевали, но жевали они что-то невыразимо приятное, совершенно недоступное Гуркиной, наверняка из кредитной карты шестого ранга… У Валентины Ивановны от вожделения даже заломило челюсть; алгоритм шестого ранга представился ей живой полосатой зеброй, с цифрами внизу; и сама «кредитка» чиновников из Комитета по Нравственным Началам или, тем более, Комитета Нравственной Безопасности отличалась приятным таким сиренево-синим отливом, аж мурашки пробирали… Валентина Ивановна обернулась и так и замерла со сведенными челюстями: Леночка Одинцова уже вычертила на доске заданный алгоритм и теперь старательно выводила название:

«Нормы Морали и Нравственности Эпохи…»; платьице приподнялось еще выше, и горошковые трусики светились над длинными загорелыми ножками живым укором великой идеологеме, означенной на уроке.

Катастрофа! Провал! И это — при комиссии! Лицо Гуркиной стало цвета перезревшего томата, она прошипела сипло:

— Как ты посмела, Одинцова?! Ты, примерная (в прошлом) ученица, нарушила святая святых — Устав школы, и где — у нас, в коллективе, борющемся за Почетный Переходящий счет банка «Луидор», и когда — в год Славной Годовщины!!!

Внезапно Валентина Ивановна замолчала, побледнела, лоб покрылся обильной влажной испариной: еще немного, и она помянула бы всуе имя Великого Регента Неусыпного! Второй раз за урок, и при таких глумливых обстоятельствах, что…

Это было бы серьезное преступление, не чета проступку Одинцовой… Завуч перевела дух, произнесла ниже на полтона, как и полагалось по уровню проступка — а то, чего доброго, комиссия решит, что она истеричка или перестраховщица…

Впрочем, тон ее был достаточно ледяной:

— Лена Одинцова… Ты нарушила одно из основных правил Устава: самовольно изменила школьную форму в разделе «белье», воспользовавшись чужой кредитной карточкой!

Дети работников четырнадцатого класса обязаны были получать в распределителях все только по соответствующим карточкам «Маза-14-А», трусики же были получены кем-то из старших, впрочем, того же ранга. Проступок ученицы невелик, но Гуркиной хотелось продемонстрировать перед комиссией железную принципиальность: тот, кто принципиален в мелочах, стократ принципиален в главном! Это, главное, было недвусмысленно означено в гербе страны: квадратном, расчерченном на клеточки, в каждой из которых был или крестик, или нолик…

Герб символизировал нерушимый порядок, установленный Банковской Гильдией; теперь, когда любому с рождения было строго определено его место и время, общество стало стабильным и по-хорошему монотонным; дни были похожи один на другой, и у масс не было иного стремления, кроме как выполнить свою работу точно и педантично; те, кто наиболее строго следовал своему месту и времени, отмечался переводом в другой ранг, но и здесь не было ажиотажа: за жизнь можно было «подрасти» только на три ранга, чтобы не нарушать порядок вещей. Но за провинность или преступление перед Светлыми Экономическими Идеалами можно было просто-напросто слететь в самый что ни на есть позорный восемнадцатый ранг: людей этих можно было выделить в толпе на улице по однотонно-удручающей одежде; к тому же они ничего не жевали, даже «ординарную свежесть» — что может быть хуже такого наказания! Да, нужно проявить принципиальность!

— Что ты стоишь как изваяние! — звенящим металлом прозвучал в тишине класса голос Гуркиной. — Сними немедленно эту игривую тряпку и впредь будь любезна появляться в стенах школы только в установленном!

Девочка запустила руки под платьице, сняла трусики и замерла. Валентина Ивановна глянула на доску — ах, что за день такой! снова оплошность! — основополагающее определение было недописано оканчивалось словом «Эпохи…», и в таком виде его можно было толковать двояко! И как истолкуют это члены комиссии… К тому же… Алгоритм какого-то четырнадцатого ранга расположен выше, чем основополагающее определение! Немедленно, немедленно исправить!

— Возьми мел и допиши определение… — просипела Гуркина сквозь зубы. — Сотри это и напиши сверху, бестолочь…

Леночка дисциплинированно бросилась исполнять указание. Приподнявшись на цыпочки, стала выводить округлым почерком почти по верхней кромке доски: «Нормы Морали и Нравственности Эпохи Светлых…» Край платьица задрался так, что незагорелая попка оголилась целиком.

Внимание на это Валентина Ивановна совершенно не обратила. Мысли ее неслись галопом, как скаковые лошади: скоро, тревожно. Урок сыпался, словно штукатурка со стены, но худшим ей представлялось другое: а что, если представители в комиссии, то поднимающие головы к доске, то утыкающиеся в толстенные блокноты и что-то там отмечающие, решат, что в их школе все живут не по Уставу? Что в школе что-то упускают из виду, скрывают, а то и потворствуют?

И — доложат куда следует… И тогда ей, Гуркиной… Будто наяву представилась она себе в серой одежде неудачников восемнадцатого ранга, с кредиткой серого же цвета, на которой были начертаны лишь тонюсенькие, как истонченные безвитаминным питанием волосы, штрихи алгоритма… И — никакой жевательной свежести, во рту — затхлый запах дрянной пищи и убогого пойла… Бр-р-р… Что же делать-то?!

Да! Будь что будет, но именно здесь, сейчас, в присутствии этих комиссионеров со значимыми значками в петлицах, она, Гуркина, должна показать себя непримиримым борцом за чистоту Светлых Экономических Идеалов и доказать, что именно она… Додумать Гуркина опять не успела. Подняла просветленное лицо к членам комиссии, потом вернулась к доске, обозрела взглядом притихших девочек и изрекла:

— Девочки! У нас в классе произошло ЧП! И мы не можем продолжать урок, пока не проясним вопрос до конца! Возможно, не одна Одинцова нарушила Устав…

Выйдите из-за парт!

Ученицы встали, многие покраснели, и Гуркина поняла, что не ошиблась в своих подозрениях.

— Поднимите подолы! — строго потребовала она.

Девочки подчинились, и-о, ужас! — подтвердилось все, и даже хуже! На девочках оказались и кружевные полупрозрачные трусики, выдаваемые только сотрудницам эскорта банков по специальным кредиткам десятого разряда четвертого ранга, на других — бикини, на третьих… Кружевные пояса с подвязками!.. Это же… Все смешалось в голове Гуркиной, все завертелось кувырком, калейдоскопом… Она лишь представила разряды и кредитки, по которым могло быть получено та-. кое, в горле пересохло… Теперь Гуркина не думала уже ни о чем.

Нужно было действовать! Да и… Директор! Он ответит за все! Тем более она неоднократно замечала и в нем какое-то несоответствие занимаемому десятому рангу…

— Выйдите все к доске! — потребовала она от провинившихся. Как только девочки выстроились шеренгой, завучиха объявила торжественно и монотонно:

— За нарушение Устава средней, общеобразовательной школы в пункте 8-д я властью, данной мне администрацией образовательного округа в соответствии с пунктом 11 Устава, пунктом 13 Положения о Нравственных Началах, пунктом 112-6 Инструкции Комитета по Нравственной Безопасности и пунктом 4 Постановления по Усилению борьбы с проявлениями отступлений от Светлых Экономических Идеалов и использования иных, кроме положенных каждому рангу кредитных карточек, средств платежа (чем расплачивались эти… за роскошества, полученные по картам девятого, и даже — седьмого ранга, — подумать было совестно, Гуркина покраснела) постановляю: лишить учениц Глебову, Комарову, Лисиц, Ветлицкую, Алиеву, Куракину права носить священную школьную форму в стенах учебного заведения сроком на неделю! — выдохнула она длинно и монотонно. Набрала в легкие воздуха и закончила:

— Раздевайтесь! Немедленно!

Девочки сбросили белые форменные фартуки, платьица.

— Все остальное — тоже! — прикрикнула завуч. Девочки переглянулись, но ослушаться и не подумали: иначе — исключение, перевод в школу шестнадцатого ранга, а там — порядок куда строже! Одна за другой они разделись донага и снова дисциплинированно выстроились в шеренгу у доски.

— Одинцова, а тебе что, особое приглашение?

— Что, мне тоже?

— А чем ты лучше других?

Лена сняла через голову платье, маечку и встала вместе с остальными.

Гуркина собрала их одежду и заперла в шкаф.

— В течение недели перед первым уроком вы будете сдавать всю одежду мне и получать ее только по завершении занятий. Надеюсь, это научит вас уважать Устав и запомнить навсегда: школа — это школа!

Проверяющие, забыв о своих блокнотах, рассматривали застывших у доски девочек — на них были только туфельки, гольфы и банты в волосах. Гуркина перевела, наконец, дух и теперь исподволь рассматривала комиссионеров: правильно ли она поступила? Взгляд ее стал заискивающим, по-собачьи преданным, и завучиха спросила тихо и покорно председателя комиссии:

— Разрешите продолжать урок?

— Продолжайте, — значимо кивнул председатель. — Мы отметим ваше усердие в защите Нравственности Экономических Идеалов. — Подумал и продолжил:

— А по выявленным фактам придется назначить расследование. Использование кредитных карточек несоответствующего уровня — это уже преступление! — Он строго посмотрел на девочек. — Но в этом виноваты не ученицы, а те, кто… — Председатель запнулся, снова обратил взгляд к Гуркиной:

— А почему они без галстуков? Устав запрещает находиться в общественном месте без галстука подросткам моложе четырнадцати лет! А школа — место общественное!

Гуркина покраснела от досады за упущение, повернулась к девчонкам:

— Вы слышали? Быстро повязать! — Отомкнула шкаф, вывалив одежду и белье прямо на пол.

Девочки, наклонившись над ворохом, лихорадочно перебирали вещи, находили галстуки и повязывали их.

— Ну, продолжим урок… Открыли тетрадочки…

Наказанные девчонки так и остались стоять нагишом у доски. Лена Одинцова откровенно скучала. Проверяющие из комиссии были такими бесцветными, одинаковыми, что…

Зазвенел звонок с урока. Девочки вопросительно посмотрели на Гуркину, но та и ухом не повела.

Вошел дежурный мальчишка; глаза его округлились, но он выдавил из себя положенную фразу: «Все — на линейку!»

Девочки переминались, не зная, как поступить, а Лена вдруг почувствовала необычайную легкость. Она вышла из класса и зашагала по коридору — спокойно, плавно, не обращая внимания на жмущихся к стенам людей — почему-то не школьников, а самых разных взрослых, не замечая хихикающих, злорадных, глумливых, растерянных лиц, не замечая ничего вокруг — вперед, к выходу…

Двери почему-то оказались огромными, светлого дуба, с массивной ручкой в виде головы льва, из зубов которого свисало бронзовое кольцо…

— Одинцова, не сметь! — услышала она позади себя визгливый и противный голос; взялась за это кольцо — дверь распахнулась удивительно легко, она сделала шаг… Ей было ничего не страшно и не стыдно; неведомая прежде легкость пронизывала все ее существо, и кто бы ни оказался там, за дверью…

А за дверью оказался свет. Он лился потоками отовсюду, он окутывал ее тело прохладным серебристым туманом, он струился невесомым дождем… Она сделала еще шаг — и почувствовала, как твердь ушла куда-то из-под ног, а она запросто двигалась в потоках этого мерцающего сияния; она то кувыркалась в них, то невесомо и расслабленно парила, то неслась куда-то вперед и вверх, беззащитная и неуязвимая в своем бесстрашии… Потом… Потом она лежала, закрыв глаза, на шелковистой траве; нежаркое солнце ласкало кожу, едва уловимый июльский ветерок шевелил травинки, и одна — щекотала ей нос, так что хотелось и засмеяться и заплакать… Сквозь сомкнутые веки она чувствовала тень высоких сосен, обступивших поляну, и ленивая нега постепенно, исподволь, переходила в желание… И тогда, когда оно стало жарким, почти нестерпимым, девушка ощутила ласковое прикосновение уверенных, сильных и нежных рук… Закусила губу, выгнулась всем телом и…

* * *

…Первое, что увидела Лена Одинцова, открыв глаза, был снег. Сквозь огромное, незанавешенное окно был виден белый берег и только за ним — темной влагой покойно вздыхало море. Лена вздохнула с сожалением: уснуть и досмотреть уже не удастся. Улыбнулась, прикрыв глаза и пытаясь запомнить ощущения, какие она испытала… А может быть… А может быть, люди и живут только затем, чтобы видеть сны?.. Ведь жизнь порой — куда скучнее. И уж точно — менее красочна…

Девушка снова улыбнулась… Сон был странным и волнующим… Она попыталась снова ощутить ту легкость, невесомость, ту свободу, что чувствовала, когда летела, и воздушные струи так невесомо ласкали ее, и потом… Но не смогла. А жаль. И все же… И все же ее не оставляло чувство, что это не совсем сон…

Телефон зазвонил на приставном столике переливистой певучей трелью. Лена сняла трубку.

— Да? — Долго спишь, Одинцова! Или сны сладкие снятой, или спишь не одна. Ну как, угадала?

— Смотря что…

— Как отдыхается?

— Честно говоря, уже под завязку. Здесь на весь пансион — пятнадцать отдыхающих, да и те…

— Шахтеры?

— Вострякова, у тебя крыша съехала на шахтерах! Пенсионеры.

— Старые кони борозды не портят…

— …но и пашут неглубоко. Не, я здесь в полном воздержании.

— Ну и как?

— Честно? Да уже — очень…

— Так подлетай.

— Не, добуду. Нужно, чтобы отдых надоел. Может, тогда и делать хоть что-то захочется.

— Смотри сама.

— Угу. Как Лешик, пацаны?

— Пацаны нормально, в садик ходят да свекровьевы нравоучения слушают. А Лешик с работы не вылезает. У него — аврал.

— Лучше, чем ничего.

— Надоело. Даже если работа у тебя — хобби, то нельзя же месяцами…

— Вострякова, по-моему, ты гундишь.

— Да нет… Я же его люблю. Пусть. Но иногда обидно: то его нет, то я — в отъездах… А жизнь так и утекает.

— Галь, может, тебе тоже сюда, воздухом подышать…

— Не могу.

— Дела?

— Дела — у прокуроров. А у нас так, делишки. А вообще — сдуреть можно!

— Почему?

— Как это почему… Одинцова, ты чего, телик не смотришь?

— Не-а. А зачем?

— Хорошо тебе… И чем занимаешься?

— Брожу. Или — бегаю. У моря.

— Ну и как море?

— Море?.. Море — большое.

— Счастливая…

— Не знаю… Может быть… Может…

— Ладно, отдыхай. Объявишься — сразу звони.

— Ага.

— Одинцова… А что тебе все-таки снилось?..

— Сегодня?

— Да.

— Не знаю, как и сказать… Наверное, снег. Только не такой, как в Москве, а какой в снах бывает.

— А какой в снах бывает?

— В снах?.. Нежный.

Глава 23

Я обогнул утес, тропа пошла под уклон. Расслабился, подошвы кроссовок ритмично хрустят по мелкой гальке. Постепенно я чувствую какой-то новый ритм — кто-то догоняет. Судя по всему, тоже бегун, только дистанцию тот выбрал явно короче, или — просто менее опытен. Сейчас будет подъем, и с запалом на четырехсотметровку его одолеть может только чемпион.

Шаги приблизились, поворачиваю голову:

— Лыжню?

Бегуном оказалась высокая, худенькая русоволосая девчонка, похожая на подростка. Поравнялась со мной, спросила, чуть запыхавшись:

— «Динамо» бежит?..

— Все бегут…

— В горку рванем? А то одной тяжело.

— Рвануть? Не получится.

— А на спор?

— На что?

— Ни на что… Кто быстрее.

— Быстрее буду я.

— Хм… Вот за что люблю сильный пол, так это за крутую самонадеянность!

— Вот за что люблю слабый, так это за суетное желание стать «сильным»…

Играть, милая барышня, нужно на «своей территории»…

— Да? Кастрюли, пеленки, постель?

— Нет. Очарование, обаяние, доброта.

— Так рванули или слабо? — прищурилась девушка.

— Рванули!

— Ал!

Девчонка метнулась вперед, как спущенная с тетивы стрела. Я поймал себя на том, что просто любуюсь ее худенькой стремительной фигуркой… Бегать наперегонки явно не хочется, но… Десять метров… Пятнадцать… Двадцать пять… Прикидываю. Так… Подъем — почти два километра… Если оторвется намного — не обогнать… Пора. Работай. Вдох-выдох не на три шага, а на два…

Вот так… Теперь — метров триста привыкнуть к новому ритму, превратить в «крейсерскую» скорость… Девушка впереди уже метров на сто… Так… «Сдохнет» на втором километре… А сейчас — и это забыть. Работай!

Теперь я уже не соревновался ни с кем. Просто вышел на скорость и начал ее «отрабатывать».

Расстояние сокращается… Желтая курточка мелькает все ближе… Обхожу девушку уверенно, спокойно, неторопливо. Только оказавшись на вершине холма, выдыхаю резко, поворачиваюсь и бегу вниз, ей навстречу. Через пару минут мы бежим рядом, переваливаем холм, и — под горку, к шоссе.

— Ну что, доказали? — спрашивает девушка, едва переводя дыхание.

— Что?

— Превосходство. Можете не отвечать: довольство просто написано на вашем лице.

— Угу. Золотыми церковнославянскими буквами.

— Что и требовалось доказать. Все мужчины — самодовольные эгоисты.

— Разве мы что-то доказывали?

— А как же! Тоже мне, джентльмен!

— Слава Богу, не в Туманном Альбионе живем.

— Ну это-то я давно заметила. С детства.

— Полагаете, там краше?

— Там — надежнее.

— Сейчас — может, и да…

— А все же… Не могли сделать даме приятное?.. И — проиграть?..

— Это унизительно. Для вас.

— Ничего. Я бы перетерпела. Тем более джентльмен должен проиграть даме легко, чтобы она этого даже не заметила.

— Как в кино?

— А что в этом плохого?

— Милая барышня… Знаете, в чем проблема нынешних девчонок? Даже таких очаровательных и решительных, как вы?

— Угу. Дури много, а счастья все равно нет.

— Вы пытаетесь сочетать в себе капризного маленького ребенка и взрослого мужчину, когда вам это выгодно.

— Хм… Все женщины делают это. Ха… Фильм есть с таким названием…

— Фильм?

— Ага. Тинто Брасса. Смотрели?

— Не помню.

— Не обращайте внимания. Это я о своем, о женском… А что до парней — так вы не то что ребенка, вы беременную старушку изобразите, если вам это нужно.

— Может, и так… Только… Нормальный мужик — это, как теперь принято говорить, отморозок.

— Да? — Девушка удивленно приподняла брови дугой, будто всматриваясь: а с тем ли она решила побегать?..

— Обязательно. Но только в одном смысле. Когда перед ним стоит цель, все остальное по большому счету перестает существовать…

— Тогда это точно отморозок. Полный. Или — другое слово… Покрепче.

— Милая девушка, я не договорил… Кстати, меня, мне кажется, зовут Сергей…

— А меня, по-моему, Лена.

— Тогда уж давай на «ты»: вести философическую дискуссию и скакать рысью…

— А пить на брудершафт? Нет, Сережа, с на «ты» мы повременим.

— Как долго?

— До окончания умствований. Познакомимся, узнаем друг друга, — сымитировала девчонка интонацию какой-то грымзы из какого-то фильма. — Тогда можно и на «ты». Но только после официального представления! Вы, кстати, не шахтер?

— Вот это вряд ли… А что?

— Да так. У одной подруги — сильное предубеждение против шахтеров.

— А у вас?

— У меня — против богатых самоуверенных кретинов. Так что там отморозки?

Дорожка спустилась к шоссе, мы бежим рядом, стараясь держаться у обочины.

— Я не точно выразился. Для нормального мужика цель имеет почти абсолютное значение. То есть он должен достичь ее во что бы то ни стало!

— «Пройти по трупам»?

— Нет. Никакая цель не оправдывает убийства. Но без воинов — нельзя. Очень многие не могут себя защитить. Если война.

— Хм… А война всегда.

— Сколько вам лет?

— Задавать такой вопрос девушке…

— Я все же старше. Потому помню, что была и невойна.

— Нет, Сережа. Война и тогда была, только не для вас. Для вас было детство. И вы помните его, как состояние невойны. А я помню себя девчонкой в пионерском лагере — пионерию я застала — и для меня было детство… А война тогда была — ребята погибали в Афганистане, я про это даже слышала, но для меня-то ее не было! Не так?

— Так.

Я помню… Помню, как вжимался щекой в землю, а сверху шелестел снаряд, и я с замиранием ждал грохота взрыва… Но земля была чужая… Афган?.. Нет.

Никаких ассоциаций. Совершенно.

— Тогда как же с абсолютной целью? Молчите?

— Собираюсь с мыслями…

— А есть, что собирать?

— Надеюсь.

— Ну и?..

— Цель должна быть достойной.

— Переведите.

— Благородной.

— Старушку через улицу перевести? Или — девчонку на подъемчике «сделать»?

— Считайте, я тренировался.

— В чем?

— Подбежать. К тому же… Нельзя проигрывать из жалости. Это не честно.

— Сережа, вы точно не волокита.

— Волокита? — хмыкаю я удивленно. Старинное слово в устах юной девушки звучит, как иностранное. Странно, что она его вообще знает. Еще страннее, что употребляет, причем естественно.

— Ну да. Другой на вашем месте наверняка постарался бы воспользоваться случаем, чтобы понравиться привлекательной девушке. А вы рассуждаете о понятиях, ставших теперь полным анахронизмом.

— Вы это серьезно?

— Что именно?

— Про анахронизм?

— Нет. Это я кокетничаю. Скажете, нашла время и место…

— Да нет…

— Просто я взбалмошная… И мне жутко одиноко. Кстати, я привлекательная?

— Очень.

— Хоть это хорошо. А вы не «тормоз»?

— Просто красивая…

— Что — красивая?..

— Нет. Я не «тормоз».

Девушка останавливается и начинает хохотать.

— Из-ви-ни. Ты меня снова «сделал». Два-ноль. Но ничего, я отыграюсь.

Потом. Кстати, «выкая» чуть язык не сломала. А вообще… Как я тебе, на первый взгляд?

— Тебя что-то беспокоит?

— Ага. Разучилась общаться с людьми.

— Совсем?

— Порядком. Кроме тех, кого давно знаю. То ли боюсь уже новых людей, то ли… Не знаю.

— Мудрено.

— То-то. Это потому, что я — умная.

— А счастья — нет?..

— Не-а…

— А дурой прикинуться?

— А толку? У них тоже счастья нет, даром что дуры. Вообще, у нас все поколение такое выросло… Или сильно умные, что самим от себя тошно, или — полные кретины. И — кретинки. Во время такое попали. Судьбоносное. Только не грузи, что время, как и родителей, не выбирают… Просто…

— Собой недовольна?..

— Собой довольны только недоумки. Вот ты, бежишь по бережку, а не пузо пивком наливаешь — значит, тоже недоволен. Ой!.. — Девушка запнулась, наступив на развязавшийся шнурок, и в одно мгновение растянулась на гальке.

Я наклонился, подал руку…

— Ободрала?.. — Девушка потерла нос, увидела на пальце кровь. — У тебя зеркальца нет? — спросила она, подняв глаза… Улыбнулась, закрыла лицо руками и начала хохотать… Оперлась на мою руку, встала, мотнула головой:

— Вот дошла девка, а?.. А все же чего у меня там с носом?

— Нос на месте. Чуточку приложилась, но до свадьбы заживет.

Девушка стерла кровь платочком:

— Чумазая?

— Чуть-чуть.

— Так мне и надо. За выпендреж: Ты отдыхающий?

— Наверное, да.

— Почему «наверное»? Как все трудоголики, отдыхать не умеешь и думаешь о работе всегда?

— Нет, у меня случай поглупее…

— Да?

— Я не помню, чем занят.

— Подумаешь… У меня того хуже: я все время занята, но не могу уразуметь, чем именно. И зачем мне это нужно. Наверное, это и есть депрессия. Или — идиосинкразия. Или — фрустрация. Красиво излагаю, а?

— Стильно.

— Вроде ничего не упустила.

— Кроме амнезии.

— Потеря памяти? Да нет, с памятью у меня все нормально. Кажется, помню даже то, чего не было…

— Как это?

— Знаешь, песня такая была? «Все, что было не со мной, помню…»

— Ага.

— Вот так и я. Порой фантазии реальнее, чем окружающее. Не бытие определяет сознание, а наоборот. Вернее, некое бессознательное определяет другое бессознательное, что мы принимаем за бытие. Загрузила?

— По самые уши.

— То-то!

Бежим по краешку шоссе. Нас обгоняет здоровенный джип, похожий на катафалк. Движение его неожиданно замедлилось, джип вильнул к обочине и замер, перегородив нам дорогу. Передняя дверца распахнулась, оттуда вывалился крепко поддавший раскормленный детина; из салона — грохочет музыка. Там, за густо тонированными стеклами, вполне может разместиться полдюжины таких кабанов, и тесно им не будет. М-да… Похоже, на ближайшие пять минут наше и бытие, и сознание будет определяться уже не нами.

— Ну вот, накаркали… — севшим голосом произносит девушка.

— В смысле? — «не понимаю» я.

— Отморозков не надо было поминать всуе. Как ты с ними, ладишь?

— Сейчас узнаем.

Детина улыбается широким ртом. Кроме рта на заплывшем, налитом лице можно было различить только крохотные бусинки глаза, а голова кажется напрочь лишенной шеи и прикрепленной прямо на туловище.

— Ну этот динамовец-разрядник и сам дойдет, а вот девчонку мы подбросим, — сказал он, полуобернувшись, кому-то в салоне. — На мордашку она еще симпатичнее, чем со спины. Ну а пониже спины — просто эта, как ее… Ну по «ящику» ее показывали, в натуре…

Парниша склонил голову, оценивающе оглядывая девушку с головы до пят. Меня он, похоже, просто не заметил. Главная ошибка выбравшего пепси поколения — не замечать старших. Или — не принимать их в расчет. Ну а если он, кроме пепси, выбрал еще и «Сникерс»… И особое удовольствие получает от претворения в жизнь рекламного слогана: «Они никогда не платят». Хм… Кажется, я раньше имел дело с деньгами… Потому как знаю точно: тому, кто не платит вовремя, приходится расплачиваться… И не только по своим счетам.

— Меня зовут Миша, — чуть шепелявя, выдавил детина сквозь плотный ряд зубов, глядя на девушку. Удостоил вниманием и меня, но не большим, чем бульник на дороге:

— Что застыл, труси себе дальше от инфаркта, худощавый. Пока мы добрые и хлебло не раскололи. Ну? Мелкой рысью — арш!

— Да не аршуется что-то…

— Че-го? — Глазки амбала выкатились из-за щек, уставились на меня не столько с любопытством, сколько с оторопью — надо же, его отпустили, а он?.. Ни благодарности, ни хрена… Ну и ладно, допросился…

На лице увальня мелькнуло какое-то даже удовлетворение, и прежде всего оттого, что думать уже больше не нужно… Губы остались растянутыми в улыбку, без того маленькие глазки сузились и стали похожи на жала сапожных заточек…

Он, словно нехотя, двинулся ко мне. Из бибики высунулась любопытствующая рожа второго: худая, костистая; желваки, на сведенных скулах похожи на конские, и смотрит он на этот мир широко раскрытыми глазами, предвкушая развлечение.

Увалень уверен в собственном превосходстве. Он даже не разогревает себя словами, как и не тратит сил на «психическую атаку» — дескать, фраер, давно тебе хребет не ломали?.. Я для него досадное недоразумение, задерживающее основное «лакомое блюдо»: кувыркание с «лялькой» в пахнущем дорогой кожей салоне под грохотание квадродинамиков.

Нет! Я был не прав! Погорячился! Отказать себе в удовольствии «пописать мутного фраера» мальчонка не может. В его короткопалой лапе появляется «бабочка». С ласкающим слух обладателя лязгом она «шелестит крылышками»; лезвие блестит ярко, по-киношному… Так же, в суперменовском стиле, он отставляет руку чуть в сторону… Вот только в глазах: ни киношного благородства, ни злодейской ненависти… Пустота. Как говорят на Руси — нежить. А потому человека порежет он этим клинком легко, словно кусок целлулоида…

Самое противное, что я тоже ничего не ощущаю. Ни прошлого, ни будущего, ни бытия, ни сознания… «В теле — такая приятная гибкость образовалась…» Амбал делает шаг, еще… Если подойдет вплотную — мне не справиться: уж очень туша велика. Он делает еще шаг. Дергает рукой с зажатой «бабочкой». Губы ощерены, от улыбки остался только оскал. Зубы неровные, в желтоватом налете… Ап!

Дальнейшее произошло мгновенно. Провожу короткий ложный выпад правой, молниеносный крюк левой снизу в подбородок… Внутри словно разжалась разом сдерживаемая пружина… Легко, словно на тренировке, полоскаю голову противника боковыми, ни разу не провалившись… А он чего-то медлит… падать. Видно, при таком весе — сила инерции велика… Ну, наконец-то… Ножки подкосились, громила оседает на землю, словно мешок трухи. Пока он логически завершит движение — ждать некогда. С места — шаг, удар ногой по дверце этого сарая.

Лошадиная морда напарника убраться успела не полностью: дверца приложила его в лоб. Теперь дергаю ее на себя; худой — старается удержать, рука его тянется к бардачку. Ну уж нет… Как говаривала одна подруга: «Иди сюда, мой сладкий сахар… Тебя я в чае растолку!»

Худой понял бесперспективность упираний, отпустил дверь, маханул рукой с зажатым ножом. По груди — словно бичом стеганули… Второго маха он сделать не успел — моя левая уже пошла… Попал! Больно жутко! Самое противное, что ему — нет: удар пришелся в голову, а чему там болеть, там же кость! Тем более он вырубился сразу: голова мотнулась, словно у «синей птицы», извлеченной из сломанного рефрижератора, и упала на щуплую грудь. Больше в этом катафалке — ничего. Ну на нет — и суда нет.

— И… И — что теперь?.. — спрашивает Лена. Хотел бы я сам это знать. Хотя — картина битвы мне ясна. Шестерки, причем ни одной — козырной, судя по тощим «голдам» на шеях. Перегоняли машину какому-то крутому; номера — транзит. А катание на такой тачке не только расслабляет, но и обязывает. К тому же юга, даже по зимнему времени, место небезбабное, да и девчушки, что болтаются при дорогах, не самые недотроги… Как известно, халява быстро приедается. Да и крутость показать некому. А «кар» обязывает, ох как обязывает!..

Со-о-тветствовать! А тут на свою беду — отдыхающие… Возможность получить свою малеху кайфа — кто ж упускает?!

«Любопытство губит кота», — констатируют наши друзья-англичане. И они правы. Но, во-первых, я не кот, а во-вторых, не будем путать нездоровое любопытство и здоровую любознательность. За чем это так рьяно устремлялся худенький?.. А потому с легким сердцем забираюсь в бардачок авто, благо надписи «Не влезай, убьет!» не вижу. Ну, конечно, «пушка». Причем — слишком крутоватая, как и бибика, для таких сугубых дебилов.

— Сережа… — отвлекает меня от размышлений голос девушки. Оборачиваюсь к ней.

— Да? — И вижу, что увлекся: Лена смотрит на меня широко раскрытыми глазами малыша, увидевшего Карлсона, только в каске и бронежилете, на груди у него мерцает золотистая эмблема, а вдоль спины бежит немудреная надпись:

«Военно-воздушные силы».

— У тебя вся рука разбита… Давай замотаю… Шарф, он чистый…

Смотрю — действительно: руку раскроил основательно, а она мне не чужая.

Девушка осторожно, умело подхватывает ее снизу — и замирает: на безымянном пальце сияет чистой воды рубин цвета голубиной крови…

— Это что, настоящий?

— Говорят… — пожимаю я плечами. Хм… А Михеич уверял — на тысячу миль вокруг…

— Сережа, — тихо произносит девушка, мельком, оглядывая «поле битвы». — А ты — кто? Пожимаю плечами, чувствуя, что мой взгляд стал не менее беспомощным:

— Я не знаю.

— Что, совсем?

— Совсем.

Глава 24

— Это правда? — Взгляд девушки внимателен и серьезен.

— Чистая.

— А… Почему?

— Что — почему?

— Почему не знаешь? Пожимаю плечами.

— Так ты не из газпромовского пансионата?

— Милая барышня, я понятия не имею, откуда я!

— Честно?

— Знал бы прикуп — жил бы в Сочи! А то и на Мальдивах или где там.

Девушка смотрит на меня недоверчиво.

— Не хочешь говорить — не говори. — Оглядывает лежащих бандитов:

— А с этими что? Они ведь в себя придут?

— Ага. Оклемаются минут через десять. С легким сотрясением мозгов.

— С легким?.. — хмыкает Лена.

— Ну. Мозгов-то немного. Сядут за руль и поедут своей дорогой.

— Думаешь?

— Уверен. Их дело — этот «катафалк» перегнать пахану в цельности и сохранности. А дорожные приключения шестерок паханов не волнуют.

— А если они…

— Нет. Не та масть. Не вернутся. Нас искать не будут: не их территория.

Кто, как, с кем здесь повязан — они не знают.

— А все-таки…

— Транзит — он и в Африке транзит.

— А… А пистолет?

Вообще-то «пушка» классная. И — чистая. Очень хочется забрать как приз.

Презент. Сувенир. Но «пушка» — тоже паханова. И с ребятишек за нее спросят.

Хотя мне и глубоко начхать, что их в «угол поставят» или с понижением на жарку шашлыков из «жучек» переведут за такое упущение, но пистоль возвращаю на положенное место: в бардачок. Поскольку мыслительный процесс у отморозков затруднен по причине атрофии аппарата мышления, а все энергетические силы организмов уходят на переработку приятной пищи, резонно опасаюсь, что отсутствие «дуры» заставит их задержаться в станице… А на кой нам такие коленкоры, как сказал бы Михеич? Впрочем, щедрость должна быть разумной: пистоль разряжаю, вытряхиваю «маслята» из обоймы. Ибо отморозья душа — потемки.

А зимняя ночь почти в Гаграх — сродни полярной. Беспросвет.

— Милая барышня, по-моему, мы застоялись. Бежим? А то холодно.

— У тебя порез на груди.

— По касательной. Не смертельно.

— Да это я вижу.

— Разбираешься?

— Я на фельдшера училась. И даже практику прошла. Все же порез приличный, но рука — хуже. Больно?

— Терпимо. Лен, поговорим на бегу, а? А то ведь околею от кровопотери.

Рванули?

— Рванули. А куда?

— Вперед!

— «Я на длинной дистанции помру, не охну, пробегу, быть может, только первый круг — и „сдохну“… — напела Лена вполголоса.

— »…Но сурово этак тренер мне: мол, надо, Федя! Главное — чтоб воля, говорит, была. К победе», — поддержал я. Если бы еще знать — в чем она, эта победа…

— Слушай… А ты не шутник? — спрашивает девчонка.

— В чем?

— Я насчет твоего беспамятства.

— Нет.

— То есть ты что, вообще ничего не помнишь?

— Я ничего не помню о своей жизни. Только какие-то картинки, больше похожие на сны…

— Знаешь, ты не отчаивайся. Ты вспомнишь.

— И я так думаю. А пока, как нас учит «Молинекс», великий и мудрый, — надо жить играючи…

— Сережа… А серьезно?

А серьезно… К ситуации я отношусь серьезнее не бывает. Ведь только что я именно играючи отметелил двух бугаев самой противной наружности. Так — кто я?

Дядька из спецназа, заброшенный в море с парашютом с целью выяснить намерения плывущих от берегов Турции рыбных косяков и тем самым вычислить милитаристские планы этого члена НАТО относительно мирных греков-киприотов?.. Бред! Стоп.

Кипр. Что-то очень знакомое… Двухэтажный особняк, бассейн, оливковая рощица, сосед — улыбчивый круглолицый парниша из Красноярска, с какого-то очень металлоемкого предприятия… Что еще?.. Нет, не помню.

А серьезно?.. Мужчина должен относиться к себе очень серьезно. Но — внутри. Слишком многие, дующиеся от серьезности целей, эпохальности намерений и громадья планов, так и остались ничем по жизни. Или — лопнули радужными мыльными пузырями, но, в отличие от настоящих, никому из детворы радости кратким своим существованием не доставив. Помнится, Оскар Уайльд выразил это пьесой:

«Как важно быть серьезным». Потому его герои всю жизнь «берберировали»: валяли дурака, учились жить, абсолютно ничего не делая и стараясь занять время… И это при том, что Великобритания была империей, расположенной равномерно по всему земному шарику.

«Надо жить играючи…» Как? Угадать мелодию? Или — назвать все слово? Или — выбрать приз? «Я давал ему восемь миллионов, а он?..» Если в России что и получалось играючи — так только умирать! А жить надо счастливо! Хочешь быть счастливым — будь им!

— Лена, пойдем в гости? Это серьезно.

— В гости?

— Ага.

— Прямо сейчас?

— Конечно.

— К кому?

— Ко мне.

— Так ты в станице живешь?

— Сейчас — да. У Ивана Михеевича Петрова. Мудрый старикан. И умный. В настоящее время он занят ловлей пелингасов.

— Кого?

— Рыба такая. А испеченный в углях пелингас — это, я вам скажу, милая барышня, деликатес. Ну как?

— А Иван Михеич — это такой же, как ты, беспамятный бедолага, только с бриллиантом на пальце?

— Не. С памятью у Михеича — все путем, несмотря на возраст, и бриллиантов нет.

— А жаль.

— Не в бриллиантах счастье.

— Угу. А в их количестве и качестве. Сереж, а ты — резонер. Кстати, как твоя фамилия?

— Хм… Вот это мне тоже еще предстоит выяснить.

— Ну надо же… А знаешь… Может быть, так лучше?..

— Как?

— Не помнить прошлого. Жить — сейчас. И думать о будущем.

— Может быть… Только… Зло из прошлого может настичь тебя в будущем. А удар лучше встречать с открытыми глазами.

* * *

Глаза у капитана Назаренко слипались. Ночь выдалась бурной, и если бы одно вино, а то еще и спиртяга… А эти газовики-северяне пить горазды, как кони…

Не, не надо было цепляться, а как не цепляться?.. Постоять за казацкую честь треба? Вот тож-то…

Как завелись — он помнил смутно. К свояку — тот работал при пансионате — он поехал по рыбу. Свояк с двумя пацанами сети выставлял, и хоть по этому времени улову небогато, а все же… Потом рыбу присаливали и отправляли в Приморск, да и санаторий брал для своих. Все деньги. Тем более капитан Назаренко давно перестал жить на жалованье… От рыбоколхоза да от винсовхоза одни названия остались, мужики стали винокурить, да рыбу брать, да хозяйствовать на свой страх и риск, а при нем, при Назаренке, риску-то и поменьше. Потому как — порядок. Ну и казаков собрали, а то как же — татары, те за своих горой, казакам — тоже треба… И над правлением поселковым, и над отделением милиции — два флага: российский и казацкий. Своя земля, стало быть, самим и сберегать, и порядок хранить. Взять тот же рынок. Базар, значит. По субботам из Приморска, и из района — продавцов валом… Года четыре назад и рэкетиры какие-то объявились. Тогда без «пушек» — с ножами да цепями. Морды здоровые, наглые… Ну, покрутили их, нагайками отходили — мало не показалось.

Эти больше не появились. А два там заядлых оказалось. Сильно заядлые, мать их… Приехали как-то снова, на «жигуленке», да выцепили двух парней, да порезали… Одного — насмерть. А у самих — стволы, да не какие-нибудь, а «калаши», у милиции тогда еще таких не было. А куда с нагайкой на ствол?

То-то… Так и уехали ухарями: сам Назаренко к родне в Первомайскую отъезжал, а молодые лезть с «поэмами» против «калашей» заопасались. И правильно: тут по уму все надо. Не с кондачка.

Ладно, значит, не хотите добром — давайте по закону. Семен Назаренко настроил отцову еще двустволку — немецкую, трофейную, на сто пятьдесят метров утку доставала! — взял двух сержантов да рядового, да в другой базарный день на дорогу и выехал. А дорога тут благо одна.

Решил правильно: заядлые те приехали, успех, так сказать, закреплять. Да еще и на двух машинах: одна — «восьмера», с тонированным стеклом, самый шик по тем временам…

И на базар, и-ну хозяевами ходить; да и чего не ходить: казаки, те глаза прячут, а милиции — никого. Обратно двинулись, взяв с торговых, с кого что, хоть тогда и не богато было… Зато показали, что хозяева. А для Семена Назаренко что главное: что «споличное» налицо. Прибежал до него пацаненок его, Васька, доложил: дескать, приезжие те и деньги брали, и товаром, и при стволах они, не особо и прятали: у одного под полой «калаш» бесприклад ный, десантный, так и висел стволом вниз. А значит, что имеем? Бандитизм имеем — это раз.

Вооруженный разбой — это два. Ну, может, и не совсем разбой — да это как повернуть… А то свел бы все это хитрый адвокатишка к пьяной хулиганке — кому это надо? Станице уж точно не надо.

Едут, значит, эти артисты-куплетисты обратно навеселе: взяли станицу, чего ж не расслабиться! А Семен Назаренко даром, что ли, в пехоте служил: людей своих грамотно затаил да окопаться заставил, да у всех — двустволки;

«Макаровы», те на «добой» хороши; против «Калашниковых» просто пукалки, и все.

Да еще на дороге.

Подъезжают, а Семен загодя «колючку» самодельную расстелил, — кузнецы на хоздворе сковали, — пост вроде оборудовал, да при посте — нету никого. Отошел, мабуть, служивый по малой нужде… Эти тряханутые и не забеспокоились даже: пост и с утра уже был, и стоял там зачуханный мальчонка-рядовой, вроде как для проформы.

Остановились да давай в гудки гудеть в четыре руки. Дверцу одну распахнули: оттуда музон орет, им и самих себя не слыхать… Видно, решили послать кого помоложе палку шлагбаумную двинуть, не дожидаться ментика… Ну и он, Семен Назаренко, дожидаться не стал: хлестанул жаканом по переднему ветровому из обоих стволов. Следом — «второй нумер», сержант Стецко, дальше — Ванятка Гуров, даром что кацап, а вторую машину — в решето, дальше — Малышев Витя, который рядовой, дальше — сам Семен, по новой… Полоскали их в жакане да картечи в аккурат по-хорошему минут десять, что кабанов в загонке… Затихли, перезарядились, да контрольный залп: сразу дуплет из восьми стволов по первой машине, снова тихо, и — такой же дуплет по второй. Не «жигуленки» стали — чистое решето. Тут у второго и бак рванул. Ухнуло знатно. А первый — ничего, стоит.

И «Макаровых» черед наступил. Семен пошел сам, да со Стецком: казак поопытней кацапов станет. Да и духом покрепче. Подошли. В негорелой машине — пятеро. Трое — готовы, двое — раненые. Назаренко и прописал им «лекарство» из того «Макарова». Чтобы уже не бедокурили. Никогда.

Потом — дело завернулось. Дескать, противозаконное применение оружия и такое прочее. Хотя Семен, не будь дурак, шмальнул из ихнего «Калашникова» на воздух, и бойцы его подтвердили: дескать, первыми бандиты палить начали, а капитан, тогда — старлей Назаренко, как полагается, даже предупредительный из табельного пистолета отстреливал… И хотя этому никто не поверил, а закон, он бумагу любит… А на бумаге все складно записалось. Как говорил еще в семидесятом в учебке майор Горчишников: «Что для милиционера главное оружие?

Бумага. Больше бумаги — чище жопа!» Времена хоть и переменились, а бумага по-прежнему терпит многие задницы.

А там — уже такое началось — и в Абхазии, и в самом Приморске, да и по стране… И закрыли дело то. А почет от земляков остался. И не только от них. К Семену Назаренко уже подъехали люди, и с уважением: дескать, так и так, давай думать, как и вам хорошо, и нам — при деле… Поделились, и всем от того — прибыток. Хорошо. И станица застраиваться стала — благо спокойно тут, и климат многим приятный и полезный; и казаки, и татары — справно живут. А раз так — то чего и не жить? Вот только баба ворчит: горилку, дескать, пить он, Семен, стал крепко. А чего ж не выпить, если и стол хороший, и дом полный, и сын — в университете, а не в Чечне на брюхе ползает… Вот только вчера он перебрал, точно перебрал. Эти газовики-нефтяники… Теперь сушит — сил нет. Ладно, сейчас заедет к Михеичу, и сухонького легкого, этого урожая… С погребца… Чего ж не выпить, если легонького… Да и с Михеичем за разговором посидеть одно удовольствие — не старик, а цельный казачий круг да государственная дума.

Умный.

Джип капитан Назаренко заметил издаля. Тот стоял поперек дороги. Капитан неспешно пригасил скорость: дорога скользкая, резко тормозни, и в кювет угодишь, как пить дать… Что за люди?

Переложил с заднего сиденья «АКМ» рядом: сейчас не былые времена, любой доходяга шмальнет, и как с гуся вода, наплевать — власть, не власть… Вот она, власть, под ладонью правой руки. И два рожка скотчем скручены. У такой власти не забалуешься.

Капитан объехал джип спереди, остановился. Вышел, застыл озадаченно.

Транзитные номера он узнал: под этой серией законник Буба из Приморска перегонял землякам на Кавказ роскошные тачки. Машины абсолютно чистые, да и Буба не скупился, чтобы никаких проблем не возникало… А тут…

Здоровущий такой кабан стоит, покачиваясь, рядом с джипом и блюет. Причем крови в его блевотине больше, чем водки. И от передних зубов — одни корешки остались.

— Бог в помощь… — произнес капитан, раскрыв дверцу «Нивы» так, чтобы был виден автомат, лежащий на коленях и правая рука на нем. — Или стряслось что?

— Да не, начальник, путем все, — подал голос из кабины сухощавый и длинный. У этого пол-лица стабильного фиолетово-черного цвета и смотрит один только глаз — другой заплыл вовсе.

— Путем, говоришь?.. В пути оно всякое случается… И кто же вас так приложил?

— Сами.

— Чудеса, а? Ребята-то вы не хилые вроде, да и пьяные, и за рулем… И бибика у вас авторитетная… А так обописаться… А?..

— Слушай, начальник, езжай своей дорогой. Мы ни к кому не в претензии, шоферим помалеху… Гера за рулем — так он трезвый… — подал голос мордатый.

Обтер разбитые губы тыльной стороной ладони. — А с кем надо — мы сами разочтемся. Дай срок.

— Трезвый, нет ли — то еще проверить надо… Да и, может, у него с мозгами не того: шутка ли, лицо навовсе на человечье не схоже… А срок… Срок я вам завсегда могу обеспечить… Пока — на трое суток, до выяснения, так сказать, ну а там, в клетке, многие из задержанных хулиганят… Те, которые злостно, — таких мы не любим, оформляем сразу, дела-то простые, и судьи довольны… И-по этапу, легкими птахами и без затей… Так что ты там о сроке журчал, мордатый?.. — Назаренко говорил размеренно, неторопливо; палец — на спусковом крючке автомата, предохранитель он подвинул, ствол — на пацанков… Власть есть власть, ее уважать треба.

— Извини, начальник. Мы чего? Мы — ничего, — быстро встрял в разговор Гера.

— Во-во. Вы — ничего. И для меня, и для Бубы. Уразумели? А вот что тут у меня деется, знать мне положено. По работе. Назар я, али не слыхали?

— Виноваты, начальник.

— Так-то. Так кто вас?

— Бежал какой-то, с девчонкой…

— Бежал? От вас, что ли?

— Да не… Спортсмен. В штормовке, в олимпийке… Ну мы это, притормозили…

— Дорогу спросить? Она тут одна.

— Ну… Как сказать… Скучно ехать-то…

— А девчонка — красивая…

— Классная телка… Ну, Бизмен из машины вышел, предложил подвезти, а спортсмен этот на нас и набросился.

— Так-таки и набросился…

— Ну…

— Он чего, больной, на таких кидаться?

— А мы знаем?

— Какой из себя спортсмен-то?

— Сухой, роста среднего, но плечи широкие. Лет ему тридцать пять, а то — побольше. А, в бороде он. Короткая такая.

— Кавказец?

— Не. Но — говор у него нездешний.

— Какой?

— Московский. Акает, как все тамошние. Ма-ас-ква-а…

— Мас-ква-а, говоришь…

— Ну.

Капитан кивнул на лежащий под колесом джипа нож:

— «Бабочка» — то чья? А? — Капитан вперил тяжелый взгляд в переносицу мордатого. — Соврешь — посажу. Обоих.

— Моя, — выдохнул Бизмен. — Так не холодное оружие…

— Я понимаю… Ты его вытащил просто яблоко помочь девочке очистить, так?

Мордатый пожал плечами.

— Вот что, соколики. Возиться мне с вами недосуг, а штраф треба заплатить.

— Да мы… Сколько?..

— Прейскурантов я не памятаю… Да ты по карманам-то зря не рыскай: вон, в нагрудном…

Бизмен вытащил плотную, перегнутую пополам пачку сотенных. Вопросительно посмотрел на капитана.

— Всю кидай, должно хватить.

— Да тут…

— А ты поспорь еще…

Бизмен кинул пачку капитану на колени.

— Вот тож-то… Квитанций у меня с собою нет, если сильно надо — так милости прошу в управу. Там и пропишем. Мордатый криво улыбнулся.

— И не лыбься. Чтобы духу вашего через полчаса близ станицы не было.

Зразумили? — Капитан захлопнул дверцу. — А Бубе передайте, чтоб таких мудаков больше на перегон не слал! Вы не то что бабки, вы «колеса» прокакаете. — Завел мотор. — И еще: вздумаете вернуться когда, счета на баланс подводить — башки поотшибаю. У нас так: или по-хорошему, или — по закону.

Глава 25

— Дуракам закон не писан, а умным — не нужен. Вот так и живет бывшая когда-то великой держава — по праву сильного. В своей разобщенности — беспомощная и беззащитная. Без закона, без ума, без царя. И в голове и на троне. А знаешь, что говорил Платон? — встретил меня Михеич по выходе из баньки. Это вместо «с легким паром…».

— Смотря по какому поводу.

Старик был плодовит.

У Михеича сегодня настроение боевое. На полу — груда газет. В Раздольную приходят не все, а потому Михеичу раз в неделю или две привозит кто-нибудь из станичников из Приморска целые груды.

Пока мы с Леной шлепали по шоссе, идея идти ко мне в гости поутру подвяла и засохла сама собой. Виной — благоустроенный газпромовский «Икарус», развозящий изнывающих от скуки и пьянства отдыхающих по этой поре газовиков по достопримечательностям округи и обратно. Увидев его, Лена приняла оперативное решение: вернуться, навести марафет до полного умопомрачения и объявиться позже. В нездешнем блеске и мерцании.

Приняв баньку и зализав царапины, усаживаюсь у стала и ловко скручиваю цигарку.

— «Закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства», — на память цитирует Михеич.

— Мысль хорошая, но не новая. Даже для современников Платона. И с годами не стала более выполнимой.

Старик запалил свою самокрутку, отхлебнул чаю:

— Знаешь… Я вот долго живу… И повидал всякого… И плохого, и хорошего… Всякого. А того, что сейчас происходит, не уразумею… Десять лет делят — поделить не могут. Вокруг трона ходят, что псы шелудивые: кто тявкнет, кто — гавкнет, кто — ногу лизнет… Да у того же Никиты мужества в мизинце больше было, чем у всей своры нынешних!

— У Никиты Сергеевича времени в запасе не было. Совсем. Или он — Лаврентия, или — наоборот. Да и Жуков — товарищ не слюнтявый был, да и армия — в состоянии полной «боевой и политической». Только приказ отдай, и укажи — кого.

— А у Лаврентий Палыча в НКВД что, молокососы сидели? Тем даже и указывать не нужно было: только бровью шевельни… Просто тогдашние, хоть и разные были, одно помнили добре: или ты, или тебя. А нонешние — просто тусуются при троне да боятся… Не за жизнь боятся — за навозное свое жорево, в котором можно до веку жировать и так ни за что и не ответить! Дума — от слова думать! А наша — извини уж за лагерный жаргон — самая натуральная бакланка и есть: велел какой пахан побазлать — и давай, велел кипеж подымать — и это нате вам! И знай каждый себе свой закон устанавливает. Пустомели опостылели, вот что! А пустомельства жизнь не прощает, никому! Слишком коротка она для того! И никому придурком отжить не удастся: получит человечек все полной мерою еще на этом свете! Как говаривал Федор Михайлович, когда нет Бога — все дозволено, а я добавлю: когда нет царя — все потеряно. Люди мечутся сами по себе, сами за себя… И сгорают.

Поодиночке… А власть, власть получает тот, кто больше ее хочет.

— А больше хочет тот, кто ставит жизнь?

— Именно жизнь. Свою. Самая рисковая игра из всех…

— Играют все. Интереснее — кто банкует…

— Хуже всех — привластная камарилья. Эти и не банку-ют, и не играют, а поигрывают… И знай — толковище разводят про бремя власти да ответственности.

А у самих — ни того, ни другого. И ни поленом их не вышибить, ни калачом не выманить.

— Видно, сладка их доля коврижная да прилипчива, а, Михеич?

— Как мед. Вот в нем-то, в меду, и вязнут, что мухи. Насмерть.

Старик берет кусок сахару, ловко колет надвое на ладони тяжелым тесаком, один подает мне:

— Кружку готовь, я на двор, за самоваром.

— Да я бы и сам…

— Брось… Баня — что именины, только чаще. Отдыхай. Отдыхаю. Только…

Смутное беспокойство, посещающее меня временами, становится все более осознанным. Словно я пересидел. И нахожусь вовсе не там, где должен, и делаю совсем не то… Вернее, ничего я не делаю… А что должен-то?

Рубин наполнен темной мерцающей влагой, и кажется, он спокоен и мудр, и кажется, он знает… Мистика… Знает — так сказал бы? Или он говорит, а я не понимаю?

— Доброго здоровьица… — В дверь, чуть пригнувшись, заходит мужик.

Невысокого роста, кряжистый, с огромным седым чубом, прокуренные до желтизны усы свисают подковой.

— Здравствуйте, — поднимаюсь я навстречу. Подаю руку — она тонет в громадной, широкой, как лопата, лапище гостя. — Сергей.

— А я — Семен Иваныч Назаренко. Это ты и есть племянник Михеичев?

— Ага. Внучатый.

— А сам где?

— На дворе, за домом. Самовар раскочегаривает.

— Это да… Это он любит, с сухариками… Са-ма-в-а-а-р… Из Москвы будешь?

— Из Подмосковья.

— Ну-ну… А обо что кулак покалечил?

— О дерево.

— Да ну?!

— Бывает, — пожимаю плечами.

— Бывает. Да не со всеми. А чем занимаешься в Подмосковье том?

Хм… Хотел бы я сам это знать!

— Разным.

Капитан быстро глянул на перстень:

— А «гайка» у тебя — вроде кольца обручального? Так с кем обручен-то? С Измайловскими или с солнцевскими?

— Разве похож я на братана?

— Похож, не похож… Плакалась рогожа, что непригожа… Что-то в тебе непростое…

— Что? — искренне спрашиваю я: самому интересно!

— Командовать ты привык. Вот что.

— Полком?

— Может, и полком. А может, и армией.

— Это вы по колечку сориентировались?

— Это я по всему. Взгляд у тебя такой. И — тон.

— Командный голос?

— Нет. Голос тихий. Как раз таким и отдают самые значимые приказы.

Только…

— Да?

— Никак я не смекну: то ли уволили тебя, то ли хоронишься ты здесь…

— От кого?

— А у вас на Москве все друг дружку грызут. Поедом. Михеич вошел, держа ведерный кипящий самовар:

— Посторонись!

— И неймется тебе… Купил бы электрический да сидел бы, в ус не дул… — хмыкнул Назаренко.

— Чай без дымка — это кипяток. Тоже хорошо, когда другого нет…

Присядешь, Иваныч? Чайку?

— Да не… Ты это, вынес бы мне «сухарика», что ли… А то со вчера никак не отойду.

— Что так?

— Сушит. За газовиков зацепился.

— Эти как до «шила» дорвутся, не оттащишь! А бросал бы ты, Семен, казаковать… Не мальчонка уже…

— Да к свояку поехал по рыбу, а там уже и… Знаешь, как бывает: слово за слово, хреном по столу…

— Причащайся. — Михеич выставил на стол кувшин. Назаренко налил стакан, выпил безотрывно, мелкими глотками, передохнул — и второй следом.

— Ух… Вот чего не пойму, Михеич, так это — что ты за человек. Наши здесь сызмальства винокурят, а у них — то кисляк, то шмурдяк… Не, есть у Новохатки да у Еремея мастерство, а вкуса того — нет. Вроде и бессахарное винцо, а льется — как нектар. Пьян не будешь, а с груди тяжесть снимает! Ух!

— Так я вино не пьянства ради приготовляю, а для радости. Вот и вся разница. Как люди говорят: в вине забудешься — вины не оберешься!

— Твоя правда. Пойду. — Назаренко посмотрел на меня долгим взглядом:

— А ты бы, молодец, деревья другим разом обходил. Стороной. У вас на Москве — своя власть, у нас — своя. А власть — она уважения требует. Если б не Михеич…

Смотри.

— Буду стараться, — хмыкнул я.

— Во-во. Старайся, старатель.

* * *

Капитан Назаренко сидел в кабинете, глядя в одну точку. Ему было беспокойно. И вовсе не из-за отморозков. Этот московский парниша… Все было по станице тихо и гладко, так нет… Ему вспомнился сентябрь: служивые тогда подкатывали, и из управления, и фээсбэшники… И братва интересовалась — не случалось ли чего… А тут как раз — тишь да гладь была. И отдыхающих наплыв. А ведь они искали кого-то… Михеич тогда обмолвился как-то при встрече: племяш приехал… Ну племяш и племяш… Может, этого и искали, с «гайкой»?.. Как ни шути, а двоих «бакланов» он «на раз» разложил… И Михеичу он такой же племянник, как он, Семен Назаренко, Тарасу Бульбе…

Капитан Назаренко думал. Не, ни в управу, ни «смежникам» он звонить не будет… А вот атаману — надо. У атамана сейчас большие связи в крае… Да и сам он в крайуправлении двадцать с гаком годков в кадрах сидел… А ему, Семену, надоело ходить сивым мерином с кучкой звездочек на погонах… Пора бы и дырочку крутить… Вполне могут, за выслугу. Э-эх, служба… Да и, если по совести, от москаля этого чего хорошего можно ждать? И у себя беспорядок развели, и по всей стране так. А почему? А потому как люди несамостоятельные там, и в кого ни ткни — тот полковник, тот генерал, а еще и молоко на губах…

Вот и распоясались все у них… А время неспокойное.

У себя, в Раздольной, дело другое. Здесь он, Семен Назаренко, и власть, и закон. А от того московского могут быть только неприятности. Это он как-то сразу почуял. Вот и пусть они промеж себя и решают… Михеич, он дед сердобольный, а ему, Семену Назаренко, об станице меркувать треба…

Набрал номер указательным пальцем:

— Веруня… Это Назаренко… А вот и жаль, что узнала — выходит, богатым мне уже не быть… Слушай, Вер, ты вроде к старику, к Михеичу, ходила в сентябре — помнишь, я тебя встретил… С сумкой медицинской… Ну да… Не старик?.. Племянник?.. Простуда?.. Вер, ты доктор, а не я… Как это — нервное?.. Бывает, говоришь? Нет, с этим у меня пока… ха-ха… А чего? Лечь к тебе на обследование? Эге-ге… Знаешь анекдот про постового? Стоит старшина на посту. Подходит к нему гражданский… «Стоишь?» — спрашивает. «Стою», — отвечает. «И ночью стоял?» — «И ночью стоял». — «И весь день стоять будешь?» — «Прикажут — так буду». — «Хм… Хороший бы из тебя… получился…» Смекаешь, Веруня?.. Я — старый? Э-э-э… Ну так и заеду… Не отнекиваюсь… А вот на спор! Вот так и договоримся… Не-е-ет, языком ты работать будешь… А щас — демократия… Не, Оксанке моей это ни к чему… Да, Верунь… А кем тебе тот больной показался?.. Интеллигентный, говоришь?.. В бреду — ни слова матом?..

Ну, это не факт… Кого? Кришну? А, слыхал, это секта такая… На ученого?

Хм… Да не, это я так… Как договорились… Вот и проверишь — старшина или не старшина… Эхе… После разговора с тобой заснешь… Да…

Капитан сидел, задумавшись… Непонятки ему здесь ни к чему. Совсем ни к чему. Закурил. Затянулся несколько раз. Набрал код Приморска, следом — номер:

— Здоров будь, Василь Игнатьич… Как жена, как детки?.. Ну и слава Богу… Да и у нас — не в спех… Идет пелингас, коптим помаленьку… Это уж завсегда… Ну да, ну да… Так я чего и звоню: спокойно-то оно спокойно, а вот сегодня случай такой вышел… В том-то и дело, что только вроде как здешний, а по говору — москаль… По порядку? Давай по порядку…

* * *

Альбер с утра почувствовал азартное возбуждение. Вынужденное долгое безделье измотало его: сон стал прерывистым и тревожным, мысли неслись кругами, как пришпоренные лошади, и ничто не приносило радости: ни две молоденькие «практикантки», посещавшие его небольшую трехкомнатную квартирку на окраине Москвы и полагающие хозяина научным работником при каком-то совместном предприятии, ни проработка всей прессы, ни просмотр бесконечных информационных программ… Альбер чувствовал себя так, будто постарел на десять лет. Он терзался, он изнывал бездельем и бездействием. Порой ему казалось, что и сердце пошаливает, и печень стала колючей, как проглоченный кактус, и дым бесчисленных сигарет — ядовит, тягуч и мерзок, и кофе, который он поглощал в невероятных количествах, горек, безвкусен и отдавал неприятным лекарством. Наверное, так люди и «играют в ящик»: прожившие нудную жизнь ради обеспеченной, благополучной, безбедной и беспечной старости, получают то, что искали: полный покой и полную пустоту… А может, он и ошибался: кто всю жизнь питается падалью со стола сильных мира, живет лет триста, как ворон… Как там сказал Пугачев в пушкинской «Капитанской дочке»… Лучше один раз напиться живой крови, чем всю жизнь питаться падалью… Альбер пил «живую кровь действия» постоянно и теперь почти задыхался в уютной, богато обставленной, обеспеченной всем и вся квартирке… Наверное, он бы просто-напросто схлопотал тяжелейший инфаркт, если бы вдруг жизнь его действительно стала такой навсегда… Но он ждал. Словно паук, соткавший невесомую, не видимую никому паутину…

В это утро он проснулся, как обычно, рано, но… Вместо сонного безразличия ощутил вдруг то радостное волнение, какое бывает перед делом… А день был такой же вялый и смутный, как и предшествующие; люди топтали бурое месиво снега и шли неведомо откуда, неведомо куда… Альбер старался вырваться из этой равнодушно-безличной массы, но оказывался снова в замкнутом пространстве квартиры… Так было уже несколько месяцев, но не сегодня.

В девять оперативник, как обычно, вышел за газетами. Он брал все, но если раньше он и читал все, то теперь его интересовали только объявления. Нет, Альбер и прежде просматривал их внимательно, но сегодня его гнал тот самый внутренний азарт… Ну же… Ну же… Да!

«На реализацию предлагается портвейн „Приморский“, красный. Сертификат.

Доставка по России. Мин. партия… АО «Приморсквинпром».

Паутинка дернулась! Только — кто туда попался? И — брать ли добычу или оставить живцом для другого хищника?.. Альбер закурил, прикрыл глаза. Просто молча сидел и курил. Пока сигарета не истлела до фильтра. Быстро оделся и вышел.

Его не вели. Но он прекрасно знал систему: его просчитали, и все возможные места появления оперативника — под контролем. Значит — надо поступить немотивированно. Но притом сохранить у Замка уверенность, что он находится «на длинном поводке».

Альбер остановился у автомата. Бросил жетон, набрал номер.

Контакт-«попугай». Некоему человеку просто передана определенная информация, он обязан повторить ее слово в слово тому, кто позвонит и сообщит пароль.

Просчитать «попугаев» невозможно ни одной спецслужбе: как правило, человек-автоответчик работает по нескольким коммерческим контрактам, с другой стороны, за минимальную плату можно заначить хоть сотню подобных «попугаев» по всем городам страны с целью принять-передать одну-единственную информацию. Даже у хорошо оснащенной, всевластной спецслужбы, вроде КГБ, возникали проблемы с вычислениями такого «разового» контакта, а сейчас — и подавно…

— Вас слушают, — произнес приятный женский голос.

— Это Данилов. Мне должен был звонить Платон Евгеньевич…

— Да, он звонил. И просил передать, что под Приморском, в станице Раздольной, кажется, нашлась ваша сентябрьская пропажа.

— Подробности?

— Двести тридцать седьмое отделение связи, абонементный ящик. Номер вы знаете.

— Спасибо.

— До свидания.

Названное отделение было в двух кварталах. Альбер пошел пешком. Проверялся он скорее автоматически, чем по какому-то поводу. «Длинный поводок» тем и хорош, что его «укорачивают» только по реакции «объекта». Он не замечал слежки.

Да это и не было слежкой, скорее — наблюдение. Объектом на этот раз он был сам.

Возможно, Магистр решил сыграть его, Альбера, как и он — Магистра. Ну что ж, тем интереснее…

Открыл ячейку, достал незаклеенный конверт. Развернул листок из факса:

«Возможный объект проживает в известном вам месте с известного вам времени.

Около трех месяцев находился, по сообщению врача местной амбулатории, в беспамятстве; официально числится родственником (племянником) престарелого местного жителя. В настоящее время проживает там же; никаких активных действий не предпринимает. По мнению врача амбулатории, возможна частичная или полная амнезия; возможна и симуляция. Завтра — фото. Код связи — два. Грот».

Альбер вернулся в квартиру. Он знал, что сегодня уже не уснет. Ждать в напряженном ожидании совсем муторно… Но это было его профессией. В которой равных себе он не знал.

Герману доложили об активности Альбера. Короткий звонок из автомата, получение на «ящик» некоей корреспонденции… Все это могло что-то означать, как и не означать ничего:

Альбер проверяется. Формально он не объявлял о неподчинении Замку; вообще — формально все было чинно и гладко: Альбер как бы переведен на «аналитическую работу» и притом — ничем не загружен. Это означало только одно: судьба и жизнь его в стадии решения, в «подвесе». И завтра может для него просто не настать.

Но, как правильно рассчитал Магистр, держать такого травленого волка без подвеса — это вообще вывести из душевного равновесия! Почуяв себя никому не интересным, он способен отмочить номер, губительный и для него самого, и крайне опасный для Замка.

«Подвес» он должен чувствовать, это заставит его лихорадочно искать выход; притом ему нельзя дать ни малейшего повода подозревать, что его изначально играют втемную — рыбка сорвется раньше времени. А оперативные связи Альбера столь велики и обширны, что заменить его с его сетью просто некем. И — нечем.

Остается — ждать. Ожидание — это профессия. И преуспеть в ней мог лишь тот, кто умел превратить собственные нервы в бездушно-функциональные сети коммуникаций, кто собственный страх обращал в тихую, почти кошачью осторожность ночного зверя, кто собственные чувства выжигал горючей страстью воли. Воли к власти. Только воля что-то значит в этом мире, только она способна ставить цели и обеспечивать их достижение несмотря ни на что. Он, Герман, не определяет целей. Пока. Это придет. Для того, кто умеет ждать, все приходит вовремя.

Герман не пил, не курил, не употреблял наркотики. Он был абсолютно здоров.

Засыпал он всегда в одно и то же время, день его был подчинен строгому распорядку: карьера, спорт, секс. При необходимости он мог обходиться без сна и отдыха исключительно долгое время; казалось, он напрочь лишен страха или любых переживаний, свойственных живому существу. Магистр и тот считал его идеальной исполнительной машиной для сверхсложных мероприятий. Но никто не знал, что всю свою жизнь Герман подчинил единственной, холодной и расчетливой, как нетающий лед высокогорья, страсти: быть первым. Первым.

Для того, кто умеет ждать, — все приходит вовремя.

Глава 26

— Ну и сколько можно ждать? — спрашиваю Лену, стараясь сымитировать голос и интонацию генерала Иволгина из «Особенностей национальной охоты».

— Михалыч, если водку не берем… — подхватывает игру девушка.

— Злой яд, — морщусь я, как Лева Соловейчик. Галантно подаю руку, Лена выбирается из машины — довольно чистенькой светлой «Нивы» с местными номерами.

Сама она — в белом костюме «адидас», белой водолазке и таких белоснежных кроссовках, что только что выпавший снег рядом кажется тусклым.

— Откуда вы, небесное создание?

— Главное, чтобы костюмчик сидел! — Девушка откровенно наслаждается произведенным впечатлением.

— Лен, как тебя угораздило купить всю эту феерию? На все это можно только любоваться, а вот носить…

— Ничего ты не понимаешь в женщинах…

— Думаешь?..

— Предполагаю. И комплимент у тебя двусмысленный. Драгоценный камень здесь — я, а все остальное — только оправа.

— И вполне соответствующая случаю. Такому, как станица Раздольная и мокрый снег.

— Не… Ничего не понимаешь…

— И воспитывать бесполезно?

— Увидим. Неужели не ясно, что любая девчонка хочет хоть раз в жизни выглядеть как в кино. Или в модном журнале. Причем наяву. И смотреть в круглые от удивления глаза мужчины… Понял? Самое важное — удивление, все остальное гораздо дальше от любви!

— А когда удивление проходит — исчезает любовь?..

— Может быть… Как рука?

— Ноет. Бывало — хуже.

— Бывало?.. По-моему, ты меня мистифицируешь, — прищурилась девушка.

— Разве?..

— Для страдающего частичной амнезией, у тебя — поразительная память. Фильм наизусть цитируешь.

— «Охоту…»?

— Угу. Фильм — классный.

— Гениальный. Очень страшно за режиссера.

— Почему это?

— Большой соблазн заработать денег, большая ответственность: попытается сделать что-то не хуже. — Ну пусть пока деньги зарабатывает. Глядишь, и гениальное получится.

— Лучше — наоборот.

— Как это?

— Человек занимается своим делом. Тем, что ему больше всего нравится. Чем больше он этим занимается, тем лучше у него выходит. Чем лучше у него выходит, тем больше он зарабатывает.

— А чем зарабатываешь ты?

— Не знаю.

— А попытайся вспомнить… Шахтера мы уже отклонили. Сутенер из тебя тоже не выйдет… Что еще?

— Много профессий, хороших и разных.

— Угу. Только не всякие заработки позволяют носить такие камни.

— Разбираешься в камнях?

— Умею отличать хорошие от плохих.

— Этот — хороший?

— Славный. Дороже того «гроба», что мы встретили на дороге.

— Да ну! И намного?

— Да нет… Сколько он… Штук на пятьдесят «зелени»?

— Не знаю.

— Хорошо быть миллионером!

— Думаю, да.

— Вот и я так думаю. Работаешь, и много зарабатываешь, еще больше работаешь, и еще больше зарабатываешь, и все — в удовольствие… Что-то это мне напоминает…

— Угу. Я пью и писаю, снова пью — и снова писаю!

— Приземленный ты человек, хоть и с камнем.

— Что поделаешь… Рожденный ползать — летает редко.

— А, кстати, красивый круг получается.

— Еще бы. И главное — естественный.

— Я о деньгах. Только это — рулетка.

— Почему?

— Белое-черное, чет-нечет. Вечной везухи не бывает.

— В рулетке вообще не бывает везухи. Ни вечной, ни какой. Совсем.

— Почему это?

— Крупье всегда в выигрыше.

— Нет, это понятно. А все же некоторые — срывают банк.

— Банк — не одуванчик, его нельзя сорвать. Слишком солидное учреждение.

— У нас разные ассоциации.

— Да? — Поднимаю брови.

Банк… Банкир… Банкомет… Стерильно чистые, устеленные ковровым покрытием коридоры… Мерцающие компьютеры… Стекло, залитое дождем, так похожее на выполненное великим мастером произведение… Очертания изменчивы, зыбки, нереальны… За стеклом — чей-то силуэт… Чей? Нет. Не помню. Только росчерк, буквы круто завалены вправо… Кришна… Индуистский бог… Аватара Вишну… Вишневый… Вишневый камень… Камень цвета крови… «КРШН»…

Подпись, дающая могущество… Заканчивающаяся характерным, как клинок стилета, росчерком… Стекло, залитое дождем… Силуэт… Камень цвета крови…

— Ку-ку…

— Да?

— Это так ты ухаживаешь за эффектной девушкой? Да я тут околею! Снег все-таки.

— Извини, пойдем. — Пропускаю девушку в калитку, и мы поднимаемся к домику Михеича.

Снег все-таки… Снег… Снег… Словно колотый сахар… Кристалл…

Камень… Камень цвета крови… Рулетка… Банк… Банкир…

— Игроки всегда в проигрыше… — произношу вслух, неожиданно для себя.

— Что?

— Я неверно выразился. Главное в банке — не то, что крупье всегда в выигрыше, а то, что игрок всегда в проигрыше. Любой игрок. Закон банка. Закон рулетки.

— Хм… А если поступить наоборот, то выиграешь?

— В рулетке не бывает «наоборот». Там нет белого. Там только красное и черное. Кровь или ночь. И совсем нет снега…

Девушка бросает на меня скорый взгляд. Как на не вполне здорового человека. Или — странного. А я такой и есть. У меня амнезия. Вспоминается еще и такой термин: ретроградная. Бог весть, что сие означает. Но я и это вспомню.

Если когда знал.

Вошли во дворик. Михеич появился из домика. Озадаченно оглядел наряд гостьи — я успел вкратце рассказать ему об утренних приключениях и сделанном мною приглашении, — потом прищурился, что-то смекая, скрылся в доме, вернулся, в руках — бывший когда-то белым, а теперь — цвета тусклого мрамора тулупчик, длинный, подбитый не овчиной, а кремовым мутоном.

— Подойдет? — спросил он девушку.

— Роскошно… Только — зачем?

Мы с Михеичем хитро переглянулись. Женщинам нравится повторять, что важен не результат, а процесс, имея при этом в уме только любовь со всей ее атрибутикой… Собственно, мы собрались доказать, что процесс важен и для мужчин. Даже такой прозаический, как запечение пелингаса и потребление его же.

С зеленью, пряностями, сухим белым (но не кислым!) вином, лучше — совсем легким, последнего урожая, «с бродинкой», а у Михеича — еще и с «секреткой»: в сусло он добавлял совсем чуть-чуть мускатного винограда, отчего вино приобретало едва уловимый привкус.

Костерок за домом уже прогорел, мы усадили девушку на почетный чурбачок и занялись приготовлением: Михеич — рыбой, я — глинтвейном.

* * *

Неприметно-потрепанный «ауди» подъехал к станице в сумерки. Автомобиль остановился у отделения милиции, оттуда вышли двое. Невысокие, неприметные, в поношенных одинаковых кожанках, они скрылись в дверях и через полчаса появились снова. Прошли через площадь и свернули на узкую улочку, ведущую к морю. На ту самую, где стоял дом Михеича.

С рыбой было покончено скоро. Следом — почти ритуальное омовение рук и прошествование в хибарку; там быстро накрываем «десертный стол»: курага, ломти вяленой дыни, изюм, свежие яблоки, мутный виноградный сок — бездна витаминов. И конечно, чай из самовара. И конечно, вино. Лена сразу выяснила, боюсь ли я машин; узнав, что меньше, чем носорогов, заключила, что смогу доставить ее по назначению. В «Лазурный берег». Поэтому — позволила себе. Но не раскисла, скорее — отлетела.

— Михеич, вы похожи на патриарха… Какой-нибудь катакомбной церкви.

— Храм у человека в душе. А если нет того храма, то и цена человеку — грош, и жизнь для него — копейка. И своя, и чужая.

— Храм… Что-то я слышала про это… А, тамплиеры, рыцари храма!

Наверное, это было очень красиво… Мне вообще нравятся рыцари… Или — древние греки… По-моему, они были сильными, верными и благородными…

— Разными они были…

— Знаете, Михеич… Все-таки мне хочется верить, что хорошими. Время, что ли, такое?

— Может, и так, — говорю я. — Александр Дюма создал своих мушкетеров как раз тогда, когда Франция превращалась в торгашескую, скупердяйскую страну… А Вальтер Скотт — Квентина Дорварда во времена «черных сюртуков» банкирских домов… Если люди не видят благородства вокруг, это не значит, что его нет вовсе.

— Вот и я думаю, что есть. А греки… У них всегда было тепло, и вдоволь моря, и их окружали прекрасные женщины…

И дома они строили белые, открытые всем ветрам, и украшали свои города богами-людьми, и хотели жить, и жили… Они даже звались красиво и гордо — эллины… Словно люди с другой планеты… Кстати, ты не знаешь почему? Пожимаю плечами.

— По греческим мифам Эллином звали царя Фессалии, внука Прометея… — произносит Михеич.

— Того, что огонь у богов украл? Для людей?

— Того. Вот только на пользу это людям пошло или наоборот… По одному из вариантов мифов, Эллин был сыном самого Зевса…

— Ну, это тогда никого не удивляло… — весело рассмеялась Лена. — Греховодники были эти греки. И люди, и боги. Помню, в школе у нас парнишка дотошный был, он все доставал историчку: почему греки на всех ихних вазах — голые. Она отвечала всегда, глядя в стол: в Греции было жарко. А парнишка тот не отставал: «А что, девочки с мальчиками так голышом в школу и ходили?» Эллин, наверное, тоже был не самый примерный семьянин?

— Вот об этом мифы умалчивают. Известно только, что нимфа Орсеида родила ему сыновей — Эола, Дора и Ксуфа… От них и пошли основные греческие племена.

Эол, как старший, воцарился в Фессалии, Дор получил землю напротив Пелопоннеса и от него пошли дорийцы, а Ксуф… Что с тобой, Сережа?

Судя по всему, вид у меня странный. Но я не могу ничего долго объяснять.

Произношу просто:

— Дор — это я.

— Ух ты! — восторженно вскрикнула Лена, словно перед нею во плоти возник призрак того самого легендарного родоначальника дорийцев. — А ты — настоящий?

— Еще бы…

— Это твоя фамилия? — спрашивает Михеич.

— Не знаю. Просто меня так все называли.

— Кто — все?

Кто?.. Отец?.. Мать?.. Люди, словно за пеленой дождя, их лиц я не вижу, только различаю неясные, размытые очертания… И еще — картинка на стене… На фоне ночного, фиолетово-синего неба — замок, белый, залитый лунным светом, отчужденный и неприступный… И только в одном окошке светится огонь… Живой и теплый… «Огонек в окне, полуночный мрак, по осенней мгле беспокойный шаг…»

Нет. Не помню. Ни-че-го.

Мотаю головой. Напротив — участливые, огромные глаза девчонки и усталые и сочувствующие — Михеича…

— Не помню. Ничего.

Девушка кладет мне ладонь на руку. Она прохладная.

— Ты вспомнишь. Обязательно вспомнишь. Просто — еще время не пришло… — Обвела нашу крохотную комнату лучащимся взглядом и сказала вдруг:

— А пойдемте гулять! Сейчас!

— Ночью? — удивился Михеич.

— Конечно! Снегу нападало, и еще — полнолуние. Светло как днем, только днем не так волшебно!

— Может, вы без меня… — замялся Михеич.

— Ну что вы, Михеич! Здесь же есть город древний, и музей…

— Музей по эту пору закрыт…

— Но город-то — открыт?

— А что ему теперь сделается? Не город — раскоп… Только зимой там пустынно и диковато…

— Что, там и дома есть?

— И дома, и улицы… Да и город не один — несколько, один над другим…

Нет, вы уж меня, детки, увольте, погуляйте сами. Только — поаккуратнее, раскопы там глубокие, можно и летом шею свернуть…

— А рассказать…

— Вот Сережа все и расскажет. Он и от меня наслушался, и книжек поначитался.

— Пошли? — смотрит на меня девушка.

— Пошли.

— Знал бы, что такой колотун будет. — Один из «кожаных» поплотнее запахнулся в куртку, но дрожь пробирала его.

— Впредь будешь умнее.

— Умнее, не умнее. Погода собачья.

— Погода как раз ничего, а вот жизнь…

— А эти — в тепле… Винцо попивают или — водочку… Слушай, Бодя, а если он сегодня вообще не выйдет, нам что тут, околевать всю ночь?

— Выйдет. Девку-то ему надо будет довести. Хоть до машины.

— Хм… А девка та возьмет да и не поедет. Думаю, он с ней койкой легко поделится… Я бы — поделился…

— Может, и так. А наше дело телячье — ждать.

— Добро бы — по делу сидели, а то — фотки сделать. На кой надо?

— Не нашего ума… Нам сказали — мы делаем. Чего зря?

— Это верно. Тебе хорошо, у тебя клифт на цигейке. А тут — заработаешь воспаление… Я не Президент, по боллисткам разлеживаться некогда… Выходят!

Готовь аппаратуру!

Объектив «берет» лицо Сергея Дорохова, защелкал «автомат».

— Ты покрупнее, покрупнее возьми! — зашептал тот, что помоложе, на ухо напарнику.

— Поучи отца «строгаться»…

— И девку, и девку щелкни.

— Да не зуди ты под руку!

— Слушай, куда это они?

— А пес их знает!

— Ну что, отчалили?.. Дело сделано.

— «Пальчики» надо взять.

— В доме старик. Да и эти могут вернуться в любой момент…

— Кто из нас мерзнет-то?

— Ну да… Подождем, пока заснет?

— Да пошел он!

— И что мы ему скажем? Спросим — как пройти в библиотеку?

— Иваныч говорил, он винцом торгует. Вот мы и придем — за винцом. А в доме — там уже осмотримся. Ладушки?

— Ладушки. Только дед тот, Назар сказывал, очень неглупый. И крученый.

Если чего — враз расколет.

— Да пошел он! Его на том свете заждались давно, а он все знай коптит…

Пошли…

— Не пори горячку-то! Я замерзший, а не отмороженный! Ждать будем. Нам же сказано, взять «пальчики» по возможности… Ну и будем ждать возможности.

— Возможность не ждут, ее создают.

— Сильно ты умный!

Укрытый снегом город кажется неземным. Лунным. А море, дышащее за обрывом мерно и сонно — океаном ртути. Тяжело, маслянисто переливаются почти недвижные волны…

Город лежит у наших ног. Словно забытый всеми, словно вычеркнутый из времени… Когда-то… Когда-то на невольничьих рынках здесь разлучали влюбленных, когда-то люди замирали, разглядев в морской дали паруса вражьих триер, и спешили за единую ночь отлюбить и отплакать, когда-то стратеги в алых плащах и бронзовых шлемах неустрашимо собирали воинов в фаланги и те звенели мечами о щиты, и выкрикивали боевые кличи, и шли на врага, и падали, сраженные, и побеждали, обессиленные… А на их место приходили новые народы, и засыпали прахом покинутые, разоренные развалины, и строили поверх свои жилища, храмы, жертвенники, и молились своим богам, и ненавидели, и убивали, и умудрялись любить… И находился кто-то, кому безразличны были богатства мира и власть, и ему так хотелось любви, и его гнали, и он пропадал в бесконечности пространства и времени, чтобы появиться в другом веке и в другом обличье…

«Вина — другого я и не прошу, любви — другого я и не прошу…»

«Я — Франсуа, чему не рад — увы, ждет смерть злодея…»

«Быть или не быть — вот в чем вопрос…»

«Нет, весь я не умру…»

Город лежит у наших ног, и тяжелые медленные волны мерным своим чередованием продолжают отсчитывать время… Наше время… Пока наше…

— Мне страшно. Дор… Почему ты молчишь?..

Девушка повернулась ко мне в профиль и… мне кажется, я ее знаю… Очень давно знаю… Всегда…

— По-моему, ты разговариваешь с этим городом и с этими камнями… Я… Мне неуютно здесь… И холодно… — Лена повернулась, долго смотрела на волны, произнесла тихо:

— А море по-прежнему большое.

Повернула лицо ко мне — на ее ресницах сияла лунная пыль:

— Отвези меня домой. Пожалуйста.

Глава 27

Сидящие в автомобиле «кожаные» проводили взглядами задние «габаритки»

«Нивы».

— Видел? Двое поехали.

— И что, за ними двигать?

— Ты чего, перегрелся теперь в тепле? К деду. «Ауди» подрулила к дому. В окнах горел свет, — Не спит, сычара.

— У старых так бывает. Ты знаешь, давай к деду с уважением.

— А без него вообще нельзя. — Старший подхватил большую канистру. — Ты, случаем, масла туда не лил?

— Да не, позавчера купил только.

— Вот и ладушки.

«Кожаные» поднялись по ступенькам, старший постучал в притолоку. Дверь распахнулась, старик появился в проеме:

— Кого черти носят…

— Здоров будь, Михеич!

— Здоров покамест… — Старик после света пристально вглядывался в ночных визитеров. — Чтой-то не припоминаю вас, парни…

— Да проезжие мы. Зайти-то можно?

— А чего ж нельзя? Только башмаки оббейте да оботрите вот об тряпку.

Мужчины прошли в небольшую комнатку.

— Мы, извиняйте, что ночью, по винцо.

— А чего, на площади палаточка круглосуточная.

— Да нам не влить надо, нам с собою, да чтобы хорошее было. А то ведь кореша скажут: были в Раздольной и гостинца не привезли… Справились у тех палаточников: у кого винцо поласковее, чтоб не шмурдяк?.. Так тебя и назвали…

И еще сказали — сова ты, наверняк не спишь, ну мы и завернули. Да и тебе в прибыток. Канистрочку наплескаешь?

— Отчего ж нет?.. — Старик едва заметно улыбнулся. — Ко-ре-ша…

Присаживайтесь покуда к столу, служивые…

— Чего?.. — Молодой был пониже старика, поднял голову.

— Да ты головой не взбрыкивай, что конь перестоялый… Видно сокола по полету, а опера по погляду… Али дело какое казенное до Лукоморья довело?..

— Говорю же — проездом, — замялся старший. — Крепленое-то есть?

— А как же… Пробуйте. — Михеич поставил на стол три банки из шкафа.

— Да чего пробовать — нам бы такого, чтобы и самим выпить, и тетку какую сильно замороченную угостить… Короче: чтоб и градус, и букет, два стакана и привет!

— Ладушки. «Изабеллы» вам налью, пятилетней… Но пятилетняя дорогая…

Как с деньгами, служивые?

— Разойдемся.

— Для себя да для гостей держу…

— А мы гости и есть…

— Ну да, ну да… Незваный гость…

— Много званых, да мало избранных…

— Ждите. В подвал спущусь.

Старший быстренько оглядел стаканы, кружки, вытащил из сумки пакет, опустил туда две емкости…

— Уж из какой-то этот «спортсмен» пил винцо, а? Учись, студент, пока я жив! Вежливость — главное оружие вора. Изъятие стаканов оформлять не будем? — Передал пакет молодому:

— Вали в машину!

Старший появился через полчаса. Навеселе. Грузно плюхнулся на переднее сиденье, аккуратно установил канистру между ботинками:

— Вино у старика — просто… Э-эх… — отмахнул рукой по-тагарински:

— Трогай. К утру нужно быть в Приморске.

— Нам бы не гнать особо. Чего теперь… Дело сделано…

— Ямщи-и-ик не гони лошаде-ей… Нам не-е-екуда больше спешить… Нам не-е-екого больше любить…

— Не, гнать нельзя… Опасно. Поземка, ветер… Погода собачья…

— Погода-то в самый раз… — вздохнул старший… — А вот жизнь…

* * *

Припорошенная снегом ночь неслась под колеса стремительно, как поземка.

Зеленое мерцание приборного щитка, темень, дальнее ощущение моря… Его не видно, его чувствуешь, как присутствие некоего живого существа, куда более мудрого, доброго, чем люди.

Тьма. Постоянная тьма сопровождает Россию уже несколько лет… А сейчас…

Глубинная Россия словно отгородилась от сияющей огнями богатой Москвы и живет своей, скрытой, непонятной и непостижимой жизнью… Днями — неприветлива, сутолочна, по мелочам — злобна и нетерпима, ночами… Что-то ей мнится ночами в редком свете фонарей, заметаемой вьюжной поземкой, засыпанной снегом, снегом, снегом…

— Дор… Мне так грустно… — Девушка прикурила сигарету… — Михеич, вот он — мудрый, очень сильный и очень одинокий человек… Невероятно, до чего одинокий… А мне — мне всего двадцать три, а я ничегошеньки не понимаю в этой жизни… И чувствую себя не менее одинокой… И порой кажется, что это уже навсегда… Почему?.. Мне ничего не хочется, мне ничего не надо, мне все постыло… Жутко постыло… Знаешь, ты извини, я выпила много лишнего, но…

Так хочется, чтобы было красиво, волшебно, чтобы… Я не могу этого объяснить, я это просто чувствую… Иногда — удается, чаще — нет… Наверное, я порядком выпила и болтаю много лишнего, но разве красота — это лишнее?..

— Все беды, милая барышня, внутри нас. Как и все счастье, на которое мы способны.

— Да знаю я это… Если кто взглянет на мою жизнь со стороны, скажет — девка с жиру бесится… Не припекало… А только — я не хочу жить никак, будто красивая птичка в красивом вольере среди декоративных кустарников… Ты бывал в московских новомодных забегаловках?

— Думаю, да.

— Ну тогда ты понимаешь… Эти разъетые «хозяева жизни», эти девчонки, похожие на нарядных кукол, со страхом ожидающие «капризного ребенка», который и будет с ними играть… Хорошо, если попадется тихий, и будет просто раздевать, и поместит в красивую комнатку, и будет демонстрировать друзьям, как украшение коллекции, или даже — сочтет талисманом и станет таскать по миру… А если тот «дитятя» будет капризный или жестокий… Ведь многим так хочется узнать, что у их игрушки внутри. И почему она говорит именно эти слова, а не другие?.. А это можно узнать, только поломав ее… И — ломают… И — идут себе дальше, этакими «викторианцами» по жизни, торопятся успеть… На Пир Победителей, куда не бывает приглашений, где каждый должен занять свое место сам… А когда они уже прорвутся за этот вожделенный праздничный стол, то остается от них только оболочка, полная разочарования и нечистоты, но эти богатые манекены давно не способны понять, что уже перестали быть живыми… Они автоматически двигают челюстями, перемалывая цыплят, бифштексы, эскалопы, в модных закрытых кабаках, в модном обрамлении из «вечнозеленых кустов», так похожих на погребальные венки, и их пустые, как латунные пуговицы, глаза тупо отражаются в зеркальных стеклах… А на подмостках кривляется, изгибаясь, очередная девчонка, и манекены ловят кайф уже оттого, что она — живая… Пока — живая… Пока…

Лена замолчала так же внезапно, как и начала говорить. Прикурила новую сигарету от бычка, затянулась, выдохнула:

— Странно… Все — странно… И дорога эта, и ты, и перстень на пальце, и Михеич, и снег, и море, и все… Извини, Дор, я выпила слишком много сегодня…

Как и вчера… Порой мне кажется, я спиваюсь… И все равно — это лучше, чем колоться… У меня одна знакомая ширяется, предлагала мне попробовать…

Знаешь, что меня спасает?.. Обыкновенная брезгливость… И еще — я врачей боюсь… С детства. И уколов. Знаешь, когда-то, я еще в школе училась, классе в первом или во втором, пришли из больницы нам прививки от чего-то делать. Под лопатку. И то ли я костлявая была, то ли тетка, что колола — больно злая, только как она прикоснется ко мне, кожу спиртом смазывать — у меня аж мурашки, и всю спину сводит от страха… Стала колоть — больно ужасно, мышцы деревенеют, я вырываюсь… Игла поломалась… Тетка та — ругалась жутко, была б ее воля — избила бы точно… Потом меня аж втроем держали, пока ту прививку вкололи… Я тебе не надоела еще?

— Нет.

— Вот… И это тоже… Постоянно боюсь быть навязчивой и оттого, наверное, и становлюсь такой…

Останавливаюсь на взгорке перед развилкой.

— В какие степи рулить?

— Вон там, внизу, видишь огоньки? Это ворота. В них проезжай, потом — домики будут, мой — крайний, у самого моря.

Автомобиль покатился под горку совершенно бесшумно. Сворачиваю. Еще сворачиваю. Останавливаюсь у просторного домика типа бунгало:

— Здесь?

— Ага. Зайдешь?

— Если пригласишь.

— Приглашаю.

* * *

Альбер ждал. После получения предварительного сообщения из Приморска ожидание стало невыносимым. Немыслимым. Альбер пил коньяк рюмку за рюмкой, желая одного — уснуть, но нервное напряжение не оставляло. Он вдруг понял почему. Это было напряжение даже не нескольких последних месяцев, а многих последних лет. Тех самых, нареченных предателями «судьбоносными». В восемьдесят пятом ему исполнилось сорок два, и было совсем не просто «вкатить» в «перестройку» и «ускорение». Нужен был стресс, и этот стресс произошел. Когда Вадим Вакатин, этот «пятимесячный выкидыш», как его окрестили в «конторе», стал сдавать американцам все и вся… И если раньше Альбер еще искал, в действиях высшего руководства какой-то ведомый только им смысл и полагал, что и тактические, и стратегические уступки диктуются какой-то неизвестной ему по положению целесообразностью, будущей стратегической выгодой, то после…

Советский Союз и «демократическая» Россия последовательно сдавали те, оплаченные громадной кровью наших людей, интересы России: ее вытесняли отовсюду, из Азии, из Европы… Можно корить Сталина за что угодно, но интересы государства он отстаивал жестко, пусть по простой причине: Сталин ассоциировал себя со страной и страну с собой! Психиатры впоследствии долго разбирались в параноидальном «отцовско-абсолютистском» комплексе почившего вождя, но вышло именно так, как он предрекал после Ялты: будем надеяться, что мы сумели закрепить мир хотя бы на пятьдесят лет… Пятьдесят лет прошло… Всюду война…

Он, Альбер, выбрал Замок… Или Замок выбрал его?.. Все просчитав, все проанализировав, все взвесив… Альберу вдруг стало смешно… Ведь в таком случае не только он, Альбер, но и сам Магистр — просто пешки в чужой игре…

Самые что ни на есть жертвенные фигуры… И только одна пешка, береженая, пробьется в ферзи… Кто она?.. Быть ферзем при короле, способном только царствовать, но не править…

Альбер понял, что нервничает. К черту аналогии и ассоциации: и политика, и агентурная работа — вовсе не шахматы, а карты в руках профессиональных «кидал» и «катал», «ловкость рук и никакого мошенства…». Он устал ждать. Он желал действия.

Компьютер работал строго на прием. Система защиты информации была многоуровневой, стратегической; информация «выстреливалась» одной подачей за доли секунды с компьютера-респондента и появлялась на мониторе его машины; засечь сигнал было возможно, но вот расшифровать… Альбер ждал… Экран равномерно светился темно-зеленым… Цвет непреклонной, решительной воли…

Ждать.

Короткий писк прозвучал для Альбера сигналом освобождения. Компьютер принял информацию и начал расшифровку. На это уйдет всего секунда, дальше Альбер должен набрать код вызова информации, иначе она будет уничтожена с полной автоматической зачисткой канала связи: восьмикилограммовый ящик, напичканный электроникой, был одной из последних разработок, и пока аналогов в мире ему не было… Обычная американская шифровальная система имеет около семидесяти в шестнадцатой степени ключей. Обычная русская — десять в восьмидесятой степени. Соединенный с «ноутбуком», он был самой совершенной системой тайной связи… Пока… Все в этом мире — пока, кроме смерти… Или — жизни вечной?.. Вот в это Альбер не верил. Совсем.

Альбер набрал код, на экране проступило изображение. Худощавое лицо, короткая борода, разрез глаз… Похож… Но не он! Стоп… Не торопиться.

Мужчина вызвал на компьютер фото Дорохова пятимесячной давности… Похож, как дальний родственник… Скажем, троюродный брат… Попробуем сведение… Глаза: идентификация… Губы… Снимали ночью, рисунок губ при укрупнении смывается…

Что еще… Ага… Второй лист: отпечатки пальцев. Всего четыре варианта. Два — полное совпадение… Значит — Дорохов? Рано радоваться… Думать!

Первое. Не был ли человек на яхте, которого «потрошил» Доктор, изначальной, запрограммированной подставой? Скажем, объекту какое-то время назад — с его ведома или под предлогом медобследования, в состоянии наркотического опьянения, произвели «закладку» определенных образов, ощущений, которая им самим воспринималась впоследствии как бывшая и оставшаяся в памяти реальность. Доктор «вскрыл» именно эту, заложенную реальность и изначально направил людей Магистра, его самого, по ложному следу. Работал профессионал и учел способ мышления профессионалов соответствующего уровня… Ха… Гениальные французы отработали эту идею в замечательной комедии с Пьером Ришаром; высокий блондин в желтом ботинке стал наживкой, на которой сгорел травленый волк Сюрте, желавший занять место шефа.

При выборе объекта противник учел и многовариантность его собственных воспоминаний и ощущений, на которые легла «закладка». Красиво? Вполне. Тем более для Альбера самым реальным в поведении объекта были проявленные им боевые качества: физические навыки, в отличие от представлений, иллюзий и прочих психологических прибамбасов, сохраняются на всю жизнь даже при отсутствии повторений… Профессионализм Дорохова в применении приемов специального назначения практически «на автомате», как и умение владеть оружием — такие навыки приобретаются длительной практической подготовкой, причем не в условиях, «приближенных к боевым», а только в самом бою! Любой, кто бывал в бою, знает эту «маленькую, но существенную» разницу!

Второе. Дорохов — действительно банкир, владеющий информацией о передвижении названной суммы или даже участвовавший в ее передвижении. Тогда…

Какого черта тогда он занимался подводной охотой на пляжах Кипра, а не сидел тихо и скрытно где-нибудь в особнячке и не двигал эти самые суммы? Время не пришло? Или он был, что называется, «запасной выход»?.. Тогда — почему Доктор не сумел выудить понятные ему сведения из многоумной головы финансиста?.. Нет, ни на один этот вопрос ответов нет, а из догадок дело не пошьешь. Так любил говаривать Игорь Давыдович Губельман, работавший еще при Ягоде, севший при Ежове и отбарабанивший астрономический срок при Лаврентии, и снова работавший, но уже в кадрах золотого прииска на Камчатке аж до середины восьмидесятых…

Помнится, генералы бросили его, Альбера, в места отдаленные поискать криминала на неких деятелей искусства, чьи детки желали или романтики, или хер знает чего, а развлекались мытьем золотишка в старательских артелях… Тогда Игорь Давыдович раздумчиво так и грустно посмотрел на Альбера и посоветовал по-отечески:

— Не нужно здесь копать, дело хлопотное, да и кровавым стать может…

Золотишко бичи да романтики роют, а вот сбывают его людишки оч-ч-чень практические… Ты здесь, дорога душа, если что и найдешь, так только холмик…

На собственную могилку… В бумагах копать надо, в них… Бумажка, ею и загородиться завсегда можно, и пришибить кого… Вы там покопайте, на Москве…

Оно — надежнее, да и чинами прибыльнее… А здесь — не надо… Червонное золото здесь, а оно к крови совсем близко… И не разделить…

Спросил тогда Альбер, не удержался — чего ж он, Губельман, двадцатку отбарабанил по лагерям, а не при «железных наркомах», раз такой умный…

Старичок ответил спокойно:

— Лучше быть живым нарядчиком, чем мертвым наркомом. Да, наговорил я на себя, но — самую меру наговорил, как раз на «червончик»… А как головы лететь стали, я уже при деле был, нарядчиком; да наряды писать — не лес валить… А как срок стал к концу подходить, так я себе пяток годков по бытовухе надбавил: и статья легкая, и лагерь знакомый… А чего мне?.. Еда была — грех жаловаться, водочку вольнонаемные подносили, да и бабенки случались куда чаще, чем на воле… Да и была ли воля та где и когда? Любой человечек, будь он служивый или зека, он подневольный и есть… Будь он хоть Ленин, хоть Сталин, хоть Брежнев нонешний… Смекай…

— Ты бы помалкивал про Брежнева…

— Странный ты человечек, лейтенант… На мне — ни чина не заработать, ни гонора не проявить… Велика заслуга — старого еврея под антисоветскую агитацию подвести? Смекай, говорю… Коли хочешь чинами разжиться — по Москве копай… А лучше всего — признание получай, суды и раньше «чистосердечное» жаловали, и сейчас, думаю, любят… Ну что, молодой, угостишься водочкой? Ну и славно…

Копай бумажки те, копай… Великая сила в них.

— Умный ты, я погляжу…

— А еврею без ума — как проживешь? Никак.

Альбер закурил. Молча, не отрывая от губ, высмолил сигарету до фильтра…

Да! Прав старик Губельман! «Признание получай!»

К бесам всех этих яйцеголовых Докторов и прочих задротов! Альбер был человеком действия и знал только одно: чутье на людей его не подводило никогда!

Нужно просто посадить этого Дорохова напротив, и Альбер сам решит, кто перед ним: шестерка, пятый закладной Туз или Джокер! Тогда, только тогда можно будет банковать… Самому.

Мужчина сел за компьютер:

«Альбер — Гроту: Произвести захват объекта — немедленно, стремительно, скрытно. Провести операцию прикрытия по схеме „криминал“. Объект доставить на Базу. КК».

Теперь… Теперь нужно только придумать работенку для Магистра и его «Дельты»… Ну да это — с утра.

Альбер нажал «ввод».

Система «выстрелила» зашифрованный, сжатый до микросекунды сигнал в ясное ночное небо.

Глава 28

Ночное небо было ясным и чистым. Девушка отомкнула немудреный замок-защелку, распахнула дверь:

— Заходи…

— Лэдиз ферст, — поклонился я, по моему разумению, достаточно галантно.

— Ну да… Я читала в какой-то умной книжке: сей ненашенский обычай народился где-то во глубине веков, когда в темную пещеру или еще куда похуже первой запускали женщину — как наименее ценного члена родового коллектива…

Сожрет ее, скажем, медведь или тигр саблезубый — значит, так тому и быть, мужчины от этой напасти поопасутся, а потери — потери спишут… — Лена прошла, зажгла свет, обернулась:

— Ну как, похожа я на «новую жертву» «новых русских» в этаких декорациях?

Декорации вполне. Вообще — декоративность стала вторым, если уже не первым, стилем жизни, в теперешних сериалах — этакое «упрощение к пониманию», как в былых — «информация к размышлению».

— Так вот, значит, в каких апартаментах плачут нынче богатые? — Произношу раздумчиво, оглядывая обстановку:

— Красиво, добротно, хорошо!

— Кто бы прибеднялся! Когда у тебя крыша въедет на место, эта халупа тебе халупой и покажется…

— Слушай, я что, действительно похож на богатого?

— Не-а. В том-то и дело, что абсолютно не похож! Но…

— Что — но?..

— Такое впечатление, что ты так привык к деньгам, что давно разучился их замечать, не то что считать…

— Вот чего еще не было за наше романтическое знакомство, так это денег у меня в руках. Да и у тебя тоже.

— То-то и оно. Ты не заметил, что ни разу не упомянул о деньгах? Это в наше-то полное бурной криминально-финансовой романтики времечко?.. Как констатировала одноименная программка: как только я начинаю соображать, что происходит, так совершенно перестаю понимать, что делается…

— Как же? А рулетка? А банк?

— Вот-вот. Для тебя деньги — не средство купить что-то, как для нормальных людей, для тебя это… Кстати — что?

Деньги… С чем у меня ассоциируется слово «деньги»?.. Закрываю на мгновение глаза — и вижу двадцаточку, двадцать копеек, солидный такой кружочек… На него можно было купить «язычок», кофе и коржик… Столько я получал от мамы на завтрак, когда учился в школе… Что еще? Еще можно — пломбир и на копейку хлобыстнуть махом стакан газировки, чтоб в носу защипало… И это — все! Больше у меня нет никаких ассоциаций… Абсолютно!

Нет, я прекрасно понимаю, что теперь нет никаких копеек, что сотня — это где-то десять баксов, что на стодолларовой бумажке изображен президент Франклин, а на полтиннике — Грант… Никаких иных воспоминаний или тем более сильных чувств при слове «деньги» я не испытываю! Или — девчонка права, и последние годы я прожил при коммунизме, или… Или я вспоминаю только то, что хочу вспоминать?

Вернее — что должен?.. Тогда — что не должен?.. И — почему? Почему я чего-то не должен вспомнить?

— Деньги — это деньги, — изрекаю глубокомысленно.

— Грамотное утверждение. А война — это… война. Так?

— Не вполне. В России деньги и раньше стоили немного, а теперь…

— Как же.

— А вот так. Если нет власти, деньги — труха.

— И в Америке?

— Так не в Америке живем…

— А все-таки?..

— Штаты — страна «длинного поводка». Там каждый чувствует себя «свободным» как раз до той поры, пока на длину этого поводка не отойдет…

— И что это за поводок? Законы?

— Кредиты. Живешь, учишься, вырастаешь. Как только получаешь постоянную работу — вот тебе и все на блюдечке с голубой каемочкой: дом, машина, обстановка… За все — отрабатывать лет двадцать пять. А потому — никому от тебя никакой головной боли: куда денешься с подводной лодки?..

— Да?.. А чего здесь плохого? И по фильмам они — жизнерадостные…

— Думаю, разные они…

— Но при больших-то деньгах человек там свободен?

— При больших — вполне. Если у закона к нему нет претензий.

— Значит — как у нас.

— Вот уж вряд ли… У нас претензии не от закона, а от властей. Не путай луну и яичницу…

— Ну да… Как там в «Свадьбе в Малиновке»? Опять власть меняется… А она у нас текучая какая-то… Меняется уже почти десять лет, и так и не поймешь — то ли есть сама эта власть, то ли нет…

— Американцы уже двести лет живут экономическим сообществом. Мы — политическим. С выраженной царской властью, милостью и волей. А потому подвязать нас властью чисто экономической просто невозможно.

— С властью, с милостью, волей, — грустно, будто во сне, повторяет девушка. — Или — неволей. Да и — как люди говорят… До Бога — высоко, до царя — далеко… И — жалует царь, да не жалует псарь…

— Милая барышня… Это я к тому, что…

— Дор, ты всегда такой умный?

— Не знаю…

— И тебе не тошно?.. Пожимаю плечами:

— Не… помню.

— Хорошо тебе… Может, так и стоит жить — без прошлого… Только настоящим и надеждой на будущее… — Девушка быстро взглянула на меня, осеклась:

— Прости… Я — дура, не обижайся… Выпить хочешь?

— Да не особенно…

— Не пьянства ради, а чтобы не отвыкнуть.

— А-а-а… Тогда — пожалуй.

— Поскольку «обуть всю страну» нам уже не удастся — «обули» без нас, давай — «изменим жизнь к лучшему». Хотя бы на сегодня. А?

— Попробуем…

— Загляни в бар. Не дай себе засохнуть, и мне тоже… Коктейль сотворить сумеешь?

— Тебе какой?

— Анекдот помнишь? «Мужик, водка теплая или холодная?» — «Приятна-а-я-я…» По вкусу.

— Сделаем.

— Ага. Я — скоро.

Девчонка удалилась.

Подхожу к бару, открываю, плескаю себе «Джонни Уокер» на самое донышко — чтобы руки занять… Подбор напитков — исключительный: «Шартрез», безусловно настоящий, кальвадос — именно кальвадос, а не яблочный крепкий напиток под одноименным названием — десятилетней выдержки… Понятно, это не шедевр: если память мне не изменяет, лучшим напитком этого ранга признан кальвадос урожая 1929 года… Ну да это — совсем роскошно, как и портвейн пятидесятилетней выдержки. Знатоки полагают, что только такой «порт» и следует считать собственно «портом», все остальное… Чем же удивить девушку?.. Что-что, а коктейли я смешивать уж точно не умею… Хотя…

»…Коктейль «Флаг» был очень популярен в императорской армии до Первой мировой; а особенно — на флоте… Изготовлялся он просто: пригодны три любых, но непременно марочных, достаточно благородных напитка, ибо только они обладают строго определенной полностью… Дно заполняем чем-то алого или пурпурного цвета…»

«Бордо? Или тот же „порт“?»

«Если есть, то да. Поскольку алкогольного напитка синего либо голубого цветов в природе не существует…»

«Да? А денатурат? А жидкость для мытья окон?»

«Молодой человек, алкоголем не глушить организм нужно, а получать удовольствие от процесса».

«Учтем на будущее».

«Итак, берем „Шартрез“. Дор, ты пробовал натуральный „Шартрез“?

«Угу. В основном — стаканами».

«Вот она, современная молодежь… Милостивый государь, пойло, выпускаемое нашими ликероводочными предприятиями под сим благородным названием, так же мало похоже на натуральный „Шартрез“, как кенгуру на жирафа. Или наоборот. Есть еще один напиток, весьма популярный среди доморощенных любителей спиртного: ликер „Бенедиктин“. Проглотить не морщась сей продукт советского производства может только завзятый алкан…»

«Значит — я он и есть. С месяц назад мы его и употребили на троих. Из горла. В лифте».

«Спишем это на вашу молодость и студенческую дерзость. А все-таки любопытно, как вам это удалось: жидкость достаточно противная и вязкая…»

«Голь на выдумки хитра. Эту дрянь действительно трудно было пропихнуть, но мы выкрутились. Тот, кому был черед пить, приставлял бутылку ко рту, „на изготовку“, а один из нас нажимал кнопку лифта — на верхний этаж! Влетал — птичкой, в пять глотков…»

«М-да-а-а… Культура пития утеряна. Впрочем, как и культура вообще… Ну да я продолжу. Поскольку у нас под рукой только отечественная версия „Шартреза“, а он скорее напоминает освежитель воздуха „Хвойный“, чем одноименный благородный ликер, и тем не менее… Отмечайте принцип…»

«Ага».

«Коктейли такого типа, молодой человек, принято наливать не смешивая напитки, а наоборот… По стеночке, аккуратно, слоями… Видите?»

«Красиво».

«И — завершающий штрих: водка, слава Богу, наша „Столичная“, особенно в экспортном исполнении, — единственный продукт, напоминающий время „рябчиков и ананасов“. Вот и все. „Флаг“ готов. По замыслу — красно-сине-белый. Практикуйся — когда-нибудь достигнешь мастерства».

«Ну и зачем мне это нужно?»

«Для форсу, молодой человек. На флоте без форсу или шику нельзя. Традиция.

А традиции, я вам замечу, держат и общество, и государство на плаву. А уж флот и подавно. Это уставы и флаги могут меняться, традиция, как устное предание, как выданный офицеру кортик — и символ и знак одного: офицерской чести. Когда пропадет это — пропадет страна…»

…Встряхиваю головой… Голос поразительно знаком, как и ситуация: я вижу коктейль в высоком бокале, руки — чисто промытые, чувствую запах лекарств — и все. Ни человека, ни ситуации я не помню. Совсем.

Напиток в моих руках вполне походит на произведение искусства. В голове бродит детская учебная считалочка:

«Каждый охотник желает знать, где сидит фазан…» Кто я? Фазан или охотник? И где?

Разберемся… А получается красиво… Я наполняю бокал попеременно: темно-бордовый, зеленый, цвета травы на пастбищах кельтов где-нибудь в Уэльсе, золотистый, белый, густо-малиновый… Возможно, на вкус это произведение алкогольного искусства и сущая отрава, зато по цветам — почти радуга…

— Как красиво… — Девушка подошла сзади совсем неслышно, но я почувствовал ее приближение — аромат чего-то неуловимого, будто дыхание ветерка над первым, сиреневым, как ночь, подснежником… — Это мне?

— Подожди… Ты знаешь, за что сограждане признали Исаака Ньютона гением?

— Ясно. За законы Ньютона.

— Ты помнишь, что это такое?

— Не-а.

— Вот. И они не помнили. Ньютон сконструировал призму, которая расчленяла пучок света на семь составляющих: красный, оранжевый…

— А, знаю… «Каждый охотник желает знать…» По длине луча.

— Ну да. Это так поразило современников то, что белый свет на самом деле не белый… Они даже на надгробии, по-моему, выбили ему надпись: «Человеку, сделавшему мир цветным». Смотри!

Заговаривая девчонке зубы, я сумел отыскать в баре нужный ингредиент: самодельное вино без достаточно определенной плотности. Надел на бутылку ограничитель, взял бокал чуть наклонно и резко тряхнул рукой с бутылкой.

Получилось! Струйка добротного вина искоркой прошла сквозь уровни «Флага», и вся жидкость начала вращаться, медленно смешиваясь. Напиток из четко оформленной мозаики превращался в многоцветную акварель…

— Это… Это чистое искусство… — ахнула девушка.

— А другого и не бывает. Ты успела нырнуть?

— Ага. Хочешь? Полотенце — в шкафу. Ты не спешишь?

— Некуда.

— Вот и славно. Пока будешь сохнуть — посидим, поболтаем… А то я тут дикая стала. За буйки не заплывай!

— Нам что, разрешили заплывать за буйки?.. — спросил здоровенный парень, забираясь в фургон.

— Ага. И прыгать без парашюта, — добродушно хмыкнул другой здоровяк.

— Не, старшой, чего снялись-то? Без «кандалов», без «пушек», без амуниции?

— Это чтоб со страху в «клиента» не шмальнуть.

— Важная птица?

— А хрен его знает. Спеленаем — увидим. Дадут по два отгула — важняк, не дадут — ошибочка вышла.

— Разговорчики! — прикрикнул Батя, захлопнул дверь. Скомандовал:

— Тронулись! — и грохнул кулаком по стене напротив кабины. Группа из семи человек разместилась в маленьком фургончике, что называется, впритык.

— Техника, е-мое, двадцать седьмой век. С половинкою…

— Завеса секретности, почти «железный занавес». Может, стоило в бочке с цементом, как Леонов с Крамаровым? «Джентльмены удачи», понимаешь…

— Хорош базлать!

— Батя, вот вытряхнул примерных семьянинов посерел ночи из супружеских постелей, курить — нельзя, потому как задохнемся мы тут, как в той «душегубке», — так хоть трепом душу отвести…

— Кстати, если писать кому, тогда как?

— У Бати памперсы, запас. Пью — и писаю. Вместе с ковбоями… Эти, как их?

— Хаггинс.

— Во-во. Бать, а ты у нас тогда — вождь Сухое Тело…

Бойцы грохнули разом. Смеялись до слез. Старший принял серьезный вид:

— Все замолчали. Слушай вводную… Бойцы посерьезнели.

— Памперсы — только членам партии, — произнес старший голосом Левитана образца сорок первого года. Все грохнули снова, но веселье было кратким.

— А какая сейчас партия, — попытался продлить шутку кто-то из молодых.

— Были бы памперсы, а партия всегда найдется. Ладно, мужики, к делу.

Мужики посерьезнели и затихли разом.

— Звонили из столиц. Брать какого-то тамошнего авторитета, но не из блатных, а вроде фраера или лоха. Связан то ли с политикой, то ли с налогами, то ли с чем еще… Или — чин какой-то…

— Батя, ты внятнее не можешь?

— Мужики, за что купил, за то и продаю. Сейчас он в «Лазурном» с телкой развлекается. Через полтора часа на месте будем. А кто он и что…

— Они там по Москве столько всякого намутили…

— Отставить разговоры. Для нас важно одно: он скорее всего не вооружен…

— Как это — скорее всего? — снова перебил нетерпеливый молодой.

— По прикидке, понял? — рявкнул на него здоровенный мужик из угла — непонятно, как такой динозавр вообще поместился в фургоне. — Понял, спрашиваю?

— Понял.

— Ну а раз понял, заткнись и молчи в тряпочку. Будут вопросы — задашь, когда Батя закончит.

— Ладно.

— Он не вооружен… — Батя покосился на молодого. — Ну а если и вооружен — нам без особой разницы: огонь открывать запрещено, холодное оружие применять запрещено, бить запрещено…

— «Бить нельзя, ну а не вникнут — разъяснять…» Так, что ли? А что можно-то? — удивленно перебил на этот раз тот самый здоровяк из угла. — Целовать взасос?

— Вязать. Быстро, матеро, и чтобы никаких повреждений, могущих повлечь…

Короче — не мне вам говорить. Особенно голову поберегите.

— Свою?

— Твою я тебе сам оторву, если ты мне «клиента» угробишь или покалечишь, понял? Привыкли, понимаешь, отморозков «мордой книзу»… А тут — работа ювелирная требуется.

— Ну так и послали бы ювелиров… из соответствующего заведения. А то мудрят… Мудрецы, блин, сионские…

— Заткнись, а? Грамотные все стали… Мы той грамоты не знали, «Макаров» вообще — только на стрельбах видели, а порядок — был! Понял? Не то что сейчас… Не страна — призрак…

— Понял… Что ж тут не понять… А вообще… «Призрачно все в этом мире бушующем…»

Глава 29

»…Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь…» Магнитофон в комнате ненавязчиво мурлыкает эту мелодию, а я — я балдею. Зажмурившись, я погрузился под воду. И у меня вдруг появилось чувство, будто я родился здесь… Вернее… Да. В море. Или — все люди когда-то жили в море и умели жить под водой и дышать там…

— Э-эй, ты не утонул?

— Не-а…

Понятия не имею, что со мной происходит… Я не помню ни хрена ни о себе, ни о своей жизни, и вдруг все это меня абсолютно перестало волновать… Почему?

Из-за русоволосой девчонки, которой почему-то хуже, чем мне?.. Нет, не так…

Просто… Просто мне с ней лучше, чем без нее.

Когда я вышел в гостиную, девчонка стояла спиной ко мне. Совершенно нагая — только высокие белые сапожки и светлая лента в волосах. Она обернулась, и я увидел, что девушка еще и абсолютно пьяна… Или пьяны были только ее глаза?..

Уверенно и грациозно она двигалась в такт музыке, чуть раскачиваясь, словно деревце под порывами ветра… Потом подошла вплотную, приблизила губы к моим:

— Ты не считаешь меня?.. Я прикрыл ее рот ладонью:

— Нет…

— …Только не говори, пожалуйста, слов… Никаких слов… Молчи…

Слова… Они только могут все испортить… Потому что… Потому что я не знаю, какое твое слово отзовется болью в моем прошлом — ведь это ушедшее мы носим с собою всегда… И за словом мгновенно побежит другое, третье, четвертое… И ты будешь не ты, а кто-то, кого уже нет давно рядом, да и не было никогда… Был другой, которого я принимала за того, пока… И это не важно… Не важно все…

Ничего не говори… Молчи… Только слушай музыку и смотри… Музыка… Она тоже способна быть словом, она тоже будит ушедшее или несбывшееся — еще более дорогое… А я, я хочу иметь настоящее, хочу иметь на совести что-то… Нет, не то, за что стыдно или больно будет потом, этого не нужно… Хочу, чтобы просто было красиво… Красота — это ведь только миг, а мы не умеем беречь даже его…

Успеется… потом… А вот ничего не успеется, и может совсем не быть никакого «потом», а люди живут, словно собираются жить вечно, всегда… Мне, мне совсем не нужен памятник, ни бронзовый, ни медный, ни интеллектуальный — никакой…

Разве это так мало — если я хочу красоты… И — гармонии… Только… Только гармония любви и красоты — а ведь это, наверное, одно и то же — такая редкость на этой земле, что длится так недолго… Она мимолетна… Мир не терпит гармонии любви, не терпит отличия от себя, серого и строгого, и поэтому…

Девчонка перевернулась на бок, посмотрела на меня внимательно:

— Как все здорово сегодня… И этот снег за окном, и музыка, и ты… — Она снова откинулась на спину. — Ты знаешь… Эта песня звучала, когда мне было лет шесть или семь… Странно, но именно тогда я впервые почувствовала себя девочкой… Ты понимаешь?.. У нас была спортивная секция в школьном спортзале, гимнастическая, — мы бегали по ковру, швыряли ленты, кувыркались, ловили их…

А потом, потом мы с девчонками тихо прокрались из душа через раздевалку в школьный коридор… Он был пустой, темный и гулкий — даже было немного жутковато… И вот, представляешь, музыка… Едва-едва слышна… Мы пробрались по запасной лестнице на второй этаж, там вход, тоже запасной, дверь — со времен царя Гороха, еще такая, в перекрестьях вся, со стеклами, и стекла краской замазаны… Ну, понятно, в надписях все… Мы прильнули к щелочкам в этих разводах… Ну да, музыка далеко где-то, в зале — там вечер встречи выпускников был… Мужчина — взрослый совсем, лет, наверное, тридцати, и с ним — девчонка… Может, она год назад школу закончила, может — два, может, даже еще училась… Мужчина этот — учитель ее или просто… Просто кто-то старший…

Это… Это я потом досочиняла… Дофантазировала…

— А сейчас ты не сочиняешь?

— Нет… Так все и было… Они целовались… Потом… Потом он поднял ей юбку — тогда в моде совсем коротенькие были, а под ней — ничего… Нас они не замечали, а мы, мы дыхание затаили, как мышки… И музыка играла… И это было… Это было красиво… Понимаешь?.. И еще… еще я едва не плакала… Ты понимаешь?! Я — ревновала!..

А потом… Потом, на следующий год, я пошла в школу… Был праздник первого звонка… И знаешь, чем были заняты мысли семилетней девчонки?.. Я искала глазами старшеклассника, в которого можно влюбиться… А потом… Потом один большой такой взял меня на плечо и понес, а я держала колокольчик и звенела, и сначала мне было радостно и вдруг стало так горько, что я едва не заплакала: мне вдруг показалось, что эти взрослые мальчики принимают меня за куклу и не обращают на меня никакого внимания, как на меня, и я навсегда останусь такой… Я тебе нравлюсь?

— Да…

— Очень?

— Очень…

— Вот теперь я чувствую, что очень… Еще… Да… Ты знаешь, мир какой-то странный… И темный… Или стал темный?.. И он не только зимой такой, и не от мглы он такой темный стал — от людей… Люди совсем разучились радоваться…

Они куда-то бегут… Или от чего-то бегут… Или — просто закрылись сами в себе, и им кажется, что так безопаснее… Мне и самой недавно казалось, что так безопаснее… Не-а… А так хочется, чтобы было красиво… И еще — чтобы завтра утром мы не забыли эту ночь… Чтобы никогда не забыли… Мы ведь не забудем, правда?..

— Правда… Иди ко мне…

— Да…

…Девушка выгнулась всем телом и замерла. Выдохнула:

— Как замечательно… Тебе тоже было хорошо со мной?

— Да…

— Ты знаешь… Я три недели была здесь совсем одна… «Ящик» не включала, книжек не читала, просто бродила по берегу… Пару раз с подругой разговаривала по телефону… И знаешь, что интересно? Вот мысли, они плавно так текут и красиво, кажется — если их записать, такой роман получится, и умный, и мудрый… А когда начинаешь говорить… Особенно по телефону — все выскакивает что-то дежурное, необязательное или то, что приятно… А два дня назад бродила по берегу, высоко над морем… И увидела чайку. У нее крыло обвисло, поломано… И стоит та чайка высоко так, на обрыве, и смотрит на море… Долго смотрит, взгляда не оторвет… Не знаю, где она крыло поранила, а только — не взлететь ей… Я попыталась подойти, а она к самому краю двинулась, я остановилась, побоялась — сорвется, а внизу — прибой, разобьет… Вечером тоже пришла, она сидела в сухой траве, там же, на обрыве, и замерзала… Я оставила хлеба и ушла: может быть, когда меня не будет, подойдет, подберет…

А на другой день пришла — не было ее. Совсем. Попыталась я придумать, будто она поправилась, улетела, а не вышло… Погибла она, эта чайка, я точно знаю, погибла… Я… Мне… Мне иногда кажется, что люди, многие люди похожи на эту чайку… Только… В отличие от нее им так и не довелось летать над морем… Никогда… Они могут об этом мечтать, но взлететь не могут, хотя и птицы… Крылья им поломали, жестоко, еще в детстве…

Извини… Я заболтала тебя совсем… Можно, я посплю? Только…

— Да?..

— Ты разбуди меня утром… Ведь все не закончится завтра, правда?

— Правда…

Девушка подняла голову, посмотрела в огромное незанавешенное окно, полное лунного света:

— Посмотри… Все белое… — Она повернулась на бок и через минуту уже спала, дыша спокойно и ровно.

* * *

…Под лунным светом побережье было абсолютно белым, словно…

…Белоснежный плащ Великого Мастера, казалось, покрывал собою землю.

Алый, словно только что пролитая кровь, крест извивался по всему полю плаща; края креста были изломаны и напоминали лапы хищного, ненасытного паука…

Великий Мастер соскочил с коня, бросил поводья подбежавшему оруженосцу и стремительно поднялся по ступенькам Замка. Он шел через анфиладу громадных залов, увешанных доспехами, богато украшенных изысканными гобеленами франков и тяжелым оружием варваров, восточными кинжалами, инкрустированными карбюшонами, с клинками, изукрашенными арабской вязью или индийской деванагари… Империя Рыцарей Храма была невидима, могущественна и несметно богата. Всех сокровищ не могли вместить ни подвалы семидесяти замков, ни сокровищницы, скрытые в горах Аррагона или пустынных плоскогорьях Кастилии… Империя тамплиеров казалась несокрушимой, но он, Великий Мастер, предчувствовал ее падение.

Белоснежный плащ несся за стремительным рыцарем, словно вихрь поземки…

Он проходил зал за залом, воины храма замирали при его приближении и потом еще долго чувствовали властную силу, исходившую от этого невысокого, сухого человека… Его широкоскулое лицо выдавало славянское происхождение; высокий лоб, тонкий, с едва заметной горбинкой нос указывали на родство с королевским домом величественных когда-то меровингов; тонко очерченные губы выдавали натуру от природы сластолюбивую и капризную, но сведены они были жестко: им управляли не страсти, а воля, несокрушимая воля. Опущенные книзу уголки рта говорили скорее не о презрении к роду человеческому, а о разочаровании и жизнью и людьми. Притом глаза густого зеленого цвета сияли, словно подсвеченные изнутри… В расширенных зрачках будто плясали отсветы пожаров, зажженных и его предками, и его предшественниками на троне Великого Мастера, и его подданными; воспаленные губы, казалось, помнили изысканные ласки красивейших женщин Европы, Палестины, Сирии, испанских куртизанок и жриц любви распутного Крита, гибких юных гречанок и русоволосых красавиц Московии, диких горянок и стыдливых и распутных дочерей некогда непобедимых викингов…

Белоснежный плащ, ниспадающий с плеч рыцаря, несся по коридорам Замка, будто вихрь, заставляя оказавшихся на его пути кавалеров застывать безмолвными ледяными статуями, словно холодный ветер Арктики превращал их за мгновение в нечто бескровное, бестелесное, неживое…

Орден рыцарей Храма составили когда-то девять храбрых и благочестивых рыцарей, поклялись посвятить свои силы, отвагу и жизнь Единому Сущему, подвергаясь любым опасностям на суше и на море, следуя лишь одному закону: защите таинств веры Христовой… «Не нам, не нам, а Имени Твоему…» А сейчас…

Могли ли предполагать основатели ордена Гуго де Пайен и Готфрид Сент-Омер, имевшие одну на двоих боевую лошадь, будущее, полное роскоши?.. Оно настало, но только для их последователей. Сейчас ордену были подчинены девять тысяч командорств Запада и Востока — Иерусалим и Антиохия, Триполи и Кипр, Португалия и Кастилия, Леон и Аррагония, Франция и Фландрия, Италия и Сицилия… Тамплиеры смещали государей и властителей, их мечи обнажались против тех, кто мог помешать их власти… Казалось, ей не будет ни конца, ни границ… Но…

«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут… Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше… никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и мамоне…

А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».

…Зал, в который вступил Великий Мастер, был особенно величествен. Его высокие своды терялись где-то в невыразимой вышине, откуда на присутствующих изливался мягкий трепещущий свет, и фигуры командоров, укутанные в белые с красным крестом плащи, казались каменными изваяниями. Их было ровно тридцать.

Он был тридцать первым. Его слово было законом и для стоявших здесь, и для тех тридцати тысяч, что ждали этого слова за пределами Замка… Великий Мастер закрыл глаза…

…Его взору представилась Большая Сокровищница Замка. Здесь не было ни золота, ни серебра — только камни. Алмазы и изумруды, рубины и сапфиры — все камни были исключительными… Некоторые были оправлены, другие хранились в специальных, обитых бархатом коробочках. Были и камни-призраки, за ними через столетия тенью двигались смертельные преступления, и каждый, кто владел ими, умирал мучительной, насильственной смертью… Перстень Саладина, повелителя Востока, — желтый алмаз в обрамлении сапфиров… Перстень Ричарда Плантагенета, прозванного Львиным Сердцем, короля Британии… Перстень Фридриха Рыжебородого, германцы называли его Барбароссой… Очень простой перстень — темный рубин в золоте — принадлежал, по преданию, самому Карлу Великому, а до него — легендарному королю Артуру. Великий Мастер вспомнил предание: король Артур, смертельно раненный в битве при Кампланне, не умер, а был увезен на священный, недостижимый для смертных остров Аваллон, где затянулись его раны… И он тайно пребывает на земле Британии и ждет часа явиться вновь — когда наступит крайняя опасность для родной страны… Действительно: место захоронения короля Артура так и не найдено, хотя это пытались сделать и англосаксы, и норманны… Зато известна некая странная надпись, совсем не похожая на погребальную: «Здесь лежит Артур, король Былого и Грядущего»…

Великий Мастер выпрямился. Пора. Перстень с красным камнем исчез в складках его одежды…

…Великий Мастер оглядел монахов-воинов. Речь его была краткой: «Волею Всевышнего и своей с нынешнего часа слагаю с себя полномочия и власть, данную мне братьями и Богом, и предаю свою судьбу воле Провидения»… Рыцарь развернулся и скрылся в маленькой потайной комнате между колоннами… Там ожидал раб. «Делай!» — велел рыцарь. Тускло сверкнул металл, и белый плащ окрасился ярко-алым…

Появившийся перед Собранием командоров оруженосец объявил: «Великого Мастера больше нет».

…Человек средних лет, быстро шагавший по узкой улочке, был одет, как мелкопоместный служилый дворянин. Он появился из маленькой дверцы в стене.

Ничто не привлекало в его облике, только глаза, громадные, густо-зеленые, казалось, в них блистали отсветы многих пожаров, и прошлых, и будущих…

…Минули годы. Бертран де Гот по влиянию Филиппа Красивого стал папой Климентом, а сам король Франции не мог забыть двух вещей: своего пребывания в Тампле в 1306 году, когда толпы простолюдинов бесчинствовали в Париже, — тамплиеры спасли Филиппа и… нечаянно обнаружили перед королем свои сокровища.

Короли не прощают ни чужого богатства, ни чужой помощи: трон единичен и не терпит обязательств ни перед кем! И еще — не забыл Филипп слов, сказанных тамплиерами его брату, Генриху Английскому: «Ты будешь королем, пока справедлив». Филипп Красивый желал быть справедливым только как подобает королю. И — никак иначе.

Избранный новый Великий Мастер Яков Моле вот уже много лет наслаждался могуществом и властью; власть покоилась на несметных сокровищах и казалась не только незыблемой, но вечной… И когда он получил приглашение папы приехать в Париж, совпавшее с просьбой короля — быть крестным его сыну, Великий Мастер в сопровождении шестидесяти избранных рыцарей покинул Кипр и двинулся в путь.

Въезд его в столицу был подобен триумфу римских императоров: тюки с золотом и серебром, навьюченные на десятки лошадей, следовали за Великим Мастером и вместе с ним скрылись за воротами Тампля… Казалось, через город в сопровождении закованной в броню свиты проследовал сам князь мира сего…

Тринадцатое октября 1307 года стало для ордена роковым: по приказанию короля Яков Моле был захвачен вместе со свитой; по всей Франции были схвачены тысячи тамплиеров, их рыцари и служки были пленены и заключены в казематы…

…Серый мартовский день был промозглым от сырого, простудного ветра; мутные воды Сены огибали маленький островок, на котором были воздвигнуты два эшафота: столбы и связки хвороста. Чуть поодаль был поставлен на возвышении навес — для короля Франции и его свиты.

Моросящий время от времени дождь обещал, что смерть обоих, Великого Мастера Моле и Великого Наставника Ги, поверженных властителей самого могущественного ордена, будет мучительной и долгой.

Приговор зачитывал монах-доминиканец: коричневая сутана и капюшон скрывали и его фигуру, и его лицо. Длинные, костлявые пальцы цепко держали длинный свиток пергамента: грехи тамплиеров были велики, они ужасали, но простолюдинов почти не было на церемонии: уже несколько лет по Франции горели костры, уничтожая рыцарей Храма — их сжигали на медленном огне, и редко кто из их близких имел достаточно мужества, чтобы тайно встретиться с палачом и вложить ему в руку тяжелый кошель с золотом — залог быстрой смерти…

— …беззаконных и безбожных, продавших души свои врагу рода человеческого. Они не признают Христа, Святую Деву и святых, плюют на крест и топчут его ногами, а поклоняются в темной пещере идолу, изображающему фигуру человека, накрытого старой человеческой кожей с блестящими карбункулами вместо глаз; ему в жертву они приносят безвинных младенцев, предаются всем мыслимым и немыслимым порокам и мерзостям, кои выдуманы врагом нашим и противником Божиим для соблазна нестойких… Они возмущали души верующих и иными деяниями: колдовством, чародейством, богохульством и поклонением срамным изображениям — и сие все доказано судом Святой инквизиции…

Бормотание доминиканца никто не слушал… Придворные участвовали в церемонии принужденно: смотреть, как сгорят эти два потерявших всякий человеческий облик существа, было совершенно неинтересно; за годы, что те провели в тюрьме, забылось и их былое могущество, и их слава, но присутствовать было необходимо, чтобы не вызвать гнев короля… Единственным чувством, томившим присутствующих, была скука.

Дождь сменился мокрым снегом, погода стала еще более промозглой. Серые воды Сены безлично и равнодушно несли какой-то сор, щепки… Скоро, скоро они примут и пепел вероотступников…

Приговоренных привязали к столбам. Хворост не желал разгораться, чадил густым дымом, и судья потребовал приостановить казнь: он опасался, что осужденные просто-напросто задохнутся в дыму и тогда смерть их будет слишком легкой… По требованию верховного судьи принесли сухих поленьев, подложили их в самое подножие костров… Великий инквизитор остался доволен: жар огня доставал тела вероотступников, слышно было, как трещит одежда, как плавятся волосы на теле…

Филипп Красивый всю церемонию стоял неподвижно; он не шутил с придворными, но и не интересовался особенно казнью. Он просто хотел удостовериться, что тамплиеров больше нет. Что теперь он, король Франции, — единственный полновластный властитель. «Ты останешься королем, пока справедлив», — сказали тамплиеры Генриху, но они желали, чтобы эти слова услышали все мирские властители. Король усмехнулся: что же, слова услышаны — вот результат. И еще — он помнил свое смятенное состояние тогда, во время смуты простолюдинов в Париже, когда рыцари Храма скрыли его в неприступном Тампле; он вдруг понял всю свою беспомощность и зависимость от этих высокомерных людей в белых плащах, по полю которых вились красные кресты, больше похожие на пауков, чем на символ спасения и жизни вечной… Уйти от мятежников, чтобы попасть в заложники в еще более тяжелую и утонченную кабалу — кабалу золотого тельца? Сам он не видел обрядов тамплиеров, но слышал, что поклоняются они чему-то, схожему с карфагенским Молохом… Прав был Катон Старший: «Карфаген должен быть разрушен». Иначе падет держава.

Тампль должен быть разрушен. И-он будет разрушен. Да сбудется сказанное:

»…и он упал, и было падение его великое».

Огонь вспыхнул вдруг. Полный нечеловеческой муки крик разорвал сумрак дня, пламя охватило тела привязанных, и они пропали в нем…

…Нищий старик на берегу Сены издалека смотрел на догорающие костры на острове. Казалось, в его темно-зеленых глазах плясал отсвет этого костра, отсвет всех пожаров, сжигавших непокорные города во все времена и при всех правителях, и тех, что еще возгорятся при властителях будущих, рядом с которыми жестокость нынешних и прошлых, даже таких, как Атилла или Чингисхан, покажется просто невинной забавой недалеких варваров… Нищий размотал грязную тряпицу на левой руке, снял с пальца перстень; украшающий его камень казался темным, но стоило капле света или влаги попасть на его грани, рубин оживал, становился теплым и густым, как малиновое вино. Он разжал пальцы, и перстень без единого всплеска исчез в мутных водах реки. И никто не мог расслышать слово, произнесенное стариком тихо, словно вздох: Грааль.

Глава 30

«Госкомстат обнародовал данные, согласно которым численность населения России в прошлом году сократилась почти на полмиллиона человек, невзирая на приток соотечественников из „ближнего зарубежья“. Такое абсолютное снижение численности стало рекордным за последние пять лет. Число умерших превысило число родившихся в 1, 6 раза; что же касается здоровья наших граждан… Наиболее высокие показатели естественной убыли населения — 10-14 человек на тысячу населения отмечены в Псковской, Тульской, Тверской, Новгородской, Ивановской, Ярославской и Рязанской областях. Все эти, как теперь называют, регионы — основа могущественного в прошлом государства, называвшегося Московией, потом — Россией… Убыль населения в коренной Великороссии такова, что естественной ее может назвать только статистик».

«По одним оценкам, на Западе и в США находится от 700 миллиардов до одного триллиона долларов США т.н. „русских теневых денег“. По другим — за последние 25 лет за рубежом СССР-России оказались активы отечественного происхождения на сумму около двух триллионов долларов США. Чтобы было понятнее, триллион — это тысяча миллиардов; соответственно вся сумма читается примерно так: 2 000 000 000 000 долларов США».

«В прошедшем году в России было куплено иностранной наличной валюты более чем на 51, 5 миллиарда долларов. Россияне потратили на это около 260 триллионов рублей, что примерно соответствует всем доходам Федерального бюджета за год (включая иностранные займы)».

«Скандалы, разразившиеся в последнее время относительно состояний отошедших от дел (временно?) и активно функционирующих высших должностных лиц, раскручены, судя по профессионализму подготовки и исполнения, работниками спецслужб. И это не былые утечки: видны четкие и давние разработки профессионалов. Судя по всему, столкновение между двумя наиболее могущественными группами российских олигархов, одних — ориентированных на западную модель развития, других — отстаивающих идеи существования России в облике великой державы с жесткими контурами государственно-контролируемой экономики и социальной сферы, перешедшее на время в „латентную фазу“, не за горами».

«В России давно известно: деньги — ничто, связи — все. Связи — это власть, это сила, это возможность легально владеть деньгами и всем, что к этому прилагается. Глубинная суть новой волны криминальных разборок связана в России все с той же борьбой олигархических властных кланов: огромные теневые деньги, контролируемые криминалами, — слишком весомый груз на чаше противостояния… Но вопрос о власти всегда, везде и всюду решался и будет решаться мечом… Ибо он — самый весомый аргумент на любой из чаш. И — горе побежденным».

— Ну, приморили! — выругался в полголоса один из бойцов и выключил радио.

— …Мой товарищ акинак, акинак, конь да лук с колчаном, э-эх, пропадешь ты дурак, как дурак, коль не будешь пьяный… — тихонько, вполголоса напевал Саша Шмаков, самый молодой в группе, сидя на ящике из-под пива.

— Ты бы заткнулся, а? — лениво попросил здоровый. Он, как всегда, разместился в углу, и опять — непонятно как: казалось, если он встанет, то не только заполнит собой всю палаточку, но и крышу проломит.

— И стоило ехать ночью? — не унялся молодой. — Чтобы торчать весь день в этом цинковом гробу?

Хлесткий подзатыльник сбил Шмакова с низенького табурета на пол.

— Ты чего гонишь, блин? Ведь напоешь, курочка, так на свою башку! — зло «вставил» ему здоровый. Остальные шестеро тоже посмотрели на молодого: говорить перед работой о… потустороннем — примета наипакостнейшая. Но тот вдруг завелся:

— Ты чего, сука, из себя пахана строишь?! Да мы в Грозном таких…

— Заткнись, малый, а? — медленно выговорил старшой. — Терпение имей.

Сказано: захватить быстро и скрытно. А белым светом — не получится.

— «Малый», «молодой»… — огрызнулся Шмаков. — Как в огонь лезть — не молодой был, годный… Мы там «чехов» херачили, пока вы тут всемером отморозков в легавке ногами мусолили… Там бы посмотрели, кому какая цена… А то — съездили на экскурсию — под замирение… Одно дело — в десантуре работать по «чехам», другое — на блокпостах греться!

Батя завелся было, даже жилка на лбу вздулась, да сдержался… В Чечне их группа провела два месяца. Вернее, не только их — всего бойцов из приморского СОБРа было тридцать. С самого начала Батя «закрутил гайки» — дисциплину установил жесткую. Результат — убитых всего трое: одного снайпер снял — это, считай, несчастный случай, двое других — за жратвой да за водкой в самоволку намылились, ну и… К войне той не то что сердце не лежало — тут покрепче сказать… И Батя сразу выяснил, что кандидатов в Герои России — нет, даже если награду вручит недрогнувшей рукой сам Верховный Главнокомандующий… А потому — главной задачей считал сохранить бойцов. Потому как если деток или жен у кого нет, у того мамка с папкой имеются, и класть ребят за понюшку… Как раз тогда «войнушка» под занавес приняла «вялотекущий характер»: со стороны «чехов» — огонь из всех и любых видов, с нашей — как в достославные брежневские: стрельнул — скажи, чего стрельнул, в кого стрельнул, и гильзу предъяви… Не до такой, конечно, степени, но шибко похоже…

…С армейскими толковали… Один комбат славно сказал:

— Знаешь, на что мы здесь похожи? Это если мужика связать по рукам и ногам, поставить среди стаи подростков, да подначить их… А пока подростки те на площади гужуются и с мужиком разбираются, взять, да дома ихние подпалить…

Оторвутся они на мужике? То-то… А стоит ему кого сапогом задеть — так набегают судейские, правозащитники-плакальщики: геноцид, стрептоцид, деток забижают — ну и другие нехорошие слова… А этим часом — сидят те яйцеголовые, что кашу заварили, в тепле и холе, и денюжки считают… Вот что обидно, блин…

Одно эти умники не учли: русский мужик задним умом крепок… Если его обидят, он враз не полезет соплями размахивать, ему штуку эту с обидчиком кардинально порешить надо, чтоб хоть не самому, хоть внукам тех напастей уж не ждать… И уйдет, и в лесах схоронится, и топоришко откует, один, другой, третий, и кольчужку выправит, да не только себе…

Вот были те монголы с татарами, ослабели мы, и насели татары на Русь шибко… И — что? Где их царства-государства нынче? То-то, что нету. И не потому, что побили их мертво… Просто… Россия — это… По весне посмотри, как тепло от земли идет — березки в рощицах колышутся, потому что живые…

Пришелся ты этой земле — жить на ней и будешь, своим станешь, не пришелся — не станет тебя вовсе… Мытьем ли, катаньем, или сам пропадешь… Сейчас — что?

Волки разве те чеченские на Россию набросились? Все набросились, и кромсают, кромсают по живому…

— Не философствуй, майор. Проще все. Продают нас те, что в Москве. Предают и продают. Так нельзя победить. Там разобраться надо, потом — уже по сторонам смотреть. А щас… Будто вся Россия поделилась на столицу и все остальное… А Москва, известное дело, по чужим бедам не плачет… И в той Москве — укрылись они за Садовым кольцом, как за валом крепостным, и царствуют, да не как в своей стране — как в чужой! На разор!

На Русь — словно нетопыри какие слетелись, нечисть, и хоровод свой мышачий устроили… А мы вертим головами и понять ничего не можем! А почему? А потому, что русский человек устроен по-другому! Он — доброе везде ищет, драка идет — так сначала перетерпит, пока не доймут… А тут драка — не драка, не поймешь, что такое… Словно упыри присосались и сосут соки помалеху… И не отвадятся, пока все не высосут…

— От нетопырей серебряная дуля хороша! И — кол осиновый, — хмыкнул комбат.

— Верно. А знаешь, из чего ту пулю в старину лили?

— Ну?

— Копейку серебряную плавили, или сворачивали — и вот тебе и пуля. И сила в ней — не от металла вовсе, от образа святого Георгия Победоносца на белом коне… Вот этого-то нечисть всякая снести и не могла! Когда символом государства — орел с Победоносцем на щите — непобедимо оно…

— Наивняк ты, майор, хоть и сивый… Политика, она штука тонкая и верности не любит.

— В том-то и дело, что наоборот! Без верности да без со вести — кодла и получается, так-то. Я бандитов не год и не два ловлю, насмотрелся.

— Это ты верно. Когда совести в людях нет — это кодла. Посидели тогда еще, все больше молчали. Каждый о своем, а получалось… А получалось — о нашем…

…А Саша Шмаков, как пришел к СОБРам, был сперва среди молодежи, да еще — бешеный как черт. Генерал Васнецов отдал его в группу Бати «на перевоспитание»:

«Мы не варяги, нам не рисковые ситуации нужны, а результативная работа». Но парнишку в Чечне изломало порядком, попал он под самое жестокое, январское наступление «генерала Паши», да так и не отошел до конца, корил «дедов»…

— Слушай, Шурик, — обратился к молодому тот же здоровый, — мы тебя к себе не шибко звали…

— Да просто сволочь я всю эту разожратую ненавижу, зубами грызть готов, а не ля-ля разводить!

— Злой ты…

— А вы добрые, да?

— Мы — справедливые. Работа такая.

— На хер кому сдалась эта справедливость, понятно? Думал, попаду к «серым», у них хоть без бумажек и поживее, а если разобраться — то полная труха…

— Ты не горячись, парниша, смолкни… Вон, тебе Геннадьевич сказочку расскажет… Он у нас образованный, грамотный, сказок много знает… Да и мы послушаем, надо же как-то день перекоротать…

— Может, водки лучше выпьем?

— Не, водки нельзя… Чайку — можешь, жратвы здесь навалом, покурить — только не всем враз… Это — жизнь, а не засада… А то хочешь — дремай, хочешь — сказку слушай.

Группа захвата разместилась впритык в палаточке напротив пансионата. Всего их стояло три, летом — и клиент, и навар, зимой работала одна, и та — с грехом пополам, только по базарным дням. Сегодня был обычный. Вытащили под утро из койки капитана Назаренко, объяснили тому накоротке «диспозицию», поехали за станицу, на побережье, к пансионатам. «Рафик» приткнулся к палаточке тихонько — ну привезли коробейники товар, и кому какое дело. Теперь оставалось ждать.

Приказ был: «быстро и скрытно». А белым днем из «Лазурного берега» скрытно — никак.

— Ну что, Геннадьич, давай сказку-то… Хоть и враки, а слушать приятно…

Боец, которого назвали Геннадьичем, отличался от других щуплым сложением, но оттого не был хилее. Было ему под сорок, к СОБРам прописался лет пять назад — до того работал в каком-то техникуме преподавателем истории; потом, по причине двадцатилетнего увлечения каратэ, попал в хранители тела средней крутости персоны; ровно через десять месяцев закончил эту карьеру на больничной койке с тремя пулевыми ранениями и под статьей. Притом искренне считал, что ему крупно повезло: бывшие партнеры по спаррингам и каратэшному подполью теперь пропорционально разместились либо в органах внутренних дел и близких к ним, либо в салонах «мерседесов» или местах не столь отдаленных — это уж кому как покатило. Короче, партнеры из ВД, уразумев, что их «сэнсэй» попал по наивности в чужие разборки, из-под статьи вытащили, а раны сами затянулись. А у Бориса Геннадьевича Грешилова осталась незаживающая обида уязвленного самолюбия: кинул его «персона», как голого лоха, да еще и шкуру попортили… Ко всему, морочить голову малолеткам Грешилов вконец замучился; а потому, когда предложили повоевать с преступностью — влегкую согласился. В Чечне в нем открылся дар рассказчика: бойцы слушали его раскрыв рот, и хотя многие исторические факты он безбожно перевирал, оттого было интереснее и ему самому, и остальным.

— Про что сказку-то?

— Давай про старое.

— Про старое — так про старое. — Грешилов задумался на минуту, словно погружаясь туда, в непроглядную муть отлетевшего времени, в историю, которая, увы, никого ничему не учит.

— Великая Римская империя германской нации развалилась после изгнания Генриха Льва. Страну разорвали в клочья ненасытное властолюбие баронов, интриги завистливых соседей, череда войн, обессилили крестовые походы. Рыцари, младшие сыновья в семьях, кроме титула и храбрости, не получали ничего. По большим и малым дорогам грабили шайки обнищавших феодалов и озверевших до дикости простолюдинов; беззаконие сделалось законом, насилие и смута стали такими же естественными, как любовь. Бароны и рыцари пировали с вассалами в тяжелых цитаделях, окруженные верной охраной и каменными стенами; там, внизу, люди постепенно превращались в скотов, сходя с ума от вечного страха… К тринадцатому веку эпоха высокого рыцарства близилась к закату; наступало безвременье. Могущество и насилие повсеместно заняли место права и правосудия; бароны и рыцари возвели насилие в ранг закона; кто смел, тот и мог. Тогда-то и образовалось Вестфальское судилище.

Вестфалия заключала в себе страну между Рейном и Везером; Гессенские горы составляли ее южную границу, а Фрисландия — северную. Там и были созданы Священные фемы. Люди называли их — Вольные судьи. Главной задачей Вольные судьи поставили себе справедливость: захватить виновных в преступлении, кто бы они ни были, и наказать прежде, чем они узнают об ударе, им угрожающем… И — покарать преступление… Любое. Существование этого тайного общества, как орудия «гласа народа», как защитника его от всех и всяких притеснителей, скрытно поддерживалось людьми, и власть его была хотя и тайной, но оттого не менее значимой, ибо опорой ей служило сочувствие и уважение народа…

…Грешилов вел рассказ неторопливо. Бойцы забыли и об усталости, и о голоде, и обо всем на свете… Люди, вершившие справедливость, были понятны им и близки… Только… Только бывает ли справедливость? И нужна ли она кому? Или — этим понятием все, кому не лень, маскируют собственные алчность и властолюбие?..

— Вот это были мужики! — подытожил Саша Шмаков, когда Грешилов закончил рассказ. — Пока в Думе эти задроты перетирают, что, кому и сколько, пока в Кремле прикидывают, сколько, что и кому, должен кто-то и людей защищать. И от тех, и от этих. А то — что толку? Вяжем мы «солдат», и даже если отправились они по этапу — так у них карьера такая, без этого нельзя. А «генералы» и там, и там сидят, коньячок попивают, и ни хрена не боятся. Нужно, чтобы боялись!

— Саша, Саша… То ж он про немцев рассказывал. Знаешь поговорку? Что русскому хорошо, то немцу — смерть. И наоборот. Анекдот хочешь старенький? Про институток?

— Ну?

— Собрались, значит, после Олимпиады девки из разных там вузов и техникумов, и вопрос самый животрепещущий решают: чьи тетки в Москве центровее?

Покумекали, решили: не фига мужикам вообще за так давать, вон иностранцы правильно говорят: «Любовь придумали русские, чтобы за это дело не платить».

Подумали, пошли в райком, говорят: будем валюту для страны зарабатывать.

Секретарь спрашивает первую, из политеха: «Сколько нужно денег, чтобы переоборудовать общежитие в публичный дом?» Та отвечает: «Тыщу рублей.

Занавесочки на окна, то-се, абортарий…» Спрашивает вторую, из педа. Та:

«Десятку». — «Чего столько?» — «Табличку на здании поменять». Третью, из медучилища: «А вам — сколько?» — «Две копейки. Позвонить, обрадовать девчат, что перешли на легальное положение». Ущучил?

— Что все девки — стервы?

— Да при чем тут девки?! Сколько, по-твоему, стоит превратить любое специальное подразделение или отдел спецслужбы в то, что сейчас называют «криминальной структурой», а? Две копейки старыми деньгами, понял! Только вывеску сменить… а ты говоришь — «надо, чтобы боялись». Кого? Тебя, школьника, «чехами» по случайности недобитого?

— Так чего там, мужиков настоящих нет, что ли?

— Мужики — есть, а только кто их во что посвящает?

— Получается — вилы? Посвящать в задание всех кого ни попадя — тоже нельзя: утечка пойдет, пацаны на засаду нарвутся…

— Во-во. Кидняк.

— Тогда на хер мы вообще нужны? Вот взять хотя бы сегодня! Отдали нам приказ, сидим, кого ловим, зачем? Да еще — оружия не брать…

— Приказ — приказом, а дело — делом, — ухмыльнулся Батя. — Если выпить не наливают, мужики приходят со своим. А ну, хлопцы, у кого ствола нет, крякните по-утиному!

Хлопцы ответили дружным тихим ржанием.

— Выходит, я один тут, как фраер, без «пушки»?

— Вот так вот. «Ходит по миру мужик с мордой перекошенной — отвяжись, плохая жизнь, привяжись хорошая!» Учись, студент, пока мы живы! И приказ надо исполнять, и «голова у всех — одна, как и у меня», — напел здоровый. — Поберечь никогда не вредно. Тем более береженого — Бог бережет.

— А все одно, не лежит у меня сердце к этому сидению — словно кильки в банке, и неясно, кто сожрет! — отозвался Шмаков.

— Чему быть — того уж не воротишь. А наше дело — телячье: прокукарекать, а там хоть и не рассветай!

Глава 31

Альбер проснулся задолго до рассвета. Проспал он всего часов пять, но спал спокойно и безмятежно, прекрасно отдохнул, тщательно и неспешно побрился, напевая что-то приятное. Усмехнулся, уже уловив, какую именно мелодию напевает:

»…и вновь продолжается бой!..» Нет, что ни говори, а советская пропаганда умела воспитывать из детей патриотов и бойцов; сейчас дети растут без детства; он же с удовольствием вспоминал и заорганизованные шеренги пионеров, и свои удачные побеги из пионерского лагеря на речку…

За окном было темно. Совсем. Центр Москвы сиял огнями, как раньше витрины продмагов — продуктами, вызывая раздраженное недовольство провинции; но здесь была окраина, и освещена была только небольшая площадка перед круглосуточно работающим ларьком, к которому нет-нет да и подтягивались в одиночку или группами рано просыпающиеся алканы или любители чего-нибудь покрепче.

Пора.

Альбер вышел из подъезда и быстро двинулся по улице. Как и следовало ожидать — никакого движения: если бы наружка объявилась уже сейчас, то она была бы демонстративной, то есть намеренно способной спровоцировать объект к тому или иному действию или бездействию. Мужчина пересек сквер, открыл «ракушку», плюхнулся на застывшее сиденье «форда-скорпио», проверил машину по оставленным «маячкам» — нет, ее не трогали. Скорее даже не подозревали о ее существовании.

Неспешно прогрел мотор… Ну а теперь — поехали!

Автомобиль выскочил на шоссе на огромной скорости и повернул в сторону от Москвы. Первые огоньки преследователей Альбер увидел только через десять минут.

Усмехнулся: молодцы, ведут грамотно, шли на «темной» машине, водитель — в «очках» — специальном приборе ночного видения. «Габаритки» включили только на подходе к посту ГАИ: теперь времечко суровое, машину с любыми номерами могут остановить, а летящую на предельной скорости и полностью «темную» — и подавно.

Да и с выездом на трассу — просветлело: она была освещена, и вести авто в «очках» просто невозможно. Альбер чуть снизил скорость, снова прибавил; огни какое-то время держались на определенном расстоянии, потом исчезли. Машина отстала? Съехала на проселок? Шоссе здесь было довольно хорошо освещено, она не могла остаться незамеченной…

Какой-то автомобиль нагонял Альбера. Но это была другая машина. Шестисотый «мере» с затемненными стеклами. Догнал — и промчался мимо… Он снова проверился… Еще одна машина сзади… Обставили? Ну что ж — если его ведут с таким шиком, в шесть — восемь машин — это приятно. Утверждать, впрочем, он этого не мог: при такой профессиональной «наружке» про хвосты можно или точно знать, или чувствовать. Ежели, конечно, это не паранойя… Впрочем, даже если ты параноик, это не значит, что тебя никто не преследует.

Автомобиль вышел на скоростной участок шоссе. Длиннющий, прямой как стрела, под слоем шлама он был уложен бетонными плитами; на этой трассе было несколько таких участков. М-да… Велика была держава — на случай войны практически весь Союз был «снабжен» по основным шоссе такими вот «линейками», где свободно мог сесть не только истребитель-перехватчик, но и стратегический бомбардировщик! А нынче? Машины настолько изношены, что взлетают исключительно на «честном слове», да и то — благодаря мастерству летчиков. Черт его знает…

Раньше и название для авиационных машин было поэтичное: «Крылья Родины»… А ведь так и есть… Авиация, космонавтика крылья народа, воплощение неосознанной мечты о свободном полете, вдруг претворяемое в действительности…

Авиационные парады поднимали дух людей — Бог весть почему… Три профессии в армии пользовались исключительным авторитетом и вниманием руководства: летчики, «крылатая пехота» и… разведка. Именно разведка, а не надзирающие особисты…

И еще… Вот ведь штрих… Единственный из министров, кроме обороны, входивший в Политбюро, был министр культуры! Культура — это молодежь, это будущее! Две вещи нельзя упускать никогда: вооруженные силы и молодежь! Первые — защита страны, вторые — ее будущее… Сейчас Россия живет и без защиты, и без будущего.

Мысли Альбера неслись стремительно, словно километры шоссе под колеса бешено мчащегося автомобиля. Явного хвоста за ним не было. Ему или верили, или — «списали». И то и другое — задевало самолюбие. Скоро эти ребятки узнают, что может натворить даже один «гуляющий сам по себе» профессионал такого уровня!

Альбер нажал тормоз на скорости, крутнул руль. Автомобиль развернулся с визгом почти на месте и помчал обратно. Преследующая его машина теперь неслась навстречу. На губах Альбера блуждала полуулыбка: в левой руке был зажат «кедр» с глушителем, мужчина выставил оружие в окно и нажал спуск. Пули крошили лобовое стекло, машина вильнула, опрокинулась и покатилась по дороге, перевернувшись дважды. Следующая — обнаружила себя: водитель как-то неловко вильнул, потом выровнялся, прижался к обочине. «Форд» Альбера промчался мимо, очередь прошила автомобиль, он вспыхнул клубом огня — пуля угодила в бензобак.

«Форд» прошел еще метров сто, нырнул на малозаметный, занавешенный еловыми лапами проселок. В полукилометре от Основного шоссе на обочине тихо дремал скромный «уазик» с эмблемой лесничества на борту. Альбер поменял машины.

Оформил оставленный автомобиль «пластиком», выставил детонаторы. Когда «уазик» натужно пробирался уже по узенькой, занесенной дачной дорожке, сзади ухнуло: это преследователи нашли «форд». Вместе со смертью.

Сделав преизрядный крюк, «уазик» въехал в Волоколамск. Остановился перед небольшим деревянным домиком; мужчина сам открыл ворота, загнал «вездеход» в глубь двора, отомкнул приземистый, невзрачный гараж. Там стоял новехонький «БМВ»; по российским дорогам этот «конек» скакал куда резвее «порше», да и был куда незаметнее: многие из братвы, кому по рангу катать на шестисотых было еще рано а на «лендроверы» пересели все, кому не лень, катались на привычных «бээмвэшках», правда, меняя модели. Этот, цвета ночного неба, выглядел изящно и с шиком. Альберу вдруг пришла забавная мысль: может быть, российская братва освоила первым именно этот автомобиль, так сказать, по созвучию?.. Очень уж на БМП похоже!

Машина выехала из городка и помчалась в сторону Москвы. Рассвело, и в потоке похожих авто, на которых деловые мчались кто на стрелку, кто на покой — после бурной ночки, — «бээм-вэшка» стала просто элементом дороги. Низкое небо, притиснувшее к земле эти ползущие букашки… «Поразительно… Поразительно, как наш народ гармонирует с природой!» — улыбнулся Альбер, вспомнив слова Герцога из фильма про барона Мюнхгаузена. Странная страна Россия… Мюнхгаузен… Имя, ставшее нарицательным, — имя вруна и совершенного фантазера… Кажется, и в психиатрии даже есть такой термин: синдром Мюнхгаузена — это считается болезненным состоянием, характерным внутренней убежденностью в правоте своих вымыслов, почти насильственная тяга к псевдологии и фантазированию, причем без всякой видимой практической пользы для больного… Альбер снова усмехнулся, представив длинный легион политиков — за трибунами и без оных… Лучше всего они бы чувствовали себя в больничных палатах… Впрочем — доктора в подобных заведениях мало чем отличаются от пациентов… Синдром Мюнхгаузена… А между тем реальный барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен был именно тем человеком, который встретил четырнадцатилетнюю немецкую принцессу на границе России и сопровождал в Петербург, посвящая юную девочку во все тонкости и хитросплетения дворцовых интриг… Принцесса Софи со временем превратилась в императрицу Екатерину Великую, и ее правление было названо «золотым веком».

Автомобиль мчался на хорошей скорости. Альбер чувствовал приятное, бодрое возбуждение. Он никогда не понимал придурков, употребляющих наркотики или пьющих водку, как воду. Как не понимал и придурков-писателей, выдумывающих всякие комплексы по поводу убийства. Хотя… Конечно, какой-то Раскольников, который сидит в затхлой комнатенке и сто раз прокручивает и то, как он укокошит никому не нужную старушонку, и то, как заживет потом, на полученные денежки…

У нынешних отморозков таких проблем нет: когда в голове всего две параллельные извилины, водка и бабы, то болтаться пустым умствованиям там просто негде. А для него, Альбера, — это просто привычная работа. И для него, и для тех, кто играет против него. Каждый поставил жизнь, и живет потому — с удовольствием!

Этакий вариант русской рулетки. Как у Александра Сергеевича? «Все то, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…» Или…

«Легко бродить по краешку огня…» Стоп. Откуда это?.. С той кассеты, с записью допроса Дорохова. Он пытался ее слушать — но все это не для него. Проще — встретиться лично и понять. То, что он, Альбер, сумеет понять все, что ему нужно, он и не сомневался. Настроение было таким, словно он окунул голову сразу, вдруг в ледяную воду… Говорят, так чувствуют «приход» завзятые кокаинисты, когда вдыхают «снежок»…

Неожиданно Альбер вспомнил читанную давным-давно новеллу Цвейга «Амок».

Так малайцы называли манию сумасшедшего, неудержимого стремления к чему-то, наступающую в сумеречном состоянии сознания и характеризующуюся агрессивно-разрушительными действиями и по отношению к окружающим, и по отношению к себе… Ему вдруг показалось, что сейчас в этом состоянии пребывают все — и Кремль, и Замок, и он сам, Альбер. Ну и пусть. Значит — тому и быть.

Возникшее неожиданно где-то внутри чувство было странным — смутная ярость, грань смеха и плача… Альбер бросил в щель рта сигарету, прикурил, зрачки его сузились, будто вокруг разом наступила кромешная тьма. А в голове крутилась и крутилась одна и та же строчка: «…легко бродить по краешку огня…»

* * *

Огня Магистр не зажигал. Тихо ходил по мягкому ворсистому ковру и думал. А вообще, он стал плохо спать. Раньше объяснял себе это нервотрепкой, но и сам понимал, что лукавит. Нервотрепки хватало всегда. В последнее время на него навалились какие-то жуткие, противные предчувствия. Естественно, ни к каким врачам он обращаться не стал, прочел было несколько статей из разных невропатолого-психо-аналитических журналов, да и бросил — от греха…

Неврастения, психостения, депрессия… Длительный стресс… Синдромы — абулический, адаптационный, аментивно-ступидныйапоплектиформный, аффективно-бредовый, внешнего воздействия, вторжения, гебефренический, лабильности волевого усилия, ночной еды, одичания, повторяемости восприятий и сенестопатий, расстройства побуждений… Бред! Особенно Магистра удивили такие названия, как синдром Ундины или Тантала-Полифема… Нет, этих психиатров просто закрывать нужно в их же учреждениях, и — всех разом!

И тем не менее ночами Магистру не спалось. Снотворных он избегал, а водка не помогала. Просто голова становилась тяжелой, чугунной, мысли в ней ворочались вяло и тяжко, но они крутились и крутились все по тому же кругу, будто заезженная кассета… Несколько раз за ночь он поднимался, курил, ложился снова и снова не спал… В голову лезли ненужные воспоминания — о тех, с кем работал когда-то и кого уже давно не было рядом… Он видел, как менялся мир…

Когда-то, еще тридцатипятилетними юнцами, они сидели за бутылкой вдвоем с приятелем, и им казалось, что в жизни они перевидали всякого, и ничего нового уже не увидеть и не испытать… Через год этого приятеля нашли мертвым в собственной квартире, и никто даже толком не потрудился «замазать» совсем уж крайний для здорового мужика диагноз: «острая сердечная недостаточность». Люди сгорали… А во власти они сгорали куда быстрее, чем где бы то ни было; хорошо, если у раздолбая при мантии хватало воображения представить себя историческим деятелем: милый самообман позволял ему продержаться дольше, подпитывал, словно наркотик, — такой же сладкий и такой же разрушительный, как вовремя не схлынувшие детские иллюзии…

Да, детство… Когда-то по телику даже передачка была под таким названием:

«Родом из детства». Или как-то еще… Саму передачку Магистр не помнил, но название упало как-то сразу. Строка из стихотворения, что ли? Помнится, он дважды удивился красоте названий — «Они были смуглые и золотоглазые» Рэя Брэдбери и «Немного солнца в холодной воде» Франсуазы Саган. А в его детстве не было «немного солнца», а была громадная московская коммуналка, замотанная мать, несколько зачитанных до дыр книг на пузатой этажерке и портрет Сталина в светлой ореховой рамке. Знаменитый портрет, где Вождь прикуривает трубку.

Именно с ним и были связаны все его воспоминания при слове «отец». Он не помнил никаких репрессий тридцать седьмого, но помнил задерганного, скрипящего кожей ремней дядю Гену из дома напротив, при появлении которого вся их многоголосая квартирка замирала… Пацана выпроваживали гулять, дядя Гена помогал матери «по хозяйству». Когда мальчик возвращался, дядя Гена был уже хорошо навеселе, дымил папиросой, угощал его сладостями… А как-то…

В соседней комнате жил с женой дядя Саша, длинный, как ходульная верста, врач-патологоанатом. Был он человеком пьющим, но пил тихо, к его шарканью по утрам, красным глазам, трясущимся рукам, когда он, не завтракая, торопился еще затемно на работу, все привыкли. Мальчик помнил: руки у него были необычно сильные, будто литые, словно он не трупы резал, а металлические прутья гнул. Но раз в три месяца тихий выпивоха запивал вкрутую, влютую. Вечером ему старались не попадаться, мог и врезать… И как-то — дал раза мужику из соседнего дома, которого сам же и привел, да что-то, видно, не поделили — врезал, что громадный, в три обхвата мужик мешком повалился на пол да так и лежал с полчаса — водой отливали, как прочухался. Но несмотря на выкрутасы, дядю Сашу в доме охотно терпели: мужик — какая ни есть, а сила.

А в один запойный день дядя Саша на полном взводе гомонил в коридоре; материн хахаль был у них, встал, пошел урезонивать… Что такое врач сказал дяде Гене, мальчик не знал; тот вдруг вернулся в их комнату, надел китель, подпоясался ремнями… Дяде Саше вроде все было по винтам, но когда дядя Гена строго к нему подошел… Мальчик думал — щас врежет, и отлетит тот Гена до самой стены, на которой висел девчоночий велосипед… Но… Дядя Гена тихо так сказал несколько слов, и здоровенного доктора словно к земле прибило: стал он будто и ростом ниже, и старше… Весь дом забился по комнатам, только и слышен был скрип ремней и кожи, когда дядя Гена одевался, а мать что-то горячо нашептывала ему на ухо…

Дядю Сашу стало не видно и не слышно. Приходя с работы, он забивался где-то в своей комнате и даже в туалет ходил суетливо, словно боялся кого потревожить…

Клара Леопольдовна, сухонькая старушонка, ехидно замечала ему вслед:

— Что, разосрался, матерщинник? То-то будешь знать, как власть обкладывать! Заберут тебя ужо, заберут… Власть заберет!.. — и грозила сухоньким желтым пальчиком.

Вот тогда он и узнал то самое слово: «власть». Слово, заставившее громадного дядю Сашу превратиться в тень в квартире и его сила ничего не значила и не стоила… И мальчик решил что власть — и есть самая сильная сила; впрочем, это слово никогда не ассоциировалось у него с добрым и строгим человеком, чей портрет в ореховой рамке висел на этажерке; при слове «власть» он и тогда, и после ощущал запах ременной кожи, и еще чего-то, наверное, страха, который был и в затаенной тишине квартиры, и во взглядах соседей, и тяжком, дурно пахнущем, липком поте врача-алкоголика… Но главным был все же запах кожи и строгая подтянутость усталого дяди Гены, глядевшего на него порой глазами затравленного волка…

Нет! Стоп! Магистр остановился посреди комнаты. Какой взгляд?! Какого волка?! Это он сейчас себе придумал, дядя Гена был весел и не очень-то раздумчив на самом деле… Правда, потом он пропал куда-то… Но почему?..

Почему так навязчиво это воспоминание?.. Ну да… Страх. Страх был настоящим. И не тогда — теперь! Нельзя морочить людям головы до бесконечности: эти прыткие финансисты уже совершенно сбрендили… А он, затянутый в воронку их интересов, порой уже плохо стал ощущать «звоночки», сигналы опасности, которые раньше всегда подходили своевременно… Отчего беспокойство? Кришна мертв. Его размашистая подпись в мире тихих денег — КРШН — значила немногим меньше, чем раньше в мире политики другая грозная аббревиатура — НКВД. Кришна… Понятно, что прозвище, или, как говорят блатные, «погоняло», он получил за эту самую подпись, и все же… Ему, Магистру, порой приходило в голову, что именно Кришна и был настоящим посвященным, а вовсе не он, Магистр, и стены Замка — всего лишь декорация в любительском спектакле, на который взирает откуда-то из темноты зрительного зала настоящий мастер, присматриваясь к молодым актерам…

Рассвело в восемь. Магистр позвонил, вошла девушка, на подносе — большая чашка горячего кофе. Замерла в ожидании, приподняв брови, но Магистр молча кивнул. Девушка пошла к двери, держась прямо, вышагивая красиво и ровно, словно под объективом десятков телекамер. Магистр скривил губы, проводив ее взглядом: старость — не старость, а уже не до баб. А жаль.

Прожужжал зуммер внутренней связи:

— К вам Герман.

— У него что-то срочное?

— Он полагает, да.

— Через десять минут. Время терпит. Магистр отхлебнул горячей горько-сладкой жидкости. Да, время терпит. Но не всех и не всегда.

Глава 32

— Я слушаю. — Магистр поднял на Германа тяжелый взгляд.

— Альбер ушел. Наворотил гору трупов и ушел.

— То есть активно объявил нам войну.

— Скорее не только нам. Всем. Он всегда был психом.

— Да?.. А кто в этом мире нормальный?

Герман промолчал. Ни один мускул на лице не дрогнул.

— Я жду объяснения причин, — раздражаясь, процедил сквозь зубы Магистр.

Этот щенок еще будет с ним в паузы играть…

— Кажется, он нащупал Дорохова.

— Так он жив?

— Скорее да, чем нет.

— Почему это выяснил Альбер, а не вы?

— Он оперативник. Я — э-э… человек действия.

— Или — бездействия.

Герман и на этот раз промолчал.

— Продолжайте, — велел Магистр.

— По каким-то его оперативным контактам поступила информация из Приморска.

— По каким?

— Скорее всего ФСБ. Краевое управление.

— Дальше.

— В станице Раздольной, в семидесяти километрах от Приморска, произошел какой-то инцидент. Местный начальник отделения занервничал, перезвонил кому-то в Приморск, тот, по-видимому, давно на контакте с ФСБ, доложился. Фээсбэшник передал Альберу.

— Много предположений.

— Мы прояснили это через свой контакт в УВД; городок хоть и небольшой, все друг друга знают, но и раньше не сильно делились, и теперь не особенно…

— Коротко: как ты это все «зацепил»?

— Источник в Приморском УВД сообщил, что местный РУОП скрытно выслал в Раздольную спецгруппу. Причем классную, как говорили раньше — номенклатура.

— Чья?

— Начальника Приморского РУОПа генерала Васнецова. Группа в количестве восьми человек, но без оружия.

— Без оружия? — удивленно поднял брови Магистр.

— Да. Официально — группа отправилась на переподготовку в Воронеж.

— С какой стати в это ввязался РУОП, если контакт Альбера, как вы говорите, из ФСБ.

— Мало ли… Кто-то кому-то что-то должен остался… Так бывает. Всегда и везде. Да и РУОП любит «держать руку на пульсе»; тем более операция внешне простая…

— Альбера вычислить возможно?

— Вряд ли. Слишком опытен. Мы могли бы его вообще не отпускать, но такой задачи вы не ставили.

— Именно. Что Гончаров?

— Пропал.

— Пропал?!

— Я же вам докладывал…

— Считай, что я забыл.

— Мы рассчитывали, что он и его люди активизируются после устранения Решетова. Но этого не произошло.

— А взрыв бибики заместителя Минфина в центре Москвы — это не активизация?

А устранение племяша Михал Андреевича Суслова?

— Мы не вполне уверены, что это работа людей Гончего.

— Герман, а в чем вы уверены вполне?

Герман промолчал и в третий раз. Заводил его Магистр намеренно. И как раз потому, что чувствовал тревогу сам. Пусть мальчонка поймет, что он никто. Что его личное мастерство «человека действия» — ничто по сравнению с мастерством опытных оперов, таких, как Альбер или Гончий. Такого, как он. Магистр.

— Хорошо. Обсудим пока предположения.

— По-видимому, Гончий затаился, как и Альбер. Возможности его агентурной сети мы не знаем, но предполагаем, что…

— Не тешьте себя иллюзиями, Герман. Оперативные возможности Шлема и лично Гончарова куда выше, чем наши, и, возможно, выше, чем мы даже можем себе представить. А денег у них — тоже немерено.

— Даже при теперешних затруднениях?

— Затруднения приходят и уходят, как и люди. Деньги — остаются. На дело их никто не жалеет. А те, что думали иначе… Их давно нет с нами. То, что вы зацепили контакт Альбера в Приморске, — просто удача. Боюсь, что она не обошла и Гончего. Что предполагаете предпринять?

— Выслать «Дельту».

— Вы уже обо всем позаботились?

— Да. Они будут в Раздольной через четыре часа. Необходим только ваш приказ.

Магистр задумался на мгновение…

— Хорошо. Но если Альбер действительно нашел Дорохова, а не «подставу» от Гончего, доставьте мне его. Живым. Живым, здоровым, в здравом уме и твердой памяти. Вы хорошо поняли?

— Да, Магистр. — За операцию вы несете персональную ответственность. Возможно, вас смутит столь напыщенное слово, но эта страна развалилась как раз потому, что после смерти Сталина никто никогда не нес ни за что персональную ответственность по полной схеме. Головой. Вы поняли меня?

— Да, Магистр.

— Лучше вас, Герман, с захватом никто не справится. Я уверен. Одному — оперативное мастерство, другому… У вас есть отличный шанс.

— Да, Магистр.

— Докладывайте по запланированному каналу связи.

— Есть.

— Удачи.

Магистр снял трубку, подержал в руках, положил на место. Что-то его беспокоило, сильно беспокоило, и лучше было перестраховаться прежде, чем отдать приказ.

Кажется, все шло правильно, а что-то не давало покоя…

Что? Или кто? Кришна?

Но Кришна мертв. Мертв! То, что Гончий не «погнал», — вполне в стиле всей тамошней конторы: тише едешь — дальше будешь… Впрочем, когда нужно, меняли они свой девиз на другой: «И какой русский не любит быстрой езды». И его, Магистра, тревожило что-то иное…

В памяти Магистра всплыл вдруг Гурген Сергеевич Саркисян. С ним Магистр был знаком совершенно не по делам. Гурген Сергеевич был элегантным седым мужчиной, всегда в прекрасно сшитом костюме, спокойный, сосредоточенный, на вид ему было под пятьдесят; и Магистр искренне удивился когда узнал, что армянин старше его самого на десять лет. Внутренняя уверенность его, по-видимому, передавалась окружающим, им, должно быть, восхищались женщины, впрочем, это восхищение могло и мешать скорому сближению — мужчина внушал еще и некоторый мистический страх.

А был он, как бы это выразиться… Ну да — людоведом и душелюбом… В отличие от психоаналитиков и медиумов-маразматиков, Гурген Сергеевич занимался довольно прозаическим делом: бизнесом где-то в области компьютеров. Магистр познакомился с ним самым частным порядком, по какому-то пустяковому делу, разговорился… Потом отужинали пару раз вдвоем. Естественно, опасаясь кем-то просчитанных случайностей, Магистр «пробил» Саркисяна через все возможные каналы и сделал удивительное открытие: в наше время можно заниматься бизнесом и быть абсолютно безгрешным человеком! В такое Магистр просто не верил, прокачал снова — ангелочков с крылышками в семьдесят просто не бывает! — тот же результат, по всем каналам. Магистр задумался надолго — и понял! Гурген Сергеевич был не просто умным — он был мудрым. Он вовсе не желал ни власти, ни богатства, он хотел жить без нужды и в добром здравии, а для того занимался очень средним по доходам бизнесом, ничего никому не был должен, имел жену-красавицу на тридцать пять лет моложе, чудесных деток, мальчика и девочку, отменное здоровье и по всем меркам имел то, что в суете пропускали другие, — он был счастлив. Когда-то его поразило большое горе: в ташкентском землетрясении он потерял всех родных, чудом остался жив сам, поседел за ночь и вместе со «второй жизнью» получил мудрость.

Главное, что поразило Магистра и привлекло его, — было умение Гургена не только «схватывать» людей с одного взгляда, но и давать двумя словами точную характеристику. «Диагнозы» Саркисяна всегда подтверждались. Как-то Магистр спросил его мнение об одной состоятельной даме, посещавшей тот же спортклуб, где познакомились и они… Гурген глянул на нее, кажется мельком, и произнес:

«Сорока еще нет, хотя тридцать уже есть». Вот эти самые слова «тридцать уже есть» он произнес так, что и добавить к характеристике было нечего: даме, Наталье Леонидовне Черкасской, было сорок три, она впала в бальзаковский возраст, как Волга в Каспийское море, молодилась, стремилась поболтать о своих «двадцатидевятилетних» проблемах с любым, кто попадался под руку… А главным занятием Натали Леонидовны, жены преуспевающего предпринимателя, вечно занятого по службе, было выяснение проблемы: есть ли все-таки кость в известном органе?.. Выясняла это она горячо и самозабвенно, будто естествоиспытатель, стараясь провести как можно больше опытов, чтобы потом, в тиши покойной старости, в кабинете за дубовыми дверьми, создать наконец теорию, которая удивит мир и обессмертит имя творца…

Самому Магистру он как-то сказал: «Мятущийся вы человек, Всеволод Евгеньевич, мятущийся». Магистр даже вздрогнул от точности попадания! Как это схватил Гурген? Магистр слишком давно работал в системе, чтобы не научиться управлять не только мышцами лица или уголками губ, но и глазами. Никто, ни один детектор лжи, ни один сверхсовременный аппарат, не выявил бы в нем никаких «вегетососудистых» изменений при самой беспардонной лжи, ни зрачки бы не ворохнулись, ни давление не скакануло… Более того, Магистр умел, подобно хорошим актерам, вызывать у себя ту реакцию, какая ему была необходима.

Покраснеть, побледнеть, сделать взгляд тяжким, как банковский сейф Гохрана…

Вот только плакать он не умел. Совсем.

Или с годами что-то переменилось и он сделался уязвим?.. Климакс? Ну это да, порой на него находило: трахал девок «пачками», совершенно озверев на это дело; ребятки доставляли ему кисок прямо с уроков, вкалывали девкам «для завода» эфедрин, киски тащились, как удавы по пачке дуста, и Магистр становился для них просто Давидом работы Микеланджело… Совесть Магистра не мучила. Если эти трахнутые пролетарии наплодили столько детей, к которым относились как к выблядкам, и часто сами подставляли дочек под «быков» да «зверей» за пару-тройку сотен «деревянных», то какая к ним жалость?.. Когда на Магистра накатывало такое состояние, он быстренько набирал табунок малолеток, с полдюжины, дотрахивался сам до полной одури и нестояния, чтобы потом не думать о бабах вовсе — месяц, два… Если были запойные алкоголики, то он был запойный «тральщик». Умом Магистр понимал, что все это ненормально, и главное — негативно сказывается на здоровье, но повторял время от времени свои «оторванные» кутежи. Тем более «подстав» опасаться не приходилось: его ребятки наметанным глазом отбирали сучонок прямо у школ, никогда не повторяясь…

«Поймать» его на телку было просто невозможно — казалось бы, чего проще в его возрасте и положении найти себе нормальную женщину лет тридцати — тридцати пяти, без прибамбасов и с любовью, и жить-поживать… Тем более китайцы уверяют, так и здоровья прибавится, и никакой климакс нипочем — живи интересной постельной жизнью до восьмидесяти пяти и в ус не дуй… А если уж «бес в ребро» припрет, всегда можно табунчик выдернуть и «оторваться» для поддержания душевного равновесия… И когда придет черед марки собирать, этим и заняться…

Магистр представил себя в глубоком кресле, укрытым теплым пледом седым старичком, пинцетом тискающим бумажки в кляссере, невольно улыбнулся… И вдруг, неожиданно для себя, вспомнил портрет Сталина в светлой ореховой рамке над этажеркой и понял. Понял все в себе. Он никогда и не хотел быть Отц