1

Старки

Когда за ним приходят, ему снится кошмар.

Гигантские волны захлестывают землю, а посреди всемирного потопа его рвет когтями медведь. Но он не столько напуган, сколько раздражен. Темные глубины его подсознания явно перестарались: как будто одного потопа недостаточно, так еще и этот злобный гризли!

Но тут его кто-то хватает и тащит ногами вперед из челюстей смерти и из пучины водного Армагеддона.

– Подъем! А ну вставай живо! Пошли!

Он открывает глаза. В спальне, где сейчас должно быть темно, горит яркий свет. Два инспектора по делам несовершеннолетних заламывают ему руки, пресекая любую попытку к сопротивлению, хотя куда ему сопротивляться – он еще даже не проснулся толком!

– Нет! Перестаньте! В чем дело?

Наручники. Сначала на правую руку, затем на левую.

– Встать!

Его вздергивают на ноги рывком, словно он пытается упираться, – а впрочем, он бы и упирался, если бы его не захватили врасплох.

– Отпустите меня! Что вам нужно?

Но в следующую секунду до него уже и так доходит, что им нужно. Его похищают. Хотя нет… похищением назвать это нельзя, коль скоро документы подписаны в трех экземплярах и все происходит строго по закону.

– Вы – Мэйсон Майкл Старки? Подтвердите устно.

Один инспектор – мускулистый коротышка, второй – высокий, но тоже мускулистый. Наверное, были мясными телятами, собирались воевать, да передумали и пошли конвоирами в Инспекцию по делам несовершеннолетних. Чтобы работать конвоиром, мало быть просто безжалостным, как все сотрудники Инспекции, – нужно родиться вообще без души. Осознав, что его сейчас увезут на разборку, Старки приходит в ужас, но решает не выказывать страха: он знает, что конвоирам приятно смотреть, как дергается перепуганная жертва.

Коротышка, который, похоже, в этой паре за главного, наклоняется к Старки.

– Подтвердите устно, что вы – Мэйсон Майкл Старки!

– А с какой стати я должен это делать?

– Парень, – вступает в беседу второй конвоир, – по доброй воле или силком, но ты с нами пойдешь.

Высокий говорит тише и мягче, и Старки обращает внимание на его губы – наверняка чужие. Явно принадлежали раньше какой-то девушке.

– Ничего сложного от тебя не требуется. Просто делай, что мы тебе скажем.

Он говорит так, словно Старки заранее должен был знать, что они придут. Но разве кто-то предупреждает подростков, что их отправят на разборку? Даже если кто-то подозревает, что к тому идет, в глубине души все равно верит, что у родителей хватит ума не поддаваться рекламе в сети, на телевидении и на уличных щитах, назойливо твердящей: «Разборка: разумное решение».

Но кого он пытается обмануть? Даже без всей этой рекламы Старки оставался потенциальным кандидатом на разборку с той самой минуты, как его нашли на крыльце перед домом. Удивительно еще, что родители ждали так долго!

Лицо коротышки придвигается совсем близко.

– В последний раз повторяю: подтвердите устно, что вы…

– Да я это, я. Мэйсон Майкл Старки. Отодвинься, у тебя изо рта воняет.

Получив необходимое устное подтверждение, второй конвоир – тот, что с девичьими губами, – достает три цветных бумажки: белую, желтую и розовую.

– Так вот как вы это делаете? – дрожащим голосом спрашивает Старки. – Арестовываете меня? А в чем я виноват? В том, что мне шестнадцать исполнилось? А может, просто за то, что я живу на этом свете?

– Молчи-а-не-то-мы-тебя-вырубим, – скороговоркой отвечает коротышка.

В глубине души Старки был бы не прочь, если бы его вырубили пулей с транквилизатором: тогда он уснет, и, если повезет, никогда уже не проснется. По крайней мере не придется страдать от унижения из-за того, что его вырывают из жизни так бесцеремонно, посреди ночи. А впрочем, нет: он хочет посмотреть в глаза родителям. Вернее, даже не так: он хочет, чтобы родители посмотрели ему в глаза, а если его вырубят, все сойдет им с рук слишком легко.

Конвоир с девичьими губами, поднеся ордер на разборку к глазам, начинает зачитывать позорный девятый параграф «Отказ от ответственности».

– Мэйсон Майкл Старки! Подписав этот ордер, твои родители и (или) законные опекуны подвергают вас ретроспективной аннуляции, задним числом датируемой шестым днем после зачатия, в результате чего вы автоматически становитесь нарушителем Кодекса о существовании № 390. В свете вышесказанного Калифорнийская инспекция по делам несовершеннолетних передает вас в заготовительный лагерь для последующей разборки.

– Бла-бла-бла…

– Все гражданские права, которыми вы были наделены от имени округа, штата и федерального правительства, с настоящего момента считаются официально и окончательно отозванными.

Дочитав, инспектор складывает ордер и убирает его в карман.

– Поздравляю, мистер Старки, – произносит коротышка, – вы больше не существуете.

– Тогда зачем ты со мной разговариваешь?

– Больше не буду.

Его начинают подталкивать к двери.

– Ботинки я могу надеть, по крайней мере?

Его отпускают, но не сводят с него глаз.

Старки зашнуровывает ботинки, стараясь протянуть время. Затем его выводят из комнаты на лестницу и вниз, к входной двери. Инспекторы обуты в тяжелые сапоги, и деревянная лестница испуганно дрожит под их шагами. Грохот стоит такой, словно по дому проходит стадо коров.

Родители ожидают в прихожей. На часах три утра, но отец и мать одеты. Они не спали всю ночь, ожидая прихода инспекторов. На лицах у них – страдальческие гримасы, хотя, быть может, это и облегчение, трудно сказать. Старки старается держать себя в руках, скрывая чувства за натянутой улыбкой.

– Привет, мам! Привет, папа! – жизнерадостным тоном говорит он. – Знаете, что сейчас случилось? Даю вам двадцать попыток, попробуйте угадать!

Отец набирает полную грудь воздуха, собираясь произнести Великую Речь перед Разборкой, которую каждый родитель трудного подростка готовит заранее. Даже если речь так и не приходится произнести, родители все равно репетируют ее, раз за разом повторяя слова, пока торчат в пробках или слушают очередную чушь, которую несет их начальник по поводу курсов акций, или какую там еще белиберду принято обсуждать на собраниях в офисе.

Что там говорит статистика? Старки однажды слышал цифры в теленовостях. Каждый год мысль о разборке приходит в голову одному из десяти родителей. Из этого количества каждый десятый задумывается о разборке всерьез, а из них, в свою очередь, каждый десятый принимает решение отдать свое чадо в заготовительный лагерь. В семьях с двумя или тремя детьми вероятность, естественно, удваивается и утраивается. Если перевести эту сложные расчеты на человеческий язык, получится, что на разборку попадают двое из тысячи подростков в возрасте от тринадцати до семнадцати – и это за один только год. Причем информация по питомцам государственных интернатов в статистику не входит.

Отец, не делая попытки подойти к нему, начинает речь:

– Мэйсон, неужели ты не видишь, что у нас нет другого выхода?

Конвоиры крепко держат парня под руки, но на улицу не выводят. Им известно, что родители имеют право на прощальную отповедь: своего рода виртуальный пинок под зад, изгоняющий из дома проблемное чадо.

– Драки, наркотики, угнанная машина… и тебя опять исключили из очередной школы. Что будет дальше, Мэйсон?

– Да черт его знает, пап! На свете так много всякой дряни, которой я еще не попробовал!

– Ну уж нет, на этом точка. Мы заботимся о тебе. И мы покончим с твоими дурными привычками прежде, чем они покончили с тобой.

Услышав это, Старки не выдерживает и начинает смеяться.

Вдруг сверху раздается чей-то голос:

– Нет! Нельзя с ним так поступать!

Это его сестра Дженна – родная дочь его родителей. Она стоит на верхней площадке в пижаме с игрушечными медвежатами, слишком уж детской для тринадцатилетней девочки.

– Возвращайся в постель, Дженна! – командует мать.

– Вы отдаете его на разборку, потому что он – подкидыш, а это нечестно! Да еще и в канун Рождества! А что, если бы подкинули меня? Вы бы и меня на разборку отдали?

– Обсудим это позже! – рявкает отец под аккомпанемент рыданий, которыми разражается мать. – Немедленно в постель!

Но Дженна не уходит. Сложив руки на груди, она садится на ступеньку и продолжает наблюдать за происходящим. Вот и хорошо: пусть знает, с кем имеет дело.

Мать рыдает совершенно искренне, но непонятно, плачет ли она по Мэйсону или от огорчения за дочь.

– Все, что ты вытворял… Все говорили, что это твой крик о помощи, – произносит она. – Но почему ты не позволил нам помочь тебе?

Вот теперь Мэйсону и вправду хочется кричать. Как можно объяснить что-то людям, которые просто отказываются понимать? Да разве они могут почувствовать, что это такое – прожить шестнадцать лет нежеланным ребенком, невесть откуда появившимся на крыльце перед домом, в котором живут люди с кожей такой белизны – ни дать ни взять вампиры? Когда ему было три года, мать под воздействием болеутоляющих лекарств, которые ей пришлось принимать после родов, закончившихся кесаревым сечением, отвела его в депо к пожарным и умоляла их забрать его в государственный интернат. И он, Мэйсон, прекрасно это помнит. Да разве могут они знать, каково это, проснувшись рождественским утром, понимать, что подарок ему куплен не по желанию, а по обязанности? И что его день рождения на самом деле вовсе не день рождения, потому что никто не знает настоящую дату: он всего лишь отмечает день, когда его нашли на коврике с надписью «Добро пожаловать» – приглашением, которое его биологическая мать, похоже, восприняла всерьез?

А дети, дразнившие его в школе?

В четвертом классе Мэйсон столкнул одноклассника с верхушки гимнастической лестницы в спортзале. Парень сломал руку и получил сотрясение мозга, а родителей Мэйсона вызвали к директору.

– Зачем ты это сделал, Мэйсон? – спросили его родители прямо в директорском кабинете. – За что ты столкнул его?

Он рассказал, что дети дразнят его подкидышем и этот мальчик начал первым. По наивности Старки думал, что родители защитят его, но те пропустили его слова мимо ушей.

– Ты мог убить мальчика, – отчитал его отец. – И, спрашивается, за что? За то, что он тебе что-то сказал? Слова не могут ранить.

Отец солгал Мэйсону, и ту же великую ложь слышат от родителей миллионы других мальчиков и девочек. Слова могут ранить – еще и как! Порой они причиняют боль посильнее физической. Мэйсон с удовольствием ходил бы с сотрясением мозга и сломанной рукой, лишь бы его никогда больше не дразнили и не называли подкидышем.

В итоге его перевели в другую школу и предписали в обязательном порядке ходить на консультации к психологу.

– Подумай над тем, что ты натворил, – напутствовал его директор прежней школы.

И Мэйсон послушался, потому что был хорошим маленьким мальчиком. Он как следует подумал и решил, что нужно было скинуть того парня с большей высоты.

И как это все можно объяснить – тем более теперь, когда времени уже не осталось? Как объяснить, что его жизнь была полна несправедливости и заканчивается под конвоем инспекторов по делам несовершеннолетних, выводящих его за дверь? Ответ прост: не стоит и пытаться.

– Прости, Мэйсон, – говорит отец, и в глазах у него тоже стоят слезы, – но так будет лучше для всех. Включая тебя.

Старки осознает, что ему никогда не достучаться до понимания, но право на последнее слово у него никто не отнимал.

– Да, кстати, мам… Папа говорил, что задерживается на работе. Так вот, на самом деле он не на работе был в это время. Он был у твоей подруги Нэнси.

Но прежде чем он успевает насладиться выражением ужаса на лицах родителей, ему приходит в голову, что грязная тайна, которую он хранил, могла стать его козырем в игре с отцом. Если бы он сообразил это раньше и намекнул отцу, что знает о его похождениях, то получил бы стопроцентный иммунитет против разборки! Он был просто идиотом, раз не подумал об этом, когда все еще можно было изменить!

Но теперь оставалось лишь горько улыбаться своей небольшой запоздалой победе, пока конвоиры выводят его на улицу в холодную декабрьскую ночь.

Старки сажают на заднее сиденье, отделенное пуленепробиваемым стеклом, и машина отъезжает от дома. Коротышка сидит за рулем; второй конвоир, тот, что с девичьими губами, держит в руках объемистую папку и перелистывает подшитые документы. Старки и представить себе не мог, что на него набралось такое толстое досье.

– Здесь сказано, что у тебя были отличные отметки по всем экзаменам в средней школе, – замечает инспектор.

Сидящий за рулем напарник пренебрежительно качает головой.

– Стоило так напрягаться.

– Да нет, отчего же, – возражает конвоир с девичьими губами, – ваши умные мозги послужат людям, мистер Старки.

От этих слов у Мэйсона по спине бегут мурашки, но он не подает вида.

– Клевые у тебя губки, брат, – говорит он. – А зачем они тебе? Жена сказала, что с женщиной целоваться приятней?

Коротышка усмехается; обладатель женских губ никак не реагирует.

– Хотя ладно, не будем о пластической хирургии, – говорит Старки. – Ребят, вы есть не хотите? Я бы съел чего-нибудь, даром что ночь на дворе. Может, заскочим за гамбургерами? Что скажете?

Конвоиры не отвечают. По правде говоря, Старки ответа и не ожидал. Просто приятно предложить служителям закона нарушить должностные инструкции и проследить за тем, как они отреагируют. Если ему удастся взбесить их, он выиграл. Как там говорил Беглец из Акрона? Ах да: «Клевые носки у тебя». Просто, элегантно и всегда помогает выбить из колеи любого персонажа, облеченного сомнительной властью.

Да, Беглец из Акрона… Он погиб во время теракта в «Веселом Дровосеке» уже почти год назад, но легенда о нем жива. Старки многое бы отдал, чтобы прославиться так же, как Коннор Лэсситер. Сейчас ему кажется, что призрак Коннора Лэсситера сидит рядом с ним и одобряет все, о чем он думает и что делает, – даже не просто одобряет, а ведет его руки в наручниках вниз, к левой ноге, помогая выудить из носка спрятанный нож. Старки держал его при себе на экстренный случай, и вот такой случай наступил.

– Я бы, пожалуй, от гамбургера не отказался, – внезапно соглашается конвоир с девичьими губами.

– Классно, – отзывается Старки, – здесь как раз есть закусочная. Сюда, налево. Мне двойной острый и картошку с острым соусом. Зверски острым, потому что я и сам зверь, – добавляет он, с удивлением наблюдая, как автомобиль сворачивает с дороги и выруливает к круглосуточной закусочной. Когда они оказываются у окошка выдачи, Старки чувствует себя мастером тонкого внушения, хотя особо тонким это внушение не назовешь. Но какая разница? Главное, конвоиры у него под контролем… вернее, ему так кажется до тех пор, пока они, заказав еду себе, не берут ничего для него.

– Эй, что за дела? – возмущается он, упираясь плечом в стекло, отделяющее заднее сиденье от переднего.

– Тебя покормят в заготовительном лагере, – отзывается коп с девичьими губами.

Только сейчас до Старки наконец доходит, что пуленепробиваемое стекло отделяет его не только от инспекторов – это барьер между ним и всем остальным миром. Ему больше не поесть любимых блюд. Не побывать в любимых местах. По крайней мере, не в оболочке Мэйсона Старки. Неожиданно его начинает нестерпимо тошнить: кажется, будто все, что он съел за свою жизнь, начиная от шестого дня после зачатия, вот-вот фонтаном вырвется наружу.

За кассой стоит девчонка, знакомая по предыдущей школе. При виде ее Старки охватывает целая буря эмоций. Что делать? Вжаться в сиденье и надеяться, что она не заметит его в темном салоне? Но нет, это слишком жалко. Если уж ему суждено исчезнуть, то пусть все запомнят, как он это сделал!

– Эй, Аманда, пойдешь со мной на выпускной?! – кричит он, чтобы девочка услышала его сквозь толстое стекло.

Аманда, сощурившись, старается различить, кто сидит на заднем сиденье, и, узнав его, презрительно морщит нос, словно в гамбургер попала тухлая котлета.

– Не в этой жизни, Старки.

– Почему?

– Во-первых, ты не в выпускном классе, а во-вторых, ты неудачник, которого везут на заднем сиденье полицейские. А что, в исправительной школе выпускного нет?

Господи, ну до чего она тупая.

– Ну, как видишь, я уже закончил школу.

– Прикуси язык, – требует конвоир с девичьими губами, – или я тебя прямо здесь разберу на бургеры.

Аманда начинает понимать смысл происходящего, и на лице ее появляется виноватое выражение.

– Ой! Прости, Старки. Мне очень жаль…

Но жалости в свой адрес Старки не потерпит.

– А чего тебе жаль? Да ты со своими друзьями всегда нос от меня воротила. А теперь жалеешь? Не стоит.

– Ну, мне жаль… в смысле… ну, это… жаль…

Вздохнув от огорчения и злясь на себя, Аманда сдается и замолкает, передавая конвоиру бумажный пакет с едой.

– Кетчуп нужен?

– Нет, спасибо.

– Эй, Аманда! – кричит Старки, когда автомобиль трогается, – если действительно мне сочувствуешь, скажи всем, что я не сломался, когда меня взяли! Скажи им, что я – как Беглец из Акрона.

– Скажу, Старки, – соглашается Аманда. – Обещаю.

Старки почему-то кажется, что к утру она обо всем забудет.

Через двадцать минут автомобиль останавливается у окружной тюрьмы. Никто не входит и не выходит из нее через главный вход, а уж те, кого определили на разборку, и подавно. В тюрьме имеется отделение для несовершеннолетних, а в самом конце отделения – двойная камера, в которую помещают на передержку будущих постояльцев лагерей. Старки не раз бывал в тюрьме для малолеток и отлично понимает: стоит попасть в эту камеру – и все, каюк. Пиши пропало. Даже смертников не охраняют так тщательно.

Но он-то еще не там. Он еще здесь, в машине, ожидает, пока конвоиры отведут его внутрь. Здесь, снаружи, этих дураков-охранников меньше всего, и если уж пытаться бежать, то здесь, по дороге от машины до служебного входа окружной тюрьмы. Пока эти олухи готовятся «проводить» его в камеру, Старки пытается сообразить, есть ли у него шанс. Раз уж даже родители пытались заранее прикинуть, как вести себя в эту ночь, он-то и подавно загодя разработал с десяток безумных планов спасения. Он буквально грезил побегом наяву, но проблема в том, что каждый раз в этих бредовых фантазиях, полных тревоги и страха, его ловили, всадив пулю с транквилизатором, а просыпался он уже на операционном столе. Да, говорят, никого не разбирают на следующий день, но Старки в это не верит. Никто на самом деле не знает, что происходит за стенами заготовительных лагерей, – точнее, тех, кому это известно, уже нет на свете, и поделиться знаниями они не могут.

Конвоиры выводят Старки из машины и встают по обе стороны, крепко схватив его за предплечья. Да, к «проводам» им не привыкать. Тот, что с девичьими губами, держит в свободной руке толстую папку с делом Старки.

– Так что, – спрашивает его Старки, – в этом досье описаны мои увлечения?

– Наверное, – рассеяно соглашается конвоир, явно не придавая значения вопросу.

– Возможно, тебе стоило внимательней его почитать. Там есть кое-что любопытное, – продолжает Старки, ухмыляясь. – Видишь ли, я неплохо владею магией.

– Да что ты? – спрашивает конвоир, иронически улыбаясь в ответ. – Жаль, что ты не умеешь исчезать.

– Кто сказал, что не умею?

С этими словами Старки жестом, достойным самого Гудини, поднимает правую руку, не скованную более наручниками. Они висят на левом запястье. Пока конвоиры таращатся, разинув рты, Старки выхватывает из рукава перочинный нож, которым открыл замок, и полосует лезвием по лицу конвоира с девичьими губами.

Тот вскрикивает. Кровь хлещет ручьем из длинного разреза на щеке.

Коротышка цепенеет – вероятно, впервые за все время, проведенное на службе. Наконец он тянется к кобуре, но Старки уже бежит по темной улице широкими зигзагами, чтобы не дать конвоиру прицелиться.

– Эй! – орет ему вслед коротышка, – Тебе же хуже будет!

Но что они могут с ним сделать? Накажут, прежде чем разобрать? Улица резко сворачивает влево, затем вправо, и все это время Старки бежит вдоль массивной кирпичной стены окружной тюрьмы. Но, в конце концов, свернув в очередной раз, он замечает вдалеке другую улицу. Старки припускает еще быстрее, но, выбежав на улицу, сталкивается нос к носу с коротышкой, который как-то умудрился его опередить. Старки удивлен, но понимает: надо было это предвидеть. Едва ли он первый, кто пытался сбежать отсюда. Наверняка они специально соорудили здесь настоящий лабиринт, чтобы беглецы петляли, теряя время, а конвоиры получали преимущество.

– Все, Старки! Отбегался!

Коротышка хватает Мэйсона за руку и заставляет опустить нож, воинственно потрясая заряженным и готовым к бою пистолетом с усыпляющими пулями.

– На землю, или влеплю тебе пулю в глаз!

Но Старки не спешит падать на землю. Он не станет унижаться перед этим убийцей на службе у государства.

– Стреляй! – кричит Старки, – Давай, прямо в глаз, а потом расскажешь в лагере, почему ты подпортил их собственность.

Коротышка, резко развернув, прижимает его к стене так сильно, что Мэйсон ударяется лицом о кирпич, царапая и сдирая кожу.

– Ты меня достал, чертов подкидыш, – рычит коротышка.

Кровь вскипает в жилах Мэйсона. Развернувшись, он с размаху бьет коротышку в живот и вцепляется в его пистолет.

– Я тебе покажу подкидыша.

Коротышка сильнее, но ненависть, наполнившая Старки до краев, превращает его в дикого зверя.

Теперь пистолет зажат между ними. Ствол направлен в щеку Старки… затем в грудь… и вот уже в ухо коротышки, потом – ему под подбородок. Пальцы борются за курок, и вдруг – бабах!

Отдача отбрасывает Мэйсона к стене. Кровь! Кровь повсюду! Он чувствует во рту ее металлический привкус, перемешанный с кислым запахом пороха…

В пистолете были не усыпляющие пули. Настоящие боевые патроны!

Мэйсону кажется, что от смерти его отделяет несколько мгновений, но неожиданно он понимает, что кровь не его. Коротышка все еще стоит напротив, но его лицо превратилось в красное кровавое желе. Обмякнув, он валится на землю, и…

«О Господи, пуля настоящая! Почему инспектор носил с собой пистолет, заряженный боевыми патронами? Это же незаконно!»

Из-за поворота доносится чей-то топот. Перед Старки лежит мертвый полицейский, и нет сомнений, что звук выстрела разнесся по всей округе. Теперь все зависит от того, что он сделает дальше.

Теперь они с Беглецом из Акрона как братья, и ангел-хранитель всех беглецов смотрит из-за плеча Старки, выжидая, что он предпримет. Как бы на его месте поступил Коннор?

В этот момент из-за поворота появляется новый инспектор – этого Старки никогда раньше не видел и знакомиться с ним желанием не горит. Подняв пистолет коротышки, он жмет на курок и превращает несчастный случай в двойное убийство.

Убегая, он думает о том, что вкус крови на губах – это и есть вкус победы. И еще – о том, что призрак Коннора Лэсситера остался бы доволен.

Одно дело – просто уйти в самоволку, и совсем другое – убить двух полицейских. На поиски Старки отправили гораздо больше стражей порядка, чем за обычным беглецом… Казалось, весь мир вышел за ним на охоту. Первым делом Старки изменил внешность – перекрасил свою всегда лохматую каштановую шевелюру в рыжий цвет, и коротко постригся, от чего стал похож на зубрилу из библиотеки, а жидковатую остроконечную бородку, которую любовно растил с тех пор, как перешел в старшие классы, сбрил не дрогнувшей рукой. Случайным встречным его лицо может показаться знакомым, но они так и не вспомнят, где его видели: теперь Старки не похож на преступника, чья фотография с обещанием награды за поимку висит на каждом столбе. Скорее на одного из тех пай-мальчиков, которых изображают на пачках кукурузных хлопьев для завтрака. Кожа у Старки смуглая, и рыжие волосы выглядят в сочетании с ней странновато, но смешанное происхождение, не раз выручавшее его в прошлом, сослужило хорошую службу и на этот раз. Старки всегда был хамелеоном, способным сойти за человека любой национальности, так что рыжие волосы не так уж много добавили к общей неразберихе.

Покинув город, он не задерживается на одном месте больше двух дней. Считается, что на северо-западе Тихоокеанского побережья население лучше относится к беглецам, чем на юге Калифорнии, поэтому Старки направляется туда.

Он прекрасно приспособлен выживать, потому что всю жизнь провел настороже. «Никогда никому не доверяй, даже собственной тени, и всегда преследуй только собственные цели». Друзья всегда уважали его четкую жизненную позицию, понимая, чем она хороша для них. Старки готов был сражаться за друзей до смерти… если это, конечно, не противоречило его интересам.

«У тебя корпоративная душа», – сказала ему однажды учительница. Она хотела его обидеть, но Старки воспринял эту фразу как комплимент: ведь корпорации очень влиятельны и способны делать много полезного – если захотят.

Женщина принадлежала к вымирающему виду учителей математики, и на следующий год ее уволили: для чего нужны математики, когда есть возможность поставить Нейрозаплатку? Разве только для того, чтобы продемонстрировать окружающим, насколько сложно плыть против течения.

Теперь, впрочем, Старки и сам попал в категорию тех, кто плывет против течения: именно такие люди оказываются в рядах Сопротивления, организации, которая разыскивает и прячет подростков-беглецов. Если ему посчастливится встретиться с ними, он спасен, но обнаружить их не так-то просто.

– Я в бегах уже почти четыре месяца, и никакого Сопротивления в глаза не видел, – делится с Мэйсоном уродливый мальчишка с лицом бульдога. Старки столкнулся с ним на заднем дворе какой-то забегаловки, куда они оба пришли в надежде, что с черного хода рано или поздно вынесут объедки. В обычной жизни Старки не стал бы общаться с таким парнем, но сейчас, когда обычная жизнь свелась к дням и часам, украденным у судьбы, приоритеты изменились.

– Я все еще на свободе, потому что не ведусь на ловушки, – добавляет мальчишка.

Старки известно, о каких ловушках идет речь. Если вдруг находишь подходящее место, где можно спрятаться, и оно кажется слишком уж удобным и привлекательным, скорее всего, это ловушка. Заброшенный дом с забытым комфортным матрасом; незапертая фура, полная консервов. Все это ловушки, расставленные инспекторами на беглецов. Существуют даже замаскированные инспекторы, работающие под людей из Сопротивления.

– Копы теперь стали предлагать награду тем, кто наведет их на беглецов, – продолжает парень с бульдожьим лицом, когда они наелись остатками курицы до отвала. – А еще есть охотники за головами. В общем, пираты. Отлавливают беглецов на продажу. На вознаграждение от копов им плевать – тех, кого поймали, продают на черном рынке. И если ты считаешь, что в правительственном лагере плохо, о том, что творится у пиратов, лучше даже не задумываться.

Бульдог заглатывает, не жуя, такой огромный кусок, что видно, как тот спускается по пищеводу. Точь-в-точь, как у змеи, проглотившей мышь.

– Раньше пиратов не было, – добавляет он, – но когда законом запретили отправлять на разборку после семнадцати, частей тела стало не хватать, и на черном рынке цена на беглецов выросла.

Старки качает головой. Когда издали закон, запрещающий отправлять в заготовительные лагеря подростков, достигших семнадцати, предполагалось, что примерно каждого пятого из тех, кого родители решили отправить на разборку, удастся спасти. Вот только на деле родители просто стали принимать решение быстрее. Интересно, а его родители могли бы передумать, если бы у них была возможность отложить решение еще на год?

– Хуже пиратов никого нет, – продолжает Бульдог. – У них и ловушки хуже, чем у копов. Я слыхал об одном охотнике, которому нечем стало промышлять, когда всем запретили носить меха. Так он взял самые страшные капканы на диких животных и переделал их, чтобы ловить беглецов. Знаешь, если у тебя нога в такой капкан попадет, можешь с ней попрощаться.

Для пущего впечатления Бульдог ломает пополам куриную кость. Услышав хруст, Старки невольно ежится.

– Да, есть и другие истории, – говорит Бульдог, облизывая грязные жирные пальцы. – Вот, например, рядом со мной жил парень. Его родители были полными лузерами. Конченые наркоманы, их надо было самих на разборку отправить. В общем, они подписали разрешение прямо на его тринадцатилетие и ему рассказали.

– А зачем ему рассказали?

– Чтобы сбежать мог, – объясняет Бульдог. – Но, понимаешь, они знали, где он будет прятаться, – ну, все секретные места. И сказали одному пирату, где его искать. Ну, тот парня и поймал, продал, а деньги разделил с родителями.

– Вот сволочи!

Бульдог, пожав плечами, отбрасывает в сторону куриную кость.

– Да того парня все равно им подкинули, так что невелика потеря, верно?

Услышав это, Старки на мгновение перестает жевать, затем, ухмыльнувшись, решает оставить свое мнение при себе.

– Да уж, невелика потеря.

Вечером парень с бульдожьей физиономией отводит Старки в канализационный туннель, где он прячется, и оба ложатся спать. Убедившись, что Бульдог уснул, Старки берется за дело. Он отправляется в соседний район и оставляет бумажное ведерко из-под курицы на крыльце первого попавшегося дома. Затем нажимает кнопку звонка и бросается прочь. В ведерке нет курятины, зато лежит нарисованная на листе бумаги карта с сопроводительной запиской: «Деньги нужны? Тогда отдайте эту карту копам и получите солидное вознаграждение. Хороших выходных!»

Перед рассветом появляются копы. Старки наблюдает с крыши, как они тащат из туннеля парня с бульдожьим лицом, словно застрявшую в ухе здоровенную серную пробку.

«Поздравляю, придурок, – шепчет себе под нос Старки, – я тебя подкинул».

Все беглецы – воры. Этим аргументом обычно пользуются представители власти, когда хотят убедить общество в том, что отправленные на разборку ребята – существа, гнилые до мозга костей, что хулиганство и воровство – часть их натуры, и перевоспитать их невозможно – можно только разобрать.

Однако на деле воровство для беглецов – не криминальная страсть, а жизненная необходимость. Дети, не укравшие за всю прежнюю жизнь ни цента, обнаруживают, что к рукам, вдруг ставшим ужасно липкими, словно сами собой прилипают всякие вещи: еда, одежда, лекарства – словом, все то, что нужно для выживания. А те, кому воровать уже не в новинку, просто начинают делать это чаще.

Старки не новичок по части криминала, хотя раньше его преступления диктовались лишь сознательным желанием нарушить дисциплину. Воровство для него было актом протеста. Старки выносил что-нибудь из магазина только тогда, когда продавец начинал смотреть на него с подозрением. Непристойными цитатами из самого себя он украшал только те здания, которые символизировали что-то ему ненавистное. Машину у соседа он угнал только потому, что тот всегда загонял детей домой, если видел, что Старки вышел погулять. На этой машине Старки от души покатался с приятелями. Кайф получили все. По дороге Старки вскользь задел крылом целый ряд припаркованных машин, что стоило соседскому автомобилю двух колесных колпаков и переднего бампера. Поездка закончилась, когда они с ходу перемахнули бордюр и в полете сшибли ни в чем не повинный почтовый ящик на ножке. Машину пришлось списать как не подлежащую ремонту, но именно этого Старки и добивался.

Все знали, что угнал машину он, хотя доказать этого не удалось. Он и сам считал, что это не самый благовидный поступок, но чувствовал, что просто обязан сделать какую-нибудь гадость человеку, считавшему, что его дети слишком хороши, чтобы дышать со Старки одним воздухом.

Впрочем, все эти детские шалости бледнели по сравнению с тем, что он совершил при побеге. Теперь он – настоящий убийца. Хотя нет – не надо думать о себе как об убийце. На самом деле он – простой пехотинец в армии, воюющей с разборками. Солдату, уложившему противника, положена медаль, не так ли? И даже если порой, в минуты слабости, воспоминания о том вечере возле тюрьмы жгут его изнутри, большую часть времени его совесть чиста, в том числе и когда он облегчает карманы прохожих.

Когда-то Старки, вообразив себя крутым иллюзионистом, удивлял друзей и пугал взрослых исчезающими с запястий часами и неожиданно пустеющими карманами. Фокус был несложным, но чтобы довести его до совершенства, пришлось потратить на тренировки немало времени. Впрочем, теперь это умение пригодилось ему в реальной жизни. Чтобы завладеть кошельком или дамской сумочкой, необходимо было руководствоваться тем же принципом: умело отвлечь человека и действовать храбро и решительно, ну а остальное – ловкость рук.

Этим вечером Старки заприметил пьяного, который, шатаясь, выходил из дверей бара. Засунув в карман пальто внушительного размера бумажник, мужчина направился к машине, хлопая себя по бокам в поисках ключей. Старки бесшумно подкрадывается сзади и врезается в мужчину – несильно, только чтобы выбить из рук ключи, – но пьяный едва держится на ногах, и оба валятся на землю.

– Прости, дружище, – говорит Старки мужчине, подбирая ключи и подавая ему. В суматохе тот и не почувствовал, как пальцами другой руки Старки незаметно пробрался ему в карман и выудил бумажник. Старки поднимается и, насвистывая, неторопливо уходит. Мужик уже будет на полпути домой, прежде чем поймет, что бумажника нет; но и тогда решит, что просто оставил его в баре.

Только завернув за угол и убедившись, что его никто не видит, Старки открывает бумажник. В ту же секунду через него проносится разряд электричества. Ноги подкашиваются, и Старки в полуобмороке валится на землю, дергаясь в конвульсиях.

Бумажник с электрошоком. До этой минуты он никогда не видел их в действии, хотя слышал немало.

Спустя несколько секунд рядом оказывается тот самый пьяный мужик, который, как выяснилось, не так уж и пьян, а с ним еще три человека, чьи лица Старки разглядеть не в состоянии. Подняв Мэйсона, они засовывают его в багажное отделение припаркованного на стоянке фургона.

Двери закрываются, и машина срывается с места. Лежа на полу, Старки с трудом различает лицо пьяного (хотя, на деле, совершенно трезвого) мужчины, у которого он забрал бумажник. Склонившись над Старки, тот смотрит на него сверху вниз.

– Ты беглец, беспризорник или просто ворюга? – спрашивает он.

– Ворюга, – отвечает Старки, с трудом шевеля резиновыми губами.

– Прекрасно, – соглашается мужчина. – Зона поиска сужается. Так беглец или беспризорник?

– Беглец, – мямлит Старки в ответ.

– Чудесно, – снова соглашается мужчина. – Вот теперь понятно, что ты беглец, и я знаю, что с тобой делать.

Старки рычит от бессилия и злости и слышит в ответ женский смех где-то за пределами его поля зрения.

– Да ты не удивляйся. У всех беглецов в глазах есть что-то такое, чего нет ни у малолетних преступников, ни у обычных беспризорников. Мы могли бы тебя и не спрашивать, потому что знали ответ заранее.

Старки силится встать, но не может пошевелить ни рукой, ни ногой.

– Не надо, – говорит девушка откуда-то из-за спины. – Не дергайся, а то придется тебя еще раз шарахнуть, а это будет посильнее разряда из бумажника.

Старки становится понятно, что он попал в одну из ловушек, расставленных охотниками за головами. Он считал себя умнее, а теперь только и остается, что крыть собственную неосторожность… Эти мысли не дают ему покоя до тех пор, пока мужчина, у которого он украл бумажник, не решает снова заговорить.

– Тебе понравится в этом убежище, вот увидишь. Хотя воняет там будь здоров.

– Ч-что?

Все, кто находится в фургоне, – то есть еще человек пять – заливаются смехом. Зрение возвращается к Старки постепенно, и точно понять, сколько вокруг него людей, он пока не может.

– Нравится мне смотреть на них в такие моменты, – говорит девушка, появляясь перед Старки и улыбаясь ему. – Слыхал о том, как ловят львов, сбежавших из зоопарка? Стреляют в них усыпляющими пулями, чтобы они себе проблем не нажили? – спрашивает она. – Ну вот, сегодня ты вроде льва.

Убежище оказывается насосной станцией городской канализации. Автоматической насосной станцией. Рабочие сюда не заходят – только ремонтники могут нагрянуть, если случится авария.

– К запаху привыкнешь, – говорят Старки сопровождающие.

Сначала ему кажется, что привыкнуть к такой вони невозможно. Но в какой-то момент обоняние понимает, что выиграть битву с такой вонью нереально, и попросту сдается. Кроме того, Старки и вправду здесь нравится – вернее, нравится то, что он сюда попал.

Убежище напоминает чашку Петри, наполненную концентратом злобы и тоски, в котором плавают дети, отвергнутые родителями. Хуже этой тоски быть уже не может. Она наполняет души бессильным отчаянием и выливается в ежедневные драки и ругань.

Старки был прирожденным лидером: он всегда умел подчинять себе трудных подростков и самых отъявленных маргиналов. И в убежище его способности проявились так же, как и везде, – он быстро поднимается вверх по ступеням сложившейся иерархии. Дело облегчалось тем, что слухи о его героическом бегстве уже давно достигли убежища и Старки с удивлением обнаружил, что стал живой легендой.

– Правда, что ты убил двух копов?

– Ага.

– А правда, что тебе пришлось отстреливаться во время побега?

– Ну да, а что?

И что самое приятное, подкидыши, которых даже здесь, в среде беглецов, раньше считали существами второго сорта, с его появлением превратились в элиту. Старки сказал, что подкидыши получают еду первыми? Значит, они получат ее первыми. Старки сказал, что они сами выбирают себе лучшие места для сна, подальше от вонючих вентиляционных шахт? Значит, они спят на лучших местах. Его слово – закон. Даже взрослые, заправляющие здесь всем, понимают, что он – самая серьезная фигура в убежище, и стараются, чтобы ему было хорошо. Ведь если он сделается их врагом, то на его сторону встанут все беглецы без исключения.

Предполагая, что здесь он и просидит до своего семнадцатилетия, Старки начинает обживаться. Но однажды, посреди ночи, люди из Сопротивления поднимают их по тревоге и, основательно перетасовав, развозят по другим убежищам.

«Таковы правила», – говорят им. Ротация, как понял Старки, нужна по двум причинам. Во-первых, детей постепенно перемещают все ближе к какой-то конечной точке назначения, какой бы та ни была. А во-вторых, начавшие складываться коллективы постоянно перемешивают, не давая им сформироваться окончательно. В общем, это что-то вроде разборки, только разбирают не человека, а компанию.

Впрочем, Старки и тут стал своего рода исключением, ломающим правило: в каждом новом убежище он сразу оказывается на почетном месте. Повсюду он встречает парней, считающих себя местными альфа-самцами, и всякий раз выясняется, что на деле они всего лишь беты, ожидающие по-настоящему достойного вожака. В каждом новом месте Старки бросает им вызов, побеждает и занимает верхнюю ступень в иерархии. А потом все повторяется: полуночный сбор и поездка в неизвестном направлении – в общество новых беглецов, в новое убежище.

И всякий раз борьба за роль лидера обогащает Старки каким-нибудь новым навыком, помогающим быстрее подчинить себе очередную толпу испуганных, раздраженных ребят. Постепенно Старки понимает, что для него эти переезды – самая лучшая школа, о какой только можно было мечтать.

А потом появились гробы.

Последнее убежище, в которое их привезли, оказалось битком набито гробами: лакированными деревянными ящиками с обивкой из роскошного атласа. Многие напуганы, но Старки только посмеивается.

– Полезайте! – требуют доставившие их охранники из Сопротивления, больше похожие на этот раз на спецагентов. – Вопросов не задавать, полезайте в гробы. По двое в один гроб! Живо!

Некоторые ребята продолжают стоять, сомневаясь, а те, что поумнее, принимаются искать партнеров, как будто внезапно объявили парный танец. Никто не хочет оказаться в тесном ящике со слишком высоким, слишком жирным, немытым или слишком склочным партнером, потому что все эти недостатки во тьме и тесноте усилятся стократ. Разбившись по парам, ребята начинают укладываться в гробы – но лишь после того, как Старки кивком побуждает их к действию.

– Если бы нас хотели похоронить, – говорит он ребятам, – давно бы уже похоронили.

Слова Старки оказываются самым убедительным аргументом, перед которым меркнет даже присутствие вооруженных охранников.

Мэйсон решает разделить тесное пространство гроба с крошечной девушкой, которой, похоже, до головокружения приятно, что он остановил выбор на ней. Не то чтобы девушка ему особенно нравилась, просто она такая маленькая, что уж точно не займет много места. С трудом поместившись в гробу, для чего им пришлось изогнуться и прижаться друг к другу, Старки и девушка получают баллон с кислородом. Затем крышку закрывают, оставив их в кромешной темноте.

– Ты мне всегда нравился, Мэйсон, – заявляет девушка, чье имя он вспомнить не может. Удивительно, что она знает, как его зовут: попав в убежище, он практически отказался от имени. – Изо всех ребят, кого я встречала в убежищах, только с тобой я чувствую себя спокойно.

Старки, воздержавшись от ответа, молча целует ее в затылок. Ее признание ему лестно: любому мужчине приятно чувствовать себя защитником и покровителем.

– Мы можем… ну, ты понимаешь, – еле слышно выдыхает девушка.

Старки напоминает ей о том, что сказали охранники из Сопротивления в качестве напутствия: «Никаких лишних движений. Иначе израсходуете кислород раньше времени и умрете». Неизвестно, правда это или ложь, но у Старки появился прекрасный повод для отказа. Впрочем, даже если среди ребят и нашелся бы безумец, решивший проверить тезис о нехватке кислорода на практике, в гробах так тесно, что нет возможности даже шевельнуться, не говоря уже о движениях известного рода, так что вопрос отпадает сам собой. Интересно, думает он, может, вся эта перевозка в гробах – такая изощренная шутка над переполненными гормонами подростками? Заключить их попарно в тесные коробки и лишить всякой возможности двигаться, только дышать.

– Я бы с удовольствием задохнулась, если бы это произошло вместе с тобой, – признается девушка.

Старки снова польщен, хотя от этих слов последний интерес к девушке пропадает.

– Как-нибудь в другой раз, – обещает он, зная, что никакого следующего раза не будет (по крайней мере, с ней), но надеясь на то, что она примет его слова за чистую монету и приободрится.

Методом проб и ошибок им удается найти подходящий ритм дыхания: Старки вдыхает, когда выдыхает девушка, и наоборот: так им обоим не приходится давить друг другу на грудь.

Через некоторое время снаружи доносится какая-то возня. Обнимая девушку за талию, Старки прижимает ее к себе чуть крепче. Он чувствует, как она успокаивается, и сам начинает бояться чуть меньше. Потом возня прекращается, и возникает чувство, что они начинают двигаться с ускорением, как это бывает в разгоняющейся машине. Но затем угол движения меняется, и Старки понимает, что это не автомобиль.

– Мы в самолете? – спрашивает девушка.

– Думаю, да.

– И куда нас везут?

Старки не отвечает, потому что не знает ответа. У него начинает кружиться голова, и, вспомнив о баллоне с кислородом, он слегка откручивает вентиль. Раздается тихое шипение.

Крышка гроба плотно закрыта, и без кислорода они бы неизбежно задохнулись. Через несколько минут девушка, измученная страхом и вконец измотанная, засыпает, а Старки остается бодрствовать. Где-то через час самолет неожиданно садится, и девушка просыпается, почувствовав толчки и удары от соприкосновения с землей.

– Где мы?

Старки раздражен от лежания в тесном гробу, но старается этого не показывать.

– Скоро узнаем, – отвечает он.

В ожидании проходит минут двадцать. Затем, наконец, замки отпирают, и крышка открывается – воскрешение из мертвых завершилось.

Над ними с улыбкой наклоняется парень со скобами на зубах.

– Привет, – говорит он весело. – Меня зовут Хайден, и сегодня я ваш персональный спаситель. Ух ты! Никто даже не обделался. Здорово!

С трудом переступая затекшими ногами, Старки присоединяется к процессии. Все бредут, покачиваясь, по направлению к выходу из грузового отсека. Выглянув наружу и дождавшись, пока глаза привыкнут к яркому свету, он видит картину, напоминающую, скорее, мираж, нежели пейзаж из реального мира.

Перед ним пустыня, а на песке рядами выстроились десятки аэропланов.

Старки слыхал о таких местах – кладбищах старых самолетов, предназначенных для вечного хранения списанной техники.

Ребят окружают и пытаются построить в колонну подростки с автоматами в военной форме цвета хаки, чем-то похожие на охранников, возивших их из убежища в убежище, только гораздо моложе.

К толпе приближается джип. Ясно, что везут кого-то важного – человека, который, возможно, расскажет, зачем они здесь.

Подъехав, джип резко останавливается. Из него выходит ничем особо не примечательный парень в камуфляже голубого цвета. Он ровесник Старки, может быть, чуть старше. На правой щеке шрамы.

Разглядев, ребята узнают его, и в толпе поднимается возбужденный ропот. Парень поднимает руку, чтобы утихомирить толпу, и Старки замечает на ней татуировку с изображением акулы.

– Не может быть! – восклицает толстяк, стоящий рядом со Старки. – Ты знаешь, кто это? Это Беглец из Акрона! Это Коннор Лэсситер.

– Да не пори чушь, – насмешливо бросает Старки в ответ, – Беглец из Акрона мертв.

– Да нет, как видишь! Это точно он!

От слов толстяка в кровь Старки выплескивается такая волна адреналина, что даже затекшие руки и ноги сразу отходят. Но – нет, этого не может быть. Глядя на юношу, старающегося контролировать ситуацию в суматохе после высадки, Старки понимает, что Коннором Лэсситером тот быть не может. Этот парень просто не того типа. У него взъерошенные волосы, а не зачесанная назад и уложенная гелем шевелюра цвета воронова крыла, а ведь Старки всегда представлял себе Беглеца именно таким. У парня слишком простое и открытое лицо. Конечно, он не похож на невинного младенца, но с трудом сдерживаемой ярости, которая просто обязана присутствовать на лице настоящего Беглеца из Акрона, в нем нет и в помине. Единственная деталь, которая с большой натяжкой вписывается в имидж Коннора Лэсситера, нарисованный воображением Старки, – это легкая ухмылка, которая, похоже, никогда не сходит с его лица. В остальном же этот парень, стоящий перед ними и пытающийся внушить им уважение, ничего собой не представляет. Ровным счетом ничего.

– Позвольте приветствовать вас на Кладбище, – произносит он начало дежурного спича, который, очевидно, слышат все новоприбывшие. – Мое полное имя – Элвис Роберт Муллард… но друзья называют меня Коннором.

Эти слова вызывают восхищенные крики в толпе беглецов.

– А я тебе что говорил! – восклицает толстяк.

– Это ничего не доказывает, – цедит в ответ Старки сквозь стиснутые зубы.

– Вы попали сюда, потому что всех вас отправили на разборку. Благодаря усилиям многих и многих людей из Сопротивления вы добрались сюда. Это место станет вашим домом до тех пор, пока каждому из вас не исполнится семнадцать, после чего отправить вас на разборку будет уже невозможно. Это хорошая новость…

По мере того как речь продолжается, сердце Старки сжимается все сильнее и сильнее. Он, наконец, уверился, что перед ним и впрямь Беглец из Акрона – и тот вовсе не похож на великого героя из легенд. И, похоже, вообще ничем не примечателен.

– Плохая новость заключается в том, что Инспекция по делам несовершеннолетних знает о нашем существовании. Они знают, где мы находимся и чем занимаемся, но пока что нас не трогают.

Старки поражен несправедливостью ситуации. Как такое может быть? Почему великий специалист по побегам и герой всех беглецов оказался каким-то заурядным парнем?

– Кто-то из вас просто хочет дожить до семнадцати, и винить вас в этом я не могу, – продолжает Коннор. – Но мне также известно, что многие из вас готовы рискнуть чем угодно ради того, чтобы разборки исчезли навсегда.

– Да! – громко выкрикивает Старки, стараясь отвлечь всеобщее внимание от Коннора. – «Веселый Дровосек»! «Веселый Дровосек»! «Веселый Дровосек»! – начинает скандировать он, хлопая в ладоши над головой. Часть толпы подхватывает клич. – Мы взорвем к чертовой матери все лагеря!

Хотя ему и удалось завести часть толпы, одного холодного взгляда Коннора хватает, чтобы она утихомирилась.

– Простите, если я вас разочарую, говорит Коннор, пристально глядя на Старки, – но Лавки мясника мы взрывать не будем. Нас и так считают бешеными, а полиция манипулирует всеобщим страхом, чтобы разборки и дальше существовали на законных основаниях. Нельзя лить воду на их мельницу. Мы не Хлопки и заниматься неорганизованным терроризмом не будем. Будем думать, а потом уже действовать…

Отповедь Коннора не производит на Старки впечатления. Да кто он такой, чтобы затыкать ему рот? Коннор продолжает говорить, но Старки его больше не слушает, потому что Коннору нечего ему сказать. Но другие слушают, и это Старки бесит.

А потом под бормотание этого такого называемого Беглеца из Акрона в голову ему закрадывается важная мысль. Он убил двоих полицейских. Он сам уже стал легендой, и в отличие от Коннора, ему для этого даже не пришлось прикидываться мертвым.

Не сдержавшись, Старки улыбается. На этом кладбище самолетов – сотни беглецов, но в конечном счете все станет так, как было во всех предыдущих убежищах. Как всегда, его встретил очередной бета-самец, ждущий своего альфу вроде Старки, который укажет ему, где его место.

2

Мираколина

Всю свою сознательную жизнь девочка знала, что ее тело уготовано в жертву Господу.

Она всегда помнила о том, что после тринадцатого дня рождения ее ожидает священный обряд: тело ее будет разобрано, а душа станет виртуальной, чтобы существовать одновременно повсюду, как страница во всемирной паутине. Впрочем, сравнение неудачное, так как одушевленные машины встречаются только в кино. Ее же душа будет жить в каждом теле, в которое попадет частица ее разделенной плоти. Кто-то скажет, что это ничем не отличается от смерти, но девочка так не считает. По ее мнению, в состоянии распределенности есть нечто мистическое, и эта вера наполняет каждый уголок ее сердца.

«Я думаю, узнать, что такое жизнь в состоянии распределенности, нельзя, пока сам не попробуешь», – говорил ее духовник. Ей казалось странным, что священник, который всегда придерживался церковных догм, испытывал явную неуверенность каждый раз, когда речь заходила о жертвоприношении.

«Ватикан до сих пор так и не определил свое отношение к заготовительным лагерям, – объяснял духовник, – а значит, пока их не благословили или не прокляли, я имею право сомневаться, сколько захочу».

Девочка всегда краснела, когда он говорил так, словно жертвоприношение и разборка – одно и то же. Но ведь ничего подобного! На разборку отправляют проклятых и нежеланных, а любимых и благословенных приносят в жертву. Процесс, возможно, один и тот же, но цели разные, а в этом мире главное – цель.

Девочку зовут Мираколина, и с итальянского это слово переводится как «чудо». Ее так назвали, потому что смысл ее жизни заключается в спасении брата. В возрасте десяти лет у Матео, ее брата, обнаружили лейкемию. Ради лечения семья переехала из Рима в Чикаго, но даже в чикагском банке органов найти костный мозг для пересадки не удалось: слишком редкой оказалась группа крови. Оставалось только создать человека, во всем похожего на Матео, что ее родители и сделали. Через девять месяцев, когда родилась Мираколина, врачи взяли костный мозг из ее бедра, и брат был спасен. Вот такое простое чудо. Теперь ему двадцать четыре, и он учится в университете. И все благодаря Мираколине.

Еще до того как девочка поняла, что такое быть уготованной в жертву, ей рассказали, что она – одна из десяти. «Нам предложили десять эмбрионов на выбор, – рассказала мать однажды, – но лишь один полностью совпадал с Матео физиологически. Ты появилась у нас не случайно. Мы выбрали тебя».

Девятью оставшимися эмбрионами распорядились по закону: родителям пришлось заплатить девяти женщинам, ставшим для них суррогатными матерями. Выносив детей, эти женщины получали право поступить, как им заблагорассудится, – оставить младенцев себе или подбросить каким-нибудь обеспеченным людям. «Но, как бы трудно нам ни было, мы считаем, что это прекрасно – то, что у нас есть и Матео, и ты», – сказали родители.

Теперь, когда час жертвоприношения близок, Мираколине приятно сознавать, что где-то в мире живут девять ее братьев и сестер и, как знать, быть может, частица ее распределенного тела поможет кому-нибудь из них в трудную минуту.

Однако принести ее в жертву родители решили вовсе не потому, что двое детей – слишком большая обуза для семьи.

«Мы заключили соглашение с Господом, – объяснили Мираколине родители, когда она была еще маленькой. – Мы пообещали: если ты родишься и Матео будет спасен, в благодарность мы принесем тебя в жертву и таким образом вернем Ему». Хотя Мираколина была тогда совсем еще малышкой, она поняла, что такое соглашение не так-то просто нарушить.

Правда, по мере того как до рокового дня оставалось все меньше и меньше времени, родители все больше нервничали. «Прости нас, – умоляли они снова и снова, – за то, что мы сделали». Мираколина всегда прощала их, хотя и приходила от просьбы в смущение. Ей всегда казалось, что жертвоприношение сродни избранничеству: зная о том, что ее ждет, она никогда не испытывала сомнений по поводу смысла жизни и своего предназначения. Так почему же родители извиняются за то, что подарили ей цель в жизни?

Быть может, они чувствовали себя виноватыми за то, что не устроили ей пышные проводы? Но, в конце концов, она ведь сама так решила. «Во-первых, жертвоприношение должно пройти скромно и без шумихи, – сказала она родителям. – Во-вторых, кто захочет прийти на такую вечеринку?»

И это было совершенно логично. Чаще всего дети, предназначенные в жертву, происходили из богатых общин и посещали храмы, где жертвоприношение – дело обычное. Мираколина же выросла в рабочей семье, а в этой среде относятся к жертвоприношению без энтузиазма. Одно дело, если ты из богатых и тебя окружают единомышленники, – и совсем другое, если все вокруг считают подобный повод для праздника по меньшей мере сомнительным. Мираколина не хотела провести последний вечер в семье в такой обстановке.

Поэтому, когда приходит этот последний вечер, сидя у камина вместе с родителями, она пересматривает то один, то другой эпизод из любимых фильмов. Мама приготовила ее любимое блюдо ригатони «Аматрициана». «Острые, но классные, – говорит мама, – совсем как ты».

Потом Мираколина спокойно засыпает, и дурные сны ее не мучат, – по крайней мере, утром она ничего подобного припомнить не может. Она рано просыпается, одевается в белое, точно так же, как обычно, и говорит родителям, что пойдет в школу. «За мной не приедут раньше полудня, так какой смысл терять день?»

Хотя родители предпочли бы, чтобы девочка осталась дома, сегодня ее слово – закон.

В школе Мираколина высиживает все уроки, ощущая некоторую отстраненность, похожую на сон. В конце каждого урока учитель отдает ей все накопившиеся за время обучения классные работы и табели с оценками, заполненные ранее.

«Да, видимо, это последний раз», – как будто пытается сказать каждый из учителей. Похоже, что большинству из них трудно находиться с ней в одном помещении. Добрее всех оказывается физик.

– Моего племянника принесли в жертву несколько лет назад, – рассказывает он. – Хороший был мальчик. Мне его ужасно не хватает. – Сказав это, он делает паузу и о чем-то задумывается. – Мне говорили, что его сердце досталось пожарному, спасшему десяток людей из горящего здания. Не знаю, правда ли это, но хотелось бы верить.

Мираколине тоже хотелось бы в это верить.

Одноклассники ведут себя так же странно, как учителя. Некоторые решают, что нужно сказать ей что-нибудь на прощанье. Кое-кто даже неловко обнимает ее, но большинство старается держаться на расстоянии, словно боятся подхватить от нее какую-то заразу. Но есть и другие, – те, кто считает нужным продемонстрировать жестокость.

– Надеюсь увидеть тебя как-нибудь по частям, – говорит кто-то за спиной во время обеда.

Раздаются смешки. Мираколина оборачивается, а сказавший гадость мальчик старается спрятаться за спинами приятелей, считая, что в толпе таких же потных придурков ему удастся остаться незамеченным. Но Мираколина узнает его по голосу. Протолкнувшись сквозь толпу ребят, она встает прямо перед ним, холодно глядя мальчику в глаза.

– О нет, ты меня по кускам не увидишь, Зак Расмуссен… но если какая-нибудь моя часть увидит тебя, я обязательно дам знать.

Лицо Зака приобретает легкий зеленоватый оттенок.

– Иди к черту, – бормочет он, – отправляйся на свое жертвоприношение.

Теперь под налетом идиотской бравады заметен страх.

Отлично, думает Мираколина. Надеюсь, кошмары ему обеспечены.

Она учится в большой школе, где полным-полно учеников, и среди них есть еще четверо ребят, тоже одетых с головы до ног в белое. Раньше их было шестеро, но двоих, самых старших, уже нет. Оставшиеся четверо и есть ее настоящие друзья, с которыми ей действительно хочется попрощаться. Как ни странно, они все очень разные. Все из семей сектантов, но каждая секта исповедует свою религию. Общее у них одно: все относятся к самопожертвованию очень серьезно. «Забавно, – думает Мираколина. – Эти секты веками враждуют из-за различий в обрядах, а вот в жертвоприношении все сходятся».

– От всех нас требуют, чтобы мы отдавали себя другим. Чтобы мы были милосердными и самоотверженными, – говорит Нестор, один из ее приятелей, предназначенных в жертву. Нестор и Мираколина – одногодки, но мальчик немного моложе, и день его обряда наступит только через месяц. Тепло прощаясь с Мираколиной, он хлопает ее по ладони. – Раз уж технология дошла до такого, что у нас появился еще один способ отдавать себя другим, что в этом плохого?

Все верно, вот только на свете немало людей, которые так не считают. И с каждым днем их все больше. Среди них и тот мальчик, которого, как и Мираколину, должны были принести в жертву, а он стал Хлопком, и теперь люди сделали из него символ. И что он теперь чувствует? Если кто-то готов превратиться в живую бомбу, лишь бы его не принесли в жертву, это же все равно, что красть медяки из кружки нищего на паперти! Хуже этого ничего и быть не может.

После уроков Мираколина, как обычно, отправляется домой. Свернув на свою улицу, она замечает у дома припаркованную машину брата. Сначала ей это кажется удивительным – брат учится в университете в другом городе, до которого пять часов езды. Но потом удивление сменяется радостью: она понимает, что Матео приехал с ней попрощаться.

Еще только три часа, и за Мираколиной должны приехать через час, а родители уже плачут. Это расстраивает девочку: она хотела, чтобы родители относились ко всему стоически, как она или Матео. Брат между тем вспоминает разные приятные моменты, которые им довелось пережить.

– А помнишь, когда мы ездили в Рим, ты захотела поиграть в прятки в Музее Ватикана?

Вспомнив, Мираколина улыбается. Она спряталась в ванну Нерона – огромный котел из темно-красного камня, в котором легко поместился бы даже слон.

– Охранников чуть удар не хватил! Я думала, они меня отведут к Папе, а он меня отшлепает. Пришлось бежать.

Матео смеется.

– Тебя не было, наверное, час. Мама с папой просто места себе не находили.

Да нет, наверное, нельзя сказать «тебя нет» о человеке, который потерялся в музее. Просто его до поры до времени скрывают стены. Мираколина вспомнила, как бродила среди толпы туристов, приехавших в Ватикан, пока не оказалась посреди Сикстинской капеллы, украшенной фресками Микеланджело. В центре была чудесная сцена: небеса почти соприкосались с землей. Рука Адама была так близка к руке Господа! И оба так хотели прикоснуться друг к другу! Но неодолимая сила земного тяготения не давала Адаму дотянуться до небес.

Мираколина долго стояла там, задрав голову и глядя на эту сцену. Она совсем забыла, что играет в прятки, да и как можно играть таком в месте, где приподнимается покров над великой тайной? Там ее и нашли родители с братом, среди сотен туристов, любующихся величайшей картиной, какую когда-либо создавала рука человека, – этим символом отчаянной тяги человека к совершенству.

Мираколине было только шесть лет, но и тогда образы, запечатленные на фреске, говорили с ней, и она как будто понимала, что они хотят сказать. Ей казалось, что она сама – прекрасная капелла, и если кто-нибудь зайдет внутрь, то увидит величественные фрески, которыми расписаны своды ее души.

Микроавтобус, который должен забрать ее, приезжает на десять минут раньше и паркуется у дома.

На стенке фургона красуется яркий логотип с подписью «Заготовительный лагерь “Лесная лощина”! Место, где живут подростки!»

Мираколина заходит в свою спальню, чтобы взять вещи – небольшой чемоданчик с несколькими комплектами белой одежды и скромным набором необходимых пожитков. Родители рыдают и без конца умоляют простить их. И Мираколина впервые не выдерживает.

– Если вы чувствуете себя виноватыми за то, что принесли меня в жертву, это не моя проблема, – говорит она, – потому что я отношусь к этому спокойно. Пожалуйста, возьмите себя в руки, хотя бы из уважения ко мне.

Ожидаемого действия слова не производят. Слезы по-прежнему льются потоком.

– Ты чувствуешь себя спокойно потому, – говорит отец, – что мы тебе это внушили. Это мы во всем виноваты. Все это из-за нас.

Взглянув на родителей, Мираколина пожимает плечами.

– Так передумайте, – предлагает она. – Нарушьте слово, данное Господу, и не приносите меня в жертву.

Родители смотрят на нее так, словно Мираколина преподнесла им чудесный подарок – последнюю возможность выбраться из ада, в который они сами себя загнали.

– Да, так мы и сделаем! – восклицает мать. – Мы же еще не подписали окончательное разрешение. Мы еще можем передумать!

– Хорошо, – говорит Мираколина. – Ты уверена, что вы этого хотите?

– Да, – говорит отец с заметным облегчением. – Да, мы уверены.

– Определенно?

– Да.

– Прекрасно, значит, вы можете не чувствовать себя виноватыми, – заключает Мираколина, поднимая чемодан. – Но независимо от того, чего вы хотите, я все равно ухожу. Потому что так хочу я.

Обняв мать, отца и брата, она уходит, не оглядываясь и даже не сказав ничего на прощание: люди прощаются, когда знают, что всему конец, а больше всего на свете Мираколина Розелли хочет верить, что после обряда все только начинается.

До лагеря «Лесная лощина» – три часа езды. Кресла в минивэне обиты кожей и мягким плюшем, а из дорогущих динамиков доносится популярная музыка. За рулем – мужчина с седеющей бородкой, широкой улыбкой на лице и таким запасом благодушия, с которым настроение, похоже, не испортить ничем. Просто Санта-Клаус в отпуске.

– Хорошо повеселилась вчера? Как прошла вечеринка? – спрашивает Шофер-Клаус, отъезжая от дома, где остались родители, которых Мираколина больше уже не увидит.

– Да и нет, – отвечает Мираколина. – День прошел хорошо, но вечеринки не было.

– О-о-о… жаль. А почему?

– Потому что жертвоприношение – не праздник.

– А, – отвечает шофер, явно не зная, что еще сказать. Ответ Мираколины – просто идеальное окончание светской беседы, чего она и добивалась. Ей совершенно не хотелось рассказывать о своей жизни этому мужчине, каким бы веселым он ни был.

– В холодильнике полно напитков, – сообщает он. – Угощайся.

Минут через двадцать, вместо того чтобы свернуть на федеральную трассу, они через ворота въезжают на территорию элитного поселка.

– Должен забрать кое-кого еще, – объясняет Шофер-Клаус. – Во вторник пассажиров мало, так что после этого – сразу в лагерь. Надеюсь, ты не против.

– Нет, не против.

Особняк, у которого останавливается фургон, раза в три больше, чем дом Мираколины. У двери ожидают мальчик в белом и его родители. Чтобы не смотреть, как они прощаются, Мираколина отворачивается к окну на другой стороне. Наконец Шофер-Клаус распахивает дверь, и в салон забирается мальчик с прямыми, аккуратно подстриженными черными волосами, голубыми глазами и мраморно-белой кожей – как будто его специально укрывали от солнца всю жизнь, чтобы принести в жертву таким же чистым и нетронутым, каким он был, когда только-только родился.

– Привет, – застенчиво здоровается мальчик. Его белая ритуальная одежда сшита из переливающегося на солнце атласа, окантованного богатой золотой тесьмой. Родители явно не жалели на него денег. Платье Мираколины сшито из простого шелка, специально небеленого, чтобы не выделяться из толпы. По сравнению с ним наряд мальчика напоминает сияющую неоновую рекламу.

Кресла в салоне минивэна установлены лицом друг к другу – очевидно, с целью подтолкнуть пассажиров к знакомству. Мальчик садится напротив Мираколины, думает несколько секунд, затем протягивает руку для пожатия.

– Меня зовут Тимоти, – представляется он.

Мираколина пожимает протянутую руку. Та оказывается влажной и холодной, как после урока физкультуры в школе.

– Мираколина.

– Ух ты, какое сложное имя! – восклицает мальчик и тут же неловко откашливается, как человек, жалеющий о том, что не сдержался. – А как тебя называют знакомые? Мира? Лина? Может быть, есть какой-то вариант покороче?

– Меня зовут Мираколина, и никаких сокращений.

– Ладно, отлично. Приятно познакомиться, Мираколина.

Микроавтобус трогается, и Тимоти, обернувшись, машет родителям, все еще стоящим у дома. Те машут в ответ, но ясно, что через затонированное стекло им ничего не видно. Петляя между домами, минивэн пробирается к выезду из поселка, и хотя они еще не выехали за ворота, по лицу мальчика ясно, что ему уже не по себе, как будто прихватило живот. Понятно, что не желудок его беспокоит, а нечто другое: он не успел еще смириться с мыслью, что до обряда осталось совсем недолго. Может быть, дома мальчик не чувствовал тревоги, а навалилась она только после того, как за ним закрылась дверь машины, отрезав его от прошлой жизни. Хотя элитный поселок и сияющее одеяние мальчика произвели на Мираколину отталкивающее впечатление, ей становится жаль парня. Его страх висит, как дым, в салоне минивэна, такой густой, что, кажется, его можно потрогать руками. «Это неправильно, – думает девочка. – Нельзя отправляться на священный обряд в таком настроении».

– Значит, нам ехать часа три или вроде того? – спрашивает Тимоти дрожащим голосом.

– Да, – жизнерадостно отзывается Шофер-Клаус. – В салоне есть мультимедийная система, в нее закачаны сотни фильмов, так что время пролетит незаметно. Включайте!

– А, ну да, конечно, – соглашается Тимоти. – Только попозже, наверное.

Несколько минут он сидит молча, погрузившись в свои мысли, а затем снова поворачивается к Мираколине.

– Говорят, к таким как мы в лагере лучше всех относятся. Как ты думаешь, это правда? Слышал, что там классно, и много других ребят, таких же, как мы, – говорит мальчик и снова откашливается. – Говорят, даже день можно выбрать, когда… в смысле… ну, ты понимаешь…

Мираколина тепло улыбается в ответ. Обычно мальчики вроде Тимоти прибывают в лагерь в лимузинах, но ей понятно, почему Тимоти решил этого не делать. Ему не хотелось ехать одному. Что же, раз судьба свела их вместе в этот знаменательный день, а ему требуется общество, она постарается ему помочь.

– Мне кажется, в лагере все будет так, как ты сам захочешь, – говорит она, – и день ты выберешь сам, когда поймешь, что готов. Поэтому нам дают возможность выбирать. Это должно быть наше собственное решение.

Тимоти внимательно смотрит на нее, как будто стараясь проникнуть ей в душу проницательным взглядом своих прекрасных глаз.

– Значит, тебе не страшно?

Мираколина решает ответить вопросом на вопрос.

– Ты когда-нибудь летал на самолете? – спрашивает она.

– Что? – переспрашивает Тимоти, пораженный тем, как легко она сменила тему. – Ну да, много раз.

– А в первый раз тебе было страшно?

– Ну да, наверное.

– Но ты же полетел. Почему?

– Хотел попасть туда, куда мы летели, – объясняет Тимоти, пожимая плечами. – Мы летели всей семьей, и родители сказали, что все будет хорошо.

– Что ж, – улыбается Мираколина, – вот и ответ.

Тимоти смотрит на нее таким наивным взглядом, каким она не смотрела на мир даже в детстве.

– Так значит, тебе не страшно?

– Да нет, страшно, – признается Мираколина, вздыхая. – Очень страшно. Но когда ты уверен, что все будет хорошо, со страхом можно смириться. Можно обратить его себе на пользу, вместо того чтобы мучиться и страдать.

– А, я понял, – кивает Тимоти, – это как в фильме ужасов, да? Смотришь и не боишься, потому что знаешь, что все это неправда, как бы страшно тебе ни было. Правда, разборка – это не какая-то там выдумка, – добавляет он, подумав. – После нее мы вряд ли выйдем из кинотеатра и отправимся по домам. И в Диснейленд после самолета я не попаду.

– Знаешь, что? – перебивает Мираколина, пока мальчик не успел погрузиться обратно в пучину отчаяния. – Давай посмотрим фильм ужасов! Это прочистит нам мозги, пока мы еще не доехали до лагеря.

Тимоти послушно кивает.

– Да, давай попробуем.

Изучив список роликов, хранящихся в памяти системы, Мираколина убеждается, что фильмов ужасов там нет. Есть только фильмы для семейного просмотра и комедии.

– Ну и хорошо, – замечает Тимоти. – Честно говоря, мне фильмы ужасов не нравятся.

Через несколько минут фургон выруливает на федеральное шоссе и набирает скорость. Тимоти находит утешение в компьютерной игре, которая отвлекает его от черных мыслей, а Мираколина надевает наушники и включает сборник, записанный в ее собственном плейере, вместо того чтобы слушать слащавую попсу, хранящуюся в памяти автомобильной мультимедийной системы. В ее подборке – 2129 песен, и она собирается прослушать их все, прежде чем ее разберут.

Часа за два Мираколина успевает прослушать около тридцати, и тут фургон сворачивает с шоссе на живописную дорогу, проложенную посреди густого леса.

– Через полчаса доедем, – объявляет Шофер-Клаус. – Быстро сегодня!

Неожиданно, преодолев очередной поворот, он резко нажимает на тормоза, и фургон с оглушительным визгом останавливается.

Мираколина снимает наушники.

– Что случилось?

– Никуда не выходите, – нахмурившись, приказывает Шофер-Клаус и выскакивает из автобуса.

Тимоти, сидит, прижавшись лицом к стеклу, чтобы лучше видеть.

– Что-то тут неладно.

– Точно, – соглашается Мираколина.

Возле шоссе в кювете лежит точно такой же минивэн из лагеря «Лесная лощина», но перевернутый, вверх колесами, – и трудно сказать, как давно он слетел с дороги.

– Наверное, покрышка лопнула или что-нибудь такое, вот он и перевернулся, – предполагает Тимоти, хотя на вид все колеса у минивэна целы.

– Надо бы позвонить в службу спасения, – говорит Мираколина, но тут же вспоминает, что телефона ни у нее, ни у Тимоти нет: в лагерь телефоны не берут.

И тут снаружи начинается суматоха. С полдюжины людей в черной одежде и скрывающих лица масках для катания на горных лыжах неожиданно выскакивают со всех сторон из-за деревьев. Водитель, получив пулю с транквилизатором в шею, валится на землю, как тряпичная кукла.

– Надо запереться! – кричит Мираколина и, не дожидаясь ответа Тимоти, сама бросается к двери. Ей приходится оттолкнуть мальчика, чтобы прорваться к незакрытой двери, из которой выпрыгнул водитель, – но все бесполезно, она не успевает. Дверь распахивается, и один из нападающих бьет кулаком по кнопке, приводящей в действие центральный замок. Все двери теперь открыты, и неизвестные в масках вытаскивают ребят наружу. Судя по слаженности действий, нападающие явно проделывают это не в первый раз. Тимоти начинает кричать, но, как он ни вырывается, цепкие руки вытаскивают его на улицу. Мираколине приходит в голову, что Тимоти сам сплел паутину из своих страхов. Не хватало только пауков, но вот они появились и схватили его.

Двое нападающих тянутся к Мираколине, и она сползает на пол, отбиваясь ногами.

– Не трогайте меня! Не трогайте меня!

Страх, который она так долго и так тщательно сдерживала, вырвался наружу, как поток раскаленных газов после взрыва. Она, конечно, боялась, пока ехала в лагерь, но тогда, по крайней мере, было понятно, что ее ждет. Теперь же, когда ее путешествие прервали так неожиданно и грубо, стало по-настоящему страшно – страшно от неизвестности. Мираколина молотит в воздухе руками и ногами, даже пытается кусать нападающих, но все напрасно: до ее ушей доносится шипящий звук выстрела. Пуля со снотворным впивается в руку, и вокруг раны тут же начинается нестерпимое жжение. Голова кружится, все быстрее и быстрее, и мир перед глазами уносится прочь по раскручивающейся спирали. В наступившей темноте сознание улетает туда, где нет ни пространства, ни времени, – туда, куда отправляются все души под воздействием слишком большой дозы снотворного.

Приходить в себя после дозы транквилизатора – ощущение не из приятных. Голова просто раскалывается, и вкус во рту ужасный. И в довершение всего кажется, будто у тебя что-то украли.

Мираколина очнулась от того, что кто-то рядом плакал и просил его пощадить. Голос кажется знакомым – похоже, это Тимоти. Да, он явно не из тех, кого готовят к подобным испытаниям. Но Мираколина его все равно не видит, потому что глаза закрыты повязкой из плотной непроницаемой ткани.

– Все хорошо, Тимоти, – говорит она. – Что бы там ни случилось, все будет хорошо.

Услышав ее, Тимоти прекращает рыдать и лишь тихонько всхлипывает и шмыгает носом.

Мираколина решает пошевелиться, чтобы понять, где она и что с ней. Оказывается, она сидит, и у нее болит шея, потому что она просидела так все время, пока была без сознания. Руки связаны за спиной, а ноги привязаны к ножкам стула. Не туго, но достаточно крепко.

– Отлично, – произносит некто, стоящий перед ними. Судя по голосу, это подросток. – Снимите повязки.

Свет не слишком яркий, но все равно режет глаза. Сощурившись, Мираколина ждет: заново привыкает к свету.

Они находятся в помещении с высоким потолком, похожем на бальный зал. Хрустальные канделябры, картины на стенах… наверное, в таком же дворце ожидали казни французские аристократы. Правда, сам дворец – в ужасном состоянии. В крыше зияют дыры, сквозь которые свободно влетают и вылетают голуби. Краска на картинах растрескалась от сырости, и воздух стоит тяжелый запах плесени. Понять, где они находятся и как далеко их увезли, невозможно.

– Извините, что пришлось с вами так поступить, – говорит подросток, сидящий напротив. На французского дворянина он совсем не похож. Да что там, даже на слугу дворянина! Парень одет в джинсы и светло-голубую футболку. Волосы – светло-каштановые и довольно длинные: такое впечатление, что он не стригся уже давно. Скорее всего, они с Мираколиной ровесники, но мальчик кажется старше из-за кругов под глазами, оставшихся в память о бессонных ночах: как будто он видел в своей жизни больше, чем положено подростку. И еще он выглядит больным, хотя Мираколина не понимает, что ее навело на эту мысль.

– Мы боялись, что вы причините себе вред, да и нельзя было раскрывать, куда вас везут. Только так мы могли спасти вас.

– Спасти? – переспрашивает Мираколина, решившись наконец подать голос. – Вот как вы это называете?!

– Сейчас, может, вы так не думаете, но мы вас спасли.

Внезапно Мираколина понимает, кто перед ней, и ее накрывает волна омерзения и злобы. Неужели среди всего, что может случиться с человеком, для нее не нашлось ничего лучшего? За что ее так наказали? Почему она должна была попасть в руки именно ему? Злобу и ненависть, охватившие ее, и так не назовешь душеспасительными, а уж теперь, когда священный обряд так близок… но, как ни старайся, от эмоций не избавишься.

Тимоти издает удивленный возглас, и его мокрые от слез глаза удивленно распахиваются.

– Это ты! – восклицает он с воодушевлением, которое мальчики его возраста обычно проявляют, встретив звезду спорта. – Ты тот парень, уготованный в жертву, который стал Хлопком! Ты – Левий Калдер!

Стоящий напротив подросток кивает и улыбается Тимоти.

– Да, но друзья зовут меня просто Лев.

3

Кам

Запястья. Колени. Шея. Связаны. Чешутся. Чешутся ужасно. И не пошевелиться.

Руки и ноги опутаны сверху донизу, руки туго притянуты к бокам и почти не сгибаются. Удается немного почесаться, совсем чуть-чуть, но от этого становится только хуже.

– Ты очнулся, – произносит чей-то голос, который кажется ему знакомым и в то же время незнакомым. – Очень хорошо. Просто замечательно.

Он с трудом поворачивает шею. Никого. Одни только белые стены.

Где-то рядом скрипнул стул. Еще раз, но ближе. И еще раз, но уже совсем близко. С трудом сфокусировав глаза, он различает женскую фигуру. Женщина переставила кресло, чтобы ему было ее видно, и села, положив ногу на ногу. Кажется, она улыбается, а может быть, и нет.

– А я все думала, когда же ты придешь в себя.

На ней темные брюки и блузка. На ткани узор, но различить его он не в состоянии. Не может даже понять, какого она цвета.

– Каждый охотник желает знать, где сидят фазаны, – произносит он вслух, вспоминая. – Желтый. Голубой.

Нет, все не то.

Его одолевает кашель. Горло пересохло, и слова выходят наружу с трудом.

– Трава. Деревья.

Опять не то.

– Зеленый, – подсказывает женщина. – Ты это слово пытаешься вспомнить, не так ли? У меня зеленая блузка.

Неужели женщина прочла его мысли? Вряд ли. Наверное, просто догадалась. У нее интеллигентная речь, и говорит она вполголоса. С акцентом. Легкий британский акцент, или что-то в этом роде. Почему-то акцент вызывает у него доверие к женщине.

– Ты меня узнал? – спрашивает она.

– Нет. Да, – медленно произносит он, стараясь понять. Мысли едва ворочаются, голова словно стянута стальным обручем, таким же тугим, как путы, которыми он связан по рукам и ногам.

– Неудивительно, – замечает женщина, – для тебя все как в первый раз. Страшно, наверное.

До этого момента молодому человеку и в голову не приходило, что ему должно быть страшно. Но раз эта женщина в зеленом, сидящая возле него, положив ногу на ногу, говорит, что он должен испытывать страх, значит, ему должно быть страшно. Приступ страха, начавшись, вызывает прилив сил, и он снова пытается освободиться, обдирая руки и ноги, которые начинают болеть еще сильнее. В голове кружит вихрь разрозненных воспоминаний, похожих на осколки стеклянной мозаики, никак не складывающиеся в общую картину. Ему хочется выкрикивать вслух беспорядочные обрывки фраз, возникающие из ниоткуда.

– Рука на раскаленной печке. Удар пряжкой… Нет, мама, нет! Упал с велосипеда. Руку сломал. Нож. Он меня ножом ударил!

– Больно, – подсказывает женщина, продолжающая сидеть в той же невозмутимой позе. – Это слово ты пытаешься вспомнить.

Слово производит магическое действие, – услышав его, он успокаивается.

– Больно, – повторяет он, прислушиваясь к забытым звукам собственной речи, срывающихся с одновременно знакомых и как будто чужих губ. Он прекращает попытки освободиться, и нестерпимая боль превращается в просто режущую, а потом и вовсе исчезает; только зуд ощущается в тех местах, где путы натерли кожу. Но мысли, вернувшиеся, как только ушла боль, продолжают роиться в голове. Все эти воспоминания – ожог, разъяренная мать, сломанная рука и драка на ножах, которой вроде бы как не было, но, в то же время, как будто и была. Неясно когда и каким образом, но все это случилось с ним.

Он бросает взгляд на женщину, которая все так же невозмутимо следит за ним. Теперь, приглядевшись, он различает орнамент на ткани, из которой сшита ее блузка.

– Огор… огр… огер…

– Продолжай, – подбадривает его женщина. – Ты знаешь это слово.

Голова разрывается от напряжения. Юноша старается изо всех сил. Думать – все равно что участвовать в соревнованиях по бегу. На самую длинную дистанцию на Олимпийских играх. Как же она называется? Слово начинается на букву «м».

– Огурцы! – восклицает он с видом триумфатора. – Узор называется «огурцы»! Марафон!

– Да, могу себе представить, как тяжело было вспомнить. Но, ты прав: действительно, марафон, – соглашается женщина, дотрагиваясь до воротника. – Трудно, но оно того стоило! Этот узор, ты прав, называется «огурцы»! – Женщина улыбается, на этот раз уже вполне искренне, и касается лба юноши кончиками пальцев. Ногти у нее короткие, или кожа на лбу лишена чувствительности. – Я же говорила, ты все знаешь.

Лихорадочный бег мыслей постепенно замедляется, и молодой человек все больше укрепляется в мысли, что эта женщина ему знакома. Но кто она, и как они познакомились?

– Кто? – спрашивает он. – Кто? Где? Когда?

– Как, что и почему – подхватывает женщина, улыбаясь. – Вот теперь полный набор.

– Кто? – снова требует ответа он, не оценив шутку.

– Кто я? – переспрашивает женщина, вздохнув. – Можно сказать, что я – твоя отправная точка в этом мире. В каком-то смысле я – твой переводчик, потому что я тебя понимаю, а это мало кому дано. Я – специалист по металингвистике.

– Мета… мета…

– Это суть языка, на котором ты говоришь. Метафоры и ассоциации. Но, мне кажется, это только больше все запутывает. Тебе не стоит сейчас об этом задумываться. Меня зовут Роберта. Ты этого не знал, потому что я никогда не говорила, как меня зовут, когда мы встречались.

– Мы встречались?

Роберта кивает.

– Тебе может показаться, что мы встречались однажды, но на самом деле мы встречались много-много раз. Ты что-нибудь об этом помнишь?

Поиски подходящего слова снова напоминают очередной утомительный затяжной марафон.

– Голлум прячется в пещере. Найди ответ, или не сможешь пересечь мост. Что это за штука, такая черно-белая и с красным?

– Думай, – говорит Роберта. – Я знаю, ты можешь вспомнить.

– Загадка! – восклицает юноша. – Да, это как марафон, но оно того стоит! Это слово – загадка!

– Очень хорошо, – соглашается Роберта, нежно касаясь его руки.

Теперь он внимательно изучает ее лицо. Она уже немолода. Симпатичная, какими бывают мамы. Светлые волосы с каштановым оттенком у корней. Минимум косметики. Глаза совсем молодые и ярко выделяются на лице. Но эта блузка…

– Медуза, – говорит он. – Старая карга. Ведьма. Гнилые кривые зубы.

– Ты считаешь меня уродливой? – спрашивает Роберта, напрягаясь.

– Уро-о-одливая! – тянет парень, пробуя слово на вкус. – Нет, не ты! Уродливые – зеленые огурцы.

Роберта облегченно смеется, окидывая взглядом узор на блузке.

– Ну, знаешь, на вкус и цвет… Тут каждый считает по-своему, не так ли?

Считать! Счетовод! Мой отец был счетоводом! Нет – полицейским. Нет – рабочим на заводе. Нет – юристом, строителем, фармацевтом, зубным врачом, безработным, а может быть, он умер.

Каждая мысль кажется одновременно истинной и ложной. Закоулки ума похожи на лабиринт, из которого никогда не выбраться. Теперь понятно, что имела в виду Роберта, говоря, что ему должно быть страшно. Чувства вновь переполняют его, и он снова пытается порвать путы. Впрочем, возможно, это вовсе и не путы – по крайней мере, некоторые из них напоминают бинты.

– Кто? – снова спрашивает он.

– Я же тебе уже сказала, – отзывается Роберта. – Ты разве не помнишь?

– Нет! Кто? – снова спрашивает он. – Кто?

Роберта понимающе приподнимает брови.

– А-а! Кто ты?

Он с тревогой ждет ответа.

– Это самый важный вопрос, не так ли? Кто ты? – произносит Роберта, задумчиво дотрагиваясь до подбородка кончиками пальцев. – Комитет пока не решил, как тебя зовут. Конечно, у каждого есть свое мнение, все они любят надувать щеки, показывать свою важность. Но, в общем, пока они там рассуждают, ты можешь придумать себе имя сам.

– Придумать?

Но почему он должен придумывать себе имя? У каждого есть имя, и у него должно быть. Он мысленно перечисляет мужские имена, приходящие ему на ум: Мэтью, Джонни, Эрик, Хосе, Крис, Алекс, Спенсер… Некоторые из них кажутся знакомыми, но ни одно не вызывает той радости узнавания, которая просто обязана возникать у человека, услышавшего свое имя. Он трясет головой, надеясь вспомнить хоть что-нибудь о себе и о том, кто он такой, но толку от этого немного, только голова начинает болеть.

– Аспирин, – говорит он. – Тайленол, аспирин, потом считать овец.

– Да, думаю, неудивительно, что ты устал. Сейчас ты получишь обезболивающее и уснешь. Поговорим завтра.

Похлопав его по руке, женщина медленно выходит из комнаты и гасит свет, оставляя его наедине с осколками мозаики, которые никак не хотят складываться воедино даже при свете, а уж в темноте и подавно.

На следующий день (по крайней мере, ему кажется, что это следующий день) он не чувствует себя таким усталым, и голова уже не болит так сильно, но мысли путаются, как прежде. Он начинает подозревать, что белая комната, которую он принял за больничную палату, – вовсе не палата. По некоторым архитектурным особенностям можно предположить, что он – в частном доме, переоборудованном в подобие клиники для единственного пациента.

С улицы доносится звук, который слышно, даже когда окно закрыто. Непрерывный ритмичный грохот, сопровождаемый шипением. Только через сутки он понимает, что это. Грохочут волны, разбивающиеся о берег. Где бы он ни находился, этот дом стоит на морском берегу. Ему ужасно хочется посмотреть на море. Он просит об этом Роберту, и она соглашается.

Сегодня он впервые встанет с постели.

Роберта приходит в сопровождении двух охранников в униформе. Они отвязывают его и помогают подняться, придерживая под руки.

– Не бойся, – говорит Роберта, – ты можешь встать.

Оказавшись на ногах, он испытывает приступ головокружения. Из-под бледно-голубой больничной рубахи торчат только пальцы ног, и ему кажется, будто они до них ужасно далеко – несколько километров. Он делает несколько шагов, каждый из которых дается с трудом.

– Хорошо, – поощряет его Роберта, идущая рядом. – На что это похоже?

– На прыжок с парашютом.

– Гм, – тянет Роберта, обдумывая его ответ. – Это так же опасно или так же волнующе?

– Да, – отвечает он. Юноша повторяет про себя оба прилагательных, запоминая. Каждое новое слово он будто выбирает из огромной нерассортированной кучи и расставляет по местам, как книги на стеллаже. Куча еще огромная, но мало-помалу ему удается разложить кое-что по полкам.

«Ты все их знаешь, – не раз говорила ему Роберта, – нужно только вспомнить».

Он делает еще несколько неуверенных шагов; охранники по-прежнему поддерживают его. Оступившись, он чувствует, как пальцы их сжимаются крепче.

– Осторожнее, сэр.

Охранники всегда называют его «сэр». Это должно означать, что он внушает им уважение, но почему, понять трудно. Он завидует им, потому что они могут просто «быть»: им не приходится прилагать для этого специальные усилия.

Роберта ведет их в коридор, до конца которого, как и до кончиков ног, несколько километров; по крайней мере, ему так кажется, хотя на самом деле выход – всего в нескольких шагах. Наверху, в углу на потолке, установлена машинка с линзой, которая наводится на него, как орудие. Такая же машинка установлена в его комнате, и она тоже без конца молча наблюдает за ним. Электрический глаз. Око циклопа. Он знает, как называется эта штука; слово вертится на языке.

– Скажи «сы-ы-р»! – произносит он. – Тебя снимают. Приготовились… мотор… Одноразовый «Кодак».

– Слово, которое ты ищешь, начинается с «к», и больше я тебе подсказывать не буду, – говорит Роберта.

– Ка… ка… кадавр. Кабана. Кавалерия. Канада.

– Нет, ты способен на большее, – комментирует Роберта, недовольно поджав губы, но вскоре, вздохнув, сдается, не желая расстроить его. На данный момент ему и с ходьбой-то справиться трудно, не то что идти и думать одновременно.

Пройдя через дверь, они оказываются в месте, которое находится одновременно внутри и снаружи.

– Балкон! – вспоминает он.

– Правильно, – соглашается Роберта. – Видишь, как легко получилось.

С балкона открывается вид на безбрежный океан. Волны сверкают и переливаются в лучах теплого солнца.

Перед ними – два стула и небольшой стол. На столе стоит стеклянный кувшин с какой-то белой жидкостью и лежит печенье. Он должен знать, как называется белая жидкость.

– А вот и угощение, – говорит Роберта. – Награда за долгое путешествие.

Они садятся за стол друг напротив друга. Охранники стоят рядом, наготове, на случай, если понадобится их помощь, или если он вдруг решит спрыгнуть с балкона на острые скалы внизу. На скалах стоят солдаты с тяжелыми черными винтовками в руках. Они защищают его, объясняет Роберта. Он думает, что, если спрыгнуть вниз, солдаты, сидящие на скалах, тоже назовут его «сэр».

Роберта разливает белую жидкость в прозрачные граненые стаканы, сверкающие на солнце и отбрасывающие блики во все стороны. По плитке, которой замощен пол балкона, пляшут солнечные зайчики.

Он берет печенье и откусывает кусочек. Оно шоколадное. Неожиданно вкус шоколада пробуждает целый сонм воспоминаний. Он видит мать. Потом снова мать, но уже другую. Обед в школе. Вспоминает, как обжег губу, откусив кусок свежеиспеченного «Толл-хауса». Мне нравится горячее сдобное тесто. Хорошо, когда печенье чуть-чуть не пропеклось. Нет, мне нравится слегка пригоревшее, твердое печенье. У меня аллергия на шоколад. Больше всего на свете я люблю шоколад.

Он понимает, что все эти утверждения верны. Но как они все могут быть верны? Если у него аллергия, откуда такие приятные воспоминания о шоколадном печенье?

– Марафонская загадка продолжается, – говорит он вслух.

Роберта улыбается.

– Ты сейчас сказал почти правильное предложение. На, пей.

Она протягивает ему стакан с прохладной белой жидкостью, и он принимает его.

– Ты придумал себе имя? – спрашивает Роберта.

Он делает глоток – и как только пахучая жидкость, размочив крошки печенья, уносит в пищевод, в голове поднимается новый вихрь беспорядочных мыслей, но комбинация вкуса печенья и белой жидкости действует на них, как вода – на песок в лотке золотоискателя. Она смывает всю грязь – и на дне остаются крупицы золота.

Электронный прибор с глазом-линзой. Он знает его название! И белый напиток – его дают коровы, верно? Коровий сок. Слово на букву «м». Глаз-линза.

– Кам!

Коровий сок.

– Му-у!

Роберта смотрит на него со странным выражением.

– Кам… му… – повторяет он.

В глазах Роберты загорается искра понимания.

– Камю?

– Кам. Му.

– Камю! Какое прекрасное имя. Ты превзошел самого себя!

– Камера! – в конце концов вспоминает он. – Молоко!

Но Роберта его уже не слушает. Она витает где-то в облаках.

– Камю, философ-экзистенциалист! «Живи до слез». Слава тебе, мой друг! Молодец!

Юноша понятия не имеет, о чем она говорит, но раз это ее радует, то и ему должно быть хорошо. Приятно, что он смог ее удивить.

– Тебя будут звать Камю Композит Примус, то есть Первый, – сообщает она с улыбкой, безбрежной, как океан. – Комитет лопнет от злости!

Каждый день после разговора с Робертой на балконе начинается и заканчивается терапией. Болезненные процедуры по растяжке и подъему тяжестей, похоже, специально изобретены для того, чтобы причинить ему адскую боль.

«Лекарства могут многое, – говорит ему физиотерапевт, накачанный мужчина с низким голосом, носящий легкомысленное и не подходящее имя Кенни. – Но остальное зависит от тебя».

Иногда ему кажется, что Кенни просто нравится наблюдать, как он мучается.

Благодаря Роберте все, кто не ограничивается обращением «сэр», теперь называют его Камю, а сам он, услышав это имя, почему-то вспоминает большого черно-белого кита.

– Кита зовут Шамю, – объясняет Роберта за завтраком, – а тебя – Камю. Эти имена рифмуются, но начинаются с разных букв.

– Кам, – повторяет он, не желая носить имя, похожее на имя морского млекопитающего. – Пусть будет Кам.

Роберта, приподняв бровь, обдумывает его предложение.

– Что ж, пожалуй, это неплохо. Пусть так и будет, я думаю. Нужно будет всем рассказать. Ну, Кам, как поживают сегодня твои мысли? Уже не так разбегаются?

– У меня в голове есть темные пятна, – отвечает Кам, пожимая плечами.

Роберта вздыхает.

– Может и так, но я все равно вижу прогресс, хотя ты этого можешь и не замечать. Твой мыслительный процесс стал четче и улучшается с каждым днем. Ты научился формировать сложные предложения и понимаешь почти все, что я говорю, не так ли?

Кам кивает.

– Понимание – первый шаг на пути к свободному общению, Кам, – объясняет Роберта и продолжает через секунду, – Comprends-tu maintenant?

– Oui, parfaitement, – отвечает Кам, не успев даже осознать, что слова, сорвавшиеся с языка помимо его воли, как-то отличаются от тех, что он использовал прежде. Осознав разницу, он понимает, что в лабиринте сознания приоткрылась еще одна дверца, за которой скрывается очередной таинственный коридор, ведущий в неизвестном направлении.

– Отлично, – замечает Роберта с хитрой улыбкой, – но давай пока говорить на одном языке, ладно?

В распорядке дня появляются новые пункты. Тихий час после обеда, к которому он уже привык, передвигается на более позднее время, а после полудня он проводит час, сидя за столом перед монитором компьютера, в памяти которого хранится множество цифровых фотографий: красная машина, какое-то здание, черно-белый портрет – и десятки других изображений.

– Перекладывай в свою папку фотографии предметов, которые кажутся тебе знакомыми, – говорит Роберта, когда он впервые усаживается за компьютер, – и называй первое слово, которое приходит тебе в голову.

– Скантрон? – спрашивает ошеломленный Кам.

– Нет, – возражает Роберта, – это не тест, это упражнение, которое позволит понять, что ты помнишь, а что еще предстоит вспомнить.

– Нет, – возражает Кам. Потому что ее объяснение является описанием сути этого теста. – Это Скантрон.

Глядя на картинки, он выполняет указания Роберты, подтягивая к себе те, что кажутся ему знакомыми. Портрет: «Линкольн». Башня: «Эйфелева». Красная машина: «Грузовой пожарник. Нет. Пожарный грузовик». И так далее, снова и снова. Стоит отложить одну картинку, ее место тут же занимает другая. Некоторые ему хорошо известны, с другими не связано никаких воспоминаний, а есть и такие, которые кажутся знакомыми, но подобрать слова, чтобы описать то, что смутно мерцает где-то на периферии сознания, он не может.

Когда тестирование, наконец, заканчивается, на него накатывает усталость, еще более сильная, чем после физиотерапии.

– Раздавленный, – говорит он, – как раздавленная бумага в корзинке.

– Ты хочешь сказать, что чувствуешь себя так, словно тебя каток переехал, – поправляет Роберта, понимающе улыбаясь.

– Каток переехал, – повторяет за ней Кам, стараясь запомнить новое сравнение.

– Это неудивительно – занятие не из легких, но ты с ним неплохо справился, да? И ты заслужил награду!

Чувствуя, что вот-вот заснет, Кам кивает.

– Мне дадут орден.

Каждый день занятия становятся все сложнее и сложнее, как с физической, так и с психологической точки зрения, но цель их по прежнему не ясна, и никто не стремится ее объяснить.

– Твои успехи сами по себе прекрасны, – повторяет Роберта. Но как можно наслаждаться успехом, когда его степень не с чем сравнить?

– Кухонная раковина! – говорит он однажды Роберте за завтраком, за которым они сидят, как всегда, вдвоем. – Кухонная раковина! Немедленно!

Роберта, интуитивно понимает, что он пытается ей сказать.

– В свое время ты узнаешь все, что хочешь о себе знать. Но сейчас еще не время.

– Нет, время!

– Кам, этот разговор окончен.

Он чувствует, как откуда-то изнутри поднимается волна гнева и злобы. Он понятия не имеет, что делать с этими чувствами, и не может подобрать подходящих слов, чтобы их выразить.

Шальная волна, пройдя по телу, ударяет в руки, и прежде чем он успевает сообразить, что происходит, на другой конец комнаты уже летит брошенная им тарелка, за ней еще одна, потом еще и еще. Роберте приходится пригнуться, чтобы не попасть под плотный огонь из летящих тарелок, ложек и стаканов. Спустя мгновение к нему подбегают охранники и, оттащив в спальню, привязывают к кровати, чего не делали уже неделю.

Злоба не отпускает его, кажется, целую вечность, но, в конце концов он устает и успокаивается. Входит Роберта. На лице у нее кровь. Всего лишь царапина над левым глазом, но размер не имеет значения. Это сделал он. Он виноват.

Неожиданное раскаяние, которое оказывается куда сильнее обуревавшего его только что гнева, застит все остальные чувства.

– Разбил свинью-копилку сестры, – плача, говорит он. – Папину машину разбил. Плохой. Плохой.

– Я вижу, что ты раскаиваешься, – говорит Роберта, которая, похоже, чувствует себя не лучше, чем он. – Но и ты прости меня тоже, – просит она, нежно поглаживая его по руке. – Тебя отвяжут утром, – добавляет женщина. – Это наказание за срыв. Ты должен понимать, что у поступков бывают последствия.

Он понимающе кивает. Хочется смахнуть слезы, но руки привязаны к кровати. Роберта делает это за него.

– Ну, по крайней мере, мы знаем, что ты действительно такой сильный, как мы думали. И это правда, что ты был питчером, когда играл в бейсбол.

Кам начинает копаться в памяти в надежде найти что-нибудь, связанное с бейсболом. Разве он в него играл? Его память похожа на недособранную мозаику, поэтому отыскать в ней что-то непросто, но понять, чего в ней нет, все-таки можно.

– Я не был питчером, – говорит он. – Никогда.

– Ну конечно, – тихо соглашается Роберта, – я сама не знаю, что говорю.

День ото дня, по мере того как мысли в голове постепенно приходят в порядок, Кам начинает сознавать свою пугающую уникальность. На дворе вечер, и после сеанса физиотерапии он впервые почувствовал не усталость, а некоторое возбуждение – но разве не об этом говорил ему физиотерапевт Кенни?

«Ты сильный, но разные группы мышц никак не могут найти друг с другом общий язык».

Кам понял, что Кенни просто пошутил, но в каждой шутке есть доля правды, и случайно сказанная фраза застряла в голове, как, бывало, в горле у него застревал кусок пищи. Случалось, во время еды глотка отказывалась принимать пищу, и ее приходилось проталкивать языком.

«В конце концов тело поймет, что оно должно примириться с собой и помочь всем частям договориться друг с другом», – сказал Кенни, словно тело Кама – какая-то фабрика, где работают люди, которые, чуть что, сразу объявляют забастовку, или, что еще хуже, группа рабов, которых силой заставляют выполнять нелюбимую работу.

Позже внимание Кама привлекают тонкие шрамы, опоясывающие запястья, как браслеты. Теперь, когда бинты сняты, их хорошо видно. Толстый, как веревка, шрам, разделяет пополам грудь и уходит вниз, разветвляясь над отлично развитыми, скульптурными кубиками пресса. Он похож на скульптуру. Его фигура как будто высечена из мрамора рукой ваятеля, стремившегося достичь совершенства, и облечена в телесную оболочку. Этот дом на утесах, как теперь кажется Каму, – не более чем галерея, и единственный выставленный в ней экспонат – это он. Возможно, он должен чувствовать свою исключительность, но он испытывает лишь одиночество.

Подняв руку, юноша ощупывает лицо, трогать которое ему запретили. В этот момент входит Роберта. Ей известно, что он изучал свое тело: она наблюдала за ним через монитор, на который транслируется изображение с камеры, спрятанной в углу. С ней два охранника. Они уже поняли, что Кам в таком состоянии, когда в любой момент может разразиться гроза.

– В чем дело, Кам? – спрашивает Роберта. – Расскажи мне. Подбери слова.

Едва касаясь пальцами лица, которое составлено, как ему кажется, из кусков с разнородной текстурой, он не решается дотронуться до него по-настоящему, потому что боится в гневе изорвать его в клочья.

Подбери слова…

– Алиса! – говорит он. – Кэрролл! Алиса!

Слова совсем не те, он это знает, но ничего лучшего для описания того, что он хочет сказать, подобрать не удается. Ухватить смысл, исчезающий в бесконечной вселенной собственного ума, не получается, и остается лишь бесконечно кружить по орбите вокруг этого смысла в тщетной попытке приблизиться к нему.

– Алиса! – повторяет он, указывая на дверь в ванную. – Кэрролл!

Один из охранников понимающе ухмыляется, хотя на самом деле ни черта не понимает.

– Может, он вспоминает прежних подружек.

– Молчать, – обрывает его Роберта. – Продолжай, Кам.

Закрыв глаза, парегь изо всех сил старается придать форму неуловимой мысли, но единственная форма, которую ему удается подобрать, слишком абстрактна, да к тому же еще и смешна.

– Морж!

Нет, все это бесполезно. Как же он себя презирает!

– И Плотник? – неожиданно спрашивает Роберта.

– Да! Да! – отзывается он, уставившись на нее. Два совершенно абстрактных понятия, слившись воедино, вдруг обретают безукоризненный смысл.

– «Морж и Плотник», – повторяет Роберта. – Абсурдная поэма, в которой смысла еще меньше, чем в том, что ты говоришь!

Кам выжидающе смотрит на нее, надеясь, что она проведет хотя бы еще несколько линий от точки к точке и поможет ему решить головоломку.

– Ее написал Льюис Кэрролл. Автор…

– Алисы!

– Да, автор «Алисы в Стране чудес» и «Алисы в За…»

– В Зазеркалье! – восклицает Кам, указывая рукой в сторону ванной. – «Алису в Зазеркалье»!

Он даже помнит, что слово – не совсем то, которое он искал. Есть более точное…

– Зеркало! – кричит он. – Лицо! В зеркале! Лицо!

В доме нет ни одного зеркала, по крайней мере, в тех комнатах, куда ему разрешено входить. Нет даже ни одной отражающей поверхности. Вряд ли это случайность.

– Зеркало! – продолжает кричать он в экстазе. – Я хочу посмотреть! Покажите мне!

Такого ясного и недвусмысленного заявления не прозвучало с тех пор, как он очнулся, еще ни разу. Ему еще ни разу не удавалось проявлять способность к коммуникации такого высокого уровня. Уж это точно понравится Роберте!

– Покажите мне! Ahora! Maintenant! Ima!

– Достаточно! – прерывает его Роберта. Она говорит спокойно, но в то же время непреклонно. – Не сегодня. Ты не готов!

– Нет! – возражает он, касаясь руками лица, на этот раз с большей силой. Прикосновение вызывает боль. – Это Доже в железной маске, а не Нарцисс в пруду! Возможность видеть облегчит ношу, а не сломает спину верблюду!

Охранники готовы наброситься на него и связать и только ждут приказа Роберты. Они снова привяжут его к кровати, чтобы он не навредил себе. Но приказа нет. Роберта колеблется. Размышляет.

– Иди за мной, – наконец произносит она.

Развернувшись, женщина медленно направляется к выходу из комнаты. Кам и охранники следуют за ней.

Процессия покидает крыло здания, переоборудованное под клинику, и попадает в какое-то новое помещение. Полы здесь из теплого дерева; они не застелены холодным линолеумом, как в его «палате». Во всех комнатах, где ему довелось побывать раньше, стены были сплошь белые и пустые, а здесь на них висят картины в рамах. Оставив охранников у двери, Роберта ведет Кама в гостиную. Там сидят люди: Кенни и кое-кто из терапевтического персонала. Есть и другие, которых Кам не знает: видимо, специалисты, работающие за пределами его мирка. Увидев его, они поднимаются с кожаных диванов и кресел и переглядываются в тревоге.

– Все в порядке, – говорит им Роберта. – Оставьте нас ненадолго.

Оставив свои занятия, люди торопливо покидают гостиную. Каму хочется спросить Роберту, кто они, но он уже знает. Эти люди подобны ждущим у дверей охранникам, и тем, кто дежурит внизу, на скалах, и человеку, убирающему его комнату, и женщине, смазывающей лосьоном его шрамы. Все они – обслуживающий персонал.

Роберта подводит его к высокому, от пола до потолка, зеркалу, прикрепленному к стене. В нем Кам видит себя с ног до головы. Сняв больничный халат, он остается в одних трусах и окидывает себя взглядом. Тело его прекрасно: идеальные пропорции, развитая мускулатура. На мгновение ему кажется, что он все-таки Нарцисс, погруженный в самолюбование, но, подойдя ближе, Кам различает шрамы. Он знал об их существовании, но увидеть их все сразу – это было слишком. Увиденное потрясло его: куда ни глянь, всюду огромные, уродливые рубцы. И в особенности – на лице.

Это лицо из кошмарного сна.

Разноцветные куски кожи, бесформенные, как куски газеты на маске из папье-маше. Не только лицо, но и кожа под легким пушком волос, чуть отросших с тех пор, как он очнулся, напоминает лоскутное одеяло, собранное из клочков кожи разного цвета и текстуры. Смотреть на это без слез невозможно.

– Почему? – спрашивает он, слишком потрясенный, чтобы подбирать какие-то другие слова.

Отвернувшись, юноша утыкается носом в собственное плечо, словно ищет в нем защиты от этого невыносимого ужаса.

Роберта нежно и осторожно касается его руки.

– Не отворачивайся, – говорит она, – имей силы смотреть на то, что вижу я.

Заставив себя повернуться к зеркалу, Кам снова видит на лице одни лишь шрамы.

– Чудовище! – восклицает он. Слово настолько точно описывает его чувства, что на этот раз даже не приходится напрягаться, чтобы отыскать его в глубинах памяти. – Франкенштейн!

– Нет! – резко обрывает его Роберта. – Никогда так не говори! То чудовище было сделано из мертвой плоти, а ты соткан из живой! Существование Франкенштейна нарушало законы природы, а ты, Кам, – новое чудо света!

Теперь она вместе с ним смотрит на отражение в зеркале, указывая рукой на разные части тела.

– Твои ноги принадлежали чемпиону по бегу, – объясняет она, – а сердце – мальчику, который наверняка стал бы призером Олимпиады по плаванию, если бы его не отправили на разборку. Руки и плечи раньше служили парню, который играл в бейсбол лучше, чем кто-либо из ребят, когда-либо попадавших в заготовительный лагерь. А пальцы? Они владели гитарой – редкий и великий талант!

Встретившись с ним взглядом в зеркале, женщина улыбается.

– А глаза принадлежали мальчику, который мог растопить женское сердце одним только взглядом.

В ее голосе слышится определенная гордость – гордость за него, Кама. Вот только он пока не в состоянии разделить ее чувства.

– Но самое лучшее находится здесь! – произносит Роберта, прижав палец к его виску.

Роберта начинает водить пальцем по коже его головы, как по глобусу, время от времени задерживаясь на той или иной части черепа.

– В левой фронтальной доле хранятся аналитические и счетные способности семерых отличников, получивших высший балл на тестах по математике и физике. В правой фронтальной доле собраны творческие способности почти дюжины поэтов, художников и музыкантов. В затылочную долю имплантированы цепочки нейронов, взятых у несчетного количества ребят, обладавших фотографической памятью. Речевой центр содержит информацию по девяти языкам. Нужно только активировать эти знания.

Взяв Кама рукой за подбородок, Роберта заставляет его повернуться к ней лицом. Ее глаза, которые были достаточно далеко, когда смотрели на него через зеркало, оказываются совсем рядом. Ее взгляд гипнотизирует, подчиняет.

– Anata wa randamu de wa nai, Кам, – произносит она. – Anata wa interijentoni sekkei sa rete imasu.

И он понимает, что означают эти слова: «Ты отличаешься от людей, родившихся по воле случая, Кам. Ты создан целенаправленно и мастерски».

Он не знает, на каком языке она говорит, но понимает его.

– Каждая часть твоего тела и разума прошла тщательный отбор и взята у самых лучших и умнейших, – продолжает Роберта, – и я присутствовала на всех операциях, чтобы ты слышал и видел меня. Чтобы ты узнал меня еще до того, как все части соберутся воедино. – Роберта на секунду умолкает и, вспомнив что-то, грустно качает головой. – Эти бедняги были слишком неорганизованы, чтобы понять, как распорядиться данными им талантами. И все же, пусть в разобранном состоянии, они реализуются через тебя!

При слове «разобранный» в голове Кама тут же взметнулись обрывки воспоминаний.

Да, он ее видел!

Она стояла у операционного стола, причем без маски, с неприкрытым лицом, потому что смысл ее нахождения там состоял именно в том, чтобы ее увидели и запомнили. Но ведь она не один раз стояла в операционной? Четкие воспоминания из нескольких десятков мест сохранились у него в памяти.

Но ведь это не его память, верно?

Это их память.

Всех одновременно.

Они кричат.

Пока еще остается голос молить.

И в тот самый момент, когда «я есть» переходит в «меня нет»…

…из его груди вырывается долгий, клокочущий вздох. Теперь каждое из этих последних воспоминаний стало частью его натуры, сотканной из разрозненных кусков чужих душ, как лицо – из кусков чужой кожи. Кажется, носить в себе все их страдания одновременно невозможно, и все же Кам это делает. Только теперь ему становится понятно, каким сильным нужно быть, чтобы хранить в себе воспоминания сотни попавших на разборку ребят и не взорваться при этом, разлетевшись на тысячу кусков.

Роберта просит его оглянуться и еще раз оценить роскошь покоев стоящей на утесах виллы.

– По тому, что тебя окружает, ты можешь догадаться, что у нас влиятельные покровители, которые делают все, чтобы ты рос и процветал.

– Покровители? Кто?

– Не имеет значения, кто они. Друзья. Не только твои, но и того мира, в котором все мы хотим жить.

Хотя многое для него стало понятным, и в том числе его собственное существование, остается еще одна вещь, которая пугает его.

– Мое лицо… оно ужасно…

– Не стоит об этом волноваться, – говорит Роберта. – Шрамов скоро не станет. По сути, результат косметических процедур уже налицо. Вскоре рубцы исчезнут, останутся только тончайшие линии в тех местах, где соединяются фрагменты ткани. Ты можешь поверить мне на слово: я видела множество моделей твоей будущей внешности, Кам, и это восхитительно!

Он проводит рукой по лицу, ощупывая шрамы. А ведь они не так хаотичны, как ему показалось сначала: в их расположении есть определенная система. Симметрия и даже рисунок. Орнамент.

– Мы намеренно решили объединить в твоем облике элементы всех рас: от чистейших представителей белой расы до коренных африканцев, черных, как смоль. И всех, кто между ними: испанцев, азиатов, полинезийцев, американских индейцев, австралийцев, индийцев, семитов… Твое лицо – фантастическая мозаика, сложенная из частиц всего человечества! Ты – истинный человек мира, Кам, и это отражено на твоем лице. Поверь, когда заживут шрамы, ты станешь новым эталоном красоты! Ты будешь сияющим путеводным маяком, величайшей надеждой человечества.

От этой мысли сердце начинает биться быстрее. Кам задумывается: а сколько частиц разных людей различных рас и национальностей соединено в этом сердце? К примеру, он ничего не помнит о том, как был чемпионом по плаванию, но сердце подсказывает, как здорово было бы сейчас нырнуть в бассейн. Оно снова хочет биться в ритме заплыва на скорость, точно так же, как ноги его мечтают снова коснуться беговой дорожки.

Однако в настоящий момент ноги отказываются служить ему, и он, сам не понимая, как это случилось, неожиданно обнаруживает, что лежит на полу.

– Слишком большая нагрузка для одного дня, – кивает Роберта.

Двое охранников, маячивших все это время в дверях, подбегают, чтобы помочь ему подняться.

– С вами все в порядке, сэр? Позвать кого-нибудь на помощь, мэм?

– В этом нет необходимости. Я позабочусь о нем.

Охранники подводят Кама к бархатному дивану. Его бьет дрожь, но не от холода, а от усилий, которые ему пришлось приложить, чтобы принять правду о себе, открывшуюся так внезапно. Роберта укрывает его пледом, регулирует температуру в комнате, чтобы ему было теплее, и садится рядом, как мать – у постели больного ребенка.

– У нас на тебя большие надежды, Кам. Но беспокоиться об этом сейчас не нужно. В данный момент твоя задача – развить тот огромный потенциал, которым ты наделен: связать воедино части разума, остающиеся разрозненными, и научить все части тела взаимодействовать друг с другом. Ты – дирижер живого оркестра, и музыка, которую ты создашь, будет прекраснее всего на свете!

– А если нет? – спрашивает он.

Роберта, наклонившись, нежно целует его в лоб.

– Этого не может быть.

Когда Кам засыпает, сознание его не отключается полностью. Он всегда понимает, что спит, и до сих пор все сны, которые он видел, ужасно его расстраивали. Они не подчинялись обычной логике сна – да и вообще никакой логике: просто раздробленные, никак не связанные друг с другом отрывки, сгустки случайных мыслей, запутавшиеся в паутине спящего разума. Словно поток данных, движущийся слишком быстро: достигнув очередного узла, он всякий раз уходил дальше, не дожидаясь, пока вычислительная система декодирует хотя бы один байт. Это сводило его с ума! Но теперь, когда завеса тайны над его сущностью приоткрылась, Кам наконец оседлал волну своих сновидений.

Сегодня ему снится, что он ходит по дому. Не по тому особняку с видом на океан, где он находится в действительности, а по другому, воображаемому. При переходе из комнаты в комнату меняется не только обстановка, но и мир, в котором он живет. Вернее, меняется не сам мир, а жизнь, которую он в нем проживает. В кухне Кам видит малолетних детей, сидящих за столом в ожидании обеда. В гостиной отец задает ему вопрос на незнакомом языке, и Кам не может ответить.

Потом он идет по коридорам – длинным коридорам с дверями по обе стороны. За каждой дверью – люди, смутно ему знакомые. В эти комнаты ему никогда не войти, и находящиеся в них люди навсегда останутся лишь призрачными фигурами в ловушках комнат. Возможно, более подробные воспоминания о них где-то и сохранились, но определенно вне фрагментов чужого серого вещества, из которых составлен его мозг.

Миновав очередную комнату или свернув в следующий коридор, Кам всякий раз ощущает чувство утраты, накатывающее волнами. Но каждый раз печаль оставляет его, сменяясь интересом к новым бессчетным комнатам и коридорам, ожидающим его впереди.

Под конец сна он проходит сквозь дверной проем на балкон, не огражденный перилами. Встав на край, он смотрит вперед и вниз, на клубящиеся под балконом облака, а те, как будто повинуясь причудам некоего разумного ветра, беспрерывно меняют очертания, разрываясь и вновь смыкаясь по его прихоти. Внутри гремит разом целая сотня голосов – это все те, кто стал его частью. Они говорят с ним, но не все слова можно разобрать: часть из них сливается в мерный неразборчивый гул. Но все-таки он понимает, что они хотят ему сказать: «Прыгай, Кам, прыгай! Мы знаем, что ты можешь летать!»

Утром, все еще чувствуя себя странно после сна, Кам отдает все силы физиотерапии, выкладываясь как никогда, и, наконец, чувствует, что мышцы уже болят сильнее, чем заживающие шрамы.

– Смотрю, ты сегодня в ударе, – говорит Кенни, прикладывая к суставам Кама то горячий, то холодный компресс. Кенни, как успел уже выяснить Кам, был ведущим тренером НХЛ, но могущественные «друзья», о которых говорила Роберта, наняли его личным тренером к единственному подопечному, предложив Кенни неслыханную зарплату.

«Сумма повлияла на решение, – признался Кенни. – Да и не каждый день тебе предлагают стать свидетелем того, как созидается будущее».

«Так вот, кто я, – думает про себя Кам. – Часть будущего». Он пытается представить себе, как школьники заучивают в классе его имя – «Камю Композит Примус». Но у него ничего не получается. Проблема в имени, которое звучит как-то уж слишком по-научному, словно оно – лишь материал для эксперимента, а не результат. Нужно его сократить. Камю Комп-При? Перед глазами возникает образ вереницы машин, набирающих скорость после поворота. Гран-При. Точно! Камю Компри. Выбросить лишнее «п», и получается необычное имя, такое же загадочное, как он сам!

Поморщившись от ледяного компресса, который Кенни как раз приложил ему к плечу, Кам понимает, что даже это неприятное ощущение сегодня его не раздражает.

– Пирожковый марафон, и никакой корзинки! – восклицает он, а затем, откашлявшись и дождавшись, пока слова, отстоявшись, примут удобоваримую форму, поясняет свою мысль. – Этот марафон, который я бегу, теперь кажется совсем неутомительным. И я уже не устаю так сильно.

– Разве я не говорил тебе, что будет легче? – спрашивает Кенни, посмеиваясь.

В полдень они с Робертой сидят на балконе за ланчем, который подают на серебряных тарелках. С каждым днем еда становится все более разнообразной, но порции всегда небольшие. Салат-коктейль из креветок. Салат из свеклы. Курица карри с кускусом. Разнообразная еда стимулирует вкусовые рецепторы, вызывая воспоминания о том, что он пробовал то или иное блюдо раньше. Это упражнение помогает восстановить связь между нервными окончаниями и центрами мозга, отвечающими за восприятие вкуса и запаха.

– Все это часть лечения, – объясняет Роберта, – и твоего развития.

После завтрака они садятся за компьютер, чтобы совершить ежедневный ритуал – просмотреть картинки, стимулирующие развитие визуального восприятия. С каждым днем картинки все сложнее; времена, когда ему предлагалось отличить Эйфелеву башню от пожарной машины, остались позади. Теперь картинки представляют собой иллюстрации к литературным произведениям без указания названий, и Кам должен их опознавать – если не само произведение, то хотя бы автора. Главным образом, сцены из пьес.

– Кто эта женщина?

– Леди Макбет.

– Что она делает?

– Не знаю.

– Тогда придумай что-нибудь. Используй фантазию.

На картинках изображены люди в различных жизненных обстоятельствах, и Роберта просит Кама представить, кем они могут быть. О чем они могут думать. Она не позволяет ему говорить до тех пор, пока он не подберет нужные слова.

– Мужчина едет в поезде. Думает о том, что будет сегодня дома на обед. Он не любит курицу.

Среди разложенных на рабочем столе картинок Кам замечает фотографию девушки, которая привлекает его внимание.

Роберта, проследив за тем, на что он смотрит, немедленно пытается стереть файл с картинкой, но Кам, схватив ее за руку, не позволяет ей это сделать.

– Нет. Я хочу посмотреть.

Роберта неохотно убирает руку от мыши. Кам открывает файл и поворачивает изображению на девяносто градусов. Похоже, девушку сняли, не спросив разрешения – снимок сделан под странным углом. Возможно, скрытой камерой. Кам что-то помнит об этой девушке. Что-то связанное с поездкой в автобусе.

– Этой фотографии здесь быть не должно, – неохотно говорит Роберта. – Может быть, продолжим?

– Нет, не сейчас.

Где сделана фотография, точно определить невозможно. Где-то на улице. В месте, где много пыли. Девушка играет на пианино, стоящем под темным металлическим навесом. Она красива.

– Подрезанные крылья. Падение с неба.

Закрыв глаза, Кам вспоминает наказ Роберты – подбирать правильные слова, а уже потом начинать говорить.

– Она похожа… на ангела, пострадавшего при падении на землю. Она играет, чтобы вылечить себя, но от ее травм лечения нет.

– Очень хорошо, – соглашается Роберта, но голос ее звучит как-то неуверенно. – Давай продолжим.

Завладев мышью, Роберта снова пытается ближе к себе.

– Нет. Останется здесь.

То, что фотография чем-то раздражает Роберту, лишь подстегивает его любопытство.

– Кто она?

– Неважно, – отвечает Роберта, но по ее тону ясно, что она говорит неправду.

– Я с ней встречусь.

– Очень маловероятно, – возражает Роберта с коротким грустным смешком.

– Посмотрим.

Развивающие занятия продолжаются, но мысль о девушке не оставляет Кама. Когда-нибудь он узнает, кто она, и познакомится с ней. Он выучит все, что ему необходимо знать, – или, точнее, соединит разрозненные отрывки воспоминаний. Тогда он сможет говорить с девушкой уверенно и своими собственными словами сможет спросить, почему у нее такой грустный вид, и по какой нелепой прихоти судьбы она оказалась в инвалидном кресле.

Власти штата Небраска назначили на грядущую пятницу слушание по внесению поправок в уникальный закон, позволяющий родителям отказываться от детей в возрасте до 17 лет, передавая их на попечение штата. Неожиданным последствием этого решения стало появление в больницах сразу целой группы из тридцати с лишним брошенных родителями детей в возрасте до 17 лет.

Накануне принятия поправки, вечером в четверг, в больнице города Омаха был обнаружен пятилетний мальчик. Ранее в другой больнице Омахи неизвестная женщина оставила двух подростков, однако одна из них, семнадцатилетняя девушка, сбежала. Власти предпринимают меры к ее розыску.

К полудню пятницы в общей сложности уже насчитывалось 34 брошенных ребенка.

В свое время Небраска последней из всех штатов приняла закон, позволяющий передавать детей на попечение государства, однако, в отличие от аналогичных актов в других штатах, принятый в Небраске закон не содержал конкретного ограничения по возрасту.

В результате некоторые обозреватели истолковали закон как применимый ко всем несовершеннолетним в возрасте до 18 лет.

4

Родители

Они открывают дверь вместе. Отец и мать, оба в пижамах. Осознав, кто к ним пришел, они тревожно морщат лбы, не понимая, почему ожидаемые визитеры явились невовремя. Оба заранее знали, что к ним придут, и все же это оказалось неожиданностью.

На пороге стоит инспектор по делам несовершеннолетних, за его спиной толпятся рядовые сотрудники в форме без опознавательных знаков. Инспектор, возглавляющий группу, слишком молод. Допустимый возраст рекрутов становится все ниже.

– Мы пришли в соответствии с предписанием. Где мы можем найти объект номер 53-990-24? Кто здесь Ной Фалковски?

Родители тревожно переглядываются.

– Вы пришли на день раньше, – замечает мать.

– Расписание поменялось, – объясняет старший по группе. – В соглашении есть пункт, согласно которому мы имеем право на изменение даты исполнения предписания. Не могли бы вы указать нам, где находится объект?

Отец делает шаг вперед, чтобы прочесть фамилию, написанную на табличке на груди инспектора.

– Послушайте, инспектор Муллард, – произносит он громким шепотом, – мы не готовы отдать вам сына прямо сейчас. Как сказала моя жена, мы ожидали вас только на следующий день. Вам придется вернуться за ним завтра.

Но на Роберта Мулларда подобные заявления, похоже, не действуют. Он врывается в дом; группа поддержки следует за ним по пятам.

– Боже правый! – восклицает отец. – Имейте совесть!

– Совесть? – переспрашивает Муллард, презрительно фыркнув. – Да что вы знаете о совести?

Он отворачивается, разыскивая взглядом коридор, ведущий к спальням.

– Ной Фальковски! – громко зовет он. – Если ты там, выходи немедленно.

Из-за двери спальни показывается голова пятнадцатилетнего мальчика. Взглянув на пришедших, он тут же исчезает в комнате и захлопывает дверь. Муллард подает знак самому крепкому громиле из группы поддержки.

– Он твой.

– Я им займусь.

– Останови их, Уолтер! – умоляет женщина мужа.

Уолтер, на которого теперь обращены все взгляды, поворачивается к Мулларду, в глазах его светится ненависть.

– Я хочу поговорить с вашим начальством.

Муллард в ответ достает пистолет.

– Вы не в том положении, чтобы что-то требовать.

Пистолет наверняка заряжен пулями с транквилизатором, но Уолтер с женой не собираются это проверять: очевидно, вспомнили нашумевший инцидент с инспектором, убитым из своего собственного боевого оружия.

– Сядьте, – приказывает Муллард, кивком указывая на вход в столовую. Родители Ноя колеблются. – Я сказал: сядьте!

Двое из команды Мулларда силой заставляют мужчину и женщину опуститься на стоящие возле стола стулья. Отец, по всей видимости, разумный и воспитанный человек, понимает, что имеет дело с таким же разумным молодым профессионалом, как он сам.

– Это действительно необходимо, инспектор Муллард? – спрашивает он более спокойным и дружелюбным тоном.

– Мое имя не Муллард, и я не инспектор по делам несовершеннолетних.

Неожиданно отец понимает, как очевидно это было с самого начала. Он же видел, что юноша слишком молод для такой ответственной работы. Изборожденное шрамами лицо придает ему слегка… скажем… бывалый вид, и все же, он слишком молод. Уолтер изумляется, как же легко он поддался на обман. Разве что-то в лице юноши не показалось ему знакомым? Разве он уже не видел его раньше, в новостях? От удивления и расстройства Уолтер лишается дара речи: такого неожиданного проявления непрофессионализма он от себя никак не ожидал.

5

Коннор

Самая приятная часть любой миссии – наблюдать, как меняются в лице родители, осознав, что их бьют их же собственным оружием. Мужчина и женщина не находят в себе сил оторвать взгляд от дула направленного на них пистолета, неожиданно понимая, что подписанное ими разрешение на разборку – не более чем клочок бумаги.

– Кто вы такие? – спрашивает отец. – Что вам нужно?

– Нам нужно то, что больше не нужно тебе, – отвечает Коннор. – Твой сын.

Трейс, самый крупный парень из его команды, которого он послал за Ноем, как раз выходит из спальни, волоча за собой упирающегося мальчика.

– Теперь и замков на двери в спальню не ставят, – замечает Трейс, приблизившись.

– Отпусти! – вопит Ной. – Отпусти меня!

Коннор подходит к нему, а Хайден, также пришедший в составе группы, достает свой пистолет на случай, если кто-нибудь из родителей решит поиграть в героя.

– Ной, твои родители собирались отдать тебя на разборку, – говорит Коннор парню. – За тобой должны были приехать завтра, но мы, к счастью, успели раньше.

Мальчик испуган. Он энергично трясет головой, как будто отметая даже намек на такую возможность.

– Ты врешь! – Отвернувшись от Коннора, он смотрит на родителей. В его взгляде уже нет той уверенности, которая переполняла его еще секунду назад. – Ведь он врет?

Коннор не дает родителям ответить.

– Говорите правду – он это заслужил.

– Вы не имеете права! – визжит мать.

– Правду! – требует Коннор.

– Да, – признается отец со вздохом, – все так и есть. Прости, Ной.

Окинув родителей полным ярости взглядом, Ной поворачивается к Коннору. Его глаза мало-помалу наполняются слезами.

– Что ты с ними сделаешь? – спрашивает мальчик.

– А ты хочешь, чтобы я с ними что-то сделал?

– Да. Да, хочу.

– Прости, – отвечает Коннор, качая головой, – но это не входит в наши планы. И когда-нибудь ты скажешь нам за это спасибо.

– Нет, не скажу, – возражает Ной, опуская глаза.

Трейс отводит уже не сопротивляющегося мальчика назад в спальню, чтобы тот мог собрать в рюкзак кое-какие мелочи – то немногое, что ему удастся оставить на память о пятнадцати с небольшим годах жизни.

Остальные члены группы обходят комнаты, чтобы убедиться, что в доме больше нет никого, кто мог бы вызвать полицию или еще каким-нибудь образом помешать миссии. Коннор подает отцу ручку и блокнот.

– Зачем это?

– Ты запишешь причины, заставившие вас отдать сына на разборку.

– И какой в этом смысл?

– Ясно, что у вас были свои причины, – объясняет Коннор, – и понятно, что они дурацкие. И все-таки, какими бы никудышными и эгоистичными они ни были, это причины. По крайней мере, мы будем знать, что собой представляет этот ваш Ной, и, может, поладим с ним лучше, чем ты.

– Ты все время говоришь – «мы», – спрашивает мать. – Кто это – «мы»?

– Мы – это люди, спасающие жизнь вашему сыну. Жизнь, которую вы ему испортили. Больше вам ничего знать не нужно.

Отец грустно смотрит на лежащий перед ним маленький блокнот.

– Пиши, – приказывает Коннор.

Пока Трейс провожает Ноя к машине, отец и мать сидят, не поднимая глаз.

– Ненавижу вас! – кричит он им. – Я и раньше это говорил, но тогда это была ерунда, а сегодня я вас правда ненавижу.

Похоже, для этих родителей слова сына острее ножа. По крайней мере, Коннору так показалось. Но уж точно не острее скальпеля в Лавке Мясника.

– Возможно, когда ему исполнится семнадцать, он захочет вас простить. Если доживет, конечно. Если это случится, советую не упустить шанса.

Родители встречают его слова молчанием. Отец, не отрывая глаз от блокнота, продолжает скрипеть пером по бумаге.

Закончив писать, он передает блокнот Коннору. Текст не похож на сбивчивый манифест – все претензии классифицированы и поделены на пункты. Коннор зачитывает вслух заголовки, как обвинитель, перечисляющий статьи обвинения. Вот только звучат они так, словно обвиняемый здесь – не Ной, а сами родители.

– «Неуважение и непослушание».

Этот пункт всегда встречается в первых строках. Если бы все родители отдавали детей на разборку, руководствуясь только этим, человечество давно бы вымерло.

– «Разрушительное поведение по отношению к самому себе и вещам».

Этот пункт хорошо знаком Коннору на примере собственной жизни: он и сам уничтожил немало добра в моменты, когда на него накатывала депрессия. Но ведь подобное случается со многими детьми, не так ли? Его всегда удивляло, насколько люди склонны искать наименее затратный и самый быстрый выход из ситуации даже в таком серьезном деле, как разборка.

Вникнув в суть третьего пункта, он не может удержаться от смеха.

– «Недостаточная забота о личной гигиене?»

Жена хмуро смотрит на мужа: зачем он внес это в список.

– О, а это мне еще больше нравится! – восклицает Коннор. – «Недостаточно амбициозные планы на будущее». Попахивает собранием биржевых брокеров!

Коннор зачитывает «обвинения» каждый раз, когда группа отправляется спасать кого-нибудь из ребят, и каждый раз думает – отличается ли список о того, который составили бы его собственные родители?

Дойдя до последнего пункта, Коннор слегка запинается.

– «Наш собственный провал в роли родителей».

Этот пункт приводит его в бешенство. Нет, эти родители не заслуживают ни малейшего сочувствия! Если они сами признают собственный провал, почему расплачиваться за него должен сын?

– Завтра, когда за ним придут полицейские, скажете им, что он сбежал, и куда пошел, вы не знаете. О нас и о том, что здесь сегодня произошло, вы никому ничего рассказывать не будете. Если начнете болтать, мы об этом узнаем: мы прослушиваем полицейскую волну.

– А если мы не подчинимся? – спрашивает отец, выказывая непослушание, в котором только что обвинил сына.

– На случай, если вы захотите рассказать полиции, что здесь случилось, мы приготовили отличный сюрприз для вас обоих, который и выложим в интернет, если понадобится.

После этих слов уныние в глазах родителей сменяется тревогой.

– Что еще за сюрприз?

Отвечает им Хайден, чуть не лопаясь от гордости, потому что идея принадлежит ему.

– Мы выложим в интернет небольшой вирус, – объясняет он, – и ваши имена и цифровые отпечатки пальцев станут ассоциироваться с десятком известных группировок Хлопков. Понадобятся годы, чтобы убедить Управление по борьбе с терроризмом от вас отвязаться.

Отец и мать нехотя кивают.

– Ладно, – говорит Уолтер, – мы обещаем не болтать.

Угроза выложить персональную информацию в интернет всегда оказывалась действенной. Кроме того, уходят дети с Коннором или отправляются на разборку – не так уж важно. В любом случае родители получают то, чего хотели: их неуправляемые дети перестают быть их проблемой. А если рассказать полиции о налете Коннора и его шайки, Ной вернется к ним и снова станет их проблемой.

– Вы должны понять, что мы были в отчаянии, – начинает объяснять мать с выражением полной уверенности в собственной правоте. – Все убеждали нас в том, что заготовительный лагерь – лучший выход из положения. Буквально все.

Глядя ей в глаза, Коннор разрывает листок с объяснениями и бросает обрывки на пол.

– То есть ты хочешь сказать, что вы решили отдать сына на разборку, не выдержав психологического давления?

Родители сломлены. Видно, каким тяжелым оказалось неожиданно свалившееся на них бремя стыда. Отец, который еще недавно защищался, неожиданно начинает рыдать как ребенок. Только мать находит в себе силы предпринять еще одну последнюю попытку оправдаться перед Коннором.

– Мы старались быть хорошими родителями, но всему есть предел, и у нас просто не хватило сил.

– Нет никакого предела, – чеканит в ответ Коннор и уходит, оставив родителей наедине с самым жестоким и суровым наказанием – необходимостью жить дальше с тем, что они совершили.

Коннор и его команда садятся в неприметный фургон с фальшивыми регистрационными номерами и уезжают. Ной Фальковски молча, с мрачным видом, что в его положении вполне объяснимо, в последний раз смотрит в окно на родную улицу, которая вскоре исчезает за поворотом. Похоже, он не понимает, кто за ним приехал, и Коннор рад, что мальчик не узнал его. Хотя Беглец из Акрона и пользуется заслуженной популярностью в определенных кругах, его лицо мелькало в новостях гораздо реже, чем лицо Льва. Кроме того, раз уж его считают погибшим, оставаться неузнанным ему проще.

– Расслабься, – говорит Коннор Ною. – Мы – твои друзья.

– У меня нет друзей, – парирует Ной, и на этот раз Коннор решает ему не возражать.

Ночью Кладбище идеально соответствует своему названию. Хвосты самолетов возвышаются над землей, такие же тихие и монументальные, как памятники усопшим. Между самолетами расхаживают часовые с винтовками, заряженными пулями с транквилизатором, но если бы не они, никто бы не догадался, что это место стало домом для семисот с лишним беглецов.

– Ну, и куда же мы приехали? – спрашивает Ной, пока фургон, замедляя ход, катится по центральному проходу между самолетами – своего рода главной и самой оживленной «улице» Кладбища, по обе стороны от которой стоят самые большие самолеты. Каждый из них носит имя, данное кем-то из давно покинувших лагерь беглецов, и вместе они составляют основной «жилой микрорайон» Кладбища. Главное общежитие для девочек называется «Крэш-Мама»; уцелевший со времен Второй мировой бомбардировщик, переоборудованный в компьютерный центр и пункт связи, носит имя «Ком-Бом». Фургон останавливается у лайнера, который называют МЧ, что означает «Международное чистилище», – место, где новички вроде Ноя живут до тех пор, пока им не подберут работу и не интегрируют в сообщество.

– Мы на Кладбище. Здесь ты будешь жить, пока тебе не исполнится семнадцать, – объясняет Коннор.

– Черта с два я до этого доживу, – возражает Ной. Так отвечает большинство новичков, и Коннор привычно игнорирует его реплику.

– Хайден, раздобудь ему постельное белье и отведи в Чистилище. Утром посмотрим, что он умеет.

– Так что, я теперь вонючий бродяга? Беглец? – спрашивает Ной.

– Беглецами нас называют они, – объясняет ему Хайден, – а мы предпочитаем называть себя Уцелевшими. Что касается вони, то тебе и вправду стоит посетить нашу баню при первой возможности.

Ной свирепо фыркает, как раздраженный бык, что вызывает у Коннора улыбку.

Термин «Уцелевшие» придумал Хайден, потому что слова «беглец» и «трудный подросток» ничем не отличаются от ярлыков, которые навешивает на ребят враждебный мир.

«Тебе бы в политики податься», – предложил тогда Коннор. В ответ Хайден заявил, что от политики его тошнит.

Из ребят, сидевших вместе с Хайденом, Коннором и Рисой в убежище у Сони, уцелела лишь эта троица, и то, что им пришлось пережить, сплотило их так, будто они дружили с детства и вместе росли.

Ной с Хайденом отправляются в Чистилище, и на долю Коннора выпадает несколько драгоценных мгновений тишины и покоя. Он смотрит на «Дос-Мак» – самолет, в котором живет Риса. За иллюминаторами темно, как и в других самолетах, но еще пару минут назад ему почудилось, что Риса выглянула на шум подъезжающего фургона, чтобы убедиться, что Коннор вернулся и с ним все в порядке.

– Даже и не знаю, как назвать эти твои миссии – благородством или глупостью, – сказала она ему однажды.

– Может быть, это и то и другое? – предположил он.

Но на самом деле он участвует в этих вылазках только потому, что спасать ребят, каждого по отдельности, ему приятней, чем встречать самолеты с группами из убежищ или руководить Кладбищем. Эти миссии не дают ему сойти с ума.

Когда его оставили за старшего, подразумевалось, что это временно. Члены Сопротивления собирались подобрать достойную замену для Адмирала. Они искали человека, который в глазах общества мог бы сойти за хозяина свалки старых самолетов. Но потом стало понятно, что это никому не нужно. Перед въездом на территорию и так стоит трейлер, служащий офисом Кладбища, и в нем работают люди, которые ведут всю необходимую документацию. Коль скоро Коннору удается справляться с жителями лагеря, работа по демонтажу самолетов продолжается, ребята не голодают и ведут себя тихо, Сопротивлению нет нужды нанимать кого-либо еще на роль владельца бизнеса.

– Обозреваешь владения?

Коннор оборачивается и видит приближающегося Трейса.

– Это не мои владения, это моя работа, – отвечает он. – Новичка заселили?

– Ага. Такой капризный. Говорит, одеяло слишком грубое.

– Привыкнет. Все привыкают.

Трейс Ньюхаузер не беглец. Он служил рядовым в ВВС, но дезертировал, чтобы примкнуть к Сопротивлению, когда родители отдали на разборку его сестру. Он в самоволке уже полгода, но остается мясным теленком во всех смыслах этого слова: громадный парень, накачанный стероидами и не интересующийся ничем, кроме боевых искусств.

Коннор никогда не любил армейских. Возможно, потому, что они четко понимают свое предназначение в жизни и обычно неукоснительно ему следуют. Встретив очередного солдата, Коннор часто испытывал чувство собственной бесполезности. Однако один из них стал его близким другом, и это означает, что люди меняются. Трейсу двадцать три, но он, очевидно, не испытывает неудобства от того, что приказы ему отдает семнадцатилетний подросток.

– В субординации не прописаны возрастные ограничения, – сказал он однажды. – Даже будь тебе шесть, а не семнадцать, я бы все равно выполнял твои приказы, если бы ты был старше по званию.

Может быть, именно это Коннору в нем и нравится; если уж такой человек уважает его как командира, может, он не такой уж и плохой начальник.

Утро начинается как обычно. Адмирал называл эту бесконечную борьбу с неприятностями, явными и потенциальными, «фронтовой рутиной». «Командир прежде всего должен следить за состоянием сортиров, – сказал он однажды. – Этим можно пренебречь, только если ты на передовой. Тогда он должен сделать все, чтобы команда уцелела. И та, и другая работа одинаково неприятна».

Группа ребят уже собралась у стоящего вдоль основного прохода лайнера, переделанного в развлекательный центр. Одни смотрят телевизор, другие играют в компьютерные игры. Большинство работают – снимают детали с самолетов или ремонтируют их согласно заказам, поступившим из офиса. Иногда Коннору кажется, что жизнь в лагере течет сама собой и не зависит от него, и ему становится легче.

Однако стоит ему появиться на главной улице, его тут же начинают донимать вопросами.

– Эй, Коннор, – говорит подбежавший парень, – я не то чтобы жалуюсь, но, слушай, тут никакой еды получше нет? В смысле, я понимаю, мы тут все не в том положении, чтобы выбирать, и все такое, но если я еще раз поем жаркого с ароматизатором под говядину, в котором никакой говядины нет, меня точно стошнит.

– Да, и тебя, и всех остальных, – отвечает ему Коннор.

– Мистер Акрон, – обращается к нему девочка, которой на вид лет четырнадцать или около того.

Коннор никак не может привыкнуть к тому, с каким преувеличенным уважением относятся к нему многие жители лагеря, особенно те, кто помоложе, считая при этом, что Акрон – его фамилия или что-то в этом роде.

– Не знаю, слышали ли вы об этом, – продолжает девочка, – но вентиляторы в «Крэш-Маме» почему-то не работают, и ночью слишком жарко.

– Я пришлю кого-нибудь починить их, – обещает ей Коннор.

Еще один мальчик жалуется, что мусора слишком много и он не может с ним справиться.

– Я все время думаю: как жаль, что я не осьминог, – говорит Коннор Трейсу. – По крайней мере, у меня бы хватило рук, чтобы справиться с горой мусора, которая скоро завалит все Кладбище.

– На самом деле у тебя и так куча рук, – напоминает ему Трейс. – Просто нужно толком их использовать.

– Да-да, – кивает Коннор. Он уже не раз это слышал. По идее, не следовало бы сердиться на Трейса: ведь потому он его и держит при себе, что Трейс то и дело подсказывает ему, как руководить. Коннор уже смирился с тем, что неожиданно стал командиром, но, как верно заметил Адмирал, работа эта крайне неблагодарная.

Когда Адмирал передал ему командование, у Коннора уже имелась в лагере собственная иерархия, которая, теоретически, должна была облегчить ему задачу управления Кладбищем. В сущности, все в лагере делились на три группы: ближний круг, ребята, которым доверяют люди из ближнего круга, и все остальные. И поддержанием жизни в убежище, по идее, должны были заниматься члены ближнего круга: заботиться о том, чтобы не прекращались поставки продовольствия, чтобы санитарный уровень был на высоте и так далее. В конце концов, у Коннора есть дела поважнее – к примеру, следить за тем, чтобы никто из них не попал на разборку.

– Когда встречусь с человеком из Сопротивления, – уже не в первый раз говорит он Трейсу, – созову совещание и распределю обязанности.

– Может быть, сначала следует подумать, кто и чем должен будет заняться? – возражает Трейс.

Раньше Коннору и в голову бы не пришло, что он когда-нибудь возьмет на себя такую ответственность. И теперь он нередко жалел, что времена, когда ему приходилось отвечать только за себя, остались в прошлом.

Благодаря Льву и его неудавшемуся теракту, который он сам же и сорвал, Коннор не попал на разборку, но с тех пор каждый божий день ему казалось, что на самом деле его все-таки разобрали на части.

6

Риса

На Кладбище живет единственный инвалид. С тех пор как государство запретило трогать детей-инвалидов, разборка им больше не грозит, так что и среди беглецов их не встретить. Это отличный пример избирательности человеческого сострадания, похожего на швейцарский сыр с дырками. Тем, на кого оно распространяется, ничто не угрожает, но тех, кого общество не считает достойными сострадания, оно ставит вне закона.

Риса – инвалид по собственному выбору. Она отказалась лечь на операцию по пересадке части позвоночника, потому что имплантат нужно было взять из банка органов, то есть пришлось бы воспользоваться фрагментом тела ребенка, попавшего на разборку.

Раньше, до развития трансплантации, такие травмы, как у Рисы, считались необратимыми и пострадавший оставался прикованным к постели до конца своих дней. Риса часто размышляет о том, что легче: жить, понимая, что ты калека на всю жизнь, или знать, что последствия травмы можно устранить, но не идти на это сознательно.

Риса живет в старом «Макдоннел Дуглас МД-11», к люку которого ребята приделали спиральный пандус, чтобы она могла спускаться и подниматься в инвалидной коляске.

После постройки пандуса самолет стали называть «Доступным Маком», или попросту «Дос-Маком». Время от времени сюда подселяют других ребят с легкими травмами ног, вроде растяжения лодыжки. Сейчас в «Дос-Маке» обитает человек десять.

Салон самолета поделен на секции, отгороженные занавесками, чтобы создать иллюзию отдельных комнат. Риса живет за перегородкой, в бывшем салоне бизнес-класса, в передней части фюзеляжа. Преимущество этого помещения – в том, что оно значительно больше остальных, но Рисе неприятно, что из-за этого она автоматически становится не как все. Достаточно и того, что весь этот самолет со специальным въездом для инвалидов подчеркивает, как она непохожа на других ребят; и хотя свою травму она заработала в бою, это никак не меняет того факта, что Риса на всю жизнь обречена на особое положение.

На Кладбище есть еще один самолет с пандусом для инвалидной коляски – в нем располагается больница, которой Риса заведует. В другие помещения она попасть не может и потому проводит свободное время на улице, когда не слишком жарко.

Каждый день в пять часов Риса ждет Коннора, укрывшись в тени «Стелса», который они прозвали «Щенком». Каждый день Коннор опаздывает.

Тень от широких крыльев бомбардировщика надежно укрывает Рису от солнца, а специальная, защищающая от излучения радаров краска, которой окрашен фюзеляж самолета, поглощает тепло. Под крыльями «Стелса» всегда прохладно, и это одно из самых приятных мест в лагере.

Коннор, наконец, появляется. Он носит голубой камуфляж, и в лагере больше ни у кого такого нет, так что Риса безошибочно узнает его издалека.

– Я уж решила, что ты не придешь, – говорит Риса, когда Коннор ныряет под крыло «Щенка».

– Я наблюдал за снятием двигателя.

– Да, – Риса криво улыбается. – Все так говорят.

Даже эти ежедневные встречи с Рисой не помогают Коннору стряхнуть напряжение, которое стало частью его с тех самых пор, как на него свалилось управление Кладбищем. Он нередко повторяет, что встречи с ней – единственный момент за весь день, когда он чувствует себя по-человечески. Но на деле он все равно не может расслабиться. Риса даже не уверена, что он вообще на это способен. И хуже всего – то, что оба они – живые легенды. Легенды, отделившиеся от своих героев и обретшие собственную жизнь. Истории, которые рассказывают о Конноре и Рисе, давно укоренились в фольклоре беглецов по всей стране. Это и неудивительно – что может быть романтичнее, чем сказка о мальчике и девочке, оказавшихся вне закона? Они стали Бонни и Клайдом новой эры; их имена печатают на футболках и автомобильных наклейках.

Странно даже подумать, что такая слава досталась им, в сущности, даром – всего лишь за то, что они выжили после взрыва в «Веселом Дровосеке». Всего лишь за то, что Коннор стал первым беглецом, которому удалось выйти живым из «Лавки Мясника». Официально Коннор считается погибшим, а Риса – пропавшей без вести и, скорее всего, тоже мертвой, хотя кое-кто утверждает, будто она скрывается где-то за границей, в стране, не выдающей беглых подростков (если, конечно, существует такая страна). Неизвестно еще, какое развитие получила бы эта легенда, знай люди, что Риса находится здесь, в пыльной, выжженной солнцем аризонской пустыне.

Под брюхом «Щенка» дует легкий ветерок, поднимая пыль, которая постоянно норовит попасть в глаза. Риса смаргивает.

– Ты готова? – спрашивает Коннор.

– Всегда готова.

Коннор, опустившись на колени, массирует ей ноги, стараясь восстановить кровообращение в тех местах, которые полностью утратили чувствительность. Такова часть ежедневного ритуала, сопровождающего их встречи. Этот физический контакт целомудрен, как прикосновения врача к пациенту, и все же в нем есть что-то необыкновенно интимное. Однако сегодня мысли Коннора блуждают где-то далеко.

– Что-то тебя беспокоит, – замечает Риса. Это не вопрос, а простая констатация факта. – Давай, рассказывай.

Вздохнув и глядя на нее снизу вверх, Коннор выпаливает то, что не дает ему покоя:

– Почему мы все еще здесь, Риса?

Риса обдумывает его вопрос.

– Это философский вопрос? Почему мы, люди, все еще живем на Земле? – переспрашивает она. – Или ты хочешь спросить, почему мы торчим здесь вдвоем, на виду у тех, кто может заинтересоваться, чем мы занимаемся?

– Да нет, пусть смотрят, – отвечает Коннор, – мне все равно.

Похоже, ему действительно все равно, потому что для всех, кто обитает на Кладбище, тайна личной жизни – недопустимая роскошь. Даже в небольшом самолете, который Коннор выбрал в качестве штаб-квартиры, на иллюминаторах нет занавесок. Нет, понимает Риса, его вопрос не имеет отношения ни к их ежедневному ритуалу, ни к существованию человеческого рода. Он спрашивает о другом.

– Я имею в виду, как так получилось, что мы с тобой все еще здесь, на Кладбище? Почему полицейские до сих пор не пришли и не переловили всех нас, усыпив транквилизаторами?

– Ты же сам говорил – они не видят в нас угрозы.

– Но этого не может быть, – объясняет Коннор, – они же не дураки… А значит, по какой-то причине они не хотят уничтожать это место.

Риса, нагнувшись, гладит Коннора по плечу, ощущая, как напряжены мышцы.

– Ты слишком много думаешь.

Коннор улыбается.

– Помню, когда мы только познакомились, ты обвиняла меня в том, что я вообще не думаю.

– Значит, сейчас ты пытаешься наверстать упущенное.

– Разве после того, что нам пришлось пережить… после того, что мы видели, меня можно в этом упрекнуть?

– Ты больше нравишься мне в роли человека действия.

– Действия необходимо тщательно обдумывать. Этому ты меня научила.

– Да, наверное, – со вздохом соглашается Риса. – Похоже, я создала чудовище.

Внезапно ей приходит в голову, что после катастрофы в «Веселом Дровосеке» они оба кардинально изменились. Риса привыкла считать, что их дух закалился, как сталь, прошедшая горнило, но иногда ей кажется, что огонь лишь навредил им, спалив дотла. И все же ей приятно, что она выжила и может наблюдать отдаленные последствия того дня. Такие, как «Поправка о семнадцатилетних».

Еще до происшествия в «Веселом Дровосеке» в Конгрессе обсуждалась поправка об ограничении возраста, по достижении которого подростков уже нельзя отдавать на разборку. В соответствии с предложенной поправкой планировалось снизить допустимый порог на целый год – с восемнадцати до семнадцати лет. Однако до теракта в «Веселом Дровосеке», получившего широкое освещение в прессе, никто и не рассчитывал, что поправку примут – люди даже не знали о ее существовании. Об этом заговорили только тогда, когда лицо бедняги Левия Калдера появилось на обложках всех известных журналов: невинное лицо юноши в белых одеждах. Со школьного снимка глядел аккуратно подстриженный улыбающийся мальчик с ясными глазами. Вопрос о том, как это примерный ребенок мог стать Хлопком, заставил всех родителей призадуматься: раз такое могло случиться со Львом, кто может поручиться, что их собственные дети однажды не закачают в кровь убийственную взрывчатку и не взорвут себя в приступе безумного гнева? То, что Лев в последний момент удержался от этого шага, поразило родителей еще больше. Именно это не позволило им махнуть на него рукой, как на обычного выродка, и забыть о нем. Пришлось признать, что у этого юноши есть душа – и разум; а значит, в том, что Лев стал Хлопком, отчасти виновато общество. И тут вдруг, словно для того, чтобы усугубить чувство вины, и без того терзавшее многих, Поправка о семнадцатилетних прошла слушания в Конгрессе и стала законом. Подростков, достигших возраста семнадцати лет, отдавать на разборку стало нельзя.

– Ты снова думаешь о Льве? – спрашивает Коннор.

– Да, а почему ты так решил?

– Потому что каждый раз, когда ты о нем думаешь, время для тебя как будто останавливается. Выражение лица становится такое, словно ты блуждаешь по обратной стороне Луны.

Риса, наклонившись, касается его замершей руки, и Коннор, вспомнив о том, чем он был занят, снова принимается растирать ее неподвижные ноги.

– Ты же знаешь, Поправку о семнадцатилетних приняли из-за него, – говорит Риса. – Интересно, что он об этом думает?

– Наверное, его мучают кошмары.

– Гм, – не соглашается Риса, – возможно, он видит в этом и светлую сторону.

– А ты? – спрашивает Коннор.

– Иногда, – признается Риса со вздохом.

Поправка о семнадцатилетних должна была стать для подростков благом, но не оправдала надежд. На следующий день после того как она была принята, многие торжествовали нежданную победу, особенно когда в новостях показали толпы семнадцатилетних ребят, выпущенных из заготовительных лагерей. Это была победа людского сострадания, великий день для тех, кто выступал против разборок. Но этот частичный успех ослепил людей, и те перестали видеть всю проблему в целом. Разборки как были, так и остались, а благодаря принятой Поправке многие решили, что теперь их совесть чиста.

А потом в дело вступили средства массовой информации, обрушив на людей целое море социальной рекламы, «напоминающей» о том, насколько «лучше» пошли дела у человечества с того дня, как вступило в силу Соглашение о заготовительных лагерях.

«Заготовительный лагерь – естественное решение», – говорилось в рекламе. Или: «У вас трудный подросток? Если вы любите ребенка, отпустите его». Ну и, конечно же, любимый ролик Рисы: «Познай мир за пределами самого себя – выбери состояние распределенности».

Риса вскоре поняла: слабая сторона человечества – в том, что люди верят всему услышанному. Возможно, не сразу, но если повторить даже самую безумную мысль сто раз, рано или поздно ее станут принимать как данность.

Подумав об этом, Риса мысленно возвращается к вопросу, поднятому Коннором. Действительно, в ситуации, когда после принятия той поправки в заготовительных лагерях чувствуется нехватка материала, а люди привыкли к тому, что банки органов всегда к их услугам, почему полицейские не нападают на Кладбище? Почему они, беглецы, все еще здесь?

– Мы все еще здесь, – говорит Риса Коннору, – потому что мы здесь. И должны сказать спасибо за то, что нас пока никто не трогает. – Нежно потрепав его по плечу, девушка дает понять, что сеанс массажа можно заканчивать. – Я, наверное, вернусь в больницу. Там, как всегда, хватает синяков, ссадин и заложенных носов, так что без дела не останусь. Спасибо, Коннор.

Сколько бы ни продолжался их привычный ритуал, по его окончании Риса неизменно испытывает смущение, тем более сильное, что она сознает, насколько ей приятен этот ежедневный сеанс массажа.

Раскатав штанины ее свободно сидящих брюк защитного цвета, Коннор одну за другой ставит неподвижные ноги на подножку инвалидного кресла.

– Не стоит благодарить парня за то, что он тебя ощупал с ног до головы.

– Ты меня не с ног до головы ощупал, – смущенно поправляет его Риса.

Коннор отвечает хитрой улыбкой, выражающей все, что он мог бы на это сказать.

– Наши ежедневные встречи нравились бы мне гораздо больше, если бы ты на них присутствовал по-настоящему, – замечает она.

Коннор поднимает правую руку, чтобы погладить ее по лицу, но, неожиданно вспомнив что-то, быстро опускает и касается щеки Рисы другой рукой – той, с которой он был рожден.

– Да нет, это, наверное, ты… подсознательно пытаешься наверстать упущенное время. Я понимаю. Но ты не представляешь, как я мечтаю, чтобы наступил день, когда мы сможем быть вместе без этих черных мыслей. Когда мы будем знать, что победили.

Взявшись за колеса, Риса направляет коляску в сторону больницы, аккуратно маневрируя между глубокими трещинами, покрывающими рассохшуюся землю. Она никому не разрешает толкать коляску, и если ей нужно куда-то добраться, всегда делает это самостоятельно.

7

Коннор

На следующий день, ближе к полудню, в лагере появляется представитель Сопротивления – на три дня позже даты, назначенной им самим. Представитель – толстый взъерошенный человек – обливается по́том.

– И это еще не жара, – замечает Коннор, намекая на то, что знойное аризонское лето не за горами. Люди из Сопротивления должны понимать, что к лету нужно хорошенько подготовиться, не то бунта на Кладбище не избежать. Если, конечно, все они не передохнут от жары еще раньше.

Коннор и его гость сидят в бывшем президентском лайнере, служившем раньше жилищем Адмиралу, а после его отъезда превращенном в конференц-зал. Мужчина представляется как Джо Ринкон, но тут же добавляет: «Просто Джо. В Сопротивлении формальности не приняты». Сев за стол для переговоров, он достает блокнот и ручку, чтобы делать заметки по ходу беседы. За разговором Джо постоянно поглядывает на часы, как будто ему уже пора быть в другом месте.

У Коннора накопился обширный список жалоб от жителей лагеря. Почему доставка продуктов производится так редко и еды привозят так мало? Где запасы медикаментов, на которые они подавали заявку? Что с запчастями для кондиционеров и генераторов? Почему их не предупреждают о прилете очередного лайнера с беглецами? И, раз уж на то пошло, почему группы новоприбывших стали такими малочисленными? Пять, в лучшем случае десять человек в группе, – а ведь раньше на борту каждого самолета было не менее пятидесяти человек. По правде говоря, пока запасы продовольствия так скудны, эти цифры вполне устраивают Коннора, но вопрос все равно остается. Если людям из Сопротивления удается найти все меньше беглецов, это значит, что инспекторы по делам несовершеннолетних – или, еще того хуже, бандиты с черного рынка – находят их раньше.

– Что происходит, ребята? Почему вы игнорируете все наши запросы?

– На самом деле, волноваться не о чем, – говорит Ринкон, чем немедленно приводит Коннора в раздражение, так как он и не думал волноваться. – Мы просто никак не можем закончить реорганизацию.

– Не можете закончить? Да нам никто не потрудился сказать, что вы ее начали. И что еще за реорганизация такая?

Ринкон обтирает взмокший лоб рукавом.

– Волноваться не о чем, – повторяет он.

За год знакомства Коннор изучил Сопротивление лучше, чем ему бы хотелось. Когда он был простым беглецом, у него не было другого выбора, кроме как поверить в то, что Сопротивление – превосходно отлаженная машина по спасению людей, работающая как часы. Однако оказалось, что это вовсе не так. Единственным хорошо организованным звеном было Кладбище – об этом позаботился Адмирал, а Коннор, которому оно досталось в наследство, старался не нарушать заведенный порядок.

Ему бы следовало понять, что Сопротивление не так уж хорошо организовано, еще тогда, когда они согласились на предложение Адмирала сделать его своим преемником, вместо того чтобы поставить на это место более опытного и взрослого человека. Если они спокойно отнеслись к тому, что святая святых всех беглецов попадет в руки тинейджеру, значит, где-то что-то неладно.

Было время, когда каждые несколько дней на Кладбище прибывала новая группа беглецов, но эти сумасшедшие дни прошли. Тогда в лагере одновременно жило около двух тысяч ребят, а продукты и медикаменты доставляли регулярно. Но позже, когда Конгресс принял Поправку о семнадцатилетних, Коннору приказали немедленно отпустить всех тех, кто уже достиг этого возраста, – и оказалось, что они составляли немалую долю от от жителей Кладбища.

Коннор самостоятельно принял решение отпускать их небольшими группами, чтобы в ближайшем городе Таксон не появилось сразу около девяти сотен бездомных ребят. Тот приказ, по которому он должен был отпустить всех сразу, тоже должен был его насторожить.

Коннор отпускал ребят небольшими группами в течение двух месяцев, но люди из Сопротивления сократили поставку продуктов сразу, как будто все, кто старше семнадцати, в одночасье перестали быть их проблемой. Но в итоге население Кладбища все-таки сократилось до семисот человек: во-первых, ушли все семнадцатилетние, во-вторых, некоторые уехали на работу в отдаленные области по программе, разработанной еще Адмиралом, а в-третьих, кое-кто дезертировал, когда запасы продовольствия резко сократились.

– Я слышал, у вас тут своя ферма? Птицу, наверное, разводите? – спрашивает Ринкон. – По идее, вы и сами себя можете обеспечить.

– Это нереально. На ферме производится лишь треть необходимого объема продовольствия, а поскольку вы, ребята, никак не можете наладить поставки, нам пришлось опуститься до нападений на грузовики, везущие продукты на рынок в Таксоне.

– О боже! – восклицает Ринкон, которому, похоже, кроме этого, сказать нечего. Еще раз повторив «О боже», он замолкает и принимается грызть ручку.

Коннор, которого никто бы не рискнул назвать терпеливым человеком, больше не в состоянии ходить вокруг да около.

– Ты собираешься сказать мне что-нибудь полезное, или приехал, чтобы тратить мое время?

Ринкон вздыхает.

– Дело вот в чем, Коннор: мы считаем, что Кладбище скомпрометировано.

Коннор не верит своим ушам – неужели этот дурак действительно сказал это? И кому? Ему?

– Естественно, оно скомпрометировано! Я вам это сто раз пытался объяснить! Полицейские знают, где мы, и с того самого дня, как я здесь командую, я пытаюсь вдолбить вам, что надо отсюда уезжать!

– Да, мы работаем над этим, поэтому сейчас нет смысла вкладывать драгоценные ресурсы в такое место, которое в любой момент может захватить полиция.

– Значит, вы просто оставите нас здесь подыхать?

– Я этого не сказал. У тебя здесь, похоже, все более-менее в порядке. Если повезет, полицейские могут решить, что необходимости штурмовать это место нет…

– Если повезет?! – восклицает Коннор, в ярости вскакивая из-за стола. – Я думал, в Сопротивлении принято полагаться на собственные силы, а не на удачу. И что? Вы хоть что-то предприняли? Нет! Я отправил вам план, в котором описано, как можно внедриться в заготовительные лагеря и освободить ребят, не прибегая к насилию, – так, чтобы общество не возмутилось и не захотело отомстить. И что я слышу от Сопротивления? «Мы над этим работаем, Коннор» или «Мы приняли твой совет к сведению, Коннор». А теперь ты еще предлагаешь мне положиться на удачу в вопросе выживания? Кому нужно такое Сопротивление?

Ринкон, видимо, решает, что это отличный повод завершить встречу. Очевидно, он с самого начала думал о том, как бы поскорей отделаться.

– Послушай, я просто передал тебе информацию! Не надо на меня за это злиться!

Но Коннор уже зашел так далеко, что остановиться невозможно. Замахнувшись, он обрушивает на невыносимо заурядную физиономию Ринкона всю силу могучего кулака, принадлежавшего некогда Роланду. Удар попадает точно в глаз, и представитель Сопротивления отлетев назад, ударяется о переборку.

Давать сдачи Ринкон явно не собирается: он лишь смотрит на Коннора с ужасом, как будто ожидая новых ударов. Коннору приходит в голову, что буквально минуту назад он упомянул о том, как избежать насилия. «Достойное подтверждение его словам, ничего не скажешь», – думает он, отступая от Ринкона.

– Это мой ответ, – говорит он. – Можешь передать это тем, кто тебя послал.

В лагере есть наполовину разобранный и лишенный крыльев, как и многие другие здешние самолеты, «Боинг-747», превращенный в гимнастический зал. Самолет носит имя «Джимбо», хотя некоторые предпочитают называть его «бойцовским клубом», так как добрая половина драк, случающихся на Кладбище, происходит именно здесь.

Туда и отправляется Коннор, чтобы снять накопившееся напряжение.

Он избивает свисающий с потолка боксерский мешок, как чемпион, решивший во что бы то ни стало добиться победы нокаутом в первом раунде. Нанося удары, он представляет себе лица ребят, успевших достать его за сегодня. Тех, кто нашел оправдание безделью, несмотря на то, что от них требовался результат. Его гнев разгорается с новой силой, когда в памяти всплывают физиономии людей вроде Ринкона, полицейских, с которыми ему пришлось столкнуться, улыбающихся функционеров заготовительного лагеря, пытавшихся сделать вид, будто разборка сродни идиллическому семейному отдыху. Под конец он вспоминает отца и мать, чьи поступки стали первым звеном в цепи событий, в итоге приведшей его сюда. При мысли о родителях град ударов, обрушивающихся на мешок, стихает, хотя Коннор все еще злится – и на них, и, в то же время, на себя, за то что не может ненавидеть их так, как они того заслуживают.

Он наносит удары то правой, то левой рукой, в который раз замечая, что разница в силе грандиозна. Прекратив избиение мешка, Коннор смотрит на татуировку, украшающую его запястье: тигровая акула выглядит на картинке еще страшнее, чем в жизни. Коннор успел привыкнуть к татуировке, но полюбить ее не сможет никогда. Даже волосы на татуированной руке растут гуще, чем на другой. К тому же они другого цвета. Он здесь, думает Коннор. Роланд встает за каждым ударом, который я наношу его рукой. И, что самое страшное, Коннору нравится использовать ее сокрушительную силу… хотя, быть может, это нравится самой руке.

Он подходит к станку для жима от груди, который занимают двое парней. Заметив приближение Коннора, они тут же освобождают место – ну хоть какой-то прок от начальственной должности! Подсчитав блины на грифе и прикинув вес, Коннор добавляет еще по два с половиной килограмма с каждой стороны и, устроившись на сиденье, откидывается назад, чтобы начать упражнение. Он повторяет жим от груди день за днем – и ненавидит его больше всего, потому что ни одно упражнение не демонстрирует разницу в силе двух рук так наглядно. Та, с которой он был рожден, с трудом поднимает вес. Неожиданно Коннор осознает, что его борьба с Роландом не закончилась.

– Может, подстраховать? – спрашивает парень, стоящий где-то позади. Изогнув шею, Коннор оглядывается и видит парня, которого все зовут Старки.

– Да, спасибо.

Он начинает упражнение снова и, несмотря на боль в своей собственной руке, бросать штангу не собирается… но после семи жимов Старки приходится помочь ему вернуть гриф на подставку.

– У тебя это после «Веселого Дровосека»? – спрашивает Старки, указывая на картинку с акулой на правом плече Коннора.

Приподнявшись, Коннор старается унять боль в мышцах.

– Да, вместе с рукой, – отвечает он, глядя на татуировку.

– На самом деле, – говорит Старки, – я и спрашивал про руку. Если уж у человека, выступающего против разборок, рука с разборки, значит, он этого не хотел. Интересно было бы узнать, как это случилось.

Коннор начинает смеяться, потому что вот так, в упор, его никто еще об этом не спрашивал. Однако поговорить об этом оказывается приятно.

– Да был там один парень – реально крутой чувак. Как-то раз он пытался меня убить, но закончить дело не смог. В общем, он оказался последним человеком, которого разобрали в «Веселом Дровосеке». Я был следующим на очереди, но в это время Хлопки взорвали Лавку. Я потерял руку, а когда очнулся, обнаружил у себя эту. В общем, выбора не было, можешь мне поверить.

Выслушав историю, Старки молча кивает, никак не выказывая своего отношения.

– Вообще-то это вроде медали, чувак, – говорит он в конце концов. – И ей стоит гордиться.

Коннор всегда старался познакомиться со всеми ребятами в лагере лично, чтобы им не казалось, что они – просто безликие беглецы, только и ожидающие, когда придут копы и отвезут их на разборку. Так что же ему известно о Старки? Этот парень явно не обделен индивидуальностью и умеет улыбаться так, что и не угадаешь, что у него на уме.

У Старки рыжие волнистые волосы, крашеные, судя по темным корням, отросшим почти на дюйм с тех пор, как месяц назад он появился в лагере. Ростом он невысок, но крепко сбит и не рыхлый. Коренастый – вот подходящее слово. Похож на участника боев без правил. И при этом – такое самообладание, которое будто возвышает его над остальными. Ходят слухи, что он убил инспектора во время побега, но это только слухи.

Коннор помнит день, когда прибыл Старки. В каждой группе новичков есть хотя бы один человек, считающий, что взрывать заготовительные лагеря – хорошая мысль. Впрочем, возможно, многие так думают, но большинство новичков слишком подавлены, чтобы кричать об этом сразу после приземления. Те же, у кого хватает на это смелости, становятся потом либо проблемными ребятами, либо отличными работниками. Но о Старки по сей день практически ничего не известно. Его назначили на раздачу в столовую, а по вечерам он показывает желающим фокусы.

Коннор вспоминает себя в ночь после бегства. В тот вечер его спрятал в грузовике водитель, показавший ему руку с разборки, пришитую вместо собственной, отрезанной по локоть. Она принадлежала парню, который был мастером карточных фокусов.

– Покажи мне как-нибудь пару фокусов, Старки, – говорит Коннор вслух.

Старки, судя по всему, слегка удивлен.

– Ты всех здесь по именам знаешь?

– Только тех, кто произвел на меня впечатление. Давай поменяемся, – предлагает Коннор. – Я подстрахую тебя.

Они меняются местами, и Старки старается выполнить жим с тем же весом, но ему удается поднять штангу только дважды.

– С меня хватит.

Старки садится и долго не спускает глаз с Коннора. Мало кто может так долго смотреть ему в глаза. Людей пугают шрамы на его лице или сложенная о нем легенда. Однако Старки не из таких.

– Правда, что ты спас подкидыша, хотя тебя могли поймать?

– Правда, – соглашается Коннор. – Не самый умный поступок.

– Зачем ты это сделал?

Коннор пожимает плечами.

– Почему-то в тот момент мне показалось, что так надо, – старается отшутиться он. Но Старки не до шуток.

– Я сам подкидыш, – объясняет он.

– Это грустно.

– Нет, это нормально. Я просто хочу, чтобы ты знал: я уважаю тебя за то, что ты сделал.

– Спасибо.

В этот момент кто-то зовет Коннора снаружи. Как это постоянно случается на Кладбище, голос у разыскивающего его человека такой, словно случилось что-то непередаваемо ужасное.

– Мне пора. Будь здоров, Старки, – говорит Коннор, уходя; он чувствует себя значительно лучше, чем до спортзала.

К сожалению, Коннор не видит того, что происходит дальше. Как только за ним закрывается дверь, Старки снова откидывается на спинку станка и выжимает тот же вес двадцать раз подряд, даже не вспотев.

Ежедневно после захода солнца Коннор собирает на совещание ребят из ближнего круга – тех семерых, которых Хайден прозвал Апостолами. Прозвище закрепилось. Сегодня совещание проходит в самолете, где живет Коннор, – в дальнем северном конце главной улицы Кладбища, – а не в бывшем президентском лайнере: Коннору до сих пор неприятно там находиться после встречи с представителем Сопротивления, похожим на потную свинью.

У Коннора не было особого желания селиться в приватной резиденции, да и особую форму одежды – голубой камуфляж – придумал не он. И то и другое появилось у него по совету Трейса, который считал, что это полезно для укрепления имиджа.

– Что это за чертов род войск, в котором носят голубой камуфляж? – проворчал Коннор, когда Трейс посоветовал ему эту форму.

– Она для десантников, взлетающих в небо на джетпаках и атакующих сверху, – сказал Трейс. – Ни одной такой атаки в реальности не было, но в теории это очень эффективно.

Он полагал, что необычная форма поможет Коннору выделиться в толпе, сделает его особенным. У Адмирала тоже была особая форма одежды – его грудь была увешана медалями за боевые заслуги; Коннору же надлежало создать собственный стиль, и этой цели могло послужить что угодно. Хотя Коннор не испытывал большого желания поддерживать на Кладбище военные порядки, Адмирал не оставил ему другого выбора.

Поначалу все считали, что Коннор должен поселиться в бывшей резиденции Адмирала – списанном президентском лайнере, но он решил, что это не его стиль. Вместо этого он выбрал маленький симпатичный самолет, принадлежавший раньше какой-то корпорации и стоявший на задворках Кладбища, и попросил отбуксировать его в конец главной улицы.

Пару раз Коннор слышал, как ребята ворчат: «Живет как король, а у остальных кроме койки в общей спальне, ничего нет». «Это часть звериной натуры, – говорил на это Трейс. – Если хочешь, чтобы тебя уважали, готовься к тому, что тебя будут немного ненавидеть». На это Коннору возразить нечего, но и радоваться такому положению дел он не обязан.

Апостолы обычно приходят на ежедневные встречи без опоздания. Забравшись в салон, они с удовольствием рассаживаются по мягким замшевым креслам – комфортабельный самолет нравится им куда больше, чем Коннору.

На встречах присутствуют шестеро из семерых. Риса, занимающая пост главврача, отказывается приходить на совещания в самолет Коннора, потому что не может попасть в него самостоятельно, а строить пандус для одного человека – это, по мнению Коннора, все-таки чересчур.

Трейс, который всегда приходит первым, возглавляет службу безопасности и исполняет функции стратегического советника.

Хайден – командир «Ком-Бома», самолета связи. В его задачи входит поддержка компьютерных коммуникаций и радиосвязи, контакты с Сопротивлением и слежка за новостями из внешнего мира – главным образом, за переговорами на полицейских частотах. Кроме того, Хайден завел специальный канал для жителей лагеря, который транслирует маленькая радиостанция с дальностью сигнала не более километра. Он называет его «Радио “Свобода Хайдена”».

Есть среди Апостолов крупная девушка, которую все зовут Бэм. Она заведует продовольственными ресурсами. Настоящее имя девушки – Бэмби, но всякий, кто рискнет ее так назвать, неизменно оказывается в госпитале у Рисы.

Дрейк, мальчик-ковбой, носит титул заместителя по жизнеобеспечению. Это пышное звание досталось ему за то, что он управляет фермой, основанной по замыслу Коннора. Продукция фермы не раз спасала жителей Кладбища от голода, когда поставки из Сопротивления оказывались слишком скудными или вовсе срывались.

Следующего Апостола зовут Джон. Этот вечно жующий резинку парень с трясущейся ногой отвечает за работу систем жизнеобеспечения и утилизацию отходов.

Последняя из Апостолов – девушка по имени Эшли. Она, по ее собственным словам, очень интересуется «вопросами психологии» и помогает решать «личные проблемы». Поскольку всем в лагере пришлось пережить стресс, когда выяснилось, что родители хотят отдать их на разборку, личные проблемы есть у всех, так что Эшли, вероятно, самый занятой человек из всех присутствующих.

– Так в чем вопрос? – спрашивает Бэм. – А то у меня дела.

– Прежде всего, – говорит Коннор, – я встречался сегодня с этим кретином из Сопротивления. Нас ждет примерно то же, что мы имели до сих пор.

– То есть ничего хорошего, – резюмирует Дрейк, растягивая слова, как истинный южанин.

– Это точно. И так понятно, что мы уже какое-то время живем на подножном корме. Теперь это официально. Имей это в виду.

– А как насчет того, что мы не можем снять с самолетов? – спрашивает Джон. Дрожь в ноге сегодня особенно заметна – очевидно, он волнуется.

– Если не заработаем на это денег продажей запчастей, придется проявить смекалку и где-нибудь найти.

Этим обтекаемым эвфемизмом Коннор привык маскировать воровство, потому что ему было неприятно отправлять людей в Феникс воровать, и он говорил им, чтобы они «нашли где-нибудь» то, что не присылают люди из Сопротивления, – например, редкие лекарства или электроды для сварочного аппарата.

– Мне только что сообщили, что в следующий вторник сюда прилетит очередной самолет, – говорит Хайден. – Когда разберем его, найдем много полезного. Компрессоры для кондиционеров, гидравлические, как их, забыл? В общем, всякие технические штуки.

– А в багажном отделении много народа будет? – спрашивает кто-то из ребят.

– Конечно, самолет прилетит не без начинки, – отвечает Хайден, – но сколько там будет человек, никто точно не знает.

– Надеюсь, хоть не в гробах прилетят, – вздыхает Эшли. – Вы хоть представляете себе, сколько ребят потом мучаются кошмарами после этих гробов?

– Да нет, гробы уже были в прошлом месяце, – усмехается Хайден. – На этот раз в пивных бочках!

Коннор берет слово.

– Перед нами стоит важная задача, – говорит он. – Мы не можем полагаться на Сопротивление и должны сами разработать план по спасению на случай, если полицейские решат пополнить запас органов за наш счет.

– Почему бы нам не уйти отсюда прямо сейчас, – спрашивает Эшли, – и не найти новое место?

– Не так легко перевезти семь сотен ребят. Если мы просто возьмем и пойдем, они поднимут на уши всю полицию Аризоны. Служба Хайдена проделала огромную работу, и мы знаем, что творится в полиции. Поэтому мы хотя бы можем рассчитывать, что узнаем о готовящемся рейде заранее. Но если мы не разработаем стратегию отступления, нас все равно повяжут.

Бэм сердито смотрит на Трейса, который редко высказывается на собраниях.

– А он что думает?

– Я думаю, что ты должна делать то, что говорит тебе Коннор, – отвечает Трейс.

– Ты говоришь, как настоящий солдафон, – фыркает Бэм.

– Солдафон из ВВС, – напоминает Трейс. – Не забывай об этом.

– Дело в том, – встревает Коннор, не позволяя Бэм разразиться гневной речью по поводу способностей Трейса, – что нам всем следует подумать, как можно мгновенно исчезнуть отсюда в случае угрозы.

Оставшаяся часть встречи посвящена обсуждению текущих дел. Коннор спрашивает себя, как Адмирал мог спокойно обсуждать вопросы, касающиеся снабжения туалетной бумагой, когда угроза всему лагерю была совершенно очевидна и катастрофа могла разразиться в любую минуту.

– Дело в распределении обязанностей, – не раз говорил Трейс. Именно поэтому Коннор и созвал это совещание.

– Ладно, все свободны, – заявляет Коннор, – а Бэм и Джона я попрошу остаться. Нам еще есть о чем поговорить.

Затем Коннор просит Джона подождать снаружи, пока он побеседует с Бэм с глазу на глаз. Коннор знает, что должен сделать, и это его совершенно не радует. Есть люди, получающие удовольствие от неприятных разговоров, но он никогда не принадлежал к их числу. Ему прекрасно известно, что это такое, когда говорят, что от человека мало толку и лучше всего ему отправиться на разборку.

Бэм стоит, скрестив руки на груди, и всем своим видом выражает готовность дать отпор.

– Так в чем дело?

– Расскажи мне, как так получилось, что мясо протухло?

Бэм пренебрежительно пожимает плечами.

– Да в чем проблема? В одном из холодильников сдох генератор. Его уже починили.

– Как долго не было электричества?

– Почем я знаю!

– То есть ты хочешь сказать, что не знаешь, как долго не работал холодильник, и разрешила отправлять на кухню продукты, которые в нем хранились?

– Да откуда мне было знать, что их начнет тошнить? Они сами все съели, так что это не моя проблема.

Коннор, сжав кулаки, воображает боксерский мешок. Затем бросает взгляд на акулу на правом предплечье, заставляет себя разжать руку и расслабиться.

– Сорок с лишним ребят лежат в больнице уже второй день, и слава богу, что не случилось чего похуже.

– Да понятно. Я постараюсь больше этого не допускать, – говорит Бэм с таким раздражением, что Коннор тотчас представляет себе, как она разговаривала таким же тоном с учителями, родителями, полицейскими – с любыми начальственными фигурами, возникавшими в ее жизни. И ему неприятно, что сейчас такой начальственной фигурой оказался он сам.

– Прости, Бэм, но следующего раза не будет.

– Ты хочешь избавиться от меня из-за одной идиотской ошибки?

– Никто не собирается от тебя избавляться, но отвечать за продовольствие ты больше не будешь.

– Отлично. Черт с тобой, – отвечает Бэм, испепеляя его долгим, полным ненависти взглядом. – Мне это дерьмо не нужно.

– Спасибо, Бэм, – отзывается Коннор, гадая, какого черта он решил ее поблагодарить, – позови Джона, когда будешь выходить.

Бэм, пнув дверь люка, вылетает наружу. Оказавшись внизу, она поворачивается к Джону, нервно ожидающему своей очереди у трапа. При виде ее разъяренной физиономии, Джон начинает трястись всем телом.

– Давай, дуй внутрь, – рычит Бэм. – Он тебя сейчас уволит.

Вечером Коннор застает Старки у развлекательного центра. Тот показывает фокусы группе ребят, стоящих под крылом самолета.

– Как он это делает? – спрашивает какой-то парень, изумленно наблюдающий за тем, как браслеты исчезают с рук и оказываются в карманах у других людей. После представления Коннор подходит к Старки.

– Очень здорово. Но мне как начальнику интересно знать, как ты это делаешь.

Старки в ответ только улыбается.

– Волшебник никогда не раскрывает своих секретов. Даже начальникам.

– Послушай, – говорит Коннор, переходя к делу, – я хотел с тобой потолковать. Я решил провести кое-какие изменения в составе Апостолов.

– Надеюсь, эти изменения к лучшему, – отзывается Старки, хватаясь за живот. Коннор, не удержавшись, смеется. Старки сразу понял, о чем речь, и это хорошо.

– Я хочу предложить тебе возглавить продовольственную службу. Ты согласен?

– Я люблю поесть, – отвечает Старки. – И это не пустые слова.

– У тебя в подчинении будет тридцать человек, и еда должна появляться на столах вовремя. Три раза в день. Справишься?

Помахав рукой, Старки выхватывает из воздуха яйцо и передает его Коннору. Тот уже видел этот фокус несколько минут назад, но сейчас он оказался особенно к месту.

– Прекрасно, – говорит Коннор, – теперь бы еще семьсот яиц на завтрак.

Посмеиваясь про себя, он уходит, размышляя, что Старки и впрямь способен доставать все, что нужно, прямо из воздуха. Кажется, впервые в жизни Коннор принял решение, в котором не нужно сомневаться.

8

Риса

Под вечер пустыня понемногу начинает остывать. Риса до темноты играет на рояле под левым крылом бывшего президентского лайнера. Она наигрывает отрывки, которые помнит наизусть, и музыку с листа из сборников нот, тем или иным образом попавших на Кладбище. Впервые увидев этот черный рояль-миньон марки «Хюндай», Риса, помнится, рассмеялась от неожиданности. Она и не подозревала, что «Хюндай» делает рояли, – хотя чему здесь удивляться? Транснациональные корпорации могут делать что угодно, если люди готовы это покупать. Однажды Риса слышала, что концерн «Мерседес-Бенц» достиг немалых успехов в производстве искусственных сердец, прежде чем принятое Соглашение о заготовительных лагерях сделало разработки в этой области бессмысленными. «Пульсар Омега» – так назывался прибор, который они разработали. А рекламный слоган звучал так: «Роскошь в сердце». Они вложили в разработку огромные деньги – и потеряли все в тот день, когда появились разборки. Искусственные сердца отправились в небытие вслед за пейджерами и CD-дисками.

Сегодня Риса играет мощную, но в то же время утонченную сонату Шопена. Музыка стелется по земле, как туман, отдаваясь гулким эхо внутри пустых фюзеляжей, служащих пристанищем беглецам. Риса знает, что музыка успокаивает. Даже те, кто клянется, что ненавидит классическую музыку, порой приходили спросить, почему она не играет, если она решала сделать перерыв. Поэтому она играет для всех, хотя иногда ей приходит в голову, что прежде всего она играет для себя. Иногда ребята собираются вокруг и садятся прямо на землю. Иногда, как сегодня, рядом никого нет. А случается, только Коннор приходит ее послушать. Тогда он сидит рядом с отстраненным видом, как это часто с ним бывает, словно боясь нарушить ее личное пространство, заполненное музыкой. Ей нравится, когда он приходит ее слушать, но это бывает нечасто.

«Ему приходится держать в голове слишком много, – сказал как-то Хайден, пришедший извиниться за Коннора, – он себе не принадлежит». И с ухмылкой добавил: «Принадлежит по крайней мере двоим».

Хайден никогда не упускает шанс пошутить насчет руки, доставшейся Коннору после взрыва. Рису это раздражает, потому что она считает, что есть вещи, над которыми шутить нельзя. Хотя бы потому, что иногда она замечает, что Коннор смотрит на руку с непонятным выражением, от которого ей становится страшно. Как будто собирается вытащить топор и отрубить ее при всех. Но, кроме руки, у него еще и глаз чужой, хотя и идеально похожий на его собственный. Чей это глаз, никто не знает. По крайней мере, он не имеет над ним никакой власти, в отличие от руки. С рукой Роланда все иначе. Она, как тяжелая длань судьбы, крепко держит Коннора за горло.

– Боишься, что эта штука может взять и укусить тебя? – спросила она однажды, когда Коннор, по обыкновению, разглядывал татуировку с изображением акулы. Коннор тогда вздрогнул и даже слегка покраснел, как будто она застала его за каким-то неприличным занятием. Потом взял себя в руки.

– Не-а. Просто пытался представить себе, когда и почему Роланд мог сделать себе эту глупую татуировку. Может, если когда-нибудь встречу человека, которому достались клетки мозга, хранящие информацию об этом, узнаю, – сказал Коннор и, развернувшись, ушел.

Если бы не ежедневные сеансы массажа, Риса решила бы, что Коннор ее совсем забыл. Но даже когда он приходит, чтобы сделать ей массаж, все теперь не так, как раньше. Кажется, он просто заставляет себя делать это. Как будто единственная причина его ежедневных визитов – обещание, которое он дал самому себе, а не подлинное желание побыть с нею.

Углубившись в мысли о Конноре, она сбивается и пропускает аккорд – в том же самом проклятом месте, в котором ошиблась в день судьбоносного слушания, приведшего ее в заготовительный лагерь. Риса рычит от злости и убирает пальцы с клавиш. Затем вздыхает и продолжает играть – и звуки музыки передают ее чувства так же ясно, как если бы она пожаловалась вслух всему лагерю по радио «Свобода Хайдена».

Больше всего ей не нравится чувствовать, что ей не все равно. Риса всегда умела позаботиться о себе, как в физическом, так и в эмоциональном плане. Когда она жила в государственном интернате, перед ней, как и перед всеми остальными, стоял выбор – либо спрятать чувства под многослойной невидимой броней, либо дать сожрать себя живьем. Когда же она разучилась контролировать эмоции? Может быть, когда ее заставляли играть на крыше, пока внизу по дорожке шел в Лавку Мясника очередной несчастный? А может, когда она решила, что предпочтет инвалидное кресло и неизлечимую травму возможности пересадки спинного мозга, принадлежавшего здоровому, но не избежавшему разборки ребенку? Или еще раньше, когда она поняла, что, наперекор всем доводам разума и здравому смыслу, влюбляется в Коннора Лэсситера?

Риса доигрывает сонату, потому что, как бы она себя ни чувствовала, прерваться, не окончив произведение, она не может. Закрыв крышку рояля, она с трудом проворачивает колеса кресла, стоящие на сухой, растрескавшейся земле, и направляется к единственному во всем лагере частному самолету.

9

Коннор

Коннор дремлет в кресле. Оно слишком удобное, чтобы не клонило в сон, но не настолько, чтобы можно было уснуть крепко. Просыпается он от того, что о борт самолета с глухим звуком ударяется какой-то предмет. Через некоторое время следует другой удар, но еще до того Коннор успевает сообразить, что звуки доносятся откуда-то слева. Третий удар, и он понимает, что в самолет кто-то что-то кидает.

Попытка выглянуть из иллюминатора ничего не дает, потому что тьма за окном превратила стекло в зеркало. Еще удар. Коннор прижимается носом к стеклу и силится рассмотреть хоть что-нибудь, приставив ладони к вискам и загораживая глаза от света в салоне. Глаза понемногу привыкают к темноте, и, наконец, он различает какую-то сложную конструкцию из полированных металлических труб, отражающих голубоватый лунный свет. Инвалидное кресло, вот что это такое.

Риса, подняв очередной камень, бросает его в самолет. Камень ударяется о фюзеляж где-то под иллюминатором.

– Какого черта?

Коннор открывает люк, надеясь прекратить атаку.

– Что это такое? Что случилось?

– Да ничего, – отвечает Риса. – Просто хотела привлечь твое внимание.

Коннор, не понимая, что на нее нашло, смущенно покашливает.

– А что, другого способа нет?

– В последнее время нет.

Прокатившись несколько раз взад-вперед, Риса давит попавший под колесо ком земли, из-за которого кресло стоит криво.

– Внутрь не приглашаешь?

– Приглашаю. Я тебя всегда приглашаю.

– Тогда, может, стоило построить пандус.

Понимая, что очень скоро пожалеет о своих словах, Коннор все-таки произносит их:

– А может, стоит разрешить кое-кому занести тебя внутрь на руках.

Риса подкатывается ближе к трапу, но не настолько, чтобы оказаться совсем рядом. Дистанция, которая сохраняется между ними, придает ситуации оттенок болезненной неловкости.

– Я же не дура. Я вижу, что происходит.

Как бы ни хотелось Рисе немедленно обсудить волнующие ее личные дела, Коннор не в том настроении. Уволив Бэм и Джона, он желает только одного: чтобы этот день закончился, и можно было наконец уснуть беспробудным сном усталого человека, который не видит снов. Какая бы чертовщина ни ожидала его утром.

– Я тебе расскажу, что происходит, – говорит он, не совсем совладав с раздражением. – Я пытаюсь сделать так, чтобы все мы остались живы.

– Да, и ты на это тратишь чересчур много времени. Даже когда ты не занят, ты все равно занят. И когда у тебя находится время поговорить со мной, ты только ругаешь Сопротивление или рассказываешь о том, как тебе трудно и какая на твоих плечах лежит ответственность.

– Бога ради, Риса, ты же не из тех хрупких девочек, которые жить не могут без внимания парней!

В этот момент вышедшая из-за облаков луна освещает лицо Рисы. На щеках блестят слезы.

– Одно дело – нуждаться во внимании, а другое – когда тебя намеренно избегают.

Коннор хочет что-то сказать, но так и не находит слов. Он мог бы напомнить Рисе, что они каждый день встречаются во время сеанса массажа, но она уже сказала, что, даже когда он рядом, мысленно он не с ней.

– Это из-за инвалидного кресла, да?

– Нет! – возражает Коннор. – При чем здесь кресло?

– Значит, ты признаешь, что есть какая-то причина.

– Я этого не говорил.

– Тогда в чем дело?

Коннор спускается ниже, преодолев три ступеньки, отделяющие его от земли, к которой прикована Риса. Опустившись на колени рядом с креслом, он старается заглянуть ей в глаза, но ночная тень скрывает их.

– Риса, ты мне небезразлична. Я отношусь к тебе так же, как раньше. И ты это знаешь.

– Небезразлична?

– Ладно, хорошо, я люблю тебя, – с трудом произносит Коннор. Если бы он лгал, не смог бы выговорить эти слова, и только осознание того, что он говорит правду, помогает ему. Он действительно любит ее, любит всей душой – дело не в этом. И не в инвалидном кресле, и уж подавно – не в том, что ему приходится делать изо дня в день как начальнику Кладбища.

– Влюбленные мальчики так себя не ведут.

– Возможно, все дело в том, что я не мальчик, – отвечает Коннор. – И уже довольно давно.

Некоторое время Риса обдумывает его слова.

– Хорошо, – тихо говорит она, – покажи мне, что ты чувствуешь как мужчина. И заставь меня поверить тебе.

Брошенный вызов повисает в воздухе. На мгновение Коннор представляет себе, как он с Рисой на руках поднимается по трапу и, пройдя через салон, кладет ее на постель в своей комнате, а потом делает с ней то, что делают с женщинами все мужчины. Но Риса не согласится на роль послушной девочки. Ни при каких обстоятельствах. Никогда.

Как ему кажется, в том, что происходит между ними сейчас, есть доля и ее вины. Возможно, ей стоит признать, что невидимая стена, возникшая между ними, – и ее рук дело.

Не зная, как еще доказать свои чувства, он протягивает руку – свою, с которой он был рожден, – и отбрасывает волосы со лба Рисы. Затем, наклонившись, горячо и отчаянно целует ее в губы, вложив в этот единственный поцелуй всю тяжесть их непростых отношений. Этого должно быть достаточно, чтобы высказать все, что он не может облечь в слова… но, отстранившись, Коннор чувствует, что его щеки стали мокрыми от слез – ее слез.

– Если бы ты хотел, чтобы я была с тобой, ты бы построил здесь пандус, – говорит Риса.

Вернувшись в салон самолета, Коннор, не зажигая света, ложится на постель и принимается разглядывать бледные пятна света от звезд на полу. Он зол. Не на Рису, потому что она права. Ничего не стоило построить рядом с трапом пандус. На это ушло бы от силы полдня.

Но что произшло бы, если бы он это сделал?

Что произошло бы, если бы Риса стала его женщиной во всех смыслах этого слова, а у акулы, вытатуированной на руке, действительно оказалась бы способность принимать собственные решения? Роланд уже напал на нее однажды: он хотел силой овладеть Рисой, и она, наверное, смотрела на эту чертову акулу, когда он это делал. Она говорит, что это ее не беспокоит. А вот Коннора эта мысль тревожит так, что он не может уснуть, и это уже не в первый раз.

Что было бы, если бы они оказались наедине, если бы наступил тот самый момент страсти, о котором они оба мечтают, и он бы потерял контроль над собой? Что, если бы эта рука с акулой схватила ее и сжала слишком сильно – если бы он ударил ее, и продолжал бить, и не смог бы остановиться? И как бы он смог быть с ней, если он не может избавиться от мысли о том, какие ужасные вещи делала эта рука? И о том, что она еще может натворить?

«Лучше до этого не доводить. Лучше даже и не пытаться.

Поэтому я и не построил пандус, и не захожу в самолет, в котором она живет. Поэтому я делаю ей массаж на улице: там безопасно. И поэтому Риса уехала в слезах, а я позволил ей уехать. И пусть она думает, что хочет. Что бы ни пришло ей в голову, это все равно лучше, чем знать, что я настолько слаб, что боюсь собственной руки. Поэтому, оставшись наедине с собой в темном салоне, я в ярости снова и снова бью кулаком по стене, разбивая в кровь костяшки пальцев и сдирая с них кожу. Потому что даже сама мысль о том, что я могу причинить тебе боль, нестерпима для меня настолько, что по сравнению с ней боль от содранной кожи – ничто».

10

Старки

День за днем Старки готовит свой лучший фокус, а те, кто разбирается в искусстве иллюзионистов, знают, что оно требует уйму труда, терпения и умения отвлекать.

Прошел месяц с тех пор, как Старки появился на Кладбище, и все это время он продолжал лелеять свои амбиции. И он сделал все возможное, чтобы Коннор ни о чем не догадался.

Этот месяц Старки потратил на изучение лагерных клик, групп ребят, объединенных дружбой, и властной вертикали Кладбища. За это время, искусно пользуясь своей способностью строить планы и претворять их в жизнь, он смог внедриться в ближний круг Коннора. При этом Коннор ничего не заподозрил и не имеет о планах Старки ни малейшего представления.

Теперь он занимает важный пост, и хотя это всего лишь пост заведующего пищевыми ресурсами, его положение позволяет ежедневно контактировать с сотнями ребят, не привлекая к себе ненужного внимания. Пользуясь данной ему властью и доступом к важной информации, Старки теперь может делать то, что раньше неизбежно вызвало бы у Коннора подозрение, но теперь воспринимается как нормальное поведение одного из Апостолов.

Однажды после обеда Старки с невинным видом зашел в «Ком-Бом», которым заведует Хайден, – военный самолет, служащий на Кладбище компьютерным центром связи. Установленная в нем радиостанция когда-то предназначалась для того, чтобы ловить и расшифровывать сигналы на частотах врага. По существу, ее и используют с той же целью, вот только роль врага исполняет Национальная инспекция по делам несовершеннолетних. Тут работают несколько ребят, отобранных Хайденом по принципу знания компьютерных технологий.

– Я не такой уж технарь, каким меня заставляют быть, – объясняет Хайден Старки, – просто у меня есть одна черта – я умею получать поощрение за чужую работу. Думаю, это у меня от отца: он работает в большой корпорации и в совершенстве освоил хождение по головам, взбираясь по ступеням карьерной лестницы.

Сказав это, Хайден изучающе смотрит на Старки. Тот в ответ продолжает невозмутимо улыбаться.

– Что-то не так? – наконец спрашивает он.

– Да нет, – говорит Хайден, – просто подумал, не собираешься ли ты подкопать под меня и занять мое место. Не то чтобы я за него очень держался. Я бы даже с удовольствием порулил какое-то время продуктовыми запасами, если бы это помогло мне понять, что у тебя на уме.

– Да мне просто интересно знать, как здесь все работает.

– А, понятно, – отвечает Хайден, – ты один из этих.

Он не объясняет Старки, кого имеет в виду, но это на данный момент не так уж и важно, раз Хайден готов рассказывать ему то, что он хочет знать.

– Кстати, у меня тут работают ребята всех национальностей, – сообщает Хайден с нескрываемой гордостью. – Тэд – японец, Хэйли – афроамериканка, Дживан – индиец, а Эсми – наполовину испанка. Думаю, что ее вторая половина вообще никакой национальности не имеет, потому что она слишком умна, чтобы быть человеком.

Эсми на мгновение вспыхивает от похвалы, затем, вновь повернувшись к монитору, продолжает работу по взлому закодированных линий связи.

– Еще у нас есть Назим, мусульманин. Он работает с Лисбет, а она – еврейка. И знаешь что? Они влюблены друг в друга.

– Ущипните меня, – говорит Назим, и сидящая рядом Лизбет легонько тычет его кулаком под ребра, чтобы дать понять, что это правда.

Хайден показывает на ряды мониторов.

– Вот программа мониторинга связи. Она находит ключевые слова в любых носителях информации, от электронной почты до телефонных разговоров. Если копы затеют какую-то серьезную операцию, мы будем предупреждены. Эту систему изобрели на заре борьбы с терроризмом, но разве это не здорово, что мы поставили ее себе на службу?

– И что мы будем делать, если система выдаст предупреждение об опасности?

– Черт меня побери, если я знаю, – отвечает Хайден. – Этим занимается Коннор.

На другой консоли Хайден создает плейлисты и записывает интервью для своего радио «Свобода Хайдена».

– Ты ведь, наверно, и сам знаешь, что этот сигнал передается на расстоянии человеческого крика, – с улыбкой замечает Старки.

– Это было бы слишком далеко, – возражает Хайден. – Если бы это было так, копы перехватили бы волну.

– Так если никто не может слушать, зачем оно вообще нужно?

– Прежде всего, твое заключение, что его никто не слушает, ошибочно, – снова возражает Хайден. – Я утверждаю, что в любое время дня радиостанцию слушают пять или шесть человек.

– Да, – подтверждает Тэд, – так и есть.

– Во-вторых, я на нем тренируюсь, – продолжает Хайден. – Хочу сделать карьеру на радио, когда мне, наконец, исполнится семнадцать и я смогу убраться отсюда.

– То есть ты не останешься помогать Коннору, так?

– Моя лояльность имеет срок годности – короткий, как у непастеризованного молока, – поясняет Хайден. – Пока я здесь, я готов пулю за него получить, и он это знает. Но это будет продолжаться ровно до того момента, как мне исполнится семнадцать лет.

Слова Хайдена очень похожи на правду, но тут в разговор вмешивается Эсми.

– Мне казалось, тебе уже исполнилось семнадцать, – замечает она.

Хайден недовольно пожимает плечами:

– Последний год я не считаю.

Рядом с Дживаном лежит распечатанный список с именами, адресами и датами. Старки берет его в руки.

– Что это такое?

– Наш старина Дживс собирает данные о ребятах, которых родители собираются отдать на разборку. Мы можем отслеживать информацию от этого места и до самого Феникса.

– И потом для всех этих ребят вы организуете спасательные операции?

– Не для всех, – говорит Хайден. – Приходится выбирать. Всех не спасти, но мы делаем все, что можем. – Видишь, – добавляет он, указывая рукой на подчеркнутые имена, – вот этих мы хотим спасти.

Читая список, Старки начинает злиться: информация по каждому приведена подробная, включая дату рождения – для тех, у кого она есть. И ни одна фамилия без даты не подчеркнута.

– Значит, вы с Коннором не любите спасать подкидышей? – спрашивает он Хайдена, даже не пытаясь скрыть холод в голосе.

На лице Хайдена появляется выражение неподдельного замешательства. Он берет в руки список и вчитывается в него.

– Гм-м-м, – тянет он, – я этого не замечал. В общем, по этому признаку никого не отсеивают. Мы выбираем ребят, живущих в пригородах, где по ночам темно и безлюдно. Так у нас больше шансов остаться незамеченными. И предпочитаем семьи, в которых других детей нет. Понимаешь, братья и сестры все равно молчать не будут, сколько им ни угрожай. А люди, оставляющие подкидышей, наверное, выбирают тех, у кого уже дети есть. Трудно, наверное, найти семью, в которой подкидыш – единственный ребенок.

– Да уж, – говорит Старки, – но мне все равно кажется, что критерии отбора нужно изменить.

Хайден пожимает плечами, как будто не придает этому вопросу особого значения, и это злит Старки еще больше.

– Ты бы поговорил об этом с Коннором, – предлагает Хайден, прежде чем продолжить экскурсию по коммуникационному центру, но Старки, похоже, эта тема уже не интересна.

* * *

После визита в «Ком-Бом» Мэйсона Старки посещает великолепная идея. Он решает найти всех подкидышей на Кладбище. Это непростая задача: большинство ребят хранят свое сиротство в секрете, как позорную тайну. Зато Старки из того, что его нашли на ступеньке крыльца, секрета не делает, и вскоре такие же подкидыши, как он, начинают тянуться к нему, распознав в нем своего лидера.

Выясняется, что не менее четверти населения Кладбища – в прошлом подброшенные дети. Старки ни с кем этой информацией не делится.

Девушка по имени Бэм, поначалу возненавидевшая его за то, что он занял ее место в компании Апостолов, вскоре проникается к нему расположением, потому что она – тоже подкидыш.

– Если хочешь отомстить Коннору, – говорит ей Старки, – прояви терпение. Все будет.

Бэм неохотно, но верит ему.

Однажды он находит Коннора днем во время работы. Тот руководит бригадой, снимающей с самолета двигатель.

– На него уже есть покупатель, или его просто выставят на продажу? – вежливо спрашивает Старки.

– На него есть запрос из фронт-офиса. Больше я ничего не знаю.

– Здесь написано «Роллс-Ройс». Я думал, они только машины делают.

– Нет.

Старки продолжает болтать о пустяках до тех пор, пока не убеждается, что вывел Коннора из равновесия, вынудив одновременно наблюдать за работой и отвечать на вопросы. И тогда он решает зайти с козыря, который хранил в рукаве.

– Слушай, я тут подумал… – говорит он. – Я подкидыш, если ты помнишь? В этом нет ничего особенного, но я подумал, что мог бы уделить немного времени общению с другими ребятами, такими же, как я. Мы могли бы собираться в развлекательном центре. Чтобы они понимали, что их больше не будут подвергать дискриминации.

– Да-да, конечно, – отвечает Коннор, с довольным видом глядя на двигатель и радуясь случаю закончить разговор. До него не доходит, на что именно он только что согласился.

Для начала Старки собирает небольшую группу подкидышей и объявляет, что встречи будут проходить ежедневно, с семи до восьми вечера. Пока Коннор и Апостолы занимаются другими делами, на Кладбище появляются классовые различия. Клуб Подкидышей – единственное классовое меньшинство, имеющее право на собрания по клубному принципу. Встречи в центре развлечений становятся регулярными. Подкидышам они дают возможность почувствовать себя привилегированными членами общества, чего раньше они были лишены, и Старки хочет, чтобы они на это подсели. Они должны привыкнуть, что они – особенные. Тогда они будут ожидать к себе особого отношения, и он, Старки, его им обеспечит.

Поскольку в лагере он занимает должность заведующего продовольственными ресурсами, ребята из клуба постепенно вытесняют других с позиций поваров и раздающих. Теперь, когда на раздачу подходит кто-нибудь из членов клуба, официант, подмигнув, накладывает ему порцию побольше. Из Апостолов в курсе происходящего только Эшли, в обязанности которой входит отслеживать социальную активность в лагере, да мерзкий тип по имени Ральф Шерман, сменивший Джона на позиции главного ассенизатора. Ральфа путем подкупа удалось убедить смотреть на происходящее сквозь пальцы. Что касается Эшли, то Старки и ее удается взять под контроль.

– Что, если особое положение подкидышей вызовет неприязнь к ним со стороны остальных ребят? – однажды за ужином спрашивает Эшли у Старки, наблюдающего за раздачей.

– Ну, – отвечает ей Старки, соблазнительно улыбаясь, – остальные ребята могут поцеловать меня в зад.

Услышав это, Эшли слегка краснеет.

– Постарайся сделать так, чтобы об этом как можно меньше говорили, ладно? – просит она.

– Это я умею делать лучше всего, – отвечает Старки со всем возможным шармом. Накладывая Эшли порцию с добавкой, он одновременно обдумывает, как бы получше и понезаметнее приспособить девушку к своим планам.

– Ты непростой парень, как я погляжу, – замечает Эшли. – Хотела бы я узнать, что у тебя на уме.

– Взаимно, – отвечает ей Старки.

На каждом очередном собрании Клуба Подкидышей в центре развлечений Старки за игрой в пинг-понг и пул старательно раздувает в ребятах искру недовольства. Естественно, он никого не призывает к бунту. Старки действует гораздо тоньше – путем невинных намеков он направляет мысли ребят в определенное русло.

«Я думаю, Коннор сделал немало для такого, в общем-то, неумного парня», – говорит он им как бы случайно. Или: «Мне очень нравится Коннор. Он, конечно, не лидер, но разве он не классный парень?»

Открыто Старки никогда не выказывает неприязни к Коннору: это было бы непродуктивно. Дело не в том, чтобы совершить переворот; гораздо вернее постепенно подточить основу, на которой зиждется авторитет Коннора. Старки никогда не упоминает о том, что он мог бы занять его место. Подкидыши и сами рано или поздно придут к этому выводу – сами, без его подсказки. Он знает, что так и будет, потому что любой подкидыш мечтает жить в мире, где его не будут считать существом низшей категории. Поэтому Старки становится для них больше, чем лидером движения. Он превращается в надежду детей, не знавших своих родителей.

11

Курильщик

Мальчик абсолютно уверен – он скоро умрет.

Он упал в яму и вывихнул колено. Может быть, даже сломал ногу. Колено распухло и посинело, и так уже несколько дней. Это плохо, но есть вещи и похуже.

Яма глубокая, не менее трех метров, и даже если бы нога была в порядке, он никогда бы из нее не выбрался. Пять дней подряд он звал на помощь, потом сорвал голос, горло пересохло, и теперь он может только хрипеть.

А все из-за этих дурацких сигарет.

Последний раз ему удалось покурить неделю назад. Человека, снабжавшего его сигаретами, снова арестовали, и хотя в школе многие говорили, что курят, никто ему закурить не предложил и своими контактами с дилерами не поделился. Поэтому он и оказался в этом районе – в промзоне, где нет ничего, кроме старых складов. Многие из них предназначены под снос, но ни у кого не нашлось ни денег, ни желания довести дело до конца.

Однако только здесь можно было разжиться сигаретами или хотя бы просто сделать несколько затяжек. Даже если бы ему удалось уговорить другого подобного ему никотинового наркомана дать затянуться всего пару раз, оно того стоило, но он сворачивал сюда на пути из школы уже третий день подряд – и ничего. Ни единого курильщика. Похоже, промзона потеряла привлекательность даже для несчастных, сидящих на никотине.

Можно представить себе, как мальчик удивился, увидев открытую дверь и разбросанные перед ней окурки. Несколько штук лежат себе, как будто больше им быть негде.

Он вошел в огромный ветхий ангар. Внутри пахло плесенью, а пол был усыпан облупившимися чешуйками краски, похожими на опавшие листья.

Потом он заметил в глубине помещения лежащий на полу матрас. Грязный, изодранный, вероятно, служивший пристанищем какому-нибудь несчастному бомжу. В самом матрасе не было ничего особенного. Странно было то, что на нем лежала нераспечатанная пачка сигарет. Мальчик глазам своим не поверил! Оглянувшись, чтобы удостовериться, что вокруг никого нет, он наступил на матрас и потянулся за пачкой.

Не успел он до нее дотянуться, как матрас под ногами неожиданно провалился в яму, увлекая его за собой. И хотя матрас смягчил удар о дно ямы, коленка сильно пострадала. Мальчик чуть не потерял сознание от боли, а когда пришел в себя, понял, что с ним произошло.

Это привело его в бешенство. Сначала он решил, что стал жертвой дурацкого розыгрыша – сейчас приятели из школы соберутся на краю ямы и будут хохотать, показывая на него пальцем, как на идиота. Но достаточно быстро он понял, что это вовсе не шутка. Это ловушка.

Но если это ловушка, почему уже пять дней никто не приходит?

В тот день, когда он упал в яму, на дне обнаружилась банка с водой, коробка с крекерами и керамический горшок, в который можно было справить нужду. Кто бы ни устроил ловушку, он не хотел, чтобы жертва умерла от голода и жажды. Но на несколько дней запас явно не был рассчитан. Воды и пищи хватило на три дня, и теперь ничего, кроме чертовой пачки сигарет не осталось. Даже покурить ему не удалось, потому что не было спичек. В какой-то момент он распотрошил сигарету и начал есть табак, но от этого только сильнее захотелось пить.

Под конец пятого дня мальчик пришел к выводу, что за ним никто не придет. Так он здесь и умрет, в этой яме.

Но неожиданно, почти уже ночью, наверху раздаются шаги – чешуйки краски, усыпавшие пол, шелестят у кого-то под ногами.

– Эй, – пытается крикнуть мальчик, – я здесь!

Вместо крика из его пересохшего горла вырывается только шипение, но этого достаточно – над краем ямы появляется лицо мужчины.

– Боже мой, что ты там делаешь? Ты в порядке?

– Помогите…

– Держись, – говорит мужчина. Отойдя, он возвращается с алюминиевой лестницей и опускает ее в яму. Хотя еще минуту назад мальчик не смог бы даже привстать, какие-то тайные запасы адреналина, выплеснувшись в кровь, помогают ему подняться по лестнице, несмотря на невыносимую боль в травмированной коленке. Через полминуты мальчик оказывается наверху и крепко обнимает спасшего его мужчину.

Тот усаживает его на пол.

– На, попей, – предлагает он, вручая ему бутылку с водой. Мальчик пьет с таким остервенением, словно никогда в жизни воды не видел. В какой-то момент его начинает тошнить, но он справляется с собой и сдерживает рвоту.

Мужчина, встав на колени рядом с ним, качает головой.

– Беглецы всегда влипают в неприятности. Нужно быть осторожнее.

– Я не беглец, – возражает мальчик.

Мужчина, ухмыляясь, кивает с понимающим видом.

– Да-да, так все говорят. Не переживай. Я сохраню твою тайну.

Неожиданно мальчик чувствует укол.

– Ай! – восклицает он, увидев выступившую на запястье каплю крови, которую мужчина собирает в трубочку, соединенную с непонятным электронным прибором. Тетя мальчика болеет диабетом и проверяет уровень сахара в крови при помощи подобного аппарата, но у мальчика закрадывается подозрение, что у этой штуки другое назначение, хотя сказать точно, какое, он бы не смог.

– Гм, – тянет мужчина, удивленно приподняв бровь, – похоже, ты говоришь правду. Данных о твоей ДНК нет в базе беглецов.

– А, я понял. Вы – инспектор по делам несовершеннолетних!

Мальчик испытывает облегчение, потому что с полицейским ему нечего бояться. Он отведет его домой к родителям, которые, должно быть, места себе не находят.

– Ну… скажем, я был полицейским, – говорит мужчина, – но больше я там не работаю.

Он пожимает мальчику руку.

– Меня зовут Нельсон. А тебя?

– Беннет, Беннет Гарвин.

За несколько минут вода сделала свое дело, зрение вернулось к нему, и мальчик, снова обретя способность воспринимать окружающий мир, может разглядеть Нельсона. Тот оказался небритым мужчиной с грязными ногтями и выглядит, как человек, который перестал за собой следить. Но больше всего Беннета пугают глаза Нельсона, пронзительные и слишком уж не сочетающиеся с остальным обликом. Кроме того, они еще и разные. Оба глаза голубые, но разного оттенка. Неприятные глаза.

– Вы не могли бы позвонить моим родителям? – спрашивает Беннет. – Сказать, что нашли меня?

– Нет, полагаю, этого делать не стоит, – говорит Нельсон с улыбочкой, которая, похоже, никогда не сходит с его лица.

Беннет изо всех сил старается понять хоть что-нибудь в сложившейся ситуации. Но он давно уже не ел, да и обезвоживание еще дает о себе знать, поэтому рассудок мутится и сообразить, что происходит, очень сложно.

– Я не могу тебя отпустить, потому что ты меня видел, – заявляет Нельсон, неожиданно грубо схватив его за руку.

Ткнув мальчика кулаком под ребра, он засовывает ему в рот грязные пальцы и ощупывает зубы, как человек, собирающийся купить лошадь.

– Не считая разбитого колена, ты – прекрасный экземпляр. Легкое обезвоживание, но несколько бутылок воды это исправят, ничего страшного. А дельцам с черного рынка плевать, беглец ты или нет, – они все равно заплатят.

– Нет! – кричит Беннет, стараясь освободиться, но сил для этого у него явно недостаточно. – Пожалуйста, не трогайте меня!

– Трогать тебя? – смеется Нельсон. – Да я и не собирался тебя трогать. Чем лучше твое физическое состояние, тем больше за тебя дадут.

– У моих родителей есть деньги. Они вам заплатят.

– Я не похищаю людей, – говорит Нельсон, – но я тебе вот что скажу… нравятся мне твои глаза – такие выразительные. А раз ты мне нравишься, я дам тебе шанс, – добавляет он, указывая на выход. – Если доберешься до двери раньше, чем тебя настигнет пуля с транквилизатором, пожалуй, я тебя отпущу. Черт, да я тебе даже десять секунд форы дам.

Рывком оторвав Беннетта от земли, он ставит его на ноги.

– На старт, внимание, марш!

Беннетт не собирается ждать особого приглашения. Он срывается с места и пытается добраться до выхода. Голова кружится, а ноги подкашиваются и решительно отказываются служить, но, несмотря на это, каким-то непонятным образом он заставляет их повиноваться.

– Раз!

Стараясь не обращать внимания на пульсирующую боль в колене и резь в легких, мальчик рвется к выходу. Он понимает – это вопрос жизни и смерти. Боль – это временно.

– Два!

Ошметки краски хрустят под ногами, как яичная скорлупа.

– Три!

Вода плещется в желудке, и от этого ему еще хуже, но он не останавливается.

– Четыре!

Входная дверь открыта настежь. Скудный вечерний свет, проникающий через нее в помещение склада, кажется ему желаннее самого яркого солнца.

– Пять!

До двери всего несколько шагов – он почти уже на улице!

– Шесть, семь, восемь, девять, десять!

Прежде чем мальчик успевает понять, что его обманули, в шею вонзается жало начиненного транквилизатором дротика, тут же парализующего мозг. Ноги мгновенно подкашиваются, а дверь, которая только что была совсем рядом, оказывается за миллион километров от него. Глаза сходятся к переносице, зрение мутится, и в тот момент, когда он ударяется головой об пол, в ноздри врывается удушливый запах плесени. Мальчик старается не потерять сознание и успевает увидеть тень склонившегося над ним Нельсона, похожую на зловещий призрак, вырвавшийся из темных глубин подсознания. И прежде, чем рассудок окончательно покидает его, он слышит, как тень произносит: «Нравятся мне твои глаза. Те, которые у меня сейчас, нравятся мне меньше».

12

Нельсон

Дж. Т. Нельсон знает – разбогатеть, продавая детей на черном рынке, невозможно. Даже когда он ловил беглецов на законных основаниях, больших денег он за это не получал – да это было и неважно. Тогда он был инспектором, и его все устраивало: стабильная зарплата, социальный пакет и пенсия, которая ожидала его в старости. Место, которое он занимал в жизни, полностью его удовлетворяло. Он выполнял приказы и ловил беглецов, служа правосудию. Но все изменилось, когда Беглец из Акрона подстрелил Нельсона из его же собственного пистолета с усыпляющими пулями. Прошел год, а он все еще не может изгнать Коннора Лэсситера из памяти: его самоуверенная, наглая физиономия и пистолет в руке, из которого он выстрелил Нельсону в бедро, превратились в навязчивое воспоминание, преследующее его повсюду.

Для Нельсона этот выстрел стал судьбоносным. Его, казалось, услышал весь мир.

С того самого дня его жизнь превратилась в ад на земле. Он стал всеобщим посмешищем – не только в своем отделе, но и по всей стране. Все теперь знали его как того самого копа, который упустил знаменитого Беглеца. Коннор Лэсситер вошел в легенду, а Нельсон потерял и работу, и уважение к себе. Даже жена его бросила.

Но грустным мыслям он предавался недолго. Гнев переполнял его, но Нельсон знал, как им распорядиться и заставить приносить пользу. Раз Инспекция по делам несовершеннолетних больше в его услугах не нуждается, он может основать собственный бизнес. Дельцы с черного рынка не смеялись над ним из-за того, что он позволил Коннору Лэсситеру уйти, и не задавали лишних вопросов.

Сначала он ловил беглецов. Глупые дети легко попадались в расставленные Нельсоном ловушки. Потом он поймал первого мальчишку, сбежавшего от родителей – его ДНК не значилась в базе данных детей, предназначенных на разборку. Нельсон думал, что на черном рынке его не возьмут, но перекупщикам оказалось все равно, кого он привел. Парень был здоров, и Нельсон получил свои деньги. Потом среди его жертв попадались и такие, как этот парень, которого он поймал сегодня, – им просто не повезло. Нельсон радовался им, как любой другой добыче. Совесть не терзала его.

Другое дело – их глаза. Они его беспокоили. Нельсон не может забыть, как все эти дети на него смотрели. На их лицах всегда умоляющее выражение, полное надежды, и так до самого последнего момента, как будто он может передумать. Эти глаза преследуют его по ночам. Глаза – зеркало души, не так ли? Когда Нельсон был начинающим работорговцем, он, смотрясь в зеркало, не видел в нем никакой души, и чем больше он всматривался в пустые глаза своего отражения, тем больше завидовал тем, кого ловил. Он хотел бы вернуть хотя бы часть невинности и надежды, которая была в них, – но не мог. Поэтому однажды, придя к своему дилеру, он потребовал в качестве вознаграждения глаза последней своей жертвы. Он получил только один глаз, но это было лучше, чем ничего. После операции, заглянув в зеркало, он увидел во взгляде проблеск чего-то человеческого, и на какое-то время надежда возродилась. Выторгованный у дилера глаз напоминал Нельсону о молодом идеалисте, каким он был много лет назад. Существовала, правда, одна проблема: один глаз был голубым, другой – карим. Это было нехорошо.

Потом он смог заполучить другой глаз, такой же голубой, как и первый, но оттенки слегка не совпали. Тем не менее, с каждой новой операцией Нельсону кажется, что во взгляде мало-помалу возрождается былая невинность. Он верит, что однажды ему попадутся глаза, которые сделают его совершенным, и тогда он, наконец, сможет отдохнуть… потому что, глядя на мир чужими глазами, Нельсон постепенно обретает ту цельность, которой был лишен.

Дилер одет в дорогой европейский костюм и ездит на «Порше». Он больше похож на респектабельного бизнесмена, чем на дельца с черного рынка, торгующего человеческой плотью. Скрывать свою состоятельность он не считает нужным. Наоборот, он, подобно особе королевской крови, полагает, что быть богатым для него естественно, и охотно выставляет свое богатство напоказ. Нельсон его за это ненавидит.

При знакомстве торговец именует себя Дайвеном – такое имя больше подошло бы дизайнеру из мира высокой моды – и представляется не дельцом с черного рынка, а «независимым поставщиком». Его офшорный заготовительный лагерь расположен неизвестно где, и все, что с ним связано, окутано тайной. Даже Нельсон не знает, где он находится, и подозревает, что происходящее там не имеет никакого отношения к строгим порядкам, царящим в официальных лагерях на территории США.

Дайвен встречается с Нельсоном в Сарнии, канадском городе, расположенном за мостом через реку, напротив Порт-Харона – американского города, относящегося к штату Мичиган. Дайвен не может позволить себе вступить на американскую землю: на его арест выписано уже несколько ордеров. Но канадцы, храни их Господь, куда более толерантны.

В заднем помещении автосалона, торгующего подержанными автомобилями, которое служит Дайвену офисом, дилер вступает во владение мальчиком с травмированной ногой. Разглядывая товар и замечая распухшее колено, он хмурится и грозит Нельсону пальцем, но все это – стандартная процедура, направленная на то, чтобы сбить цену. Мальчик пришел в сознание, но все еще плохо соображает после лошадиной доли транквилизатора. Он бормочет что-то нечленораздельное. Нельсон его не слушает, а Дайвен похлопывает парня по щеке.

– Не волнуйся, малыш, – говорит он мальчику, – мы же не варвары.

Это одна из его дежурных фраз. Никакой реальной информации она не несет, но действует на детей успокаивающе. Как всегда, у Дайвена все просчитано.

Мальчика уводят, и начинаются переговоры по цене. Как обычно, Дайвен платит Нельсону наличными, отделяя купюры от объемистой пачки с зажимом. Покончив с делами, он весело хлопает Нельсона по спине. Став пиратом, Нельсон снискал к себе такое уважение, о каком не могло быть и речи, когда он общался с начальством в Инспекции по делам несовершеннолетних.

– Я всегда рассчитываю на тебя. Ты всегда привозишь то, что нужно. Не все мои поставщики так работают. Да и после того, как полицейские стали предлагать вознаграждение за беглецов, у меня их стало меньше.

– Чертова Поправка о семнадцатилетних, – подсказывает Нельсон.

– Да. Будем надеяться, что общество не вернется к старой нецивилизованной жизни.

– Этого не будет, – говорит Нельсон. – Люди на это не пойдут.

Нельсон был еще ребенком, когда Конгресс принял Соглашение о заготовительных лагерях и война окончилась, но не этим запомнилось ему то время. Главной приметой эпохи был страх перед бунтом одичавшей молодежи. Система бесплатного школьного образования потерпела крах, и в стране еще до войны накопилось огромное количество подростков, которым негде было учиться, негде работать и нечего делать. По сути, страх и стал основной причиной разгоревшейся войны. Одна сторона конфликта утверждала, что молодежь одичала из-за коллапса системы семейных ценностей; другая сторона была уверена в том, что отбившееся от рук поколение – следствие краха высоких догм, вступивших в противоречие с людскими чаяниями. И те, и другие были правы. И вместе с тем не правы – но это не имело значения, коль скоро люди боялись выйти вечером на улицу, опасаясь собственных детей.

– С появлением разборок не только войне пришел конец, – говорит Нельсон Дайвену, – но и всему гнилому семени. Пока люди боятся беглецов, мы с тобой будем при делах.

– От души надеюсь, что ты прав, – соглашается Дайвен. Он открывает рот, чтобы добавить еще что-то, но, передумав, останавливает себя.

– Ты что-то не договариваешь?

– Ничего существенного. Так, слухи. Поговорим об этом, когда появишься в следующий раз. Да, кстати, имей в виду, сейчас мне гораздо нужнее девочки, больше всего рыжие. И черненькие обоих полов. И, как обычно, я плачу двойную цену за Людей Удачи.

– Я буду иметь это в виду, – говорит Нельсон, уже раздумывая о том, как выполнить заказ Дайвена.

Ему до сих пор ни разу не удавалось поймать мальчика или девочку из индейцев, но он верит, что когда-нибудь один из тех, кого называют Людьми Удачи, все-таки попадется. И тогда уж он не упустит возможности продать его подороже.

Возвращаясь обратно по мосту, отделяющему Канаду от США, Нельсон радуется жизни. Если у Дайвена и есть сомнения в успешности их бизнеса, они необоснованны. Хотя Нельсон в последнее время избрал жизнь аутсайдера, он по-прежнему уверен, что держит руку на пульсе времени. Как при таком огромном количестве цивилизованных стран, поддерживающих Соглашение о заготовительных лагерях, кто-то может утверждать, что для трудных подростков, абсолютно бесполезных для общества и нежеланных, есть какая-то альтернатива? Правильно сказано в рекламе: «Разборка – это не просто выход из ситуации: это правильная идея». В свое время вера в правильность идеи и подвигла Нельсона стать инспектором по делам несовершеннолетних. Мир будет чище и светлее, если убрать падаль с улиц, – вот почему он подался в полицейскую академию. Правда, со временем идеалы сменила лютая ненависть к тем, кого отправляли на разборку. Все беглецы одним миром мазаны! Они отбирают ценные ресурсы у достойных, цепляются за свою жалкую индивидуальность, вместо того, чтобы смириться с гуманной процедурой. Как служитель закона Нельсон держался в рамках устава, но в качестве пирата преуспел куда больше. Так что, с одной стороны, Коннор Лэсситер, конечно, разрушил Нельсону жизнь, но с другой – оказал ему услугу. Но, как бы то ни было, чертовски приятно осознавать, что Беглец из Акрона сдох в лагере «Веселый Дровосек». Есть, есть в мире справедливость!

13

Коннор

Древний «Боинг-787» привозит в грузовом отсеке лишь четырнадцать Уцелевших, запрятанных в пустые бочки из-под пива. «В Сопротивлении от скуки маются, или бочки и впрямь нужны для конспирации?» – гадает Коннор. Новенькие выбираются из отсека, скрюченные от перелета в таких условиях, и Коннор произносит обычную приветственную речь, тревожась, что с каждым рейсом спасенных становится все меньше и меньше.

Новеньких доставляют в МЧ, распределяют и инструктируют: нужно подготовить их к жизни на Кладбище. Затем Коннор с Трейсом возвращаются в самолет, старый «Боинг Дримлайнер», какие сюда еще не прилетали. В свое время он считался спасителем авиационной промышленности и свою задачу определенно выполнил. Вот только рано или поздно всегда появляются модели быстрее и экономичнее, а «стариков» забывают.

– До сих пор красавец! – хвалит самолет Трейс, пока они идут по салону, стремительно накаляющемуся под солнцем Аризоны. – Классический красавец.

– Сможешь управлять таким, если понадобится? – спрашивает Коннор, вместе с другом разглядывая «Дримлайнер».

Трейс усмехается.

– На «Цесснах» я летаю с шестнадцати лет. За год до того, как вступил в Сопротивление, управлял военным самолетом, так что с пассажирским и подавно справлюсь. Черт, если понадобится, мертвую петлю на нем сделаю!

– Замечательно. Под прицелом могут и петли понадобиться.

На миг Трейс обескуражен, потом снова улыбается.

– Так это наш спасательный самолет?

– Ну да, если выкинем лишнее, уместимся все. Удобств не обещаю, но мы улетим.

– Я изучу технические характеристики и выясню, потянет ли нас красавец.

– Выпотрошим кабину, и ребята из оперцентра выставят добро на продажу, – говорит Коннор. – Для отвода глаз предложим и детали двигателя, и пульт управления, а на деле ничего важного не тронем.

Трейс понимает с полуслова.

– Ага! Те, кто за нами шпионит, подумают, что самолетик отправили в утиль, но нам-то известно: он еще хоть куда.

– Потом перегоним этот «Боинг» на главную улицу, словно отдаем его под общежитие.

– Отлично!

– Нет, просто ничего другого не остается. А теперь пошли отсюда, пока окончательно не изжарились.

С посадочной полосы Трейс везет Коннора к главной улице. На Кладбище он не только начальник службы безопасности, но еще личный водитель и охранник Коннора. Придумал это не Коннор, равно как и голубой камуфляж и личный самолет, но все это было необходимо, чтобы поднять лидера на пьедестал.

Поначалу, конечно, Коннор не желал выделяться из общей массы. Но Риса тогда сказала: «Привыкай. Теперь ты не рядовой беглец. Для этих детей ты – само Сопротивление. Они должны чувствовать, что ты главный».

Что Риса о нем думает сейчас, когда обязанности главного не позволяют уделять ей должного внимания? Может, сочинить себе какую-нибудь болячку, чтобы навестить ее в больнице? Главному это можно?

– Насчет «Дримлайнера» – это гениальная идея, – хвалит Трейс, возвращая Коннора к реальности. – Но ведь у тебя наверняка еще что-то на уме?

– Как обычно, – усмехается Коннор.

– Ты из-за инспекторов беспокоишься? Гадаешь, почему они нас не трогают? – Помолчав, Трейс продолжает: – Я знаю почему, но тебе мой ответ не понравится.

– Мне не нравится все, что связано с инспекторами.

– Дело тут даже не в них, а в тебе.

– Не понимаю.

– Сейчас поймешь. – Машина подпрыгивает на ухабе, Коннор автоматически хватается за дверь. Трейс и не думает извиняться за небрежную езду. – Видишь ли, ребят наших формально не существует, только это не значит, что они мусор. Да они ценнее алмазов! Скажи, почему алмазы такие ценные?

– Не знаю… Наверное, потому что редкие.

– Нет, дело не в редкости. Алмазов так много, что их впору продавать по цене стекла. Но есть одна организация, алмазный синдикат. Владельцы алмазных рудников со всего мира собираются, и знаешь, что делают? Прячут алмазы в огромном банковском хранилище в Швеции, или в Швейцарии, или где-то еще. Алмазов тысячи тысяч, но их прячут. Оттого они кажутся редкими, и цена на них взмывает до небес.

«Джип» снова налетает на ухаб, а Коннор едва замечает. Он внимательно слушает Трейса и все сильнее беспокоится о том, к чему клонит приятель.

– В общем, с тех пор как приняли Поправку о защите семнадцатилетних, кандидатов на разборку не хватает. Цена на органы удвоилась, а то и утроилась. Да вот только люди все равно раскошеливаются, потому что привыкли получать, что хотят и когда хотят. Готовы без еды сидеть, а без органов – ни за что.

– А я тут при чем?

– Мозгами пораскинь!

Коннор обдумывает услышанное, и его осеняет:

– Мы и есть то банковское хранилище! Пока Кладбище собирает беглецов с улиц, цены на органы не падают. Я правильно понял?

– Ага. Пусть лучше беглецы спокойно сидят здесь, чем их поймают пираты и продадут на черном рынке. Тогда цены точно упадут.

Коннор вспоминает, как его поймали и повезли в заготовительный лагерь «Веселый Дровосек». Сильно же он удивился, когда инспектор, допрашивавший его, признался, что про Кладбище им хорошо известно. Мол, они смотрят на него сквозь пальцы, потому что забирать детей оттуда нет резона.

Так вот в чем дело!

Выходит, Беглец из Акрона – пособник системы. Он, как выяснилось, играет на руку некоему таинственному консорциуму. Коннору кажется, он в дерьме вывалялся.

И тут еще одно осознание обрушивается на него. Коннор потрясен, оглушен, словно кто-то изо всей силы дал ему в челюсть. Он в нокауте, он лежит пластом на полу ринга, сил ему хватает лишь на то, чтобы задать вопрос:

– И давно ты работаешь на инспекторов?

Трейс ведет «джип», глядя прямо перед собой, и секунд десять молчит. Затем разжимает губы:

– Не задавай вопросов, ответы на которые могут тебе не понравиться.

14

«Долорес»

Самолеты, участвовавшие во Второй мировой, пользуются заслуженной славой и красуются в музеях. А вот воздушная техника с постоянной геометрией крыла, принимавшая участие в Корейской войне, нелюбима и позабыта. В той войне впервые были крупномасштабно задействованы боевые вертолеты. Они-то и привлекают к себе всеобщее внимание.

Через два ряда от главной улицы стоит заброшенный бомбардировщик, участник войны в Корее. Его установил здесь сам Адмирал, и хотя Коннор только и знает, что таскать самолеты туда-сюда, «Долорес» (так называют этот самолет) остается на одном месте, и вход в нее наглухо закрыт: на люке солидный замок, а шнурок с ключом от него Коннор носит на шее, как маленький ребенок.

«Долорес» – арсенал. Она набита самым разнообразным оружием, к которому «трудные» подростки ни при каких обстоятельствах не должны иметь доступа. Кроме тех из них, кто носит военную форму. Угроза того, что настанет час, когда Кладбищу, подобно варшавскому гетто, придется держать оборону, прежде висела над головой Адмирала, а теперь висит над головой Коннора. Не проходит дня, чтобы парень не думал о ней и не сжимал в ладони ключ, висящий у него на шее, словно нательный крест. Однако сегодня он идет к «Долорес» по иной причине. Кладбищу грозит враг, но не внешний, а внутренний. Сегодня Коннор входит в таинственный самолет, берет пистолет 22-го калибра и обойму патронов.

15

Коннор

Трейс ночует в ржавом старом «Дугласе» – здесь спальный корпус самого отпетого хулиганья. По сути, это что-то вроде неофициальной тюрьмы, в которой Трейс – вроде неофициального надзирателя. Туалет здесь не работает, поэтому обитатели кутузки пользуются времянкой у основания трапа. Замок на времянке сломан. Это дело рук Коннора – он сломал его несколько часов назад.

После отбоя он с двумя дюжими парнями, самыми сильными из Уцелевших, ждет, спрятавшись в тени соседнего самолета.

– Слушай, а чего ради тебе вздумалось повязать Трейса?

– Тихо! – шикает на них Коннор и шепотом добавляет: – Так надо.

Оружие есть только у Коннора. Пистолет заряжен. Дюжие парни – помощники на крайний случай, потому что одному Коннору с Трейсом не справиться. План таков: схватить Трейса, повязать и держать в качестве… пожалуй, военнопленного. Хотя Коннор полон решимости пустить в ход пистолет, если потребуется.

«Не готов стрелять – не носи оружие», – наставлял Адмирал. Если Коннор желает поддерживать порядок в убежище, нужно следовать советам Адмирала.

Почти каждые двадцать минут из «Дугласа» кто-нибудь вылезает и направляется в уборную. Трейса пока не видно.

– Мы всю ночь будем здесь куковать? – недовольно ворчит один из парней, которому вверены наручники.

– Понадобится – будем!

Да где же этот Трейс? У десантников специально развивают крепость мочевых пузырей? Коннор уже готов в это поверить, но но в начале первого Трейс все-таки появляется на трапе.

Дождавшись, пока закроется дверь уборной, они неслышно подкрадываются. Коннор впереди. Он берет пистолет в правую руку – ту, что принадлежала когда-то Роланду, – и ощущает холод рукояти и упругость спускового крючка. Снимает предохранитель, набирает полные легкие воздуха и распахивает дверь.

Трейс стоит внутри и смотрит прямо на него – собранный, напряженный. Застать его врасплох не вышло. Одной стремительной подсечкой он валит Коннора с ног, и вот пистолет уже в руке Трейса. Еще одно ловкое движение – Коннор, вдавленный щекой в грунт, задыхается в пыли; второе – рука с акулой заломлена за спину. До чего же больно! Коннору кажется, что шов сейчас лопнет и рука отвалится.

Трейс оставляет Коннора корчиться на земле, а сам принимается за помощников – те даже взять ноги в руки не успели. Через пару секунд оба качка валяются без сознания. Трейс возвращается к Коннору.

– Во-первых, – говорит он, – на справляющих нужду нападать подло. Во-вторых, если сидишь в засаде, полной грудью не вдыхай – какая уж тут конспирация?!

Все еще корчась от боли, Коннор поворачивается к нему лицом и обнаруживает, что в лоб ему упирается дуло пистолета. Через пару секунд Трейс отводит ствол. Лицо шефа безопасности сурово и непроницаемо.

– Сильно не терзайся, – цедит он. – Я ведь не простой десантник. Я был в спецназе. При желании мог бы убить тебя десятком разных способов еще до того, как наземь повалил.

Он вынимает обойму, но в этот момент Коннор хватает его за запястье и дергает. Трейс теряет равновесие. Коннор выхватывает у него из руки пистолет и, не давая подняться, снова берет его на мушку.

– Одна пуля там есть – в патроннике, – напоминает Коннор.

Трейс отступает с поднятыми руками.

– Отлично сработано. Должно быть, теряю форму.

Оба стоят, буравя друг друга взглядом. Наконец Трейс произносит:

– Если собираешься меня убить – не теряй время, иначе я опять перехвачу инициативу.

Но Коннор уже поостыл, и оба это отлично понимают.

– Ты что, угрохал их? – спрашивает Коннор, глядя на качков, валяющихся на земле, словно трупы.

– Да нет, только вырубил. Беззащитных убивать низко.

Коннор опускает оружие. Трейс стоит спокойно.

– Убирайся, – говорит ему Коннор.

– Вышвырнуть меня – не самый лучший вариант.

Коннор взвивается.

– Тоже мне умник! Ты враг! Ты работаешь на них!

– Я и на тебя работаю.

– И вашим, и нашим – так не бывает!

– А вот тут ты ошибаешься, – возражает Трейс. – Двойная игра – тактика, проверенная временем.

– Я не марионетка, плясать под твою дудку не собираюсь!

– Конечно, нет, – парирует Трейс. – Ты мой командир. Вот и веди себя подобающе.

С трапа сходит еще один заспанный парень и направляется в уборную. Он замечает Трейса, Коннора и качков, валяющихся на земле, словно тряпичные куклы.

– В чем дело? – спрашивает парень, сообразив: что-то явно не так.

– Придет время – я сам тебе расскажу, – рычит Коннор.

Парень видит в руке начальника пистолет.

– А, ну да, я что, я ничего, – мямлит он и, забыв про уборную, уползает обратно в самолет.

Коннор понимает: Трейс мог запросто воспользоваться заминкой, но не воспользовался. Что это, если не шаг навстречу друг другу? Коннор взмахивает пистолетом:

– Пошел!

Но теперь пистолет только для виду, и опять-таки оба парня отлично это понимают. Они уходят с главной улицы и вступают в квадрат истребителей, поставленных на консервацию. Здесь их никто не подслушает.

– Если ты работаешь на них, – спрашивает Коннор, – то зачем передо мной раскрылся?

– Потому что я – их глаза и уши, но ведь мозги-то у меня собственные. И, хочешь верь, хочешь нет, но мне нравится то, чем вы занимаетесь.

– Что ты рассказал им о Кладбище?

Трейс пожимает плечами.

– По большей части то, что они и без меня знают: что здесь все под контролем, что пополнение прибывает каждые несколько недель… Я заверяю их, что вы неопасны, что заготовительные лагеря взрывать не собираетесь. – Тут Трейс останавливается и поворачивается к Коннору. – Но гораздо важнее то, о чем я умолчал.

– Интересно послушать.

– Я умолчал о ваших спасательных экспедициях. Умолчал о твоем плане побега… Я умолчал, что ты все еще жив.

– Что?

– Они считают, что Кладбищем заведует Элвис Роберт Маллард, бывший охранник «Веселого Дровосека». Ведь если бы кто-нибудь проведал о том, что здесь заправляет Коннор Лэсситер, инспекторы не оставили бы от этого места камня на камне. Беглец из Акрона – слишком большая угроза, чтобы закрывать на нее глаза. Так что я сделал все от меня зависящее, чтобы они думали, будто здесь попросту детский сад, а его начальник – всего лишь нянька. Инспекторы довольны, здешние детишки живы и здоровы, все счастливы.

Коннор оглядывается по сторонам. Они далеко от главной улицы Кладбища. Трейс мог бы в два счета сломать ему шею и закопать где-нибудь на отшибе – никто не узнал бы. Неужели Трейсу все-таки можно доверять, несмотря на предательство? Коннор больше ни в чем не уверен, даже в мотивах собственных поступков.

– Все это хорошо, но факт остается фактом: ты работаешь на инспекторов.

– Опять мимо. Я работаю не на инспекторов, а на их хозяев.

– У Инспекции по делам несовершеннолетних нет хозяев.

– Ну ладно, пусть не на хозяев, пусть на тех, кто контролирует инспекторов. Ты упоминал о марионетках? Так вот, каждый инспектор ходит на ниточке, о которой даже не подозревает. Правда, я тоже не знаю, кто тянет за эти самые ниточки. Мне никто ничего не сообщил, просто выдернули из ВВС и швырнули сюда. А ведь в воздушном флоте пророчили блестящее будущее…

Коннор невольно улыбается.

– Извини, что подпортил тебе карьеру.

– Я не командованию ВВС докладываю, а отчитываюсь перед гражданскими в темных костюмах – это и бесит больше всего. В общем, я раскопал кое-что и нашел заказчика. Оказывается, я работаю на некую организацию под названием «Граждане за прогресс».

– Никогда не слышал.

Трейс понижает голос до шепота.

– Немудрено. Они не высовываются, деятельность свою не афишируют, а военным это очень даже на руку. Подумай: раз командование не в курсе, на кого работает, то, если афера вскроется, они всегда могут заявить, что знать ничего не знали, ведать не ведали. Отдадут меня под трибунал, а сами чисты, как первый снег.

В голове у Коннора постепенно проясняется. Вернее, ему становится понятно, почему Трейс решил работать на обе стороны.

Они поворачивают обратно к главной улице.

– Я не питаю иллюзий, Коннор. По мне, ты куда честнее и заслуживаешь большего доверия, чем те, на кого я работаю, кем бы они ни были. В нашем мире личность имеет огромное значение. А эта теневая организация – мрак полный, и это еще мягко сказано. Работаю-то я на них, но симпатии мои – на твоей стороне. Вот так.

– Где гарантии, что ты сейчас не врешь?

– Законный вопрос. Но ты до сих пор жив только потому, что доверял интуиции. Что она подсказывает?

Коннор задумывается. Он вдруг понимает, что ответить на этот вопрос нелегко.

– Интуиция подсказывает: что бы я ни предпринял, конец один – дерьмо. Только мне не привыкать.

Трейса такой ответ устраивает.

– Об этом мы еще поговорим, а на сегодня достаточно. Положи лед на плечо: я его здорово вывернул.

– Да? Что-то не заметил, – врет Коннор.

Трейс протягивает ему руку. Как Коннору отнестись к этому жесту? Означает ли это, что они с Трейсом организовали собственное тайное общество для борьбы с «Гражданами за прогресс»? Или… или, Коннора обвели вокруг пальца, как сосунка? В конце концов он пожимает Трейсу руку. Интересно, настанет ли время, когда он не будет сомневаться в том, что поступает правильно?

– До сегодняшнего дня ты был лишь пешкой, выполняющей то, чего от тебя хотели, – заключает Трейс. – Подспудно ты и сам это ощущал. Теперь ты убедился в этом. Надеюсь, истина сделает тебя свободным.

16

Риса

Каждое утро перед началом смены Риса болтает с приятелями под крылом центра развлечений. Здесь, на Кладбище, у нее гораздо больше друзей, чем было в приюте, но ей кажется, что ребята относятся к ней как к старшей сестре, а не как к равной. Они обращаются к Рисе с такой почтительностью, будто она не человек, а ангел милосердия, и не только потому, что на ней лежат основные заботы по охране здоровья, но и потому, что она – легендарная Риса Сирота, подруга Беглеца из Акрона. Девушка подозревает, что в глубине души ребята верят: она может вылечить все, даже то, что лечению не подлежит.

Раньше она приходила в центр развлечений по вечерам, но «Клуб подкидышей» положил этому конец. Рисе хочется потребовать, чтобы сиротам из государственных приютов тоже предоставили льготы, но она понимает, что в таком случае обитатели Кладбища разделятся на группировки. Тогда жди беды. Из-за Старки расслоение уже началось и без ее помощи.

Взглянув в дальний конец улицы, она видит, как Коннор спускается по трапу своего самолета. Он идет между самолетами, засунув руки в карманы и понурив голову, словно окутанный темным облаком невеселых дум. На него тут же налетают ребята с разными проблемами, требующими немедленного решения. «Интересно, – думает Риса, – для себя у него найдется свободная минута?» Для нее, Рисы, у него определенно времени нет.

Коннор вскидывает голову и ловит на себе ее взгляд. Риса отворачивается, будто ее поймали на подглядывании, и тут же упрекает себя: стыдиться ей нечего. Когда она снова поднимает глаза, Коннор уже направляется к ней. За спиной Рисы ребята собираются у телевизора – по каналу новостей передают что-то интересное. Риса спрашивает себя, зачем Коннор идет сюда – посмотреть, чем там так увлеклись его подопечные, или встретиться с ней, Рисой? Последнее предположение оказывается верным. Девушка счастлива, но старается не подавать виду.

– Ну что, впереди тяжелый день? – спрашивает она с еле заметной улыбкой, и он так же слабо улыбается в ответ.

– Не-а, как обычно – буду валяться на диване и трескать чипсы. Оттянусь по полной!

Он стоит, заложив руки в карманы и скользя взглядом по сторонам, но Риса уверена: его внимание сосредоточено на ней. Наконец Коннор говорит:

– Из Сопротивления сообщают, что через несколько дней вышлют лекарства, которые ты просила.

– Я должна этому верить?

– Скорей всего, нет.

Девушка чувствует: Коннор подошел к ней не для того, чтобы рассказать о лекарствах. Как же к нему подступиться? Надо что-то срочно делать, иначе трещина между ними превратится в непреодолимую пропасть.

– Итак, какова главная проблема недели? – спрашивает она.

Он скребет в затылке и смотрит куда-то вдаль, лишь бы не встречаться глазами с Рисой.

– Вообще-то, та же, что и всегда. Из разряда «тебе-лучше-не-знать».

– Раз не можешь мне сказать, значит, проблема серьезная, – замечает Риса.

– Вот-вот.

Риса вздыхает. Еще только утро, а солнце уже припекает. Ехать в больницу по жаре совершенно не хочется. Коннор решил напустить на себя таинственность? Пусть напускает, у нее нет времени. «Будет что сказать, тогда и приходи», – вертится у Рисы на языке, но тут она замечает, что ребята у телевизора галдят громче, чем пару минут назад. Риса с Коннором присоединяются к толпе зрителей.

Передают интервью с женщиной, суровой на вид и еще более суровой в речах. Поскольку Риса не слышала начала, она не понимает, о чем речь.

– Нет, каково, а?! – восклицают кто-то в толпе зрителей. – Они называют это пугало новой формой жизни!

– Какое еще пугало? О чем это они? – недоумевает Коннор.

Хайден – он тоже здесь – поворачивается к друзьям. Кажется, его вот-вот стошнит.

– Они, наконец, ухитрились создать идеального монстра. Первое составное человеческое существо.

Фотографий в репортаже не показывают, но женщина сообщает, что существо собрали по кусочкам почти из ста разобранных. У Рисы по спине бегут мурашки. Коннору, видимо, тоже не по себе: он вцепляется ей в плечо. Она машинально хватает его за руку, неважно, за какую.

– Зачем они это сделали? – спрашивает она.

– Могли – вот и сделали, – с горечью отвечает Коннор.

Риса чувствует, как сгущается вокруг них зловещая атмосфера. Ей чудится, что у них на глазах разыгрывается ужасная трагедия, последствия которой всколыхнут весь мир.

– Пора довести до ума план побега, – говорит Коннор скорее себе, чем Рисе. – Придется обойтись без тренировок: спутники-шпионы мигом нас сразу засекут. Но каждый должен знать, как ему действовать, когда наступит время.

Риса полностью с ним согласна. Внезапно мысль убраться с Кладбища ко всем чертям кажется очень разумной. Пусть даже «к чертям» – весьма неточное место назначения.

– Составное человеческое существо… – тихо произносит кто-то. – Интересно, как оно выглядит…

– Да ладно тебе! Что, мистера Картофельную Голову не видал?

Раздается взрыв нервного смеха, который, однако, не разряжает напряжения.

– Как бы оно ни выглядело, – говорит Риса, – надеюсь никогда его не увидеть.

17

Кам

Кончиком пальца он водит себя по лицу – от боковой стенки носа к левой скуле, затем к правой; от центра «звезды» на лбу, где в идеальной симметрии сходятся в одну точку секторы разноцветной кожи, по разлетающимся «лучам» к линии волос. Затем снова окунает палец в заживляющий крем и наносит его на затылок, плечи, грудь – на все швы, везде, куда может дотянуться. Щекотно. Это значит, что искусственные микроорганизмы – основная составляющая крема – принимаются за работу.

– Как ни странно, этот крем сродни йогурту, – сказал ему врач-дерматолог. – С той разницей, что он поедает рубцовую ткань.

И стоит пять тысяч долларов за баночку; но, как утверждает Роберта, деньги – не вопрос, когда дело касается Кама.

Его уверяют, что после курса лечения шрамов у него не останется, лишь еле заметные швы там, где смыкаются части тела.

Крем наносят по полтора часа дважды в день. Каму эта процедура нравится, есть в ней что-то дзэнское. Вот бы нашлось средство и от его внутренних шрамов! Ведь они по-прежнему болят. Собственный мозг теперь кажется юноше архипелагом, острова которого нужно соединить мостами. Он с успехом их возводит, большие и прекрасные, но чувствует, что какие-то земли навсегда останутся за пределами его досягаемости.

В дверь стучат.

– Ты готов?

Роберта.

– Поводья в твоих руках, – говорит он.

Краткое молчание, затем из-за двери доносится:

– Очень забавно. «Не гони лошадей».

Кам смеется. Ему больше ни к чему говорить метафорами – он навел достаточно мостов между островами своего мозга, чтобы речь пришла в норму, – но ему нравится поддразнивать Роберту и испытывать ее проницательность.

Он надевает сорочку и повязывает галстук. Галстук неяркий, зато с необычным узором, который подсознательно внушает, что художественное целое неизменно больше номинальной суммы частей. Кам долго возится с узлом: хотя мозг и знает, как его завязывать, но пальцы виртуоза-гитариста явно никогда не делали двойного виндзора. Нужно полностью сосредоточиться, чтобы восполнить недостаток мышечной памяти.

Роберта снова стучит в дверь, на этот раз настойчивее.

– Пора!

Кам на несколько секунд задерживается у зеркала полюбоваться собой. Волосы отросли на целый дюйм. Настоящая многокрасочная палитра: секторы разноцветной кожи, разбегающиеся от точки в центре лба, переходят в разноцветные же пряди на волосистой части головы. Посредине – белокурая прядь, рядом – золотистые, дальше от висков к затылку – различные оттенки рыжего и каштанового. Над ушами волосы иссиня-черные, на бачках – темные, вьющиеся. «Самые знаменитые парикмахеры мира будут бороться за право поработать с твоими волосами!» – твердит ему Роберта.

Наконец Кам открывает дверь, не то Роберта, чего доброго, пробьет в ней дырку. Сегодня его наставница одета в платье – наряд более элегантный, чем ее обычные брюки и блуза, однако расчетливо скромный: все внимание должно быть сосредоточено на Каме. Взгляд ее тотчас смягчается, едва она видит юношу во всей красе.

– Ты бесподобен, Кам! – Она разглаживает ему рубашку и поправляет галстук. – Ты весь сияешь! Настоящая звезда!

– Будем надеяться, что я не начну выделять сверхтяжелые элементы.

Она озадаченно смотрит на него.

– Как сверхновая, – поясняет он. – Я сияю, как звезда, но, будем надеяться, что не взорвусь. – В этот раз Кам не испытывает ее сообразительность – просто так получилось, поэтому он принимается оправдываться: – Извини, у меня такой образ мышления.

Она мягко берет его за руку.

– Пойдем, тебя уже заждались.

– Сколько их там?

– Нам не хотелось сильно загружать тебя на первой пресс-конференции, поэтому пригласили только тридцать человек.

Сердце Кама начинает тяжело бухать в груди, и, чтобы успокоиться, он несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает. Непонятно, почему он так нервничает. Они провели целых три репетиции. На этих поддельных пресс-конференциях его подвергли тяжелому артобстрелу самыми разными вопросами на разных языках, и со всеми он справился отлично. На настоящей пресс-конференции будут говорить только по-английски, так что хотя бы на этот счет можно не беспокоиться.

Итак, сегодня Кама официально представят миру, который к его появлению еще не готов. Репетиции прошли гладко: на них присутствовали друзья, прикидывающиеся недругами; совсем другое дело нынешний брифинг – сейчас Кам предстанет перед совершенно чужими людьми. Его ждет любопытство одних, восхищение других и отвращение третьих. Роберта предупредила, чтобы он был к этому готов. Но ведь может произойти такое, чего даже Роберта не в состоянии предвидеть, – это и беспокоит Кама больше всего.

Они шагают по коридору к винтовой лестнице, ведущей в главную гостиную. В первые недели жизни, когда Кам еще не совсем контролировал свое тело, ему запрещали ходить по этой лестнице. Сейчас при желании он мог бы не просто сойти, а протанцевать вниз по ступеням.

Роберта просит подождать, пока она его не вызовет, и спускается вниз первой. Кам слышит, как стихает галдеж репортеров. Свет ламп приглушают, и Роберта начинает презентацию.

– С незапамятных времен человечество мечтало создавать жизнь.

Ее голос, усиленный микрофоном, звучит торжественно. На лестнице играют отсветы – Роберта показывает слайды. Кам их не видит, но знает, что на них изображено, потому что просмотрел раньше.

– Однако великая тайна жизни ускользала от нас, – продолжает Роберта, – и все попытки сотворения заканчивались провалом. На то есть веская причина. Мы не в состоянии создать то, чего не понимаем; и пока мы не выясним, что такое жизнь, задача останется невыполнимой. Пока наука может лишь строить на уже имеющемся фундаменте. Не создавать жизнь, а совершенствовать ее. Поэтому вопрос теперь стоит так: как воспользоваться плодами интеллектуальной и физической эволюции, дабы создать совершенную версию человека? Как взять все лучшее и воплотить это в едином существе? И оказалось, если вопрос поставлен правильно, ответ не заставляет себя ждать. – Она сделала эффектную паузу. – Леди и джентльмены, позвольте вам представить Камю Компри, первого в мире составного человека!

Под шквал аплодисментов Кам спускается по винтовой лестнице. Походка грациозная, но совершенно естественная. Публика остается в тени – все прожекторы направлены на Кама. Юноша чувствует их жар, и хотя уже не раз бывал в этой гостиной, ему кажется, что он на сцене. Он замирает, делает глубокий вдох и спускается дальше, словно пауза была запланирована. Как будто он притворился, что позирует перед камерой, чтобы поддразнить репортеров: на этой пресс-конференции не разрешено пользоваться фото и видеоаппаратурой. Презентация первого составного человека широкой публике продумана и спланирована максимально тщательно.

Но вот собравшиеся, наконец, рассмотрели Кама, и аплодисменты стихают. Журналисты изумленно ахают, по залу бежит шепот. Кам подходит к микрофону, Роберта отступает в сторонку. Воцаряется абсолютная тишина; все глаза устремлены на Кама, на молодого человека, который, по словам Роберты, воплощает «все лучшее в человеке». Или, во всяком случае, лучшее, что было в разобранных подростках.

В напряженной тишине Кам наклоняется к микрофону и произносит:

– Вы так единодушны. Пожалуй, я могу сказать, что передо мной собранная… прошу прощения, сплоченная группа.

Отовсюду доносятся смешки. Самому Каму странно слышать собственный голос, многократно усиленный аппаратурой; в бархатистом баритоне звучит уверенность, которой его обладатель в действительности не ощущает. Прожекторы переводят на журналистов. Лед сломан, руки взлетают вверх.

– Приятно познакомиться, Камю, – говорит мужчина в костюме, знавшем лучшие дни. – Насколько я понимаю, вы сделаны из сотни разных людей. Это правда?

– Из девяноста девяти, – с усмешкой отвечает Кам. – Но еще для одного местечко всегда найдется.

Снова звучит смех, на этот раз более раскрепощенный. Кам кивает женщине с пышными волосами.

– Вы, безусловно… э-э… уникальное создание. – От женщины веет неприязнью, которую Кам ощущает как наплыв жара. – Каково сознавать, что вы были созданы, а не рождены?

– На самом деле я был рожден, только не весь одновременно, – возражает Кам. – И не создан, а воссоздан. Большая разница.

– Да, – добавляет кто-то другой. – Наверно, это нелегко – сознавать, что ты – первый в своем роде…

Подобные вопросы они проработали на репетициях, так что ответы Кам знает назубок.

– Каждый считает себя единственным и неповторимым, так что в этом отношении я мало чем отличаюсь от прочих.

– Мистер Компри, я специалист по диалектам, но мне никак не удается опознать ваш: произношение все время меняется.

На это Кам до сих пор не обращал внимания. Облекать мысли в слова уже достаточно сложно, а уж думать, как они звучат, попросту некогда.

– Наверное, манера говорить зависит от того, какая группа мозговых клеток работает в данный момент.

– Получается, способ вербального выражения – это программа, заложенная в ваш мозг изначально?

Они с Робертой предвидели и этот вопрос.

– Если бы я был компьютером, можно было бы говорить о программе. Но я не компьютер. Я на сто процентов состою из органики. Я – человек. В ответ на ваш вопрос могу лишь сказать, что одни мои навыки содержатся в исходном материале, другие приобретены совсем недавно, так что я буду продолжать развиваться, как любое человеческое существо.

– Но вы не человек! – выкрикивает кто-то из заднего ряда. – Вы, может, и сделаны из людей, но не больше человек, чем футбольный мяч – свинья, из кожи которой его сшили!

Что-то в этом утверждении, вернее, обвинении, задевает Кама. Бесцеремонные слова вызывают эмоции, к которым он не готов.

– Бык на арене, красный туман! – выпаливает Кам. Слова вырываются изо рта прежде, чем он успевает пропустить их сквозь свой языковой центр. Он прокашливается и находит нужные выражения: – Вы пытаетесь спровоцировать меня. Возможно, вы и прячете кинжал под складками своего плаща, но смотрите, как бы кровь не пустили вам самому!

– Это угроза?

– Не знаю. А то, что вы сказали, – оскорбление?

Толпа гудит. Репортеры довольны: запахло жареным. Роберта бросает на Кама предупреждающий взгляд, но в юноше вдруг взрывается бешенство десятков составляющих его разобранных. Оно требует выхода. Он должен его озвучить!

– Кто-нибудь еще считает меня недочеловеком?

Он с вызовом смотрит на собравшихся в комнате журналистов и видит, как начинают подниматься руки. К женщине с пышными волосами и критикану из заднего ряда присоединяются другие. Целый лес рук. Неужели репортеры вправду так думают? Или только размахивают красными плащами, словно матадоры перед быком?

– Моне! Сёра! – вскрикивает Кам. – Если приблизиться к их полотнам вплотную, видишь только беспорядочные цветовые пятна. Цельную картину можно разглядеть лишь на расстоянии, и тогда понимаешь: перед тобой шедевр!

Оператор за кулисами подает на дисплеи картину Моне, но вместо того, чтобы проиллюстрировать метафору Кама, она придает ей двусмысленность.

– Вы слишком узколобы! – заканчивает Кам. – Вы не желаете отойти на расстояние!

– Да ты, парень, шедевром себя возомнил! – кричит кто-то.

– Кто это сказал? – Кам оглядывает гостиную. Никто не сознается. – Я действительно состою из маленьких шедевров, и это великолепно!

К нему приближается Роберта и пытается оттеснить от микрофона, но он отталкивает ее.

– Нет! – восклицает он. – Они хотят услышать правду? Я скажу им правду!

И тогда собравшиеся начинают обстрел. Вопросы летят, словно пули:

– Признайтесь, вас заставили сказать все это?

– Какова истинная причина того, что вас создали?

– Вы знаете их имена?

– Вам снятся их сны?

– Вы помните, как их разбирали?

– Если вас сделали из нежеланных детей, с чего вы взяли, что вы лучше их?

Вопросы сыплются градом, и Каму кажется, голова сейчас расколется под их напором. На который отвечать первым? Он в состоянии ответить хоть на один из них?

– Какими законными правами должно, по вашему мнению, обладать собранное существо?

– Вы способны к размножению?

– Вопрос в другом: стоит ли ему размножаться?

– А он вообще живой?

Кам не может выровнять дыхание, не может оседлать несущиеся галопом мысли. Перед глазами туман. Звуки сливаются в бессмысленную какофонию; он не в состоянии охватить общую картину и видит лишь ее части. Лица. Микрофон. Роберта обхватывает руками его голову, пытается привести в чувство, заставляет смотреть на нее, но Кам по-прежнему трясется.

– Красный свет! Тормоз! Кирпичная стена! Положить карандаши! – Он глубоко, с дрожью, вдыхает. – Останови это! – молит он Роберту. Она должна ему помочь… она же всемогуща…

– Похоже, гайки не докрутили, когда собирали его, – говорит кто-то. Раздается взрыв хохота.

Кам опять хватается за микрофон, приникает к нему и вопит. Звук раздается пронзительный, искаженный.

– Я не просто сумма частей, из которых меня собрали!

– Я больше, чем эти части!

– Я больше…

– Я…

– Я…

И тут один из голосов, перекрывая другие, спрашивает просто, спокойно:

– А что, если никакого «тебя» вообще нет?

– …

– На сегодня все! – кричит Роберта галдящей публике. – Спасибо за внимание.

Он плачет и плачет, не в силах остановиться. Он не знает, где он, куда привела его Роберта. Он нигде. В мире никого больше нет, кроме их двоих.

– Тш-ш-ш! – успокаивает Роберта, баюкая его в своих объятиях. – Все хорошо. Все образуется.

Но его невозможно успокоить. Пусть эти злые лица сотрутся из памяти! Пусть Роберта их сотрет! Пусть заменит случайными мыслями очередного случайного разобранного! Пожалуйста, сотрите! Пожалуйста!

– Это лишь первый залп, – говорит Роберта. – Миру необходимо свыкнуться с мыслью о твоем существовании. Следующая пресс-конференция пройдет спокойнее.

Следующая? Следующей ему вообще не пережить!

– Последний вагон! – воет Кам. – Закрытая книга! Заключительные титры!

– Нет, – возражает Роберта, прижимая его к себе еще крепче. – Это не конец, это только начало, и тебе, я уверена, любые трудности по плечу. Ты чересчур чувствителен: кожа у тебя слишком тонкая.

– Так пересадите мне потолще!

Роберта прыскает, словно услышала шутку, вслед за ней улыбается и Кам. Роберта смеется еще громче, и внезапно, позабыв про слезы, Кам тоже заходится в хохоте, подспудно сердясь на себя за этот смех. Он даже не понимает, почему развеселился, но остановиться не может так же, как до того не мог унять слезы. Наконец он берет себя в руки. Он страшно устал. Хочется лишь одного – спать. Желание это не пройдет еще долго.

Кам в умственном и душевном упадке. Его создатели перебирают вероятные причины. Может, собранные части – составляющие его организма – отторгают друг друга? Может, его новые нервные связи перегружены противоречивой информацией и не выдержали напряжения? Однако факт остается фактом: Кам перестал разговаривать, перестал выполнять задания, да что там, он даже есть перестал. Пришлось подключить его к аппарату жизнеобеспечения.

Его проверяют на все лады, но Кам знает: приборы не покажут ничего, потому что не смогут влезть в его сознание. Никакой прибор не может количественно оценить волю к жизни. Или отсутствие таковой.

Роберта ходит из угла в угол по его спальне. Поначалу она выказывала тревогу и озабоченность, но через несколько недель они сменились досадой и злостью.

– Думаешь, я не знаю, что ты затеял?

В ответ он дергает рукой с канюлей.

Роберта подскакивает и вставляет выпавшую иглу на место.

– Ты ведешь себя, как капризный, упрямый ребенок!

– Сократ, – отзывается Кам. – Цикута! До дна.

– Нет! – вопит она. – Я не позволю тебе наложить на себя руки! Твоя жизнь принадлежит не тебе!

Она садится на стул рядом с кроватью и старается совладать со своими эмоциями.

– Если ты не хочешь жить ради себя, – умоляет она, – живи ради меня! Ты стал моей жизнью и знаешь это! Ведь знаешь? Если ты умрешь, я уйду за тобой.

Он не смотрит ей в глаза.

– Нечестный прием.

Роберта вздыхает. Глаза Кама устремлены на прозрачную трубку: кап-кап-кап – безжалостно капает питательный раствор, поддерживающий в нем жизненные силы. Кам голоден. Голод мучает его уже очень долго. Пусть мучает. Он все равно не собирается есть. К чему цепляться за жизнь, если даже неизвестно, живой ты или нет?

– Не надо было созывать пресс-конференцию, – признает Роберта. – Мы поспешили – ты еще не был готов. Но я учла все наши ошибки и выработала стратегию. В следующий раз, когда ты предстанешь перед публикой, все пойдет совсем по-другому.

Только сейчас он поднимает на нее глаза.

– Не будет никакого «следующего раза».

Роберта едва заметно улыбается.

– Ага! Значит, ты все же в состоянии произнести осмысленную фразу.

Кам ерзает и снова отводит взгляд.

– Конечно. Просто не хочу.

В глазах у Роберты слезы. Она поглаживает Кама по руке.

– Ты хороший мальчик, Кам. Тонко чувствующий мальчик. Я прослежу, чтобы об этом не забывали. И еще: ты получишь все, что пожелаешь, все, в чем нуждаешься. Никто больше не будет заставлять тебя делать то, что тебе противно.

– Я не хочу встречаться с публикой.

– Захочешь, когда она будет на твоей стороне, – настаивает Роберта. – Захочешь, когда люди начнут драться за возможность одним глазком взглянуть на тебя. Нет, не как на нелепую диковинку, а как на звезду. Всеми признанную звезду. Ты должен показать миру, на что способен. А я знаю: способен ты на многое. – Наставница на секунду умолкает: ей нужно сказать ему нечто важное, к чему он наверняка еще не готов. – Я много размышляла об этом и пришла к выводу, что тебе нужен партнер – человек, с которым ты выходил бы на публику. Человек, который принял бы тебя таким, как ты есть, который настроил бы любопытство публики на позитивный лад и ослабил ее стремление к категоричным выводам.

Он поднимает на нее взгляд, но Роберта отвергает его мысль еще в не озвученном виде.

– Нет, я на эту роль не гожусь. На меня смотрят как на твою дрессировщицу. Не пойдет. Тебе нужна маленькая симпатичная планета, которая вращалась бы вокруг звезды.

Идея интригует Кама. Он вдруг осознаёт, что, помимо обычного, его терзает иной голод. Он жаждет общения, установления более тесных связей с людьми. С момента своего создания он не видел ни одного сверстника. Кам решил для себя: его возраст – шестнадцать лет, точнее все равно никто не скажет. Компаньон – рожденный, не созданный – стал бы весомым шагом навстречу истинной человечности. На этот раз Роберта не просчиталась: теперь у Кама есть стимул, чтобы жить. И он снова тянется к канюле на руке.

– Кам, не надо, – просит Роберта. – Пожалуйста, не надо!

– Не волнуйся.

Кам отсоединяет иглу и встает с постели, впервые за несколько недель. Суставы болят почти так же, как швы. Он подходит к окну и выглядывает наружу. До этого момента он не задумывался, какое сейчас время дня. Оказывается, сумерки. На горизонте висит облачко, за которым прячется заходящее солнце. Море блестит и искрится, небо сияет разноцветьем. Права ли Роберта? Имеет ли он, Кам, такое же право на этот мир, как и любой другой человек? Дано ли ему большее?

– Самостоятельность, – объявляет он. – Отныне я буду решать сам за себя.

– Конечно-конечно, – соглашается Роберта. – А я всегда буду рядом – чтобы подать совет…

– Совет, не приказ. Хватит меня контролировать. Я сам буду определять, что мне делать и когда. И еще: я сам выберу себе компаньона.

Роберта склоняет голову.

– Твое право.

– Хорошо. Я голоден. Скажи, чтобы подали бифштекс. – Подумав, он изменяет решение: – Нет… пусть принесут омара.

– Ради тебя – все что угодно, Кам!

Роберта вылетает из комнаты, спеша исполнить его просьбу.

18

Риса

Риса просыпается среди ночи – ее будит топот. Кто-то поднимается по пандусу «Дос-Мака». Она надеется, что это пришли к кому-то другому, но ночные визиты всегда бывают по ее душу. Глухой ночью сюда заявляются только те, кому нужны услуги Рисы в качестве доктора. Значит, что-то стряслось.

Штора отодвигается и в отсек влетает Киана.

– Риса, там, в больнице, пара ребят… Дело плохо. Очень плохо.

Шестнадцатилетняя Киана, ночная дежурная в медицинском самолете, любит все драматизировать и вечно делает из мухи слона. Ее «вычистили» из семьи медиков, поэтому Киана из кожи вон лезет, чтобы доказать, какой она хороший врач. Она всегда раздувает масштабы несчастья, чтобы все ахнули, когда она с ним справится. Но раз Киана ворвалась к Рисе вместо того, чтобы решить проблему самостоятельно и присвоить всю причитающуюся славу, значит, ситуация и впрямь серьезная.

– Парни возились с турбиной, – рассказывает Киана, – а двигатель возьми да и сорвись…

Риса подтягивается на руках и пересаживается из постели в кресло.

– Что на них нашло – возиться с двигателем посреди ночи?

– Не знаю, думаю, они на спор.

– Придурки.

Половина травм, которые Рисе приходится лечить, случаются либо по глупости, либо из-за желания показать себя. Она часто задумывается: тяга к саморазрушению присуща только Уцелевшим или и остальным людям тоже?

Прибыв в медицинский самолет, Риса обнаруживает весь отряд медиков в полном составе – и тех, кто был на дежурстве, и тех, кто отдыхал. Только двое из них – ребята повзрослее, оставшиеся на Кладбище после того, как им исполнилось семнадцать. Остальные – желторотики, только-только научившиеся лечить мелкие ссадины и ушибы. Вид крови Рису больше не пугает. Ее страшит другое – недостаток знаний. Едва поднявшись на самолет, девушка понимает, что этот случай ей не по зубам.

В углу сидит мальчишка с искаженным от боли лицом и стонет: он вывихнул плечо, но на него почти не обращают внимания, потому что состояние второго пациента, лежащего на столе, в сто раз хуже. В боку у него зияет огромная рваная рана, из которой торчит ребро. Парнишка воет и корчится. Несколько ребят лихорадочно пытаются остановить кровотечение, изо всех сил надавливая на основные артерии, а один из помощников Рисы дрожащими руками наполняет шприц.

– Лидокаин или эпинефрин? – спрашивает Риса.

– Лидокаин? – лепечет тот вопросительно.

– Так, я сама этим займусь. У нас есть готовые инжекторы с эпинефрином.

Помощник смотрит на Рису так, будто его застали в школьном коридоре, когда он собирался улизнуть с уроков.

– Адреналин! – втолковывает она. – Эпинефрин то же самое, что адреналин.

– Ох, точно! Сейчас принесу!

Риса пытается предельно сузить поле своего внимания, чтобы общая страшная картина не выбила из колеи. Она делает раненому первый укол, обезболивающий.

– Врачу звонили?

– Да, уже три раза! – откликается Киана.

Когда на Кладбище случается что-то такое, с чем ребята не могут справиться сами, к ним приходит настоящий доктор. Он сочувствует Сопротивлению, оказывает помощь бесплатно, вопросов не задает, но на звонки отвечает, когда захочет. Впрочем, даже если бы и получилось выцепить врача, Риса знает, что тот сказал бы. «Надо доставить мальчика в больницу».

Услышав это, ребята всегда вздыхали с облегчением: ответственность за жизнь раненого с них снималась. При огромном количестве травм на Кладбище они за год отослали в больницу только двоих, и оба все равно умерли. Риса ни за что не допустит этого в третий раз.

– Жуть как больно, – цедит раненый сквозь стиснутые зубы.

– Тихо! – говорит Риса и замечает: глаза парнишки начинают закатываться. – Смотри на меня! – командует она и всаживает ему укол эпинефрина, чтобы остановить кровотечение и не дать раненому потерять сознание. – Как тебя зовут?

– Дилан. Дилан Сирота.

– Правда? Я тоже Сирота. Государственный детский приют номер двадцать три, штат Огайо.

– Флорида, «Магнолия». Приюты во Флориде идут не под номерами, у них названия. Цветы.

– Ну, еще бы.

Дилану Сироте лет тринадцать-четырнадцать. У него заячья губа, при виде которой в Рисе просыпается гнев: мальчик, как и она сама, – воспитанник государства. Если родители не так уж часто отказываются от своих детей только из-за недостатков во внешности, то государственные приюты без зазрения совести отправляют на разборку ребят, на которых, видите ли, неприятно смотреть. Теперь спасение парнишки становится для Рисы делом чести. Она велит Киане приготовить карету «скорой помощи».

– У нее колесо пробито, – сообщает Киана.

Риса мычит от досады.

– Так пусть заменят! – отрезает она.

– Не уходи, – просит Дилан, умоляюще глядя на нее.

– Не волнуйся, не уйду, – успокаивает его Риса.

Сопротивление уже давно обещает завести на Кладбище постоянного врача, но пока это только пустой звук. Риса понимает: у Сопротивления и так дел по горло, врач не приоритет, но когда на глазах у нее истекает кровью мальчик, такое оправдание сомнительно.

– Я умру? – спрашивает Дилан.

– Что за глупости!

Сказать по правде, Риса понятия не имеет, выживет он или нет, но не может же она ему это сказать! Да и никто, задавая этот вопрос, на самом деле не хочет услышать честный ответ.

Риса катит свое кресло по усыпанному мусором полу и дальше по хвостовому пандусу самолета. Снаружи уже собралась кучка встревоженных ребят.

Один из них выходит вперед. Старки. С того момента, как Коннор назначил его заведующим продовольствием, он считает себя вправе всюду совать нос.

– Могу я чем-нибудь помочь?

– Телепортируй нас в больницу.

– К сожалению, такое мне не по зубам, – отвечает Старки.

Подбегает Коннор.

– Я слышал о ЧП. Все обошлось?

Риса качает головой.

– Двое ранены. Одного мы вытянем сами, а вот другой… – Ее снова передергивает от воспоминаний. – Ему надо в больницу.

Губы Коннора сжимаются в тонкую полоску, ноги начинают дрожать, как это бывало с ним в Убежищах. Чтобы прогнать страх, он ударяет кулаком о раскрытую ладонь.

– Ладно, – кивает он, – надо так надо. – Только теперь он замечает Старки. – Старки что, твой помощник?

– Не то чтобы, – отвечает Риса, а затем добавляет, стремясь избавиться от назойливого шефа по продовольствию: – Пошел бы ты, поменял колесо на «скорой», что ли…

На лице Старки появляется обида, которая тут же сменяется улыбкой:

– Не вопрос, – отвечает он и спешит прочь.

За «скорую» у них фургончик с убранными сиденьями и наспех собранным медицинским оборудованием. Дилана торопливо сносят вниз по пандусу и помещают в кузов. Один из ребят-медиков садится за руль, Киана залезает в заднюю часть фургона, она будет следить за Диланом во время поездки. Раненый зовет Рису, но та не сможет сопровождать их. Она уже в который раз клянет про себя свое кресло на колесах.

Старки все еще торчит здесь, он поворачивается к Коннору:

– Так ты что, не едешь с ними?

– Адмирал никогда не покидал Кладбища, пока его самого не вынесли отсюда, – замечает Коннор. – А я во всем следую его примеру.

Старки пожимает плечами.

– Смотри, как бы тебя не заподозрили в трусости.

Коннор обжигает его яростным взглядом.

– Ну чего ты? Я просто говорю, что может подумать народ, – примирительно произносит Старки.

– Мне плевать, кто что подумает, – с нажимом говорит Коннор. – Я здесь начальник и делаю то, что велит мне долг.

– Извини, не хотел тебя задеть. Похоже, мне многому еще надо учиться в плане лидерства.

Старки уважительно кивает Рисе и удаляется. Его слова застревают у девушки в сознании, словно жевательная резинка, которая намертво прилипла к подошве, как бывало в те времена, когда Риса еще ходила по земле собственными ногами. Коннор, конечно, прав. Отправившись в больницу, он продемонстрировал бы не храбрость, а глупость и безрассудство: так ответственный лидер не поступает. Совсем другое дело – она, Риса. Единственное, что мешает ей последовать за пациентом – инвалидное кресло. И когда же оно ее останавливало?

– На этот раз с ними отправлюсь я, – заявляет она.

Коннор вскидывает руки.

– Риса, никто не ожидает от тебя таких подвигов. Если ты не поедешь с ними, никому и в голову не придет обвинить тебя в трусости. – Он бросает взгляд на фургон. – К тому же поместить тебя туда…

– …будет слишком сложно? – заканчивает Риса.

– Я хотел сказать, это займет слишком много времени, а тут каждая секунда на счету.

Но она не собирается уступать.

– После того, что случилось уже два раза, я просто обязана поехать с ними.

– Да какая разница? – злится Коннор. – Твое присутствие ничего не изменит!

– Я знаю, – соглашается Риса, хотя не вполне уверена в его правоте.

Коннор сдается. Два парня-медбрата поднимают кресло Рисы и задвигают в фургон.

– Даже если меня поймают, разбирать не будут, – напоминает она Коннору. – Мне уже семнадцать. К тому же инвалидов не разбирают.

– Что, если они узнают тебя?

– Ой, вот только не надо, – морщится Риса. – Людям известны наши имена, а не лица. Ничего со мной не случится.

Она одаривает его слабой, но искренней улыбкой, и Коннор невольно улыбается в ответ. Пропасть между ними не исчезает, но, по крайней мере, они попытались навести мосты. Риса захлопывает заднюю дверь фургона, не сказав «до свидания», потому что оба они разделяют суеверие – никогда не прощаться друг с другом. Вскоре Риса глубоко в этом раскается.

Фургон жутко трясет. На Кладбище дорог нет, они едут по песку, кое-как утрамбованному колесами самолетов. До ворот больше мили. Фургон то и дело подскакивает на ухабах, и каждый раз Дилан кричит от боли. Завидев мчащуюся «скорую» и поняв, что стряслось что-то ужасное, дежурные без промедления распахивают ворота.

И вот фургон уже катит по асфальту. Крики Дилана стихают. Риса успокаивает его, проверяет пульс.

Когда обитателя Кладбища отправляли в больницу в первый раз, с ним поехали Киана и один паренек из младшего медперсонала, паниковавший даже по пустякам, например, когда пластырь не приклеивался. Однако он был единственным более-менее подкованным в медицине человеком, который согласился оставить Кладбище и отправиться в это самоубийственное путешествие. В тот раз несчастье случилось с новоприбывшим мальчишкой – он на спор вскарабкался на хвост огромного транспортного самолета, свалился оттуда и раскроил себе череп. Риса хотела поехать в больницу, но ее все хором убедили, что это ни к чему. Поэтому с раненным, снабженным соответствующей легендой и ворохом фальшивых документов, отправились Киана и медбрат-паникер. Мальчика не спасли.

Во второй раз беда случилась с девочкой – у нее разорвался аппендикс. Девочку отвезли в больницу, Риса осталась на Кладбище. Несчастная не выжила.

Риса не знает, чем может помочь ее личное присутствие в больнице. Но она не собирается сидеть в безопасности и, сложив ручки, ждать, когда придет известие о гибели ее очередного пациента.

Киана помогает Рисе выбраться из фургона, потом берет Дилана на руки и несет в приемную. Риса катит следом. Ей предстоит сейчас продемонстрировать свое актерское мастерство. Она вспоминает погибших коллег-музыкантов – ребят, которые играли вместе с ней на крыше «живодерни», когда раздался взрыв. Воспоминание производит нужное действие: на глаза девушки наворачиваются слезы. Теперь надо изобразить перепуганную бестолковую девицу, разговаривающую только вопросительными предложениями. Однажды этот прием уже выручал.

– Эй, кто-нибудь, помогите нам? Мой брат чинил крышу? Упал и здорово разбился? А мы не знали что делать? Вот и притащили его сюда, но из него вытекло столько крови – жуть? Эй, помогите?

Она надеется, что взаправдашние слезы и дурацкая манера говорить усыпят подозрения, как когда-то Щенок обманывал радар. По слухам, инспекторы теперь применяют декодеры ДНК. Остается только уповать, что до больницы нововведения еще не добрались.

Медперсонал бросает все и спешит к ним на помощь. В мгновение ока Дилана перекладывают на каталку и увозят за дверь с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

– Он поправится? – спрашивает Риса в неподдельной панике. – Наших родителей нет в городе? И мы совсем растерялись?

– Милочка, мы позаботимся о твоем брате, – ласково уверяет ее медсестра. – Не волнуйся. – Она бросает взгляд на Киану, у которой вся одежда в крови Дилана, и спешит в реанимацию.

Двери за ней закрываются, и Риса катит кресло к регистрационной конторке. В руках у нее сумочка с фальшивыми документами, тщательно уложенными так, чтобы казались напиханными как попало: нужно же изобразить перепуганную никчемушку.

– Ладно, с документами разберемся позже. – Регистратор машет рукой и переходит к следующему по очереди.

Они ждут уже час – никаких известий. Киана ходит туда-сюда, не обращая внимания на призывы Рисы успокоиться. Хотя это им на руку, хорошо согласуется с легендой. Наконец появляется медсестра, та же, что разговаривала с Рисой. На глазах у женщины слезы, и у Рисы падает сердце, точно Дилан, о существовании которого она узнала лишь сегодня, действительно ее брат.

– Милочка, увы, новости плохие. Тебе нужно готовиться к худшему.

Риса сжимает колеса своего кресла, чувствуя, как что-то закипает у нее внутри, словно в душе бьет бурлящий ключ отчаяния. Киана обхватывает голову руками.

– Мне очень жаль, – продолжает медсестра, – но твой брат сильно пострадал. Мы сделали все, что в наших силах…

Риса потрясенно смотрит на медсестру. Та успокаивающе поглаживает руку девушки.

– Я даже представить себе не могу, каково тебе сейчас. Нужно сообщить твоим родителям. Мы пытались дозвониться по номерам, которые ты дала, но никто не берет трубку. Есть другой способ связи?

Риса качает головой. Она смотрит в пол, волосы свесились на лицо.

– Ну что ж, – произносит медсестра, – будем продолжать попытки. А пока, если у вас есть еще кто-то, кому вы можете позвонить…

– Можно нам побыть наедине? – тихо спрашивает Риса.

– Конечно, милочка.

Медсестра ласково пожимает ей руку и возвращается в реанимацию, где тело Дилана дожидается, когда его заберут несуществующие родители. Риса смахивает слезы, пытаясь утешиться тем, что сделала все возможное.

– В точности, как в прошлый раз, – говорит Киана.

Риса поднимает глаза на Киану. Неужели в прошлый раз было точно так же?

– Киана… Ты в курсе, что больницы нужно каждый раз менять?

Судя по выражению лица Кианы, она не в курсе.

– Разве когда ЧП надо не в ближайшую больницу ехать? – спрашивает она.

В душе Рисы надежда борется со страхом.

– Ты уже встречала здесь эту медсестру?

– Кажется, да. Один раз точно. Что, это плохо, да?

– И да, и нет. Погоди, я скоро вернусь.

Риса катит кресло к двери с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН» и проталкивается между пружинными створками. За дверью тянется неуютный коридор, освещенный ярче приемного покоя.

Через неотложку проходят сотни людей, но подростков, родителям которых никак не удается дозвониться, а «братья» или «сестры» исчезают сразу после объявления о смерти пациента, не так уж много. Эта медсестра, конечно, узнала Киану – в этом Риса совершенно уверена. Отсюда следует, что спектакль здесь разыгрывают не только они.

– Эй, тебе сюда нельзя, – слышится откуда-то из глубины коридора.

Риса не слушает. Она заезжает в большую палату, на двери которой написано «ПОСЛЕОПЕРАЦИОННАЯ». Помещение разделено занавесками на отсеки, в каждом из которых стоит по койке. Риса раздвигает одну занавеску за другой. Пустая кровать. Старуха. Еще одна пустая кровать, и вот, наконец, Дилан Сирота, весь в бинтах, к руке тянется трубка аппарата жизнеобеспечения. Мальчик без сознания, но монитор показывает стабильные, ровные удары сердца. Вот тебе и мертв!

Тут сзади подлетает медсестра и разворачивает кресло Рисы. Давешних слез на глазах женщины как не бывало.

– Немедленно убирайся, не то охрану позову!

Риса блокирует тормоз, теперь кресло с места не сдвинешь.

– Вы сказали, что он мертв!

– А ты сказала, что он твой брат.

– Мы забираем его и уходим, – заявляет Риса решительным голосом, который подчинил бы себе кого угодно, если бы эта решительность на чем-то основывалась. К сожалению, сейчас не тот случай.

– Он нетранспортабелен. А если бы и был, я позволила бы забрать его только Инспекции по делам несовершеннолетних.

– Так вот что вы сделали с двумя другими? Сдали инспекторам?

– Куда я их сдала – это мое дело, – ледяным тоном отрезает медсестра.

– По крайней мере, могу я знать – те двое живы или нет?

Медсестра несколько мгновений смотрит на нее с неприкрытой ненавистью, а затем цедит:

– Живы-то живы. Только, скорее всего, уже не целиком.

Ах, как Рисе хотелось бы встать из кресла и вмазать этой мерзавке! Они мечут друг в друга ненавидящие взгляды. Вот-вот искры полетят.

– Ты думаешь, я не знаю, что за дела творятся на этом вашем Кладбище? Еще как знаю! У меня брат – инспектор. Чудо еще, как они до сих пор не загребли вас всех и не отправили туда, где вам самое место! – Медсестра решительно тычет куда-то пальцем, наверно, в направлении ближайшего заготовительного лагеря. – Люди умирают из-за нехватки донорских органов, а ты и твои приятели из Сопротивления плевать на это хотели!

«Вот значит как», – думает Риса. Две правды, две истины, их разделяет стена. Эта женщина смотрит на нее как на преступницу, и ничто в мире не сможет поколебать ее убежденности.

– Ах, вот что! – язвит Риса. – Вы, значит, болеете душой за общество? А денежки, которые вам отваливаются, здесь ни при чем?

Женщина отводит глаза, и Риса понимает: удар попал в цель. Мораль радетельницы общественных интересов дает трещину, куда эта ханжа и проваливается.

– Катись к своим оборванцам! – шипит медсестра. – Я сделаю вид, что в глаза тебя не видела.

Не на ту напала. Риса не позволит им разобрать Дилана.

Тут в палату входит инспектор.

– Сюда! – кричит ему медсестра и обращается к Рисе: – Сию секунду убирайся из палаты, тогда я позволю тебе и твоей подружке свалить. Разобрать тебя, может, и нельзя, а вот за решетку упечь – запросто!

Но Риса и не думает ретироваться.

Судя по внешнему сходству с медсестрой, инспектор – ее брат. Он с любопытством разглядывает сперва Рису, потом лежащего на койке мальчика.

– Этот?

– Мы его зашили, состояние стабильное, но он потерял много крови. Перевозить его пока нельзя.

– Держи его на снотворном, – советует инспектор. – До лагеря пусть лучше вообще не просыпается.

Риса сжимает подлокотники кресла. Она знает, что совершит секунд через десять. Как минимум десять секунд она молча борется со страхом, а вот сомнений нет.

– Заберите меня, – предлагает она. – Заберите мня вместо него.

Коннор, конечно, не одобрит ее жертву. Он наверняка будет в ярости, но Риса не желает, чтобы мысли о любимом поколебали ее решимость. Она должна спасти Дилана Сироту, и она его спасет.

Инспектор внимательно ее изучает. Он, безусловно, узнал Рису и понимает, какое щедрое предложение она ему делает.

– Насколько мне известно, вам, мисс Сирота, уже семнадцать. К тому же, вы – инвалид, значит, разобрать вас точно нельзя. Так зачем вы нам?

Риса улыбается – преимущество теперь на ее стороне.

– Не смешите меня! Перед вами известный член Сопротивления, очевидец террористического акта в «Веселом Дровосеке», и вы не видите выгоды?

– Я же не дурак, – произносит инспектор после недолгих раздумий. – Отлично понимаю, что на сотрудничество вы не пойдете. Предпочтете умереть, но не предадите своих.

– Возможно, – кивает Риса. – Только вам-то что за печаль? Сотрудничаю я или нет, кругленькую сумму за поимку вам все равно отвалят, верно?

Рисе кажется, она слышит, как вертятся шестеренки в мозгу инспектора.

– А что помешает мне сдать властям обоих – и вас, и этого молодого человека?

– Попытайтесь, – спокойно советует Риса, – и не видать вам денежек как своих ушей. У меня здесь вшита ампула с цианистым калием. – Она протягивает ему раскрытую ладонь. – Видите? Вот она. Достаточно хлопнуть в ладоши – она разобьется. – Риса имитирует хлопок, останавливая раскрытые ладони в дюйме друг от друга, и хитро улыбается. – Хлопки бывают разные.

Конечно, нет у нее под кожей никакой ампулы, но копу это знать ни к чему. Даже если он и чувствует, что она блефует, рисковать вряд ли захочет.

– Если я погибну прямо здесь, – гнет свое Риса, – вы быстро прославитесь, но не тем, что благодаря вам власти заполучили меня, а тем, что позволили мне погибнуть, когда я была у вас в руках. – Она снова улыбается. – Это столь же неприятно, как получить в ногу пулю с транквилизатором из собственного пистолета, верно?

Физиономия инспектора перекашивается: ему может выпасть такая же сомнительная слава, что и тому лоху…

Медсестре не нравится весь этот разговор. Она скрещивает руки на груди.

– А как насчет моей доли? – интересуется она.

Брат поворачивается к ней с надменным видом – старшему брату так и положено – и гаркает:

– Заткнись, Эва, со своей долей! Заткнись, поняла?

Ну что ж, сделка заключена.

Дилан останется в больнице со своими поддельными документами и соответствующей легендой, а когда мальчика станет можно перевозить, его отдадут Киане без лишних вопросов.

А вот жизнь Рисы пойдет теперь по новой колее.

19

Кам

Подобрать партнершу для Камю Компри оказалось не так-то просто. Собеседование прошли более двухсот девушек. Все хоть куда. Среди них – актрисы, модели, юные интеллектуалки, а также несколько дебютанток из высшего света. Роберта придирается к любым мелочам: ее звезде подобает лишь планета, идеальная во всех отношениях.

Двадцать финалисток должны пройти окончательную проверку у самого Кама. Собеседования протекают в большой гостиной у жаркого камина. Все девушки прекрасно одеты, все красавицы и умницы. Большинство излагают свои резюме, как будто нанимаются на работу в престижный офис. Некоторые смотрят на Кама без отвращения, тогда как другие даже в глаза ему взглянуть не в состоянии. А одна буквально вешается ему на шею, исходя жаром похлеще камина.

– Я умираю, хочу стать твоей первой, – томно стонет она. – Ты же способен на это, да? Я имею в виду… ну, ты же в полном комплекте, правда?

– Более чем, – заверяет он. – У меня их, вообще-то, целых три штуки.

Она пялится на него в таком изумлении, что Кам так и не признается, что это шутка.

Кто-то из соискательниц привлекает его, кто-то оставляет равнодушным, но ни одна не зажигает искры, ни с одной не возникает духовной связи, которую он так надеется обрести. Ко времени собеседования с последней – молодой студенткой из Бостона, одетой с нью-йоркским шиком, – ему хочется только одного: чтобы этот день поскорее закончился. Девушка из тех, кого внешность Кама изумляет. Она не просто смотрит на него, а она изучает, как препарат под микроскопом.

– Что ты видишь, когда смотришь на меня? – спрашивает он.

– Внешность значения не имеет, важно то, что внутри, – отвечает девушка.

– И что, по-твоему, у меня внутри?

Она медлит с ответом, затем спрашивает:

– Это вопрос на засыпку?

Роберта рвет и мечет: Кам отвергает всех без исключения. Этим вечером они ужинают в напряженном молчании, слышно лишь звяканье вилок да скрежет ножей, яростно кромсающих мясо. Они не смотрят друг на друга. Наконец, Роберта произносит:

– Кам, мы ищем тебе не твою вторую половину и не спутницу жизни. Нам нужна лишь исполнительница определенной роли. Союзница, помощница, которая облегчила бы тебе выступления на публике.

– А что, если я не согласен на ограниченный вариант?

– Ну, быть практичным – еще не значит быть ограниченным.

Кам впечатывает кулак в крышку стола:

– Я решаю! Ты меня ни к чему не принудишь!

– Я и не принуждаю, но…

– Разговор окончен.

Возобновляется яростный стук приборов. В глубине души Кам понимает: Роберта права. И это распаляет его еще больше. Им нужна всего лишь юная обаяшка, которая держала бы его за руку во время публичных выступлений. Эта картина убедит публику, что у Кама полно качеств, за которые его можно любить. Одна беда – он не желает лицедействовать. Конечно, он смог бы как-то подстроиться, сыграть, но боится: стоит ему остаться наедине с избранницей, и пустота фальшивых отношений проступит особенно остро.

Пустота.

Люди думают, что именно она составляет суть его души. Огромная, безмерная пустота. И если Кам не может найти среди этих красоток свою единственную, значит, у него нет души?

– Незавершенность, – молвит он. – Если я – цельный человек, то почему у меня такое чувство, будто это не так?

Роберта, как всегда, произносит очередную успокаивающую банальность, но сейчас ее мудрые слова приносят только разочарование.

– Цельность – это следствие твоего собственного жизненного опыта, – вещает Роберта. – Просто живи своей жизнью, и вскоре ты почувствуешь, что переживания тех, кто пришел до тебя, не имеют значения. Те, кто послужил для тебя исходным материалом, – ничто по сравнению с тобой.

Но как же он может «жить своей жизнью», если неизвестно, есть ли у него эта самая «своя жизнь»? Воспоминания об атаке на пресс-конференции по-прежнему мучают его. Если у каждого человека есть душа, то где ему искать свою? И если душа человеческая неделима, как его душа может быть суммой частей всех тех ребят, которые «послужили для него исходным материалом»? Он ведь не один из них, он не все они вместе. Так кто же он?

Вопросы Кама выводят Роберту из себя.

– Прошу прощения, – говорит она, – но я не занимаюсь вопросами, на которые нет и не может быть ответов.

– Значит, ты не веришь в существование души?

– Этого я не говорила. Но я не занимаюсь вещами, которые нельзя изучить экспериментальным путем. Если у живого человека есть душа, она есть и у тебя. Доказательством этого является тот непреложный факт, что ты живой.

– Да, но что, если внутри меня никакого «меня» нет? Что, если я – просто ходячий кусок мяса с пустотой вместо души?

Роберта задумывается. Или делает вид, что задумывается.

– Как тебе сказать… Сомневаюсь, что в этом случае ты стал бы задавать подобные вопросы. – Она на секунду умолкает. – Если нужно разложить все по полочкам, то попробуй мыслить так: неважно, кем в нас заложено сознательное начало – чьей-то божественной властью или усилиями нашего мозга. Результат один и тот же. Мы существуем.

– До тех пор, пока не перестаем существовать.

Роберта кивает.

– Да, до тех пор, пока не перестаем существовать.

И она оставляет Кама наедине со всеми его вопросами без ответов.

Физиотерапию заменили регулярные занятия на тренажерах, с гантелями, на бегущей дорожке. Кенни, пожалуй, можно назвать единственным другом Кама, не считая Роберты и охранников – те вообще обращаются к нему «сэр». Кам открыто ведет с Кенни разговоры, которые Роберте, несомненно, было бы очень интересно послушать.

– Ну что, большая охота на подружку закончилась ничем? – спрашивает Кенни. Кам в это время изматывает себя на бегущей дорожке.

– Пока что нам не удалось найти союзника для нашего монстра, – отвечает Кам, передразнивая Роберту.

Кенни прыскает.

– Ты имеешь право привередничать, – говорит он. – Ты должен найти такую, которая устроит тебя полностью. На меньшее не соглашайся.

Занятия на тренажере подходят к концу, дорожка замедляет ход.

– Даже если я не могу получить то, чего хочу?

– Тем более! – наставительно заявляет Кенни. – Потому что тогда, возможно, они хорошенько постараются, и ты хоть немного приблизишься к тому, что тебе надо.

Вроде бы логично. Но Кам подозревает, что из этого не выйдет ничего, кроме горького разочарования.

Вечером он усаживается за компьютер в гостиной и начинает ворошить фотофайлы. Большинство из них – просто случайные снимки, с помощью которых Роберта все еще проводит с Камом эксперименты, хоть и не так часто, как раньше. Нет, это не то, что он ищет. Он набредает на файл с фотографиями девушек – кандидаток на роль его спутницы. Двести улыбающихся симпатичных мордашек, к каждой прилагается резюме. Через пару минут все кажутся на одно лицо.

– В этом файле ее нет.

Он резко оборачивается. На винтовой лестнице стоит Роберта и наблюдает за ним. Наставница сходит вниз по ступеням.

– Ты удалила ее? – спрашивает Кам.

– Надо бы. Но нет, не удалила.

Она прикасается к экрану, входит в программу и открывает заблокированный файл: Кам не смог бы открыть его без пароля. Через несколько мгновений Роберта извлекает из папки не одну, а целых три фотографии и вздыхает.

– Это та, кого ты ищешь?

Кам всматривается в снимки.

– Да.

Две новых фотографии, похоже, тоже сделаны без ведома девушки, как и первая. Почему вдруг Роберта теперь сама их ему показывает? Ведь совсем недавно она не хотела даже слышать о незнакомке в инвалидном кресле?

– Автобус, – говорит Кам. – Она ехала на автобусе.

– Ехала, но до места не доехала. Ее автобус слетел с дороги и врезался в дерево.

Кам качает головой.

– Воспоминаний об этом у меня нет.

Он смотрит Роберте прямо в глаза.

– Расскажи мне все, что о ней знаешь.

20

Нельсон

На этот раз бывший инспектор, а ныне пират превзошел самого себя! Не один беглец, а целых два!

А все благодаря его хитроумной тактике. Девчонку он изловил в кафе торгового центра, прикинувшись членом Сопротивления. Наивная доверчивость всегда была его верным союзником. Нельзя сказать, что волосы у девочки рыжие, как просил Дайвен, но при определенном освещении они отливают золотисто-каштановым. А мальчишку он поймал, использовав девочку в качестве наживки: привязал ее к водосточной трубе на заброшенном складе в умбра-квартале, где, как говорят, полным-полно Беглецов, а сам затаился в доме напротив и ждал, пока ее крики не привлекут кого-нибудь. И дождался: из темноты склада вынырнул мальчишка, отвязал пленницу, и оба собрались сделать ноги. Вот тут-то он и всадил в голубчиков пули с транквилизатором.

Анализатор ДНК определил их как беглецов – вот и хорошо. А то Нельсона иногда покусывает совесть, когда он ловит ребят, которые могли бы прожить нормальную человеческую жизнь.

Поездка в автосалон Дайвена полна для Нельсона самых радужных надежд: ведь еще ни разу ему не удавалось захватить двоих беглецов за один заход.

Дайвен удивлен и обрадован – с их последней встречи прошло совсем немного времени, а Нельсон опять здесь!

– Вот это добыча! – восклицает Дайвен и даже не торгуется – платит цену, которую обещал. Возможно, потому что на этот раз Нельсон не просит ничего для себя лично. Это и понятно: у девчонки в глазах бледнеют лиловые пятна пигментных инъекций – фу, гадость! – а глаз мальчишки он вообще не видел. Зачем ему кот в мешке?

Дайвен в порыве благодарности приглашает Нельсона на ужин в один из ресторанов, где бывший инспектор давненько не бывал.

– Бизнес, должно быть, идет хорошо, – замечает Нельсон.

– Как всегда, – отвечает Дайвен, – но перспективы неплохие.

Нельсон видит, что у дельца черного рынка что-то на уме, но ни о чем не спрашивает, лишь наблюдает, как Дайвен опускает ложечку в чашку и осторожно размешивает кофе.

– В нашу прошлую встречу я говорил о слухах, помнишь? – начинает Дайвен.

– Вскользь упоминал, но со мной не поделился, – уточняет Нельсон, прихлебывая свой кофе. Напиток в его чашке убывает гораздо быстрее, чем у Дайвена. – Надеюсь, они меня порадуют.

– На первый взгляд – ничего особенно радостного. Но… До меня эти слухи доходили уже не раз. Не хотелось выкладывать их тебе, пока не получу подтверждение из разных источников. – Он продолжает помешивать кофе. Не пьет, лишь крутит ложечкой в чашке. – Поговаривают, что Беглец из Акрона все еще жив.

Нельсон чувствует, как волоски у него на затылке встают дыбом и впиваются в воротник рубашки.

– Это невозможно!

– Да-да, согласен, невозможно. – Дайвен опускает ложку на блюдечко. – И все же… Кто-нибудь видел воочию его труп? Кто-нибудь его опознал?

– Я в «Веселом Дровосеке» не был. Думаю, там творился полный бардак, ничего не разобрать.

– Вот именно, – медленно произносит Дайвен. – Бардак. – Он подносит чашку ко рту и неторопливо потягивает кофе. – Из чего следует, что невозможное возможно. – Он ставит чашку и наклоняется к Нельсону. – Думаю все же, что слухи не врут. Представляешь, по какой цене могут уйти органы Беглеца из Акрона? Люди бешеные деньги выложат! – Дайвен улыбается. – А я заплачу тебе в десять, нет, в двадцать раз больше сегодняшнего.

Нельсон пытается не выдать себя, однако вспыхнувшую в нем жажду наживы скрыть невозможно. Правда, это нажива несколько иного рода. Для Нельсона поимка Коннора Лэсситера – вопрос не столько денег, сколько восстановления справедливости.

Дайвен, похоже, читает его мысли.

– Я рассказываю об этом тебе первому, другие мои поставщики еще не в курсе. Я считаю, этого негодяя должен поймать именно ты, учитывая то, что между вами произошло.

– Спасибо, – искренне благодарит Нельсон.

– Поговаривают, есть тайные места, в которых прячутся весьма значительные группы беглецов. Хорошо бы разыскать эти убежища: велик шанс, что наш беглец работает сейчас на Сопротивление.

– Если он действительно жив, я его поймаю и преподнесу тебе, – заверяет Нельсон. – Но обещай мне кое-что.

Дайвен приподнимает бровь.

– Что именно?

Стальной блеск во взгляде Нельсона дает понять: вопрос обсуждению не подлежит.

– Я получу его глаза.

21

Лев

Хлопок, который так и не хлопнул, – явление чрезвычайно редкое. Ведь к тому моменту, когда человек решает превратить собственную кровь во взрывчатку, душа его уже уходит за ту черту, откуда возврата нет.

Но Левий Джедая Калдер сохранил в себе искру света. Ее оказалось достаточно, чтобы полностью изменить его взгляды.

Хлопок, который не хлопнул.

Вот почему он стал знаменитостью. Его лицо теперь известно всей стране. «ПОЧЕМУ, ЛЕВ, ПОЧЕМУ?» – кричали заголовки на журнальных разворотах. Мир, жадный до грязи и копания в личных трагедиях, смаковал историю его жизни и жаждал новых подробностей.

«Он всегда был прекрасным сыном, – говорили его родители, и эти слова цитировались повсюду. – Мы в полном недоумении». Слезы, которые родители Льва лили на многочисленных интервью, наводили на мысль, что мальчик действительно взорвал себя и погиб. Что ж, отчасти так оно и было, ведь того Левия Калдера, которого родители принесли в жертву, больше не существовало.

Почти год прошел с момента, как Льва схватили в заготовительном лагере «Веселый Дровосек». Сейчас, в это дождливое воскресное утро, он сидит в тюремной комнате отдыха. Нет, он не заключенный; он здесь с воспитательной миссией.

Напротив него – юнец в оранжевом комбинезоне, вызывающе скрестивший руки на груди. Между ними – руины пазла, оставшиеся от того, кто сидел за этим столом до них; подобных неоконченных игр в тюремной комнате отдыха – великое множество. Сейчас февраль, по стенам развешаны украшения ко дню святого Валентина. Жалкая попытка украсить помещение похожа на издевательство, ведь в колонии сидят только мальчики. Лишь единицы находят любовь в этих стенах.

– Эй, ты же должен сказать мне что-то умное, – произносит парень в оранжевом комбинезоне, нагловатый, весь в татуировках и дурно пахнущий. – Слушай, да ты совсем сопляк. Сколько тебе? Лет двенадцать, не больше?

– Вообще-то, мне четырнадцать.

Парень кривит губы в усмешке.

– Ни черта бы не дал тебе четырнадцать. Вали-ка ты куда подальше. На фига мне такой духовный учитель – младенец Иисус какой-то. – Он взъерошивает волосы Льва, которые за последний год отросли до плеч, так что мальчик действительно похож на исусика.

Льва эти слова не задевают: такое он слышит через день.

– У нас еще полчаса. Может, поговорим о том, почему ты попал сюда?

– Потому что меня поймали, – бросает панк. Он сверлит Льва пристальным взглядом прищуренных глаз. – Что-то рожа у тебя больно знакомая. Где это я тебя видел?

Лев пропускает его вопрос мимо ушей.

– Тебе, наверно, лет шестнадцать, – говорит он. – Я прав? В твоем досье написано, что ты «кандидат на состояние распределенности». Тебе это известно? Это значит, что тебя могут отправить на разборку.

– Спятил? Чтобы мамаша отдала меня в расчлененку? Да у нее духу не хватит. Кто тогда будет оплачивать ее долбаные счета? – Парень закатывает рукав: оказывается, у него вся рука в наколках – от запястья до плеча живого места нет от костей, черепов и прочих ужасов. – К тому же, ну кому на фиг сдались такие ручки?

– Ты удивишься, – возражает Лев, – но люди платят большие деньги за такие замечательные наколки, как у тебя.

Панк, кажется, огорошен. Он снова вперяет взгляд во Льва.

– Слушай, ну, правда, откуда я тебя знаю? Ты живешь здесь, в Кливленде?

Лев вздыхает.

– Ты не меня знаешь, ты знаешь обо мне.

Проходит миг, и глаза панка округляются: вспомнил.

– Вот это да! Ты тот самый чувак! Ну, то есть Хлопок! Тот, который не хлопнул! Это про тебя во всех новостях уши прожужжали!

– Да, это я. Но здесь я не для того, чтобы говорить о себе.

В одно мгновение панк превращается в другого человека.

– Да, знаю. Ты того… извини, я вел себя, как последняя жопа. Так почему ты не в тюряге?

– Заключил сделку о признании вины – знаешь, юридический термин такой. Мне нельзя об этом распространяться. Скажу только, что вести беседы с такими, как ты, – часть моего наказания.

– Вот черт! – говорит парень, лыбясь во все лицо. – Тебя небось в пентхаусе поселили?

– Слушай, мне и правда нельзя об этом распространяться. Зато я могу слушать все, что расскажешь ты.

– Понял, понял. Ну, если тебе так уж хочется услышать всю эту фигню…

Парень изливает душу – выкладывает то, о чем наверняка еще никому не рассказывал. В общем, у печальной известности Льва есть хотя бы один плюс – уважение тех, кто не оказывает его никогда и никому.

Ребята из колонии живо интересуются подробностями жизни Льва, но, отпуская его на свободу, власти поставили предельно четкие условия. Он снискал столько симпатии со стороны одних людей и столько неприязни – со стороны других, что в «интересах народа» было поскорее удалить его из новостей и всячески избегать того, чтобы он стал общенациональным рупором противников разборки. Дело кончилось тем, что Льва посадили под домашний арест, вживили в затылок следящий чип и приговорили к пятистам двадцати часам общественных работ в год до тех пор, пока ему не исполнится восемнадцать. Общественные работы состоят в том, чтобы подбирать мусор в местных парках и вразумлять сбившуюся с пути молодежь, предостерегая ее от наркотиков и агрессивного поведения. В обмен на относительно легкое наказание Лев обязался выдать властям всю известную ему информацию о Хлопках и других террористических группировках. Это было проще всего: он практически ничего не знал о происходящем в организации за пределами его ячейки, а все ее члены погибли. Еще мальчика обязали молчать – он не имел права ничего рассказывать о разборке, о принесении в жертву, а также о том, что случилось в «Веселом Дровосеке». Иными словами, Лев Калдер должен был исчезнуть.

– Ты у нас теперь, как Русалочка, – подтрунивал над ним брат Маркус. – Кудесники забрали у тебя голос в обмен на возможность свободно передвигаться.

И вот теперь каждое воскресенье пастор Дэн забирает Льва из дома его брата Маркуса, и они отправляются делиться сомнительными сокровищами своей души с ребятами из колонии для несовершеннолетних преступников.

Поначалу Лев чувствовал себя неловко, но постепенно научился проникать в сердца своих собеседников, докапываться до бомб, затаившихся у них в душе, и выдергивать запал прежде, чем начнется обратный отсчет.

– Пути Господни неисповедимы, – как-то сказал ему пастор Дэн, придавая старому изречению новый смысл. Если Лев и восхищается кем-то, то, безусловно, своим братом Маркусом и пастором Дэном. Маркусом – не только за то, что тот заменил ему отца и мать, но и за то, что ради него, Льва, не побоялся порвать все связи с семьей. Они теперь стали изгоями. Их семейка с ее косными понятиями и верованиями записала обоих в мертвецы, вместо того чтобы примириться с их выбором.

– Это они нас потеряли, а не мы их, – твердит Маркус Льву. Однако при этом отводит взгляд, чтобы скрыть боль.

Что до пастора Дэна, то его Лев считает героем за то, что священник сумел преодолеть свои убеждения, не потеряв веры.

– Я по-прежнему верую в Господа, – говорит пастор, – но не в того, который одобряет жертвоприношения.

Лев со слезами на глазах спрашивает себя: а сам он смог бы сохранить веру в жадного до жертв Господа? Он не отдает себе отчета, что у него, Льва, такого выбора не было.

Когда они в первый раз пришли в тюрьму для проведения бесед, им предложили заполнить анкету. Дэн, которого больше никто, кроме Льва, не называет пастором, определил себя как внецерковное духовное лицо.

– Так что у нас за религия? – спрашивает его Лев каждый раз, как они вступают на территорию колонии. Это у них такая дежурная шутка. Каждый раз пастор Дэн отвечает по-разному:

– Мы пятоподзадники, потому что даем пяткой под зад обману и лицемерию.

– Мы умиши, потому что набрались ума.

– Мы гнустики, потому что гнем свою линию, несмотря ни на что.

Но больше всего Льву нравится: «Мы левиафаны, потому что для нас самое главное – то, что случилось с тобой, Лев».

От этих слов мальчику становится неловко, но все же он гордится тем, что находится в самом сердце духовного движения, пусть и насчитывающего только двух приверженцев – его самого да пастора Дэна.

– Но ведь Левиафан – это большое и страшное чудище? – уточняет Лев.

– Да, – соглашается пастор Дэн, – будем надеяться, что ты никогда таким не станешь.

Конечно, не станет он большим и страшным чудищем. Если на то пошло, то Льву ничем большим стать не суждено. Никогда. Он ведь неспроста не выглядит на свои четырнадцать. В течение нескольких недель после поимки ему пытались очистить кровь и делали одно переливание за другим; но взрывчатый раствор все равно нанес организму непоправимый вред. Несколько недель Льва с ног до головы кутали в толстый марлевый кокон. Точь-в-точь мумия, только руки широко разведены в стороны и зафиксированы, чтобы он не взорвал себя.

– Да тебя распяли! Вернее, распялили, как чучело на палке, – говаривал пастор Дэн, но Льву эта шутка не казалась смешной.

Лечащий врач скрывал презрение ко Льву под маской холодной клинической объективности.

– Даже если мы очистим твой организм от химикалий, – сказал он мальчику, – они все равно возьмут верх. – Он горько усмехнулся. – Жить ты, правда, будешь, и тебя никогда не разберут. Ты до того навредил всем своим органам, что они потеряли всякую ценность.

Его рост и физическое развитие остановились. Тело его навсегда останется как у тринадцатилетнего. Такова плата за то, чтобы быть Хлопком, отказавшимся хлопать. Единственное, что у него по-прежнему растет, – это волосы, и Лев решил их отращивать. Он никогда больше не будет тем аккуратно подстриженным и легко управляемым пай-мальчиком, которым был когда-то.

К счастью, наихудшие пророчества не сбылись. Ему предрекали вечный тремор в руках и невнятность речи. Этого не случилось. Ему говорили, что его мускулы атрофируются, и постепенно он ослабнет физически. Этого тоже не случилось. Постоянные тренировки в спортивном зале, конечно, не делают из него атлета, но поддерживают мышцы в тонусе. Само собой, он никогда не станет сильным и рослым, но, с другой стороны, у него и так этой возможности не было. Его бы разобрали. Принимая во внимание все эти обстоятельства, дела у него не так уж плохи.

И он ничего не имеет против того, чтобы по воскресеньям беседовать с ребятами, от которых в другое время бежал бы без оглядки.

– Слушай, чувак, – говорит татуированный панк, наклоняясь к нему через стол и смахивая несколько кусочков пазла на пол. – Ты вот что мне скажи, как оно там, в заготовительном лагере?

Лев поднимает глаза на камеру, объектив которой направлен на их стол. Здесь такие камеры следят за каждым столом, за каждой беседой. В этом смысле здешние порядки мало чем отличаются от порядков в заготовительном лагере.

– Я же сказал, что не могу об этом рассказывать. Но лучше постарайся дожить до семнадцати без заморочек, если на собственной шкуре не хочешь узнать, каково там, в заготовительных лагерях.

– Понял, не дурак, – отзывается собеседник. – «До семнадцати без заморочек» – мой новый девиз.

Панк откидывается на стуле; в глазах его горит обожание, которого Лев, по его собственному мнению, не заслуживает.

Когда время, отведенное для визита, истекает, Лев и его бывший пастор отправляются домой.

– Ну и как, продуктивно? – спрашивает Дэн.

– Трудно сказать. Может быть.

– «Может быть» – лучше, чем вообще ничего. Мальчик-умиш выполнил свое дневное задание.

В центральной части Кливленда есть дорожка для бега трусцой, проходящая вдоль берега озера Эри. Она огибает Научный центр Великих озер, затем проходит позади здания Зала Славы рок-н-ролла, где увековечены имена участников куда более значительного бунта, чем личный маленький мятеж Льва. Мальчик бегает здесь каждое воскресенье после обеда. Рок-н-ролльный музей наводит его на размышления о том, каково это – снискать себе одновременно и добрую и дурную славу и все же быть более обожаемым, чем ненавидимым, внушать больше восхищения, чем неприятия? Его передергивает при мысли, какого рода музейная экспозиция могла бы быть посвящена ему самому: Лев надеется, что никогда этого не узнает.

Для февраля погода стоит относительно теплая: около плюс пяти. По утрам – дождь вместо снега, а к вечеру – противная морось к вечеру вместо снежной пороши. Маркус бежит рядом – его тяжелое дыхание вырывается облачками пара.

– Зачем бежать так быстро? – пыхтит он. – Это же не соревнования. К тому же дождь!

– А дождь тут при чем?

– При том, что можно поскользнуться. Вон сколько мокрого снега кругом!

– Ну, я же не автомобиль, чтобы меня на поворотах заносило!

Лев шлепает по грязной луже, забрызгивает Маркуса и улыбается, слушая, как чертыхается брат. Годы поглощения фаст-фуда и многочасовое сидение над сводами законов в юридическом колледже дают о себе знать: хотя Маркуса и нельзя назвать обрюзгшим, его спортивная форма оставляет желать лучшего.

– Клянусь, если не перестанешь надо мной издеваться, это наш последний совместный забег! Позвоню копам, пусть они за тобой бегают, это у них получается отменно!

Самое смешное заключается в том, что Маркус сам настаивал на регулярных занятиях спортом. Он заговорил об этом сразу, как только Льва отдали под его опеку. В первые дни свободы, когда кровь мальчика еще не пришла в норму, подняться или спуститься по лестнице в таунхаусе Маркуса для его младшего брата было не легче, чем отработать пару часов в тренажерном зале; однако Маркус был твердо убежден: духовное выздоровление Льва напрямую связано с физической реабилитацией. Много недель Маркус чуть ли не толкал брата в спину, чтобы тот пробежал лишний квартал. И в самом деле, когда Лев только начинал бегать, за ним носился табун агентов ФБР. Они не отставали от Льва ни на шаг все воскресенья, когда тому разрешалось выходить из дому, – наверное, чтобы напомнить бунтовщику, что тот по-прежнему под домашним арестом. Постепенно они все-таки стали доверять следящему чипу и позволяли Льву находиться на улице без официального эскорта, требуя только, чтобы его сопровождали Маркус или Дэн.

– Если меня хватит инфаркт, виноват будешь ты! – ворчит брат из-за спины Льва.

Лев никогда не увлекался бегом, тем более на длинные дистанции. Прежде он играл в бейсбол, то есть был командным игроком. Но теперь ему больше подходят индивидуальные виды спорта.

Дождь припускает сильнее, и Лев останавливается, хотя пробежал только половину дистанции, и поджидает Маркуса. На углу у Зала Славы они покупают бутылку «Аквафины» у закаленного лоточника: наверное, он не перестанет продавать свой «Ред Булл», даже если наступит конец света.

Маркус пьет и пытается отдышаться, а потом как бы невзначай роняет:

– Вчера тебе пришло письмо от кузена Карла.

Лев отлично держит себя в руках, всем своим видом показывая: подумаешь, какое-то письмо.

– Если оно пришло вчера, почему ты сообщаешь мне об этом только сегодня?

– Потому что ты становишься такой… ну, ты знаешь.

– Нет, – с прохладцей произносит Лев, – не знаю. Какой?

Вообще-то Маркусу ни к чему распространяться об этом, ведь Лев прекрасно понимает, в чем дело.

Первое письмо от кузена Карла поставило его в тупик, пока он не догадался, что это закодированное послание от Коннора. С учетом строгого правительственного контроля над корреспонденцией Льва другого способа послать весточку у Коннора не было. Ему оставалось надеться, что Льву хватит сообразительности понять, о чем в них речь. Письма от кузена Карла приходят раз в несколько месяцев; штемпели на конвертах все время из разных мест, так что проследить их обратно к Кладбищу невозможно.

– О чем там? – спрашивает Лев брата.

– Письмо адресовано тебе. Хочешь верь, хочешь нет, но я не читаю твою почту.

Дома Маркус показывает письмо Льву, но держит его так, чтобы брат не дотянулся до него сразу.

– Обещай мне, что не провалишься в черную пучину отчаяния, а то ведь неделями сидишь и играешь в дурацкие видеоигры.

– Когда это я туда проваливался?

Маркус корчит выразительную гримасу, означающую «Да ладно тебе!» Он прав. Поскольку Лев под домашним арестом, заняться ему особенно нечем. Правда и то, что, получив весточку от Коннора, он всегда впадает в задумчивость, задумчивость переходит в депрессию, а депрессия заводит его в такие места, куда лучше не соваться.

– Пора бы покончить с той частью жизни, – советует Маркус.

– Ты прав и не прав, – отвечает Лев. Он не вдается в объяснения; он и сам не знает, что имеет в виду, просто так оно есть. Он вскрывает письмо. Почерк тот же, но Лев подозревает, что это не рука Коннора – тому нельзя оставлять следов. Верная подруга паранойя держит их всех в крепких объятиях.

Лев перечитывает письмо несколько раз, анализируя различные варианты расшифровки. Инспекция угрожает разгромить Кладбище. Коннору трудно поддерживать убежище в рабочем состоянии, а от Сопротивления помощи мало. Лев отдалился от этого подпольного мира отчаявшихся душ, и получить от них весть – все равно, что услышать под ногами треск тонкого льда. Льву хочется бежать, неважно куда. Бежать к Коннору или от Коннора. Мальчик не знает, которое направление избрать, знает лишь, что топтаться на месте невыносимо. Как бы ему хотелось написать ответ! Но он понимает: это слишком рискованно. Одно дело – получать редкие письма от какого-то кузена, и совсем другое – отправлять весточку на Кладбище. Это все равно, что нарисовать мишень у Коннора на спине. К досаде Льва, общение с «кузеном Карлом» может быть только односторонним.

– Ну, как дела «на ферме»? – спрашивает Маркус.

– Не очень.

– Но мы же делаем все, что можем, правда?

Лев кивает. Маркус – активный член Сопротивления. Вызывается добровольцем на спасательные акции, вылавливает Беглецов и отправляет их в Убежища, помогает и деньгами, которые зарабатывает в качестве помощника юриста.

Лев протягивает письмо Маркусу. Тот читает и, похоже, расстраивается так же сильно, как Лев.

– Надо подождать и посмотреть, куда ветер подует.

Лев меряет гостиную шагами. На окне нет решеток, но на мальчика вдруг нападает клаустрофобия, будто его засадили в одиночку.

– Я должен открыто выступить против разборки, – заявляет Лев, пренебрегая конспирацией. Все равно его больше не подслушивают. Сейчас, когда он ведет жизнь отшельника, постоянное наблюдение ни к чему. Не могут же инспекторы сутки напролет следить за парнем, который только и делает, что бездельничает и бродит по дому брата. – Если я выступлю, люди прислушаются. Они же мне раньше сочувствовали, так ведь? Они прислушаются!

Маркус громко хлопает письмом по столу.

– Знаешь, для человека, который столько пережил, ты чересчур наивный! Люди сочувствовали не тебе, они сочувствовали маленькому мальчику, ставшему Хлопком. А ты для них – все равно что его убийца.

– Но мне надоело сидеть сложа руки! – Лев бросается из гостиной в кухню, чтобы не слышать брата, но Маркус следует за ним.

– Неправда! Ты много делаешь! Вспомни ваши с Дэном воскресные беседы.

Лев еще пуще свирепеет.

– Но это все в рамках наказания! Ты думаешь, мне нравится быть заодно с инспекторами? Нравится по их велению держать детей на коротком поводке?

Вот Коннор – в этом Лев совершенно уверен – никогда и ни за что не выполнял бы для инспекторов грязную работу.

– Ты сделал больше, чем кто-либо другой, Лев. Многое изменилось благодаря твоему вкладу. Пришло время и тебе пожить собственной жизнью – еще год назад ты и на это не мог рассчитывать. Так что если хочешь, чтобы все твои страдания были не напрасны, просто живи и оставь нам заботы обо всем остальном!

Но Лев снова стремительно проносится мимо брата.

– Куда это ты собрался?

Лев хватает наушники и игровую приставку.

– К себе в голову. Или ты и туда за мной последуешь?

В следующий миг он уже погружается в «Стихию огня и магии» – игру, уводящую его далеко-далеко от жизни и воспоминаний. Но ему кажется, что Маркус и впрямь забрался ему в голову. А также Коннор и Риса, Маи и Блэйн, Секач и Сай-Фай: все они здесь, и каждый борется за место в его разуме. Он никогда не забудет их, никогда их не бросит… хотя не уверен, что ему этого хочется.

В один прекрасный день все резко меняется. К ним приходит девочка-скаут.

Морозное утро понедельника после очередной воскресной проповеди для парней, которым грозит разборка, и пробежки по лютому холоду. Машина Дэна не пожелала завестись, и он остался у них на ночь, иначе ему пришлось бы ночевать посреди дороги. Он готовит завтрак, Маркус собирается на работу.

– Ты же знаешь, я против разборки, – говорит Дэн Льву, ставя перед ним тарелку с яичницей-болтуньей, – но Сопротивление для меня – слишком экстремистская организация. Стар я для борьбы с системой. Я могу только стонать и жаловаться, на большее сил не хватает.

Лев знает: Дэн делает куда больше, чем говорит. Он агитирует против разборки при каждом удобном случае. Самому Льву это запрещено. Впрочем, если верить Маркусу, ни к чему хорошему проповеди пастора не приведут.

– Сопротивление, разумеется, предлагало мне сотрудничество, – говорит Дэн. – Но с меня пока хватит всяких организаций, какими бы славными делами они ни занимались. Предпочитаю быть смутьяном-фрилансером.

– Как, по-вашему, – спрашивает Лев, – чем мне заняться?

Бывший пастор задумчиво осматривает лопатку, на которую налипли кусочки яичницы.

– Я думаю, тебе надо убраться в своей комнате. Я туда заглядывал: она похожа Бог знает на что.

– Я серьезно!

– И я серьезно. – Дэн кладет лопатку и садится рядом с Львом. – Тебе четырнадцать, Лев. Большинство ребят твоего возраста не пытаются переделать мир. Попробуй расслабиться и заняться делами, подобающими четырнадцатилетнему подростку. Поверь мне, по сравнению с попытками спасти мир уборка в комнате покажется тебе настоящим праздником.

Лев ковыряет вилкой в тарелке.

– Прежде моя комната всегда была вылизана до блеска.

– Ну, крайности тоже ни к чему.

На кухню заходит Маркус, присаживается у стола, и в это время звонят в дверь. Маркус вздыхает и смотрит на Льва, который как раз закончил завтракать.

– Не откроешь?

Лев подозревает: это пришла Дарси, учительница, специально назначенная учить его на дому, потому что даже бывший террорист должен уметь решать квадратные уравнения. Но она обычно так рано не приходит.

Лев открывает дверь: за порогом девочка в скаутской форме; в руках у нее коробка с разноцветными пачками печенья.

– Привет! Не купите наше печенье?

– А ты не старовата ли для скаутов? – с ухмылкой спрашивает Лев.

– Ну, знаешь, – отвечает гостья, – какая разница, сколько мне лет? Мне всего-то четырнадцать. Но, вообще, с печеньями и правда ходят девочки помладше, так что ты где-то прав. Я просто помогаю своей младшей сестре, если тебе хочется знать. Я могу войти? Здесь холодно.

Девочка, кстати, хорошенькая и, видно, с юмором, а Лев питает слабость к печенью «Самоас», как и к хорошеньким смешливым девчонкам.

– Конечно, заходи. Посмотрим, что у тебя там.

Она танцующей походкой проходит в комнату, ставит коробку с печеньем на обеденный стол и вытаскивает оттуда по одной пачке каждого сорта.

– Эй, Маркус, – зовет Лев, – скаутского печенья хочешь?

– Конечно, – откликается брат с кухни. – Возьми того, с арахисовым маслом.

– Давай две пачки! – кричит Дэн.

Лев поворачивается к девушке.

– Хорошо, значит, две пачки с арахисовым маслом и одну «Самоас».

– Ням-ням! – отзывается гостья. – У меня тоже «Самоас» самые любимые. – Она вручает ему разноцветные пачки. – Всего будет восемнадцать долларов. Ты точно не хочешь «Тин минтс»? Это наш хит!

– Нет, спасибо.

Лев вытаскивает кошелек в полной уверенности, что налички у него не хватит, но надо проверить, прежде чем просить у Маркуса. Пока он копается в кошельке, девочка внимательно рассматривает его.

– По-моему, я тебя знаю, – говорит она.

Лев успевает подавить тяжелый вздох. Ну вот, начинается.

– Точно! Ты тот парень, Хлопок! Ух ты, я продаю печенье знаменитому Хлопку!

– Я вообще-то не хлопнул, – сухо говорит Лев. О, повезло, у него в кошельке завалялась двадцатка. Он протягивает ее девочке. – Вот. Спасибо за печенье. Сдачу оставь себе.

Но та вместо того, чтобы взять деньги, стоит, уперев руки в бока, и продолжает внимательно изучать Льва.

– Хлопок, который не хлопает. Зачем тогда становиться Хлопком? Ведь вся идея – в том, чтобы хлопнуть?

– Пожалуйста, уходи.

Он машет купюрой, но девчонка по-прежнему не обращает внимания на деньги.

– Оставь их себе. Печенье – это мой тебе подарок.

– Нет. Бери деньги и уходи.

Она неотрывно смотрит ему прямо в глаза.

– Хлопок, который не хлопает. Представляю, как это разозлило людей в высоких кругах. Тех самых, что тратят уйму времени и денег на то, чтобы каждая хлопательная акция прошла без сучка без задоринки.

Сердце Льва проваливается даже не в пятки, а прямиком в Китай.

– Эти организаторы выступают за прогресс, и ко всяческим регрессам, то есть к отступлениям, не привыкли. Хлопок, который провалил свою миссию, оказывает дурную услугу всем нам: он порочит наше доброе имя.

Она улыбается и широко разводит руки.

– Маркус! Дэн! – вопит Лев. – Ложись!

– А вот и другой подарок, – говорит девочка, – сейчас я его распакую! – и сводит ладони вместе.

Лев прыгает через диван, и в этот момент раздается хлопок. Взрывом мальчика отбрасывает к стене, диван опрокидывается сверху, зажав его между стеной и спинкой. Звон бьющегося стекла, грохот падающих балок и пульсирующая боль в ушах, такая ужасная, что ему кажется, будто треснула голова. Через несколько мгновений грохот стихает, оставляя в голове оглушительный звон. Льву кажется, что наступил конец света.

Дым жжет легкие, глаза слезятся. Лев сталкивает с себя диван и, бросив взгляд через комнату, видит там свою кровать – еще несколько минут назад она находилась на втором этаже, а сейчас – посреди гостиной, как выброшенные на берег обломки кораблекрушения. Второго этажа больше нет, как нет и крыши. Над головой лишь затянутое тучами небо, а вокруг Льва ревет пламя, стремясь пожрать то, что осталось от жилища его брата.

Дэна, который в момент хлопка находился на пути в гостиную, взрывной волной впечатало в стену. Теперь на этом месте огромное кровавое пятно, а сам он лежит на полу – безмолвный, безжизненный. Пастор Дэн – человек, который крикнул Льву: «Беги!» – в тот день, когда мальчик отправлялся в заготовительный лагерь; человек, который первым пришел к нему, когда его забрала полиция; человек, заменивший ему отца, когда родной отец отказался от Льва – мертв.

– Нет!

Лев пробирается по обломкам к телу Дэна, но замечает на кухне своего брата. Прямо посреди кухни упала балка, разбила стеклянный столик для завтрака и воткнулась Маркусу в живот. Все вокруг в крови, но Маркус еще жив. Он в сознании и пытается что-то сказать, весь дрожа и захлебываясь кровью.

Лев в полной растерянности, но одно он понимает отчетливо: нужно взять себя в руки и начать соображать, иначе его брат тоже умрет.

– Все хорошо, Маркус, все хорошо, – лепечет он, хотя это явная ложь.

Напрягшись изо всех сил, Лев приподнимает балку. Маркус вопит от боли, Лев, поддерживая балку плечом, отталкивает брата в сторону, а затем роняет балку. Теперь падает и ее второй конец, вдребезги разбивая то, что осталось от столика. Лев запускает руку в карман Маркуса, достает оттуда залитый кровью телефон и, молясь о том, чтобы тот работал, набирает 911.

Лев, черный от сажи, одуревший от звона в ушах, отказывается залезать в отдельную карету. Он настаивает на том, чтобы ехать с Маркусом, и устраивает такое светопреставление, что работники «скорой» сдаются.

При любом мало-мальски громком звуке в левом ухе трещит, будто в него залетел мотылек. В глазах двоится и троится; даже само время будто изменило свой бег, будто Льва с Маркусом забросило в параллельный мир, где причина и следствие поменялись местами. Лев никак не сообразит: он здесь, потому что девчонка взорвала себя, или девчонка взорвала себя потому, что он здесь…

«Скорая» несется в больницу, врачи без устали колдуют над Маркусом, накачивая того Бог знает чем.

– Л-Л-Лев… – выдавливает из себя Маркус, пытаясь удержать глаза открытыми.

Лев стискивает его липкую, бурую от засохшей крови руку.

– Я здесь.

– Не давай ему заснуть, – говорит мальчику один из врачей. – Нельзя допустить, чтобы он потерял сознание.

– С-слушай меня… – скрипит Маркус, еле ворочая языком. – Слушай…

– Слушаю.

– Они предложат мне… предложат трансплантацию.

Лев морщится, готовясь к тому, что сейчас услышит. Он знает, что скажет Маркус. Его брат скорее умрет, чем примет органы разобранного.

– Они захотят… пересадить мне почки… печень… что там еще… словом, органы подростков…

– Знаю, Маркус, знаю.

Брат открывает глаза шире, вперяется взглядом в Льва и крепче сжимает его руку.

– Пусть пересадят! – хрипит он.

– Что?!

– Пусть они сделают пересадку, Лев. Я не хочу умирать. Пожалуйста, Лев, – молит Маркус. – Пусть пересадят мне органы подростков…

Лев стискивает ладонь брата.

– Хорошо, Маркус. Хорошо.

Он плачет, радуется, что брат не захотел приговорить себя к смерти, и ненавидит себя за эту радость.

Льва тоже тщательно исследовали. У него и рваные раны, и ушибы, и барабанная перепонка порвана, и, возможно, сотрясение мозга. Раны, среди которых нет особенно серьезных, перевязывают, колют антибиотики и оставляют Льва в палате для дальнейшего наблюдения. О Маркусе, которого отправляют в операционную немедленно по прибытии в больницу, ему не сообщают ни слова. Ко Льву приходит только медсестра (она щупает пульс и измеряет давление) да полиция. Вопросы, вопросы, бесконечные вопросы…

– Знакома ли тебе преступница?

– Нет.

– Вы вместе учились в организации Хлопков?

– Нет.

– Являлась ли она членом вашей террористической ячейки?

– Я же сказал, что не знаю ее!

И самый идиотский вопрос:

– Ты знаешь, почему на тебя напали?

– Разве и так не понятно? Она сказала, что это плата за то, что я не хлопнул. Что люди, стоящие за всем этим, недовольны.

– И кто же эти люди, «стоящие за всем этим»?

– Откуда мне знать? Я общался только со сверстниками, но они все теперь мертвы – взорвали себя, понятно? Я никогда не встречался с теми, кто всем заправляет!

Полицейские уходят. В общем и целом, они довольны. Но затем за дело принимается ФБР и задает те же самые вопросы, что и полицейские. О Маркусе по-прежнему ни слова.

Ближе к вечеру заглядывает медсестра и жалеет Льва.

– Мне велели ничего не говорить о твоем брате, но я скажу. – Она придвигает стул поближе к его койке и понижает голос. – У него огромное количество серьезных внутренних повреждений. К счастью, в нашей больнице – один из лучших банков донорских органов в штате. Ему пересадили новую поджелудочную железу, печень и селезенку и множество мелких органов. Одно легкое пробито, зашивать его не стали, а поставили новое.

– Мои родители здесь?

– Да. Они в комнате ожидания. Хочешь, чтобы я привела их сюда?

– Они знают, что я здесь? – спрашивает Лев.

– Да.

– Они справлялись обо мне?

Медсестра секунду медлит.

– Мне очень жаль, милый… Нет, не справлялись.

Лев отводит взгляд. Сосредоточить его на чем-то другом, к сожалению, невозможно – смотреть не на что. Телевизор в палате отключен: по всем каналам крутят репортажи о взрыве.

– Тогда и я не хочу их видеть, – говорит Лев.

Медсестра гладит его по руке и виновато улыбается.

– Прости их, милый. Мне так тебя жаль! Сколько ужасов свалилось на твою бедную голову!

«Интересно, – думает Лев, – медсестре все известно?» Он приходит к выводу, что это так и есть.

– Я должен был предвидеть, что они явятся по мою душу. Хлопки, то есть.

Медсестра вздыхает.

– Стоит забраться в ловушку подлеца, тебя разбирают и разбирают… – Тут она спохватывается. – Ой, прости, ляпнула, не подумав. Зашить бы себе рот.

Лев выдавливает улыбку.

– Ничего. Когда тебя чуть не разнесли в клочья, да еще два раза, перестаешь обращать внимание на выбор слов.

Медсестра тоже улыбается.

– И что теперь? – спрашивает Лев.

– Насколько мне известно, брат является твоим опекуном. А кто еще может о тебе позаботиться? К кому ты можешь пойти?

Лев отрицательно качает головой. Кроме брата, он был небезразличен только одному человеку – пастору Дэну. О нем Лев думать не в состоянии: боль утраты нестерпима.

– Я под домашним арестом. Шагу не могу сделать без разрешения Инспекции по делам несовершеннолетних, даже если бы было к кому идти.

Медсестра поднимается со стула.

– Это, милый, уже не по моей части. Почему бы тебе пока не расслабиться и не отдохнуть? Все равно продержат здесь до завтра. Утро вечера мудренее.

– Пожалуйста, скажите хотя бы, в какой палате мой брат?

– Все еще в послеоперационной, но как только его переведут в обычную, я дам тебе знать.

Медсестру сменяет следователь и задает все те же вопросы.

Медсестра не подвела и сообщила Льву, что Маркуса поместили в палату № 408. После наступления темноты, когда допросы заканчиваются и в коридоре становится тихо, Лев решается покинуть палату, не обращая внимания на боль во всем теле. Выйдя за дверь, он сразу же видит копа, которого приставили сторожить его: тот в конце коридора флиртует с юной медсестрой. Лев незаметно ускользает.

Толкнув дверь палаты № 408, Лев видит свою мать. Она сидит в кресле рядом с койкой и не сводит глаз с Маркуса. Брат без сознания, к его рукам и ногам тянутся трубки, шипит аппарат искусственного дыхания. Отец тоже здесь; по сравнению с прошлым годом в волосах у него прибавилось седины. Лев чувствует, как накатывают предательские слезы, но усилием воли душит неуместные эмоции, загоняет их подальше и запирает на крепкий замок.

Мать замечает его первой. Она касается руки отца, чтобы привлечь его внимание. Родители переглядываются – между ними существует некая телепатическая связь, как часто бывает между супругами. Мать бросается ко Льву, порывисто обнимает, толком не посмотрев на него, и выходит из палаты.

Отец тоже не смотрит на него. Во всяком случае, не сразу. Его взгляд устремлен на Маркуса, на его грудь, которая поднимается и опускается в заданном машиной ритме.

– Как он? – спрашивает Лев.

– В искусственной коме. Сказали, что будут держать его так три дня, чтобы наноагенты сделали свое дело как можно быстрей.

Лев слышал, что боль при лечении наноагентами невыносима. Хорошо, что брат все это время проспит. Лев уверен, его родители купили Маркусу органы детей, принесенных в жертву. Самые дорогие. Он уверен в этом, спрашивать нет смысла.

Наконец отец вскидывает глаза на Льва.

– Доволен? Видишь, к чему привели твои игры?

Лев представлял себе разговор с отцом сотни раз, и в каждом из этих мысленных споров обвинителем выступал он, а не его собеседник. Да как он смеет? Как он смеет?! Льва так и подмывает огрызнуться, только нет, наживку он не проглотит. Он не говорит ничего.

– Ты хоть понимаешь, в какое положение поставил нашу семью? – продолжает отец. – Какой стыд нам пришлось вытерпеть, какие насмешки вынести?

Больше Лев молчать не в силах.

– Так, может, вам не стоило окружать себя такими же нетерпимыми людьми, как вы сами?

Отец переводит взгляд на Маркуса.

– Твой брат вернется домой вместе с нами, – заявляет он. И поскольку все печенки-селезенки и прочие мелкие органы оплачены деньгами отца, у Маркуса выбора не будет.

– А я?

И снова отец избегает смотреть на Льва.

– Мой сын был принесен в жертву год назад, – молвит он. – Вот этого сына я помню. А ты поступай, как знаешь. Мне до тебя дела нет.

Вот так, значит.

– Когда Маркус проснется, передайте, что я его прощаю, – говорит Лев.

– Прощаешь за что?

– Он поймет.

И Лев выходит, не сказав больше ни слова.

В конце коридора он видит мать и других членов семьи – они сидят в комнате ожидания. Брат, две сестры с мужьями. Все они здесь ради Маркуса. Ко Льву не пришел никто. Он колеблется, раздумывая, стоит ли подходить к ним. Как они себя поведут: как отец – холодно и враждебно, или как мать, которая все-таки обняла его, хоть и в глаза не посмотрела?

В этот момент нерешительности он видит, как одна из его сестер склоняется над детской коляской и вынимает младенца. Это новый племянник Льва, о существовании которого он до сих пор не подозревал.

Малыш одет во все белое.

Лев мчится обратно в свою палату, но, еще не добравшись туда, чувствует, как в глубине души бурлит вулкан. Его душит ярость, рыдания подступают к горлу, а живот сводит такой судорогой, что последние шаги до палаты он проделывает, согнувшись пополам. Он не в силах ни вздохнуть, ни удержать брызнувшие из глаз слезы.

В темной глубине сознания – наверное, там, где живут детские мечты – Лев питал тайную надежду, что его примут обратно. Что однажды он вернется домой. Маркус советовал забыть об этом, говорил, что этому не бывать, но ничто не могло уничтожить упрямую надежду. И вот сегодня она умерла.

Лев залезает в койку и прижимается лицом к подушке, чтобы заглушить рыдания, перешедшие в безнадежный вой. Целый год он подавлял свою сердечную боль; но теперь она выплескивается из его души, словно Ниагара, и Льву безразлично, что он может погибнуть в убийственной белизне ее бурлящих вод.

Лев просыпается. Как заснул, он не помнит, но, видимо, все же спал, потому что в палату льется утренний свет.

– Доброе утро, Лев.

Он поворачивает голову слишком резко, и комната плывет перед глазами. Последствия контузии. В ушах по-прежнему звенит, а вот мотылек в левом ухе успокоился.

В кресле у изножья его кровати сидит женщина. Для представительницы клиники одета она слишком хорошо.

– Вы кто? Вы из ФБР? Или из Агентства национальной безопасности? Опять вопросы? Сколько можно? Ответы у меня кончились.

Женщина тихонько усмехается.

– Я не из правительственной организации. Я представляю трастовый фонд «Кавено». Слыхали о таком?

Лев качает головой.

– А что, должен?

Женщина протягивает красочную брошюру, при взгляде на которую Льва пробирает озноб.

– Это что, реклама заготовительного лагеря?

– Никоим образом, – говорит она оскорбленно. Правильная реакция, по мнению Льва. – Если коротко, Фонд Кавено – это куча денег. Он учрежден богатой семьей в помощь проблемной молодежи. А юношу проблемнее вас еще поискать.

Женщина одаривает Льва лукавой усмешкой – наверно, думает, что удачно пошутила. Ошибается.

– Мы так понимаем, – продолжает женщина, – что после выписки вам некуда податься. Поэтому, чтобы не оставлять вас на милость детской социальной службы, которая не защитит от дальнейших покушений Хлопков, мы предлагаем место, в котором вы могли бы спокойно жить, – кстати, целиком и полностью одобренное Инспекцией по делам несовершеннолетних, – в обмен на некоторые услуги с вашей стороны.

Лев подтягивает колени, накрытые одеялом, к груди, как бы стараясь убраться подальше от непонятной гостьи. Он не доверяет хорошо одетым людям и их завлекательным предложениям, от которых к нему тянутся явственно видимые ниточки.

– Какие услуги?

Женщина тепло улыбается.

– Нам нужно лишь ваше присутствие, мистер Калдер. Присутствие и личное обаяние, против которого никто не устоит.

Лев не понятия не имеет, о каком личном обаянии она толкует, но отвечает:

– Ладно, почему бы и нет? – потому что вдруг осознаёт: ему совершенно нечего терять. Он вспоминает дни, начиная с того, как он ушел от Сай-Фая и до того, как оказался на Кладбище. Темные, страшные дни, в череде которых промелькнула только одна светлая искорка, когда он попал в резервацию Людей Удачи. От них он узнал, что, когда нечего терять, кости могут ложиться как угодно – хуже не будет. И тут у него появляется мысль. Собственно, она жила на задворках сознания уже давно, но только сейчас сформировалась полностью.

– Одно условие, – говорит Лев.

– Да?

– Я хочу законным образом сменить свою фамилию. Вы сможете это устроить?

Женщина выгибает бровь.

– Конечно, если вы этого хотите. И какую фамилию вы выберете?

– Не имеет значения, – отвечает он. – Лишь бы не Калдер.

22

Фонд

В северной части Детройта есть дом. Это официальная резиденция Левия Джедая Гаррити. Уютный домик – щедрый подарок Фонда Кавено, который поставил своей целью помощь проблемной молодежи. Здесь работает целый штаб: у Льва есть камердинер, следящий за удовлетворением его насущных потребностей, и домашний учитель, обучающий его всему необходимому. Фонд даже охранника нанял – тот стоит у двери и отправляет восвояси всех непрошеных гостей и подозрительных коммивояжеров. К дверям Льва ни один Хлопок не подберется незамеченным.

Этот дом был бы идеальным для Льва, если бы не одна загвоздка: он здесь не живет. Конечно, нельзя забывать о сидящем в его затылке чипе – тот заверяет всех, что Лев проживает в домике в Детройте; но чип посылает теперь сигналы из любого места, где устроителям Фонда угодно создать видимость присутствия Льва.

Никто не знает, что мальчика поместили почти в сорока милях от города – в замке Кавено, центре усадьбы, занимающей семьдесят пять акров земли в Лейк-Орионе, штат Мичиган.

Замок Кавено, невероятных размеров здание, построен в подражание Версалю на деньги, заработанные на производстве автомобилей еще до того, как американская автомобильная промышленность с треском ушла в небытие.

Обыватели и не подозревают, что замок все еще существует. В общем, они правы: он хоть существует, но дышит на ладан. Неблагоприятный климат, помноженный на годы, привел к тому, что, стоит дунуть хорошему ветру, здание совсем рассыплется.

В Хартланскую войну замок служил штаб-квартирой Бригады Выбора до тех пор, пока его не захватили и не сделали штаб-квартирой Армии Жизни. Вероятно, и «выборникам», и «жизненникам» очень хотелось иметь собственный Версаль.

Усадьба постоянно подвергалась атакам, пока Соглашение о разборке не положило конец кровавым схваткам. Соглашение основывалось на компромиссе – наихудшем из возможных компромиссов, но оказавшемся единственно приемлемым для обеих сторон, а именно: жизнь священна и неприкосновенна с момента зачатия до тринадцати лет, после чего можно разбирать тех подростков, чье существование представляется ошибкой.

После войны замок Кавено постепенно ветшал: реставрировать его было слишком дорого, снести – тоже накладно, уж слишком он велик. Но тут Чарльз Кавено-младший, мучаясь угрызениями совести из-за того, что в новую эпоху у него было полно старых денег, подарил замок трастовому фонду. Этот фонд принадлежал другому трастовому фонду, а тот, в свою очередь, «отмывался» через еще один фонд, принадлежавший Сопротивлению.

23

Лев

Чарльз Кавено-младший лично встречает Льва у входа в ветхий замок. Богач одет так, что сразу понятно: он слишком богат, чтобы заботиться о том, как одет. Бо́льшая часть состояния Кавено давно ушла в небытие, но все же денег осталось достаточно, чтобы нынешнее поколение ни в чем не нуждалось. Принадлежность Чарльза Кавено к Сопротивлению выдают только редеющие волосы. В наши дни у богачей лысины не бывает. Они легко и просто заменяют ее чужими волосами.

– Лев, познакомиться с тобой – большая честь! – Он хватает ладонь Льва обеими руками и крепко пожимает ее, глядя мальчику прямо в глаза, от чего тому немного не по себе.

– Спасибо. Для меня тоже. – Лев не знает, что еще сказать.

– С прискорбием услышал, что твой близкий друг погиб, а брат тяжело ранен. Я постоянно думаю: познакомься мы с тобой раньше, трагедии можно было избежать.

Лев бросает взгляд на замок. В нем практически нет целых окон. Между разбитыми стеклами летают птицы.

– Не смотри, что замок дряхлый, – предупреждает Кавено. – В старикане еще теплится жизнь. А внешний вид – это для отвода глаз. На случай, если кому-то захочется присмотреться к нему поближе.

«Интересно, – думает Лев, – каким это образом можно присмотреться к нему поближе»? Замок стоит в центре заросшего сорняками пустыря, когда-то бывшего нарядной лужайкой; пустырь лежит посреди участка в семьдесят пять акров, огороженного высоким забором. Все это окружено густым темным лесом. Заметить усадьбу – задача почти невозможная, ну, разве что сверху.

Кавено толкает гнилую дверь и проводит Льва в парадный подъезд. Сейчас у подъезда нет крыши. На второй этаж ведут две величественные лестницы, но большинство деревянных ступеней просело. Сквозь трещины в полу пробивается трава, мраморные плиты вздыбились.

– Сюда.

Кавено ведет Льва в глубину разрушенного здания, по темному коридору, сохранившемуся не лучше подъезда. От затхлого запаха плесени воздух кажется студенистым. Лев уже подумывает, что у мистера Кавено не все дома и пора сматывать удочки, но тут его проводник отпирает тяжелую дверь в конце коридора и распахивает ее. За дверью – обеденный зал.

– Мы отреставрировали северное крыло. Пока этого достаточно. Само собой, пришлось закрыть щитами все окна – ночью свет привлек бы ненужное внимание.

Состояние помещения, конечно, оставляет желать лучшего: краска облупилась, на крыше – пятна от воды, зато в отличие от других комнат здесь уже можно жить. Обеденный зал освещают две разномастные люстры, явно перенесенные сюда из других помещений замка. Судя по трем длинным столам и стоящим около них скамьям, здесь одновременно питается много людей.

В дальнем конце зала виден огромный камин, а над ним – невероятных размеров портрет в полный рост. Поначалу Лев решает, что это один из Кавено в детстве, но, присмотревшись, обнаруживает…

– Постойте-постойте… это что… это я?!

Кавено улыбается:

– Сходство налицо, не правда ли?

Лев подходит к портрету и отмечает: сходство действительно очень хорошее. Вернее, это отличное изображение того, каким он был год назад. На портрете он одет в желтую рубашку, которая кажется золотой. Кожа мальчика на портрете источает божественное сияние. Лицо его дышит мудростью и покоем, которого реальный Лев еще не обрел; а в нижней части картины изображены белые жертвенные одежды: мальчик символично попирает их ногами.

Первая реакция Льва – смех:

– Что это за чудо такое?

– Это чудо, которое ты совершил, Лев, в борьбе за правое дело. Мне приятно сообщить тебе, что мы подхватили знамя там, где оно выпало из твоих рук.

На каминной полке под портретом свалена всякая всячина: от цветов и драгоценностей до записок и безделушек.

– Эти вещи стали появляться здесь после того как мы повесили портрет, – разъясняет Кавено. – Мы этого не предвидели, а стоило бы.

Лев все еще пытается осознать увиденное и услышанное. И снова, не в силах справиться с собой, прыскает:

– Вы шутите, да?

Но тут справа, из-за двери, ведущей в коридор, раздается женский голос:

– Мистер Кавено, наши подопечные волнуются. Впустить их?

Из-за спины полной женщины, выглядывают дети.

– Одну минуту, пожалуйста, – говорит Кавено женщине, потом улыбается Льву. – Как видишь, им не терпится познакомиться с тобой.

– Кому?

– Уготованным в жертву, конечно. Мы тут провели конкурс и выбрали семерых, чтобы они приветствовали тебя лично.

Кавено говорит таким тоном, словно Лев полностью в курсе. Но для того это все – как снег на голову.

– Уготованным в жертву?

– Точнее сказать, это бывшие уготованные в жертву. Спасенные по пути в заготовительные лагеря.

Наконец, в голове у Льва щелкает выключатель, и кое-что становится понятным:

– Пираты! Пираты, которые якобы охотятся за уготованными в жертву!

– Верно, пираты, – кивает Кавено. – Правда, насколько мне известно, никому из них еще не удалось захватить никого. Для прикрытия эта легенда – самое то, что надо. Инспекция по делам несовершеннолетних лает не на то дерево.

А Лев-то думал, что исчезнувшие по дороге в лагеря ребята, уготованные в жертву, попадают на черный рынок! Ему и в голову не приходило, что их спасают.

– Ну, готов встретить нашу команду полномочных представителей?

– Конечно, почему бы и нет?

Кавено подает знак женщине, и та впускает ребят. Дети входят в зал чинной процессией, но они не в силах скрыть брызжущий через край энтузиазм. Все одеты в яркие цвета – с явным умыслом. Ни у кого в наряде ни капли белого. Лев молча таращит глаза, пока ребята подходят к нему, чтобы поприветствовать. Впрочем, двое только смотрят на Льва и кивают: от восторга язык отнялся. Остальные трясут ему руку с такой силой, что, кажется, еще немного, и оторвут напрочь. Один из мальчиков так нервничает, что спотыкается и едва не падает к ногам высокого гостя, а затем отходит в сторону, красный, как свекла.

– А волосы не такие, – выпаливает одна девочка и тут же пугается, словно смертельно оскорбила Льва. – Но они красивые! Мне нравятся! Я люблю длинные волосы!

– А я про тебя все знаю! – хвастается другой мальчик. – Нет, правда, спроси меня о чем-нибудь!

Льву от этой новости слегка не по себе, но он говорит:

– Ладно. Какое у меня любимое мороженое?

– С вишней и горьким шоколадом! – без запинки отвечает мальчик. Все верно. Лев не знает, как ему реагировать.

– Так что… вы все были уготованными в жертву?

– Да, – отвечает девочка в ярко-зеленой одежде, – пока нас не спасли. Теперь мы знаем, что принесение в жертву – это плохо!

– Да, – добавляет другой малыш. – Мы научились смотреть на такие вещи твоими глазами.

Лев понимает: обожание этих детей кружит ему голову. А что? Последний раз он чувствовал себя «золотым мальчиком», когда был уготованным в жертву. И с тех пор – все. После «Веселого Дровосека» все смотрели на него либо как на пострадавшего, которого стоит пожалеть, либо как на монстра, которого следует наказать. А для этих ребят он – герой. Лев не может отрицать, что впервые за долгое время ему хорошо. Очень, очень хорошо.

Девочка в режущем глаз фиолетовом наряде, не удержавшись, бросается ему на шею.

– Я люблю тебя, Лев Калдер! – кричит она.

Один из мальчиков оттаскивает ее в сторонку.

– Извини, она немного того… расчувствовалась.

– Нет, ничего, – говорит Лев, – но мое имя больше не Калдер. Я теперь Гаррити.

– В честь пастора Дэниела Гаррити! – восклицает всезнайка. – Того самого, что погиб две недели назад! – Мальчишка горд своими познаниями и не замечает, какую боль причиняет Льву. – Как твое ухо, кстати?

– Лучше.

Кавено, до сих пор стоявший в стороне, выступает вперед, собирает детишек и выводит из зала.

– Хватит, пока довольно, – говорит он. – Вы все пообщаетесь со Львом во время личных аудиенций.

– Аудиенций? – усмехается Лев. – Что я, по-вашему, папа римский?

Но никто и не думает смеяться. И тут Лев понимает, что их с пастором Дэном шутка стала реальностью.

Все эти дети – фанаты Левия. Левиафаны.

Шестьдесят четыре. Именно столько ребят, когда-то уготованных в жертву, укрыли здесь, в замке Кавено. Это возрождает во Льве надежду, умершую, когда приняли параграф № 17, который как нельзя лучше соответствует определению «шаг вперед, два назад».

– Постепенно мы выправим каждому из них новые документы и устроим в хорошую семью, которая будет хранить их тайну, – рассказывает Льву Кавено. – Мы называем это Программой целостного перебазирования.

Кавено показывает Льву восстановленное крыло замка. Повсюду на стенах висят фотографии и вырезки из газет с новостями о Льве. Транспарант в одном из коридоров призывает: «Живи, как Лев!» Душевный подъем, который мальчик ощущал до сих пор, вдруг уступает место страху. Да разве он оправдает ожидания этих детей? Никогда в жизни! Может, не стоит и пытаться?

– Вам не кажется, что это все… чересчур? – спрашивает он у Кавено.

– Мы быстро поняли, что, избавив этих детей от угрозы разборки, отняли у них смысл жизни, ту единственную вещь, в которую они непреложно верили. Пустоту надо было чем-то заполнить, хотя бы на время. Ты был самым естественным кандидатом на эту роль.

На стенах красуются цитаты, приписываемые Льву: «Нет ничего прекраснее жизни целиком» или «Твое целое будущее зависит от тебя». Лев согласен с этими утверждениями, вот только он никогда ничего подобного не говорил.

– Тебе наверняка странно оказаться в центре такого пристального внимания, – говорит Кавено. – Надеюсь, ты одобришь то, как мы использовали твой имидж, чтобы помочь бедным детям.

Лев считает, что он не вправе ни одобрять их действия, ни порицать, не говоря уже о том, чтобы судить, мудро они поступают или нет. Как можно осуждать яркость света, когда сам являешься его источником? Прожектор не видит теней, которые отбрасывает. Льву остается только плыть по течению и занять предназначенное ему место духовного вождя. Что ж, бывают вещи и похуже. Кое-что из них Лев испытал на себе и не сомневается: то, что ему предлагают сейчас, куда лучше.

Со второго дня в замке Лев начинает индивидуальные аудиенции с бывшими уготованными в жертву, по несколько в день, чтобы не слишком утомляться. Лев выслушивает истории ребят и пытается дать совет. Это очень похоже на то, чем они с пастором Дэном занимались по воскресеньям в тюрьме с подростками – «кандидатами на состояние распределенности». Разница лишь в том, что в замке Кавено каждое его слово воспринимают как божественное откровение. Скажи он «Небо не голубое, а розовое» – дети найдут в этом высказывании мистический смысл.

– Им требуется только одобрение, – говорит Льву Кавено. – А одобрение с твоей стороны – самый щедрый подарок, на который они могут надеяться.

К концу первой недели Лев приспосабливается к жизненному ритму замка. Прием пищи начинается лишь тогда, когда в обеденном зале появляется он, Лев. Обычно его просят вознести благодарение. По утрам он проводит аудиенции, а временем после обеда может распоряжаться по своему усмотрению. Штаб во главе с Кавено уговаривает его написать мемуары – мысль абсурдная, однако взрослые абсолютно серьезны. Спальня Льва – тоже полный абсурд. Королевская опочивальня, слишком большая для него, но с одним достоинством – в ней есть окно, не закрытое щитом. Невероятная спальня, невероятное амплуа, и из-за всей этой помпы он чувствует себя крошечным.

Что еще хуже, на каждом завтраке, обеде, ужине ему приходится смотреть на собственный портрет. На того Льва, каким он существует в воображении этих детей. Конечно, он в состоянии сыграть для них эту роль, вот только глаза на портрете, неотрывно следящие за ним, куда бы он ни пошел, полны обвинения. «Ты – это не я, – говорят глаза. – Ты никогда не был и никогда не будешь мной». Но на каминной полке под картиной не скудеют цветы и другие подношения, и до Льва, наконец, доходит, что это не просто картина. Это алтарь.

Через неделю после приезда Льва зовут встретить и поприветствовать новеньких, первую группу с момента его появления здесь. Ребята, доставленные на угнанном фургоне, ни о чем не ведают. Они знают только, что их похитили, предварительно усыпив. Кто их похитил, они не догадываются.

– Мы очень хотим, чтобы первым, кого они здесь увидят, когда прозреют, стал ты, – объясняет Льву Кавено.

– Зачем? Чтобы они по пятам за мной ходили?

Кавено раздосадованно вздыхает:

– Ну, это вряд ли. Просто они знают только одного человека, которому удалось избежать принесения в жертву, и это – ты. Ты даже не представляешь, какой неизгладимый след оставляет твое присутствие в сердцах тех, кому была уготована та же судьба.

Льва отправляют в бальный зал, который, судя по всему, даже не попытались реставрировать. Видимо, восстановлению он не подлежит. Лев уверен: в том, что он приветствует новеньких именно здесь, есть рассчитанный психологический эффект, но уточнять это не собирается.

Когда он приходит в зал, новенькие уже там. Мальчик и девочка. Они привязаны к стульям, на глазах повязки. Так вот что имел в виду Кавено, говоря, что они «прозреют»! Этот тип чересчур мелодраматичен!

Мальчик всхлипывает, девочка его утешает.

– Все в порядке, Тимоти, – говорит она. – Я уверена, все будет хорошо.

Лев усаживается напротив новеньких. Он чувствует себя очень неловко, понимая, насколько эти дети напуганы. Он сознает, что должен источать уверенность и оптимизм, но оказаться лицом к лицу с жертвами похищения – совсем не то, что внимать восторженным поклонникам.

Кавено здесь нет, вместо него двое взрослых из штата. Лев сглатывает и пытается унять дрожь, стиснув подлокотники кресла.

– Ну, снимите с них повязки, – говорит он.

У мальчишки лицо покраснело от слез. Девочка же осматривается, оценивает ситуацию.

– Извините, что пришлось с вами так поступить, – говорит Лев. – Мы боялись, что вы причините себе вред, да и нельзя было раскрывать, куда вас везут. Только так мы могли спасти вас.

– Спасти? – восклицает девочка. – Вот как вы это называете?!

Лев старается не замечать обвиняющих нот в ее голосе, но не может. Он заставляет себя, как Кавено, смотреть ей прямо в глаза, надеясь, что это сойдет за силу и уверенность.

– Сейчас, может, вы так не думаете, но мы вас спасли.

Лицо девочки дышит возмущением, но мальчик вдруг ахает, и его мокрые глаза округляются.

– Это ты! Ты тот парень, уготованный в жертву, который стал хлопком! Ты – Левий Калдер!

Лев улыбается извиняющейся улыбкой и даже не пытается поправить фамилию.

– Да, но друзья зовут меня просто Лев.

– Я – Тимоти! – охотно сообщает мальчик. – Тимоти Тейлор Вэнс! А ее зовут Му… Му… Я не помню, но оно начинается на «М», правда?

– Мое имя касается только меня, – заявляет девочка.

Лев смотрит в маленькую шпаргалку, которой его снабдили заранее.

– Твое имя – Мираколина Розелли. Приятно познакомиться, Мираколина. Можно, я буду называть тебя Мира?

Ее горящий взгляд и упорное молчание дают понять, что нельзя.

– Ну, хорошо, пусть будет Мираколина.

– Да кто дал тебе право?.. – чуть ли не рычит девчонка.

Лев снова заставляет себя твердо посмотреть ей в глаза. Она знает, кто он, и она ненавидит его. Даже презирает. Ему подобные взгляды не внове, правда, не здесь, не в этом замке.

– Наверно, ты плохо меня расслышала, – говорит Лев, в котором уже закипает гнев. – Мы только что спасли вас.

– Ты это называешь спасением? – повторяет она.

Мгновение, лишь одно мгновение он смотрит на себя глазами этой девочки, и то, что видит, ему совсем не нравится.

– Я рад видеть здесь вас обоих, – произносит он, сдерживая дрожь в голосе. – Мы еще поговорим.

Лев жестом просит взрослых выпроводить новеньких, а сам сидит в зале еще добрых десять минут. В поведении Мираколины есть что-то тревожно знакомое. Он пытается вспомнить тот далекий день, когда Коннор вытащил его из лимузина. Неужели он вел себя так же воинственно? Так же непримиримо? Многое из случившегося в тот день Лев постарался изгнать из памяти. Когда же он начал понимать, что Коннор вовсе не враг ему?

Он убедит ее. Должен убедить. Ведь все находящиеся здесь подростки в конце концов пересмотрели свои взгляды. Промытые мозги промыли заново, в обратную сторону. Перепрограммировали.

А если эта девочка – исключение? Что тогда? Внезапно спасательная операция, которую он раньше считал славным и великим делом, кажется ему мелкой. И эгоистичной.

24

Мираколина

Рожденная ради спасения брата и возвращения к Богу, Мираколина не потерпит этого насилия, не позволит забрать у нее священное предназначение и заменить его позорной жизнью изгоя! Даже ее родители под конец поддались слабости, пожелали разорвать свой договор с Господом и «спасти» Мираколину. «Интересно, обрадовались бы они, узнав, что ее поймали и принуждают к жизни в целости? – гадает она. – Что ей оказывают в священном таинстве распределенности?»

Больше того: она не просто вынуждена терпеть это возмутительное отношение, она должна терпеть его от человека, которого считает воплощением Сатаны! Мираколина не склонна к ненависти и несправедливым суждениям, но после встречи с этим мальчишкой она начинает думать, что не настолько терпима, как ей казалось.

«Наверное, поэтому Господь и свел меня с ним, – размышляет она, – чтобы я усмирила свою гордыню и осознала, что могу ненавидеть, как другие».

Они начали обрабатывать ее в самый первый день: поместили девочку в спальню, которая была в лучшем состоянии, чем остальные помещения замка.

– Отдохни здесь, пока транквилизатор не выветрится полностью, – сказала пухленькая дружелюбная женщина, которая принесла ей обед: солонины с капустой и большой стакан имбирной шипучки.

– Сегодня ведь день святого Патрика, – добавляет она. – Так что угощайся, дорогая. Если захочешь добавки – скажи.

Явная попытка задобрить ее. Мираколина ест, но отказывается получать удовольствие от еды.

В комнате полно книг и видеофильмов, но Мираколина не может сдержать смех: в фургоне заготовительного лагеря были только развеселые фильмы для семейного просмотра, вот и здесь сплошная пропаганда. Все книги и фильмы – о несчастных, замученных детях, которым удается подняться над враждебностью и непониманием окружающего мира. И Диккенс тебе, и Сэлинджер – будто у Мираколины Розелли есть что-то общее с Холденом Колфилдом!

Ящики комода полны одежды – всё ярких цветов, всё ее размера. Мираколину охватывает дрожь при мысли, что ее обмерили и приготовили для нее гардероб, пока она была без сознания. Ее белые одежды запачкались, но она не доставит этим людям удовольствия, переодевшись в ту гадость, которую они ей предлагают!

Наконец, к ней приходит лысый мужчина средних лет с планшеткой и именной табличкой, на которой написано просто «Боб».

– Я был уважаемым психиатром, пока не начал выступать против разборки, – рассказывает Боб, официально представившись девочке. – Меня подвергли остракизму, но нет худа без добра, ведь я оказался там, где во мне действительно нуждаются.

Мираколина скрестила руки на груди. Знает она, к чему эти разговоры! «Перепрограммирование» – вот как это называют. Деликатный термин для промывания мозгов.

– Вы были уважаемым, из чего следует, что больше вы не уважаемый, – цедит Мираколина. – И от меня вы уважения не дождетесь.

После быстрой оценки ее психического состояния, к которой она отказывается отнестись серьезно, Боб вздыхает и убирает ручку.

– Думаю со временем ты поймешь, что мы искренне беспокоимся о тебе, – говорит он. – И что наша единственная задача – забота о твоем процветании.

– Я вам не цветок в горшке! – огрызается она, и когда психиатр закрывает за собой дверь, швыряет в нее стакан с выдохшейся шипучкой.

Вскоре Мираколина обнаруживает, что ее дверь незаперта. Очередной подвох? Она выходит и начинает бродить по коридорам. Гнев гневом, но девочка не может подавить любопытство: что же здесь происходит? Скольких детей они лишили возможности сподобиться благодати? Сколько здесь тюремщиков? Каковы ее шансы на побег?

Выясняется, детей здесь много – в спальных палатах и в общих залах, в коридорах, в классах. Дети ремонтируют ветхий замок, наводят порядок, учатся под руководством людей, сильно смахивающих на Боба.

Мираколина забредает в комнату отдыха. Пол здесь просел, ножки бильярдного стола подперты чурбачками, чтобы не перекашивался. К Мираколине направляется девочка. «Джеки», – написано на бэдже.

– Ты, наверно, Мираколина, – говорит Джеки. Мираколина не протягивает ей руки, поэтому Джеки хватает ее сама и крепко жмет. – Знаю, привыкнуть трудновато, но, уверена, мы подружимся.

У Джеки, как и у остальных здешних, вид уготованной в жертву: в облике видны чистота и возвышенность. В одежде ничего белого, но с первого взгляда ясно, кем они когда-то были.

– Тебя прикрепили ко мне? – спрашивает Мираколина.

Джеки смущенно пожимает плечами.

– Ну, вроде того.

– Спасибо за честный ответ, но ты мне не нравишься, и подругой я тебе не стану.

Джеки не дипломированный психиатр, а обычная тринадцатилетка. Мираколина ее обидела и тут же раскаивается. Нельзя превращаться в бессердечную злюку. Она должна быть выше этого.

– Извини меня, пожалуйста. Не ты мне не нравишься, а то, что тебя заставили меня обломать. Если хочешь дружить со мною, давай, но не по заданию.

– Пожалуй, ты права, – отвечает Джеки. – Но, подруга или нет, я должна помочь тебе привыкнуть к нашей жизни, даже если тебе это не нравится.

Взаимопонимание достигнуто, Джеки возвращается к своим приятелям, но продолжает следить за Мираколиной, пока та в комнате.

Здесь и Тимоти, мальчик, которого захватили вместе с Мираколиной, – разговаривает с другим мальчиком, видимо, прикрепленныму к нему. Они ведут себя так, будто уже стали друзьями не разлей вода. Кажется, Тимоти вполне освоился здесь, а поскольку он с самого начала не желал распределенности, для его перепрограммирования потребовалась лишь смена одежды.

– Как ты можешь быть таким… таким неглубоким? – говорит ему Мираколина чуть позже.

– Да называй, как знаешь, – отвечает он и улыбается, словно ему только что подарили щенка. – Но если жить значит быть неглубоким, то черт с ним, я согласен бултыхаться в «лягушатнике»!

Перепрограммировали! Мираколину воротит от этого. Она презирает Тимоти. Как можно так быстро променять свои жизненные убеждения на солонину с капустой?!

Джеки находит ее вечером, после того, как Мираколина удостоверилась, что ее «свобода» кончается у запертой двери крыла, в котором содержатся все бывшие уготованные в жертву.

– Другие помещения – нежилые, – объясняет ей Джеки. – Вот почему мы не выходим за пределы северного крыла.

Джеки рассказывает, что повседневная жизнь детей заполнена уроками, призванными помочь им адаптироваться к новым условиям.

– А что случается с теми, кому не удается адаптироваться? – с кривой усмешкой спрашивает Мираколина.

Джеки не отвечает, лишь смотрит на свою собеседницу с выражением, которое ясно говорит, что это никогда не приходило ей в голову.

Через несколько дней Мираколина уже загружена уроками по горло. Утро начинается с длинного сеанса групповой терапии, во время которого хотя бы один человек разражается слезами, а другие ему аплодируют. Мираколина в основном помалкивает, ведь если она примется защищать принесение в жертву, вся группа будет против нее.

– Ты имеешь право на собственное мнение, – слышит она, когда выступает против «перепрограммирования». – Но мы надеемся, что ты поменяешь свою точку зрения. – А это значит, что права на собственное мнение у нее нет.

Или взять урок современной истории (кстати, этот предмет есть далеко не в каждой школе). Им рассказывают про Хартланскую войну, про Соглашение о разборке, про все, что связано с этими событиями вплоть до сегодняшнего дня. Говорят на уроках и о раскольнических течениях в основных религиях – о течениях, которые практикуют жертвоприношение. Такие течения называют жертвенными культами.

– Они зародились не в среде простых приверженцев той или иной религии, – рассказывает учительница. – Начало им положили зажиточные семьи, высшие чины и акционеры крупных монополий, чтобы подать пример широким массам; ведь если даже богачи одобряют жертвоприношение, то остальные должны поступать так же. Культы стали частью тщательно разработанного плана, призванного внедрить соответствующее отношение к разборке в менталитет нации.

Мираколина ни сдерживается и поднимает руку.

– Извините, пожалуйста, но я католичка и ни к какому жертвенному культу не принадлежу. Так куда же вы отнесете меня?

Она думает, учительница сейчас скажет что-то вроде: «Ты только исключение, подтверждающее правило», или другую банальность. Но та говорит лишь:

– Гм, а это интересно. Держу пари, Лев не упустит случая обсудить это с тобой.

Для Мираколины хуже угрозы не придумаешь, и учительница об этом знает. Мираколина замолкает. Однако ее активное неприятие позиции Сопротивления известно каждому, поэтому ее отправляют на столь нежеланную аудиенцию к мальчику, который не взорвался.

Аудиенцию проводят в понедельник утром. Мираколину забирают с невыносимой групповой терапии и ведут в ту часть замка, где она раньше не бывала. Ее сопровождают два члена Сопротивления. Мираколина подозревает, что по крайней мере у одного из них есть оружие. Ее ведут в зимний сад – сплошное стекло и много света. Сад, восстановленный в былой роскоши, хорошо отапливается. В середине помещения стоит стол из красного дерева и два стула. На одном из стульев уже сидит он, мальчик-герой, центр этого причудливого культа. Мираколина присаживается напротив и ждет, пока он заговорит. Но еще до того, как мальчик открывает рот, Мираколина понимает, что он искренне заинтересован ею, эдакой белой вороной, угодившей в пеструю стаю.

Пару минут мальчик буравит ее взглядом, потом спрашивает:

– Ну и что с тобой не так?

Она оскорблена фамильярным обращением. Можно подумать, причина ее недовольства в «что-то не так»! Сейчас она покажет этому типу, что ее протест не просто выпендреж.

– Ты в самом деле интересуешься моим мнением, Хлопок? Или я для тебя – козявка, которую почему-то не получается раздавить железным сапогом?

Лев смеется.

– «Железный сапог»! Вот здорово! – Он поднимает ногу и показывает ей подошву своих «найков». – Может, пару пауков я и раздавил, но это все.

– Если хочешь применить ко мне третью степень, – отвечает Мираколина, – давай, не тяни. Лиши меня еды или воды. Пожалуй, лучше воды, от жажды я умру быстрее, чем от голода.

Лев качает головой.

– Ты вправду считаешь меня таким извергом? Почему?

– Меня привезли сюда насильно и держат здесь против воли, – шипит она, наклонившись к нему через стол. Может, плюнуть ему в лицо? Нет, прибережем это для более подходящего момента – Тюрьма есть тюрьма, как ее ни разукрашивай!

Лев отшатывается. Ага, вот где у него кнопка! Мираколина припоминает фото из газет в те времена, когда этот тип красовался в каждом выпуске новостей: его завернули в марлю и держали во взрывоустойчивой камере.

– Я действительно не могу тебя понять, – произносит он звенящим от гнева голосом. – Мы спасли тебе жизнь! Мы заслужили хоть капельку благодарности.

– Вы ограбили меня, как и всех здесь! Вы забрали у меня смысл жизни. Ты называешь это спасением? Да это проклятие!

– Мне очень жаль, что ты так считаешь.

Теперь ее черед злиться:

– Конечно, тебе жаль, что я так считаю! Всем тут жаль, что я так считаю! Так и будете долбить это, как попугаи, пока я не перестану так считать?

Лев вскакивает, оттолкнув стул, и начинает вышагивать взад-вперед. Листья папоротника с шуршанием задевают его одежду. Она его достала! Еще чуть-чуть, и он вылетит отсюда пулей… Но он делает глубокий вдох и поворачивается к ней.

– Я знаю, каково тебе сейчас, – говорит он. – Моя семья тоже промывала мне мозги, так что я с нетерпением ждал, когда меня разберут. Мозги промывали не только близкие, но и друзья, и церковь, да все, кто что-либо для меня значил. Единственный разумный голос принадлежал моему брату Маркусу, но я был слеп к его словам, до тех пор, пока меня не похитили…

– Ты хочешь сказать «глух», – перебивает Мираколина, и он останавливается, словно споткнувшись.

– А?

– Ты был глух к его словам, а не слеп. Определись со своими чувствами. Или не можешь, потому что совсем бесчувственный?

Он улыбается.

– А ты – достойный противник.

– И, кстати, не надо излагать свою биографию. Я ее и так знаю. Беглец из Акрона захватил тебя на дороге, где случилась большая авария, и использовал в качестве живого щита. О-очень благородно. Потом он перетряхнул тебе мозги, вот и все.

– Ничего он не перетряхивал! Я сам пришел к своим убеждениям, сам увидел, что такое разборка вообще и принесение в жертву в частности!

– Так, по-твоему, убийцей быть лучше, чем уготованным в жертву, да, Хлопок?

Лев придвигает стул и садится, почти спокойно. Мираколину задевает то, как быстро он перестал реагировать на ее издевки.

– Если живешь, не задавая вопросов, то когда вопросы вдруг обрушиваются тебе на голову, ты ответить не можешь, – говорит он. – Злишься, а справляться с гневом не умеешь. Да, я стал Хлопком, но только потому, что был слишком наивен и не понимал, как много беру на себя.

Теперь у Льва в голосе звучат эмоции, глаза заволокло слезами. Мираколине ясно: сейчас он откровенен, он вовсе не старается задурить ей голову. Похоже, говорит больше, чем намеревался. У Мираколины даже мелькает мысль, что она в нем ошибалась, но девочка одергивает себя.

– Ты думаешь, я – такая же, как ты, но это не так, – чеканит Мираколина. – Я не принадлежу к религиозному ордену, практикующему жертвоприношение. Мои родители сделали это вопреки своим верованиям, а не в соответствии с ними.

– Но тебя вырастили с верой в то, что это – твое предназначение, ведь так?

– Моим предназначением было спасти жизнь брата, став донором костного мозга, так что я выполнила его, когда мне не было и полугода.

– И тебя не возмущает, что ты родилась на свет только для того, чтобы помочь кому-то другому?

– Нисколько, – отвечает Мираколина, впрочем, слишком поспешно. Она поджимает губы, откидывается на спинку и ерзает: стул жестковат. – Может, я и возмущаюсь изредка, но понимаю, почему мои родители так поступили. На их месте я, возможно, сделала бы то же самое.

– Согласен. Но раз твоя цель уже достигнута, почему бы тебе не зажить собственной жизнью?

– Мое имя означает «маленькое чудо». А чудеса – это удел Господа, – отвечает она.

– Ничего подобного, – возражает Лев. – Чудеса – это дары Господа людям. Возвращать дары – значит, оскорбить дарителя.

Мираколина открывает рот для ответа, но ответа нет, потому что он прав. Будь он проклят с его правотой! Разве этот тип может быть хоть в чем-то прав?!

– Мы еще поговорим об этом, когда ты перестанешь задирать нос, – говорит он и жестом велит охраннику увести ее.

* * *

На следующий день в ее расписание вносят еще один урок, чтобы ей некогда было задумываться о чем не следует. Он называется «Творческие проекты» и проходит в комнате, которая в давние времена служила малой гостиной. Ободранные стены здесь увешаны потускневшими, изъеденными молью портретами. Мираколина иногда гадает, одобряют эти типы с одутловатыми лицами их занятия, не одобряют или им абсолютно все равно.

– Я предлагаю вам написать сочинение, – говорит учитель, мужчина в маленьких круглых очках.

Очки! Их в наше время найдешь только в антикварной лавке. Кому нужны очки, если существуют лазерные процедуры и вполне доступные трансплантаты? Откровенная наглость – так демонстративно носить на глазах эту странную штуковину! Смотрите, мол, у меня очки, поэтому я выше остальных!

– Напишите свою собственную историю – свою биографию. Только, не о той жизни, которую вы прожили, а о той, которую проживете. Сорок, пятьдесят лет вперед, начиная с нынешнего дня. – Учитель ходит по классу и размахивает руками. Наверно, воображает себя Платоном или другим мудрецом. – Спроектируйте грядущее. Расскажите мне, кем вы станете. Я знаю, это нелегко для вас, вы же не задумывались о своем будущем. Но теперь оно у вас есть. Отпустите фантазию на волю! Позвольте себе безрассудство! Развлекайтесь вовсю.

Он садится и откидывается на спинку стула, заложив руки за голову, очень довольный собой.

Ребята принимаются за дело. Мираколина нетерпеливо стучит ручкой по странице. Он хочет, чтобы она помечтала о будущем? Отлично. Сейчас она выдаст этим людям все по-честному, хоть они совсем не этого ждут.

«С сегодняшнего дня прошло несколько лет, – пишет она, – и мои руки принадлежат матери, потерявшей свои при пожаре. У нее четверо детей. Она ласкает их, купает, расчесывает им волосы и меняет пеленки вот этими самыми руками. Мои руки – ее сокровище, они для нее ценнее золота. Каждую неделю она делает моим рукам маникюр, хотя и понятия не имеет, кто я была такая.

Мои ноги принадлежат девушке, выжившей в авиакатастрофе. Она была звездой легкой атлетики, но обнаружилось, что мои ноги не годятся для этого вида спорта. Сначала девушка горевала по своей несбывшейся олимпийской мечте, но потом выяснилось, что мои ноги могут танцевать. Она выучилась танцевать танго и однажды, когда танцевала в Монако, встретила принца и покорила его сердце. Они поженились и теперь каждый год дают во дворце роскошный бал. Кульминацией бала всегда служит незабываемое танго двух королевских особ».

Чем дальше Мираколина пишет, тем неистовей ее ярость из-за потери всех блестящих возможностей, которые у нее украли.

«Мое сердце ушло к ученому, стоящему на пороге великого открытия: как приручить звездный свет и удовлетворить потребности человечества в энергии. Он уже было решил задачу, но с ним случился инфаркт. Благодаря мне он выжил и завершил труд своей жизни, сделав мир лучше для всех нас. Он даже получил Нобелевскую премию».

Неужели так странно желание отдать всего себя другим полностью и без остатка? Если это – именно то, чего хочет сердце Мираколины, почему ей в этом отказывают?

«Моя память – память о чудесном детстве, проведенном под крылом любящих родителей, – ушла к мятущимся, тревожным душам, у которых не было подобных воспоминаний. Но теперь, когда я стала их частью, они исцелились».

Мираколина сдает работу, и учитель, которому ее сочинение интересно более других, читает его, пока остальные дети еще пишут. Вид у него задумчивый. Сама не понимая, почему, Мираколина всегда интересовалась, что думают о ней учителя. Даже те, которые ей не нравились.

Учитель заканчивает читать и подходит к ней.

– Очень интересно, Мираколина, но кое-что ты пропустила.

– Что же?

– Свою душу. Кто получит твою душу?

– Моя душа, – с уверенностью заявляет она, – уйдет к Господу.

– Хм-м… – Учитель поглаживает пегую щетину на подбородке. – Значит, она уйдет к Господу, хотя все части твоего тела еще живы?

Мираколину не собьешь.

– У меня есть право думать так, если мне того хочется.

– Верно, верно. Вот только тут возникает проблема. Ты же католичка?

– Да.

– И добровольно отдаешь себя на разборку.

– И что?

– Что? Ведь если твоя душа покидает этот мир, то добровольная разборка ничем не отличается от самоубийства с посторонней помощью, а в католицизме самоубийство – смертный грех. Из чего вытекает, что согласно твоим верованиям, твоя душа отправится в ад.

Учитель удаляется, оставив ее в ошеломлении таращиться на оценку: А с минусом. Минус, должно быть, за вечное проклятие ее души.

25

Лев

Мираколина не подозревает, как потрясла Льва своей строптивостью. Маленькие обитатели замка либо боятся Льва до дрожи, либо поклоняются ему, либо и то и другое одновременно, но Мираколина не питает к «герою» ни страха, ни почтения; она открыто ненавидит его. Почему это его беспокоит? Он ведь привык, что его ненавидят; недаром Маркус сказал: насколько публика испытывает жалость к бедному малышу Льву, настолько же она пылает презрением к чудовищу, в которое он превратился. Ну, хорошо. Он успел побыть и невинным малышом, и чудовищем; но здесь, в замке Кавено, это не имеет никакого значения. Здесь он почти божество. В каком-то смысле это даже забавно, только Мираколина стала булавкой, напоровшись на которую пузырь иллюзорной божественности лопнул.

В следующий раз они встречаются через неделю, на пасхальном балу. Уготованные в жертву славятся ужасающей неловкостью во всем, что касается отношений между полами. Свидания уготованным в жертву не грозят, их родители понимают это и о дружбе с противоположными полом почти не заговаривают. Этот вопрос всячески обходят и замалчивают, чтобы не пробуждать в ребенке, уготованном в жертву, жажды несбыточного.

– Наши подопечные обладают острым умом, – говорит Кавено на еженедельном собрании штаба, – но социальные навыки у них, как у шестилеток.

Точное описание. Прежде Лев и сам был таким же… впрочем, он и теперь особенно далеко в этой области не продвинулся. На свидание он не ходил ни разу.

В штабе Кавено около двадцати человек, и Лев – единственный, кто моложе тридцати. Лица взрослых выражают озабоченность, которая, похоже, намертво въелась в их черты. «Вдруг одержимость этих людей – результат печального жизненного опыта? – гадает Лев. – Вдруг они, как Адмирал, отдали своих детей на разборку, а потом раскаялись в своем решении? Чем продиктована их приверженность делу Сопротивления – личными мотивами или гражданской сознательностью?»

– Нужно устроить пасхальный бал, – объявляет Кавено со своего места во главе стола, – и призвать наших бывших уготованных в жертву вести себя как нормальные подростки. В пределах разумного, конечно. – Он обращается ко Льву: – Мы можем рассчитывать, что ты присоединишься к празднованию в качестве посланца доброй воли?

Все ждут, что Лев ответит. Это его немного раздражает.

– А если я скажу «нет»?

Кавено с недоумением смотрит на него:

– С какой стати тебе отказываться? Вечеринки и праздники любят все!

– Вовсе нет, – возражает Лев. – Последний праздник, на котором присутствовали эти дети, устраивался перед отправкой в заготовительный лагерь. Вы хотите напомнить им об этом?

Присутствующие шепчутся, пока не вмешивается Кавено.

– Те праздники были прощаниями. Наш будет чествованием начала новой жизни. Я очень надеюсь, что ты посетишь его.

Лев вздыхает.

– Куда деваться.

Как перечить человеку, имя которого носит этот замок?

Поскольку бальный зал – в плачевном состоянии, вечер устраивают в обеденном зале, сдвинув к стенам все столы и стулья. Установку для диджея помещают под портретом Льва.

Присутствие на празднике обязательно, поэтому собрались все бывшие уготованные в жертву.

Как и ожидал Лев, мальчики и девочки стоят напротив друг друга, как для игры в вышибалу. Все деловито поглощают пунш и сосиски, украдкой бросая взгляды на противоположную команду, будто опасаясь, что если их поймают за этим занятием, то дисквалифицируют.

Диджеем выступает один из взрослых. Бедняга старается, из кожи вон лезет, но поскольку призывы и подбадривания не достигают цели, он требует, чтобы все встали в круг и начали танцевать хоки-поки. Секунд через десять до него доходит, что просить бывших уготованных в жертву двигать разными частями тела бестактно, и, испугавшись, он пытается перейти сразу к «двигай всем подряд». Детвора веселится от души, поет куплет за куплетом и продолжает отплясывать даже после того, как музыка смолкает. Как ни странно, хоки-поки раскрепощает: когда музыка возобновляется, на танцполе уже резвится много ребятишек.

Льва среди них нет. Его вполне устраивает роль наблюдателя, хотя у него-то недостатка в партнерах не было бы. Да пригласи он на танец девочку, бедняжка самовоспламениться может!

Но тут Лев замечает на противоположной стороне зала Мираколину – та сложила руки на груди и с неприступным видом подпирает стенку. Лев решает: вот он, достойный вызов.

Мираколина замечает, что к ней направляется Лев, и ее взгляд начинает метаться из угла в угол – может, он все-таки не к ней идет? Как бы не так! Мираколина вздыхает.

– Эй, танцевать хочешь? – небрежно спрашивает Лев.

– Ты веришь в конец света? – отвечает она вопросом на вопрос.

Лев пожимает плечами.

– Не знаю. А что?

– А то, что я пойду танцевать с тобой на следующий день после него.

Лев улыбается:

– Надо же, шутка! Я и не знал, что у тебя есть чувство юмора.

– А теперь послушай меня. Когда закончатся девчонки, готовые целовать землю, по которой ты ступаешь, можешь пригласить меня снова. Ответ все равно будет «нет», но я хотя бы сделаю вид, что раздумываю.

– Я читал твое сочинение, – говорит Лев. Мираколина даже вздрагивает от удивления. – Ты фантазируешь о танцующей принцессе. Не вздумай отнекиваться.

– Это мои ноги фантазируют, а не я.

– Ага, но, чтобы танцевать с твоими ногами, думаю, мне придется иметь дело со всей тобой целиком.

– Не придется, – возражает она, – к тому времени здесь не будет не только меня целиком, но и ни одной части меня. – Она бросает взгляд на портрет Льва, который в разноцветных лучах стробоскопа выглядит необычно. – А знаешь что? Почему бы тебе не сплясать с собственным портретом? Из вас выйдет отличная пара.

С этими словами Мираколина мчится к выходу из зала. Двое взрослых, стоящих у дверей, пытаются задержать ее, но она прорывается с боем.

Вокруг Льва поднимается гул голосов.

– Да она просто дура, – говорит кто-то.

Лев разъяренно поворачивается к тому, кто это сказал. Тимоти, мальчик, который прибыл сюда вместе с Мираколиной.

– А я бы то же самое сказал о тебе! – рычит Лев. – И обо всех остальных! – Но, поняв, что слишком далеко зашел, поправляется: – Нет, это не так. Но не стоит вам осуждать ее.

– Да, Лев, – послушно говорит Тимоти. – Не буду, Лев. Извини, Лев.

Затем одна девочка, видимо, наименее стеснительная из всех стеснительных, делает шаг вперед.

– Я потанцую с тобой, Лев.

Он ведет ее на середину зала и танцует и с ней, и с другими девочками, а его портрет взирает на них сверху вниз с раздражающим высокомерием святого.

На следующий день обнаруживается, что портрет варварски изуродован.

В самой середине поперек него аэрозольной краской написано очень грубое слово. Завтрак начинается с опозданием: приходится ждать, пока уберут изгаженную картину. Из кладовой исчез аэрозольный баллончик с краской. Кто его стащил, неизвестно. Впрочем, догадок пруд пруди, и все указывают на одну личность.

– Это точно она! – внушают Льву дети. – Мираколина! Она одна здесь против тебя!

– А откуда вы знаете, что она одна? – резонно спрашивает Лев. – Просто она – единственная, у кого хватает духу выступить открыто.

Из уважения ко Льву ребята не обвиняют Мираколину прямо в лицо. Взрослые дипломатично молчат.

– Думаю, нам нужно больше камер наблюдения, – предлагает Кавено.

– Что нам действительно нужно, – возражает Лев, – так это больше свободы слова. Тогда такого не будет.

Кавено оскорблен до глубины души.

– Тебя послушать, так здесь заготовительный лагерь! У нас каждый волен высказываться свободно.

– Похоже, вашу точку зрения разделяют не все.

26

Мираколина

Целый день обитатели замка обдают Мираколину ледяным холодом. А вечером в ее дверь стучат. Она не отзывается. Зачем? Все равно войдут, ведь на дверях спален нет замков.

Дверь медленно отворяется, и в комнату входит Лев. При виде него сердце девочки начинает биться чаще. Она уверяет себя, что это от гнева.

– Если ты пришел обвинить меня в порче твоего портрета, то сознаюсь. Я больше не могу скрывать правду. Это сделала я. А теперь приступай к наказанию. Забери отсюда все эти вдохновляющие фильмы. Давай, не стесняйся!

Лев останавливается.

– Прекрати! Я знаю, что это не ты.

– О-о… Так вы поймали вандала?

– Не совсем. Я просто знаю, что это не ты.

Ну что ж, приятно быть оправданной, хотя, если честно, Мираколине было лестно считаться главной подозреваемой.

– Тогда что тебе нужно?

– Я хотел извиниться за то, как с тобой обошлись по дороге сюда. Транквилизатор, повязка на глазах и все прочее. То есть то, чем они здесь занимаются, конечно, очень важно, но я не всегда согласен с их методами.

Мираколина подмечает, что он впервые за все время сказал «они» вместо «мы».

– Я здесь уже несколько недель, – говорит она. – Почему ты только сегодня решил извиниться?

Лев смахивает длинные пряди со лба.

– Не знаю… Вообще-то, меня это все время мучило.

– Ах, вот оно как… И что, ты ходишь и извиняешься перед каждым здесь, в замке?

– Нет, – признается Лев. – Только перед тобой.

– Почему?

Он пускается мерить шагами ее комнатку.

– Потому что ты до сих пор злишься, – говорит он чуть громче. – Почему ты такая злая?

– Единственный, кто злится в этой комнате, – это ты, – с непоколебимым спокойствием заявляет Мираколина. – А вот за ее пределами недовольных полно. Иначе почему испортили твой портрет?! Не от большой же любви!

– Забудь про портрет! – вопит Лев. – Мы сейчас говорим о тебе!

– Тогда прекрати орать, или я попрошу тебя убраться отсюда. Хотя стоп, я и так попрошу тебя убраться. – Мираколина указывает на дверь. – Выметайся!

– Нет.

Мираколина швыряет в него щетку для волос. Щетка ударяет Льву по лбу, отлетает к стене и падает за телевизор.

– Ой! – Он с гримасой хватается за лоб. – Больно!

– Вот и прекрасно, я этого и хотела!

Лев сжимает кулаки, рычит, разворачивается, будто сейчас выскочит из комнаты, но… остается на месте. Поворачивается обратно к девочке, разжимает кулаки и умоляющим жестом протягивает к ней раскрытые ладони, словно говорит: видишь, тут у меня стигматы. Ну да, может быть, руки у него в крови, но это совершенно точно не его кровь.

– Значит, так теперь будет всегда? – спрашивает он. – Ты будешь все время кукситься, огрызаться и портить существование всем вокруг? Неужели тебе больше ничего не хочется от жизни?

– Нет, – отрезает она. – Моя жизнь закончилась в тринадцатый день рождения. С этого момента я должна была стать частью жизни других людей. Меня это полностью устраивало. Этого я хотела и до сих пор хочу. Неужели это так трудно понять?!

Лев долго смотрит на Мираколину, а Мираколина представляет Льва во всем белом. Тот мальчик, такой чистый и незапятнанный, наверняка понравился бы ей… Но парень, стоящий перед ней сейчас, – совсем другой человек.

– Очень жаль, – говорит она таким тоном, что понятно, ей нисколечко не жаль, – но я, кажется, не поддаюсь перепрограммированию.

Мираколина отворачивается и ждет несколько секунд, зная, что Лев смотрит на нее. Затем она поворачивается обратно и видит, что его в комнате нет. Он ушел, закрыв за собой дверь так тихо, что она даже не услышала.

27

Лев

Очередное заседание штаба. Лев не понимает, почему они упорно зовут его на эти собрания, ведь его Кавено никогда не слушает. Здесь он чувствует себя чем-то вроде комнатной собачки или любимой игрушки-талисмана. Но на этот раз он заставит их выслушать!

Собрание еще толком не началось, а Лев уже говорит так громко, что все внимают ему, а не председательствующему Кавено.

– Почему мой портрет вернули?! – гремит Лев. – Один раз его уже испортили, зачем вывешивать снова?!

Все голоса стихают, вопрос повисает в абсолютной тишине.

– Это я приказал восстановить его и вернуть на место, – говорит Кавено. – Портрет воодушевляет бывших уготованных в жертву.

– Согласна! – вторит одна учительница. – Я считаю, что он ориентирует их на позитив. – Она с готовностью кивает Кавено. – К тому же он мне просто нравится. Одобряю.

– А мне не нравится, и я не одобряю! – заявляет Лев, впервые за все время открыто выражая свое отвращение. – Сделали из меня какого-то божка! Возвели на пьедестал! Да я никогда не был и никогда не буду идолом, каким вы меня изображаете!

В комнате снова воцаряется тишина: все ждут реакции Кавено. Тот не торопится, раздумывает над ответом и, наконец, произносит:

– У каждого из нас здесь свои обязанности. Твои предельно ясны и просты: служить примером для остальных. Ты разве не заметил, что ребята стали отращивать волосы? Первое время я думал, что они будут возмущаться, но дети начали подражать тебе. И это как раз то, в чем они так нуждаются в этих тяжелых обстоятельствах.

– Тоже мне нашли модель! – кричит Лев. Сам того не замечая, он вскакивает на ноги. – Я был Хлопком! Террористом! Я принял в своей жизни столько ужасных, неправильных решений!

Но Кавено не теряет спокойствия.

– Нас заботят твои правильные решения, Лев. А теперь сядь и не мешай вести собрание.

Лев смотрит на членов штаба, но не находит поддержки. Видимо, его вспышку они относят к тем неправильным решениям, которые лучше забыть. Мальчика душит гнев сродни тому, что однажды сделал его Хлопком, но он проглатывает свою ярость, садится и больше не открывает рта до самого конца совещания.

И только когда все расходятся, Кавено берет его за руку, но не затем, чтобы пожать. Он переворачивает ее ладонью кверху и внимательно изучает пальцы, а если точнее, заглядывает под ногти.

– Почисти их лучше, Лев, – советует он. – Аэрозольную краску, по-моему, смывают скипидаром.

28

Риса

Риса не празднует пасху. Девушка потеряла счет времени и даже не помнит, на какой день пасха приходится. Если уж на то пошло, Риса не знает даже, где она сейчас. Сначала она сидела в изоляторе Инспекции по делам несовершеннолетних в Тусоне, потом ее на бронированном автомобиле без окон перевезли в другой изолятор, примерно в двух часах от прежнего, скорее всего, в Финикс. Здесь ее постоянно допрашивают.

– Сколько человек живет на Кладбище?

– Видимо-невидимо.

– Кто посылает вам довольствие?

– Джордж Вашингтон. Или это Авраам Линкольн? Не помню.

– Как часто прибывают пополнения?

– Так же часто, как вы колотите жену.

Следователей выводит из себя ее нежелание сотрудничать, но ей все равно: она не собирается ничего им рассказывать. К тому же Риса понимает: они задают ей вопросы, ответы на которые и так знают. Следователи просто выясняют, говорит она правду или лжет. Ни то, ни другое. Она издевается над ними, превращая каждый допрос в фарс.

– Если начнете сотрудничать, значительно облегчите себе положение, – увещевают ее.

– С чего вы взяли, что я стремлюсь его облегчить? Жизнь у меня всегда была нелегкая. Так что я вполне в своей тарелке.

Рису не кормят досыта, но и голодом не морят. Ей говорят, что захватили Элвиса Роберта Малларда и он – в обмен на соответствующие поблажки со стороны властей, само собой, – уже выдал им всю необходимую информацию; но Риса уверена: ей врут, ведь в этом случае они бы узнали, что никакой он не Маллард, а Коннор.

Так проходят две недели. В один прекрасный день ее навещает инспектор. Он нацеливает на нее пистолет и без церемоний стреляет пулей с транквилизатором, причем не в ногу, где болело бы меньше всего, а прямо в грудь. Риса чувствует жгучую боль и проваливается в забытье.

Очнувшись, девушка замечает, что камера другая, чуть новее и больше, но это все равно тюрьма. Неизвестно, ни куда ее переместили сей раз, ни зачем. Эта новая камера совсем не приспособлена для инвалидов, а тюремщики никак не помогают Рисе. Да, она бы не приняла их помощи, но кажется, что они нарочно заставляют ее прикладывать титанические усилия, чтобы, например, перекатить кресло через порожек туалета или забраться на слишком высокую койку. Улечься – целое испытание, каждый раз изматывающее.

Проходит неделя. Еду ей приносит молчаливый охранник в форме наемного полицейского. Риса делает вывод, что она уже не в руках Инспекции по делам несовершеннолетних, но кто ее новые тюремщики, остается загадкой. Ее больше не допрашивают, и это беспокоит Рису так же, как Коннора беспокоит то, что власти смотрят сквозь пальцы на существование Кладбища. Неужели коммуна свободно живущих беглецов никому не интересна и копы даже не попытаются выбить из Рисы информацию? Неужели обитатели Кладбища заблуждаются, и их существование не имеет никакого-то значения?

Риса гонит мысли о Конноре, думать о нем нестерпимо. Как он, наверно, поражен тем, что она сдалась властям! Поражен и ошеломлен. Ну и пусть. Ничего, переживет. Она сделала это не только ради раненого мальчика, но и ради Коннора: ведь, как ни больно это осознавать, Риса стала для него обузой. Если он собирается и дальше вести за собой ребят, как Адмирал, то не может тратить время и силы на массаж ее ног и морочить себе голову перепадами ее настроения. Может, он и любит ее, но сейчас в его жизни для Рисы места нет.

Риса не знает, чего ей ждать от будущего. Понимает лишь, что надо сосредоточиться на этом самом будущем и забыть о Конноре, как бы тяжело это ни было.

Через несколько дней к Рисе приходит гостья: в камере появляется хорошо одетая женщина, окутанная аурой власти.

– Доброе утро, Риса. Приятно наконец познакомиться с девушкой, из-за которой разгорелся такой сыр-бор.

Риса тут же решает: человек, использующий в отношении нее выражение «такой сыр-бор», не может быть ее другом.

Посетительница опускается на единственный в камере стул. Этим стулом Риса никогда не пользуется: он не приспособлен для инвалидов. Скорее, даже наоборот, он специально сконструирован так, чтобы Риса не могла им воспользоваться, как, впрочем, и все остальное в этой камере.

– Я надеюсь, с тобой здесь обращаются хорошо? – осведомляется гостья.

– Со мной вообще никак не обращаются. Просто игнорируют, и все.

– Тебя не игнорируют, – заверяет женщина. – Тебе дали время прийти в себя, побыть одной, подумать.

– Сомневаюсь, чтобы меня хоть на секунду оставляли наедине с собой. – Риса бросает взгляд на широкое настенное зеркало, за которым периодически мелькают какие-то тени. – Так я теперь вроде политзаключенной? – спрашивает она без обиняков. – Если вы не собираетесь меня пытать, какие у вас планы? Сгноите в тюрьме? Продадите пиратам? Ну, те части, что еще функционируют?

– Ничего подобного. Я пришла, чтобы помочь тебе. А ты, моя дорогая, должна помочь нам.

– Ой, что-то я сомневаюсь!

Риса откатывает свое кресло от гостьи, хотя укатиться далеко она, конечно, не может. Женщина не встает. Она вообще не двигается, просто сидит спокойно, как у себя дома. Риса хотела бы контролировать ситуацию, но ей не удается. Преимущество на стороне этой женщины с властным голосом.

– Меня зовут Роберта. Я представляю организацию, которая называется «Граждане за прогресс». Одна из наших целей – нести благо этому миру. Мы способствуем прогрессу науки и развитию свободного общества, а также занимаемся духовным просвещением.

– Какое отношение все это имеет ко мне?

Роберта улыбается и на секунду замолкает. Потом, все так же продолжая улыбаться, говорит:

– Я добьюсь снятия обвинений, которые против тебя выдвинули. Но, главное, я вытащу тебя из этого кресла и дам новый позвоночник.

Риса разворачивается к ней. В душе девушки кипят эмоции, в которых она не в силах разобраться.

– Ну, уж нет! Это мое право – отказаться от позвоночника разобранного подростка!

– Да, конечно, – невозмутимо говорит Роберта. – И тем не менее, я твердо уверена: скоро ты изменишь свое решение.

Риса скрещивает руки на груди. Ее убеждения непоколебимы, что бы Роберта ни думала.

* * *

На какое-то время о ней снова забывают, но, видно, тюремщики теряют терпение, потому что бойкот длится всего пару дней. И снова Роберта у Рисы в камере, и снова сидит на стуле, предназначенном для способных ходить самостоятельно. На этот раз в руках гостьи папка. Что в той папке, Рисе не видно.

– Ты подумала над моим предложением? – спрашивает Роберта.

– Мне незачем думать. Я уже ответила вам.

– Принципиальный отказ от позвоночника подростка – это очень благородно, – произносит Роберта. – Однако это свидетельствует о непродуктивном мышлении, затрудняющем адаптацию. Твои принципы никому не принесут пользы – ни тебе, ни нам.

– Я не собираюсь менять свое непродуктивное мышление, как не собираюсь и покидать свое кресло.

– Очень хорошо. Это твой выбор, я не вправе тебе в нем отказывать. – Роберта ерзает на стуле не то от раздражения, не то от предвкушения. – Со мной пришел кое-кто и хочет с тобой познакомиться, – говорит она, встает и открывает дверь.

Риса не сомневается: кто бы ни ждал в другой комнате, он наблюдал за беседой в одностороннее зеркало.

– Можешь войти, – говорит Роберта бодрым тоном.

В камеру осторожно входит юноша. На вид ему лет шестнадцать или что-то около того. У него разноцветная кожа, и волосы тоже окрашены полосками в разные цвета. Сначала Риса думает, что это какой-то экстремальный вид боди-арта, но вскоре понимает: дело в другом. С этим парнем что-то очень не так.

– Привет, – говорит он и нерешительно улыбается, обнажая ряд великолепных зубов. – Меня зовут Кам. Я очень ждал встречи с тобой, Риса.

Риса отшатывается, кресло врезается в стену. На нее словно обрушивается удар молнии: она понимает, кто стоит перед ней, и почему гость показался ей таким невероятно странным. Она вспоминает репортаж об этом создании. Ее трясет, по телу бегут мурашки. Если бы могла, она бы забилась в вентиляционное отверстие, лишь бы убежать от этого… этого…

– Уберите от меня эту гадость! Это отвратительно! Уберите его!

Ужас Рисы отражается на лице вошедшего, как в зеркале. Он тоже отшатывается и впечатывается спиной в стену.

– Все в порядке, Кам, – говорит Роберта. – Ты же знаешь, люди должны привыкнуть к тебе. Она тоже привыкнет.

Роберта пододвигает к нему стул, но Камом внезапно овладевает только одно желание – бежать. Так же, как хотела бы убежать Риса.

Риса впивается взглядом в Роберту, лишь бы не смотреть на Кама.

– Я сказала – уберите это отсюда!

– Я не «это», – произносит Кам.

Риса трясет головой. Она по-прежнему не хочет смотреть на него.

– Уберите это отсюда, или, клянусь, я голыми руками разорву эту тварь на все его ворованные куски!

Она старается не встречаться с ним взглядом, но не может удержаться и невольно скашивает глаза. Из украденных у кого-то слезных каналов «твари» катятся слезы, и это приводит Рису в неистовство.

– Кинжал в самое сердце, – говорит парень.

Рисе невдомек, о чем это он, и ей наплевать.

– Вон отсюда! – кричит она Роберте. – А его убейте, если у вас осталась хоть капля человечности.

Роберта холодно смотрит на нее, затем поворачивается к Каму:

– Можешь идти, Кам. Подожди меня в коридоре.

Кам, ссутулившись, выходит из камеры, Роберта закрывает за ним дверь. Вот теперь она дает волю гневу. Если Рисе и удалось чего-то добиться, то это вывести Роберту из себя.

– Как ты можешь быть такой жестокой! – восклицает Роберта.

– А вы – сущее чудовище, если создали этакую жуть!

– История рассудит, кто мы и что сделали. – Роберта кладет на стол лист бумаги. – Это соглашение. Подпиши его, и получишь новый позвоночник еще до конца этой недели.

Риса хватает листок, рвет в клочки и подбрасывает их в воздух. Роберта, должно быть, предвидела это, она вынимает из папки еще один точно такой же и кладет на стол.

– Ты вылечишься и попросишь прощения у Кама за то, как отвратительно обошлась с ним сегодня.

– Не в этой жизни! И ни в какой другой тоже!

Роберта улыбается, будто знает нечто, о чем Риса не догадывается.

– Посмотрим. Вполне возможно, ты переменишь мнение.

Она выходит, а документ и ручка остаются лежать на столе.

Риса долго не сводит глаз с листка бумаги. Она знает, что ни за что не подпишет соглашение, но страшно заинтригована. Почему для них так важно исцелить ее изломанное тело? На это может быть только один ответ: по какой-то причине она, Риса, чрезвычайно им нужна. Даже в самых смелых мечтах она не могла вообразить себе, что может быть настолько важной. Важной для обеих сторон.

29

Кам

Он сидит в комнате наблюдения. Он бывает здесь гораздо чаще, чем готов признать, – шпионит за Рисой через одностороннее зеркало. Хотя, если он получил официальное разрешение, то, наверно, это не называется «шпионить»? Это называется «наблюдать». Вот.

По другую сторону стекла Риса сидит и смотрит на оставленную Робертой бумагу. Лицо девушки неподвижно, зубы стиснуты. Наконец, она берет контракт… сворачивает из него самолетик и запускает в зеркало. Кам невольно вздрагивает. Он уверен: девушка его не видит, но она смотрит в зеркало – именно в ту точку, где, не будь между ними стекла, они бы встретились взглядами. Каму кажется, что Риса видит не только сквозь стекло, но и сквозь него самого. Он не выдерживает, отворачивается.

Она ненавидит его, а он ненавидит ее ненависть. Он должен был ожидать этого, и все равно ее слова ранили его так глубоко, что ему хочется ранить ее в ответ. Но нет. Такова реакция многочисленных фрагментов его мозга – детей, которые не постеснялись бы в выражениях при малейшей провокации. Он не поддастся этим импульсам. В нем достаточно других частей, разумных и рассудительных, способных держать под контролем менее рациональные части. Надо помнить слова Роберты о том, что он, Кам, – новая модель человечества, эталон того, чем оно может и должно стать. Общество привыкнет к нему, а пройдет время – станет почитать его. Так будет и с Рисой.

В комнату входит Роберта и тихо говорит:

– Нет смысла задерживаться здесь.

– Иерихон, – отзывается Кам. – Она – стена, но она падет. Я это знаю.

Роберта улыбается ему.

– Не сомневаюсь, что ты завоюешь ее расположение. Собственно, я подозреваю, она изменит свое мнение гораздо скорее, чем ты думаешь.

Кам пытается прочитать, что скрывается за ее загадочной улыбкой, но не может.

– Кошка, съевшая канарейку, – говорит он. – Мне не нравится, когда ты что-то держишь от меня в секрете.

– Нет здесь никакого секрета, – возражает Роберта. – Просто знание человеческой природы. А теперь пойдем, пора на фотосессию.

Кам вздыхает.

– Опять?

– Предпочитаешь пресс-конференцию?

– Ножичком в глаз? Нет уж, спасибо!

Кам вынужден признать: этот способ налаживания контактов с СМИ гораздо лучше пресс-конференций и интервью. Роберта и ее единомышленники из «Граждан за прогресс» проворачивают рекламную кампанию по высшему классу. Задействовано все: уличные рекламные щиты, постеры, объявления в газетах, в Сети и так далее. Везде лишь фото, но все равно, реклама – великая сила.

Первый этап кампании включает изображения крупным планом различных частей тела Кама. Глаз; разноцветные полосы волос; звезда на лбу, составленная из секторов кожи различных оттенков… Каждая фотография снабжена загадочной фразой вроде: «Время пришло…» или «Блестящее будущее». И все – больше никаких намеков на то, что же, собственно, рекламируется. А потом, когда любопытство публики дойдет до предела, на постерах появятся его лицо, потом – тело, а потом – целый Кам.

– Мы окружим тебя ореолом тайны, – растолковывала ему Роберта во время одной из их бесед на эту тему. – Будем играть на их детском пристрастии ко всяческой экзотике, пока публика не начнет топать ногами, желая узнать больше.

– Стриптиз, – съязвил Кам.

– Ну да, вроде того. Но более возвышенная версия, – признала наставница. – Как только рекламная кампания достигнет этой точки, ты выйдешь на всеобщее обозрение, но не как диковинка, а как знаменитость. И когда, наконец, ты снизойдешь до интервью, они будут проходить на наших условиях.

– На моих, – поправил Кам.

– Да, конечно. На твоих условиях.

И сейчас, глядя на Рису сквозь одностороннее зеркало, он размышляет, что способно убедить эту девушку согласиться на его условия? Роберта говорила: он может заполучить все, чего пожелает; но как добиться, чтобы то, вернее, та, кого он желает больше всего на свете, – эта девушка, Риса, – захотела быть с ним без принуждения, по собственной воле?

– Кам, прошу тебя, пойдем. Мы опаздываем.

Кам встает, но прежде чем выйти за дверь, бросает последний взгляд через стекло на Рису, которой уже удалось забраться в постель. Она лежит на спине, вытянувшись во весь рост, и угрюмо смотрит в потолок. Потом закрывает глаза.

«Словно заколдованная принцесса, – думает Кам. – Я освобожу тебя от злых чар. Тогда у тебя не останется выбора, и ты полюбишь меня».

30

Нельсон

Инспектор, ставший пиратом, бросает все дела и едет проверить одну из самых ценных своих ловушек. К сожалению, расположена она не очень удачно – в районе, который затопляется во время ураганов. Нет ничего отвратительнее утонувшей добычи. Если не считать процесса избавления от трупа. Нельсон с удовольствием продолжил бы прочесывать страну в поисках убежищ беглецов в надежде найти в одном из них Коннора Лэсситера, но на Среднем Западе ожидается сильная буря, и стоит проверить западню.

Ловушка представляет собой кусок дренажной трубы – бетонный цилиндр пяти футов в высоту и двадцати в длину, лежащий на пустыре, куда много лет не ступала нога фермера. Таких труб здесь с десяток; валяются, заросшие травой, после того как очередной проект общественных работ… хм… вылетел в трубу. Отличное место для беглецов; к тому же в одной из труб спрятан целый склад консервов. А внутри труба покрыта сверхклейкой смолой, которая намертво прилипает и к одежде, и к коже, так что если влип в нее, не вырвешься, будто тебя зацементировали. Нельсону доставляет извращенное удовольствие думать, что он ловит беглецов, как тараканов.

Само собой, в трубе сидит мальчишка. Как муха в паутине.

– Помогите! – кричит он. – Пожалуйста, помогите мне!

Мальчишка, физиономия у него усыпана угрями, а зубы кривые и желтые от жевания табака. А может, они у него такие с рождения. Словом, экземпляр не ахти, на черном рынке дорого не продашь. Патлы сбились в колтуны от клея, хотя, как подозревает Нельсон, в чистом виде они вряд ли лучше.

– О Боже! Что с тобой случилось? – восклицает Нельсон с деланной заботливостью.

– Да тут фиговина какая-то, клей или типа того! Я в ней засел!

– Хорошо, – говорит Нельсон, – я помогу тебе. У меня в фургоне есть растворитель.

Вообще-то, растворитель у него здесь, при себе. Он делает вид, будто убегает, потом возвращается, пропитывает тряпку отвратительно пахнущей жидкостью, залезает в трубу и смачивает одежду и кожу мальчика. Понемножку тот отлепляется от трубы.

– Спасибо, мистер, – говорит мальчик. – Огромное спасибо!

Нельсон вылезает наружу и ждет, пока мальчишка, липкий, перемазанный клеем и вонючей гадостью, мерзкий, как новорожденный младенец, не подползет к выходу. Продравшись на свет божий, этот дурень начинает, наконец, соображать.

– Эй, погодите! Зачем вы растворитель с собой?..

Нельсон не дает ему закончить. Он хватает мальчишку, заламывает ему руки за спину и стягивает запястья капроновым шнуром. Потом толкает на землю и втыкает в него анализатор ДНК.

– Уильям Уоттс, – объявляет Нельсон, и мальчишка стонет. – В бегах четыре дня. Так себе нора, да?

– Не отдавайте меня копам! – визжит Уоттс. – Не отдавайте меня копам!

– Ну конечно, не отдам! – уверяет его Нельсон. – Какие копы? Ты пойдешь на черный рынок, голубчик, а мне отвалится неплохая денежка. Дзынь-дзынь! Слыхал, как монетки звенят?

Мальчик одновременно краснеет и бледнеет, лицо его покрывается пятнами, а глаза округляются. Нельсон собирается сделать ему подкожное впрыскивание. Но это не транквилизатор.

– Антибиотики, – поясняет бывший инспектор мальчику. – Чтобы вычистить всякую заразу, которой ты нахватался в этой трубе. А заодно и ту, что жила в тебе до трубы. Словом, все, что можно.

– Пожалста, мистер, не надо… ну пожа-алста…

Нельсон присаживается рядом и внимательно рассматривает свою добычу.

– Вот что я тебе скажу, – говорит он. – Мне нравятся твои глаза, так что предлагаю сделку.

Он перерезает стягивающий запястья мальчика шнур и озвучивает свое предложение. Обратный отсчет. Возможность побега. Эти беглецы-обормоты такие наивные, думают, с ними будут играть по-честному. Им не приходит в голову, что Нельсон может считать с любой скоростью, к тому же и стрелок он отменный.

Этот мальчик, как и все прочие, надеется убежать. Он срывается с места и несется по пустырю, спотыкается о кочки, чуть не падает. Нельсон считает. Мальчик уже у дороги, когда Нельсон доходит до счета «восемь» и поднимает пистолет. «Девять». Нельсон отчетливо видит мишень – логотип фирмы-производителя одежды на спине мальчишки. «Десять!» И тут Нельсон опускает пистолет, так и не выстрелив. Он стоит и смотрит, как мальчишка мчится через дорогу. На него несется автомобиль, но водитель чудом успевает вывернуть машину. Мальчик исчезает в лесу.

Нельсон хвалит себя за выдержку. Он мог легко положить мальчишку! Но у него на этого беглеца другие планы. Инъекция, которую он сделал парню, – вовсе не антибиотик. Он вживил ему микроскопический чип, какие используют для учета популяции исчезающих животных. Это уже четвертый беглец, которого Нельсон пометил и отпустил на волю с той поры, как началась его новая миссия. Если повезет, детишки попадут к Сопротивлению и проложат Нельсону дорожку к убежищу, в котором скрывается Коннор Лэсситер. А он тем временем проверит местные ниточки, ведущие в том же направлении. Бывший инспектор улыбается. Хорошо, когда есть четкая цель. Можно радоваться и предвкушать.

31

Мираколина

Уже несколько недель Мираколина терпит муки и страдания «перепрограммирования» в застенках ДПР, но себе не изменяет. Она упорно отказывается воспринимать идеи, которые ей внушают. Да, девушка усвоила правила общежития в замкнутом мирке бывших уготованных в жертву и делает то, чего от нее ждут, лишь бы оставили в покое. Новые постояльцы прибывают в замок, некоторые старые убывают: им выправили подложные документы и отдали на воспитание в семьи. Что делать с Мираколиной, пока непонятно. Даже став более сговорчивой, она представляет собой большой риск. К тому же они не догадываются, что затевает сама Мираколина…

А она считает, что ей по плечу любое рискованное предприятие. Будучи уготованной в жертву, девочка не росла оранжерейным растением, как ей подобные; и хотя ей не приходилось бороться за выживание на улице, она считает, что может справиться с любыми трудностями. Вырваться из цепких, хоть и затянутых в бархатные перчатки рук Сопротивления будет трудно, но все-таки возможно.

Лев лично предупредил ее, что убегать бесполезно. Он пытался запугать ее, сказав: «Да здесь повсюду снайперы, живо получишь пулю с транквилизатором!» Казалось бы, положение безнадежное. Но Мираколина по крупицам собирает информацию в надежде извлечь из нее пользу. Так, например, из одной оговорки Льва она узнала, что ограда вокруг усадьбы не под напряжением.

Мираколина исследует каждый закоулок, куда удается пролезть. Особенно ее интересуют нежилые комнаты и коридоры. Большинство окон заколочены, а все двери, ведущие наружу, заперты. Но чем более заброшенными выглядят помещения, тем больше шансов, что запоры окажутся податливее. Ведь висячий замок надежен только до той поры, пока надежна древесина, к которой прикручена скоба. Как, например, вот на этой двери в сад, изъеденной термитами… Отличная дверь! Мираколина делает зарубку в памяти: пригодится на будущее.

Обычно бывшие уготованные в жертву едят с надколотых фарфоровых тарелок – остатков роскошного сервиза, которым некогда могла похвастать семья Кавено. Однако по воскресеньям им подают еду на серебряных подносах, как раз подходящего размера, чтобы спрятать один такой под блузкой наподобие панциря. И снова Мираколина делает зарубку в памяти.

Теперь остается отвлечь внимание тюремщиков, и не только тех, что в замке, но и тех, что снаружи. К сожалению, тут от нее ничего не зависит, приходится ждать подходящего случая. Например, того торнадо, который прогнозируют в воскресенье вечером.

К ужину ветер разгулялся вовсю. Обеденный зал гудит от разговоров о надвигающейся буре. Некоторым детям страшно, другим любопытно. Льва, как и следовало ожидать, в зале нет. Наверно, его защитники в преддверии непогоды перевезли свою драгоценность в безопасное место.

Закончив ужин, Мираколина подчищает свою тарелку, ставит ее и пару других на серебряный поднос и делает вид, что направляется в кухню.

– Тебе совсем необязательно этим заниматься, Мираколина, – говорит один из воспитателей.

– Ничего, с меня не убудет, – отзывается она с улыбкой, и воспитатель оставляет ее в покое, обрадовавшись, что она начала привыкать к новой жизни.

Буря налетает мощная, как все весенние бури. Вслед за ней разверзаются хляби небесные, и на землю обрушивается потоп. Ливень хлещет сквозь дыры в крыше, в тех помещениях, до которых еще не добрались с ремонтом. В бальном зале, где Мираколина впервые встретилась с Львом, воды не меньше чем на дюйм. Тазы и ведра, подставленные под льющиеся с потолка струи в спальнях, нужно опорожнять каждые пять минут. Но это все равно, что пытаться вычерпать кружкой тонущий корабль. По Каналу погоды передают карту штата Мичиган, где грозным красным цветом отмечены районы, которые может задеть торнадо.

– Не бойтесь, – успокаивает детей учитель, – здесь есть подвал, где можно укрыться, если объявят тревогу.

Сигнал тревоги раздается ровно в 20:43.

Персонал спешно собирает детей, что не так-то просто, ведь над головами грохочет гром, а подопечные перевозбуждены. Под этот аккомпанемент Мираколина и скрывается, захватив несколько подносов. Она растворяется в полумраке бокового прохода, спеша к заветной двери, источенной термитами.

Оказавшись перед дверью, девочка засовывает подносы себе под футболку спереди и сзади. Они холодные и неудобные, но без них никак. Два подноса поменьше девочка опускает в штаны – защитить ягодицы. Она ждет, пока небо не разорвет целая гроздь сверкающих молний, и когда раздается удар грома, толкает дверь плечом. Створка подается при второй попытке, когда еще не смолкшие раскаты заглушают скрип распахнувшейся двери.

Мираколина припускает по заброшенной аллее, ведущей в заросший сад. Она тут же промокает насквозь, за стеной дождя ничего не видно. Девочка проносится через сад к травянистой полосе, отделяющей сад от леса – здесь беглянку с легкостью заметит любой снайпер. Интересно, мелькает у нее в голове, можно ли разглядеть ее в инфракрасные очки за завесой дождя? Тут ко всем заботам прибавляется новая: металл – отличный проводник электричества; а что, если ее броня притянет к себе молнию? Но Мираколине остается надеяться на удачу. Господь ведь недаром устроил для нее эту бурю: дал шанс убежать и исполнить свое жизненное предназначение. А если уж в нее и вправду ударит молния, то это тоже будет знак свыше, разве нет? Поэтому Мираколина лишь возносит молчаливую молитву:

«Господи, если то, что я делаю, неправильно, – останови меня, ниспошли мне молнию. Если же нет, сделай меня свободной».

32

Лев

И Бог ниспосылает молнию. Но она не ударяет в Мираколину, а освещает ее так, что все теперь могут увидеть беглянку. Если не все, то, по крайней мере, те, кто на нее в этот момент смотрит.

Почти все обитатели замка сидят внутри, не высовывая носа, или бегут в подвальное убежище, хотя никто не знает, защитит ли оно от торнадо, ведь замок такой ветхий. И только Лев, который всегда любил грозу и у которого в комнате окно не забрано щитом, не торопится. Он задерживается, чтобы полюбоваться жестоким разгулом стихий. Порывы ветра сотрясают расшатанные рамы так, что те едва не вылетают. Яростно сверкает молния. И в ее свете он замечает, как кто-то бежит через травяную полосу к лесу. Этих нескольких секунд Льву довольно, чтобы узнать бегущую, хоть лица ее он не видит.

33

Мираколина

Она не слышит первого выстрела, лишь чувствует, как дротик ударяется в серебряный поднос на спине; зазубренный кончик дротика застревает в толстой ткани спортивной куртки. Мираколина не знает, где сидит стрелок, – похоже, где-то сзади. Она надеялась, что снайперы бросили свои посты и укрылись от непогоды, но, видимо, кто-то остался. Кто-то понимает, что буря – это отличная возможность для побега детям, которые еще не «перепрограммировались».

Следующий дротик прилетает с другой стороны и свистит в нескольких дюймах от девочки. Ага, значит, снайпер не один. Мираколине известно: в голову стрелять не будут, слишком велик риск; поэтому она прижимает руки к туловищу, чтобы стать меньшей мишенью. Очередной дротик ударяет в один из маленьких подносов, защищающих ягодицы. А она-то еще раздумывала, засовывать их туда или нет – уж больно неудобно, мешает бежать. Хорошо, что засунула! На этот раз дротик не застревает, а отскакивает.

Через секунду Мираколина уже бежит по лесу, среди гнущихся от ветра деревьев. Если здесь окажутся какие-нибудь сторожа, это будет уже совсем из ряда вон. Скорее всего, стреляли из замка. Вряд ли даже самые преданные делу снайперы останутся в лесу при угрозе торнадо. Девочка не представляет, куда бежит, да это и неважно, лишь бы подальше от замка. Она все равно упрется в забор, главное, чтобы тот был не слишком высоким.

Темень, хоть глаз выколи, лишь по временам молнии выхватывают из мрака застывшие картинки окружающего. Одежда Мираколины изорвана, лицо расцарапано хлесткими ветвями. Она скользит на раскисшей почве и падает, но поднимается и продолжает бег. В следующую секунду сверкает молния, и девочка видит впереди сетчатую ограду примерно восемь футов в высоту. Перелезть – пара пустяков, вот только поверху навита колючая проволока. Ну что ж, порезов и царапин прибавится, только и всего. До разборки заживет.

Дыхание сбилось, силы на исходе, Мираколина несется к препятствию, но перед самой оградой на нее кто-то налетает, сбивает с ног, валит в грязь. Лицо преследователя она видит лишь мельком, но этого достаточно, чтобы понять, кто он такой. Золотой мальчик собственной персоной не поленился броситься за ней вдогонку!

– Пошел вон! – кричит она, царапаясь. Оттолкнуть Льва не получается. Мираколина срывает поднос с груди, замахивается и ударяет его по голове. Раздается звон. Преследователь скатывается с нее, но тут же возвращается обратно.

– Клянусь, я тебе башку снесу вот этим самым подносом! – верещит она. – Отпусти! Мне плевать, что они тебе поклоняются, мне плевать, что ты их святой-рассвятой покровитель! Я ухожу, и тебе меня не остановить!

Тут Лев отпускает ее и, задыхаясь, произносит:

– Я с тобой!

Такого Мираколина не ожидала.

– Что?!

– Не могу больше в этом участвовать! Не могу быть тем, кем они меня представляют! Никакой я не святой. Пусть себе спасают уготованных в жертву, сколько влезет, справятся и без меня, а я тоже бегу отсюда!

Мираколине некогда разбираться, не морочит ли он ей голову. Ей некогда даже осмыслить толком его слова, но если он говорит правду, она сейчас это выяснит:

– Подсади меня!

Он без промедления выполняет команду. Мираколина карабкается через ограду и зверски расцарапывается о колючую проволоку, когда спускается по другую сторону. Ну и ладно, Бог с ними, с царапинами, главное, она на свободе! Затем, перебравшись через ограду, к ней присоединяется Лев, которого она считала тюремщиком.

– Дорога вон там, – сообщает он. – Ярдах в ста дальше в лес. Попробуем поймать машину.

– Да кто поедет в такую ночь?!

– Всегда найдется какой-нибудь непоседа, которому куда-то надо.

Когда они добираются до шоссе, ветер немного стихает, но при угрозе торнадо это может быть как хорошим, так и плохим знаком. Града пока не было. Град – верный признак того, что дела плохи.

Действительно, по узкому шоссе время от времени проносятся машины, хоть и совсем редко, раз в минуту-две. Может, кто-нибудь сжалится над ними?

– В замке не хватятся нас, пока буря не стихнет, – говорит Лев. – Если нас кто-нибудь подберет, обещай не болтать о замке и о том, чем мы там занимаемся.

– Ничего я не собираюсь обещать, – огрызается Мираколина.

– Пожалуйста, – умоляет Лев. – Ведь другие ребята – не такие, как ты. Они не хотят, чтобы их принесли в жертву. Не обрекай их на смерть за выбор, которого они никогда не делали.

Мираколина чувствует, что в этот момент граница между правильным и неправильным слишком размыта, и хотя все ее естество противится, она все же выдавливает из себя:

– Ладно. Обещаю.

– Сочиним байку, – предлагает Лев. – Ну, скажем, мы катались на велосипедах, и нас застигла буря. Вообще поддакивай всему, что я буду говорить. А потом, когда нас высадят, если тебе позарез хочется принести себя в жертву, сдайся властям. Я не стану тебя удерживать.

Мираколина соглашается, хотя и не уверена, что Лев так легко смирится.

– А как насчет тебя? – спрашивает она. – Ты куда подашься?

– Понятия не имею, – отвечает Лев, но его глаза горят таким светом, что девочка понимает: ему действительно не хочется иметь понятия.

Свет фар! Машина приближается! Ветер вновь набирает силу. Беглецы неистово машут руками, и машина – это небольшой фургон – сворачивает на обочину. Стекло в ней опускается, и ребята торопятся к автомобилю.

– Боже мой, – произносит водитель. – Что вы делаете здесь в такую погодку?

– Мы катались на великах, не знали, что буря на подходе, – врет Лев.

– И где же ваши велики?

– В лесу остались, – подпевает Льву Мираколина.

– Мы разыщем из потом, после бури, – частит Лев. – Похоже, надвигается торнадо. Нужно убираться отсюда. Вы нас не подбросите?

– Без проблем.

Водитель разблокирует замки, и Лев откатывает боковую дверь фургона. В этот момент под потолком вспыхивает лампочка и освещает лицо хозяина машины. Хотя в шторм любая гавань хороша и выбирать не приходится, Мираколине кажется, у водителя что-то не так с лицом. Глаза у него какие-то странные…

34

Лев

Лев не обращает особого внимания на хозяина автомобиля. Он рад, что укрылся от бури и что машина унесет его подальше от его золотой клетки. Он лгал Мираколине. Он не собирается спокойно смотреть, как она идет сдаваться инспекторам. Даже если ему и не удастся ей помешать, он же вправе хотя бы попытаться, так ведь?

Порывы ветра едва не сносят фургон с дороги, и водитель обеими руками держится за руль.

– Ну и погодка, а? – говорит он, разглядывая Льва в зеркале заднего обзора. Лев отворачивается. Не хватало еще, чтобы хозяин машины завопил: «Э, а я тебя знаю! Ты тот самый мальчик-Хлопок!» Но водитель спрашивает: – Как вы там, удобно устроились?

А ведь он еще не спросил, куда им, собственно, надо. Лев мысленно пробегается по известным ему названиям близлежащих местечек в ожидании неизбежного вопроса.

Снаружи бушует гроза, струи воды хлещут по ветровому стеклу под таким невозможным углом, что дворники не справляются, и водителю приходится притереться к обочине. Он поворачивается к пассажирам.

– Торнадо, а? – балагурит он. – Думаете, нас занесет в страну Оз?

Что-то он не ко времени развеселился.

– Чем скорее мы вернемся домой, тем лучше, – заявляет Мираколина.

– Да бросьте, вы ведь не домой направляетесь, ребятки, – говорит водила все тем же жизнерадостным тоном. – Мы все отлично это знаем, правда?

Мираколина бросает на Льва обеспокоенный взгляд. Водитель вперяется во Льва, и только теперь мальчик видит, какие у хозяина автомобиля странные, разные глаза. От этого зрелища Льва охватывает холод, не имеющий никакого отношения к бушующей буре.

– Я понимаю, вы меня не помните, мистер Калдер, потому что валялись без сознания в нашу прошлую встречу. Зато я отлично вас помню.

Лев протягивает руку к двери фургона, но она заперта, и открыть ее невозможно.

– Лев! – слышит он крик Мираколины и, оглянувшись, видит, как водитель достает пистолет, который кажется огромным в тесном пространстве фургона.

Снаружи по кузову лупит град, и водителю приходится орать, чтобы они его слышали:

– В тот раз я попал в тебя нечаянно. Но в этот раз я знаю, что делаю.

Он стреляет в обоих – дети не успевают и слова вымолвить. Лев видит, как закатываются глаза Мираколины, и обмякает ее тело, прежде чем сам тонет в синтетическом дурмане. Он проваливается все ниже, ниже, ниже, а в это время стук града по кузову сменяется ревом, похожим на грохот товарного состава, на всех парах несущегося в преисподнюю.

35

Нельсон

Сверкает молния, и он видит приближающееся торнадо – смерч вырывает с корнем придорожные деревья в каких-то ста ярдах от его фургона. Вихрь терзает саму дорогу – куски дорожного покрытия носятся в воздухе. Что-то – то ли дерево, то ли глыба асфальта – выбивает вмятину в крыше фургона, словно на машину наступил разъяренный великан. Боковое стекло разлетается вдребезги, фургон несет на середину шоссе.

Нельсон испытывает не страх, а благоговейный трепет. Фургон кренится влево, смерч и сила земного тяготения играют в перетягивание каната, кто кого пересилит. Наконец, выигрывает гравитация, и тяжелый автомобиль остается на земле, вместо того чтобы превратиться в двухтонный снаряд. Секундой позже торнадо уходит. Рев стихает, только ливень потоками заливает дорогу.

Нельсон понимает: это его второй момент истины. Первый был, когда пуля с транквилизатором украла у него жизнь. Но сейчас судьба его пощадила. И не только пощадила, но и поощрила. Поимка Калдера – вовсе не случайность. Нельсон никогда не верил в божественное Провидение, но ему близка мысль о всеобщем равновесии, о том, что в мире действует закон воздаяния. Получается, справедливость скоро восторжествует и передаст в его руки Коннора Лэсситера.

36

Коннор

Коннор вымещает свою злость на боксерской груше по крайней мере дважды в день. А куда деваться? Если он не будет этого делать, то наверняка обрушит раздражение на голову какого-нибудь бедолаги: лентяя, не желающего чистить сортиры, или дурехи, пронесшей с собой на Кладбище мобильник, – ей, видите ли, хотелось позвонить своим друзьям и сообщить, где она находится. Или того мальчика, что куражится над каждым сообщением об атаке Хлопков, осел… Коннор лупит грушу с такой силой и бешенством, что странно, как она до сих пор не лопнула.

Рисы больше нет.

Прошел уже месяц. Коннор уверен, что она погибла от рук Инспекции, или «прогрессивных граждан», или еще кого. Не имеет значения, что ей семнадцать, что она инвалид и разобрать ее по закону нельзя. Всевидящее правительство становится близоруким, когда дело касается наблюдения за правомочностью действий собственных служб.

Коннор сильно изменился.

Он чувствует: вернулись его прежние привычки. Те самые, из-за которых в свое время он угодил под раздачу. Парень возвращается мыслями к тем временам, когда он был не кандидатом на разборку, а просто проблемным подростком. Сейчас он опять проблемный подросток, но на его плечах лежит ответственность за сотни проблемных детей. Но все же… Он не может отделаться от мысли, что причина не только в нем. Ему кажется, что агрессия исходит от руки Роланда.

– Если уйдешь, никто не станет тебя упрекать, – говорит ему Старки как-то вечером за игрой в бильярд. – Тебе надо разыскать Рису. Кладбищем займутся другие. Трейс, например. А то и Эшли или Хайден. – О своей кандидатуре он помалкивает, что само по себе показательно. – Может, проведем выборы, когда ты уйдешь. Демократия так демократия.

– И тебе уже гарантирована четверть голосов, не так ли? – говорит Коннор без обиняков.

Старки не опускает взгляда и не пытается отрицать:

– Я мог бы управлять Кладбищем, если понадобится. – Он бьет по восьмому шару, промахивается и проигрывает партию. – Черт, опять твоя взяла.

Коннор присматривается к партнеру по игре. Старки с самого начала выказал себя человеком прямолинейным и честным. Ага, как и Трейс. Лишь сейчас в Конноре зарождается подозрение, что Старки не тот, кем кажется.

– Ты молодец, с проблемами кормежки хорошо справляешься, да и у подкидышей твоими трудами прибавилось самоуважения, – говорит Коннор, – но не думай, что это делает тебя божьим даром всем Уцелевшим.

– Ну что ты, – отзывается Старки. – Это место прочно закреплено за тобой.

Он кладет кий и удаляется.

Коннор мысленно отвешивает себе оплеуху за то, что дал выход злости. Вообще-то, он не прочь натаскать Старки, чтобы тот в нужный момент мог его подменить на посту, но с другой стороны, кто он, Коннор, такой, чтобы учить?

Раньше он делился своими переживаниями с Рисой. Та всегда умела поддержать, пролить бальзам на раны его сомнений, чтобы он пришел в себя и решил очередную задачу. Можно, конечно, пооткровенничать с Хайденом, но этот зубоскал все сводит к хохмам. Коннор понимает, что это защитный механизм, но некоторые темы просто не годятся для обсуждения с Хайденом. Единственный, кому он может теперь довериться, – Трейс. И Коннору это страшно не нравится. Трейс остался его союзником, несмотря на то, что он двойной агент. Но если Риса была бальзамом, то Трейс – чистый спирт на кровоточащую язву.

– Мы все теряли близких, не ты один, так что перестань плакаться и делай дело! – честит его Трейс.

– Я тебе не мясной теленок, – огрызается Коннор. – Это у них нет никаких чувств. Меня этому не учили.

– Дело не в том, что у нас нет чувств. Мы просто знаем, как их обуздать и направить на достижение цели.

Возможно, это было бы Коннору по силам, если бы у него имелась хоть какая-то цель. Но жизнь на Кладбище кажется ему все бессмысленнее. Она как нескончаемая беговая дорожка, сбрасывающая с себя бегунов, когда тем исполняется семнадцать.

Кто-то – Коннор подозревает, что Хайден, – уведомляет Адмирала, что потеря Рисы плохо отражается на работоспособности их начальника, и – кто бы мог ожидать! – Адмирал собственной персоной навещает их.

Он прибывает на черном лимузине, отполированном так, что даже пыль не оседает на его сияющей поверхности. Коннор едва узнает Адмирала, когда тот выходит из автомобиля. Старый вояка сильно исхудал. Настоящий ходячий скелет. Его некогда бронзовая, тронутая солнцем Кладбища, кожа теперь бледна, да и одет бывший начальник не в военную форму с рядами медалей, а в обычные брюки и клетчатую рубашку, будто на гольф собрался. Правда, он по-прежнему высокий, стройный, и военная выправка никуда не делась. Сразу ясно, что перед тобой – человек, привыкший командовать.

Коннор ожидает, что сейчас гость задаст ему перцу похлеще, чем он сам задал Старки, но стратегию Адмирала трудно предугадать.

– Да ты оброс мышцами, как я посмотрю, – говорит он Коннору. – Но боже тебя сохрани баловаться клятыми стероидами, как какому-нибудь десантнику. От них яйца усыхают до размеров горошин.

– Нет, сэр, ничего такого.

– Вот и правильно. Потому что твои гены стоят того, чтобы их передать будущим поколениям.

Он приглашает Коннора в свой роскошный лимузин с климат-контролем. Автомобиль стоит на взлетно-посадочной полосе. Коннору кажется, что у машины вот-вот вырастут крылья, и она, разогнавшись, оторвется от земли.

Для начала они разговаривают о разных пустяках. Адмирал рассказывает о Большом Воссоединении Харлана – грандиозном празднике, который он устроил для людей, получивших части тела его сына.

– Клянусь, я знаю совершенно точно – Харлан был там, в саду, живой, и никто никогда не убедит меня в обратном.

После праздника все «части» разъехались, а Эмби, его приятелю-астматику было некуда податься. Адмирал оставил его у себя и растит, как собственного внука.

– Парень, конечно, не подарок, – говорит Адмирал, – но очень непосредственный.

Он также сообщает Коннору, что медики дают его больному сердцу полгода жизни максимум.

– Правда, они это сказали год назад. Доктора – полные идиоты.

Коннор подозревает, что Адмирал их всех еще переживет.

Наконец, гость переходит к цели своего визита.

– Говорят, история с Рисой сильно на тебя подействовала. – Адмирал замолкает и ждет, уверенный, что Коннор не выдержит и прервет молчание первым. Так и происходит.

– А вы как хотели? Чтобы я прикинулся бесчувственным чурбаном? Будто никакой Рисы на свете не было? – Голос Коннора полон гнева, горечи и боли.

Но Адмирал абсолютно невозмутим.

– А я всегда считал, что ты из тех молодых людей, которые не зря тратят силы и время, жалуясь на судьбу.

– Я не жалуюсь! Я злюсь!

– Гнев – наш друг, но только когда известно, какой у него калибр и куда им выстрелить.

От этих слов Коннора пробивает на хохот, такой, что даже водитель оглядывается.

– Ну, вы даете! Вас цитировать можно!

– Кое-кто и цитирует. То, что я тебе сейчас сказал, записано на странице девяносто три пятого издания «Пояснений к уставу для первокурсников военных академий». – Адмирал вглядывается в тонированное стекло, за которым идет будничная жизнь Кладбища. – Проблема с вами, Уцелевшими, – в том, что вы обращаетесь со своим гневом, как с гранатой, которая в половине случаев отрывает руки вам самим. – Тут он переводит взгляд на руку Коннора. – Без обид.

– Какие обиды?

Адмирал присматривается к руке повнимательнее.

– Что-то мне эта татуировка знакома… – Он прищелкивает пальцами. – Роланд. Так, кажется, его звали? Отвратный тип, просто заноза в заднице.

– Да, это его рука.

Адмирал задумчиво вглядывается в нарисованную акулу.

– Вряд ли тебя спрашивали, когда пришивали эту руку.

– Я бы вообще не позволил пришить себе ничью руку, – отвечает Коннор. – Моя воля – я отказался бы, как вы отказались от сердца. Вот и Риса отказалась от позвоночника. – Коннор видит, как рука покрывается гусиной кожей: из кондиционера веет арктическим холодом. – Но не отсекать же руку, раз пришили…

– И не нужно, – говорит Адмирал. – Роланд был человеком, хоть и негодяем, и заслуживал лучшей участи. Думаю, он был бы доволен, узнав, что держит в своем железном кулаке все Кладбище.

Коннор, не удержавшись, хохочет. Адмирал любой бессмыслице придаст философский смысл. Но тут гость становится серьезным.

– А теперь послушай, – говорит он. – Ради всех твоих подопечных и ради себя самого перестань думать о Рисе. Забудь ее.

Но есть вещи, которые Коннор не в силах забыть. Не в силах, и все.

– Не надо было пускать ее в больницу!

– Насколько мне известно, тогда ни в чем не повинный мальчик попал бы на «живодерню».

– Ну и черт с ним! Пусть бы шел на «живодерню»!

– Я сделаю вид, что не слышал этого, – тихо и грозно говорит Адмирал.

Коннор тяжко вздыхает.

– Не нужно было вам делать меня своим преемником. Вы хотели, чтобы Кладбищем заправлял Беглец из Акрона, но ведь его не существует. И никогда не существовало. Это лишь легенда!

– А я считаю, что принял верное решение. Ты видишь только свои неудачи, но я-то вижу и другое. Когда тебе больно, легко обвинить себя в том, что ты ничтожество и ни на что не годен, но жизнь, Коннор – это сплошные испытания на прочность, и все мы вынуждены через них пройти. Ценность человека определяется не тем, сколько страданий ему выпадает во время испытаний, а тем, каким он из них выходит.

Коннор старается осмыслить услышанное. Интересно, когда закончатся его «испытания»? Они наслаиваются друг на друга: не успевает он пройти через одно, как попадает в следующее. Ну, и сколько еще таких слоев? Вспоминается рассказ Трейса.

– Адмирал, вы когда-нибудь слышали об организации «Граждане за прогресс»?

Адмирал задумывается.

– Звучит знакомо… Это не они оплатили часть этих проклятых агиток в пользу разборки? – Он трясет головой от отвращения. – Они напоминают мне о былых листовках времен «поколения террора».

Коннор вскидывается.

– «Поколения террора»?

– Ну, ты же знаешь, Восстания подростков? Бунты дикарей?

– Вообще без понятия.

Адмирал смотрит на него так, будто Коннор – полный идиот.

– Господь всемогущий, чему вас учат в этих так называемых школах? – Он немного успокаивается и продолжает: – Хотя что это я? С какой стати им вас этому учить? Историю пишут победители, а там, где нет победителей, все в конце концов попадает в корпоративные шредеры.

Он смотрит в окно с печальной покорностью человека, знающего, что он слишком стар и мир изменить не сможет.

– Вам нужно заняться самообразованием, мистер Лэсситер, – говорит он. – Допустим, в школе этому и не учат, но не могут же они полностью стереть всю историю. Где-то остаются следы. В нашей истории – причина, по которой люди оказались так сговорчивы и приняли Соглашение о разборке. Истинная причина, по которой мы ведем такой извращенный образ жизни.

– Уж извините, что я такой темный, – ворчит Коннор.

– Да ладно тебе. Просто делай с этим что-нибудь. А если тебе любопытно узнать об этих «Гражданах за прогресс», тем более учись! Узнавай, выведывай. Что ты о них знаешь?

У Коннора возникает желание рассказать все, о чем узнал от Трейса, но он вовремя соображает, что сердце старика может и не выдержать. Адмирал больше не занимается делами Уцелевших. Он приехал, чтобы устроить Коннору вполне заслуженную выволочку, но не стоит снова вовлекать его в их дела.

И он отвечает Адмиралу:

– Толком ничего не знаю, – отвечает Адмиралу Коннор. – Так, сплошные слухи.

– Ну, тогда оставь их тем, кто их распускает. А теперь утри сопли и марш из моего лимузина спасать детей.

После отъезда Адмирала Трейс, соблюдая субординацию, просит о личной встрече с Коннором. Несмотря на то, что бывший десантник работает на инспекторов и «Граждан за прогресс», он по-прежнему обращается к Коннору уважительно, как к старшему по званию. Коннор не знает, что и думать. Он не может определить, искренен с ним Трейс или водит за нос. Коннора воротит от мысли, что он – пешка в руках Инспекции по делам несовершеннолетних и выполняет обязанности надзирателя за их драгоценным хранилищем Уцелевших. Но теперь он получил от Трейса ценные сведения о планах инспекторов, и у него возникает чувство, будто это он, Коннор, дурачит власти, а не наоборот. Истина не сделала его свободным, как предполагал Трейс, зато дала ощущение власти над своими тюремщиками.

Они с Трейсом едут по одной из восточных улиц, мимо рядов пыльных истребителей. Парни сейчас далеко от остальных обитателей Кладбища, так что встреча и впрямь приватная.

– Ты должен знать: что-то назревает, – предупреждает его Трейс.

– Что именно?

– По моим данным, в Инспекции по делам несовершеннолетних раскол. Кое-кто не прочь расправиться с Кладбищем, им нужен только предлог.

– Если им так приспичило взять нас, за предлог сойдет уже само наше существование.

– Я сказал «кое-кто не прочь расправиться». Крутыши, на которых я работаю, не из их числа; и до тех пор, пока все здесь идет как по маслу, они будут держать инспекторов в наморднике. Я виртуозно исполняю роль подсадной утки и продолжаю вешать им лапшу, что корабль, на котором капитаном Элвис Роберт Маллард, не собирается идти ко дну.

Коннор смеется:

– Так они все еще не знают, что Элвис ушел?

– Не подозревают. И у них нет причин сомневаться в моих сведениях. – Трейс на секунду замолкает. – Ты рассказал обо мне Адмиралу?

– Нет. Я вообще никому о тебе не сказал.

– Вот и хорошо. Лидер должен знать то, о чем никто не догадывается, и выдавать информацию хорошо выверенными порциями.

– Не учи меня своим военным штучкам-дрючкам, – фыркает Коннор. – У тебя все?

– Нет, не все.

Они доезжают до конца улицы, и Трейс останавливается перед поворотом на следующую. Вынимает из кармана клочок бумаги и подает ее Коннору. На бумажке нацарапано имя: Дженсон Рейншильд.

– Кто это? Я должен его знать? – спрашивает Коннор.

– Нет. Судя по всему, о нем вообще никто ничего не должен знать.

У Коннора лопается терпение.

– У меня нет времени на твои загадки.

– Вот-вот, в самую точку, – говорит Трейс. – Этот человек – сплошная загадка.

Он трогается с места, и они поворачивают в следующий проезд между самолетами.

– Помнишь, на прошлой неделе я отправился в Финикс за запчастями для «Дримлайнера»?

– Не был ты в Финиксе, – говорит Коннор. – Ты поехал на встречу со своими хозяевами из «Граждан за прогресс». Думаешь, я этого не знаю?

Похоже, Трейс слегка удивлен. Удивлен и доволен.

– Я не сказал, потому что не знал, доверяешь ли ты мне.

– Не доверяю.

– Имеешь право. Ну да ладно. На этот раз все было иначе. Они не просто встретились со мной, а самолетом доставили в свою чикагскую штаб-квартиру. Там я должен был отчитаться по полной форме перед собравшимися в конференц-зале. Само собой, о некоторых ключевых вещах я умолчал, например, о нашем плане побега. Я сказал, что «Дримлайнер» будет новым спальником и что его пилотскую кабину мы размонтировали, а оборудование продали.

– Ах, вот как. Ты, значит, врешь по всем фронтам, не только мне.

– Это не вранье. Это дезинформация, – невозмутимо отвечает Трейс. – После собрания я отправился на разведку. В вестибюле у них на мраморе высечены имена всех бывших президентов организации; некоторые из них ты наверняка слышал: всё акулы бизнеса, до войны или после. Но одного имени там не было. Его попросту стерли и даже не потрудились замаскировать пустое место. А потом я наткнулся в саду на скульптуру, изображающую основателей организации. Их там пятеро, а пьедестал явно для шестерых. На месте, где стоял шестой, остались пятна ржавчины.

– Дженсон, как бишь его?

– Рейншильд.

Коннор пытается сообразить, в чем тут дело, но у него не получается.

– Черт-те что. Если им так хотелось, чтобы он исчез, зачем оставлять следы на мраморе? Почему бы не сделать новый пьедестал?

– Потому что, – отвечает Трейс, – они не просто хотят, чтобы он исчез. Они хотят, чтобы члены организации знали, что это они заставили его исчезнуть.

Несмотря на жару Коннору становится холодно.

– А какое отношение это имеет к нам?

– Перед моим отъездом пара дружелюбно настроенных крутышей повела меня в свой приватный клуб. Ну, скажу я тебе, и местечко! Там подают такую выпивку, что даже на черном рынке не достанешь: настоящая русская водка, текила, сделанная до того, как исчезла агава… Пойло, наверно, стоит штуку долларов за рюмку, а эти господа хлебали его, как воду. Когда они накидались, я спросил про недостающую статую. Один из них выболтал имя Дженсона Рейншильда, а потом заволновался, что проговорился, и они тут же сменили тему. Я подумал, на том и конец… – Трейс останавливает джип, чтобы смотреть Коннору в глаза. – Но когда я собрался уходить, один из крутышей сказал мне такое, что я до сих пор не могу выкинуть это из головы. Он похлопал меня по плечу, назвал приятелем и сказал, что разборка – это больше, чем просто медицинская процедура, это самая суть нашего образа жизни. «“Граждане за прогресс” посвятили себя его защите, – заявил крутыш, – и если тебе дорога голова, забудь имя, которое сегодня услышал».

37

Риса

38

Хайден

Хайден таращится на экран компьютера, пытаясь осмыслить эту «социальную рекламу». Тут какой-то розыгрыш? Но он знает: это не шутка. Хайден рад бы рассердиться на Теда, этого въедливого инет-серфера, который показал злополучный ролик, да не получается: мальчишка-то в чем виноват?

– Что будем делать? – спрашивает Тед.

Хайден оглядывает «Ком-Бом». Все восемь его сотрудников смотрят на своего начальника так, словно в его силах убрать это объявление из Сети.

– Предательница чертова! – выкрикивает Эсми.

– Заткнись! – прикрикивает на нее Хайден. – Все заткнитесь, дайте подумать.

Он пытается придумать объяснение. Может, Риса не имеет отношения к этой рекламе? Может, это специальный трюк, чтобы деморализовать их? Но правда кричит громче любых измышлений. Риса публично выступает в защиту разборки. Она перешла на сторону врага.

– Нельзя, чтобы Коннор узнал об этом, – говорит он наконец.

Тед с сомнением качает головой.

– Но это же везде: и по телику, и в Сети, с самого утра! Ролик не один. Риса записала целую серию роликов и интервью.

Хайден меряет шагами тесный салон самолета, пытаясь собрать разбегающиеся мысли.

– Хорошо, – говорит он, заставив себя успокоиться. – Хорошо… Все компьютеры с доступом к Сети собраны здесь, в «Ком-Боме», и в библиотеке, так? А телик в центре развлечений показывает то, что передаем мы.

– Ну да…

– Угу… А можем мы до того, как передавать в эфир, прогонять все через программу распознавания лиц и вычищать то, что касается Рисы? Есть у нас такой софт?

Несколько секунд все молчат, наконец, заговаривает Дживан:

– У нас куча старых военных программ безопасности, распознавание лиц там должно быть. Наверняка я смогу слепить из них что-нибудь.

– За дело, Дживс! – велит Хайден и поворачивается к Теду. – Обруби связь с центром развлечений и библиотекой, пока не наведем порядок. Чтобы не было ни доступа в Сеть, ни телевизионных трансляций, ничего, понял? – Гул всеобщего согласия. – И если кто-нибудь из вас ляпнет об этом хоть словечко, я лично прослежу, чтобы этот гад до конца своей недолгой жизни выскребал сортиры. Так что бомба-Риса с нашего бомбардировщика сброшена не будет, comprende^[1]?

Все согласны, вот только Тед никак не угомонится.

– Хайден, там было что-то такое… Не знаю, заметил ли ты… Заметил, как она…

– Не заметил! – перебивает его Хайден. – Ни черта я не заметил. И ты тоже!

39

Коннор

Слова человека из «Граждан за прогресс» о том, что разборка – это суть жизни нации, не идут у Коннора из головы, так же как и у Трейса. Коннор знает: мир не всегда был таким, как сейчас; но если в тебя всю жизнь вдалбливали определенные понятия, трудно в одночасье изменить свой образ мысли. Много лет назад, когда Коннор не дорос еще до возраста разборки, он болел бронхитом, и болезнь приняла хроническую форму. Родители даже собирались приобрести сыну новые легкие, но Коннор выздоровел, и проблема отпала. Тогда он так долго и тяжело болел, что забыл, каково это – быть здоровым.

Вдруг то же самое относится и ко всему обществу?

Вдруг больное общество настолько привыкло к своему недугу, что не помнит того времени, когда было здоровым? Вдруг память о той эпохе слишком опасна для людей, довольных сложившимся положением?

Коннор идет в библиотеку разведать кое-что в Сети, но доступа нет, и он направляется прямиком к Хайдену.

– Почему у нас нет доступа к Сети? – спрашивает он у компьютерщика.

Хайден медлит с ответом.

– А в чем дело?

– Ищу кое-что, – отвечает Коннор.

– А это не может подождать?

– Оно-то может, я не могу.

Хайден вздыхает.

– Ладно, пойдем в «Ком-Бом», дам тебе там доступ, но при одном условии – серфить буду я.

– Это еще почему? Боишься, что стоит мне влезть в Сеть, она накроется?

– Просто окажи мне услугу, хорошо? У нас тут нелады с компами, лучше перестраховаться.

– Ну ладно. Пойдем скорее, пока на меня не насел какой-нибудь болван со своей суперважной проблемой.

Странно, но ребята в «Ком-Боме» заметно всполошились при виде Коннора. Неужели он наводит на них такой страх? Никогда не замечал.

– Расслабьтесь, – говорит он им. – Никого не собираюсь бить. – И, помолчав, добавляет: – Пока.

– Перерыв десять минут, – объявляет подчиненным Хайден, и ребята гуськом сбегают вниз по трапу, обрадовавшись, что можно хоть немного отдохнуть от компьютеров.

Хайден и Коннор усаживаются перед монитором, и Коннор вытаскивает из кармана бумажку, которую ему дал Трейс.

– Пробей это имя через поисковик.

Хайден вводит «Дженсон Рейншильд», но результаты не обнадеживают.

– Хм-м… Есть Джордан Рейншильд, бухгалтер в Портленде. Джаред Рейншильд – четвероклассник, выиграл какой-то художественный конкурс в Оклахоме…

– А Дженсона нет?

– Есть несколько Дж. Рейншильдов.

Хайден идет по ссылкам. По одной из них Хайден находит мать, ведущую никому не интересный блог о своих детях; по другой слесаря-сантехника. И так далее. Никто не производит впечатления человека, в честь которого сначала воздвигли, а потом снесли бронзовую статую.

– Да кто это такой?

– Когда узнаю – скажу.

Хайден поворачивается на своем вращающемся стуле лицом к другу.

– Это все? Больше никого не ищем?

Коннор кое-что припоминает. Адмирал говорил о каких-то событиях, приведших к «нашему извращенному образу жизни». Он говорил, что Коннору надо все разузнать об этих событиях…

– Поищи по словам «поколение террора».

Хайден стучит по клавишам.

– Что это такое? Кино, что ли?

Но когда на экране появляются результаты поиска, становится ясно, что речь не о кино. Огромное количество ссылок. Адмирал был прав: информации полно, только она спрятана под миллионами веб-страниц. Ребята останавливаются на одной из статей.

– Посмотри на дату, – говорит Хайден. – Кажется, это незадолго до начала Хартланской войны?

– Не знаю, – отзывается Коннор. – Ты помнишь точную дату ее начала?

Хайден затрудняется с ответом. Странно. Коннор точно помнит основные даты других войн, а вот Хартланская… Как-то все расплывчато. В школе они этого не проходили, по телику об этом тоже ничего не рассказывали. Он знает, что такая война была и почему, а больше ему ничего не известно.

Первая статья рассказывает о стихийных сборищах молодежи в Вашингтоне, округ Колумбия. Хайден проигрывает видеоролик.

– Ничего себе! Вот это толпа!

До Коннора вдруг доходит:

– Дети! Это все дети!

Тысячи подростков заполняют Национальный Молл, обширный парк между Капитолием и мемориалом Линкольна. Толпа такая плотная, что травы не видно.

– Это что, эпизод войны? – недоумевает Хайден.

– Нет, думаю, что-то другое…

Репортер называет происходящее «Подростковым маршем террора» и тем самым дает мероприятию негативное определение. «На сегодняшний день это самое массовое выступление из всех, которые нам довелось видеть. Для разгона толпы полиция уполномочена применить новое оружие, о котором в обществе пока еще идут споры, – пули с транквилизатором…»

Как?! Пули с транквилизатором, о которых «идут споры»?! Да ведь это всеми одобряемое оружие! Естественная часть жизни. Или как?..

Хайден прокручивает статью.

– Тут говорится, что они протестуют против закрытия школ.

Коннор окончательно заходит в тупик. Разве нормальный мальчишка станет протестовать против закрытия школы?

– Давай сюда, – говорит он, указывая на ссылку, гласящую «Страх за будущее».

Хайден кликает по ссылке, и она переносит их на передовицу, принадлежащую какому-то умнику-политикану. Тот рассуждает о трудностях экономики и коллапсе системы общественного образования. «Мы превратимся в общество рассерженных подростков, которые не ходят в школу, не трудоустроены, ничем не заняты. Мне страшно, и вам тоже не помешало бы испугаться».

Еще репортажи. Такие же точно рассерженные подростки, требующие перемен; не добившись желаемого, они высыпают на улицы, и толпа громит все, что попадается под руку, сжигает автомобили, бьет окна, давая выход ярости. В самом разгаре Хартланской войны президент Мосс – всего за несколько недель до убийства – объявляет усиление режима чрезвычайного положения и приказывает ввести дополнительный комендантский час для лиц моложе восемнадцати. «Всех нарушителей комендантского часа поместят в колонию для несовершеннолетних».

А вот и репортажи о детях, брошенных родителями или изгнанных из дома. «Дикари» – так называют их в новостях. Потом на экране возникает видео, на нем трое молодых людей: расставляют руки, а затем сближают их… Белая вспышка, и картинка превращается в мельтешение «снега». «Видимо, – вещает обозреватель новостей, – эти дикари-самоубийцы изменили химический состав своей крови. Когда они хлопают в ладоши, их тела детонируют».

– Ни фига себе! – восклицает Хайден. – Первые Хлопки!

– Все это происходило во время Хартланской войны, – указывает Коннор. – Нация разрывалась на части между сторонниками Жизни и сторонниками Выбора. Все беспокоились о нерожденных детях, а уже родившихся совсем забросили. Ну, то есть ни школ, ни работы, ни перспектив на будущее. Не удивительно, что детишкам крышу снесло!

– Да. Разрушим все старое и начнем заново…

– Ты их осуждаешь?

Тут до Коннора доходит, почему этому не учат в школе. Едва систему образования реструктурировали и подчинили корпорациям, данные о том, насколько дети были близки к свержению правительства, попали под запрет. Дети обладали великой силой, и это следовало держать в тайне.

Ссылки ведут Коннора и Хайдена к знаменитому видеоролику: подписывается Соглашение о разборке, представители воюющих армий пожимают друг другу руки. А вон там, на заднем плане, – Адмирал, совсем еще молодой. Голос за кадром толкует о мире, заключенном между Армией Жизни и Бригадой Выбора, о мире, пролагающем путь к нормализации жизни страны. О бунтах подростков – ни слова. Однако в первые же недели после заключения Соглашения организована Инспекция по делам несовершеннолетних, колонии для Дикарей превратились в заготовительные лагеря, а разборка стала… образом жизни.

Правда обрушивается на Коннора с такой жестокой силой, что у него голова идет кругом.

– Боже мой! Значит, Соглашение о разборке было подписано не только ради прекращения войны! Его заключили, чтобы расправиться с «поколением террора»!

Хайден отстраняется от компьютера, будто боится, что он вдруг хлопнет и разнесет их в клочья.

– Адмирал, наверно, знал об этом.

Коннор качает головой.

– Когда его комиссия предложила Соглашение о разборке, он не верил, что люди пойдут на такое. А они пошли… потому что боялись своих детей-подростков больше, чем собственной совести.

Теперь Коннору ясно: Дженсон Рейншильд, кем бы он ни был, замешан в этом, но «Граждане за прогресс» приложили все усилия, чтобы стереть этого человека с лица земли.

40

Старки

Мэйсон Старки ничего не знает ни о Дженсоне Рейншильде, ни о «поколении террора», ни о Хартланской войне. А если бы и знал, то ему все это до лампочки. Из всех общественных дел ему небезразличен только «Клуб подкидышей».

Его мотивы эгоистичны и альтруистичны одновременно. Он не прочь вознести своих подкидышей на вершину славы, но только если все будут знать, что это сделал он и никто другой. А что? Почет должен доставаться по заслугам. Хвала великому иллюзионисту Старки, ведь созданные им иллюзии превратились в нечто очень даже ощутимое!

Старки надеется на тихий путч, но внутренне готов к любым событиям. Либо все пройдет как по маслу: Коннор проявит мудрость и сам отползет в сторонку, освободив место для лидера посильнее, либо… либо Старки раскатает его в лепешку. И угрызения совести Старки не страшат. В конце концов, хоть Коннор и прикидывается оплотом справедливости, он упорно отказывается спасать от разборки подкидышей.

– Мы берем детишек из тех семей, где риск поменьше, – объяснял Коннор Старки. – Не наша вина, что подкидыши всегда попадают в большие семьи и ситуация у них сложней.

Ну да, то же самое толковал и Хайден. Но, по мнению Старки, это не оправдание.

– Так значит, тебе наплевать, что их отдают на разборку?

– Нет! Но мы делаем только то, что в наших силах.

– Маловато же у нас силенок!

Вот тогда Коннор вспылил. Впрочем, в последнее время он взрывается все легче и все чаще.

– Будь твоя воля, – заорал он на Старки, – ты бы начал взрывать заготовительные лагеря! Это не наши методы! Мы должны выиграть эту войну, но не так! Если ударимся в терроризм, власти в долгу не останутся – уничтожат все убежища Уцелевших!

Эх, с каким бы удовольствием Старки припер начальничка к стенке! Но он отступил.

– Ты извини меня, – сказал он. – Просто я не могу оставаться спокойным, когда дело касается подкидышей. Внутри все так и кипит.

– Твое кипение – вещь хорошая, – ответил Коннор, – но только если крышку не срывает!

Вот за это Старки с удовольствием треснул бы его по башке, но он лишь улыбнулся и ушел. Кстати, о крышках. Придет день, и посмотрим, кому будет крышка.

Пока Коннор с Хайденом вместе штудируют историю в «Ком-Боме», Старки в центре развлечений учит ребят простым карточным фокусам и приводит в восторг, «обманывая» на близком расстоянии. Уж в этом он мастер, ночью подними – сделает и не запнется. Это «час подкидышей» с семи до восьми вечера. Прайм-тайм – лучшее время суток. Под крыльями центра развлечений веет приятный ветерок. Старки просит одного из подкидышей принести напитки – не хочется подниматься из своего кресла. Денек выдался не из легких, и хотя сам Старки раздачей пищи не занимается, контролировать работу других – труд тяжелый и неблагодарный.

Дрейк, паренек, заведующий жизнеобеспечением, проходит мимо, окидывая их неприязненным взглядом. Старки платит ему тем же и мысленно ставит галочку. Когда он встанет у руля, первым делом выберет новых Апостолов из одних подкидышей, и тогда Дрейку придется самому грязь месить да куриный навоз сгребать. Много чего изменится, когда Старки станет командиром, и не дай Господь оказаться у него в немилости!

– Эй, может, ты оторвешь задницу от стула? Пошли, сыграем! – требует Бэм, наставляя на него бильярдный кий, словно гарпун. – Или боишься, что я расколочу тебя в пух и прах, и образу альфа-самца конец?

– Осторожно, Бэм, – предупреждает Старки. Он не станет играть с ней, потому что она выиграет. Первое правило в любом соревновании: никогда не принимай вызов, если гарантированно продуешь. Нет, он, конечно, проигрывает, когда играет с Коннором, но то совсем другое дело. Те проигрыши – намеренные, и Старки тщательно следит, чтобы все подкидыши знали об этом.

В дальнем конце улицы из «Ком-Бома» выходят Коннор и Хайден.

– Что это они затевают? – спрашивает Бэм.

Старки держит свое мнение при себе.

– По-моему, они друг к другу неравнодушны, – язвит один из подкидышей.

– Да ты сам пожираешь глазами задницу Коннора, Поли! – издевательски кривится Старки.

– Неправда! – вопит Поли, но судя по малиновому оттенку его физиономии, это истинная правда.

Наконец Старки встает из кресла, чтобы лучше видеть, как Коннор с Хайденом прощаются. Хайден направляется к туалету, а Коннор идет в свой маленький бизнес-джет.

– Они и с Трейсом тоже о чем-то трепались наедине, – замечает Бэм. – А с тобой, Старки, босс не секретничал, нет ведь?

Старки разъярен: Коннор что-то затевает, а ему не говорит! Но он скрывает свое бешенство.

– Какие еще секреты?! Он доволен питанием, вот и все.

– Ага, – ухмыляется Бэм. – Если корову откармливают, точно на убой.

– Закрой свой поганый рот и не смей лить грязь на нашего командира!

Бэм отворачивается и сплевывает на землю.

– Ты лицемер! – бросает она и уходит играть с ребятами, которые никогда у нее не выигрывают.

Старки нет нужды злословить насчет Коннора. Это развлечение – для тех, у кого нет четкого плана действий, а у него, Старки, на сегодняшний вечер припасен туз в рукаве. Подарочек для начальника. И как вы думаете, кто его принес? Дживан, чьи навыки в обращении с компьютером обеспечили ему место в «Ком-Боме». Дживан – член «Клуба подкидышей». Само собой, об этом не знает никто, кроме Старки. Дживан – один из пары его тайных агентов, которые более преданы ему, чем Коннору. А уж подарок – пальчики оближешь! Весь вечер Старки ожидал подходящего момента, и вот он наступил. Коннор явно приходит в себя, обретает душевное равновесие, – значит, самое время распаковать презент. И пока начальничек будет наслаждаться подарком, нужно вырвать ковер у него из-под ног.

41

Коннор

Коннор сидит в своем самолете, глядя в никуда, и пытается осмыслить то, что узнал. Однажды Адмирал сказал ему: «Мы не можем остановить практику разборки. Все, что в наших силах, – спасти побольше детей». Однако почему-то после просмотра старых репортажей Коннору кажется, что Адмирал не прав. Что, если способ прекратить разборки все-таки существует? Эх, суметь бы воспользоваться опытом прошлого…

Наступает вечер. Коннора еще терзают мрачные призраки былого, когда около его самолета появляется Старки. Коннор распахивает люк.

– Что случилось? Какие-то проблемы?

– А это ты мне скажешь, есть у нас проблемы или нет, – загадочно отвечает Старки. – Можно войти?

Коннор разрешает.

– Денек сегодня был – врагу не пожелаю. Так что, надеюсь, у тебя хорошие новости.

– У тебя есть телик?

– Вон он, – указывает Коннор, – только сегодня нет сигнала, да и с цветом какая-то фигня.

– Сигнал не нужен, а цвета не будут иметь значения, когда увидишь, что я принес. – Старки вынимает из кармана флэшку и вставляет в соответствующий разъем телевизора. – Ты бы сел.

– Спасибо, я лучше постою, – смеется Коннор.

– Уверен, что лучше?

Коннор бросает на Старки озадаченный взгляд, но остается на ногах и ждет, когда на экране появится картинка.

Он сразу узнает передачу. Это еженедельная информационная программа, которую он много раз видел прежде. Знакомая тележурналистка обсуждает новость недели. Логотип за ее спиной гласит: «Ангел распределенности».

«Чуть больше года назад, – начинает она, – Хлопки совершили террористический акт в заготовительном лагере «Веселый Дровосек», штат Аризона. Эхо общественных и политических последствий этого события звучит по сей день. Сегодня, наконец, слово берет девушка – непосредственный свидетель бесславного деяния. Однако то, что она собирается вам сказать, для многих окажется неожиданностью. Вы имели возможность видеть ее в социальной рекламе, в последнее время наводнившей эфир. Всего за несколько недель она из преступницы, за которой охотится Инспекция по делам несовершеннолетних, превратилась в ярую защитницу разборки. Да, вы не ослышались: она защищает разборку. Ее зовут Риса Сирота, и такую девушку трудно забыть».

У Коннора перехватывает дыхание. Он вдруг понимает: Старки прав, лучше сесть, ноги подкашиваются. Он опускается в кресло.

В телестудии переключаются на интервью, которое Риса дала этой же журналистке раньше, в каком-то роскошном помещении. В Рисе что-то неуловимо изменилось – Коннор пока не может сказать, что.

«Риса, – начинает журналистка, – ты была на попечении государства, потом тебя отправили на разборку, затем ты стала сообщницей знаменитого Беглеца из Акрона, тебе довелось стать свидетелем его гибели в лагере “Веселый Дровосек”. И после всего случившегося ты выступаешь в защиту разборки. Почему?»

Риса не сразу, но отвечает: «Это сложно объяснить».

Старки скрещивает руки на груди.

– Еще бы не сложно!

– Тихо! – обрывает его Коннор.

«И все же очень бы хотелось, чтобы ты поделилась с нами», – настаивает журналистка с обезоруживающей улыбкой, которую Коннор с удовольствием стер бы с ее физиономии ударом Роландова кулака.

«Скажем так: у меня теперь иная точка зрения на разборку, чем раньше».

«То есть теперь ты считаешь, что разборка – благо?»

«Нет, разборка – это ужасно, – отвечает Риса, и в Конноре вспыхивает надежда, но тут же гаснет, когда он слышит: – Однако это – наименьшее из зол. Разборка – это не прихоть, она необходима, и мир без нее стал бы иным».

«Извини за это замечание, но легко говорить, когда тебе семнадцать и возрастная граница разборки позади».

«Без комментариев», – отвечает Риса, и эти слова пронзают сердце Коннора, словно кинжал.

«Давай поговорим о выдвинутых против тебя обвинениях, – произносит журналистка, заглядывая в шпаргалки. – Кража государственной собственности, а именно себя самой; заговор с целью проведения террористического акта; заговор с целью совершения убийства – и все эти обвинения сняты. Это как-то связано со сменой твоих убеждений?»

«Не стану отрицать, мне предложили сделку, – отвечает Риса, – но я здесь сегодня совсем по другой причине».

И тут она делает нечто совсем простое, естественное, чего не заметил бы никто, кроме тех, кто ее знает…

Риса кладет ногу на ногу.

Коннору кажется, что из его самолета выкачали воздух. Он не удивился бы, если бы с потолка сейчас попадали кислородные маски.

– Если думаешь, это плохо, слушай дальше, – говорит Старки. Похоже, происходящее доставляет ему удовольствие.

«Риса, убеждения ты сменила для удобства или из-за угрызений или совести?»

Риса делает паузу, обдумывая ответ, но от этого он не становится менее сокрушительным.

«Ни то и ни другое, – решается она наконец. – После всего случившегося со мной я поняла, что у меня нет выбора. Это необходимость».

– Выключи, – приказывает Коннор.

– Но это еще не все! Послушай конец – это вообще бомба!

– Я сказал: выключи!

Старки подчиняется. У Коннора такое чувство, будто его разум захлопнулся, словно отгородившись пожарным занавесом от огня и разрушения, но поздно: пламя уже проникло внутрь. В этот миг он жалеет, что его не разобрали год назад. Он жалеет, что Лев спас его, ведь тогда ему не пришлось бы пережить то, что он переживает сейчас.

– Зачем ты показал мне это?

Старки пожимает плечами.

– Думал, ты должен знать. Хайден скрывает это от тебя. А я считаю, что он не прав. Так ты поймешь, кто тебе друг, а кто враг, и станешь сильнее. Ты согласен со мной?

– Да-да, конечно, – рассеянно говорит Коннор.

Старки сжимает его плечо.

– Ничего, ты справишься. Мы все готовы тебя поддержать.

И он уходит. Миссия завершена.

Коннор долго сидит неподвижно. Нужно быть сильным и нести свое бремя, но он опустошен и не знает, как пережить эту ночь, не говоря уже о том, чтобы заботиться о сотнях подопечных. А он-то хотел погрузиться в изучение истории, чтобы с ее помощью покончить с разборкой… Все великие планы пошли прахом, и в голове осталась лишь одна отчаянная мысль.

Риса. Риса. Риса.

Он уничтожен. А Старки… Неужели он не знал, как подействует на Коннора это разоблачение? Либо он глупее, чем Коннор думал, либо… гораздо, гораздо умнее.

42

Старки

Дживс приносит Старки копию списка местных ордеров на разборку. Только трое из списка предназначены для спасения, подкидышей среди них нет. Но сегодня положение изменится. В списке есть подкидыш, позабытый-позаброшенный.

У Коннора нет монополии на спасательные операции? Нет. Значит, пора Старки брать дело в свои руки.

– Круто, не Иисус будет спасать нас, а мы будем спасать Иисуса! – гогочет кто-то из членов «Клуба подкидышей», когда Старки излагает им свой план.

Другой мальчик заезжает остряку по башке.

– Это имя произносится «Хесус», тупица!

Неважно, как оно там произносится. Подкидыш Хесус-Иисус на этот раз упорхнет из рук палачей.

В одиннадцать вечера, за сутки до того, как за Хесусом должны прийти инспекторы, Старки и девять членов «Клуба подкидышей» берут штурмом дом № 287 на Норт-Брайтон-лейн. Они вооружены до зубов: Старки взломал арсенал. До места спасатели добрались на машинах, ведь ребята из автомастерской – члены все того же клуба.

Они не стучатся, не звонят. Они попросту врываются в дом с двух сторон, взломав переднюю и заднюю двери, как спецназ, накрывший притон наркодилеров.

Женщина кричит и пытается спрятать двоих детей в задней комнате. Старки не видит никого, кто по возрасту подходил бы для их спасательной операции. Он бросается в гостиную. Там хозяин дома срывает карниз, на котором висят гардины, – какое-никакое оружие, искать другое времени нет. Старки играючи разоружает мужчину и, уперев дуло автомата ему в грудь, прижимает к стене.

– Хесус Ла Вега. Говори, где он. Быстро!

Глаза мужчины в панике бегают по сторонам, затем останавливаются на чем-то за спиной Старки. Тот оглядывается, и вовремя: на голову ему едва не обрушивается бейсбольная бита. Старки уклоняется, бита свистит мимо. Парень с битой – по комплекции типичный полузащитник.

– Стой! Ты Хесус Ла Вега? Мы здесь, чтобы спасти тебя!

Но парень не слушает и снова машет битой. Удар приходится Старки по ребрам. Взрыв боли. Старки валится на пол, его автомат летит за диван, а верзила уже заносит биту для следующего удара. Бок болит так, что Старки даже вздохнуть не в состоянии, лишь хватает воздух ртом, как рыба на берегу.

– Инспекторы! Сюда! Завтра! – выдавливает он. – Твои родители! Отдают тебя! На разборку!

– А еще чего придумаешь? – говорит верзила и заносит биту. – Беги, папа! Уходи!

Мужчина пытается спастись, но другие подкидыши загоняют его в угол. Да что этот парень, тупой?! Не понимает, что его предки подписали ордер на разборку? Хесус Ла Вега уже готовится еще раз ударить Старки, но тут один из подкидышей заходит ему за спину с огромным футбольным кубком в руках и изо всей силы врезает полузащитнику мраморным основанием по затылку. Хесус падает. Вслед за ним на пол летит разбитый кубок.

– Ты что наделал?! – орет Старки.

– Он хотел тебя убить! – орет в ответ подкидыш.

Старки наклоняется над Хесусом. Из головы парня хлещет кровь – на ковре уже целая лужа. Глаза полузащитника приоткрыты. Старки щупает пульс, но не находит, а повернув голову «спасаемого», обнаруживает ужасающий пролом в черепе. Одно, во всяком случае, ясно: разборка Хесусу Ла Вега не грозит. Потому что он мертв.

Старки вскидывает глаза на убившего Хесуса. Тот в панике.

– Я не нарочно, Старки! Честно! Клянусь! Он же хотел тебя убить!

– Ладно, ты не виноват, – говорит ему Старки и поворачивается к отцу Хесуса, тот так и сидит в углу, как паук.

– Это все из-за тебя! – визжит Старки. – Ты держал его здесь, как в тюряге, чтобы потом разобрать! А теперь он мертв по твоей милости!

На лице мужчины появляется выражение ужаса.

– М-мертв? Нет!

– Ой, вот только не надо делать вид, что тебе не все равно! – Старки больше не может этого выносить, не может сдерживать свою ярость. Вот он, виновный, не человек, а чудовище, собравшееся отдать подкидыша на разборку! Он за это заплатит!

Не обращая внимания на боль в боку, Старки, пинает мужчину в грудь. «Это ему должно быть больно, а не мне! Ему!» Старки пинает снова и снова. Папаша кричит, стонет, но Старки продолжает избивать его, не в силах остановиться, как будто через него изливается ярость всех покинутых на чужих порогах младенцев, всех нежеланных детей, детей, которых считают недочеловеками только потому, что они не нужны собственным мамашам.

Наконец, один из подкидышей хватает Старки и оттаскивает от стонущей жертвы.

– Хватит! – говорит подкидыш. – Он осознал свою ошибку.

Папаша, еле живой, весь в крови, собрав остатки сил, ползет к двери. Остальные члены семьи успели спастись – убежали к соседям. Наверняка вызвали полицию. Старки вдруг понимает, что зашел слишком далеко и теперь останавливаться нельзя, надо закончить дело. Эх, не к этому он стремился, но ничего. Из случившегося еще можно извлечь пользу. Да, мальчик, которого они собирались спасти, мертв, но их усилия не должны пропасть даром. Эта ночь все равно послужит делу справедливости для всех подкидышей страны!

– Пусть это будет предостережением! – кричит он вслед мужчине, который торопится к входной двери. Старки видит, что на верандах соседних домов столпились люди. Вот и отлично! Пора им услышать и хорошенько усвоить то, что он скажет!

– Пусть это послужит предостережением! – снова выкрикивает он. – Зарубите себе на носу все, кто вздумает отдать подкидыша на разборку! Вас всех постигнет та же участь! – И в порыве внезапного вдохновения Старки несется через весь дом в гараж.

– Старки! – окликает его кто-то. – Что ты на хрен делаешь?

– Увидите!

В гараже он находит канистру с бензином. Она наполовину пуста, но этого хватит. Он бежит обратно через дом и поливает все на своем пути. Хватает с каминной полки коробок спичек…

Через несколько мгновений он уже мчится через лужайку прочь от дома, к друзьям, ожидающим в джипах, а над домом поднимается зловещее зарево. К тому времени как Старки забирается в джип, пламя уже видно в окнах, а когда машина выруливает на дорогу и растворяется в ночи, окна со звоном лопаются, и из них вырываются огонь и дым. Дом превращается в пылающий факел, в маяк, вещающий всему миру, что здесь был Мэйсон Старки и что за преступления последует страшная расплата.

43

Лавина

Такова последняя строчка договора, под которым, как и предсказывала Роберта, Риса Сирота поставила свою подпись. Этим актом Риса обеспечила себе новый позвоночник. Она снова будет ходить. Но это еще не все. Подписание этого документа повлекло за собой целую серию событий, которых Риса не могла предвидеть, – событий, тщательно срежиссированных Робертой, ее покровителями и их деньгами.

Риса никогда не каталась на лыжах – в государственных приютах такими изысканными забавами детей не балуют, – но все последние ночи ей снилось, как она летит на лыжах по крутому склону, спасаясь от несущейся по пятам лавины. И не остановиться, пока не достигнешь подножия или не сорвешься с обрыва и не разобьешься насмерть…

Еще до первых интервью, до появления социальной рекламы, до того, как Рисе становится известно, чем ей придется заниматься, ее поврежденный позвоночник заменяют здоровым, и она приходит в себя после пятидневной искусственной комы. Так начинается ее новая жизнь.

44

Риса

– Скажи, чувствуешь ли ты вот это? – спрашивает медсестра, проводя пластмассовой палочкой по пальцу на ноге Рисы. Риса невольно ахает. Да, она чувствует, и это не мнимое ощущение. Она чувствует шероховатость простыни у себя под ногами. И пальцы! Она пытается пошевелить пальцами на ногах, но малейшее движение вызывает боль во всем теле.

– Не пытайся двигаться, дорогая, – говорит ей сестра. – Пусть препараты-целители завершат свою работу. У нас агенты второго поколения. Они за пару недель поднимут тебя на ноги.

От слов медсестры сердце Рисы бьется быстрее. Ах, если бы разум имел власть над сердцем! Ведь хотя разумом она ненавидит то, что эти люди сделали, глупое сердце радуется, что она опять сможет сохранять равновесие без посторонней помощи и ходить своими ногами.

– Без физиотерапии тебе, конечно, не обойтись, однако занятий понадобится не так много. – Сестра смотрит на приборы, подключенные к ногам Рисы. Это электростимуляторы, заставляющие атрофировавшиеся мышцы сокращаться, тем самым возвращая им нормальный тонус. К концу дня Рисе кажется, будто она пробежала несколько миль, хотя она даже не поднималась с постели.

Рису перевели из камеры. А вот куда? Больницей то помещение, где она сейчас находится, не назовешь. Скорее всего, она в частном доме. За окнами шумит океан.

Интересно, персонал знает, кто она такая и что с нею приключилось? Она предпочитает не задавать этот вопрос напрямую – слишком больно. Лучше жить одним днем и ждать, когда к ней опять придет Роберта и расскажет, что еще Рисе надо сделать, чтобы выполнить условия так называемого контракта.

Но вместо Роберты приходит Кам. Он последний человек, которого ей хотелось бы видеть, если его вообще можно называть человеком. Волосы у него отросли, шрамы на лице сгладились. Тончайшие швы в местах стыковки разноцветных участков кожи теперь едва видны.

– Мне просто хотелось узнать, как ты себя чувствуешь, – говорит он.

– Тошнит и воротит, – цедит она. – Правда, все это началось, когда сюда явился ты.

Он подходит к окну и слегка приоткрывает жалюзи – на пол и стены тонкими полосками ложится свет предвечернего солнца. Слышно, как высокая волна с грохотом разбивается о берег.

– «И этот Океан, великий музыкант…» – цитирует он какого-то поэта, о котором Риса вряд ли вообще когда-либо слышала. – Прекрасный вид. Когда встанешь на ноги, сама убедишься. В это время суток он особенно хорош.

Она не отвечает – только ждет, когда он наконец уберется. Но Кам не уходит.

– Мне нужно понять, почему ты меня ненавидишь, – говорит он. – Я ничего тебе не сделал. Ты даже не знаешь меня, но все равно ненавидишь. За что?

– Я не ненавижу тебя, – возражает Риса. – Ненавидеть нечего, потому что «тебя» не существует.

Он подходит к ее кровати.

– Но я ведь здесь, разве не так? – Он накрывает своей ладонью ее руку. Риса немедленно отдергивает ее.

– Мне плевать, кто ты или что, – не смей ко мне прикасаться!

Он секунду молчит, а затем со всей серьезностью спрашивает:

– Может быть, тогда ты прикоснешься ко мне? Пощупай мои швы. Тогда ты поймешь, что делает меня мной.

Риса даже не отвечает. Вместо этого она шипит:

– Думаешь, дети, из которых ты состоишь, хотели, чтобы их разобрали и сделали тебя?

– Если они были уготованными в жертву, то да, – отвечает Кам. – А среди них такие были. Что же до остальных, то им не оставили выбора. Так же, как и я не просил, чтобы меня сделали.

И в этот момент на волне ярости, которую вызывают в Рисе создатели Кама, девушка понимает, что он – такая же их жертва, как и те дети, из частей которых его собрали.

– Зачем ты здесь? – спрашивает она.

– О, на этот вопрос известно множество ответов, – горделиво сообщает Кам. – Например: «Единственная цель человеческого существования – это возжигать огонь во мраке бытия». Карл Юнг.

Риса досадливо вздыхает.

– Да нет, что ты делаешь здесь, в этом доме? Зачем тратишь время на разговоры со мной? Уверена, у «Граждан за прогресс» есть для их игрушки занятия поважней, чем болтовня невесть с кем.

– Там сердце мое, – по привычке говорит он. – Ой, то есть… я хочу сказать, это же мой дом. Но я здесь еще и потому, что хочу здесь быть.

Он улыбается, и Риса еще больше выходит из себя при виде его искренней улыбки. Она напоминает себе, что это вовсе не его улыбка. Он просто носит на себе плоть других людей, и если ее снять, то за ней не окажется ничего. Он – всего лишь злая шутка своих создателей.

– Так, значит, клетки мозга достались тебе заранее запрограммированными? Твоя голова нашпигована ганглиями самых лучших и самых выдающихся подростков, которых твои создатели сумели прибрать к рукам?

– Не все запрограммированы, – тихо отвечает Кам. – Почему ты упорно считаешь меня ответственным за то, над чем я не властен? Я – тот, кто я есть.

– Господа Бога цитируешь?

– Вообще-то, – говорит он, едва заметно копируя ее язвительный тон, – Бог сказал: «Я – то, что я есть». Во всяком случае, если верить Библии короля Иакова.

– Подожди, не говори, я сама! Ты появился на свет с полной Библией, заложенной в голову?

– На трех языках, – подтверждает Кам. – Опять-таки это не моя вина.

Риса не может удержаться от смеха: ну и наглецы, однако, эти его создатели! Они не подумали, что накачивать это существо библейской мудростью, при этом разыгрывая из себя Господа Бога, означает высшую степень гордыни?

– И потом, я же не то чтобы могу воспроизвести все дословно. Просто я напичкан по уши всяким барахлом.

Она смотрит на него с изумлением: что это? Высокообразованный интеллектуал вдруг превратился в простецкого парня. Это он так забавляется? Но, вдумавшись, Риса понимает: дело не в этом. Наверно, по мере того как, в процесс включаются различные фрагменты его составного мозга, он начинает разговаривать в соответствии с привычками их бывших обладателей.

– Могу я поинтересоваться, почему ты передумала? – спрашивает он. – Почему согласилась на операцию?

Риса отводит глаза в сторону.

– Я устала, – заявляет она, хотя дело в другом, и отворачивается от посетителя. Даже это простое действие – повернуться на другой бок – до операции давалось ей с трудом.

Когда становится ясно, что ответа от нее не дождаться, он спрашивает:

– Можно прийти к тебе еще раз?

Она отвечает, не поворачиваясь:

– Ты же все равно явишься, зачем зря воздух сотрясать?

– Просто было бы приятно получить разрешение, – отвечает он, выходя из комнаты.

Риса долго лежит неподвижно. В голове разброд, но она старается не давать воли мыслям. И наконец к ней приходит сон. Этой ночью ей впервые приснилась лавина.

В знаменательный день, когда Риса встает на ноги, причем на неделю раньше запланированного срока, Роберты рядом нет – уехала по каким-то важным делам. Сегодня все противоречивые эмоции клокочут в Рисе с особой силой. Ей хотелось бы испытать радость этого момента наедине с собой, не делясь ни с кем… но, конечно, является Кам, хотя его никто не звал.

– Веха! Великое мгновение! – с энтузиазмом вещает он. – При таком событии обязательно должны присутствовать друзья!

Она бросает на него ледяной взгляд, и он дает задний ход.

– …а-а-а поскольку друзей здесь нет, на худой конец сойду и я.

Санитар – на вид ни дать ни взять накачанный стероидами солдат – подхватывает Рису под мышки и поворачивает на постели, так что ноги девушки нависают над полом. Какое же это неземное блаженство! Риса осторожно сгибает дрожащие колени… и вот кончики пальцев ног касаются деревянного пола.

– Надо было постелить на пол дорожку, – говорит Кам Няне-Качку. – Ей было бы мягче ходить.

– Дорожки частенько скользят, – возражает Няня-Качок.

Санитар поддерживает с одной стороны, Кам – с другой. Риса поднимается на ноги. Первый шаг – самый трудный. Все равно, что вытаскивать стопу из вязкой грязи. Зато второй – значительно легче.

– Давай, малышка! – подбадривает Няня-Качок, будто обращается к ребенку, делающему свои первые шаги. И, в некотором роде, так оно и есть. Риса едва удерживает равновесие и к тому же боится, что колени того и гляди подломятся. Но ничего страшного не происходит, она справляется.

– Продолжай! – говорит Кам. – Ты просто молодец!

К пятому шагу она уже не может сдержать долго подавляемую радость. На лице Рисы расцветает улыбка. Голова слегка кружится, девушка задыхается от волнения и тихонько смеется: какое счастье! Она снова ходит!

– Ну вот, – говорит Кам. – Видишь, все в порядке! Ты снова стала цельной, Риса! У тебя есть полное право наслаждаться этим!

И хотя девушка все еще не в состоянии поверить своему счастью, она просит:

– К окну! Я хочу посмотреть в окно!

Они помогают ей повернутся в нужном направлении, а затем Няня-Качок нарочно отходит в сторону; теперь Риса идет, обхватив Кама за шею, а его рука поддерживает ее за талию. Она хочет рассердиться, что попала в такое положение – и с кем? С ним! Но это желание быстро отступает под напором пьянящих, переполняющих ее ощущений, исходящих от стоп, щиколоток, голеней, бедер – всех тех частей ее тела, которые еще несколько дней назад были почти мертвы.

45

Кам

Кам на седьмом небе. Она обнимает его! Опирается на него! Он убеждает себя, что наступил момент, когда упадут все барьеры. Вот сейчас она повернется и поцелует его, не дожидаясь, пока они добредут до окна.

Рука Рисы сильнее налегает на его затылок. Там шов, она давит на него, и Каму немножко больно, но это ничего, это приятно. Он не имеет ничего против того, чтобы Риса давила на все швы его тела. Пусть бы они все болели! Это было бы прекрасно!

Они подходят к окну. Нет, поцелуя он не дождался, но и плечи его Риса не отпустила. Возможно, просто боится упасть, но Каму хочется думать, что даже если бы она и не боялась, все равно продолжала бы держать его в объятьях…

Море в это утро неспокойно. Волны высотой футов в восемь разбиваются о берег фонтанами брызг. Вдали видны очертания острова.

– Мне так и не сказали, где мы.

– Молокай, – поясняет Кам. – Один из Гавайских островов. Здесь когда-то был лепрозорий.

– А теперь кто тут хозяин? Роберта?

Кам улавливает неприкрытую неприязнь в интонации, с которой Риса произносит имя его наставницы.

– Нет, это собственность «Граждан за прогресс». Думаю, они владеют как минимум половиной острова. Особняк служил когда-то летней резиденцией одному богачу, а теперь здесь их центр медицинских исследований. Роберта – глава этого центра.

– Ты – единственный ее проект?

Этот вопрос Каму даже в голову никогда не приходил. Насколько ему известно, он для Роберты – центр вселенной.

– Ты не любишь ее, правда?

– Кто, я? Да что ты, я ее просто обожаю. Злобные суки и подлые интриганки – мой любимый тип людей.

Кам чувствует внезапный прилив гнева. Ему хочется защитить свою наставницу.

– Красный свет! – вырывается у него. – Ближе нее у меня нет никого. Роберта заменила мне мать.

– Лучше бы тебя принес аист!

– Тебе легко говорить. Вы, приютские, понятия не имеете, что может значить для человека мать!

Риса коротко хватает ртом воздух, а потом, размахнувшись, изо всей силы хлещет его по лицу. От резкого движения девушка теряет равновесие и едва не падает, но ее подхватывает Няня-Качок. Санитар укоризненно смотрит на Кама, затем переключает все внимание на Рису.

– Хватит на сегодня, – говорит этот клубок мускулов. – Давай обратно в постель.

Он помогает девушке добраться до койки. Кам беспомощно стоит у окна, не зная, на кого ему сердиться: на себя, на нее или на санитара – за то, что забрал у него Рису.

– Ну что, Кам, – язвительно произносит Риса, – удар распределился поровну? Или каждый из детей на твоем личике почувствовал его по-разному?

– Горох! – вырывается у Кама. В смысле, ее замечание должно отскочить, как от стенки. И тут же выпаливает: – Намордник!

Он не имеет права так распускать язык. Не имеет! Юноша делает глубокий вдох и выдох, представляя себе, как бурное море превращается в озеро, гладкое, словно стекло.

– Эту пощечину я заслужил, – спокойно говорит он, – однако не смей грубо отзываться о Роберте. Я не черню людей, которых ты любишь, так будь добра, окажи мне ответную любезность.

Кам решает не наседать на Рису, дать ей время опомниться: ведь перемены в ее жизни принесли не только радость, но и травмы, как физические, так и душевные. Он по-прежнему теряется в догадках, что заставило ее изменить своим принципам и согласиться на операцию, но одно он знает точно: Роберта умеет убеждать. Каму нравится воображать, что дело в нем самом; что в глубине души под отвращением к нему скрывается любопытство, а может, даже восхищение той мозаикой, которую так скрупулезно составили из изначально несопоставимых частей. Нет, не той, которую соорудили люди Роберты, а той, которую сложил он сам, сведя воедино и заставив работать все, что было ему дано.

Раз в день они с Рисой едят вместе.

– Это необходимо, – заявляет ему Роберта. – Если ты намерен с ней сблизиться, вы должны обедать вместе. Во время совместного приема пищи психика наиболее расположена к налаживанию отношений.

Кам желал бы, чтобы слова Роберты не звучали… словно врачебное предписание. Он желал бы, чтобы Риса привязалась к нему вовсе не из-за того, что ее психика когда-то к чему-то будет расположена.

Рисе еще не сказали, что ее задача – стать его компаньоном.

– Не торопись, – советует Каму Роберта. – Ее надо будет тщательно готовить к этой роли, и мы попробуем особый подход. Она – легенда, и мы этим воспользуемся в своих интересах. Создадим мощный эффект ее присутствия во всех СМИ и только потом выпустим вас на публику вдвоем. На это требуется время. А пока будь собой, чудесным, очаровательным, обаятельным. Она не устоит.

– А вдруг устоит?

– Я верю в тебя, Кам.

Кам так и поступает. Чем бы он ни занимался, Риса всегда в его мыслях. Она – нить, что, пронизывая швы в его мозгу, накрепко стягивает все его части в единое целое.

Риса тоже думает о Каме. Он чувствует это по взглядам, которые девушка тайком бросает на него. Вот он играет в баскетбол с одним из сторожей, у которого в этот день выходной. Торс Кама обнажен, и видны не только швы, но и мускулы, словно изваянные скульптором: кубики на животе, как у боксера, мощные грудные мышцы пловца… Его безупречное тело, управляемое тонко настроенным мозгом, взмывает в воздух и кладет мяч в корзину, безукоризненно, элегантно. Риса наблюдает за ним из окна большой гостиной. Он знает об этом, но не подает виду, лишь продолжает блестящую игру. Пусть за него говорит его тело.

И только закончив матч, он поднимает глаза на Рису, давая понять, что знал о тайном наблюдении и подарил ей себя открыто и свободно. Она отшатывается от окна, но оба знают: она смотрела на него. Не по принуждению, а потому что сама того пожелала, и это – совершенно другое дело.

46

Риса

Риса поднимается по винтовой лестнице. Риса спускается по винтовой лестнице. Риса работает с физиотерапевтом Кенни, который не нарадуется ее прогрессу. Новости из внешнего мира до нее не доходят. Девушке кажется, что никакого внешнего мира больше вообще не существует, а островная клиника, которая вовсе даже и не клиника, – ее дом. Она ненавидит это чувство.

А эти ежедневные совместные трапезы! Риса и страшится их, и ждет. Если позволяет погода, они обедают на веранде. Кам, с удовольствием демонстрирующий ей свое великолепное тело и ловкость движений на расстоянии, за столом становится неуклюж и стеснителен, как и Риса. Оба ощущают неловкость из-за того, что вынуждены проводить время вместе, словно их насильно поженили. Они не вспоминают тот день, когда она залепила ему оплеуху. Они почти ни о чем не разговаривают. Риса примиряется с его существованием. Он примиряется с тем, что она с ним примирилась.

Они сидят на веранде, лакомясь бифштексом, и Кам, наконец, пробует разбить лед.

– Мне жаль, что тогда так получилось, – говорит он. – Я сказал лишнее. Быть на попечении у государства – в этом нет ничего плохого. Некоторые части меня знают, что это такое. У меня есть воспоминания о государственных приютах. О многих из них.

Риса вперяется взглядом в тарелку.

– Будь добр, дай мне поесть спокойно.

Но его не остановить.

– Приют – это не самое лучшее место на земле, я понимаю. Нужно бороться за внимание к себе, иначе жизнь станет простым прозябанием, а это – худшее, что может случиться с человеком.

Риса поднимает на него глаза. Ну и ну. Он сумел выразить словами те самые чувства, которые она всегда испытывала в отношении своего детства.

– Ты знаешь, в каких приютах воспитывался? – интересуется она.

– Не совсем. В голове мелькают образы, обрывки воспоминаний, но в моем речевом центре практически нет частей, полученных от государственных сирот.

– Неудивительно. В приютах не слишком-то заботятся о том, чтобы развивать у детей речевые навыки, – усмехается Риса.

– Ты что-нибудь знаешь о себе? – любопытствует Кам. – Как ты оказалась в приюте? Кто твои родители?

В горле Рисы образуется ком, который она пытается проглотить.

– Эта информация никому не доступна.

– Мне доступна, – говорит Кам.

От этих слов ею овладевают и опасение, и робкая надежда. Но на этот раз, с удовлетворением отмечает она, опасение сильнее.

– Собственно, мне никогда и не хотелось это знать. Да и сейчас не хочется.

Кам опускает взор. Он немного разочарован. А может, даже и не немного. Риса неожиданно для себя тянется через стол и сжимает его пальцы.

– Спасибо за предложение. Очень мило с твоей стороны, но… я привыкла. Не надо мне это знать.

И только отпустив его ладонь, Риса осознает, что это ее первый добровольный физический контакт с ним за все время их знакомства. О том же думает и Кам.

– Я знаю, ты любила парня, которого называют Беглецом из Акрона, – говорит он.

Риса старается не показать своих чувств.

– Мне очень жаль, что он погиб, – говорит Кам. Риса смотрит на него в ужасе, но тут он добавляет: – Наверно, тот день в «Веселом Дровосеке» был просто кошмаром.

Риса тяжело вздыхает. Кам не в курсе, что Коннор жив. Значит ли это, что и «Граждане за прогресс» тоже ни сном ни духом? Но об этом лучше не спрашивать и вообще, на эту тему говорить не стоит: возникнет много встречных вопросов.

– Ты тоскуешь по нему? – спрашивает Кам.

Вот теперь она может сказать правду.

– Да. Очень.

Оба надолго замолкают. И наконец Кам произносит:

– Я понимаю, что никогда не смогу заменить его тебе. Надеюсь лишь, что в твоем сердце хватит места и для меня, как для друга…

– Ничего не обещаю, – отрезает Риса, стараясь не показать, что его слова тронули ее.

– Ты по-прежнему считаешь меня уродом? – спрашивает Кам. – Я все так же отвратителен тебе?

Риса хочет ответить правдиво, но не может подобрать подходящие слова. Он принимает ее молчание за нежелание обидеть его и опускает глаза.

– Понятно.

– Нет, – говорит Риса. – Я не считаю тебя уродом. К тебе просто нельзя подходить с обычной меркой. Это все равно, что пытаться решить: женщина на картине Пикассо прекрасна или уродлива? Вывод не делаешь, но не смотреть не можешь.

Кам улыбается.

– Ты сравниваешь меня с произведением искусства. Мне это нравится.

– Ну, вообще-то, Пикассо мне безразличен.

Кам смеется, и Риса невольно заражается его весельем.

* * *

В усадьбе над обрывом есть сад, полный искусно подстриженных изгородей и экзотических цветов.

Рису, выросшую в бетонных стенах городского приюта, нельзя назвать любительницей зелени, но как только ей разрешили выходить в сад, она стала наведываться сюда каждый день, хотя бы для того, чтобы не чувствовать себя узницей. Она еще не привыкла к тому, что снова может ходить, и потому каждый шаг по аллеям сада для нее подарок.

Однако сегодня она натыкается здесь на Роберту – та готовит съемку видеоролика. Вместе с ней здесь и операторы с камерами, а прямо посреди центральной поляны торчит не что иное, как старое инвалидное кресло Рисы. Его вид вызывает у девушки прилив эмоций, в которых она не сразу разбирается.

– Что здесь происходит? – спрашивает она, впрочем, не совсем уверенная, что хочет это знать.

– Ты встала на ноги уже почти неделю назад, – поясняет Роберта. – Пора тебе приступить к тому, о чем мы договаривались.

– Благодарю вас, вы очень удачно подобрали слова. Я сразу почувствовала себя проституткой.

Кажется, Роберта сейчас вскипит, но она быстро берет себя в руки.

– Я вовсе ничего такого не имела в виду. У тебя талант все перекручивать. – Она подает Рисе лист бумаги. – Здесь твое выступление. Сейчас ты запишешь ролик для социальной рекламы.

Риса не может сдержаться и хохочет:

– Я появлюсь на телевидении?!

– И в газетах, и в Сети. Это первый этап наших планов относительно тебя.

– Да что вы? А какие еще этапы?

Роберта скалит зубы.

– Придет время – узнаешь.

Риса читает написанное на листе, и у нее сосет под ложечкой.

– Если тебе трудно выучить это, мы заготовили карточки-подсказки, – говорит Роберта.

Риса читает текст дважды, чтобы убедиться: глаза ее не обманывают.

– Нет! Нет и нет! Я не буду это читать, и вы меня не заставите! – Она комкает бумагу и бросает себе под ноги.

Роберта, не теряя самообладания, раскрывает папку и протягивает ей другой листок.

– Пора бы тебе запомнить, что у нас всегда есть копии.

Риса отказывается взять бумагу.

– Как вы смеете?

– Не корчи из себя оскорбленную добродетель. Там нет ни слова неправды.

– Дело не в словах. Дело в том, что между строк!

Роберта пожимает плечами.

– Неважно, что люди прочтут между строк. Здесь одна правда. Она услышат то, что ты скажешь, а выводы пусть делают сами.

– Не дурачьте меня, Роберта. Я не так глупа и наивна.

Выражение лица Роберты резко меняется, будто с него спадает маска. Время уговоров и маневров кончилось. В голосе женщины звенит лед:

– Ты будешь делать то, что мы потребуем! Или ты забыла наш договор?

Это угроза, завуалированная, словно прикрытая тончайшим шелком. И тут раздается голос:

– Какой договор?

Обе поворачиваются и видят идущего по аллее Кама. Роберта обжигает Рису предостерегающим взглядом, и та молча опускает глаза.

– Касающийся ее позвоночника, какой же еще? – объясняет Роберта. – В обмен на чрезвычайно дорогой трансплантат и операцию, проведенную по последнему слову хирургии, Риса согласилась стать частью большой семьи «Граждан за прогресс». Каждый член семьи должен исполнять свою роль. – Она снова протягивает Рисе листок с текстом. Девушка понимает: выбора у нее нет. Она переводит взгляд на людей с камерой, затем обратно на Роберту.

– Вы хотите, чтобы я встала около кресла? – спрашивает она.

– Нет, ты будешь в нем сидеть, – отвечает та. – А потом, на середине текста, поднимешься. Так будет эффектнее, не правда ли?

Риса всегда считала себя человеком, способным выжить в любой ситуации. Она успешно плавала в предательских водах Государственного приюта № 23 штата Огайо до того самого дня, когда попала под бюджетный нож и была отправлена на разборку. Потом стала беглянкой, но выжила и в бегах, а затем прошла заготовительный лагерь и сумела не погибнуть даже в сокрушительном взрыве Хлопков. Ее сила заключалась в остром уме и способности к адаптации.

К чему ей теперь адаптироваться?

К не очень громкой славе; к жизни в комфорте; к умному и обаятельному парню, который влюблен в нее по уши… и к отторжению всего, во что она когда-то верила. К сделке с совестью.

Риса сидит в уютном шезлонге во дворе усадьбы над обрывом, любуется тропическим закатом и пытается привести в порядок мысли, вернуть покой рассудку. О душу Рисы бьется мощная, безжалостная волна, подобная тем, что обрушиваются сейчас на берег, напоминая ей, что даже самые величественные горы не могут сопротивляться эрозии и неизбежно уступают морю. Она не знает, как долго сможет выдерживать этот напор, да и надо ли его выдерживать.

Этим утром у нее брали интервью для выпуска новостей. Она пыталась отвечать на вопросы предельно правдиво. Да, для нее поддержка разборки – это необходимость, однако никто, кроме нее самой и Роберты, не знает, откуда возникла эта необходимость. Но как бы Риса ни старалась, она произносит такое, что сама не может поверить, как подобные фразы могут слетать с ее губ. «Разборка – это наименьшее из зол». Неужели какая-то часть ее поверила этому? Постоянное манипулирование сознанием привело к тому, что ее внутренний компас крутится как ошалелый, и Риса боится, что ей больше никогда не удастся найти север.

Измученная, она засыпает, но вскоре – ей кажется, всего через несколько секунд, – открывает глаза оттого, что чья-то рука осторожно трясет ее за плечо. Уже стемнело, лишь тоненькая голубая полоска на горизонте напоминает об ушедшем дне.

– Соня, – говорит Кам. – А я и не знал, что ты храпишь.

– Ничего подобного, – еще толком не проснувшись, бурчит она. – Я не храплю.

У Кама в руках одеяло. Лишь когда он укутывает ее, Риса осознает, что замерзла, пока спала. Даже в тропиках воздух по вечерам бывает прохладным.

– Ты много времени проводишь в одиночестве, – говорит Кам. – Тебе совсем не обязательно быть одной… ну, ты понимаешь…

– Для того, кто много лет прожил в приюте, одиночество – это роскошь.

Он опускается на траву рядом с ней.

– На следующей неделе – наше первое совместное интервью. Нас отвезут на материк. Роберта сказала тебе?

Риса вздыхает.

– Да, мне все известно.

– Нас представят как пару…

– Не волнуйся, я буду улыбаться и работать на камеру. Тебе не о чем беспокоиться.

– Я надеялся, что для тебя это будет не просто работа на камеру.

Не желая встречаться с ним взглядом, Риса поднимает глаза к небу. Здесь звезд еще больше, чем над Кладбищем… правда, там у нее не было ни времени, ни особого желания ими любоваться.

– Я знаю все их названия, – хвастает Кам. – Я имею в виду звезды.

– Не смеши меня. Звезд миллиарды, ты не можешь знать все.

– Гипербола, – признает он. – Я, конечно, преувеличиваю. Но я знаю самые большие. – Он показывает на звезды, как будто в его голове развернулась живая карта небесной сферы, и говорит с бостонским акцентом: – Это Альфа Центавра, ближайшая к нам звездная система. А видишь вон ту, справа? Это Сириус, самая яркая звезда на всем небе…

Его голос действует на девушку завораживающе, он приносит ей кроху покоя, которого ей так не хватает. «Может, все гораздо проще, чем кажется? – думает Риса. – Может, надо как-то приспособиться?..»

– Вон та, потусклее, – Спика. На самом деле эта звезда в сто раз ярче Сириуса, просто она намного дальше от нас…

Риса напоминает себе, что пошла на соглашение с «Гражданами за прогресс» не из эгоистических побуждений. Так может, пора ее совести утихомириться? А если совесть не желает успокаиваться и затягивает ее в бездну, то не лучше ли отсечь ее, чтобы выжить?

– Это Туманность Андромеды: даже не звезда, а целая галактика…

В хвастовстве Кама есть оттенок наивного тщеславия, как у маленького мальчика, которому не терпится рассказать, чему его сегодня научили в школе. Но он же никогда этого не учил! И акцент, который слышится сейчас в его речи, и эта информация достались Каму от другого человека.

«Риса, перестань!» – приказывает она себе. Может, пора, наконец, сдаться эрозии?

И чтобы досадить той части своей натуры, которая все еще продолжает противиться, Риса встает из кресла, ложится на траву рядом с Камом и устремляет глаза на россыпь звезд.

– Полярную звезду найти очень легко, – продолжает Кам. – Она всегда висит над Северным полюсом, поэтому, если найдешь ее, то легко отыщешь истинный норд. – Риса ахает при этих словах. Кам поворачивается к ней: – Хочешь, чтобы я замолчал?

Риса смеется:

– Нет, я надеялась снова уснуть под твою болтовню!

– О, я такой скучный?

– Чуть-чуть.

Он осторожно касается ее руки, проводит по ней кончиками пальцев.

Риса отдергивает руку и садится.

– Не смей! Ты же знаешь: я не люблю, когда меня трогают!

– Ты вообще не любишь, когда тебя трогают или… тебе не нравится, когда к тебе прикасаюсь я?

Она уходит от ответа.

– А эту как зовут? – спрашивает она, указывая на звезду. – Вот эту, красную?

– Бетельгейзе, – отвечает Кам и после неловкого молчания задает вопрос: – Какой он был?

– Кто?

– Ты знаешь кто.

Риса вздыхает:

– Тебе не нужно этого знать, Кам.

– Нужно.

Не в силах сопротивляться, она снова ложится на траву, смотрит в звездное небо и произносит:

– Импульсивный. Мрачно-задумчивый. Временами ненавидящий самого себя.

– Похоже, настоящая находка.

– Дай мне закончить. Умный, верный, ответственный, к тому же сильный лидер, хотя слишком скромен, чтобы самому это признать.

– Ты говоришь о нем в настоящем времени?

– Был, – поправляется она. – Просто иногда мне кажется, что он по-прежнему жив.

– Думаю, мне он понравился бы.

Риса качает головой.

– Он возненавидел бы тебя.

– Почему?

– Потому что, вдобавок ко всему, он ревнив.

Снова повисает молчание, на этот раз не такое неловкое.

– Я рад, что ты рассказала мне о нем, – говорит Кам. – И теперь я тоже хочу кое-чем с тобой поделиться.

О чем он хочет ей рассказать? Риса теряется в догадках. Она вдруг ловит себя на том, что ее распирает от любопытства.

– Когда ты была в приюте, ты знала такого мальчика – Самсона? – спрашивает он.

Риса копается в памяти.

– Да! Он был вместе со мной в автобусе, который вез нас в заготовительный лагерь.

– Он был тайно влюблен в тебя.

Риса в замешательстве: откуда он знает? Ах да… Прозрение впрыскивает ей в кровь адреналин. Она вскакивает на ноги, готовая умчаться обратно в особняк, или спрыгнуть со скалы в море, или еще что, лишь бы уйти от этого откровения, но не может: Кам держит ее в поле тяготения, словно звезда – свою драгоценную планету.

– Алгебра! – произносит он. – У него был математический талант. Мне досталась лишь та его часть, что сильна в алгебре, но когда я наткнулся на твою фотографию, этого оказалось достаточно, чтобы я рассмотрел ее и вспомнил. Потом Роберта услышала, что тебя поймали, потянула за ниточки, и вот ты здесь. Из-за меня. Это я виноват, что ты попала сюда.

Она хочет отвернуться от него, но не может. Так свидетель дорожной аварии не в силах оторваться от кошмарного зрелища.

– И что я, по-твоему, должна сейчас чувствовать, Кам? Я просто в ужасе! Значит, я здесь потому, что тебе пришла в голову такая блажь, и эта блажь – даже не твоя, а того бедного мальчика!

– Нет, это не так, – торопливо возражает Кам. – Самсон – он как… как друг, который похлопывает тебя по плечу, чтобы привлечь внимание… Но то, что я чувствую к тебе, – это мое, это я, весь полностью! Не только алгебра, но… как бы это сказать… все уравнение целиком…

Она отворачивается от Кама, подхватывает с травы одеяло и закутывается в него.

– Уходи. Я хочу, чтобы ты ушел!

– Прости меня, – умоляет он, – я просто не хотел, чтобы между нами оставались какие-то секреты.

– Пожалуйста, уйди!

Он не приближается к ней, но и не уходит.

– «Лучше пусть я частично стану великим, чем полностью бесполезным». Разве не это он сказал тебе в последний раз? Я чувствую себя в ответе за то, чтобы его желание осуществилось.

И Кам, наконец, удаляется в дом, оставляя ее наедине с целым роем мыслей.

Десять минут спустя Риса еще стоит, завернувшись в одеяло, и не хочет идти внутрь. В голове вращается бесконечный хоровод одних и тех же дум, и у нее начинает кружиться голова.

«Я не должна этому поддаваться… я должна поддаться… я не могу… я должна…» – И снова, и снова, по кругу, так что ей попросту хочется отключиться и ни о чем не думать.

Когда Риса, наконец, возвращается в дом, она слышит музыку. Конечно, в этом нет ничего необычного, но музыка исходит не из стереосистемы. Кто-то играет на гитаре. Что-то испанское. Правда, на двенадцатиструнной гитаре все что угодно будет звучать в испанском духе, но эта мелодия – явно фламенко.

Музыка доносится из большой гостиной. Риса входит туда и видит Кама – он сидит, сгорбившись над инструментом, полностью погруженный в звуки. Она и не знала, что он умеет играть. Впрочем, чему тут удивляться, Кам ведь – сокровищница самых разнообразных талантов. Однако чтобы так играть на гитаре, одного таланта мало; нужны мышечные навыки в комбинации с корковой и слуховой памятью, и все это должно соединяться в единое целое головным мозгом, координирующим четкую работу всех компонентов.

Его музыка обволакивает, обезоруживает, чарует Рису, наводит на мысль, что дело здесь не только в отдельных частях других людей. Что-то объединяет эти части, связывает их воедино. Впервые Риса смотрит на Кама, как на цельного индивида, пытающегося выявить каждое из своих многочисленных дарований. Он не просил, чтобы его ими наделяли, и не смог бы от них отказаться, если бы даже хотел. Еще пять минут назад она была от него в ужасе, а сейчас это откровение приносит мир ее душе. Не в силах противиться, она садится за рояль и начинает аккомпанировать.

Услышав, что она играет, Кам берет гитару и садится рядом. Они не разговаривают, общаются только при помощи ритма и гармонии. Он уступает ведущую роль Рисе, позволяет ей свободно импровизировать, а сам следует за ней. Она так же легко передает тему ему. Они могли бы продолжать так бесконечно… А потом оказывается, что почти так и есть – они играют несколько часов подряд, и ни один не хочет остановиться первым.

«Кто знает, – думает Риса, – привыкну я к такой жизни или нет…» Но сейчас для нее нет ничего чудеснее, чем погрузиться в музыку, затеряться в звуках. Она уже забыла, как это прекрасно.

47

Публика

Рекламная пауза заканчивается, камеру переключают на студию. Публика послушно хлопает по сигналу, давая зрителям у телевизоров понять, что они пропустили самое интересное.

Один из ведущих объявляет:

– Для тех, кто только сейчас к нам присоединился, сообщаем: сегодня у нас в гостях Камю Компри и Риса Сирота.

Молодой человек с кожей разных оттенков – экзотично, но для взгляда приятно – делает публике приветственный жест. Он держит за руку красивую девушку, сидящую с ним рядом. Идеальная пара, они словно рождены друг для друга. До публики быстро доходит, что Камю предпочитает имя Кам. Он еще интереснее и привлекательнее, чем на многочисленных рекламных плакатах и постерах, которые заранее подготовили зрителей к тому, что им предстоит столкнуться с чем-то мистическим, волшебным. Но в этом юноше нет ничего мистического, есть лишь волшебство. Внешность его больше никого не шокирует, все видели его изображения, и шок давно уступил место любопытству.

И зрители в студии, и обыватели у экранов телевизоров возбуждены, нет, они на взводе, ведь происходит нечто особенное – первое значительное выступление Кама на публике. Время и место для его дебюта выбрано очень удачно: что может быть лучше, чем «Бранч с Джарвисом и Холли», приятное утреннее ток-шоу? Все любят Джарвиса и Холли, они такие забавные, такие уютные в своей элегантно обставленной телевизионной гостиной…

– Кам, относительно твоего… появления на свет много противоречивых мнений. Мне бы хотелось знать, что ты о них думаешь? – спрашивает Холли.

– Меня они больше не волнуют, – отвечает Кам. – Раньше я очень переживал, слыша, какие обо мне говорят ужасные вещи, но вскоре понял, что для меня важно мнение только одного человека.

– Твое собственное? – подсказывает Холли.

– Нет, ее, – говорит Кам и смотрит на Рису. Публика смеется. Риса скромно улыбается. Холли и Джарвис полминуты мило болтают на тему, кто главный в отношениях мужчины и женщины. Затем Джарвис задает следующий вопрос:

– Риса, тебе тоже пришлось в жизни несладко. Сначала – сирота на попечении государства, потом – беглянка, впоследствии реабилитированная… Я уверен, нашей публике не терпится узнать, как вы с Камом встретились.

– Я познакомилась с Камом после операции на позвоночник, – рассказывает Риса. – Это случилось в той же клинике, в которой собрали и его. Он навещал меня каждый день. И наконец я поняла, что… – Она на секунду замолкает, стараясь совладать с эмоциями. – Я поняла, что Кам как целостное существо гораздо больше, чем сумма составляющих его частей.

Вот! Это именно то, что обожает публика. Все зрители, как один человек, испускают восторженное «О-о!». Кам улыбается и крепче сжимает руку подруги.

– Мы все видели социальную рекламу с твоим участием, – говорит Холли Рисе. – У меня до сих пор мурашки по коже, когда я вижу, как ты встаешь из кресла. – Она обращается к публике: – Ведь правда? – Публика отвечает громом аплодисментов, и Холли поворачивается к Рисе. – И все же – ты была в бегах, значит, ты протестовала против разборки, не так ли?

– Ну… – тянет Риса. – Кто бы не протестовал против разборки?

– Когда же у тебя произошла переоценка ценностей?

Риса глубоко вздыхает, и Кам снова пожимает ей руку.

– Не могу сказать, что это была переоценка… Просто я поняла, что должна шире смотреть на вещи. Не будь разборки, Кам не появился бы на свет, и мы бы сегодня не были вместе. В мире есть и всегда будут страдания и муки, но благодаря разборке те из нас, чья жизнь… – она снова колеблется, – …чья жизнь ценнее для общества, избавляются от страданий.

– Тогда, – спрашивает Джарвис, – какой совет ты дашь ребятам, которые сейчас в бегах?

Отвечая, Риса смотрит в пол, а не на Джарвиса.

– Я скажу им: если вы бежите, то бегите, потому что вы имеете право на жизнь. Но, что бы ни случилось, помните: у вашей жизни есть цель и смысл.

– Может быть, в ней появится даже больше смысла, если она продолжится в состоянии распределенности? – подсказывает Джарвис.

– Может, и так.

Шоу плавно перетекает в презентацию новой коллекции некоего знаменитого кутюрье: зрителям представлена одежда на основе техники пэчворк, то есть из тщательно подобранных лоскутков. Само собой, вдохновение модельер черпал в истории Камю Компри. Наряды для мужчин и женщин, мальчиков и девочек…

– Мы назвали эту коллекцию «Разбор-шик», – объявляет дизайнер, и под аплодисменты публики по студии начинают дефилировать модели.

48

Риса

Выступление Кама и Рисы окончено. Пока они не скрываются за кулисами, Риса держит Кама за руку. Едва убедившись, что их никто не видит, она с отвращением разжимает пальцы. Но противен ей не Кам – она сама себе противна.

– Что случилось? – беспокоится Кам. – Если я что-то сделал не так, прости, я нечаянно!

– Заткнись! Заткнись и все!

Она ищет туалет и не может найти. Эта проклятая студия – настоящий лабиринт, и все, от практикантов до штатных работников, глазеют на них, словно Риса и Кам – члены королевской семьи. С чего бы? У них же тут знаменитостей пруд пруди! Наверно, оттого, что знаменитостей и правда пруд пруди, а Камю Компри – только один. Он теперь новый «золотой мальчик», надежда человечества, а она, Риса… ну, позолоченная. За компанию.

Наконец, она находит туалет и запирается изнутри. Усевшись на крышку унитаза, девушка прячет лицо в ладонях. Ей пришлось сегодня защищать разборку. Мир, по ее словам, становится лучше за счет невинных детей, отправленных на запчасти. Как у нее язык повернулся! Душа Рисы истерзана, самоуважение испарилось. Теперь она не только жалеет о том, что выжила в том страшном взрыве, – она жалеет, что вообще родилась на свет.

«Почему ты так поступаешь, Риса?»

Это голоса детей – обитателей Кладбища. «Почему?» – это голос Коннора. Он обвиняет ее и имеет на то полное право. Как бы ей хотелось объяснить ему причины своего поведения и рассказать, почему она продала душу дьяволу, заключив сделку с Робертой! С Робертой, с дьяволицей, обладающей властью создать совершенного – в ее понимании – человека.

Да, Кам, возможно, и вправду совершенен. Во всяком случае, по понятиям нынешнего общества. Риса не может отрицать, что с каждым днем Кам наращивает свой потенциал. У него блестящий ум, его тело безупречно, и когда он не зациклен на себе, поражаешься глубине его натуры. Теперь Риса смотрит на него как на реального человека, а не как на сложенного из кусочков Пиноккио, и это беспокоит ее не меньше того, что она сегодня наговорила перед камерами.

В дверь туалета колотят.

– Риса! – зовет Кам. – С тобой все нормально? Пожалуйста, выходи! Ты пугаешь меня!

– Оставь меня в покое! – кричит она.

Из-за двери не доносится ни звука, но пять минут спустя, когда Риса выходит, Кам ждет ее у порога. Наверно, он ждал бы весь день и всю ночь, если бы понадобилось. Откуда у него такая непоколебимая решимость? От одной из частей, или это его собственное достижение?

Из глаз Рисы текут слезы, и она бросается в объятия Кама, сама удивляясь этому порыву. Она готова растерзать парня на куски, и одновременно ей просто необходимо найти у него утешение. Она желала бы разрушить все, что он олицетворяет, и в то же время ей хочется выплакаться на его плече, ведь другого плеча у нее нет. Работники студии кидают на них восторженные взгляды, стараясь, однако, не докучать влюбленным. Людям кажется, что эти двое застыли в страстном объятии.

– Несправедливо, – тихо говорит Кам. – Они не должны заставлять тебя делать то, к чему ты еще не готова.

И снова тот факт, что Кам, объект всеобщего внимания, понимает ее, сочувствует ей, что он даже вроде бы на ее стороне, приводит Рису в смятение. Все опять переворачивается с ног на голову.

– Так будет не всегда, – шепчет Кам. Риса хочет верить ему, вот только она убеждена, что если что-то и изменится, то только к худшему.

49

Кам

Роберта рассказала ему не все. За властью, которую она возымела над Рисой, кроется нечто большее. Риса оказывает ей услуги в благодарность за новый позвоночник? Какое там! Девушка не испытывает ни малейшей благодарности. Нет сомнения, что этот самый позвоночник для нее не благо, а тяжкая обуза, которую она едва ли в состоянии вынести. Так почему же она согласилась на трансплантацию?

Когда они с Рисой вместе, этот вопрос невидимым мрачным облаком висит в воздухе; однако всякий раз, когда Кам заговаривает на эту тему, Риса отвечает одно и то же: «Я должна была так поступить»; а когда он пытается копнуть глубже, она теряет терпение и требует, чтобы он прекратил давить на нее. «У меня были на то причины!» – и кончен разговор.

Как бы ему хотелось думать, что она пошла на все эти жертвы ради него, Кама! Есть в нем части, достаточно наивные, чтобы верить, будто Риса дает интервью и снимается в рекламе ради него, но частей, которые знают, что это вовсе не так, гораздо больше.

Случившееся в студии «Бранча с Джарвисом и Холли» ясно доказывает, что боль, которую испытывает Риса, участвуя в подобных мероприятиях, глубока и сильна. Да, она позволила ему себя утешить, но это ничего не меняет. Не считая того, что теперь он считает себя обязанным докопаться до истины – ради Рисы, не ради себя. Как они могут стать ближе друг к другу, если между ними останется хоть капля недосказанности?

Что-то произошло в тот день, когда она подписала соглашение. Но расспрашивать об этом Роберту – напрасная трата времени. Стоп! Кам вдруг осознает: ему и не надо расспрашивать! У Роберты все записывается на видео, тут она подлинный мастер.

– Мне нужно просмотреть видеозаписи с камер наблюдения за семнадцатое апреля, – говорит Кам своему приятелю-охраннику – тому самому, с которым играет в баскетбол, – когда они возвращаются на Молокай. Но тот категорически отказывает:

– Не имею права. Никому нельзя их просматривать без разрешения сам знаешь кого. Получи разрешение, и я покажу тебе все, что пожелаешь.

– Да она не узнает!

– Все равно.

– Зато тебе наверняка будет не все равно, если я расскажу ей, как подловил тебя, когда ты пытался кое-что стянуть из особняка. – От такого коварства охранник теряет дар речи. А Кам продолжает давить: – Знаю, что ты сейчас скажешь: «Ах ты, сукин сын! Ты не можешь так поступить!» – а я скажу: «Еще и как могу, и кому Роберта скорее поверит, тебе или мне?» – Кам протягивает флешку. – Перекинь сюда файлы и не создавай себе лишних проблем.

Взгляд охранника полон недоверия и возмущения.

– Ну ты и ублюдок! Вот уж правильно говорят: яблочко от яблони недалеко падает!

И хотя Кам отлично понимает, на кого намекает охранник, все равно говорит:

– Да у меня тут целый сад! Конкретнее, какую яблоню ты имеешь в виду?

В тот же вечер флешка, под завязку набитая видеофайлами, лежит у Кама в ящике стола. Похоже, ему больше не с кем играть в баскетбол, ну да ладно, не так велика жертва. Поздно ночью, когда ему никто не мешает, он загружает записи в свой личный блок и узнает то, что от него тщательно скрывалось…

50

Риса

17 апреля. Почти два месяца назад. Еще до интервью и рекламных объявлений, еще до трансплантации…

Риса сидит в своем инвалидном кресле в тесной клетушке. Ей нечем занять себя, кроме собственных мыслей. Бумажный самолетик, сложенный из соглашения, валяется на полу под односторонним зеркалом.

Риса непрестанно думает о своих друзьях. В основном о Конноре. Как он там без нее? Наверно, ему стало легче. Вот бы послать ему весточку, передать, что она жива, что не замучена насмерть в застенках инспекции! И что она даже не в застенках, а в руках некоей могущественной организации.

Входит вчерашняя гостья Роберта. В руках у нее – новый лист бумаги с текстом соглашения. Она садится у стола и пододвигает Рисе бумагу и ручку.

На лице Роберты улыбка, но это улыбка змеи: еще секунда, и она задушит свою жертву в безжалостных кольцах.

– Ты готова подписать? – спрашивает она.

– Вы готовы полюбоваться еще одним самолетиком? – в тон отвечает Риса.

– Ах, самолетики! – живо подхватывает Роберта. – Кстати, о самолетиках. Почему бы нам не потолковать о них? О тех, что стоят в парке для списанной техники. Отличное место! Кладбищем называется. У тебя там осталась куча приятелей. Давай поговорим о них!

«Ну вот, – думает Риса, – сейчас начнет докапываться».

– Спрашивайте, о чем хотите, – вслух говорит она. – Но на вашем месте я не поверила бы ни единому моему слову.

– Мне незачем тебя расспрашивать, дорогуша, – отвечает собеседница. – Относительно Кладбища нам известно все, что нужно. Видишь ли, мы разрешаем вашей маленькой колонии беглецов существовать, потому что это нужно нам.

– Нужно вам? Хотите сказать, что контролируете Инспекцию по делам несовершеннолетних?

– Скажем так: мы имеем на нее влияние. Инспекция уже давно точит зуб на Кладбище, но мы сдерживаем ее аппетиты. Однако стоит мне молвить словечко – и от вашего Кладбища камня на камне не останется, а всю эту ребятню, за которую ты готова жизнь отдать, отправят в заготовительные лагеря.

У Рисы земля уходит из-под ног.

– Вы блефуете!

– Ты полагаешь? Думаю, ты знакома с нашим человеком. Его имя Трейс Ньюхаузер.

Риса потрясена.

– Трейс?!

– Он предоставил нам всю информацию, и мы при необходимости разберемся с Кладбищем быстро и безболезненно. – Роберта пододвигает соглашение ближе к Рисе. – Однако все решаемо. Твои приятели могут избежать разборки. Будь добра, Риса, согласись на новый позвоночник и делай, что мы от тебя потребуем. Если ты поступишь разумно, гарантирую, что все семьсот девятнадцать твоих друзей останутся целыми и невредимыми. Помоги мне, Риса, и ты спасешь их.

Риса смотрит на лежащий перед ней документ и видит его в новом свете. В ужасном свете.

– А что вы потребуете? – спрашивает она. – Что я должна буду делать?

– На первом месте – Кам. Ты спрячешь свои чувства и будешь с ним мила. Об остальном узнаешь, когда время придет.

Она ждет от Рисы ответа, но так и не получает его. Должно быть, осколки бомбы, которую Роберта разорвала здесь, в этой камере, все еще сыплются на узницу.

Молчание Рисы вполне удовлетворяет посетительницу. Она встает и собирается уйти, оставив девушку наедине с бумагой и ручкой.

– Как я уже сказала, за тобой остается право выбора. Ты можешь отказаться. Но если ты поступишь так, тебе придется жить с последствиями своего решения.

Риса держит ручку и читает документ в четвертый раз. Один-единственный лист бумаги, полный юридической зауми. Впрочем, расшифровка не нужна: и так понятно, о чем тут речь. Поставив свою подпись, она даст согласие заменить поврежденный позвоночник на здоровый, взятый у неизвестного подростка.

Сколько раз Риса представляла, каково это – снова начать ходить? Сколько раз заново переживала тот кошмарный момент в «Веселом Дровосеке», когда рухнувшая балка перебила ей спину, и думала: вот бы стереть этот эпизод из жизни?

Когда вскоре после теракта встал вопрос о замене позвоночника, Риса сразу поняла, что в уплату за него ей придется отдать свою душу. Совесть не позволила ей это сделать и никогда не позволит.

Так Риса думала до сих пор.

Если она откажется, то отстоит свои принципы в этом беспринципном мире… вот только о ее подвиге никогда никто не узнает, а ее верность принципам будет стоит друзьям жизни.

Роберта утверждает, что у Рисы есть выбор. Неужели? И какой же?

Риса решительно сжимает ручку, набирает полные легкие воздуха и ставит под документом свое имя.

51

Кам

Роберта не нарадуется тому, как реагирует общественность на выступление Кама в «Джарвисе и Холли». Все наперебой хотят взять у Кама интервью. Ей уже пришла дюжина запросов!

– Вот теперь мы можем выбирать! – объявляет она Каму наутро после того, как он просмотрел тайные видеозаписи. – Лучше меньше, да лучше!

Кам не отвечает. Роберта, окрыленная новыми перспективами, не замечает, что ее подопечный сам не свой.

«Ты спрячешь свои чувства и будешь с ним мила».

Кам дает выход гневу, в одиночестве бросая мяч в корзину. Игра не приносит желанного успокоения, и он решается на радикальные меры. В поисках Рисы он обшаривает всю усадьбу и находит ее на кухне – девушка готовит себе сэндвич.

– Надоело, что мне вечно подают еду с поклонами и расшаркиваниями, – говорит она, не оборачиваясь. – Иногда хочется хлеба с арахисовым маслом и мармеладом, и чтоб самой намазать. – Она протягивает сэндвич Каму. – Попробуешь? Я себе еще сделаю.

Не дождавшись ответа, Риса вглядывается в глаза Кама и видит: он вне себя.

– Что с тобой? С мамочкой поругался?

– Я знаю, почему ты здесь! – выпаливает он. – Я знаю все о вашем с Робертой договоре и о твоих друзьях на Кладбище.

Риса мгновение медлит, а затем надкусывает сэндвич.

– У тебя – свои дела с ней, у меня – свои, – мямлит она с набитым ртом и собирается улизнуть с кухни, но Кам хватает ее за плечи. Она немедленно вырывается и толкает его так, что он отлетает к стенке. – Я с этим примирилась и тебе советую! – кричит она ему прямо в лицо.

– Значит, все это только притворство? Ты была мила с уродом, чтобы спасти своих друзей?

– Да! – выплевывает Риса. – Поначалу.

– А теперь?

– Ты и в самом деле такого низкого о себе мнения? Или думаешь, что я – такая хорошая актриса?

– Тогда докажи! – требует он. – Докажи, что чувствуешь ко мне не только отвращение!

– Сейчас это – единственное, что я к тебе чувствую!

С этими словами она вылетает из кухни, швырнув сэндвич в мусорное ведро.

Пятью минутами позже Кам похищает у зазевавшегося охранника ключ-карту и проникает в гараж. Там он прыгает на мотоцикл и мчится вниз по извилистой тропе прочь из усадьбы.

Он едет, куда глаза глядят; пункт назначения неважен. Скорость – вот все, чего жаждет Кам. Наверняка в его голове сидит кусок адреналинового фрика, а может, даже и не один. Он точно знает: некоторые его составляющие взяты у байкеров. Кам отрывается по полной, дает выход самоубийственным импульсам, проходя все повороты на предельной скорости. Наконец, он влетает в городок Куалапуу и тут не вписывается в очередной поворот, теряет контроль над своим железным конем и, вылетев из седла, кувыркается по асфальту – раз, и другой, и третий…

Он жив, хоть и основательно побился. Проезжающие мимо автомобили останавливаются, водители выскакивают и бросаются ему на помощь, но Кам не желает, чтобы ему помогали. Он поднимается на ноги. В колене острая боль. На спине, кажется, живого места нет; кровь с разбитого лба заливает глаза.

– Эй, приятель, ты в норме? – кричит ему какой-то турист. И замолкает на полуслове. – Эй! Это же ты! Тот самый собранный чувак! Эй, глядите, это тот собранный парень!

Кам спешит обратно к своему мотоциклу, подальше от этих людей, и возвращается домой тем же путем, каким приехал сюда. Он обнаруживает, что во дворе особняка не протолкнуться от полицейских машин. Завидев его, Роберта бросается ему навстречу.

– Кам! – вопит она. – Что ты наделал? Что ты наделал?! О Боже! Тебе нужна медицинская помощь! Врача! Врача сюда, немедленно! – Она в бешенстве набрасывается на охранников. – А вы куда смотрели?!

– Они здесь ни при чем! – кричит в ответ Кам. – Я не собака, чтобы держать меня на поводке! Не смей так обращаться со мной!

– Ты ранен! Дай посмотрю…

– Отстань! – гремит он, и она в испуге – невиданное дело! – отшатывается. Кам проталкивается сквозь толпу слуг и стражей, взлетает по лестнице в свою комнату и запирает дверь, отгородившись от всего мира.

Через несколько минут в дверь осторожно стучат. Так он и знал. Роберта явилась воспитывать своего раскапризничавшегося ребеночка. Он ей не отк…

Но это не Роберта.

– Кам, открой, это Риса!

Ему никого сейчас не хочется видеть, тем более Рису; но она пришла к нему, и это удивляет. Ладно, так и быть, ей он откроет.

Риса стоит на пороге, держа в руках аптечку.

– Надо быть полным дураком, чтобы умереть от кровопотери только из-за того, что дуешься на весь мир.

– Нет у меня кровопотери!

– Есть-есть! Дай я займусь хотя бы самыми неприятными ушибами. Можешь не верить, но на Кладбище я была главным врачом. У нас там всегда кто-нибудь ходил с разбитым лбом, а то и еще что похуже.

Кам открывает дверь шире и впускает гостью, затем садится у письменного стола и подставляет Рисе щеку. Она велит ему снять изодранную рубашку и принимается промывать спиртом раны на спине. Жжет ужасно, но Кам выносит боль молча.

– Тебе повезло, – говорит Риса. – Здорово ободрался, но зашивать ничего не нужно. И ни один из швов не разошелся.

– Уверен, Робертиному счастью не будет конца.

– Роберта пусть катится ко всем чертям.

На этот раз Кам с ней полностью согласен.

Риса осматривает его колено и сообщает: хочет он того или нет, придется сделать снимок. Когда девушка заканчивает с его ранами, Кам вглядывается в нее. Если она по-прежнему сердится, то не выдает этого.

– Прости меня, – говорит он. – Не знаю, что на меня нашло. Глупо получилось.

– Людям свойственно делать глупости, – замечает она.

Кам нежно касается пальцами ее лица. Пусть залепит пощечину. Пусть хоть руку оторвет, ему без разницы.

Ничего подобного не происходит.

– Давай, – говорит Риса, – помогу тебе дойти до кровати. Ты должен отдохнуть.

Кам встает, но неосторожно опирается на поврежденную ногу и едва не падает. Риса подхватывает его, подставляет плечо, как он подставлял ей свое в тот день, когда она в первый раз встала на ноги. Девушка помогает ему добраться до кровати, а когда он падает на постель, не успевает убрать руку, которой поддерживала его, и падает вместе с ним.

– Прости.

– Хватит извинений! – ворчит она. – Прибереги их для проколов посерьезнее.

Они вместе лежат на кровати. Спина у Кама прижата к одеялу и ноет еще больше. Риса могла бы встать, но вместо этого придвигается к нему чуть ближе и проводит кончиками пальцев по царапине на его груди – проверяет, не нужно ли наложить повязку. Нет, не нужно.

– Ну ты и урод, Камю Компри. Как я смогла к этому привыкнуть, ума не приложу. И, тем не менее, привыкла.

– Но ты по-прежнему хочешь, чтобы меня не было, правда?

– Мало ли чего я хочу. Ты есть, ты здесь, и я тоже здесь, с тобой. – Секунду помолчав, она добавляет: – И я ненавижу тебя только периодически.

– А между этими периодами?

Она склоняется над ним, на миг призадумывается потом целует. Это лишь легкий поцелуй, но все же не совсем только чмок.

– А между ними – нет, – говорит она, перекатывается на спину и остается лежать рядом с ним. – Но не обольщайся слишком, Кам, – предупреждает она. – Я не смогу стать для тебя той, кем тебе хочется.

– Мало ли чего мне хочется, – вздыхает он. – Разве кто-нибудь утверждает, что я могу получить все?

– Но ты ведь избалованный сыночек Роберты! Ты всегда получаешь все, чего ни пожелает твое собранное сердце.

Кам приподнимается и садится, чтобы видеть лицо Рисы.

– Так перевоспитай меня. Научи быть терпеливым. Покажи, что есть на свете вещи, которых стоит ждать!

– И есть вещи, которые, возможно, никогда не станут твоими?

Он тщательно обдумывает ответ.

– Этому я тоже постараюсь научиться, если ты станешь меня учить. Но то, чего я хочу больше всего, думаю, мне доступно.

– И что же это такое?

Он берет ее руку.

– Вот это самое мгновение, прямо сейчас. Переживать его бесконечно. Если этот миг – мой, остальное не имеет значения.

Риса тоже садится и высвобождает свою руку, но лишь затем, чтобы провести по его волосам. Наверно, проверяет, нет ли ран у него на голове. Или?..

– Если ты вправду хочешь этого больше всего на свете, – тихо говорит она, – то, может, получишь. Может, мы оба получим то, чего хотим.

Кам улыбается.

– Было бы чудесно.

И впервые с момента сборки на его глазах выступают слезы, целиком и полностью его собственные, ничьи больше. Он это точно знает.

52

Лев

Лев просыпается от того, что в лицо ему хлещет ледяная вода. Поначалу он думает, что это дождь. Вроде бы ожидался торнадо… Может, на него свалилось дерево? Надо встать. Бежать. Бежать…

Но дождь и буря ни при чем. Он вообще не на открытом воздухе. В глазах все расплывается, но ему удается разглядеть, что он в какой-то комнате – видна загаженная стенка. Нет, не стенка, потолок. Потолок с влажными потеками. Он лежит на кровати. Его руки стянуты за головой. Привязаны к спинке кровати. Во рту вкус аккумуляторной кислоты, в воздухе запах плесени, а в голове кувалда – бум, бум, бум… Вспомнил! Он был в фургоне с Мираколиной. По крыше грохотал град. Им ввели транквилизатор…

– Очухался? – слышен голос Нельсона. Точно, так зовут этого типа, Лев вспомнил. Нельсон. Инспектор Нельсон. Лев никогда не видел лица этого человека, но его имя постоянно звучало во всех выпусках новостей, пожалуй, не реже, чем имя самого Льва. Что-то он теперь не сильно похож на инспектора, этот Нельсон.

– Уж извини, пришлось тебя водичкой побрызгать. Я бы с удовольствием заказал «побудку по телефону», вот только обслуживание в номерах тут не очень.

На соседней койке лежит Мираколина, она еще без сознания. Как и у Льва, руки девочки капроновым шнуром привязаны к спинке кровати.

Лев кашляет. Нельсон сидит в нескольких шагах от него – нога на ногу, в руках пистолет.

– А знаешь, я ведь несколько дней болтался вокруг замка Кавено. Нутром чуял: есть, есть там что-то эдакое! Все указывало, что где-то поблизости ваше убежище, но никто толком не мог ничего сказать. А у Кавено вдруг оказались ворота с охраной! В покинутой усадьбе – охрана? Значит, не такая уж она покинутая. А все эти камеры наблюдения по последнему слову техники, развешанные на деревьях? Я и не знал, что у Сопротивления есть деньжата на такое оборудование!

Лев молчит, но Нельсона это не смущает. Ему достаточно того, что у него есть слушатель, который никуда не убежит.

– Вот и представь себе, как я удивился, когда ты и твоя подружка свалились мне прямо в руки, чуть ли не ленточкой перевязанные! – Нельсон вынимает из своего пистолета обойму, вытряхивает оттуда пули, потом снова заряжает и вставляет обойму в пистолет.

С соседней койки доносится стон Мираколины – девочка приходит в себя.

– Хочешь, расскажу, как оно было? – Нельсон склоняется надо Львом. – Ты провожал эту несчастную беглянку в замок Кавено, хотел сдать ее на руки своим приятелям-укрывателям, но тут поднялась буря. Я прав?

– Пальцем в небо, – хрипит Лев.

– Ладно, подробности не в счет. Главное, вы здесь.

– И где находится это «здесь»?

– Как я уже сказал, – Нельсон помахивает пистолетом, – подробности не в счет.

Лев бросает взгляд на Мираколину. Глаза девочки полуоткрыты, но она еще не очнулась полностью.

– Отпусти ее, – говорит он. – Тебе нужен я, она здесь ни при чем.

Нельсон скалит зубы.

– Какое благородство! Сначала думаешь о даме, потом о себе. И кто сказал, будто рыцари перевелись?

– Что тебе надо? – спрашивает Лев. У него так болит голова, что ему не до хождения вокруг да около. – Вернуть тебе работу я не могу, и не моя вина, что Коннор выстрелил в тебя из твоего же пистолета. Так что тебе надо от меня?

– Вообще-то, – говорит Нельсон, – это именно твоя вина. Если бы он не воспользовался тобой как живым щитом, никого бы из нас здесь сегодня не было.

Лев вдруг соображает: а ведь и правда! Не прими он тогда – не намеренно, конечно – пулю с транквилизатором, предназначенную Коннору, их обоих разобрали бы в положенный срок.

– Ну, так что, сыграем? – спрашивает Нельсон.

Лев сглатывает; горло как будто древесными опилками забито.

– Во что?

– В русскую рулетку! В моей обойме пять пуль с транквилизатором и одна свинцовая разрывная. Не помню, в какое гнездо я всунул Шальную Пулю, пока с тобой беседовал. Так вот, я буду задавать тебе вопросы и, если не получу ответа, стреляю.

– Игра затянется на несколько дней, если я буду терять сознание.

– Или, наоборот, вмиг кончится.

Лев глубоко вдыхает и старается не показать, как ему страшно.

– Круто! Играем!

– Кайфа, как при хлопках, не обещаю, но постараюсь, чтобы ты не заскучал. – Нельсон снимает пушку с предохранителя. – Вопрос первый. Твой дружок Коннор все еще жив?

Лев ожидал этого вопроса, поэтому старается, чтобы ложь была похожа на правду.

– Я кое-что слышал, но точно не скажу. Его забрали из «Веселого Дровосека» окровавленного и без сознания, меня арестовали. Больше я ничего не знаю.

Нельсон одаривает его улыбкой, затем произносит:

– Ответ неверный, – и направляет пистолет на Мираколину.

– Нет!

Бывший инспектор стреляет без промедления. Тело Мираколины выгибается дугой, девочка стонет и затихает. Сердце Льва едва не разрывается, но тут он видит торчащий из ее футболки флажок дротика с транквилизатором.

Нельсон поднимается и качает головой.

– Постарайся, чтобы твой следующий ответ мне понравился.

И уходит, плотно прикрыв за собой дверь.

53

Нельсон

Нельсон решает не торопить Льва, пусть подумает как следует. Сам он тем временем сидит в соседней комнате и исследует путеводные ниточки, которые у него уже имеются. Пока негусто. За последнее время он пометил с дюжину беглецов – недоумки уверены, что удрали от него. Некоторые все еще шляются там, где он их поймал, другие уже в заготовительных лагерях: инспекторы выловили. Один угодил аж в Аргентину; хотя Нельсон подозревает, что он, скорее всего, захвачен другим охотником и разобран на черном рынке, а в Южную Америку отправилась лишь меченая часть. Два сигнала доходят из Аризоны, с заброшенной военно-воздушной базы. Эти заслуживают внимания. Слухи о том, что где-то на юго-западе существует колония Уцелевших, долетали до Нельсона еще в его бытность инспектором. Подробностей никто не знал, Нельсон к секретной информации не допускался, да и особого интереса она у него тогда не вызывала. Как бы там ни было, Аризона слишком далеко, отсюда ни о чем не дознаешься. Ну, разве что его малыш-Хлопок сообщит, что Коннор обретается именно там.

Пули с транквилизатором, которыми сейчас заряжен пистолет Нельсона, из самых слабых, хватает только на пару часов, не больше. Возвратившись к двери в комнату узников, он входит не сразу – стоит на пороге, прислушивается. Девчонка уже проснулась, правда, еще плохо соображает, а Лев без конца извиняется, что втянул ее в эту авантюру. О Конноре и скрытых убежищах – ни слова.

Ради пущего эффекта Нельсон распахивает дверь пинком, спокойно опускается на стул между двумя койками и помахивает пистолетом – пусть знают, что намерения у него самые серьезные.

– Ну что, продолжим? – говорит он. – Осталось еще пять патронов. Шанс, что следующий выстрел окажется смертельным, – двадцать процентов.

Лев приводит в порядок дыхание, а в глаза Нельсону не смотрит. Нельсон направляет пистолет на девчонку еще до того, как задать вопрос.

– Думаешь, я боюсь умереть? – говорит та. – Не боюсь.

А голосок-то дрожит… Боится. Еще как!

– Пожалуйста, – умоляет Лев. – Не надо!

– Думаю, надо, – благодушно говорит Нельсон и прочищает горло. – Второй раунд. Вопрос такой. Где прячется Беглец из Акрона? Три секунды на размышление.

– Пожалуйста, не надо! – снова молит Лев.

– Раз!

– Стреляй в меня! Она не имеет никакого отношения к нашим делам!

– Два!

– Но ведь это я отвечаю неправильно, а не она!

– Три!

– Стой! Я скажу! Скажу!

Нельсон взводит курок.

– Давай-ка побыстрей.

Лев делает глубокий прерывистый вдох.

– В Пенсильвании, в индейских пещерах. Там прячутся Уцелевшие с восточного побережья. Люди из Сопротивления уводят их глубоко вниз, в пещеры, и они живут там, пока им не исполнится семнадцать. Коннор помогает управлять ими.

– Гм-м, – задумчиво тянет Нельсон. – В индейской резервации, значит… Эти вонючие притонщики вечно на стороне беглецов, прячут их, сволочи.

Он кладет пистолет на колени и откидывается на спинку стула.

– Так, я в недоумении. Из всех беглых, которых я пометил, ни один туда не пошел. Кому же верить? Тебе или моим данным?

– А где ты их пометил? – быстро спрашивает Лев. – Если западнее Питтсбурга, то они, наверно, отправились в другое место, где их вернее подберет Сопротивление, и не спрашивай, куда, я без понятия!

Нельсон улыбается.

– Знаете, юноша, а я рад, что вы не разорвались на клочки. Потому что вы только что спасли жизнь этой юной особе. Если, конечно, сказали правду.

– Если я вру, вернешься и прикончишь нас обоих.

Нельсон хохочет.

– Именно так я и собираюсь поступить, но все равно спасибо за разрешение!

И он уходит, оставляя пленников связанными.

54

Лев

– Ты правду сказал? – спрашивает Мираколина.

– Конечно, – отвечает Лев, на случай если Нельсон подслушивает. Через несколько минут до них доносится шум двигателя – их тюремщик уезжает. Дело не в том, что Лев сказал; главное, Нельсон ему поверил. Лев выудил местонахождение «убежища» из головы: когда-то много лет назад он бывал в тех пещерах с родителями, и гид рассказывал, что они служили пристанищем местным бандитам. Лев тогда прильнул к маме – испугался, что бандиты все еще прячутся где-то в темных расщелинах. Скрываются ли сейчас в пещерах Уцелевшие, Льву неведомо. Он надеется, что нет.

– Что будем делать? – спрашивает Мираколина. – Если он поймает твоего друга, то не вернется, и мы тут умрем с голоду, а если не поймает, вернется и убьет нас.

– Ты же, кажется, сказала, что не боишься умереть?

– И не боюсь. Просто не хочется умирать бессмысленной смертью.

– Мы не умрем. Я этого не допущу.

И Лев начинает перекатываться с одного бока на другой. Его руки надежно привязаны к двум вертикальным штырям, зато ноги свободны, и этого достаточно, чтобы раскрутиться как следует. Он бросает свое тело налево, потом направо и снова налево, и снова направо, опять и опять, пока койка не начинает со скрипом двигаться по полу. Лев пытается перевернуть кровать, но инерции недостаточно. Выбившись из сил, он останавливается, чтобы отдохнуть.

– Не получается, – говорит Мираколина. Спасибо за разъяснение. Как будто он и без нее не знает.

– Тогда, может, помолишься? Я, как видишь, уже молюсь.

Передохнув несколько минут, Лев возобновляет попытки. На этот раз он подвинул кровать чуть больше, и одна из ножек застревает в щели пола. Теперь при расшатывании ножки кровати с одной стороны приподнимаются. Силы мальчика на исходе, шнур врезается в запястья. Лев вынужден остановиться, но через несколько минут начинает заново – туда-сюда, туда-сюда, и с каждым разом кровать накреняется все больше. Наконец, испустив сдавленный стон, Лев бросается к дальней стене, едва не выворачивая руки из суставов, и кровать встает на две ножки, словно монета на ребро при игре в орлянку. Как та же монета, кровать колеблется, решая судьбу узников, и, наконец, переворачивается кверху ножками. Лев больно ударяется локтем о прогнившие доски пола, под кожу впивается десяток заноз. Кровать нависает над мальчиком, и это пробуждает в нем воспоминания о взрыве в доме брата: вот почти так же он лежал тогда под диваном. Перед глазами Льва проплывают лица Маркуса и пастора Дэна… Он старается не поддаться скорби, а наоборот, извлечь силу из горестных воспоминаний.

– Молодец, получилось! – слышит он возглас Мираколины. – И что теперь?

– Пока не знаю.

Руки Льва все так же привязаны к штырям кроватной спинки. Больно! Теперь ему видно, как сочится кровь из запястий. Стоп, а это что? У него на руках ржавчина! В голове проносятся бесполезные сведения: врачи рекомендуют сделать укол от столбняка, если поранился ржавой иглой или еще чем-то. Он вспоминает принадлежащий его семье пляжный дом – вокруг стояла железная ограда, насквозь проржавевшая от соленого морского воздуха. Проржавевшая насквозь… Лев всматривается в то место, где штыри соединяются с кроватной рамой. Так и есть! Штырь, к которому привязана его левая рука, проржавел. И Лев, опять не обращая внимания на боль, дергает и дергает рукой, пока штырь не ломается. Левая рука свободна!

– Что ты там делаешь? – спрашивает Мираколина.

Вместо ответа он хватает ее за руку. Девочка ахает.

Штырь, к которому привязана правая рука, покрепче, но он тоже покрыт ржавчиной и к тому же, страшно шершавый. Лев понимает: эту штуковину ему не сломать, поэтому начинает двигать запястье вверх-вниз. Шнур трется о шершавую поверхность штыря; постепенно капрон истончается, и шнур рвется. Правая рука тоже свободна. Лев вытирает запястья о матрас и вылезает из-под кровати.

– Как тебе это удалось? – изумляется Мираколина.

– А я Супермен, – отвечает он.

Осмотрев путы Мираколины, Лев запускает руку под ее матрас: там тоже ржавый металл. Отодвинув кровать от стены, он ногой колошматит по спинке, пока штыри, к которым привязаны руки Мираколины, не ломаются. Теперь ей остается вытащить руки из капроновых петель. Свобода!

– Все нормально? – спрашивает Лев. Мираколина кивает. – Хорошо. Теперь пошли отсюда. – Но когда он опирается на правую ногу, она подворачивается в лодыжке. Лев морщится. Ну вот, теперь он хромой.

– Что с тобой? – беспокоится Мираколина.

– Кажется, растянул лодыжку, когда стучал по штырям, – говорит Лев. Мираколина подставляет ему плечо, и они идут к двери.

Распахнув ее, они сразу понимают, где находятся. В лесной хижине, в такой глуши, что хоть неделю во все горло ори, никто не услышит.

От порога хижины убегает тропинка. «Наверное, она к дороге ведет», – думает Лев. Он опирается на больную ногу и снова морщится от боли. Мираколина продолжает поддерживать его, он с благодарностью принимает ее помощь и ковыляет, обнимая ее за плечи.

Когда они отходят на приличное расстояние, он говорит:

– Вот теперь я точно не смогу обойтись без твоей помощи. Нужно предупредить моего друга.

Она сбрасывает его руку со своего плеча, и Лев с трудом удерживается на ногах.

– Не стану я тебе в этом помогать! Твой друг – не моя проблема!

– Ну, посмотри же на меня! Я еле-еле хожу. И сам не справлюсь!

– Я отведу тебя в больницу.

Лев качает головой.

– Отправившись к Кавено, я нарушил условия досрочного освобождения. Если меня поймают, засадят пожизненно.

– Не надо меня в этом обвинять!

– Я только что спас тебе жизнь, – напоминает ей Лев. – А ты хочешь поломать мою?

Мираколина смотрит на него почти с такой же ненавистью, как в день, когда они встретились.

– Этот охотник за беглецами доберется до пещер раньше нас. Какой смысл идти туда? – И тут она внимательно всматривается во Льва, словно стараясь прочитать его мысли, и восклицает: – Твой друг вовсе не там!

– Нет.

Она вздыхает.

– Так я и думала.

55

Мираколина

Мираколина не из тех, кто действует наобум. Все должно быть тщательно и заблаговременно спланировано. Ведь и ее побег из замка Кавено – не просто бегство наобум, как придется и куда получится, а результат скрупулезной подготовки. Поэтому, когда здесь на этой лесной тропинке ее охватывает непонятный порыв, она к нему не готова.

– Я не буду тебе помогать, пока не свяжусь с родителями, – заявляет она и вдруг осознает, что вступает со Львом в переговоры. То есть допускает возможность отправиться с ним. Наверное, дело в посттравматическом стрессе.

– Нельзя! Если ты позвонишь родителям, они узнают, что не пираты напали на фургон, который вез тебя в лагерь. Деятельность Кавено и его команды окажется под угрозой.

– Почему ты сбежал, если для тебя так важны их дела?

Лев переступает с ноги на ногу и снова морщится от боли.

– Потому что дела у них правильные, – говорит он. – Просто не для меня.

Мираколина озадачена. Какой же он непоследовательный! Никаких принципов у человека! Раньше, когда она почти не знала Льва, ей было проще относиться к нему, как к проблеме, а теперь… Этот мальчик – настоящий парадокс. Сначала он идет на массовое убийство, не останавливаясь перед тем, чтобы разорвать в клочья и самого себя, а потом предлагает пирату свою жизнь в обмен на жизнь Мираколины! Как может человек так метаться: то никакого уважения к чужим жизням, то самопожертвование, и ради кого? Ради девчонки, которую почти не знает! Это удар по основам бытия Мираколины: зло – это зло, добро – это добро, середины не существует; серых тонов нет.

– Я свяжусь с родителями и дам им знать, что жива, – непреклонно заявляет она. – Представляю, как они обрадуются!

– Звонок легко отследить!

– Но мы ведь не будем торчать на одном месте? Если мама и папа заявят инспекторам, те будут знать только, где мы были, но не куда направляемся. – Секундная пауза и вопрос: – А куда мы направляемся?

– Ладно, думаю, ты можешь связаться с родителями, – сдается Лев, – но не спрашивай меня, куда мы двинемся. Чем меньше тебе известно, тем лучше.

И хотя в голове девочки загорается красная лампочка тревоги, она соглашается:

– Договорились. – А затем добавляет, уперев руки в бока: – И кончай прикидываться, что у тебя лодыжка болит. Если будешь и дальше так ковылять, мы далеко не уйдем!

Лев хитро улыбается и уверенно опирается на «больную» ногу. Только сейчас до Мираколины доходит, что она проиграла переговоры, едва начав их. Ведь еще до того, как он попросил ее о помощи, часть ее – тайная, доселе скрытая от нее самой – уже решила отправиться с ним.

56

Лев

Нынешнее путешествие Льва к Кладбищу сильно отличается от предыдущего. В тот раз у него не было определенной цели, израненная душа и кровоточащее сердце сделали его Хлопком-самоубийцей.

Сначала у него был спутник – Сай-Фай и еще мальчик, который жил внутри Сай-Фая и даже не догадывался, что его разобрали. Потом Лев оказался в полном одиночестве – легкой добычей для охотников за упавшими на самое дно, охотников, подкрадывающихся исподтишка, словно москиты. Они предлагали ему помощь, и крышу над головой, и еду, но на уме у них были лишь кровь и разрушение. Краткое пребывание в резервации Людей Удачи подняло дух Льва, вернуло ему силы, но и оно закончилось трагедией, когда появились пираты…

Существование вне закона закалило Льва, тяжелый жизненный опыт ожесточил душу. В те страшные дни мысль о том, чтобы взорвать себя, забрав заодно в небытие и солидный кусок мира, казалась ему весьма привлекательной.

Но сейчас, выбравшись из черной ямы, Лев уверен: что бы с ним теперь ни приключилось, он больше никогда не упадет в нее снова.

Итак, Мираколина хочет позвонить маме с папой, и Лев выуживает сотовый телефон из кармана зазевавшегося прохожего. Мираколина делает короткий звонок, по-деловому сообщая, что жива, и обрывает разговор, когда мать начинает заполошно расспрашивать о ее местонахождении.

– Ну что, доволен? – бросает Мираколина Льву. – Коротко и ясно, как видишь.

Она настаивает вернуть телефон тому самому прохожему, у которого Лев его украл, но ротозея давно след простыл, так что мальчик опускает сотовый в карман другого человека, чем-то смахивающего на бывшего владельца.

Денег у них нет совсем, значит, приходится красть. Лев прибегает к приемчикам, которым научился, живя на улице: то свистнет с витрины, то воспользуется отмычкой и влезет в кладовку. Как ни странно Мираколину его противоправные действия не коробят.

– Я составлю список того, что мы взяли, и мест, откуда мы это взяли, – говорит она Льву. – За все будет заплачено еще до того, как меня разберут.

Заладила: «Разберут, разберут»… Жертва несчастная! И все же в душе Льва живет крохотная надежда, что раз моральные устои Мираколины не столь тверды, то, вполне вероятно, ее навязчивая идея тоже может оказаться не такой навязчивой…

Время не ждет. Нельсон среди людей – что бладхаунд среди ищеек, со следа не собьешь; а уж когда он узнает, что его «кинули», пощады не жди. Им нужно добраться до Коннора как можно скорее.

Ни Лев, ни Мираколина не умеют водить автомобиль, а даже если бы и умели, до возраста, когда получают права, еще не доросли. Первый же полицейский положил бы их поездке конец. А если ехать на попутках, то дети, путешествующие автостопом – это как красный сигнал светофора. Поэтому им приходится передвигаться скрытно: то в больших фурах, когда удается проникнуть в грузовой отсек, то на платформах пикапов, затянутых брезентом, под которым можно спрятаться, и так далее. Водилы, бывает, гоняют их, но только для вида: у людей есть дела поважнее, чем бегать за какими-то детишками.

– Как я ненавижу то, чем мы занимаемся! – вопит Мираколина, удирая от особенно агрессивного дальнобойщика, гнавшегося за ними с монтировкой метров двести. – Я чувствую себя замаранной! Просто недочеловек какой-то!

– Вот-вот! – отзывается Лев. – Теперь ты знаешь, каково приходится настоящему беглецу!

Лев вынужден признать: здорово снова стать беспризорником. Впервые попасть на улицу ужасно – боязнь предательства, отчуждение от общества и выживание, выживание, выживание. Тогда все претило, образы прошлого до сих пор мучают в кошмарах; но теперь все иначе. Подчиняться инстинктам, следовать за своими импульсами, а уж о приливах адреналина и говорить нечего – все это куда увлекательнее той жизни птицы в клетке, которую он вел в замке Кавено. И похоже, Мираколине тоже не чужды эти радости: каждый раз, как им удается какая-нибудь проделка, она словно оттаивает. Порой на лице ее даже мелькает улыбка.

Самый длинный отрезок пути им предстоит проделать в багажном отсеке «Грейхаунда» – они забираются туда, пока никто не видит. Автобус направляется из Талсы в город Альбукерке, что в Нью-Мексико, соседнем с Аризоной штате.

– Ты когда-нибудь скажешь мне, где закончится наше путешествие?

– Мы едем в Тусон, – говорит он, не вдаваясь, однако, в подробности.

Автобус отходит в пять вечера, поездка продлится всю ночь. Гнездышко, которое они устроили себе между чемоданами и баулами, – довольно уютное, но через пару часов после отправления Лев обнаруживает проблему. В их закутке кромешная тьма, но Мираколина, похоже, чувствует неладное.

– Что с тобой?

– Ничего особенного, – говорит Лев. И тут же признается: – Мне надо пописать.

– Ах, вот как! – надменно отзывается Мираколина; небось годами тренировалась, чтобы выработать такой тон. – А я вот думаю головой, и позаботилась об этом еще на автовокзале.

Проходит минут десять, и Льву ясно: катастрофа неминуема.

– Уж не собираешься ли ты намочить штаны? – осведомляется его спутница.

– Нет! – пыхтит Лев. – Я лучше взорвусь!

– Ну, по этой части у тебя есть опыт.

– Очень смешно.

Когда автобус подпрыгивает на ухабах, Льву становится невмоготу. Но не гадить же прямо здесь, в багажном отделении! Хотя… Кругом столько отличных чемоданов, содержимое которых очень неплохо впитывает жидкость. Отодвинувшись от Мираколины, он расстегивает молнию на чьем-то чемодане.

– Ты собираешься нассать в чужой чемодан?!

– А у тебя есть идея получше?

И тут, совершенно неожиданно, Мираколина издает смешок, затем начинает хихикать и, наконец, хохочет во все горло:

– Ну и дела! Он сейчас напустит в чей-то чемодан!

– Тихо! Хочешь, чтобы пассажиры услышали?

Но Мираколину уже не остановить – она хохочет так, что живот сводит.

– Они… открывают свой… чемодан… – выдавливает она между приступами смеха, – а все вещички обоссаны!

Льву, однако, не до смеха. Он открывает чемодан и щупает его содержимое, чтобы удостовериться, что здесь только одежда и никакой электроники, иначе ему несдобровать… А Мираколина, знай себе, закатывается:

– А я-то из себя выходила, когда у меня как-то шампунь разлился!

– Шампунь! – восклицает Лев. – Ты гений!

Он вслепую перерывает сначала один чемодан, потом другой, третий, пока не находит большой флакон шампуня. Содержимое он выливает в угол багажного отсека, а освободившуюся емкость, не теряя ни секунды, заполняет, чем положено. Ох, какое облегчение! Закончив, он плотно завинчивает крышку. Сунуть, что ли, флакон обратно в чемодан? Нет, решает Лев, пусть катается вон там, в дальнем углу.

Испустив глубокий вздох, мальчик возвращается к Мираколине.

– А руки помыл? – прикалывается та.

– А зачем их мыть? – хмыкает Лев. – Они и так все в шампуне!

Теперь покатываются оба. Приостановившись, чтобы перевести дыхание, они полной грудью вбирают разлитое в воздухе приторное благоухание фруктового шампуня, и хохочут еще неистовей, пока совсем не выбиваются из сил.

В наступившем молчании что-то неуловимо меняется. Напряжение, возникшее между ними при первой встрече, тает. Мерное покачивание автобуса убаюкивает; Лев чувствует, как голова Мираколины ложится ему на плечо. Он боится пошевелиться, чтобы не разбудить свою спутницу. Мальчик счастлив. Само собой, упрямица ни за что бы этого не сделала, если бы ее не клонило в сон.

И тут она вдруг произносит голосом, в котором не слышно и намека на дремоту:

– Я прощаю тебя.

И снова из самой глубины его души поднимается волна, как в тот день, когда он понял, что родители никогда не примут его обратно. Этот поток эмоций невозможно сдержать, и во всем мире не найдется емкости, которая вместила бы его. Лев силится подавить подступающие рыдания, но его грудь предательски подергивается в такт тихим всхлипам – не остановить, как давешний смех Мираколины. Она, конечно, знает, что Лев плачет, но ничего не говорит; ее голова так и лежит у него на плече, и ее волосы вбирают в себя его слезы.

Все это время Лев не осознавал, в чем нуждается больше всего на свете. Ему не нужно было ни жалости, ни поклонения. Ему нужно было прощение. Нет, не от Господа, тот и так прощает всех. И не от людей, подобных Маркусу или пастору Дэну, которые всегда стояли на его, Льва, стороне. Ему необходимо было прощение от мира непрощающих. От того, кто не принимал его. От такого человека, как Мираколина.

И только когда его тихие всхлипывания прекращаются, он слышит падающие в тишине слова.

– Ты такой странный…

Она отдает себе отчет в том, какой дар только что поднесла ему? Да, она все понимает.

Льву кажется, его мир перевернулся. Может, это результат усталости и стресса, но сидя в тряском, пропахшем шампунем багажном отсеке, он чувствует, что жизнь прекрасна и удивительна.

Оба закрывают глаза и задремывают в блаженном неведении относительно коричневого фургона с помятой крышей и разбитым боковым стеклом, который следует за автобусом от самой Талсы.

57

Коннор

– Болтают и болтают! – сообщает Коннору Хайден. – Сплошная болтовня!

Хайден бегает по тесному пространству начальнического самолета, периодически стукаясь головой о потолок. Коннор редко видит своего друга в таком возбуждении. До сих пор Хайдену удавалось держать весь свет на длинном поводке своего сарказма.

– И что, так только в тусонской полиции или на инспекторских частотах тоже?

– Да везде! – вскрикивает Хайден. – По радио, в емэйлах – во всем, что мы только можем засечь. Прога-анализатор включила режим повышенного уровня опасности.

– Мало ли что там сделала какая-то прога, – отмахивается Коннор. – Все эти программы живут своей жизнью, так что…

– Ага, как же. Вся эта болтология – про нас. Правда, закодированная, но мы крякнули ее без проблем.

Видимо, паранойя Коннора заразила и Хайдена.

– Послушай, дыши глубже и давай, рассказывай подробно.

– Хорошо. – Хайден снова принимается бродить туда-сюда, но уже медленнее, и старается в прямом смысле слова дышать глубже. – За последние две недели в городе сгорели три дома. Три дома в разных районах Тусона сгорели дотла. Угадай, кого в этом обвиняют? Правильно, нас.

Кисть татуированной руки Коннора сжимается в кулак. Тот самый железный кулак Роланда, о котором говорил Адмирал. Трейс предупреждал, что есть люди, которые только и ждут повода, чтобы сровнять Кладбище с землей. А если предлога нет, его можно запросто сфабриковать!

– Где Трейс? – рычит Коннор. – Уж он должен знать, если копы что-то мутят.

Хайден озадаченно таращит на него глаза.

– Трейс? При чем здесь Трейс? Почему это он «должен знать»?

– Неважно почему, просто он знает и все. Мне надо потолковать с ним.

Хайден качает головой.

– Его нет.

– Как это, нет? Ты что городишь?

– Его со вчерашнего дня никто не видел. Я думал, ты послал его с каким-то поручением.

– Вот черт! – Коннор рубит кулаком в переборку – хлипкий стеклопластик трещит. Значит, Трейс, наконец, определился, на чью сторону встать. А без него планом побега можно подтереться. Только Трейс умеет пилотировать «Дримлайнер».

– Есть еще кое-что. – Хайден делает паузу, давая понять, что выпуск программы «Дурные вести» не окончен. – Во всех трех сгоревших домах жили кандидаты на разборку, и все три дома сгорели за сутки до того, как в них должны были наведаться инспекторы-сборщики. Я проверял – детишки значились в нашем списке. И все трое подкидыши.

* * *

– Ты последние мозги растерял?!

Коннор даже не пытается скрыть свою ярость, влетая в «Джимбо», где Старки тренируется как ни в чем не бывало.

– Ты о чем?

– О том, черт бы тебя подрал!

Остальные ребята бросают свои тренажеры и медленно сжимают зловещее кольцо вокруг обоих лидеров. Только сейчас Коннор замечает, что Старки полностью окружил себя подкидышами. В «Джимбо» нет ни единого человека, выращенного собственными биологическими родителями.

– И много вас было с ним на операциях? – допытывается Коннор. – Много среди вас таких же идиотов, как ваш начальничек?!

– Дай-ка я тебе кое-что покажу, Коннор. – Старки неторопливо направляется к мальчику, сидящему на боковой скамье; лицо парнишки перекошено от злобы и страха. – Вот, познакомься с Гарретом Парксом, самым свеженьким членом «Клуба подкидышей». Мы освободили его прошлой ночью.

Коннор окидывает мальчишку взглядом с ног до головы. У новенького подбит глаз и распухла губа. Похоже, «освободители» особо не церемонились.

– Они сожгли твой дом. Ты знаешь об этом? – спрашивает его Коннор.

Парнишка боится взглянуть ему в глаза.

– Ну, знаю…

– Он знает и то, – вмешивается Старки, – что так называемые родители собирались отдать его на разборку. Мы его спасли и послали предупреждение другим, чтобы неповадно было.

– Да уж, послали так послали! Инспекторов вы послали! На нас! Дали четкий сигнал, что пора с нами расправиться. Вы не спасли этого парня, вы его угробили. Вы угробили всех нас! Неужели ты действительно считаешь, что мы можем жечь их дома, а они сложат лапки и станут это терпеть?!

Старки скрещивает руки на груди.

– Пусть попробуют сунуться! У нас есть оружие. Мы всех пощелкаем!

– И надолго нас, по-твоему, хватит? На час? На два? Сколько бы у нас ни было оружия, у них его больше, и они будут лезть, как тараканы, пока не убьют или не повяжут нас всех!

Наконец-то на лице Старки мелькает тень неуверенности.

– Да ты просто трус! – орет Бэм, сверля Коннора пылающим взглядом, в точности так же, как в тот день, когда он выгнал ее пинком под зад из продуктовой кладовой.

– Ага, точно, трус, – подхватывают остальные.

Услышав хор единомышленников, Старки снова наглеет и загоняет возникшие было сомнения под крепкую броню самоуверенности.

– Я здесь уже достаточно долго, чтобы сделать вывод, – цедит он. – Знаешь, какой? Ты лишь нянька для сосунков. Не такой лидер нужен Кладбищу. Здесь нужен человек, который не побоится вывести нас на улицы! Я дал тебе возможность уйти, но ты этого не сделал. Ты не оставил мне выбора. Теперь я должен убрать тебя.

– А вот хрен тебе!

На стороне подкидышей численный перевес. Тесный круг сторонников Старки наступает на Коннора, но… Не только у Старки в рукаве спрятан туз. Внезапно в салон врывается полдюжины ребят с Хайденом во главе – они ждали снаружи – и, не теряя времени, они палят из пистолетов, заряженных пулями с транквилизатором, во всех подкидышей, попадающихся на пути, пока половина соратников Старки не валится на пол, а остальные не складывают оружие.

Коннор смотрит Старки прямо в глаза.

– Надеть на него наручники!

– С превеликим удовольствием, – говорит Хайден, заламывает руки Старки за спину и защелкивает браслеты.

Какого же Коннор свалял дурака, доверяя Старки и думая, что у того честные намерения!

– Разница между мной и тобой, Коннор, – начинает неустрашимый Старки, – в том, что…

– …что ты в наручниках, а я нет. Уведите его отсюда.

Перед «Джимбо» собралось несколько десятков обитателей Кладбища: они услышали грохот выстрелов и подоспели как раз вовремя, чтобы увидеть, как Старки выталкивают из самолета и волокут вниз по трапу.

– Остальных заприте в тюряге и приставьте пару вооруженных охранников, – отдает распоряжение Коннор.

– Старки тоже? – уточняет Хайден.

Коннор понимает: оставлять Старки в одном загоне с его приятелями нельзя. Не то нового заговора не избежать.

– Нет. Его запри у меня в самолете, – приказывает Коннор. Один из парней, держащих Старки, швыряет пленника на землю, но Коннор останавливает его.

– Не смей! Мы не инспекторы. Обращайтесь с ним достойно. Даже если он этого не заслуживает.

Ребята подчиняются, правда, ни один не помогает Старки встать. Со стянутыми за спиной руками это непросто – нужно дергаться и корячиться.

– Это еще не конец! – цедит Старки.

– Угу, под конец всегда так говорят.

Старки уводят.

Теперь надо оценить обстановку. Коннор прислушивается к гулу толпы. Некоторые ребята не в курсе и спрашивают друг у друга, в чем дело. Но слышатся и другие голоса. Неодобрительные. Это члены «Клуба». Старки, похоже, обеспечил себе широкую поддержку. Остается надеяться, что она хоть и широка, но не глубока…

– Слушайте все! – обращается Коннор к жителям Кладбища, зная, что ему нужно собраться и продемонстрировать авторитет лидера. – Неважно, кто ты: подкинули ли тебя на крыльцо, или ты вырос в приюте, или воспитан биологическими родителями, – сейчас мы все должны быть заодно. Сейчас решается: жить нам или умереть. Инспекторы собираются нанести удар. И нам нужно работать всем как один, если не хотим, чтобы нас разнесли на куски.

Его краткую речь встречают гулом одобрения. И тут кто-то в задних рядах выкрикивает:

– А как насчет Старки?

Все замирают.

– Старки – один из нас, – объявляет Коннор. – А я не допущу, чтобы хотя бы кого-нибудь из нас пустили на запчасти!

* * *

Пилотировать «Дримлайнер» некому, значит, о побеге можно забыть. Коннор созывает совещание: Хайден, Эшли, полдесятка других – Апостолы и просто ребята, которым он доверяет. Они встречаются в «Ком-Боме»; теперь это что-то вроде ставки не слишком верховного и не очень главного командующего. Коннор, словно фокусник, вынимает из рукава план Б.

– Мы организуем две линии обороны: здесь и здесь. – Коннор чертит на нарисованной вручную карте Кладбища. – Инспекторы ворвутся через северные ворота. Мы заманим их внутрь по главной улице, а потом нападем из засады с обеих сторон. Думаю, пятидесяти человек хватит.

– Стрелять будем боевыми патронами? – спрашивает Хайден.

– Будем бить всем, чем можно. Настоящими боевыми, пулями с транквилизатором, всем подряд.

– Перевес все равно на их стороне, – сетует Эшли. – Что бы мы ни делали, нам с ними не справиться.

– Да, но так мы выигрываем время, – поясняет Коннор. – Когда боеприпасы будут на исходе, отступим сюда, за самолет-заправщик, к востоку от истребителей.

– Но ведь тогда они загонят нас в угол? – спрашивает кто-то.

– Когда они подберутся к нам слишком близко, мы взорвем заправщик и отступим на восток.

– Ничего у нас не выйдет! – говорит Эшли.

– Я кое-что придумал. В ту секунду, когда наши пять десятков налетят на инспекторов, остальные шестьсот пятьдесят с лишним врассыпную помчатся на юг. – Коннор наносит на карту штрихи, изображая ребят, веером разбегающихся к дальней, южной ограде Кладбища. – Там полно дыр в заборе.

Хайден кивает, мол, все ясно, и указывает на главную улицу.

– Значит, если «отважная полусотня» хорошо выполнит свою работу, оттянет нападающих к востоку и будет отвлекать их, к тому времени, как копы поймут, что основная масса делает ноги, будет уже поздно – они не смогут их поймать, так?

– Ну, может, кого-то они и достанут, но остальные успеют скрыться. С этого момента им придется справляться самостоятельно, но, по крайней мере, они будут живы. И целы.

Вот тут и звучит главный вопрос.

– А что будет с «отважной полусотней»?

Повисает тишина. Наконец Коннор говорит:

– Нам придется пожертвовать собой ради спасения других.

Хайден сглатывает. Коннор отчетливо слышит, как дергается кадык его друга.

– Конец моим мечтам о телевидении… – бормочет Хайден.

– Ребята, если кто чувствует, что к этому не готов, можете уйти, я не обижусь, – произносит Коннор, но все знают, что эта реплика из того разряда, что вопрос священника, нет ли у кого возражений против заключения брака. Ни одна рука не поднимается.

– Ну, вот и порядок, – говорит Коннор. – Теперь пусть каждый соберет команду из самых верных друзей, которые не побоятся драться с инспекторами. Остальным сообщите, что когда загудит сирена, надо припустить отсюда и не останавливаться, пока их не схватят или пока им не стукнет семнадцать.

– А зачем ждать сирены? – спрашивает кто-то. – Почему бы не дать деру прямо сейчас?

– Потому что, – веско говорит Коннор, – они следят за каждым нашим шагом. Если инспекторы засекут на Кладбище слишком большую активность, они выстроят заслон из автомобилей вдоль всего периметра и смогут ловить нас, как кроликов. А так все их силы стянутся в один кулак, и мы будем удерживать их здесь. Вот тогда-то и откроется задняя дверь. Понятно?

Понятно. Молодец Коннор, все логично, все продумано. И только он один, похоже, знает, что его план – отчаянная импровизация.

– Сколько у нас времени? – интересуется Эшли.

Коннор кивает Хайдену – этот вопрос по его части.

– Если повезет – пара дней, – отвечает тот. – Если нет – пара часов.

58

Трейс

В это время Трейс на своем джипе несется по дороге к Кладбищу, нарушая все установленные ограничения скорости. Он едет с совещания, на которое его срочно призвали «работодатели», чтобы получить подтверждение, что пожары в Тусоне – дело рук обитателей Кладбища. Свидетельств против кладбищенских Уцелевших предостаточно, запираться не имело смысла. Крутым «Гражданам за прогресс» очень хотелось выяснить, почему Трейс не поставил их в известность об этих акциях заблаговременно. Ведь именно затем его и внедрили на Кладбище, чтобы узнавать о событиях до того, как они произойдут. Крутыши отказывались верить, что Трейс знал о планах поджигателей не больше, чем сами «Граждане за прогресс».

– Вы хотя бы отдаете себе отчет, в какое положение это нас ставит? – накинулись они на Трейса. – У Инспекции по делам несовершеннолетних руки чешутся зачистить Кладбище; и теперь, после нападений на жилые кварталы, мы не в силах ее остановить!

– А разве не вы контролируете Инспекцию?

Крутыши возмущенно загудели.

– Наши отношения с Инспекцией сложнее, чем способен понять примитивный умишко солдата.

После чего Трейса уведомили, что его отстраняют от выполнения возложенной на него задачи. Решение вступает в силу незамедлительно.

Но для Трейса речь больше не шла о каком-то там задании. И время, когда он играл на обе стороны, тоже позади.

Вот поэтому он и летит сейчас к Кладбищу, словно серфер, несущийся впереди цунами. Трейс готовится к бою.

В сумерках он с визгом тормозит у запертых ворот и давит на клаксон, пока двое подростков-привратников не выходят выяснить, кто это там дебоширит. Увидев Трейса, они немедленно открывают ворота.

– Господи, Трейс, ты что, хочешь разбудить весь Тусон?

Второй дежурный фыркает:

– Как же! Эту сонную дыру не разбудишь!

«Бедные, вы, нечастные, – думает Трейс. – И не подозреваете, что вас ожидает». Он оглядывает винтовки, небрежно свисающие с плеч привратников, словно это не оружие, а так, модный аксессуар.

– У вас там патроны с транквилизатором? – спрашивает он.

– Ага, – отзывается первый дежурный.

– Замените их вот на эти.

Трейс достает с заднего сиденья джипа два ящика с самыми мощными боеприпасами в арсенале военных. Один такой патрон слону голову снесет.

Парни смотрят на патроны так, будто им предлагают подержать новорожденного, и они боятся его уронить.

– Да пошевеливайтесь же, заряжайте! Когда в следующий раз к воротам подъедут, разговоры не заводите, сразу стреляйте и не останавливайтесь, пока патроны не кончатся, поняли?

– Д-да, сэр, – говорит первый. Второй лишь кивает, кажется, он онемел. – А почему, сэр?

– Потому что инспекторы наступают мне на пятки!

59

Лев

В угасающих вечерних сумерках Лев и Мираколина шагают по шоссе, огибающему северную окраину Кладбища. На проржавевшем дорожном указателе стрелкой обозначен въезд на военно-воздушную базу Дэвис. В пустыне, примерно в миле позади ограды, можно различить неясные контуры самолетов.

– Военно-воздушная база? Твой друг прячется на военно-воздушной базе?!

– Это давно уже никакая не база, – отвечает Лев. – Закрыли сразу после войны. Это теперь стоянка для списанной воздушной техники.

– Так, значит, Беглец из Акрона скрывается в одном из этих самолетов?

– Не он один и не в одном самолете.

Ограде, кажется, нет конца. Раз в несколько минут мимо ребят проносятся автомобили по пути в Тусон или из него. Водители, конечно, замечают их и наверняка задаются вопросом, что здесь делает эта парочка, но Льву все равно. Его цель – вон она, рукой подать, и не хочется терять время и играть в прятки каждый раз, когда на шоссе забрезжит свет фар.

– Помнится, где-то здесь были ворота. Они охраняются, но дежурные меня узнают и впустят нас.

– Уверен? Не все же в мире твои верные почитатели, как бывшие уготованные в жертву в храме Кавено.

Ну, наконец-то, вот они, ворота! Лев прибавляет шагу.

– Эй, куда ты так спешишь? – окликает его Мираколина.

– Догоняй! – кричит Лев в ответ.

Приблизившись к воротам, он видит, как к нему навстречу устремляется один из охранников – узнал, конечно, хочет поприветствовать. В руках у парня какая-то штуковина, но уже темно, и Лев не может разобрать, что это, пока не становится слишком поздно. Одиночный выстрел грохочет в умирающих сумерках.

60

Старки

Щелчок наручников знаменует для Старки начало нового, особо захватывающего действа – трюка с исчезновением. У него нет ни ключа, ни перочинного ножа за подкладкой ботинка, словом, расковырять замок нечем, но истинный мастер должен импровизировать.

На глазах у всего Кладбища закованного Старки ведут к самолету Коннора. Это страшное унижение. Но он всеми силами сдерживает обуревающую его ярость, стараясь сохранить самообладание. Коннор, тварь надменная! Еще благородного из себя корчит, мол, «обращайтесь достойно»! Старки предпочел бы, чтобы его тащили по пыли и грязи. Он отбивался бы, вот это было бы достойно! А его чуть ли не жалеют. Такого оскорбления Старки не спустит никому, а уж Коннору – тем более!

Надзирателей двое, оба крупнее него, к тому же вооружены. Они заводят Старки в салон, обматывают стальную распорку фюзеляжа цепью наручников и опять замыкают браслеты на его запястьях. Теперь Старки никуда не деться. Один из парней издевательски салютует ему ключом, кладет его в карман, и оба стража удаляются довольные. Дверь за ними закрывается, и отныне Старки может считать себя военнопленным.

Он внимательно наблюдает за охранниками из окна самолета. Ребята оживленно болтают – видимо, они друзья. Само собой, оба не из подкидышей. Врагам не поручили бы его охранять, а подкидыши теперь враги. Ну что ж, если Старки добьется своего, Коннор увидит, какими грозными противниками обзавелся.

Старки понимает: в его жизни настал поворотный момент. Не побег из лап инспекторов, не прибытие на Кладбище. Главный в его судьбе – вот этот самый миг, когда он стал одиноким узником, скованным и беззащитным. Все зависит от того, насколько быстро ему удастся выбраться из этого самолета. Права на ошибку нет. Если он намерен повести подкидышей к светлому будущему, трюк с исчезновением нужно провернуть так, чтобы все ахнули!

Старки садится на пол и ставит ноги на цепочку наручников. Он знает: это закаленная сталь, ее даже болторезом не перекусить. Брус, к которому он прикован, – часть фюзеляжа, его не выдернешь. Слабейшее звено здесь – это человеческая плоть.

Старки делает несколько глубоких вдохов, чтобы укрепить свой дух. Каждый фокусник, специализирующийся на трюках с исчезновением, однажды оказывается лицом к лицу с невозможностью довести трюк до конца; но истинный гуру знает: все возможно, если у тебя хватит воли, чтобы совершить немыслимое.

Найдя точку опоры и стиснув зубы, чтобы не закричать, Старки с силой обрушивает каблук ботинка на левую ладонь. Боль ошеломительная, но он проглатывает вопль и снова опускает каблук на левую кисть. Тонкие кости с хрустом ломаются. От боли Старки весь обмякает. Тело слабо, но для воли его нет преград, она выше страданий плоти. И Старки снова рубит каблуком по руке.

Не дожидаясь, когда кровь прильет к поврежденному участку и кисть распухнет, Старки чуть сдвигает браслет и ударяет каблуком по запястью. Кости запястья дробятся о металл наручника. Глаза парня застилает тьма, как будто его накачали транквилизатором и он вот-вот провалится в забытье. Усилием воли он прогоняет мрак и тошноту, дышит медленно, глубоко, не давая себе потерять сознание; от боли его ярость становится еще неистовее, и это неистовство Старки использует, чтобы довести дело до конца. Язык прокушен, во рту кровь, Старки выплевывает ее. Дело сделано. Правой рукой он подкручивает левый браслет. На этот раз Старки не в состоянии сдержаться и вопит, продавливая размозженную левую кисть сквозь тесное отверстие наручника.

61

Ной

Охранять пленника, прикованного наручниками к стальному брусу внутри самолета, – плевое дело. Но раз Коннор считает, что Старки нужны два охранника, кто он, Ной Фалковски, такой, чтобы спорить? За два месяца, прошедшие с того дня, когда его вырвали из лап инспекторов и привезли сюда, Коннор впервые дал ему поручение лично, и Ной не подведет. Из самолета доносится хриплый крик Старки.

– Что за фигня? – спрашивает напарник Ноя.

– Козел от злости бесится, – отвечает Ной.

В этот миг на главной улице показывается несущийся на полной скорости джип. Свет его фар делает темень вокруг еще гуще.

– Что за фигня? – опять спрашивает второй охранник. Похоже, это его любимое выражение на все случаи жизни.

Джип с визгом останавливается, из него выскакивает Трейс и бросается к самолету Коннора.

– Эй, Трейс, не так быстро, – окликает его Ной. – Шефа там нет.

– Где он?

А кто его знает. Ною известно только, что после инцидента со Старки Коннор созвал оставшихся Апостолов на совещание.

– Ушел. На главной улице его нет. Может, в одном из подсобных самолетов?

– Ну, ты бестолочь, – комментирует Трейс, прыгает в джип и уносится в темноту. Только когда звук мотора затихает вдали, Ной слышит стук, доносящийся из охраняемого объекта. Это что, Старки так грохочет? Не может быть! Как он… И тут над крылом приоткрывается запасной люк.

– Что за фигня? Как он высвободился?

– Тихо!

Ной поднимает пистолет. Он никогда ни в кого не стрелял, к тому же это только транквилизатор, ну да какая разница? Для этой цели сойдет. Старки Ною никогда не нравился, так что пальнуть в него – без проблем, совесть не заест.

Запасной люк распахивается. Оба стражника держат оружие наготове, но Старки не показывается. Охранники осторожно приближаются к самолету, и когда Ной заглядывает внутрь, прямо через салон он видит темную пустыню по другую сторону самолета. Пока они глазели на открывающийся запасный выход, Старки вылез из того, что с другой стороны, и смылся.

– Вот дерьмо!

Ноя заботит не столько сбежавший Старки, сколько то, как он оправдается перед Коннором за провал своего первого настоящего задания.

62

Старки

Чтобы скрыть лицо, он натягивает на голову капюшон куртки, которую украл из шкафа Коннора. Кажется, вместо кисти у него на запястье гиря. Удары сердца отдаются в руке, словно кузнечный молот; больно так, что колени подгибаются, но Старки упрямо идет вперед. Ему известно: Трейс вернулся, и это может изменить ход игры. Коннор о возвращении пилота пока не знает, и Старки должен использовать это обстоятельство.

На Кладбище суматоха. Повсюду носится возбужденная ребятня. На боковой аллее у арсенала собралась толпа. Хайден выдает оружие, да не по одной штучке на брата – он выметает всю старушку «Долорес» подчистую. На Старки никто не обращает внимания.

Мимо с ворохом оружия в руках проносится один из членов «Клуба подкидышей», и Старки вцепляется в него здоровой рукой. Когда мальчик видит, кто это, он чуть не выкрикивает его имя, но Старки успевает его остановить.

– Заткнись и слушай! Передай всем подкидышам. По моему сигналу мы атакуем самолет, предназначенный для побега.

– Но… но план совсем другой…

– Это мой план, понял?

– Да-да, конечно, Старки. – Мальчик смотрит на руку вожака и, видно, собирается спросить, но передумывает. – А сигнал какой?

Старки осматривает охапку оружия в руках мальчишки и выуживает ракетницу.

– Вот такой. Давай, пошел!

Мальчишку как ветром сдувает.

Старки видит, как джип Трейса несется от подсобных самолетов на главную улицу. Видимо, кретины охранники послали начальника безопасности не в том направлении. Старки не знает, где Коннор. Скорее всего, он в «Ком-Боме», вот туда Трейс сейчас и направится.

Тут Старки замечает Эшли, бегущую от арсенала с грозным на вид автоматом в руках. Он встает у нее на пути. При виде вожака глаза девушки едва не вылезают из орбит.

– Что за черт… Тебя разве не заперли? А Коннор знает?

– Узнает, если ты не прекратишь орать!

Эшли придвигается к нему поближе.

– Забудь, Старки. Убирайся отсюда, беги! Коннору не до тебя. На нас прут инспекторы!

– Эшли, ты, вообще, кто? Член нашего клуба или в служанки к Коннору записалась?

Ну, если он так это поворачивает, ответ может быть только один. И тайный агент Старки произносит:

– Что я должна сделать?

63

Трейс

Не найдя Коннора, Трейс мчится обратно на главную улицу, направляясь к Ком-Бому. Если понадобится, он включит тревогу сам. А вот и арсенал. Ребята торопятся получить оружие, но торопятся слишком медленно.

Трейс в таком запале, что едва не наезжает на Эшли, выросшую у него на пути, словно из-под земли. Он еле успевает надавить на тормоз.

– Трейс! Вот ты где!

– Где Коннор? Инспекторы идут! Здесь всем будет хана!

– Мы знаем, Хайден прослушал их разговоры, – сообщает Эшли. – Коннор поручил сказать тебе, чтобы ты запускал двигатели в спасательном самолете!

– Он знает, что я вернулся?

– Конечно! Он видел, как ты в панике помчался к подсобным самолетам.

– Ничего подобного, какая паника? – возражает Трейс, хотя знает, что это правда. – Хорошо, я запускаю «Дримлайнер». Если поторопимся, возможно, нам не придется драться. Скажи Коннору, чтобы начал загружать детишек в самолет! – Он срывается с места и бежит к спасателю.

– Будет сделано, Трейс!

Однако она делает совершенно другое. Проследив, как пилот поднялся по трапу спасателя, она находит Старки и докладывает, что миссия успешно выполнена.

64

Лев

Со стороны Кладбища раздается гром выстрела, от которого у Льва звенит в ушах.

– Ложись! – кричит он Мираколине. – Они стреляют в нас!

Но Мираколина уже легла. Нет, не легла, упала как подкошенная. Безжизненное тело девочки валяется на обочине дороги.

– Нет! – Лев падает на колени рядом с ней. Он боится взглянуть на нее, боится дотронуться. – О Боже! Нет!

Опять! Только не это! Все, кто ему близок, либо убиты, либо искалечены, и вот это происходит опять!.. Он начинает молить о чуде. Он молится о том, чтобы все это оказалось дурным сном…

Наконец, он переворачивает Мираколину и… не находит входного отверстия пули. Лишь на плече у девочки крохотное пятнышко крови и флажок дротика с транквилизатором. Лев не знает, радоваться ему или ужасаться.

– Похоже, неприятности навалились на тебя со всех сторон, Лев, – доносится до ушей мальчика голос Нельсона откуда-то из темноты за его спиной. – И что будем делать?

В этот миг от ворот слышится еще один голос, дрожащий и прерывающийся.

– Эй, вы, там, стоять! Или я снова выстрелю!

Но охранник-подросток не успевает даже поднять винтовку – Нельсон выстреливает второй пулей с транквилизатором прямо сквозь ограду. Привратник падает.

– Надоел, – спокойно объясняет бывший инспектор. – Так на чем мы остановились?

Лев по-прежнему не видит Нельсона, но, похоже, Нельсон прекрасно видит его, потому что мальчик слышит красноречивое «пффт» его пистолета. Дротик попадает в шов джинсов Льва, отскакивает и летит на гравий. Лев понимает: против Нельсона у него нет шансов, поэтому быстро хватает дротик и вкалывает в ткань своих штанов, осторожно, чтобы не поранить кожу, а потом падает на Мираколину сверху и закрывает глаза. Он слышит, как второй дежурный у ворот в панике передергивает затвор, потом до ушей Льва доносится скрип гравия с другой стороны – это идет Нельсон. Сердце мальчика готово разорваться на части, но он лежит недвижно, впервые в жизни прикидываясь мертвым, и молится. Второй раз за последние несколько минут он просит Господа о чуде. Он умоляет, чтобы Нельсон поверил его притворству.

65

Нельсон

Он и не думал отправляться ни в какие индейские пещеры. Он проехал несколько миль по шоссе, остановился в придорожной кафешке, открыл ноутбук и стал ждать, когда наночипы в крови Льва и Мираколины подадут сигнал. И вскоре те медленно двинулись прочь от хижины. Бывший инспектор последовал за своими чипами. Насквозь ржавые кроватные спинки вовсе не были случайностью. Нельсон хотел, чтобы его пленники сбежали. Он боялся, что Лев слишком глуп, чтобы сообразить, как вырваться на свободу, однако тот не подкачал.

Лев не выдал местонахождения своего друга, но Нельсон слышал достаточно и понял: ребятишки направляются к Коннору, чтобы предупредить того о большом и страшном охотнике за беглецами. Оставалось лишь ослабить поводок, и они сами приведут его к цели.

Теперь он знает, что Лэсситер сидит на заброшенной военно-воздушной базе, и эти двое ему больше не нужны, но убивать их не стоит, а то ведь надо будет как-то избавляться от трупов. Кроме того, Льву придется жить дальше с сознанием ответственности за то, что Коннора разобрали на черном рынке. Это более сладкая месть, чем ледяное молчание смерти.

Второй парнишка-привратник Нельсона мало заботит. Первый стрелял наобум, и этот тоже, кажется, не мастер обращаться с оружием, заряженным настоящими боевыми патронами. Скорее всего, парней тренировали стрелять пулями с транквилизатором, а те летят медленно, и нормальной отдачи от них нет. Вот Нельсон умеет управляться и с теми и с другими, он отлично подготовлен для своей миссии. К тому же его греет мысль, что в охоте за легендарным Уцелевшим он, Нельсон, выступает в роли эдакого человека-револьвера с Дикого Запада, чей успех зависит от виртуозного владения огнестрельным оружием. Поэтому у него три пистолета на поясе и полуавтоматическая винтовка за спиной; все, кроме одного пистолета, заряжены быстродействующими патронами с транквилизатором, которые куда эффективнее простых пуль. Пуля может попасть в руку или ногу или просто оцарапать; да даже если и попадет в важную часть тела, то это самое тело может еще какое-то время вести ответный огонь. А вот транк… Куда бы ни пришелся выстрел, цель почти мгновенно выходит из строя. Зачем тогда пистолет, стреляющий боевыми патронами? А так, на всякий случай. Для подстраховки.

Он наклоняется надо Львом, чтобы проверить, все ли в порядке, как вдруг ситуация принимает неожиданный оборот – такого не предугадал бы ни один человек-револьвер.

66

Привратник

Мальчик-охранник теряется в догадках, кто уложил его товарища. Обычно работа сторожевых состоит в том, чтобы указывать дорогу заблудившимся: ведь ночью на Кладбище самолетов никто намеренно не приезжает. Однако Трейс напугал их до беспамятства – и вот, пожалуйста, его напарник лежит сейчас перед воротами, наверняка мертвый…

Он спешит к павшему приятелю, ожидая, что и его самого сейчас тоже срежут. Голоса, которые он слышал за воротами, смолкли. Никто в него не стреляет. И – какое облегчение! – его друг все еще дышит.

Подступающую опасность выдает лишь приближающийся рев двигателя. Затем из ниоткуда вылетает большой полицейский автомобиль-таран и проносится сквозь закрытые ворота на такой скорости, что створки слетают с петель. Юноша успевает отпрянуть с пути взбесившегося автомобиля, а когда переводит взгляд на своего приятеля, видит окровавленную кучу мяса – таран проехал по нему, как по ровному месту. Вслед за тараном в ворота врывается поток инспекторских автомобилей и броневиков, предназначенных для подавления уличных беспорядков, а за ними – самое страшное – фургоны для транспортировки беглецов. Все, как сказал Трейс. Силовики объединились и штурмуют Кладбище!

Только сейчас, прорвавшись сквозь ворота, они включают фары и прожекторы, разгоняя мрак пустыни; из темноты проступают очертания самолетов. Через ворота проносится последний грузовик, а потом за машинами инспекторов еще один фургон, небольшой, коричневый. Но и это еще не все. За фургоном сквозь разбитые ворота бежит мальчишка.

«А дальше что? – думает привратник. – Слон?»

Бегущий мальчуган, видимо, соображает, что ему за копами не угнаться. Его взгляд падает на охранника, и он несется к нему. Охранник вскидывает винтовку, но обнаруживает, что, как полный идиот, держит ее дулом к себе. К тому времени, как он исправляет свою ошибку, новоприбывший уже подбегает вплотную и вырывает винтовку у парня из рук.

– Не валяй дурака, я не враг! – кричит мальчик. Какое знакомое лицо… Кажется, охранник видел его раньше, только тогда у мальчишки были волосы покороче.

– У тебя джип или что-то в этом роде есть? – спрашивает мальчик.

– За трейлером…

– Отлично. Гони ключи!

Мальчишка моложе дежурного, но голос у него такой властный, что привратник не осмеливается возражать, достает из кармана ключи и передает их новоприбывшему.

– Слушай меня внимательно, – говорит тот. – Там, за воротами, девочка. Ее транкировали. Подбери ее и беги во всю прыть. Доставь ее в безопасное место. Понял?

Охранник кивает.

– Да, понял. В безопасное место…

– Поклянись, что сделаешь!

– Да-да, клянусь!

Удовлетворенный, мальчишка вскакивает в джип и уносится по направлению к главной улице Кладбища, откуда уже слышны выстрелы. Сразу ясно: водить он не умеет, но на утрамбованной почве пустыни особого умения и не нужно.

Как только джип скрывается в темноте, охранник, взглянув на изуродованное тело своего товарища, срывается с места. Где-то там, сразу за воротами, в кустах лежит транкированная девчонка. Ну и пусть себе лежит. Когда в дело вмешиваются инспекторы, каждый сам за себя. Охранник, даже не посмотрев в ее сторону, мчится со всех ног. А девчонка… да пусть достается хоть койотам, хоть инспекторам – кто появится первым.

67

Коннор

Добровольцы – всего человек шестьдесят – вооружены до зубов, и Коннор велит половине из них спрятаться за самым большим спальным самолетом для мальчиков. Это «С-130», грузовик, с которого сняты крылья, а брюхо висит так низко над землей, что маленькая армия вполне может укрыться за ним.

– Вы – левый фланг обороны, – говорит ребятам Коннор. – Делайте все, чтобы отвлечь на себя огонь инспекторов, задержите их в северной части главной улицы.

– Вдруг нам хоть раз в жизни повезет, – робко надеется один из бойцов. – Вдруг инспекторы все-таки не придут…

Коннор выдавливает из себя подбадривающую улыбку. Он не знает имени мальчика. Он пытался запомнить по именам как можно больше своих подопечных, но это выше его сил. Если этого мальчика убьют, или, того хуже, разберут, кто о нем вспомнит? Кто вообще вспомнит обо всех них? Ну почему ему не пришла вовремя в голову мудрая мысль выцарапать имена всех детей – обитателей Кладбища на переборке старого «Борта номер один», в память, что они жили на этой земле? Главное – составить список, а увидят его или нет… Но сейчас уже слишком поздно.

Оставшуюся часть своего отряда Коннор размещает под центром развлечений, как раз напротив спального самолета для мальчиков.

– Соорудим под крыльями баррикаду, – решает он, – и будем вести огонь из-за нее.

– А ты где будешь? – спрашивает одна девочка.

– Рядом с тобой, Кейси, – отвечает Коннор, радуясь, что помнит, как ее зовут.

– Нет, – возражает какой-то мальчик. – Король никогда не должен быть на передней линии. В шахматах, я имею в виду.

– Тут тебе не шахматы, – отрезает Коннор. – Речь о наших жизнях.

– Ну да, – соглашается мальчик, – просто мне нравится воображать себя офицером…

– Физиономией ты, скорее, конь, – острит Кейси, и все хохочут. Смех перед лицом опасности говорит об отваге этих детей красноречивее любых слов.

Коннор и защитники правого фланга принимаются стаскивать в кучу диваны, столы, игровые автоматы и сооружать из них баррикады. В тот момент, когда Коннор переворачивает набок бильярдный стол, в его наушнике раздается голос Хайдена:

– Коннор, что-то случилось! Не дозовусь охранников у ворот – никто не отвечает!

– Только не это! Мы еще не готовы!

Но тут мальчик с лошадиным лицом говорит:

– Да мы никогда не будем готовы. Так что, можно сказать, мы готовы.

Коннор забирается в центр развлечений и смотрит на север: через темную пустыню движется стена света. Это свет автомобильных фар. Он приближается… растет… ширится…

– Включай сирену, – говорит он Хайдену. – Ну, вперед!

68

Самолеты

Если взглянуть на самолет спереди, кажется, что у него есть глаза. Жутковатое зрелище. Воздушные машины, стоящие на Кладбище, много чего повидали, и, возможно, только они охватывают целиком всю панораму борьбы и безумия в день, когда Инспекция совершает свое нападение.

«Джимбо», самолет, ближний к северу на главной улице, первым видит приближение вражеских сил. Его фюзеляж резонирует с сиреной. На земле вокруг самолета ребята, пытающиеся унести с собой более-менее ценные вещи, бросают все и бегут мимо рядов списанной техники к югу. Организованный хаос перерастает в панику.

Медицинский самолет смотрит на «Дримлайнер» с его гудящими, готовящимися к полету моторами. Если бы Коннор видел то, что видит медицинский самолет, он изменил бы свой план и призвал всех подняться на борт спасателя до того, как подойдут силы инспекторов, но он не подозревает, что «Дримлайнер» снова в игре.

А вот самому «Дримлайнеру» отлично виден Старки, который больше не таится. Вожак подкидышей ждет момента, когда можно будет дать сигнал своим подопечным: забыть о плане Коннора и следовать плану Старки. Трейс в пилотской кабине поглощен приготовлениями к полету и не замечает то, что видит его самолет.

«Щенок», бомбардировщик «Стелс», стоящий ближе к южному концу главной аллеи, наблюдает, как перепуганные Уцелевшие, бегущие под его крыльями и брюхом, останавливаются, заслышав гул двигателей «Дримлайнера».

– Что это? – выкрикивают они. – Так мы все-таки летим?! – И вместо того, чтобы сломя голову нестись на юг, топчутся на месте, не зная, куда податься.

«Долорес», бомбардировщик времен Корейской войны, бесстрастно взирает на Коннора, не в силах поведать ему, какой удар в спину приготовили ему мятежники. Хотя Коннор и поддерживает радиоконтакт с Хайденом, мониторящим в «Ком-Боме» видеокамеры, разбросанные по всему Кладбищу, ни одна из них не видит того, о чем уже догадываются самолеты: это кладбище распотрошенных, размонтированных воздушных судов скоро превратится в человечий погост.

На подходах к главной аллее автомобили инспекторов разъезжаются, открывая взору черные бронемашины, движущиеся позади. Они останавливаются в начале аллеи, и из них высыпают десятки солдат в полной экипировке для борьбы с уличными беспорядками.

Внутри «Ком-Бома» Хайден просматривает передающиеся с видеокамер изображения, перескакивая с одной картинки на другую в наивной надежде, что следующий кадр покажет происходящее не столь мрачно.

– Коннор, ты это видишь? – говорит он в гарнитуру. – Здесь не только инспекторы! Они спецназ притащили!

– Вижу. Патрульные машины разъезжаются. Куда они направились?

– Подожди. – Картинка на экране Хайдена меняется. – В проходы по обеим сторонам от тебя. Нас окружают!

Коннор приказывает горстке ребят как с левого, так и с правого фланга встать на пути инспекторских машин и не давать обойти себя, но основную часть боевых сил он держит в засаде, ожидая момента, когда можно будет вступить в схватку со спецназом. Как только солдаты продвинутся по главной аллее – тут они и ударят…

– Спецназ необязательно побить, – напоминает он своим бойцам. – Нужно только задержать, чтобы наши смогли скрыться.

И в ту же секунду какой-то запаниковавший мальчишка выбегает на середину главной аллеи в попытке спастись. Спецназовец вздергивает винтовку и стреляет. Не успевает мальчишка грохнуться на землю, как Коннор дает сигнал к атаке.

Они атакуют спецназ с обеих сторон; Коннор бросает на него все силы. Солдаты спешат укрыться и ведут ответный огонь.

Тем временем в боковых аллеях ребята, которых Коннор послал на перехват полицейских машин, палят, не переставая. Колеса взрываются, ветровые стекла разлетаются вдребезги. Одну из машин несет прямо на переднее шасси старого истребителя, и в следующую секунду она вспыхивает.

– Класс! – кричит Хайден. – Ни одна коповская машина не продвинулась дальше третьего самолета! Они вылезают из машин и стреляют в темноту наобум. Коннор? Коннор, ты меня слышишь?

Слышать-то он слышит, но мозг отказывается реагировать. Рядом с ним на ножке опрокинутого набок бильярдного стола лежит Кейси, ей в затылок попала пуля с транквилизатором. Но мальчику с лошадиным лицом пришлось куда хуже. Он получил настоящую пулю в лоб.

– Боже мой! – вскрикивает кто-то. – Они не только транкируют нас, они нас убивают!

Все в панике, включая Коннора. Боевые патроны нападающие используют именно для того, чтобы посеять панику. Инспекторы заинтересованы в том, чтобы захватить детей живыми; но они точно рассчитали: когда твой товарищ падает с пулей в голове, тебе хочется только одного – бежать без оглядки. Вот почему Коннор не отвечает Хайдену: он собирает волю в кулак и прогоняет страх. Он будет драться до конца. Бойцы следуют примеру своего командира.

Старки стоит возле переднего трапа «Дримлайнера». Он только что всадил себе под кожу дозу морфина – его принесла работавшая в Лазарете девочка-подкидыш. Через несколько секунд голова затуманивается, но Старки борется с дурманом, взбирается по трапу и ждет у открытой двери самолета. Израненная рука немеет – следствие действия морфина, – и хотя парню хочется лечь и уснуть, прилив адреналина нейтрализует наркотик. В результате посреди хаоса образуется островок покоя. Старки чувствует себя неуязвимым. Он поднимает ракетницу и стреляет; небо озаряется мерцающим розовым светом. Подкидыши, прятавшиеся поблизости, устремляются в «Дримлайнер» по обоим трапам.

Дальше к югу беглецы, достигшие крайнего ряда самолетов, видят, как «Дримлайнеру» несется толпа Уцелевших.

– Эй, смотрите, там кто-то есть в кабине! Кто-то будет вести самолет! Пошли!

Они разворачиваются и мчатся обратно вместо того, чтобы бежать на юг; другие ребята видят это и следуют за ними – инстинкт толпы одерживает верх над рассудком. Все спешат к ожидающему самолету.

На передовой отряд Коннора отбивается от превосходящих сил противника. Тех не просто больше, у них спецназ, натренированный и отлично вооруженный. Но Коннор это предвидел и учел в своем плане. По флангам полегла примерно треть отряда. Коннор не желает знать, сколько из них транкированы, а сколько…

– Пора приступать ко второму этапу, – говорит ему Хайден, и Коннор готовится отдать правому флангу приказ отходить к самолету-заправщику, отвлекая внимание противника от бегущих на юг детей.

– Нет… нет, постой! – выкрикивает Хайден. – Что-то неладно!

Действительно, спецназовцы теряют интерес к отряду Коннора. Они рвутся вперед по главной аллее; и только сейчас, когда стих грохот перекрестного огня, Коннор слышит рев реактивных двигателей. Он оборачивается и видит детей, сломя голову несущихся к самолету-спасателю.

– Господи! Что они делают?!

И тут Коннор видит Старки. Тот стоит на верхней ступени переднего трапа, провожая в самолет своих подкидышей. Но туда хотят проникнуть не только подкидыши. Оба трапа заполнила толпа паникующей детворы. Должно быть, все обитатели Кладбища сгрудились там и борются за право взойти по узким ступеням.

Спецназ еще не успел добраться до «Дримлайнера», а инспекторы уже там. Окружив самолет с обеих сторон, они начинают обстреливать толпу. Транкированные дети валятся, словно мишени в тире. Коннор ничего не может поделать и только смотрит, как его план и все его надежды обращаются в прах.

Наконец-то подкидыши оставили всех с носом! Наконец-то победа на их стороне! А все прочие пусть катятся к чертям. Эти деточки, которых вырастили биологические мама с папой, весь этот био-взращенный мир никогда ничего не делал ради Старки. Вот пусть теперь потрудится: био-детки примут на себя удар инспекторов, а подкидыши тем временем спрячутся в самолете.

Жаль, посадка идет не так гладко, как ему хотелось, но все равно дело движется. Спецназ еще далеко. Правда, инспекторы заняли ближние позиции и обстреливают детей, пытающихся забраться на трапы, но большинство подкидышей уже на борту, так что все путем.

Одного из тех, кто карабкается по трапу, настигает пуля с транквилизатором; он падает и задерживает идущих следом. Толпа напирает, бегущие наступают прямо на упавшего товарища, и вот мальчика уже не видно, он словно исчез, растворился под безжалостными ногами…

Эшли, секретный агент Старки, взбегает по трапу последней. Она улыбается своему вожаку.

– Успела! – говорит она, протягивая ему руку, чтобы он помог ей преодолеть оставшуюся ступеньку.

Но в этот миг один из инспекторов целится в Старки. Тот, недолго думая, дергает Эшли за протянутую руку, и пуля с транквилизатором впивается не ему в грудь, а девочке в спину. Эшли потрясенно заглядывает Старки в глаза.

– Прости, Эшли!

И прежде, чем она обмякает в его объятиях, он сталкивает ее вниз по ступеням. Дети позади нее валятся, словно кости домино. Заминка позволяет Старки захлопнуть люк.

Дети внутри самолета охвачены возбуждением и страхом. Увидев, что передний люк закрылся, они закрывают и задний. Сидений в салоне нет, и подкидыши теряются – что им делать? Некоторые усаживаются на пол, другие продолжают стоять, третьи выглядывают в иллюминаторы.

Старки направляется прямо в пилотскую кабину. Трейс сосредоточен на взлете и не замечает, что происходит у него за спиной.

– Все на борту? – спрашивает он.

– Да-да, все, – отвечает Старки. – Давай!

Только сейчас до Трейса доходит, что команду ему отдает Старки.

– Ты? А где Коннор?

– Погиб. Все, убираемся отсюда!

Но Трейс вскакивает, выглядывает в окно и видит царящую снаружи панику. Дети по-прежнему лезут на трапы, хотя входные люки уже задраены. Пилот выглядывает в салон, и ему сразу становится ясно, кто в самолете, а кого туда не пустили.

– Ах, ты сукин сын!

Не время для разборок. Старки выхватывает пистолет, но держится на расстоянии, чтобы Трейс не проделал с ним одну из своих спецназовских штучек и, чего доброго, не разоружил.

– Ага, значит, ты с удовольствием спас бы лизоблюдов Коннора, а подкидыши тебе не нравятся? А ну взлетай, или я буду стрелять!

– Стреляй, тогда вообще никто отсюда не выберется!

Но Старки и не думает опускать пистолет, – он не блефует, и Трейс это знает.

Взгляд пилота расплавил бы и железо. Он опускается в кресло и подает рычаг дросселя вперед.

– Когда мы приземлимся, – цедит он, – убью тебя голыми руками.

Старки уверен, что Трейс тоже не блефует.

«Дримлайнер» дергается вперед, оба трапа опрокидываются. Дети и полицейские торопятся убраться с пути громадных колес. Самолет катится все быстрее, выруливая на взлетно-посадочную полосу со скоростью около тридцати миль в час. Коннор заранее позаботился, чтобы на пути спасателя не было преград, а инспекторам не удается воспрепятствовать движению воздушной машины.

Брошенные на земле дети пытаются прорваться сквозь заслон инспекторов и вернуться к прежнему плану – бежать на юг; но они окружены со всех сторон. Инспекторы и спецназ стреляют по толпе и транкируют всех подряд, им даже целиться не нужно.

Коннор в ужасе наблюдает за крахом своего плана. Один из инспекторов стреляет в него, но Коннор успевает среагировать и отбивает пулю с транквилизатором прикладом винтовки. Не дав полицейскому выстрелить второй раз, предводитель Уцелевших налетает на него и валит на землю одним точным движением приклада. Подняв взгляд, Коннор видит, как «Дримлайнер» с подкидышами на борту выруливает на взлетную полосу. Но юноша обнаруживает еще одну проблему.

Далеко впереди на взлетной полосе чернеет прямоугольная тень. До нее почти миля, но самолет быстро набирает скорость, его огни освещают препятствие, и становится ясно, что это. Это броневик, и он стоит прямо на пути стодвенадцатитонной воздушной машины.

Трейс видит броневик, но менять что-либо уже поздно.

До водителя броневика тоже слишком поздно доходит, что в этой игре он проиграет. Он пытается убраться с дороги уже поднявшего нос самолета, но времени катастрофически мало. Правое шасси врезается в броневик, тот летит, кувыркаясь, словно детская игрушка, но и самолет несет потери: в момент, когда он поднимается в воздух, от шасси отрывается огромный кусок. «Дримлайнер» неуклюже кренится, кажется, что он вот-вот упадет, но пилоту удается выровнять его. Изуродованное шасси, перекрученное и бесполезное, медленно втягивается внутрь.

На земле остались сотни детей. Вокруг нелетающие самолеты, но в них не скроешься. Дети падают под огнем инспекторов, а тем временем высоко над их головами единственный самолет, поднявшийся в воздух со старого Кладбища, уносит в небо сто шестьдесят девять душ. У ста шестидесяти девяти душ ни малейшей возможности приземлиться.

69

Лев

У Льва одно существенное преимущество: он находится как бы за кулисами всех событий. Он может видеть, где проходит линия фронта, может видеть маневры атакующих сил Инспекции, а поскольку никто пока еще не отрастил себе глаз на затылке, Лев движется позади, не опасаясь, что его заметят.

И Нельсон тоже.

Вот что происходит с этими двумя, пока самолет-спасатель еще на земле, и все внимание атакующих приковано к северной части главной улицы, где обороняется отряд Коннора. Лев видит, как Нельсон бросает свой фургон в дальнем западном проходе и дальше отправляется пешком. Пират переоделся в инспекторскую форму – наверно, транкировал инспектора и стащил обмундирование. Он теперь запросто сойдет за одного из нападающих. А вот Лев может притвориться ну разве что Уцелевшим, значит, его уложат при первом удобном случае. Надо действовать крайне осторожно.

Лев вычисляет, где в зоне военных действий может находиться Коннор, и вдруг ему приходит в голову, что нынешнего Коннора он даже не знает. Прежний Коннор в первую очередь думал о собственном спасении. Каков он сейчас, когда несет ответственность за всех этих детей? Когда-то Коннор спас младенца. Он и Льва спас! Нет, Беглец из Акрона не станет убегать и прятаться. Он будет здесь, пока не уложат последнего Уцелевшего, которым вполне может оказаться сам Коннор.

Нельсону это неизвестно. Для него Коннор – всего лишь подлый беглец. Ему и в голову не придет искать Коннора на передовой, он станет обшаривать закоулки. Так оно и есть: Лев видит Нельсона за пределами поля боя, там, где ребята уже лежат, погруженные в глубокий искусственный сон. Словно стервятник, Нельсон поднимает голову одному спящему, заглядывает в лицо и переходит к следующему.

Лев крадется за фальшивым инспектором на приличном расстоянии, прячась в темноте. Постепенно он приближается к опасной зоне, где спецназ бьется с Уцелевшими. Коннор, безусловно, там. Вот только… сможет ли Лев спасти его и от Нельсона, и от инспекторов?

И тут на мальчика нисходит озарение. Он улыбается, несмотря на творящийся вокруг кошмар. Ответ на заданный выше вопрос прост. Это ужасно. Это невозможно. Это может сработать!

Лев добирается до главной улицы как раз в тот момент, когда «Дримлайнер» трогается с места, и спецназовцы вперемешку с инспекторами набрасываются на оставшихся на земле детей.

В ста ярдах от самолета-спасателя, на том месте, где еще совсем недавно проходила линия фронта, Лев видит парня в камуфляжной форме необычного цвета: тот бесстрашно кидается на только что выстрелившего в него инспектора и сбивает с ног, ударив прикладом винтовки. Фигура и движения этого парня кажутся Льву очень знакомыми…

Лев прорывается сквозь встречный поток детей, спасающихся бегством. Он упрямо пробирается вперед, не обращая внимания ни на выстрелы, ни на рев реактивных двигателей и скрежет рвущегося металла в момент, когда «Дримлайнер» сталкивается с броневиком.

Самолет набирает высоту, броневик, покувыркавшись взрывается; во вспышке света Льву удается рассмотреть лицо парня в необычном камуфляже. Да, он нашел, кого искал.

– Коннор!

Но Коннор не отрывает глаз от тающего в небе самолета.

– Да не стой ты там! – кричит он Льву. – Беги! Вы все должны были бежать!

– Коннор, это я! Лев!

Коннор смотрит на него в упор, но узнаёт не сразу. И дело тут не только в отросших волосах Льва. Они оба уже совсем не те, какими были год назад. Они больше не дети.

– Лев?! Какими судьбами? Да что это, весь мир съехал с катушек или только я один?

– Скорее всего, и то, и другое, но я и правда здесь. – Лев наклоняется и подбирает с земли пистолет инспектора, которого Коннор только что огрел прикладом. – Я пришел спасти тебя.

– Глупость несусветная!

– Это, наверно, тоже правда, но я должен тебя предупредить: за тобой охотится пират.

– У меня сейчас проблемы посложнее, чем какой-то дурацкий пират!

К Коннору подбегает парнишка с автоматической винтовкой.

– У нас кончились боеприпасы! Что делать?

– Хватайте камни, палки, обломки самолетов, все, что под руку попадется! – кричит ему Коннор. – А еще лучше бросайте все и бегите! Спасибо нашему дорогому Старки – он забрал у нас единственный шанс на спасение!

– Чертов Старки! – Парнишка бросает свою бесполезную винтовку. – Удачи, Коннор! – говорит он и дает деру, стараясь раствориться в темноте.

В стороне от друзей толпа, пытавшаяся прорваться в «Дримлайнер», освещена теперь прожектором полицейского вертолета. Примерно четыреста беззащитных и беспомощных ребят окружены со всех сторон. Огромные фургоны для беглецов катят по главной улице, чтобы забрать и увезти всех.

– Ты не в силах для них что-то сделать, – говорит Лев Коннору.

– Я не брошу их!

– Вот почему я не оставлю тебе выбора. – Лев поднимает пистолет, который только что забрал у валяющегося без сознания инспектора, и стреляет Коннору в руку.

Силой удара того разворачивает на месте, а затем он падает, в одну секунду сраженный транквилизатором. Лев подхватывает друга. Коннор смотрит на него полуоткрытыми, уже затянутыми сонной пеленой глазами.

– Ничего не вышло, Лев, – слабым голосом говорит он. – Мой план провалился…

– Знаю, – отвечает Лев теряющему сознание другу, – но, может, мой сработает.

70

Нельсон

Он понятия не имеет, сколько здесь детей, как далеко простирается кладбище воздушной техники и где в этом хаосе искать объект его вожделений. Неважно. Если инспекторы хорошо сделают свое дело – а на то похоже, – всю ораву Беглецов загребут, транкируют и увезут. Лэсситер никуда не денется. Ему, Нельсону, остается только быть начеку и не высовываться, а то у некоторых из этих деток есть оружие, причем, судя по звуку, смертельное.

Он методично проверяет уже обездвиженных Беглецов, парочку утихомиривает самолично, чтобы выглядеть как инспектор за работой. Однако держится вдалеке от средоточия битвы, зная, что Беглец из Акрона поступит так же.

Один из инспекторов замечает, что он рассматривает лица павших беглецов.

– Не трать зря время, – советует он. – Нам достанется, если один из них прорвется и удерет в пустыню.

– Знакомого ищу, – говорит Нельсон, не растерявшись. – Сын соседа. Его жена просила.

Но инспектор вдруг проникается подозрением:

– Что-то я тебя не припомню. Ты из какого подразделения?

– Подразделение шестнадцать, из Финикса.

– Нет в Финиксе никакого шестнадцатого подразделения.

Решив, что запахло жареным, Нельсон транкирует «коллегу», затем стреляет в пытающегося удрать беглеца, ставшего невольным свидетелем этой сцены, после чего возвращается к своей основной задаче: найти Беглеца из Акрона.

Беспокоится Нельсон, только завидев взлетающий «Дримлайнер». Вдруг Лэсситер на этом самолете? Но тут он замечает, что спецназ действует против существующих инструкций: засовывает отставших беглецов в фургоны, предварительно не транкировав их. Если Лэсситера загрузят до того, как он, Нельсон, до него доберется, пиши пропало.

Теперь Нельсон тревожится не на шутку. Фальшивый инспектор приближается к месту погрузки Беглецов, вытаскивает бинокль, вглядывается в лица… Лэсситера в этой перепуганной ораве нет. Хотя, может, он и там, просто Нельсон его не видит? Пират опускает бинокль.

– Вот дерьмо!

С каждой секундой его шансы тают. Вокруг Нельсона царит суматоха: дети, которые по какой-либо причине не попали в окружение, разбегаются во все стороны, пытаясь спастись. Некоторые получают пулю с транквилизатором, но чем дальше они от основных событий, тем выгоднее их положение.

Далеко впереди Нельсон видит темный силуэт невысокого мальчугана, который с трудом тащит на себе парня постарше и покрупнее – ни дать ни взять муравей, уносящий с поля битвы раненого товарища. Но, должно быть, у мальчишки ума все-таки побольше, чем у муравья, потому что он бросает свою ношу и скрывается в темноте.

Пират едва не проскакивает мимо брошенного на землю парня – не хочется пропустить никого из тех, кто пробегает мимо; однако Нельсон не был бы Нельсоном, если бы не выполнял свою работу скрупулезно. Он хватает спящего парня за волосы, вздергивает его голову кверху… и едва не вскрикивает в восторге и изумлении. Это он! Это Лэсситер! Нельсону буквально поднесли его на серебряном блюде!

Нельсон, не теряя времени зря, взваливает парня на спину и, быстро осмотревшись, несется сквозь ряды самолетов по направлению к своему фургону. Вылетев в боковой проход, он натыкается на инспектора.

– Наплюй на него! – говорит тот. – Отдел очистки и транспортировки подберет. Нам приказано гнаться за удравшими. – И чтобы не бросать слов на ветер, стреляет в девочку, пытающуюся проскочить между двумя истребителями. Та падает.

– У меня особый приказ относительно этого парня, – возражает Нельсон и спешит дальше, но инспектор преграждает дорогу.

– Почему? Это что, зачинщик пожаров в городе?

– Точно, – подтверждает Нельсон. – Он самый.

За спинами у них трое ребят пытаются прорваться во внешние проходы, коп отвлекается на них, и Нельсону удается улизнуть.

Чем дальше от главной улицы, тем меньше беглецов и копов. Фургоны уже здесь, на окраине, подбирают транкированных, прежде чем двинуться туда, где добыча погуще. Работники Отдела очистки и транспортировки обращаются со спящими гораздо бережнее, чем инспекторы: засовывают их в стеганые мешки голубого или розового цвета, похожие на спальные, но плотнее, оставляя открытыми только лица, – так при транспортировке не пострадают драгоценные органы.

Нельсон добирается до своего фургона, бросает Коннора на заднее сиденье и уезжает тем же путем, каким сюда прибыл. Он еще в зоне опасности, надо убираться поскорее.

Приблизившись к северным воротам, он обнаруживает около них несколько инспекторских автомобилей. Похоже, они тут на случай, если каким-то особо тупым Беглецам придет в голову удрать через главный вход. Инспекторы останавливают машину Нельсона, и тот показывает им украденный полицейский жетон.

– У меня приказ отвести этот фургон в штаб-квартиру. Его конфискуют в качестве вещественного доказательства.

– Смеешься? Да все это проклятое местечко – сплошное вещественное доказательство! Они что, не могут подождать, пока эвакуатор отвезет им все, что нужно?

– Они не из терпеливых.

Полицейский качает головой.

– Вот придурки, – и машет Нельсону, проезжай, мол.

Оставив Кладбище за спиной, Нельсон успокаивается, включает радио, находит песню, которая ему по душе, и дальше рулит, напевая от избытка чувств.

Дайвен, эта акула черного рынка, заплатит ему целое состояние! И к тому же те долларовые купюры, что мелькают сейчас перед мысленным взором Нельсона, он скоро увидит глазами Беглеца из Акрона! Вот это будет награда, куда более весомая, чем деньги. Нельсон даже не помнит, что у сопляка за глаза, ну да неважно. Плевать ему на цвет, плевать на зоркость – это будет его последняя пара, само совершенство!

Он все еще витает в мечтах о глазах Коннора, когда слышит писк, которым обычно сопровождается выстрел из пистолета, стреляющего пулями с транквилизатором. Нельсон чувствует укол в ногу, затем еще один и еще.

Руки его, внезапно налившись свинцом, соскальзывают с баранки. Собрав последние силы, он оборачивается назад и видит, кто в него выстрелил.

На лице Льва сияет улыбка, широкая, как простирающаяся вокруг пустыня.

– Надо же, как тебе не везет, – сочувственно говорит Лев. – Опять получил пулю из собственного пистолета.

71

Лев

Нельсон использовал Льва, чтобы найти Коннора, теперь очередь Льва воспользоваться услугами Нельсона. Вытащить кого-то с Кладбища, кишащего инспекторами и спецназовцами, равносильно чуду. Но Лев вовремя сообразил, что на данный момент Нельсон – его самый верный союзник. У них одна задача: унести отсюда Коннора живым. Вот почему Лев поволок уснувшего друга наперерез бывшему инспектору. Конечно, Лев рисковал: его могли узнать. Но ведь кругом царил сущий ад и к тому же в неверном свете прожекторов и фар скрыть лицо в тени не составляло труда. Потом он сбросил тело друга на землю и понесся к фургону Нельсона: пусть теперь пират поработает!

Лев затаился в фургоне Нельсона. Его расчет строился на том, что у бывшего инспектора голова пойдет кру́гом от творящегося на Кладбище и от успеха собственного предприятия. Вряд ли он заметит скрючившегося сзади Льва. Так и случилось.

Они уже в полумиле от Кладбища. Нельсон обмякает на водительском сиденье, и Лев торопится перехватить руль, чтобы автомобиль, чего доброго, не слетел с дороги. Оттолкнув безвольное тело пирата в сторону, мальчик нажимает на педаль тормоза. Фургон останавливается.

Предстоит еще одно, последнее дело.

Лев выскакивает из фургона и возвращается к воротам пешком. Прячась на полу у заднего сиденья, он не видел, сколько инспекторов у главного въезда на Кладбище. Теперь выясняется, что их там немного: основные силы на передовой. Чахлые кусты смородины не слишком надежное укрытие, но мальчику нужно подобраться поближе.

Он велел привратнику отнести Мираколину в безопасное место. Парень пообещал, но кто ж его знает, надо убедиться самому.

Прямо напротив того места, где он оставил Мираколину, стоит патрульный автомобиль, в нем сидит инспектор и что-то говорит в свою рацию. Едва инспектор отворачивается, Лев стремительно стремглав бежит за машину и шарит в сухих кустах.

Девочка исчезла.

Лев вздыхает с облегчением и спешит обратно к фургону. Вытащив оттуда Нельсона, он оставляет его в придорожной канаве, а сам садится за руль и уезжает. Новоиспеченный водитель изо всех сил старается удержать фургон на дороге: узкое двухполосное шоссе – это вам не бескрайняя пустыня. «Глупо, – думает мальчик, – после всего, что случилось, погибнуть в автокатастрофе, потому что я не умею водить!» И Лев благодарит Бога, что шоссе прямое, как стрела.

Впервые за всю жизнь ему удается свершить невозможное, и хотя он, скорее всего, никогда больше не увидит Мираколину (упрямая девчонка возьмет и принесет себя в жертву), Лев утешается мыслью, что сделал для ее спасения все, что мог.

«Храни тебя Бог, Мираколина», – шепчет он. Лев не знает, что мальчик-привратник заботился лишь о собственном спасении. Он не знает, что Мираколина, по-прежнему спящая глубоким сном, лежала в нескольких метрах от места, где он ее искал…

…потому что Льву не пришло в голову заглянуть на заднее сиденье инспекторского автомобиля.

72

Старки

– Ну, Старки, и что нам теперь делать?

– Если ты еще хотя бы раз пристанешь ко мне с дурацкими вопросами, я тебе башку оторву!

Разъяренная Бэм уходит.

– Мы, по крайней мере, убрались оттуда! – вопит Старки ей вслед. – Может, мы вообще единственные спаслись.

Правда, что толку, если они разобьются?

Ребята группами сидят на голом полу салона; некоторые плачут от пережитых потрясений и скорби по утраченным друзьям.

– А ну подобрать сопли! – гаркает на них Старки. – Мы подкидыши! Подкидыши не ревут! – Он вытягивает свою измочаленную руку, которая уже и на руку-то не похожа – так вспухла и почернела. – Видали? Я же не скулю!

Эта боевая рана, понимает он вдруг, уже стала символом его силы и залогом уважения со стороны соратников. Всхлипы утихают, но не прекращаются. Несмотря на солидную дозу морфина, рука у Старки болит так, что его бесит каждая мелочь.

– А куда мы летим? – спрашивает кто-то.

– Туда, где нам будет лучше, – отвечает Старки и внезапно осознает, что именно эту фразу произносят, когда кто-то умирает.

Он несется в кабину пилота, подкидыши еле успевают убраться с дороги. Трейс один-одинешенек, без второго пилота, сидит за панелью управления. Старки начинает с угроз.

– Если хоть притронешься к рации…

Трейс бросает на него полный отвращения взгляд и снова поворачивается к панели.

– Я презираю вожака этих детишек, но не хочу, чтобы их разобрали. До сих пор никому ничего не сообщил, и сообщать не собираюсь.

– Вот и отлично. А теперь выкладывай ваш план. Вы же с Коннором что-то наколдовали, так? Ну, колись.

Самолет входит в зону турбулентности, Трейс пытается стабилизировать машину. Из салона доносятся испуганные вскрики. Миновав неспокойный участок, Трейс возвращается к разговору:

– Через несколько минут мы войдем в воздушное пространство Мексики. Это даст нам выигрыш во времени, ведь наши военные не могут преследовать нас там без разрешения, а мексиканцы не дадут его до тех пор, пока не сочтут нас опасными. Затем, когда мы повстречаем другой самолет, направляющийся на север, я украду его регистрационную характеристику, и когда этот самолет попадет в воздушное пространство США, они будут думать, что это мы.

– А так разве можно?

Трейс не считает нужным отвечать на этот вопрос.

– Наш с Коннором план, – продолжает он, – заключался в том, чтобы вернуться в США и приземлиться на заброшенном аэродроме в пустыне Анза-Боррего, к востоку от Сан-Диего. Но у нас проблема с шасси.

Старки известно об этом. Когда самолет снес броневик со взлетной полосы, тряхнуло всех. Все слышали скрежет металла. Нет сомнений, что-то повреждено, но что и в какой степени? Вся информация, которой они располагают, – это противно мигающая на панели управления надпись «Шасси неисправно».

– И что нам теперь делать? – спрашивает Старки.

– Помирать, что делать. – Слова Трейса зловеще повисают в тесном пространстве кабины. Затем пилот добавляет: – Попробую сесть на воду. Например, на поверхность озера Солтон-Си.

– В Юте?

– Нет, в Юте Большое Соленое Озеро, кретин. Озеро Солтон-Си – это большое мертвое озеро к югу от Палм-Спрингс. На его берегу есть городишко – самая вонючая дыра на всем земном шаре.

Старки хотел окрыситься на Трейса, но передумал.

– И долго нам еще болтаться?

– Сначала надо найти какой-нибудь самолет и поменяться с ним регистрационной характеристикой. Думаю, час-полтора.

– Хорошо, сейчас сообщу остальным. – Старки хочет уйти, но задерживается в дверях и оглядывается на Трейса. – И если ты еще когда-нибудь назовешь меня кретином, я тебе мозги вышибу.

Трейс поворачивается к нему с улыбкой на лице.

– Тогда сажать эту колымагу будешь сам… кретин.

73

Риса

Риса сидит в гостевой гримерке новостного телеканала и неотрывно смотрит на экран монитора. Ночная программа, в которой они с Камом должны участвовать, прервана экстренным выпуском новостей. Передают репортаж о штурме полицейскими тайного убежища Беглецов в Аризоне. Эти наглецы окопались не где-нибудь, а на кладбище воздушной техники! Все бывшие обитатели убежища уже отправлены в заготовительные лагеря.

«Предполагается, что именно на этих Беглецах лежит ответственность за насилие и поджоги в городе Тусоне, – читает диктор. – Инспекция по делам несовершеннолетних надеется, что этот рейд позволит жителям Тусона вновь спокойно спать по ночам».

Как такое могло случиться? После отвратительной сделки, на которую Риса пошла ради предотвращения этого рейда, ради спасения жизни Коннора, Хайдена и остальных, инспекторы все равно разгромили Кладбище! Может, это нападение было предрешено заранее, а все договоры с Робертой с самого начала основывались на обмане? Как могла она, Риса, так сглупить и поверить этой женщине?

В дверь заглядывает помощник режиссера:

– Три минуты, мисс Сирота.

Риса всегда считала себя человеком мирным и спокойным. Конечно, постоять за себя она умела, но сама никогда не провоцировала ссор, никогда не упивалась жестокостью. Но в эту секунду она бы с радостью убила Роберту, если бы могла.

Тут Риса осознает: ей незачем это делать. Через неполных три минуты она будет выступать перед всей нацией. Ни к чему убивать Роберту, если ее можно разобрать…

Неестественно яркий свет. Телестудия без публики. Известный ведущий новостей в костюме и при галстуке вживую выглядит меньше и старше, чем на телеэкране. Камеры три: одна направлена на него, одна – на Рису, одна – на Кама. Пока идет рекламная пауза, ведущий коротко вводит их в курс дела.

– Я буду задавать вам вопросы. Сначала – о решении Рисы поддержать практику разборки, потом – об обратном процессе, результатом которого стало, так сказать, «рождение» Кама. И, наконец, я буду расспрашивать вас о ваших отношениях и о том, как вы нашли друг друга. Я знаю, все эти вопросы уже навязли у вас в зубах, но надеюсь, что мне вы подкинете что-нибудь свеженькое.

– О да, мы постараемся, – говорит Риса, натянуто улыбаясь.

Кам наклоняется к ней и шепчет:

– Надо взяться за руки.

– Здесь формат неширокий, – возражает она. – Никто наших рук не увидит.

– Все равно.

Но на этот раз Каму не удается настоять на своем.

Помощник режиссера начинает обратный отсчет от пяти. На камере номер один загорается красный огонек.

– Мы снова в эфире, – провозглашает ведущий. – Мы слышали о полицейском рейде в Аризоне, поэтому беседа с нашими сегодняшними гостями некоторым образом будет перекликаться с этими событиями. В свое время скрывавшаяся от закона активистка борьбы против разборки, а ныне выступающая в ее защиту, и молодой человек, само существование которого без разборки было бы невозможно. Риса Сирота и Камю Компри!

Далее следует обмен любезностями, после него ведущий приступает к вопросам и, как и обещал, начинает с Рисы. Первый же его вопрос призван огорошить собеседницу.

– Мисс Сирота, вы сами когда-то были беглянкой. Как вы относитесь к событиям в Аризоне? Вы поддерживаете разборку всех захваченных обитателей убежища?

Однако заковыристые вопросы ведущего не выбьют Рису из колеи: она точно знает, как на них отвечать. Девушка поворачивается к камере номер два, которая в ту же секунду включается на запись.

– Я считаю своим долгом, – начинает Риса, – сказать правду и восстановить истинное положение вещей. Я никогда, повторяю, никогда не была сторонницей разборки…

74

Роберта

Окажись Роберта начеку, все могло бы повернуться по-другому. Надо отдать ей должное: ее сделка с Рисой была честной, хотя и носила характер наглого шантажа. Роберта, верная слову, сделала несколько звонков и потянула за некоторые важные ниточки, после чего со спокойной совестью заверила Рису, что Инспекция в ближайшем будущем нападать на Кладбище не собирается. Если бы в планах властей что-то изменилось и Роберту заблаговременно известили, она смогла бы вновь потянуть за ниточки.

Но Роберта стремилась не обманывать, а достигать задуманного. Ее полностью поглотила борьба за популярность Камю. Она пропустила новости о пожарах Тусоне и об их зачинщике, объявившем себя защитником разобранных подкидышей. Инспекция должна была сообщить ей о готовящемся рейде через партнеров по «Гражданам за прогресс». Но, как это бывает в любой сетевой организации, центр «Граждан за прогресс» понятия не имел, что творится на периферии. Само собой, едва новости из Аризоны попали в эфир, телефон в кармане Роберты раскалился, но ведь звонками ее терзали постоянно.

Поэтому к началу выступления Рисы и Кама в ночном шоу Роберта не слышала о рейде на Кладбище. А когда услышала, было слишком поздно.

Роберта сидит в «зеленой комнате» – маленькой студийной гостиной с черствыми пирожными и некрепким кофе в качестве угощения – и смотрит на монитор, передающий изображение из главной студии. На лице женщины такое выражение, что скисли бы даже суррогатные сливки, в которых нет ни капли молока.

– Я никогда – ни сейчас, ни прежде – повторяю, никогда не была сторонницей разборки, – говорит Риса. – Разборка, на мой взгляд, – самое чудовищное злодеяние человечества.

Ведущий шоу, известный непоколебимым хладнокровием, аж заикается.

– Н-но… но социальная реклама… ваши выступления…

– Все это ложь. Меня шантажировали.

Роберта вылетает из «зеленой комнаты» в коридор и несется в студию. Над дверью горит красная лампочка, предупреждающая, что камера работает и входить нельзя, но Роберте плевать на запреты.

В коридоре, ведущем на съемочную площадку, полно мониторов, и с каждого на нее смотрит Риса, с каждого льется ее обличительная речь.

– Я подверглась угрозам и запугиванию со стороны группы лиц, называющих себя «Гражданами за прогресс». О, у них множество имен: «Общество обеспокоенных налогоплательщиков» или «Борцы за здоровье нации» – но все они принадлежат одним людям.

– Да, мне известно о существовании «Граждан за прогресс», – вставляет ведущий, – но ведь это благотворительная организация, разве не так?

– Кому же оно творит благо?

Роберта уже у двери на съемочную площадку, но путь преграждает охранник.

– Простите, мэм, вам туда нельзя.

– С дороги! Или, ручаюсь, завтра вы тут не работаете!

Но охранник непоколебим, да еще и подмогу вызывает, так что Роберта направляется в аппаратную.

– Они утверждают, что контролируют Инспекцию по делам несовершеннолетних, – продолжает Риса. – Они утверждают, что у них много чего другого под контролем. Может, это и так, может, и нет, но поверьте мне, «Граждане за прогресс» творят благо исключительно себе самим.

Камера перескакивает на Кама – вид у того ошарашенный, если не глупый, – и вновь возвращается к ведущему.

– Значит, ваши с Камю отношения…

– Не что иное как игра на публику, – говорит Риса, – трюк, тщательно отрепетированный «Гражданами за прогресс» и направленный на то, чтобы Кама признали и полюбили.

Роберта влетает в аппаратную и обнаруживает там оператора, работающего не покладая рук, и продюсера шоу – этот сидит, откинувшись на спинку кресла, и сияет от удовольствия.

– Вот это бомба! – говорит он оператору. – Принцесса разборки кусает бесплотную руку, которая ее кормит! Ничего лучше для поднятия рейтинга не придумаешь!

– Остановить интервью! – приказывает Роберта. – Немедленно, или вы ответите за то, что говорит эта девица!

Продюсера, однако, эта перспектива не пугает.

– Простите, кто вы такая?

– Я… я ее менеджер, и ее никто не уполномочивал говорить все это!

– Слушайте, леди, если вам не по вкусу слова вашей подопечной, мы не виноваты.

– Зрители должны задать себе один вопрос, – говорит Риса с экранов. – Кто извлекает наибольшую выгоду из разборки? Ответьте на него, и тогда вы поймете, кто стоит за «Гражданами за прогресс».

Тут в аппаратную врывается охранник и выпроваживает Роберту.

До конца интервью Роберту держат в «зеленой комнате».

Охранник, все еще не вышедший из режима «несанкционированное вторжение», не позволяет ей выйти.

– Приказано держать вас подальше от студии.

– Мне нужно в туалет!

Она отталкивает его, снова выскакивает в коридор и несется в студию. Но там уже нет ни Рисы, ни Кама, и к интервью готовят следующего участника шоу.

Стараясь не наткнуться на охранника – Роберта в курсе, что в случае чего тот может выстрелить в нее пулей с транквилизатором, – она бежит дальше по коридору в раздевалки. Комната Рисы пуста, но Кам все еще на месте. Его пиджак и галстук валяются на полу, словно ему не терпелось как можно скорее содрать их с себя. Он сидит перед гримировальным зеркалом, обхватив голову руками.

– Ты слышала, что она сказала обо мне? Ты слышала?!

– Где она?

– Голову в песок! Черепаха в панцире! Оставь меня в покое!

– Сосредоточься, Кам! Риса была вместе с тобой на съемочной площадке. Куда она ушла?

– Убежала. Сказала, что все кончено, что она для меня в прошлом, и убежала к запасной лестнице.

– Она станет прошлым, когда я разделаюсь с ней!

Роберта мчится вниз по запасной лестнице. Они на втором этаже, и убежать Риса могла только на парковку, а она в это время суток пуста. Форы у девицы не больше пятнадцати секунд, однако ее нигде не видно. Единственный человек здесь – их шофер; стоит, прислонившись к лимузину, ест сэндвич.

– Ты видел ее? – налетает на него Роберта.

– Кого?

Телефон Роберты трезвонит так, словно никогда не утихнет.

75

Кам

Роберта возвращается. Рису она не нашла. Кам встречает свою наставницу в «зеленой комнате», где ее уже поджидают двое охранников, готовые выпроводить скандалистку. Роберта не отрывается от телефона – видимо, пытается вернуть контроль над ситуацией.

– Антарктика, – выдавливает Кам. – Я, наверно, должен был что-то сказать там, в студии, но меня как будто сковало холодом.

– Что сделано, то сделано, – бросает Роберта и рычит с досады: прозевала очередной звонок. – Пошли отсюда!

– Спускайся. Встретимся у машины, – говорит Кам. – Мне надо забрать свои вещи из раздевалки.

Охранники торжественно выпроваживают Роберту на улицу. Кам возвращается в раздевалку, надевает пиджак, а галстук аккуратно сворачивает и кладет в карман. Затем, убедившись, что Роберта покинула здание, говорит:

– Все в порядке, она ушла.

Открывается дверь шкафа, и оттуда выходит Риса.

– Спасибо, Кам.

Юноша пожимает плечами.

– Так ей и надо. – Он поднимает глаза на Рису. Та задыхается, как будто долго и быстро бежала, но Кам знает: она бежала только у себя в голове. – Их всех разберут? Твоих друзей-беглецов?

– Не сразу, – говорит она, – но… да, разберут.

– Это ужасно. Прости меня.

– Это же не твоя вина.

Риса не смотрит на Кама, и ему кажется, что она все же обвиняет его. Словно само его существование делает его виновным.

– Я такой, какой есть, и ничего с этим поделать не могу, – шепчет он.

– Я понимаю… Но сегодня ты показал, что способен подняться над тем, кто ты есть.

Она наклоняется и целует его в щеку. У него такое чувство, будто все швы на его лице пронизывает электрический разряд. Риса поворачивается, чтобы уйти, но он не может отпустить ее. Он не отпустит ее, пока не скажет…

– Я люблю тебя, Риса.

Она оглядывается. Ей нечем ему ответить, кроме извиняющейся улыбки.

– Прощай, Кам.

И в следующую секунду она исчезает.

И только после ее ухода его переполняет ярость. Это не просто всплеск, это целое извержение, которому нужно дать выход. Кам хватает стул и швыряет его в зеркало. Фонтан осколков. Кам молотит о стены все, что попадается под руку, и останавливается только, когда в комнату влетают охранники. Они набрасываются на юношу втроем, но он все равно сильнее. Ведь в нем живут лучшие из лучших; каждый его мускул, каждая группа мышц, каждый нервный узел – все совершенно, все великолепно. Он стряхивает с себя нападающих и стремглав мчится по запасной лестнице. Влетает в лимузин, где его ждет Роберта.

– Ну что ты так долго?!

– Одиночество, – отвечает он. – Хотелось побыть наедине с собой.

– Ничего, Кам, ничего, – говорит она и велит шоферу ехать. – Мы справимся.

– Конечно.

Но свои истинные замыслы он хранит при себе. Кам никогда не смирится с уходом Рисы. Он не позволит ей исчезнуть из его жизни. Он сделает все, чтобы добиться ее, вернуть, удержать при себе. У него на вооружении все ресурсы, которыми располагает Роберта, и он всегда получает то, чего хочет. Он не остановится ни перед чем.

В паузах между телефонными звонками Роберта одобряюще ему улыбается. Кам улыбается в ответ. Пока что для вида он станет играть в ее игру. Он будет послушным «сборным мальчиком», но начиная с этого момента у него своя, тайная программа. Он претворит в жизнь мечту Рисы и в клочья разнесет «Граждан за прогресс».

Тогда Рисе придется полюбить его.

76

«Дримлайнер»

В Калифорнии, к югу от мишурного блеска Голливуда и к востоку от обширных предместий Сан-Диего, раскинулось большое озеро, забытое и нелюбимое, как сирота из государственного приюта или подкидыш, направленный в заготовительный лагерь. Сотни тысяч лет назад здесь была северная оконечность Калифорнийского залива – разумеется задолго до того, как этот залив получил название. Но сейчас осталось лишь большое соленое озеро, которое постепенно сдает позиции пустыне. Для позвоночных оно слишком соленое – рыба в нем давно вымерла, вместо гальки берега покрыты искрошенными рыбьими костями.

За десять минут до полуночи к поверхности озера Солтон-Си приближается самолет, когда-то объявленный мечтой авиаторов (потом у авиаторов появились мечты поновее). Его пилотирует молодой военный летчик, у которого самоуверенности больше, чем опыта. Над окрестными горами лайнер пролетает на критической высоте и собирается совершить то, что авиаторы называют «приземление на воду».

Оно проходит не очень удачно.

77

Старки

У них нет ни привязных ремней, ни сидений. Никакой опоры, столь необходимой во время аварийной посадки.

– Сцепитесь локтями и ногами! – советует Старки детям. – Станем друг другу привязными ремнями.

Подкидыши послушно сбиваются в клубок. С пола они не могут выглянуть в иллюминатор и узнать, сколько осталось до поверхности озера. Но тут из интеркома раздается голос Трейса:

– Осталось секунд двадцать.

Угол наклона корпуса меняется – Трейс приподнимает нос самолета.

– Ну, скоро отмучаемся, – говорит Старки и снова осознает, что эти слова часто говорят умирающим.

Он мысленно отсчитывает последние двадцать секунд, но ничего не происходит. Слишком быстро считал? Или Трейс ошибся? Если и вправду прошло всего двадцать секунд, то это самые долгие двадцать секунд его жизни. Тут, наконец, свершается: удар, встряска и… тишина.

– Что, это все? – спрашивает кто-то. – Все кончилось?

Затем вторая встряска, и еще одна, и еще, интервалы между ними становятся короче. Да ведь самолет прыгает, как камешек по воде! – соображает Старки. На пятом прыжке крыло окунается в воду, машина кренится, и наступает конец света. «Дримлайнер» кувыркается, словно крутит колесо по безжалостной поверхности озера.

Внутри самолета группа детей отрывается от пола, центробежная сила делит ее на две части и отбрасывает в противоположные концы салона. То, что детвора сцепилась вместе, фактически, спасает жизнь многим – тела товарищей смягчают удары, но тем, кто оказался с краю, везет меньше. Многие из них расстаются с жизнью, разбившись о твердые поверхности «Дримлайнера».

Багажные ящики под потолком распахиваются, и сваленное в них оружие летает по салону. Пистолеты и автоматы, гранаты и винтовки превращаются в смертоносные снаряды и собирают свой урожай жертв.

Старки, застрявший в переднем клубке тел, ударяется головой о какой-то твердый выступ; лоб прорезает кровавая полоса, но это пустяки по сравнению с нестерпимой болью в размозженной руке.

Наконец кувырканье прекращается. Теперь слышны лишь крики и стоны детворы – сущая тишина после грохота и треска крушения. И тут где-то ближе к заднему концу салона гремит взрыв: у одной из гранат выпала чека. В образовавшуюся в борту дыру хлещет вода. Электричество вырубается, и самолет погружается во мрак.

– Эй, сюда! – вопит Бэм. Она дергает за длинную рукоятку и открывает передний левый люк самолета. Автоматически открепляется и надувается спасательный плот, затем он падает в воду, а вслед за ним выпрыгивает Бэм, на прощание проорав: «Сайонара!»

Все инстинкты Старки требуют убраться из тонущего самолета, но… Если он хочет, чтобы на него смотрели как на покровителя и спасителя подкидышей, нужно спасать на деле, а не только на словах. Он ждет, подгоняя детей к двери, и те видят, что он не стремится первым уйти от опасности. Впрочем, последним он тоже быть не намерен.

Ребята открывают запасные выходы, ведущие на крылья, и второй люк, но только с левой стороны. Иллюминаторы справа лижет пламя: горит вылившееся топливо.

– Оружие! – кричит Старки. – Захватите оружие! Нам наверняка придется защищаться!

Дети хватают любое оказавшееся поблизости оружие, бросают его на плоты, потом выпрыгивают сами.

В свете пылающего снаружи огня Старки может рассмотреть почти весь салон, но лучше бы он не смотрел. Всюду мертвые. Всюду кровь, густая и липкая. Но живых больше, дети бегут и ползут к выходам. Старки тотчас принимает решение спасать только тех, кто способен справиться с бедой самостоятельно. Тяжелораненые – лишняя обуза.

Пол кренится все круче – хвост самолета погружается. Задняя часть салона уже полностью в воде, и ее уровень безжалостно ползет вверх. Вот и центральная переборка скоро окажется под водой. И тут до ушей Старки из передней части самолета доносится приглушенный голос:

– Помогите! Мне нужна помощь!

Старки пробирается к двери в кабину пилота и открывает ее. Лобового стекла нет; вся кабина – беспорядочное нагромождение разбитых приборов, выпавших дисплеев, всяческих осколков и оголенных проводов. Кресло пилота вдавлено в панель управления, Трейс застрял.

Что ставит Старки перед выбором.

– Старки! – с облегчением произносит Трейс. – Вытащи меня отсюда. Самому не получается.

– Да, это проблема, – признает Старки. Но разве это его проблема? Трейс был нужен, но теперь-то пилот им ни к чему. И разве не грозил этот самый Трейс разделаться с ним, Старки? Если летчик выживет, он будет представлять собой постоянную опасность. Смертельную опасность.

– У меня так и не хватило смелости провернуть фокус с побегом из-под воды, – говорит Старки. – Гудини погиб, выполняя его, но я уверен, для такого сильного спецназовца, это как два пальца.

Он выходит из кабины и закрывает за собой дверь.

– Старки! – кричит Трейс. – Будь ты проклят, сукин сын!

Но решение Старки окончательное, и он возвращается к главному люку. Приглушенный голос Трейса почти не слышен за гвалтом паникующих подкидышей. В салоне осталось около десятка человек – раненые, контуженные и те, кто боится прыгать в воду, потому что не умеет плавать.

– Что это за жуткая вонь? – ноет один из них. – Что там такое снаружи?

Он прав, озеро воняет, как ящик с тухлой рыбой, но это наименьшая из проблем. Вода уже захлестывает им ноги, пол накренился под углом градусов в тридцать.

Старки продирается к двери, расталкивая нерешительных детишек.

– Прыгайте или идите ко дну, другого выбора нет, а мне некогда возиться тут с вами, недотепами, – рычит Старки и бросается в зловонный рассол Солтон-Си.

78

Трейс

На призывы Трейса о помощи никто не отвечает. В ярости и отчаянии он колотит по панели управления, пытается вырваться из кресла, но без толку. Он накрепко застрял в сложившейся гармошкой кабине. Даже такой сильный спецназовец, как он, ничего не сможет поделать. Трейс заставляет себя успокоиться и обдумать ситуацию. Единственные звуки, которые сейчас доносятся до его ушей – это затихающие стоны и вой раненых детишек, не способных самостоятельно выбраться из самолета, да безжалостный шум прибывающей воды. Трейс осознает, что шансов спастись у него нет. Старки позаботился об этом.

Вода прибывает в кабину через разбитые окна так быстро, что у Трейса нет даже времени приготовиться к смерти. Он до предела вытягивает шею, стараясь подольше держать голову над водой. Затем набирает полные легкие воздуха и задерживает дыхание – теперь он под водой. Внезапно кругом становится тихо, если не считать жалобного позвякивания металлических частей погибающего самолета.

Весь запас кислорода сожжен; и, покорившись судьбе, Трейс выдыхает в последний раз. Пузырь воздуха возносится в темноту; легкие пилота заполняются водой. Это такая жуткая боль, с ней не сравнится никакая другая, но Трейс знает: она продлится недолго. Проходят пять секунд. Десять. Несправедливость происходящего перестает волновать Трейса. Сознание его меркнет, и последнее, что он чувствует, – это надежда, что своим решением сражаться на стороне детей, а не на стороне инспекторов, он оплатил себе билет в лучший мир.

79

Старки

У воды вкус резины и гнили; она ни горячая, ни холодная, скорее тепловатая, как остывший чай. Самолет уже полностью скрылся под водой, оставив за собой лишь белый след бурлящих пузырьков посреди черного пятна вытекшего топлива, уже почти полностью сгоревшего. Старки озирается по сторонам – вот его подопечные: на плотах, в воде поблизости и в воде так далеко, что их даже не видно, слышны только вопли о помощи.

Всего в нескольких сотнях ярдов от них раскинулся пустынный берег. Трейс, мир душе его, к счастью, посадил самолет там, где берега огромного озера пустынны. Только местные жители наверняка видели крушение и явятся, подстегиваемые любопытством. Только лишнего внимания беглецам и не хватало! Надо убираться отсюда как можно скорее.

– Туда! – машет Старки в сторону берега и гребет здоровой рукой. Ребята на плотах орудуют маленькими веслами; те, что в воде, плывут, как могут, и через несколько минут все выбираются из отвратительной воды на рыхлый берег, покрытый крошевом рыбьих костей.

Старки поручает Бэм пересчитать подкидышей. Сто двадцать восемь. Сорок один человек – таковы их потери при аварии. Выжившие пытаются установить, кто именно погиб. Старки это злит. Если они будут торчать здесь и оплакивать мертвых, их всех повяжут. Будь он один, у него без сомнения хватило бы ума и сообразительности вывернуться из этой ситуации; значит, нужно применить свои способности для спасения всех.

– Быстро рвем когти! Некогда рассиживаться и слезы лить! Надо убираться отсюда, в темпе!

– И куда прикажешь идти? – спрашивает Бэм.

– Да куда угодно, лишь бы отсюда подальше!

Старки понимает: его долг указать этим детям путь и цель. Теперь, когда они вырвались за пределы загона, называемого Кладбищем, пришло время сменить приоритеты. Коннору, может, и хватало того, что его детишки живы и накормлены, но Старки этого мало. Под его руководством подкидыши превратятся в такую силу, что с ними придется считаться всем!

Он направляется к ребятам, в изнеможении валяющимся на берегу, и за шиворот поднимает их на ноги.

– Мотаем отсюда, живо! Отдохнем, когда окажемся в безопасности!

– А мы когда-нибудь окажемся в безопасности? – задает кто-то резонный вопрос. Старки и сам в это не верит, а потому оставляет вопрос без ответа. Ну да ничего. Они слишком долго наслаждались миром и покоем. Разнежились. Теперь опасность всюду, она научит вниманию и бдительности.

Пока подкидыши собираются с силами, Старки рыщет между ними в поисках Дживана и, отыскав, испытывает облегчение: хорошо, что этот парень – в числе выживших.

– Дживс, нам нужно будет что-то типа такой же станции слежения, что была у вас в «Ком-Боме», только мобильная. Я хочу, чтобы ты стал нашими глазами и ушами, чтобы собирал всю возможную информацию о затеях инспекторов.

Дживан ошалело таращится и мотает головой.

– Ты что? Да ведь там был суперский военный софт! А тут что? У нас даже завалящего компа нет!

– Мы раздобудем столько компов, сколько понадобится, – обещает Старки. – И ты заставишь все это работать, понял?

– Да, сэр, – нервно кивает Дживан.

Не успели они покинуть берег, как в мозгу Старки уже зародился великий план. Он возобновит кампанию мести, начатую в Тусоне; но теперь с ним будет не какая-то жалкая горстка подкидышей, теперь он задействует их всех, все сто двадцать восемь человек! Он организует то, что называется «герилья», – небольшую, подвижную армию, которая станет безжалостно расправляться со всяким, кому придет в голову разобрать подкидыша. С каждым вновь спасенным подкидышем число бойцов его армии будет расти, и придет время, когда они наберутся достаточно сил и начнут крушить заготовительные лагеря. Тогда этот пресловутый Беглец из Акрона станет жалкой сноской в великой книге истории, которую напишет Старки.

Перспективы вдохновляют Старки, и, черпая силы в своих грандиозных замыслах, он ведет детей в горы к востоку от Солтон-Си. Первым фокусом, который он провернет, станет трюк с исчезновением всей его группы. С этого момента магии не будет конца.

80

Мираколина

Мираколина просыпается со страшным головокружением. Ясно, ее транкировали. Четвертый раз в жизни! Похоже, она уже привыкает. Воспоминания возвращаются, но медленно и вразнобой. Девочка подавляет рвоту и принимается решать задачку: где она, что с ней. Пытается собрать воедино клочья мыслей.

Она куда-то едет. В машине. Она путешествовала со Львом. Она что, в кузове пикапа? Нет. В багажном отсеке автобуса? Тоже нет.

Ночь. Она на заднем сиденье автомобиля! А Лев с ней? Нет.

Стоп, под конец они вообще были не в машине… Точно, они шли пешком! Вдоль ограды. Было же что-то еще! Нет, не удается вспомнить, как ни напрягай память.

Голова болит зверски, и кажется, что мозги сейчас вытекут через уши, но Мираколина приподнимается на сиденье. Между ней и передней частью салона толстое защитное стекло. Полицейская машина, что ли? Точно! На переднем сиденье – два инспектора. Новости просто отличные! Это значит, что она вырвалась из того темного мира, куда ее насильно затащил Лев. Странно… Почему-то на душе у нее вовсе не так радужно. И дело тут не только в последствиях транквилизатора. То, что она находится в полицейской машине, не сулит Льву ничего хорошего, а Мираколина больше не в силах отрицать тот факт, что, вопреки всем принципам, ей небезразлична судьба этого парня.

Инспектор за рулем бросает взгляд в зеркало заднего обзора и встречается с ней глазами.

– О, отлично, кое-кто проснулся! – приветливо говорит он.

– Вы не могли бы рассказать мне, что случилось?

От звука собственного голоса у нее в голове гудит, как от удара кувалдой.

– Полицейский налет на кладбище военных самолетов, вот что случилось, – отвечает инспектор. – Но тебе-то это известно, так ведь?

– Нет. Меня транкировали перед воротами. – Запнувшись на секунду, она добавляет: – Я гуляла, – это звучит довольно глупо, если принять во внимание, что «гуляла» она по богом забытой дороге посреди пустыни.

– Мы знаем, кто ты, Мираколина, – вмешивается коп, сидящий рядом с водителем. От такой новости ей хочется лечь обратно на клейкое кожаное сиденье, но, не рассчитав движения, она с размаху стукается головой о дверцу.

– Это он вам сказал? – лепечет она. Мираколина даже вообразить себе не может, чтобы Лев назвал кому-то ее имя добровольно.

– Никто нам не говорил, – отвечает коп и показывает ей маленький электронный приборчик. – Анализатор ДНК. После «Веселого Дровосека» вошел в стандартный комплект оборудования для инспекторов.

– Мне бы хотелось узнать, кто этот «он», о котором она упомянула, – замечает водитель.

Не знаете и не узнаете. Льва не забрали вместе с ней, значит, он в этот момент был в другом месте. Неужели он бросил ее? Хотя почему и нет? У него же каша в голове, никаких этических принципов, одно моральное уродство… Стоп, а вот это ложь. Она когда-то сама внушала себе эти выдумки, чтобы представить его сущим демоном. В глубине ее души живет твердое убеждение, что по своей воле Лев не покинул бы ее. Если Лев так поступил, значит, у него не было выбора. И опять-таки, он на свободе или его поймали?

– А я вот хотел бы узнать, – говорит тот, что сидит рядом с водителем, – как получилось, что ты оказалась снаружи, за воротами, а не внутри со всеми остальными?

Мираколина решает выдать отредактированную версию правды – ведь они ей все равно не поверят.

– Мы с другом сбежали от пирата и искали, где бы спрятаться.

Копы переглядываются.

– Так вы, выходит, не знали, что Кладбище – это крепость беглых?

– Нет. Нас просто направили в это место, сказали, пираты туда не суются.

– Кто сказал?

– Один тип, – говорит она небрежно. На том вопрос исчерпан.

– А кто тебя транкировал?

Мираколина не отвечает, и водитель обращается к напарнику:

– Наверно, кто-то нашего молодняка пальнул, не сдержавшись.

Напарник лишь пожимает плечами.

– Ладно, теперь ты с нами, в безопасности. Твой друг – он тоже уготованный в жертву?

Мираколине еле-еле удается сдержать улыбку.

– Да, – подтверждает она. – Он уготованный в жертву.

Как хорошо, что она может врать им совершенно честно, потому что, как говорят, честность – лучшая тактика.

– М-да, ни один уготованный в жертву пока не заявил о себе в полицию, – замечает тот, что на пассажирском сиденье. – Наверно, его загребли вместе с остальными.

– С остальными?

– Ну, я же говорил: полицейский рейд. Разгромили огромный рассадник беглецов. Взяли человек пятьсот, а то и больше.

И снова то, что когда-то звучало бы для Мираколины доброй вестью: справедливость восторжествовала, порядок восстановлен и прочее в том же духе, – теперь глубоко печалит ее.

– Какие-нибудь выдающиеся личности попались? – спрашивает она, понимая, что если бы повязали Беглеца из Акрона, это была бы новость общенационального масштаба и об этом знали бы все.

– Детка, «выдающиеся личности» – это не про кандидатов на разборку. Они вообще никакие не личности. Нули без палочки. Иначе не оказались бы там, где оказались.

У Мираколины опять вырывается вздох облегчения, а копы думают, что девочка отходит от транквилизатора.

– Ложись, дорогуша, отдохни. Тебе беспокоиться не о чем. Пиратам теперь до тебя не добраться.

Но Мираколина сидит, ей не хочется впасть в посттранквилизаторный ступор. Что-то тут не так. Она ведь кандидат на разборку с мутной историей. Она, конечно, уготованная в жертву, но инспекторы подозрительно милы с ней. С детьми, которым в скором времени предстоит разборка, не любезничают. Как этот, на переднем сиденье, выразился: кандидаты на разборку – нули без палочки. А нулей без палочки дорогушами не зовут.

Машина подъезжает к местному управлению Инспекции по делам несовершеннолетних, и Мираколина все больше недоумевает.

– Я должна была отправиться в заготовительный лагерь «Лесная Лощина», – обращается она к копам. – Вы пошлете меня туда или в Аризону?

– Ни туда и ни туда, – отвечает водитель.

– Как это?

Он паркует машину и поворачивается к Мираколине.

– Насколько мне известно, твои родители так и не подписали ордер на разборку.

Мираколина теряет дар речи.

«Они его так и не подписали!» Мираколина вспоминает, что мама с папой говорили об этом, когда она стояла у двери. Тогда она заявила, что делает собственный выбор и пойдет в этот фургон, хотят они того или не хотят.

– Даже если бы ты и добралась до «Лесной Лощины», тебя попросту отослали бы домой, проверив сопроводительные документы. Без ордера никого не разбирают.

Осознав иронию происходящего, Мираколина не может удержаться от горького смеха. Она так боролась за то, чтобы принести себя в жертву, а теперь оказалось, что это с самого начала было невозможно! Мираколина рада бы рассердиться, но разве она вправе осуждать своих родителей за любовь? За то, что они не хотят ее отпустить? «Интересно, как повернулось бы все, знай я об этом? – думает девочка. – Отправилась бы со Львом на запад после того, как они сбежали от Нельсона? Дала бы ему, Льву, свое искреннее прощение, в котором он так отчаянно нуждался?»

Она сама удивляется, осознав, что нет.

Если бы Мираколина знала, что ей не суждено принести себя в жертву, то, позвонив тогда родителям по телефону, она бы не просто дала им знать, что жива, – она умоляла бы их приехать и забрать ее. И Лев отправился бы в свое странствие без нее, одинокий и непрощенный.

– Ох уж эти уготованные в жертву, – сочувственно говорит коп с пассажирского сиденья. – Если ты действительно так хочешь отправиться на разборку, то потолкуй об этом с родителями, когда вернешься домой.

И хотя это действительно то, чего она желает всей душой, ей, кажется, придется свыкнуться с разочарованием и остаться неразобранной.

– Спасибо, – говорит она. – Спасибо огромное!

Но благодарит она не копов.

Либо все на свете происходит с какой-то целью – либо вообще ни у чего никакой цели нет. Либо твоя жизнь – это нить в блистательном и прекрасном гобелене бытия, либо человечество – это безнадежно запутанный клубок. Мираколина всегда верила в гобелен и теперь благодарит жизнь за то, что смогла взглянуть на его самый потаенный уголок. Теперь она знает: уготованная в жертву Мираколина Розелли на самом деле стремилась оставить дом и семью не для того, чтобы принести себя в жертву и провести жизнь в состоянии распределенности. Этот порыв в нужное время направил ее в нужное место, чтобы она стала причастна к спасению души мальчика, который хотел себя взорвать.

Кто бы мог подумать, что целостная всеохватность ее прощения – более ценный дар миру, чем сотня частей ее тела?

Поэтому она вернется к своим плачущим от счастья родителям и станет жить той жизнью, о которой они мечтали для своей дочурки, – до тех пор, пока не обретет свою собственную мечту. У нее не было прощальной вечеринки, но сейчас, в эту самую минуту, Мираколина дает зарок устроить себе когда-нибудь потрясающий праздник. Может быть, когда ей исполнится шестнадцать. Она найдет Льва, в какой бы конец света ни занесла его судьба, и пригласит на этот праздник, и пусть он только попробует отказаться! А потом она, наконец, – так уж и быть! – потанцует с ним.

81

Хайден

Насколько известно Хайдену, кроме них на Кладбище никого не осталось. Здесь, в «Ком-Боме», их пятнадцать, включая его самого. Все – его сотрудники, ребята из разных смен. Они доверяют ему как никому другому, и это поражает Хайдена. Он и понятия не имел, что пользуется таким уважением. Только одного парня не хватает, и это всем бросается в глаза. Еще до того как вырубилось электричество и отключились камеры, Хайден успел заметить Дживана, который с огромной охапкой оружия мчался к «Дримлайнеру» вместе с другими подкидышами.

В самом разгаре боя связь с Коннором оборвалась. Инспекторы заглушили все электрогенераторы, так что и «Ком-Бом», и все остальные самолеты погрузились в темноту.

К полуночи все было кончено. Через иллюминаторы «Ком-Бома» Хайден видел, как тяжелые фургоны, машина-таран, броневики и большинство автомобилей инспекторов отправились восвояси: миссия завершилась успехом.

Хайден лелеет надежду, что о них позабыли; что они посидят здесь еще несколько часов, затем выйдут на свободу. Но Инспекция оказалась смышленее, чем рассчитывал парень.

– Мы знаем, что вы там, – доносится голос из рупора. – Выходите, и мы обещаем: никто не пострадает.

– Что будем делать? – спрашивают ребята своего нового вожака.

– Ничего, – отвечает Хайден. – Мы не будем делать ничего.

Поскольку «Ком-Бом» был коммуникационным центром и мозгом Кладбища, это один из немногих самолетов, входные люки которого в полном порядке. К тому же открыть их можно только изнутри. Когда начался налет, Хайден заблокировал воздухонепроницаемые люки, и «Ком-Бом» превратился в автономную боевую единицу наподобие подводной лодки. Теперь все их средства защиты – полная изоляция да оставленный Коннором автомат. Хайден не знает даже, как из этой штуки стрелять.

– Ваше положение безнадежно, – вещает инспектор. – Вы только делаете себе хуже.

– Да ну? Неужели может быть что-то хуже разборки? – фыркает Лизбет.

Потом Тед, который с самого начала своей жизни на Кладбище ходил за Хайденом, как щенок на веревочке, говорит:

– Тебя не разберут, Хайден. Тебе уже семнадцать.

– Мелочи это все, мелочи, – бурчит тот. – Не морочь мне голову ненужными подробностями.

– Они пойдут на штурм! – предупреждает Насим. – Я видел такое по телику. Двери взорвут, напустят сюда газу, а потом спецназовцы вытащат нас отсюда как миленьких!

Остальные с беспокойством взирают на Хайдена и ждут, что он ответит.

– Спецназовцы уже убрались, – возражает командир. – Мы слишком мелкие сошки, чтобы нас штурмовать. Мы так, мусор после вечеринки. Уверен, здесь остались только глупые жирные инспекторы.

Ребята смеются. Хайден рад, что они еще способны смеяться.

Впрочем, может, инспекторы глупые и жирные, но уходить не собираются.

– Отлично! – провозглашают они. – Будем ждать, пока вам не надоест.

Так они и поступают.

Приходит рассвет – копы все еще здесь; их немного: всего три автомобиля и серый транспортный фургончик. Представители прессы, которых полиция не подпускала во время рейда, расположились недалеко, метрах в пятиста, их антенны и спутниковые тарелки отчетливо выделяются на фоне серого рассветного неба.

Хайден и его Уцелевшие провели ночь в неспокойной дремоте. Теперь, увидев прессу, кое-кто из ребят ощущает прилив надежды, правда, несколько нереальной.

– Если мы выйдем отсюда, – рассуждает Тед, – то попадем в новости. Наши родители узнают нас. Может, они что-то сделают?

– Ага, сделают, – скептически кивает Лизбет. – И что именно они сделают? Подпишут второй ордер на разборку? Одного тебе мало?

В семь пятнадцать солнце всходит над горами, знаменуя очередной невыносимо жаркий день, и «Ком-Бом» потихоньку накаляется. Несколько бутылок воды его обитатели разыскали, но разве этого хватит на пятнадцать человек, которые потеют так, что хоть в ведра собирай? Такие потери влаги жалкими бутылками не возместить. В восемь утра температура в салоне достигает сорока градусов. Хайден понимает, что долго им не выдержать, поэтому возвращается к своему любимому вопросу, но на этот раз он вовсе не риторический.

– Я хочу, чтобы вы внимательно выслушали меня и хорошенько подумали, прежде чем ответить. – Он убеждается, что полностью завладел вниманием, затем говорит: – Что бы вы выбрали: смерть или разборку?

Ребята переглядываются. Кто-то обхватил голову руками. Другие рыдают без слез: организм настолько обезвожен, что нормально плакать они уже не могут. Хайден считает в уме до двадцати и снова задает тот же вопрос.

Эсми, их лучший взломщик паролей, первая нарушает молчание.

– Смерть, – говорит она. – Другого ответа не может быть.

– Смерть, – произносит Насим.

– Смерть, – произносит Лизбет.

Ответы сыплются все быстрее.

– Смерть.

– Смерть.

– Смерть.

Отвечают все, и ни один не выбирает разборку.

– Пусть такая фишка, как «жизнь в состоянии распределенности», и вправду существует, – говорит Эсми, – но если нас разберут, это будет означать, что инспекторы победили. Мы не можем позволить им победить.

Хайден прислоняется к переборке и делает то, чего не делал с раннего детства. Он читает «Отче наш». Занятно, некоторые вещи ничем не выбьешь из памяти…

– Отче наш, сущий на небесах…

К нему присоединяются Тед и другие.

– Да святится имя Твое…

Насим читает намаз, а Лизбет, прикрыв глаза руками, произносит «Шма» на иврите. Смерть, оказывается, уравнивает не только всех людей на земле – она все религии сливает в одну.

– Как вы думаете – они просто дадут нам умереть? – спрашивает Тед. – Даже не попытаются спасти нас?

Хайден не хочет отвечать, потому что ответ будет «нет». С точки зрения инспекторов, если они умрут, невелика утрата. Все равно эти дети никому не были нужны. Они лишь запчасти.

– Там стоят фургоны прессы… – говорит Лизбет. – Так, может, наша смерть будет не напрасной? Люди увидят, как мы умираем, и запомнят, что мы выбрали смерть, а не разборку.

– Может быть, – соглашается Хайден. – Это хорошая мысль, Лизбет. Держись за нее.

Восемь сорок утра. Температура сорок пять градусов. Дышать все труднее. Хайден вдруг понимает, что, скорей всего, они погибнут не от жары. Им не хватит кислорода. Которая смерть тяжелее?

– Что-то мне нехорошо, – говорит девочка, сидящая напротив. Еще пять минут назад Хайден знал ее имя, но сейчас в голове такой туман, что он никак не может его вспомнить. Юноша понимает, им остались минуты.

Рядом с ним Тед, его глаза полуоткрыты, мальчик начинает бредить. Что-то про каникулы. Песчаные пляжи, плавательные бассейны…

– Папа потерял паспорта, мама рассердится…

Хайден кладет мальчику руку на плечо и обнимает его, словно младшего братишку. А тот продолжает бредить.

– Паспортов нет… нет паспортов… как же мы вернемся домой…

– И не надо никуда возвращаться, Тед, – уговаривает его Хайден. – Оставайся там, где ты сейчас. Похоже, классное место.

Вскоре у самого Хайдена темнеет в глазах, и он тоже отправляется в иные края. Вот дом его детства до того, как родители начали ссориться. Он заезжает на своем велике на пандус для прыжков, не справляется, падает и ломает руку. «О чем ты только думал, сын?!» А вот ссора родителей во время развода из-за прав на ребенка. «Ах, ты хочешь его?! Ладно! Ты получишь его только через мой труп!» Хайден смеется и смеется, а что еще делать, если семья рушится у тебя на глазах? Смех – его единственное прибежище. А потом он нечаянно подслушивает, как родители принимают решение разобрать сына, лишь бы он не достался другому. Впрочем, это даже не решение, это отчаянная попытка выбраться из тупика.

– Вот и отлично!

– Вот и отлично!

– Если ты это хочешь!..

– Если этого хочешь ты!..

– Только не взваливай ответственность на меня!

Они подписали ордер на разборку, чтобы не уступать друг другу, но смейся, смейся, смейся, Хайден, ведь если ты остановишься, тебя разорвет на куски так, как ни одной «живодерне» не снилось!

Сейчас он далеко, плывет в облаках, играет в «Эрудит» с далай-ламой, но, представьте себе, все фишки на тибетском языке.

Однако в следующий миг зрение Хайдена проясняется, и он возвращается к реальности. У него пока еще хватает сил, чтобы понять: он – в «Ком-Боме», и температура невыносимая. Он оглядывается. Ребята, его друзья, еще в сознании, но лишь едва-едва. Некоторые приткнулись в углах. Другие лежат на полу.

– Ты о чем-то рассказывал, Хайден, – раздается чей-то слабый голос. – Давай дальше. Нам интересно…

Затем Эсми прикладывает ладонь к шее Теда, щупает пульс. Глаза мальчика все еще полуоткрыты, но он больше не бормочет о тропических пляжах.

– Тед умер, Хайден.

Хайден закрывает глаза. Вот и ушел первый… Остальные не задержатся. Он бросает взгляд на лежащий рядом автомат. Тяжелый. Полностью заряженный. Интересно, сможет ли он хотя бы поднять его… Смог. Он никогда не стрелял из такого, но тут особого умения и не нужно. Вот предохранитель, долой его. А вот спусковой крючок.

Он смотрит на искаженные мукой лица друзей и думает, на каком месте в списке самых тяжелых смертей стоит «выстрел из автомата». Наверняка быстрая смерть лучше медленной. Он еще раз обдумывает то, что собирается сделать, а потом говорит:

– Простите, ребята. Простите, что подвел вас… но у меня не хватает духу.

Вымолвив это, он поворачивает ствол автомата в сторону пилотской кабины и дает очередь по лобовому стеклу. В «Ком-Бом» врывается поток свежего, прохладного воздуха.

82

Коннор

Он просыпается в удобной постели, в уютной комнате с компьютером, новой моделью телевизора и постерами звезд спорта на стенах. Спросонья ему кажется, что он умер и попал на небеса, но тошнота подсказывает: он все еще на грешной земле.

– Я знаю, ты на меня злишься, Коннор, но я должен был это сделать.

Коннор поворачивается и видит Льва – тот сидит в углу, в кресле, разрисованном футбольными, регбийными и теннисными мячами в стиле остального убранства комнаты.

– Где мы?

– На площадке фирмы по продаже сборных домов. Модель номер три, багамский стиль.

– Ты затащил меня в дом-модель?

– Я подумал, что нам необходимо выспаться в хорошей постели, ну, хоть одну ночь. Научился этому трюку, когда шастал по улицам. Патрули заняты охотой на воров, а мимо домов-моделей проезжают себе спокойно, заглядывают только, если слышат или видят что-нибудь подозрительное. Так что пока ты не храпишь слишком громко, все в порядке. – И добавляет: – Лавочка открывается в десять, к этому времени надо смотать удочки.

Коннор садится на край кровати. По телевизору передают обзор последних известий: анализ и последствия налета полиции на кладбище самолетов.

– Это на всех новостных каналах с самой ночи, – сообщает Лев. – Реклама и жизнь звезд, конечно, на первом месте, но инспекторы, по крайней мере, не скрывают своих действий.

– А с чего бы им скрывать? Они же гордятся! Прославились, грязные свиньи!

На экране пресс-секретарь Инспекции объявляет количество убитых беглецов: тридцать три. Живыми взято четыреста шестьдесят семь. «Беглецов так много, что мы вынуждены распределить их по нескольким заготовительным лагерям», – говорит пресс-секретарь, не осознавая иронии, прозвучавшей в слове «распределить».

Коннор закрывает глаза, отчего их начинает жечь. Тридцать три человека погибли, четыреста шестьдесят семь пойманы. Если Старки и его ста пятидесяти подкидышам удалось выбраться живыми, получается, что самостоятельно, на своих двоих, спаслось всего человек шестидесят пять. Негусто.

– Не стоило тебе вытаскивать меня оттуда, Лев.

– Вот как? Мечтаешь стать супертрофеем в их коллекции? Если они обнаружат, что Беглец из Акрона жив, они тебя распнут! Уж поверь мне, в распятиях я знаю толк.

– Капитан должен тонуть вместе с кораблем!

– Если только старший помощник не вырубит его и не бросит в спасательную шлюпку.

Коннору остается только обжигать Льва яростным взглядом.

– Прекрасно, – пожимает плечами тот. – Ну, тресни меня, если так хочется.

Коннор хмыкает и взглядывает на свою правую руку.

– Поосторожней с просьбами, Лев. У меня за последнее время такой удар развился – лошадь не устоит. – Он показывает другу акулу.

– Да, я заметил. Наверно, за этим стоит интересная история? Я имею в виду, ты же ненавидел Роланда. С чего бы тебе делать точно такую же наколку?

Коннор хохочет во все горло. Так Лев ничего не знает! Хотя опять же, откуда ему знать?

– Да, история интересная, – произносит он. – Напомни, как-нибудь расскажу.

На экране прямой репортаж с Кладбища – зрителям предоставляется возможность пронаблюдать за разворачивающейся драмой. Последняя группа Уцелевших все еще сидит в бомбардировщике времен Второй мировой войны.

– Это «Ком-Бом»! Хайден продержал там копов всю ночь!

Для Коннора это почти равносильно победе.

Люк «Ком-Бома» открывается, и выходит Хайден, держа на руках безжизненное мальчишеское тело. За Хайденом следуют другие ребята, вид у всех неважный. Инспекторы подходят ближе, репортеры тоже.

– Мы наблюдаем за захватом последних беглецов…

Репортерам не подобраться к Хайдену близко и не подсунуть микрофон, но это ни к чему. Пока инспекторы тащат его в транспортный фургон, он выкрикивает так громко, что слышно всем:

– Мы не просто беглецы! Мы не только запчасти! Мы полноценные человеческие существа, и история будет вспоминать эти дни, сгорая со стыда!

Копы заталкивают его и остальных ребят в фургон, но прежде чем дверь захлопывается, Хайден успевает крикнуть:

– Да здравствует новое Восстание подростков!

Дверь закрывается, и фургон срывается с места.

– Молодчина, Хайден! – говорит Коннор. – Молодчина!

Дальше в выпуске упоминают о самолете, которому удалось скрыться, но поскольку инспекторам этот эпизод славы не прибавляет, о нем сильно не распространяются. Рассказывают только о попытке принудить его к посадке в Далласе, но выяснилось, что это вовсе не удравший «Дримлайнер», а обычный пассажирский самолет, выполняющий рейс из Мехико-Сити. Еще мелькают неподтвержденные сведения о самолете, шедшем на посадку над каким-то озером в Калифорнии, но они весьма расплывчаты, поэтому и на сей счет в новостях много не говорят. Коннор подозревает, что это и есть «Дримлайнер»; и как бы ему ни хотелось, чтобы Старки кормил раков на дне, он искренне надеется, что подкидышам удалось благополучно пережить аварийную посадку. Ведь это будет означать, что в лапах у Инспекции меньше Уцелевших.

Чертов Старки! Это из-за него власти пошли на них войной. Он забрал с собой половину оружия, украл их единственное средство спасения и сбежал, бросив остальных на произвол судьбы. Но как бы ни хотел Коннор свалить всю вину на Старки, он чувствует, что и сам дал маху: ведь это он поверил Старки и позволил запудрить мозги подкидышам.

Когда программа переходит к другим не менее важным новостям – к превратностям погоды и звездным скандалам, – Коннор выключает телевизор.

– Девять тридцать. Пора уходить.

– Погоди, прежде чем уйдем, я хочу еще кое-что показать тебе. – Лев идет к компьютеру и открывает вебсайт о… что за черт?.. о бытовых ваннах.

– Э-э… ты уж извини, Лев, но я сейчас не в настроении покупать джакузи.

Лев остолбенело хлопает глазами, но тут Коннор замечает, в чем ошибка.

– В YouTube «е» на конце, – втолковывает он.

– Блин! – Лев вбивает «е» и снова ошибается. – Печатать я так и не научился.

Он пробует еще раз и теперь попадает куда надо. Щелкает на нужный клип, и у Коннора чуть не останавливается сердце. Интервью с Рисой.

– Я не хочу этого видеть!

Коннор пытается выключить компьютер, но Лев хватает его за запястье.

– Нет, хочешь.

Несмотря на то, что Коннору, словно ножом по сердцу слышать еще одну агитку в пользу разборки, он сдается и, собрав все свои душевные силы, впивается взглядом в экран.

И сразу же различает на лице Рисы особенное, упрямо-решительное выражение, которого не было в том, первом, интервью.

Коннор с изумлением наблюдает, как она за какие-то пару минут разносит «Граждан за прогресс», инспекторов и практику разборки в таких выражениях, что не остается сомнений, на чьей она стороне. Ведущий шоу отчаянно пытается спасти ситуацию.

– Они шантажировали ее!

Глаза Коннора наливаются слезами. Он знал! Он знал, что должно быть разумное объяснение! Просто он так вымотался, так злился на всех и вся, что был готов поверить, будто Риса купила себе здоровье за чужой счет. Как мог он так о ней думать! Какой стыд!

– «Граждане за прогресс» уже выпустили опровержение, – сообщает Лев. – Утверждают, что это она использовала их, бедняг.

– Угу, как же. Будем надеяться, что дураков нет, никто им не поверит.

– Дураки всегда есть. Кто-то поверит, кто-то нет.

Коннор с улыбкой всматривается в лицо Льва. Черт, парень тогда так быстро вырубил его, что воссоединение друзей получилось скомканным.

– Приятно видеть тебя, Лев.

– Взаимно.

– Ты что так оброс?

Лев пожимает плечами.

– Имидж такой.

Парни слышат, как на парковку у торговой конторы заруливает автомобиль. Пора уходить.

– Ну, что будем делать? – спрашивает Лев. – Я теперь вроде как опять беглый, только на этот раз от Сопротивления…

– Сопротивление? Да от них вообще никакого толку. Если они способны только посылать Уцелевших в инспекторский инкубатор, пусть катятся к чертям. Кто-то должен разработать новый план действий.

– Почему бы не ты? – предлагает Лев.

– Почему бы не мы? – парирует Коннор.

Лев морщит лоб.

– Ну, вообще-то… Ты вроде как мученик, я вроде как святой покровитель… А что, лучше нас никто на эту роль не подойдет! Так с чего начнем?

Хороший вопрос!.. С чего начать менять мир? Коннору кажется, что он знает ответ.

– Ты когда-нибудь слышал о Дженсоне Рейншильде?

83

Нельсон

Еще не оклемавшись, Нельсон понимает: случилось ужасное. Он открывает глаза – в них бьет ослепительный солнечный луч. Пекло. Он лежит в канаве. Все тело болит. Пол-лица в огне.

Его транкировали. Опять! И снова из его же собственного пистолета! А патроны там были ого-го! Хватит, чтобы вырубить любого на день. Чудо еще, что падальщики живьем не сожрали. Хотя постой… левая нога болит… униформа разодрана в клочья… Кажется, кто-то пытался! Интересно, сколько времени он валяется на солнце? Должно быть, порядочно – вон, левая щека распухла. Жжет, как будто там ожог второй степени.

Коннор Лэсситер уже был у него в руках! А теперь он, Нельсон, остался ни с чем. Это все тот уготованный в жертву! Какого Нельсон свалял дурака! Ему надо было сразу укокошить этого Льва, так нет же, доброта подвела!

Вот теперь и расплачивайся за нее.

Эта парочка небось уже далеко отсюда, следы заметает. В лэптопе хранились коды наночипа Льва. Без лэптопа от чипа никакого толку. Но Нельсон не сдастся. Он найдет их! Он всегда был отличной ищейкой, а эта неудача для него – так, легкая заминка! Он еще решительнее двинется к своей цели.

Нельсон выкарабкивается из канавы и бредет по дороге в направлении Тусона. Слабые ноги подкашиваются, но волю ничем не поколебать – ни дать ни взять зомби. Он поймает Беглеца из Акрона, сдаст Дайвену и полюбуется на разборку! А этот уготованный в жертву так просто не отделается. Нельсон найдет Льва и устроит ему такое, что земля содрогнется! Радужная перспектива окрыляет, теперь сил хватит и на долгую дорогу до Тусона, и на борьбу с будущими злоключениями.

84

Коннор

– Что-то этот Флагстафф какой-то не аризонский, – жалуется Лев. – Больше похож на Денвер.

– А Денвер не похож на Денвер, – возражает Коннор. – Я там как-то был. Думаешь, там роскошная панорама гор? Ничего подобного. Здешняя панорама гораздо внушительнее.

Коннор долго сидел в южной Аризоне и несказанно радуется резкой смене обстановки. Заснеженные горы на севере, густые сосновые леса… Они где-то не очень далеко от городишки Хэппи-Джек, он же «Веселый Дровосек», и мертвого заготовительного лагеря. Коннор старается не думать об этом. Что было, то прошло.

Ребята остановились в закусочной на исторической трассе-66 и, презрев паранойю, которая развилась у обоих за прошлый год, ужинают, не таясь. Никто к ним не присматривается.

Они путешествуют на неприметной бежевой «Хонде», которую Коннор угнал в Финиксе, после того как бросили «Форд», который Коннор угнал в Тусоне, после того как бросили фургон Нельсона. Если их кто-то попытается выследить, бедняге придется несладко: столько машин поменяли.

Закусочная «Рейн Вэлли» славится тем, что здесь подают «лучшие бургеры на всем Юго-Западе». Такой вкуснятины Коннор не ел с «прошлой жизни», закончившейся, когда его родители подписали ордер на разборку, и все полетело вверх тормашками. На его взгляд, в «Рейн Вэлли» лучшие бургеры в мире.

В одной руке он держит бургер, а другой извлекает информацию из лэптопа Нельсона – как мило со стороны пирата оставить им в фургоне свой комп!

– Раскопал что-нибудь новенькое? – спрашивает Лев.

– Судя по всему, Риса исчезла после передачи прошлой ночью, и «Граждане за прогресс» жаждут заполучить ее голову. Не в смысле разобрать ее, а именно голову. Желательно, насаженную на кол.

– Ой!

– А Хайдена обвиняют во всех существующих грехах.

– Ну, по крайней мере, они не смогут разобрать его.

– Зато разберут остальных пойманных.

При мысли о пойманных Уцелевших Коннора трясет. Гнев накрывает с головой, за ним идут волны печали, грозящие унести в самое темное место его души.

– Я должен был спасти их…

– Послушай, ты сделал все от тебя зависящее. И к тому же, их ведь еще не разобрали, – напоминает Лев. – А вдруг то, что мы сейчас будем делать, изменит их судьбу?

Коннор закрывает лэптоп.

– Ну, может быть… Что будем делать?

Наступает неловкое молчание. Парни погружаются в поедание бургеров – это легче, чем отвечать на трудные вопросы. У них нет ни планов, ни цели, ни даже представления, в какую сторону двигаться, кроме туманного «куда-нибудь, лишь бы подальше отсюда». Первое побуждение Коннора – найти Рису, но он понимает, что подруга, так же, как и он сам, исчезнет со всех радаров. Он не знает даже, с чего начать поиски.

– Давай поедем в замок Кавено, – предлагает Лев. – Там ты будешь в безопасности.

– Безопасность – штука, конечно, хорошая, но… Нет, туда я не поеду. Слушай, как мы можем показаться там, если ты сделал оттуда ноги?

– Оно, конечно, так… Но если я приведу с собой единственного и неповторимого Беглеца из Акрона, думаю, меня простят.

– Эй-эй, тише! – Коннор оглядывается вокруг. Они выбрали угловую кабинку, на отшибе, но кафешка маленькая, и акустика тут что надо.

– Может, нам стоило зайти на этот сайт с ваннами, купить джакузи, залезть туда и не вылезать. Нам не помешало бы на некоторое время… залечь на дно.

Коннор понимает, что Лев шутит, но что-то в словах друга дает толчок его мыслительному процессу. Поначалу мысль, как слабая искра, но искра разгорается в огонек, огонек превращается в факел. Предчувствие вырастает в озарение; секунду спустя Коннор открывает лэптоп и яростно стучит по клавишам.

– В чем дело? – удивляется Лев.

– Дженсон Рейншильд!

– Ты же говорил, что его отовсюду стерли, так какой смысл прочесывать Сеть?

Но Коннор продолжает прочесывать поисковики. Клавиатура под его пальцами, жирными от картофеля-фри, лоснится.

– Ты подал мне идею.

– Я?

– Сайт про ванны. Ну, твоя опечатка.

– Снова издеваешься над моими печатными навыками?

– Что ты! Чтобы я издевался над твоими навыками, ты должен ими обладать, – дразнится Коннор. – Ну, ладно, сейчас объясню. Хайден предположил, что в Сеть запустили червя, который съел все упоминания имени Дженсона Рейншильда. Но ведь это возможно в том случае, если имя написано правильно. Вот я и печатаю его со всеми возможными опечатками.

Лев улыбается.

– Ну, ты даешь. Даже чужие проколы обращаешь в золото.

Коннор заказывает второй бургер и следующие двадцать минут активно перевирает имя Дженсона Рейншильда. Он дожевывает последний кусок второго бургера и готов бросить всю затею, как вдруг… Что это? Блеснуло то самое золото, о котором упомянул Лев?

Через пару секунд становится ясно, что это целая золотая жила.

– Лев, ты только глянь!

Лев пересаживается на его диванчик, и они вместе читают статью тридцатилетней давности. Статью из газетки, выходившей где-то в Монтане, где некогда жил Рейншильд. Само собой, обитатели глубинки следили за жизнью своего прославленного земляка, вот только фамилию его неизменно печатали с ошибкой: Рейнчильд.

Ребята читают и не верят своим глазам. Рейншильд, ученый и изобретатель, был не последним человеком в науке, сделал себе громкое имя… а потом это имя стерли, как древние египтяне стирали имена и изображения забытых фараонов.

– Боже мой! – восклицает Коннор. – Этот тип был пионером в исследованиях нервных связей и регенерации – той самой технологии, которая сделала возможной разборку! Без Рейншильда трансплантационная хирургия оставалась бы на уровне каменного века!

– Значит, он и есть тот монстр, с которого все пошло!

– Ну, дело было в самом начале войны, о разборке тогда никто еще и не думал.

Коннор проигрывает видео, вложенное в статью, – интервью с Рейншильдом, мужчиной среднего возраста в очках. Редеющие волосы – верный признак того, что все это происходит до эпохи разборки.

«Мы не в состоянии оценить потенциал этой технологии, – говорит Рейншильд с задором юноши. – Только представьте: ваши близкие, которым суждено умереть молодыми, по сути, не умирают. Все части их тела можно использовать для облегчения страданий других людей. Одно дело – быть донором органов после смерти, и совсем другое – знать, что каждая, даже самая малая часть тебя спасет жизнь какого-то человека. В таком мире мне хотелось бы жить».

Коннора пробирает дрожь – он чувствует, что кондиционер в кафе работает на полную мощность. Коннор и сам не прочь жить в мире, описанном Рейншильдом, но… нынешний мир совсем не похож на тот, о каком мечтал ученый.

«Конечно, возникнут этические проблемы, – продолжает Рейншильд. – Вот почему я основал организацию для изучения этических вопросов, связанных с прогрессом в этой области медицины. “Граждане за прогресс”, как я назвал организацию, будут начеку и не допустят злоупотреблений новой технологией. Словно сама человеческая совесть, они проследят, чтобы наука шла по верному пути».

Коннор останавливает видео и пытается осмыслить то, что узнал.

– Ни черта себе! Значит, он основал «Граждан за прогресс», чтобы охранять мир от своих же открытий.

– А они стали тем самым чудовищем, которого он так боялся!

Коннор вспоминает то, что учил в школе. Оппенгеймер, ученый, создавший первую атомную бомбу, впоследствии активно выступал против своего детища. А что, если и с Рейншильдом случилось то же самое: он выступил против разборки, и ему закрыли рот? Или, еще хуже, вообще не дали его раскрыть? Даже Адмирал не помнит этого человека. Значит, Рейншильд ушел в тень уже тогда… или же кое-кто позаботился о том, чтобы ученый не смог открыто выступить против Соглашения о разборке.

Лев снова нажимает на кнопку, и ролик проигрывается дальше – осталось еще несколько секунд, в течение которых Рейншильд радостно вещает о блестящем потенциале своего детища:

«Это лишь начало. Когда удастся регенерировать нервную ткань, мы сможем регенерировать все что угодно. Вопрос только во времени».

Улыбающееся лицо Рейншильда замирает – интервью окончено. Коннор ничего не может с собой поделать: он чувствует жалость к этому человеку, тайному отцу разборки. Своими добрыми намерениями он вымостил дорогу даже не в ад, а куда-то дальше.

– Ужасный ужас! – бормочет Лев. – Но ты вроде говорил, что, стоит разузнать про Рейншильда, и мы изменим мир. Каким образом эта информация поможет остановить разборку? Даже если все поголовно узнают про Рейншильда, что с того?

Коннор раздосадован.

– Должно быть что-то еще!

Он прокручивает статью до конца и видит фотографию Рейншильда и его жены в лаборатории; наверно, они работали в паре. Коннор читает надпись под картинкой, и его желудок сжимается. Еще секунда, и «лучшие бургеры на Юго-Западе» пойдут обратно.

– Не может быть…

– Что такое?!

Коннор не в силах вымолвить ни слова, лишь сидит и смотрит на надпись под фото. Наконец он произносит:

– Его жена. Ее зовут Соня!

Лев не понимает. Неудивительно, он же никогда не был в том первом Убежище, где прятались Коннор с Рисой! Соней звали заправлявшую там старуху. За долгие годы она, должно быть, спасла сотни, а то и тысячи Уцелевших. Коннор увеличивает картинку на экране, и чем дольше смотрит на миссис Рейншильд, тем больше уверяется в своей правоте.

Это та самая Соня!

Как она тогда говорила? «Мы то погружаемся во тьму, то выходим на свет – и так всю свою жизнь. Сейчас я живу на свету и счастлива этим». Коннор и понятия не имел, какой тяжкий груз тьмы долгие годы несла на себе та женщина.

– Я ее знаю, – говорит он Льву. – И еще я теперь знаю, куда нам двигать. Мы возвращаемся в Огайо.

Лев бледнеет.

– В Огайо?!

В душах обоих парней мысль о доме будит такие эмоции, к каким ни один из них не готов, но Сонина антикварная лавка находится в Акроне. В открывшейся им картине не хватает какого-то важного фрагмента, и Соня – единственный человек, которому по силам им помочь.

Над входной дверью закусочной звенит колокольчик, и входит… шериф. Лицо у него непроницаемое; глаза сразу принимаются обшаривать обеденный зал. Коннор с Львом, полностью поглощенные своим расследованием, не заметили, как к кафе подкатили две полицейские машины. Копы мухами облепили угнанную «Хонду».

– Ну что ты вылупился! – шипит Коннор Льву. – Возьми себя в руки!

– Я нечаянно.

Лев опускает голову, чтобы волосы свесились на лицо, но это еще подозрительней, чем выпученные от страха глаза.

Само собой, шериф сразу подмечает двух подростков в углу и направляется прямиком к ним. Тут случается невероятное: первой к их столику подскакивает официантка.

– Томми! – вскрикивает она. – Ты целых два бургера, не разжевав, проглотил! Будешь так лопать – джинсы треснут!

У Коннора отвисает челюсть. Шериф уже у стола, но Лев вовремя выходит из ступора:

– Ага, Томми, – вторит он официантке, – жрешь, как свинья. Смотри, разжиреешь – будешь похож на своего папашу.

– Вот гены достались! – подхватывает официантка. – Ты бы поосторожнее с едой!

– Ты знаешь этих парней, Карла? – обращается шериф к женщине.

– Еще бы мне их не знать! Это мой племянник Томми и его дружок Ивен.

– Итан, – поправляет Лев. – Вечно вы мое имя перевираете!

– Да ладно тебе, я точно знаю, что оно начинается на «и».

Коннор вежливо кивает шерифу и переводит взор на официантку.

– Я не виноват, тетя Карла, просто у вас такие классные бургеры! Ваша вина, если разжирею.

Шериф видит, что возиться с этими юнцами ни к чему, и поворачивается к Карле.

– Про ту «Хонду» ничего не знаешь?

Карла выглядывает в окно и говорит:

– Пара каких-то ребятишек подъехала, может, час назад. Парень и девушка. Я обратила на них внимание, уж больно они торопились.

– Они сюда заходили?

– Нет, бросили машину и убежали.

– Еще бы не убежать. Эту машину угнали в Финиксе.

– Покататься захотели?

– Наверно. А, может, они беглецы. Со старой базы ВВС в Тусоне целая орава вырвалась. – Шериф записывает сведения официантки в блокнот. – Если еще что вспомнишь, обязательно сообщи.

Как только шериф удаляется, Карла подмигивает ребятам.

– Ну, Томми и Итан, ваши бургеры сегодня за счет заведения.

– Спасибо вам, – говорит Коннор. – Спасибо за все.

Она снова подмигивает ему.

– Чего не сделаешь ради любимого племянничка.

С этими словами Карла сует руку в карман и, к изумлению Коннора, кладет перед ним на стол ключи от машины; на цепочке болтается талисман – высохшая кроличья лапка.

– Услуга за услугу: отведи мою машину… домой, хорошо? Она там, за кафе.

Онемевший Лев снова впадает в ступор, как несколько минут назад. Сначала Коннор решает, что официантка узнала их, но нет, дело не в этом. Она не узнала их. Просто совершенно чужой человек помогает им.

– Я не могу взять ключи, – бормочет Коннор.

Карла тоже понижает голос:

– Еще как можешь. Ты выручишь меня, избавив от старой рухляди. А когда доедешь, куда надо, расколошмать ее вдребезги. Тогда я денежки по страховке получу.

Коннор берет ключи. Он даже не знает, как благодарить. Чтобы кто-то ради него пошел на подобные жертвы? Давненько такого не случалось…

– Помните, ребята: вокруг вас не только враги, – говорит Карла. – Времена меняются. Люди меняются. Может, перемены не заметны, но они есть, я вижу их каждый день. Буквально на прошлой неделе заехал сюда один тип и хвастался, что примерно год назад подобрал знаменитого Беглеца из Акрона на площадке для отдыха и подвез его. Беднягу за это арестовали, но он до сих пор гордится. Он знает, что поступил правильно.

Коннор с трудом сдерживает улыбку. Он отлично помнит Джозиаса Олдбриджа, того дальнобойщика с пришитой рукой, которая сама показывала карточные фокусы. Коннор прикусывает язык, чтобы не рассказать доброй женщине всю историю заново.

– Случается, обыкновенные люди делают необыкновенные вещи. – Официантка опять подмигивает парням. – А вы дали и мне возможность стать одной из этих обыкновенно-необыкновенных. Так что это я должна благодарить вас.

Коннор теребит в пальцах кроличью лапку, надеясь, что с этого момента удача повернется к нему лицом.

– Возникнут подозрения, если вы не заявите об угоне машины.

– А я и заявлю, – говорит Карла. – Когда-нибудь. – Она выпрямляется и собирает пустые тарелки. – Грядут перемены. Это как созревший персик: он так налился, что упадет, стоит только тряхнуть дерево. – Она тепло улыбается беглецам и, прежде чем уйти к другим посетителям, желает: – Счастливого пути, и будьте осторожны!

Коннор со Львом несколько мгновений собираются с мыслями, а потом выходят из закусочной и, завернув за угол, обнаруживают там красный «Додж-чарджер» с помятыми крыльями. Не супертачка, но и не «старая рухлядь». Они садятся в машину, Коннор заводит двигатель, и тот мурлычет, словно просыпающийся кот. В салоне пахнет цветочным освежителем воздуха, повсюду разбросаны вещицы, явно свидетельствующие, что хозяйка автомобиля – женщина средних лет, но это даже хорошо: милые безделушки будут напоминать Коннору об обыкновенно-необыкновенной Карле.

Они выруливают на дорогу, и Лев смотрит на друга.

– Огайо? – спрашивает он. – Ты уверен?

Лицо Коннора расплывается в улыбке:

– Уверен. А когда мы попадем туда, первым делом я заставлю тебя постричься.

Они выезжают на трассу-66 и отправляются на восток, в мир, созревший для спасения.