Виктор Олегович Пелевин – совершенно особая фигура и для российского читателя, и для российского книжного обозревателя. Появление каждой его книги (а, начиная с 2013-го, они – с несколько механистичной регулярностью – выходят ежегодно в сентябре) служит аналогом Нового года – только в области литературы. Релиз каждой из них знаменуется настоящим фейерверком рецензий (хотя бы коротенькую заметочку о «новом пелевине» стремятся опубликовать даже издания, на протяжении остальных 364 дней года не вспоминающие о существовании литературы), а читатели дисциплинированно устремляются за книгой в магазины – Пелевин, возможно, продается не лучше других российских авторов, но определенно быстрее. Более того, едва ли не каждый отечественный читатель старше, ну, допустим, двадцати пяти лет имеет собственную историю отношений с Виктором Олеговичем, полную охлаждений, драматических размолвок и страстных примирений. Я, разумеется, не исключение: едва не вычеркнув Пелевина из своей жизни после «Смотрителя», я вновь почувствовала интерес к нему после «Лампы Мафусаила», потеряла голову от «iPhuck10», поостыла в окрестностях «Тайных видов на гору Фудзи», разочаровалась на «Искусстве легких касаний»… Есть известная фраза, что счастливый брак – это череда разводов и свадеб с одним человеком. В этом смысле отечественный читатель состоит с Виктором Пелевиным в счастливом и стабильном браке, и стабильности этого союза, судя по всему, ничто не угрожает.

Виктор Пелевин

Нет человека, который был бы, как остров, – мы все на кого-то влияем, а кто-то, в свою очередь, обязательно влияет на нас. Так сложилось, что в последние пару лет я попала в сферу влияния литературного критика Василия Владимирского и ведущего редактора издательства «Астрель-СПб» Николая Кудрявцева, имеющих самое непосредственное отношение к фантастике. Их совместными просветительскими усилиями количество фантастической прозы в моем читательском рационе радикально увеличилось – к полнейшему, надо отметить, моему удовольствию. Выяснилось, что за годы, прошедшие с прошлых моих визитов на эту территорию, в фантастике не просто возникли новые направления – корректнее, пожалуй, будет сказать, что там сформировались целые новые континенты, со своей разнообразной и причудливо замысловатой культурой. Словом, теперь я куда уверенней совершаю вылазки в фантастические области литературного пространства – и приглашаю всех следовать моему примеру, отмечая попутно, как условна и расплывчата граница этой местности, как трудно понять, где она начинается и заканчивается.

Йен Макдональд

Новая Луна

В предыдущем опубликованном у нас романе Йена Макдональда «Бразилья» дело, как следует из названия, происходило в Бразилии, которая под пером писателя превращалась в сложный, экзотический и совершенно невероятный мир, обустроенный с едва ли не шизофренической тщательностью. В первом романе своей новой трилогии писатель проделывает, по сути, тот же трюк, однако если в «Бразилье» ему пришлось строить из вторсырья, интегрируя подлинные детали в абсолютно фантасмагорическую реальность, то на сей раз под застройку он выбирает идеально пустую площадку: действие «Новой Луны» разворачивается, как несложно догадаться, на Луне.

Люди колонизовали земной спутник чуть менее ста лет назад (а начали туда выселяться примерно в наше время, так что романная хронология простраивается без труда), однако термин «колония» к Луне уже давно не применим. Ее население составляет полтора миллиона человек и продолжает пополняться за счет переселенцев, но главное – ее обитатели уже не вполне люди. Лунная гравитация сделала их кости тонкими и легкими, они выше обычного человека на две головы, и в земных условиях им не выжить. А еще они говорят на собственном языке – упрощенном английском с большой примесью португальского, корейского и йоруба, и живут по собственному календарю (лунному, естественно). У лунарцев свои представления о религии (их несколько, но доминирует синкретический афро-бразильский культ умбанда), о законе (его нет, а вместо него – договорное право и судебные поединки на ножах), о семье (сложная бисексуальная полигамия и суррогатное материнство), о дорогом и дешевом (золото – дешево, вода, воздух и пространство – дорого, кофе – бесценно) – да, собственно говоря, почти обо всём. Жизнь на Луне так не похожа на земную, что ее жители уже практически не чувствуют связи с метрополией, и мир их обладает приятной устойчивостью и внутренней логикой.

Бизнес Луны поделен между пятью могущественными кланами – на азиатский манер их именуют Драконами. У каждого Дракона своя столица и свои принципы ведения бизнеса, а хрупкое равновесие между ними поддерживается посредством династических браков. Выходцы из России Воронцовы (приятный сюрприз для русского читателя – все они носят нормальные имена типа «Валерий» или «Анастасия» и никогда не предлагают выпить «на здоровье») заведуют транспортом. Австралийцы Маккензи – энергетики и металлурги. Китайцы Суни (борьба за независимость от земного Пекина – их постоянная головная боль) – специалисты по финансам, информации и обмену данными: всё лунное общество скреплено сетью, интегрированной в организмы лунарцев на биологическом уровне. Выходцы из Ганы Асамоа ведают продовольствием и жильем, а новички в Большой Пятерке – бразильцы Корта – монополизировали разработку и продажу гелия.

Именно Корта – восьмидесятилетняя Адриана, основательница династии, ее сыновья, дочь, внуки и прочие домочадцы – главные герои романа. На приеме в их родовом поместье на старшего сына Адрианы будет совершено покушение, и это событие запустит вереницу величественных тектонических сдвигов – поначалу едва заметных, а под конец катастрофических и трагичных. Между Драконами вспыхнет война, всё нажитое Корта будет поставлено на карту, Луну впервые за много лет затопит кровь, а в обжитые кварталы ворвется космический вакуум.

«Новую Луну» сравнивают с «Игрой престолов», и отчасти это верно – мир Макдональда примерно так же многолюден и детален, а еще автор так же не церемонится со своими героями (будьте готовы: самые обаятельные и подробно прописанные не доживут до финала). Однако если топливом, приводящим в движение романную машинерию Джорджа Мартина, служит похоть и жажда власти, то мир «Новой Луны» живет в первую очередь по законам большого кланового бизнеса: в его венах пульсирует лунная валюта битси, а высшей ценностью остается семья. Всё вместе это делает эпос Макдональда гибридом «Атланта» Айн Рэнд, «твердой» (то есть основанной на некотором важном научно-техническом допущении) фантастики, киберпанка и классической семейной саги – диковинным и совершенно неотразимым.

Джон Краули

Маленький, большой

Роман американца Джона Краули «Маленький, большой» уже дважды выходил в России – в 2004-м и 2008-м, – но остался тогда практически незамеченным. Хочется надеяться, что у третьего издания судьба окажется более счастливой, потому что трудно представить себе книгу более необычную, чарующую и обволакивающую, – словом, более достойную читательского внимания и любви, чем «Маленький, большой». История семейства Дринкуотеров и их зачарованного поместья – это книга-волшебная дверца, за которой время течет совсем не так, как снаружи, и за которой хочется остаться надолго, если не навсегда – благо размеры (700 с лишним страниц) позволяют.

Молодой городской клерк Смоки Барнабл после непродолжительного знакомства женится на Элис Дринкуотер, дочери чудаковатого детского писателя, и отправляется с молодой женой в ее фамильный особняк Эджвуд. Эджвуда не найти на карте, но туда можно без труда добраться из Нью-Йорка (в романе его называют просто Город). Элис и ее сестра Софи убеждены, что в детстве им неоднократно являлись фейри – жители сказочной страны, лежащей где-то по соседству с Эджвудом, однако что́ это – детская фантазия, истинная правда или элемент странной семейной игры под названием «Повесть», в которую вовлечены уже несколько поколений Дринкуотеров, – не вполне ясно. Однако чем дольше Смоки остается в Эджвуде, тем яснее становится: поместье – в самом деле портал между мирами, а его обитатели состоят с фейри не только в дружбе, но и в родстве. Годы идут, у Смоки и Элис рождаются дети, поместье чудесным образом разрастается внутрь самого себя, связи между людьми и волшебным народом крепнут, Дринкуотеры и Барнаблы бродят по чудесным полям и рощам, влюбляются и расстаются, пьют чай, читают Шекспира и теряют близких то в бездонных глубинах Эджвуда, то снаружи, в опасном и жестоком Городе. А во внешнем мире тем временем сгущается угроза, способная погубить не только мир людей, но и мир фейри…

Пересказывать «Маленького, большого» – занятие неблагодарное: половина сюжетных нитей в нем не то, чтобы теряются, но словно бы перетекают за край, создавая ощущение, что роман Краули – только видимая часть айсберга, а за его пределами лежит огромный, пугающий и прекрасный мир, не доступный читательскому глазу, но при этом абсолютно живой и реальный. Словом, редкий случай настоящего, не вполне подлежащего рационализации и вербализации литературного волшебства, и книга той же дивной породы, что и «Дом, в котором» Мариам Петросян.

Ка. Дарр Дубраули в руинах Имра

Джон Краули – из числа авторов, способных заставить читателя без видимого усилия отречься от самых выстраданных и, казалось бы, непоколебимых своих убеждений. Так, наиболее известный его роман «Маленький, большой» удостоился высочайшей похвалы едва ли не главного сноба американского литературоведения второй половины ХХ века Гарольда Блума, вообще-то относившегося к фэнтези с неприкрытым презрением. Четырехтомная эпопея «Эгипет» едва ли не против воли затягивает, вовлекает в себя даже тех, кому тема исторической конспирологии кажется полностью раскрытой и исчерпанной «Маятником Фуко» Умберто Эко. Ну, а последний на сегодня роман 77-летнего мастера «Ка. Дарр Дубраули в руинах Имра» словно специально адресован тем, кто, как и автор этих строк, убежден: нет более верного пути к тотальной читательской ангедонии, чем сделать героем «взрослой» книги говорящего и антропоморфного птицу или зверя.

В самом деле, протагонист «Ка» Дарр Дубраули – ворона, но, как водится, ворона не вполне обычная. Первым из всех своих соплеменников (кстати, жизнь вороньей стаи автор описывает очень достоверно, с большим знанием дела) он получает собственное имя, а затем, подобно библейскому Адаму, одаряет именами своих родных и друзей. Но главное, именно он первым осознаёт и учится использовать те неоценимые преимущества, которые способно подарить воронам сожительство с людьми. В древней Британии он становится другом женщины-шамана, вместе с ней отправляется на поиски бессмертия и чудесным образом сам оказывается обладателем (или, вернее, долговременным хранителем) этого сомнительного дара.

Теперь он не умирает насовсем, но возрождается через определенные промежутки времени, сохраняя память о предыдущих жизнях. И в каждом своем рождении Дарр Дубраули вновь и вновь оказывается в одной и той же роли: он, ворона, служит посредником между мирами, проводником, знающим путь в царство мертвых и умеющим показать его живым.

С безымянным Братом из средневекового аббатства он спускается в преисподнюю, чтобы помочь тому очиститься от греха убийства. Подхваченный ураганом, Дарр Дубраули переносится в Новый свет, где становится спутником индейца по прозвищу Одноухий, сказителя и балагура, вплетающего историю бессмертной вороны в свои бесконечные россказни у костра. Вновь возродившись накануне противостояния Севера и Юга в США, Дарр Дубраули сначала вместе с товарищами-воронами расклевывает оставленные войной бесчисленные трупы, а после помогает женщине-медиуму отыскивать и возвращать домой души погибших, застрявших в сумеречной зоне между жизнью и смертью (и здесь, конечно, трудно не усмотреть параллели с недавним букероносным романом Джорджа Сондерса ^{«Линкольн в бардо»}, целиком посвященным этой теме). Вернувшись к жизни в последний раз, герой становится спутником и собеседником одинокого вдовца, живущего в недалеком (и весьма безрадостном) будущем – и, как обычно, новый знакомец Дарра Дубраули нуждается в своем пернатом друге для того, чтобы выведать дорогу в царство умерших. В промежутках между всеми этими делами и подвигами герой Краули совершает в мир смерти пару одиноких вылазок – так, он, подобно Орфею, пытается вызволить оттуда свою возлюбленную, но – так же, как и тот – терпит в результате трагическое поражение.

Из узнаваемого персонажа кельтской мифологии за океаном Дарр Дубраули становится таким же узнаваемым героем мифологии североамериканской – трикстером, воспетым великим Клодом Леви-Строссом, знаменитой вороной-обманщиком, вечным вором, плутом и вместе с тем единственным живым существом, дарующим живым надежду на встречу с умершими.

Однако встреча эта иллюзорна – как и само существование царства смерти (да и, если на то пошло, существование запутавшегося в людских историях и преданиях Дарра Дубраули). Эта мысль – на самом деле, магистральная для всего романа – вырисовывается исподволь, Краули ведет к ней читателя извилистым путем, намеренно петляя, сбивая с толку и путая следы. И тем не менее, с каждым следующим странствием в мир умерших, всё яснее становится, что мир этот вполне реален и существует на самом деле, но парадоксальным образом находится он не по ту сторону смертных врат, а по эту. Мир мертвых – конструкт, изобретенный живыми, проекция их собственных страхов, надежд и ожиданий. Подлинный же мир смерти – недостижим, непроницаем и непознаваем, в него нельзя проникнуть, будь ты вороной или человеком.

Надо ли говорить, что примерно на втором раунде приближения к этой красивейшей и в высшей степени непросто сформулированной идее сам факт того, что главный герой – говорящая ворона, перестает казаться сколько-нибудь существенным – ну, или во всяком случае он больше не вызывает негативных эмоций. Готовность следовать за писателем, безусловное доверие к нему и к выдуманному им герою с разгромным счетом берут верх над любыми изначальными предубеждениями. Словом, как обычно у Краули, все исходные читательские опасения и фобии развеиваются в прах, оставляя по себе трудно определимое чувство – нечто среднее между неловкостью и четким осознанием чуда (не сказать, чтобы строго литературного), произошедшего буквально только что и прямо у тебя на глазах.

Ник Харкуэй

Мир, который сгинул

Несмотря на циклопический объем в 700 страниц, «Мир, который сгинул» англичанина Ника Харкуэя читается скорее как конспект романа, чем как собственно роман. Действие в нем несется вскачь с несколько одышливой поспешностью, почти без участия прилагательных и наречий. Кроме того, начавшись с бодрого экшна, сюжет романа внезапно закладывает 300-страничную флешбэковую петлю – на первый взгляд, немотивированную, и по любым меркам слишком длинную.

Но на этом плохие новости заканчиваются и начинаются хорошие, потому что, несмотря на всё вышесказанное, «Мир, который сгинул» – одна из самых необычных, смешных и головокружительно непредсказуемых книг, которые только можно себе представить. Роман Ника Харкуэя – это одновременно и постапокалиптическая фантастика, и история взросления, и детектив, и университетский роман, и антивоенный памфлет и бог знает что еще, а в самой середине (окей, чуть дальше от начала, чем хотелось бы) читателя ждет такого масштаба ловушка, что, дойдя до нее, трудно будет устоять перед соблазном вернуться к началу и прочитать всё еще раз – уже в контексте нового знания. Дружба, любовь, безумие, предательство, конец света, противостояние таинственных древних кланов, зловещий мировой заговор, развеселый абсурд и бездна изящных культурных аллюзий – в один-единственный роман Ник Харкуэй ухитрился упаковать то, чего другому автору хватило бы на добрый десяток книг, превратив тем самым свой литературный дебют в настоящую выставку достижений литературного хозяйства.

Великолепный Гонзо Любич и его лучший друг – куда менее колоритный герой-рассказчик, до поры остающийся безымянным, – вместе растут в небольшом захолустном городке, вместе взрослеют, вместе поступают в университет, а после вместе оказываются на очень странной войне. Маленькая, живописная и в недавнем прошлом исключительно благополучная держава Аддэ-Катир становится ареной противостояния нескольких держав, каждая из которых преследует свои – по большей части весьма далекие от идеалов гуманизма – цели. Одна из противоборствующих сторон устраивает химическую атаку, и в качестве ответной меры Америка решает задействовать свое секретное супероружие – так называемую «сгинь-бомбу». По мысли создателей, сгинь-бомба вытягивает информацию из материи, и та, лишившись организующей смысловой структуры, попросту перестает существовать. Впрочем, как оно обычно бывает, реальность вносит свои коррективы, и локальная акция устрашения стремительно перерастает в глобальный апокалипсис самого неожиданного толка: развоплощенная материя не исчезает, но начинает воплощаться заново, принимая форму самых страшных и темных людских страхов, снов и фантазий. Гонзо и его другу удается более или менее без потерь пережить конец света и даже поучаствовать в строительстве нового мира, однако то, что издали может сойти за хэппи-энд, при ближайшем рассмотрении оказывается лишь одним из этапов сложного и злодейского плана, в котором героям только предстоит сыграть свои роли.

«Мир, который сгинул» – первый роман Ника Харкуэя, и сказать, что это совсем не чувствуется, будет некоторым преувеличением. Порой продираться сквозь плотные тернии существительных и глаголов становится по-настоящему тяжело, от избыточного темпа немного укачивает, а нарочитое отсутствие описаний и психологических характеристик не позволяет по-настоящему полюбить героев (за вычетом, пожалуй, двух главных) и к ним привязаться. И тем не менее, изобретательность Харкуэя (возможно, доставшаяся ему по наследству от отца – писателя Джона Ле Карре), его бесшабашная писательская щедрость и живая, кипучая энергия делают «Мир, который сгинул» достойным самого пристального – и благожелательного – внимания. Химера, конечно, но выдающаяся и по-своему прекрасная.

Павел Майка

Мир миров

Если вы можете вообразить роман, в котором на равных действуют персонажи «Руслана и Людмилы», нечисть самого низкого пошиба и восставший из могилы фельдмаршал Кутузов; в котором на помощь отчаявшимся героям спешит крылатая кавалерия пана Володыевского из романа Генрика Сенкевича; в котором небо бороздят дирижабли, покрытые охранными заклинаниями; в котором потасовки между футбольными фанатами заканчиваются полномасштабными колдовскими побоищами, а в Краковском замке обосновался самый настоящий марсианин, – то можете считать, что вы составили некоторое представление о «Мире миров» поляка Павла Майки.

Название, отсылающее к известному роману Герберта Уэллса «Война миров», надлежит понимать совершенно буквально. Марсиане высадились на землю в разгар Первой мировой войны, однако, не разобравшись в особенностях человеческой натуры, случайно спровоцировали глобальный катаклизм и были вынуждены приостановить вторжение, заключив с землянами мир. Теперь на Земле обжились немногочисленные уцелевшие инопланетяне, худо-бедно приспособившиеся к нашим реалиям, однако в результате сброшенных ими «мифобомб» (именно это марсианское супероружие стало причиной разразившейся катастрофы) на поверхности планеты также материализовались все порождения человеческой фантазии – от самых прекрасных до самых чудовищных, от лесной и болотной нежити до литературных героев. Территория России превратилась в монструозное государство-организм под названием Вечная Революция, в котором чернокрылые демоны-комиссары безжалостно угнетают безымянных рабов. Беловежская Пуща обособилась от мира и стала лесной супердержавой, пылающей ненавистью ко всему живому – как и ее старшая сестра, Матушка Тайга. Марсианские боевые боги скрестились с земными чертями, водяными, демонами, говорящими животными и живыми мертвецами, и в результате мир наводнил первородный хаос, лишь в городах слегка пасующий перед силами правопорядка – тоже, впрочем, весьма своеобразными.

Именно через этот разорванный, безумный, полностью лишенный какой-либо структуры и смысла мир идет главный герой Павла Майки – Мирослав Кутшеба, высокий мужчина с неприятно хриплым голосом и горлом, вечно укутанным платком. Кутшебу ведет месть: несколько лет назад его жена и двое детей стали жертвами, если так можно выразиться, теракта – а в действительности глобального жертвоприношения, организованного шестью могущественными чародеями. Двое злодеев, виновных в гибели родных Кутшебы, уже мертвы, но остались еще четверо, и к каждому следующему подобраться сложнее, чем к предыдущему. На сей раз для того, чтобы настигнуть очередную жертву, герою придется поступить на службу к эксцентричному марсианину, отправиться в экспедицию за сокровищами и вступить на гибельно опасную территорию Дикого Поля – причерноморских степей, где вот уже несколько тысячелетий не утихает война.

«Мир миров» Павла Майки производит впечатление перенасыщенного раствора, где цитаты из Юлиуша Словацкого и Пушкина мирно уживаются с толкиеновскими, оруэлловскими и толстовскими аллюзиями, где жанр дистопии в причудливой пропорции смешивается с волшебной сказкой и рыцарским романом, суховатая ирония перемежается зашкаливающим героическим пафосом, а жанровые штампы мирно соседствуют с едва ли не шокирующим новаторством. В принципе, всё это в комплекте не сулило бы ничего хорошего, но вопреки ожиданиям Майке удается организовать всю эту клокочущую разнородную массу вокруг крепкого и логичного сюжетного каркаса. Чудесным – иначе не скажешь – образом все хвосты, ответвления и протуберанцы сплетаются в общее полотно, концы сходятся с концами, а цветастая избыточность фона уравновешивается аскетичной стройностью собственно интриги. Словом, чтение озадачивающее, ни на что не похожее и – вопреки всему – совершенно захватывающее.

Нил Стивенсон

Семиевие

Однажды ночью земляне поднимают голову к небесам и видят нечто непредставимое: неведомая сила разрушила Луну, и вместо привычного спутника вокруг Земли вращаются семь больших обломков. Поначалу это кажется не более, чем занятным научным курьезом (что же за таинственный Агент уничтожил Луну – реликтовая черная дыра или какое-то небесное тело неясной природы?), однако довольно скоро астрономы понимают, что думали не о том: гораздо важнее не причина разрушения, а его последствия. В ближайшее время остатки спутника начнут дробиться дальше, и меньше чем через два года на Землю обрушится каменный дождь, который уничтожит всё живое и будет продолжаться от пяти до десяти тысяч лет.

С этого момента Земля официально лишается будущего, а все силы обреченного человечества оказываются брошены на то, чтобы за оставшееся время хотя бы частично спасти от уничтожения наследие человеческой цивилизации. Международная космическая станция – в просторечии «Иззи» – станет базой, вокруг которой мировое сообщество развернет так называемый «Облачный Ковчег» – агломерацию космических аппаратов, на которых избранные представители человечества и их потомки смогут сберечь образцы флоры, фауны и культуры, пережить катастрофу, а затем, через много тысяч лет, снова заселить Землю, восстановив ее природное и биологическое разнообразие. Вокруг первоначального модуля «Иззи» начинают, подобно большим и малым опухолям, наливаться и множиться всё новые и новые сегменты, в которые земляне лихорадочно сгружают всё, что, по их мнению, подлежит сохранению.

Конец света происходит по плану, семь миллиардов землян дисциплинированно сгорают в небесном пламени, сопровождая свою гибель концертами классической музыки и прочими подвигами духа, а вот события на орбите выходят из-под контроля. Всё население Облачного Ковчега в силу разных причин довольно быстро вымирает (этому способствует и безжалостное космическое излучение, и удары лунных осколков, и кровопролитные внутренние распри), покуда в живых не остаются семь женщин – собственно, те самые вынесенные в заглавие «Семь Ев». Теперь именно им предстоит восстановить человечество посредством партеногенеза, породив семь новых отдельных человеческих рас и заново обустроив свое монструозное космическое обиталище.

И сам роман «Семиевие» больше всего напоминает эту уродливо раздутую космическую станцию – то же величие замысла и, увы, тот же дисбаланс при его реализации. Трудно отделаться от впечатления, что автор пытался написать сразу несколько не связанных между собой книг: одну – о том, что будет с людьми, лишенными концепции будущего, еще одну – о сосуществовании больших групп в замкнутом пространстве, парочку «твердых» sci-fi романов с бездной технических подробностей, а еще генетический триллер и визионерский футурологический трактат.

Все они, в общем, могли бы получиться чертовски интересными, однако даже на просторе 750 страниц им оказывается слишком тесно. В результате важные герои исчезают фактически без предупреждения (как только бывший бойфренд одной из главных героинь перестает быть нужен, он тихо отползает в отдаленный модуль, – где, впав в депрессию, незаметно и никого не тревожа, совершает самоубийство), перспективные на первый взгляд линии схлопываются, а психологические мотивации героев выглядят так, что неловко даже пересказывать. Повествование то неприлично ускоряется (так, описание гибели Земли укладывается в десяток убористых страниц), то зависает на описании конструкции второстепенного устройства, предназначенного для выхода в открытый космос и, очевидно, нужного исключительно для авторского удовольствия. Самую же главную проблему для читателя представляет концовка: вторая часть, по сути, обрывается на самом интересном месте, а третья, завершающая, отделена от нее дистанцией в пять тысяч лет и представляет собой несколько затянутую экскурсию по возрожденному миру будущего.

Нил Стивенсон – самый, пожалуй, яркий, знаменитый и непредсказуемый фантаст современности – всегда славился способностью сплавлять в одном тексте вещи принципиально несоединимые: космическую оперу и философию («Анафема»), наркотриллер с киберпанком («Лавина») или криптоисторию со шпионским романом («Криптономикон»). Однако на сей раз следует признать, что привычный трюк автору скорее не удался: многие линии хотелось бы развернуть, многих героев – вернуть из небытия и допросить с пристрастием, многие (да что там, почти все) лакуны – заполнить. Возможно, истинные гики обретут утешение в душераздирающе подробных описаниях клапанов, щупов, сенсоров, датчиков, шлюзов и фланцев, однако если в вашем сердце нет всепоглощающей любви к подобного рода объектам, можете смело пропустить «Семиевие» и дождаться следующего романа Стивенсона.

Йон Айвиде Линдквист

Химмельстранд

Швед Йон Айвиде Линдквист – настоящий художник страха: ему подвластны все оттенки этого многогранного чувства (за вычетом, пожалуй, самых тривиальных и грубых). Страх-отвращение, страх-надежда, страх-жалость, страх-непонимание, страх-предчувствие беды, страх-неловкость и, пожалуй, самый яркий тон в его палитре – страх как неизбывная и бездонная тоска… Всем этим набором эмоций Линдквист раз за разом, без очевидных повторов и готовых схем, пишет полотна колоссальной глубины и тонкости. Никогда не унижаясь до банального «бу!», не злоупотребляя кровью и прочими спецэффектами, в любом своем тексте – от страннейшего вампирик-хоррора «Впусти меня» до вывернутых наизнанку историй о зомби («Блаженны мертвые») или призраках («Человеческая гавань»), писатель каждый раз и в идеальных пропорциях смешивает ужас с нежностью, а отторжение – с состраданием.

«Химмельстранд» в этом смысле не исключение. Заперев читателя вместе с героями в безликом и на первый взгляд бессобытийном пространстве, Линдквист примется аккуратно жать каждому из них (или, вернее сказать, «каждому из нас») на болевые точки, добиваясь реакции в диапазоне от сумрачного экстаза до возвышенного отчаяния.

Однажды утром обитатели четырех фургончиков-кемперов, заночевавшие в кемпинге посреди пасторального шведского пейзажа, просыпаются в совершенно непонятном месте. Во все стороны, сколько хватает глаз, простирается равнина, поросшая идеально подстриженным газоном, а над головой ярко синеет небо, лишенное солнца. Восемь взрослых (знаменитый футболист, красавица-модель, гей-пара фермеров средних лет, владелец деревенского супермаркета с женой и сварливый старик-предприниматель с хозяйственной супругой) поначалу пытаются обследовать окружающее пространство – одновременно агора- и клаустрофобическое, пересчитывают припасы и строят планы спасения. Дети (застенчивый мальчик и очень странная девочка) играют в диковатые, но, вроде бы, безобидные игры, а бигль Бенни и кошка Мод выясняют, кто в этом новообразованном биогеоценозе главный.

Однако довольно быстро выясняется, что окружающее безлюдье обманчиво: поле буквально кишит кошмарами, любовно адаптированными к характеру и персональной истории каждого из героев, а с небес время от времени изливается кислотный дождь. Но гораздо хуже то, что во всех обитателях кемперов клубится потаенный внутренний мрак, понемногу выдавливающий их за пределы безопасного пятачка и гонящий навстречу великому мраку, залегшему на периферии доступного им мира. Чтобы преодолеть этот мрак, каждый герой – и взрослый, и маленький – должен пройти испытание: искренне ответить на вопрос «чего же ты хочешь на самом деле?» и – что еще неприятнее – посмотреть в лицо собственным потаенным желаниям и смиренно принять их как свою судьбу.

«Химмельстранд» Йона Айвиде Линдквиста – из числа книг, для которых очень сложно подобрать четкое определение и установить однозначные культурные параллели. Бесформенное, смутно одушевленное пространство, порождающее жутких фантомов, отсылает одновременно ко множеству источников, начиная с «Соляриса» Станислава Лема и заканчивая «Гарри Поттером» Джоан Роулинг. Мотив испытания и перерождения героя и вовсе восходит к древнейшим сказочным архетипам. Поиск выхода из безвыходной ситуации посредством обращения, как выражалась шекспировская Гертруда, «глаз зрачками в душу» также многократно зафиксирован в мировой традиции начиная с античности.

Более того, Линдквист намеренно не снабжает читателя всеми необходимыми ключами: «Химмельстранд» – первая часть трилогии, и, хотя для всех персонажей сюжет более или менее благополучно разрешится, ответов на многие вопросы мы так и не получим. Что это вообще было, как всё произошедшее связано с Брункебергским туннелем в центре Стокгольма, в котором по меньшей мере трое героев в разное время пережили некий мистический опыт, и при чем тут собственно Петер Химмельстранд – шведский поэт-песенник, имя которого автор вынес в заглавие? Обо всём этом мы узнаем (ну, или не узнаем) из последующих частей, а пока для окончательного вердикта, что́ же перед нами – психоделический роман-сон, триллер, головоломка, борхесовская притча, научная фантастика, диковинное фэнтези или еще что-то, – нам не хватает деталей.

А вот что можно утверждать с абсолютной уверенностью, так это что несмотря на полнейшую неопределимость в привычных, понятных терминах новый роман Йона Айвиде Линдквиста обладает множеством выдающихся достоинств. Каждый персонаж «Химмельстранда» – собака и кошка не исключение – описан одновременно максимально лаконично и при этом абсолютно исчерпывающе и выпукло. Редкой силы эмоциональное напряжение достигается и поддерживается при помощи самых скромных выразительных средств. Пробирающий до мурашек страх ни в какой момент не сменяется разочарованием. Да и вообще, игру с читателем, который из включенного наблюдателя постепенно становится фактически полноправным партнером автора в конструировании сюжета, трудно назвать иначе как «безупречной».

Лалин Полл

Пчёлы

Фэнтези из жизни очеловеченных животных, прямо скажем, не редкость: героями масштабных саг регулярно оказываются то кролики (как в «Обитателях холмов» Ричарда Адамса), то коты (как в бесконечном подростковом сериале «Коты-воители»), то мыши, белки и прочие мелкие грызуны (как в «Хрониках Рэдволла» Брайана Джейкса). Даже коллективным насекомым уже выпадала честь становиться литературными протагонистами – так, француз Бернар Вербер посвятил целую трилогию муравьям и муравейникам.

Иными словами, поместив в центр своего повествования пчелиный улей, молодая англичанка Лалин Полл не сделала, на первый взгляд, ничего принципиально нового. Однако в действительности «Пчёлы» – совершенно оригинальное высказывание, не похожее ни на одну из перечисленных книг. Отказываясь с одной стороны антропоморфировать своих героев, а с другой – вольно интерпретируя научные данные, Лалин Полл создает мир цельный, обманчиво реалистичный и в то же время завораживающе инаковый, а после конструирует внутри этого мира захватывающую и безукоризненно логичную историю, стягивающую весь роман упругой дугой.

Флора 717 принадлежит к презренной касте неприкасаемых – и она, и все ее сестры-флоры родились уборщицами. Флоры никогда не покидают улей, в случае опасности ими жертвуют в первую очередь, их роль – выносить отходы, таиться в темноте, довольствоваться самой грубой пищей и терпеть унижения. Однако Флора 717 отличается от своих товарок – она очень крупная, выносливая и уродливая, а еще у нее есть тайна, способная как погубить родной улей, так и спасти его от бед. Начав с самого низа социальной иерархии, Флора делает головокружительную карьеру, становится сначала пчелой-нянькой, а потом и вовсе переходит в элитное подразделение полевок – вольных летуний, снабжающих улей пропитанием. Однако в глубине улья зреет скрытое до поры зло, единство сестер нарушено, и теперь только от Флоры – то ли избранной, то ли проклятой – зависит, выживет их род или погибнет.

Расположенные где-то на стыке социальной антиутопии, прикладной энтомологии, детектива и научной фантастики «Пчёлы» – книга, которую начинаешь читать с недоверием (спасибо, я в детстве уже смотрел мультфильмы про пчелку Майю), читаешь с нарастающим восхищением, а заканчиваешь, чуть ли не приплясывая от волнения. Героини Лалин Полл (бо́льшая часть персонажей – недоразвитые самки) остаются пугающе другими и не похожими на нас, но в то же время вызывают острейшее, почти болезненное сопереживание, которое в обыденной жизни мы привыкли расходовать лишь на себе подобных. Неплохое достижение, учитывая, что речь в «Пчелах», напомним, идет о перепончатокрылых существах с фасетчатыми глазами и шестью лапками, живущих лишь несколько месяцев и разговаривающих посредством запахов и танцев.

Лю Цысин

Задача трех тел

Человечество нередко ведет себя иррационально, человек как биологический вид наносит непоправимый ущерб окружающей среде, а прошлое его (вплоть до самого недавнего) содержит массу примеров поистине невероятной жестокости – со всем этим особо не поспоришь. Однако достаточный ли это повод для того, чтобы встать на сторону силы, желающей уничтожить человечество и занять его место на Земле? Именно этому вопросу посвящен роман «Задача трех тел» Лю Цысиня – самого известного фантаста в Китае и одного из самых успешных авторов, работающих в жанре научной фантастики, в мире.

И Восток, и Запад равно встревожены эпидемией загадочных самоубийств ученых, разочаровавшихся в возможностях науки. Параллельно с этим лавинообразно нарастает количество техногенных катастроф, а протесты экологических активистов против новых исследований становятся всё более ожесточенными. Кажется, что наука стремительно теряет свою привлекательность в глазах человечества, а технологический прогресс вот-вот застопорится, доказав свою полную несостоятельность. Параллельно в мире набирает популярность страннейшая компьютерная игра под названием «Три тела»: игрокам в ней, по сути дела, рассказывают интерактивную историю умирающей и возрождающейся цивилизации, живущей в опасном и непредсказуемом мире трех солнц.

Постепенно за всеми этими странными событиями начинает вырисовываться чей-то умысел – скорее всего, недобрый. И в тот самый момент, когда русский читатель уже почти поверил, что перед ним очередная вариация на тему повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света», вскрывается пугающая истина: к Земле летит флот инопланетян из системы Альфа Центавра. Исстрадавшись от перманентных катаклизмов в своем трехсолнечном мире, трисолярианцы (так называют пришельцев земляне) рассчитывают легко захватить наш мир – куда более стабильный и пригодный для обитания, а для этого вербуют на Земле «пятую колонну» – людей, в силу разных причин готовых встать под инопланетные знамена. И главная задача этих «национал-предателей» – затормозить технический прогресс, не позволив тем самым землянам подготовиться к грядущему вторжению.

Честно говоря, книга Лю Цысиня сильно выигрывает в пересказе. Красивая и сложная романная композиция просматривается только в некоторой перспективе, а при взгляде с малой дистанции на передний план вылезает примитивный и грубый язык (возможно, дело в том, что «Задачу трех тел» почему-то переводили не с китайского, а с английского), предельный схематизм персонажей и отсутствие у их действий сколько-нибудь убедительной психологической мотивации. Словом, если пытаться выразить суть романа Лю Цысиня при помощи метафоры, то точнее всего описать его как ажурную резьбу лобзиком по гипсокартону.

Впрочем, если отрешиться от собственных ожиданий и посмотреть на «Задачу трех тел» не как на художественную литературу в привычном смысле слова, а как на любопытный ментальный эксперимент – своего рода модельную ситуацию, позволяющую кое-что понять о человеческой природе и ее проявлениях в экстремальных условиях, – то недостатки книги, пожалуй, покажутся не столь значительными. А достоинства – упомянутая уже затейливая и неожиданная структура, мощный философский подтекст, интересные технологические гипотезы и восхитительная сюжетная многоплановость, – напротив, куда более весомыми.

Ричард Морган

Черный человек

Имя английского фантаста Ричарда Моргана у всех на слуху в связи с нашумевшим сериалом «Видоизмененный углерод», снятым по его одноименному роману компанией Netflix. «Черный человек», в общем, укладывается в ту же сюжетную парадигму, что и «Углерод», с поправкой на существенно меньший объем фантастического допущения: это тоже энергичный триллер в декорациях мрачного – только на сей раз куда более близкого и в силу этого представимого – будущего.

Через сто с небольшим лет человечество, по версии Моргана, колонизирует Марс, создав там атмосферу и худо-бедно пригодные для жизни условия. Незадолго до этого в результате кровопролитной Второй гражданской войны США развалятся на три части: прагматичное Западное побережье, умеренное Восточное, тяготеющее к Европе с ее либеральными ценностями и двойными стандартами, и ультраконсервативные центральные Штаты. А еще раньше ученые научатся вносить в геном человека мутации – как полезные, так и не очень…

Из совокупности трех этих обстоятельств произрастает сюжет «Черного человека». В попытках вывести идеального бойца, жестокого, предприимчивого и бесстрашного, накануне раскола США генетики производят на свет расу социопатов – неуправляемых суперсамцов, наделенных огромной физической мощью и безграничной жаждой доминирования во всех сферах (их принято именовать «тринадцатыми» по номеру присущей им генной модификации). С установлением в США мира тринадцатые оказываются не нужны – более того, их неукротимая маскулинность страшит добропорядочных обывателей, поэтому тринадцатых решают интернировать на Марс или в специальные поселения, а также подвергнуть химической кастрации. Всё идет относительно гладко, покуда один из тринадцатых не совершает рискованный побег с Марса и не принимается колесить по всем трем североамериканским государствам, обильно поливая свой путь кровью невинных (или, возможно, не вполне невинных) жертв. Для того, чтобы положить конец его вояжу, полицейским нужен помощник, которого они сами до смерти боятся: понять логику и просчитать шаги одного тринадцатого под силу только другому тринадцатому. По следу мутанта-убийцы отправляется другой мутант, однако помимо желания завершить кровопролитие, ставящее под угрозу хрупкий мир на континенте, им движут персональные и до поры скрытые от читателя мотивы…

После 100 страниц неторопливого и обстоятельного введения (на то, чтобы освоиться в причудливом моргановском мире, требуется время) «Черный человек» стремительно трансформируется в захватывающий триллер с перестрелками, погонями, сексом, насилием и головоломными сюжетными поворотами. Именно в этот момент, надежно зафиксировав читателя и погрузив его в транс поминутной сменой картинки, Морган принимается, наконец, за главное. Планомерно прокручивая перед нами разные сценарии будущего, Морган заставляет нас увидеть угрозу в самых привычных, обыденных и нестрашных на первый взгляд вещах. Катастрофическая уязвимость для любой грубой силы оказывается обратной стороной общей гуманизации и феминизации общества. Модная игра в «биохакинг» способна в обозримой перспективе породить монстров. Освоение Марса – не панацея от перенаселенности и экологических проблем, но дополнительная нагрузка на и без того истощенные человеческие ресурсы. Снисходительное попустительство фундаментализму любого рода (впрочем, как и агрессивное ему противодействие) – верный путь к глобальным и локальным конфликтам…

Описанная в «Черном человеке» реальность затягивает в себя с такой непреодолимой силой, что на некоторое время мир за пределами книги словно бы блекнет и расплывается. А когда читателю всё же удается преодолеть романное притяжение и вырваться за пределы его силового поля, окружающая действительность внезапно приобретает черты неприятного сходства с той, о которой пишет Морган. Ну, а если вспомнить, что роман был написан в 2007 году и за прошедшие годы многие предсказания успели если не сбыться, то во всяком случае обрести зримые очертания, это ощущение становится особенно пугающим и тягостным.

Кристофер Прист

Островитяне

Классику британской фантастики Кристоферу Присту повезло и не повезло одновременно: фильм, снятый режиссером Кристофером Ноланом по самому известному его роману «Престиж», оказался настолько успешен, что фактически подмял под себя самого писателя, в массовом сознании сведя его роль к роли заурядного «автора литературной основы». Между тем, фигура Приста – одна из важнейших для современной британской словесности (вовсе не только фантастики) и определенно одна из самых разносторонних и не склонных к самоповторам. Так, в отличие от псевдоготического «Престижа», «Островитяне» – прекрасный пример сложной и изысканной философской фантастики, восходящей к новеллам Борхеса или «Игре в бисер» Германа Гессе.

По сути дела, «Островитяне» – это путеводитель или, если угодно, географический справочник по вымышленному миру, составленный из разнородных и разножанровых заметок. Придуманная Пристом планета выглядит довольно необычно: северный и южный ее полюса заняты материками, разделенными на враждующие между собой государства, а всё пространство между ними – это огромный архипелаг, состоящий из бесчисленного множества островов, маленьких и огромных, обжитых и необитаемых. Для архипелага не существует единой карты – в лучшем случае жители одного острова знают, как добраться до соседнего, поэтому вошедшие в книгу заметки носят характер преимущественно умозрительный – их составитель и систематизатор, писатель Честер Кэмстон, уверяет, что никогда не бывал за пределами родного острова и опирается исключительно на чужие свидетельства, за достоверность которых не всегда может поручиться. Однако если не считать слабой описанности их мира, в остальном жизнь островитян очень похожа на нашу: они точно так же издают газеты, сочиняют романы, пользуются интернетом, ездят на автомобилях, ходят в театры, пишут картины и ведут научные исследования.

Поначалу тексты в книге кажутся практически случайными и никак не связанными друг с другом: вот описание острова, знаменитого своей научной академией, а заодно краткая биография ее основательницы. Вот протокол допроса человека, подозреваемого в убийстве известного театрального мима на другом острове. Вот жутковатый отчет об энтомологической экспедиции, фактически истребленной особо опасным ядовитым насекомым. Вот рассказ о выставке знаменитого художника, который, кстати, одно время был любовником той самой основательницы академии с первого острова…

В какой-то момент имена героев начинают повторяться, а сюжеты – перекрещиваться. Вот влиятельная общественная деятельница Корер с острова Ротерси требует более тщательного расследования зловещего убийства в театре, вот она фигурирует в качестве объекта религиозного культа на совсем другом острове, а вот она же выступает в роли главной героини романа, который пишет юная Мойлита Кейн – фанатка и ученица Честера Кэмстона, того самого составителя книги, который, по его собственным словам, ни разу не покидал родных краев… И вот уже читатель нетерпеливо ждет всё новых и новых фрагментов, которые пролили бы свет на загадочное убийство мима, трагический роман между великим художником и гениальной исследовательницей, явно неслучайное столкновение двух паромов в акватории порта или на судьбу самого рассказчика, которому, похоже, верить нельзя ни на грош…

Первое сравнение, которое напрашивается при прочтении «Островитян», – это, конечно, роман-паззл: мы непроизвольно начинаем ждать, что в какой-то момент все кусочки сложатся в единую картину и мы узнаем абсолютную правду и про Архипелаг, и про всех его обитателей. Этим надеждам не суждено сбыться: некоторые фрагменты будут прояснять одни ветки истории, одновременно затемняя другие, некоторые окажутся обособленными сюжетными анклавами, а многие важные места на романной карте так и останутся незаполненными. Не роман-паззл, но роман-лабиринт со множеством коридоров, обманных ходов, ловушек и тупиков, а главное – с устойчивым ощущением, что в какую сторону ни пойди, до края всё равно не доберешься. Однако то, что у другого автора могло бы показаться приметой литературной неумелости и неспособности свести концы с концами, у Приста выглядит безупречным в своей отточенности художественным приемом. Мир принципиально непознаваем, рассказчики ненадежны, а жизнь отказывается следовать литературным паттернам, – это, в общем, и так понятно. Но когда для иллюстрации этих простых тезисов возводится полноразмерная действующая модель огромной вселенной, они обретают новое – надо признать, совершенно оглушительное – звучание.

Вячеслав Ставецкий

Жизнь А.Г.

Как и все великие диктаторы своего времени, Аугусто Гофредо Авельянеда де ла Гарда (известный миру и подданным под энергичными инициалами А.Г.) мечтал о могуществе одновременно земном и небесном. Покуда страна под его мудрым водительством строила дороги и фабрики, осушала болота и крепила боевую мощь, попутно при помощи гильотины искореняя заразу инакомыслия, сам А.Г. припадал к окуляру телескопа, мечтая о небесной Испании, перешагнувшей границы земного притяжения и смело устремившейся в космос. Однако необдуманный союз с двумя другими европейскими диктаторами – немецким и итальянским – привел Авельянеду к быстрому и трагическому краху: испанская армия потерпела поражение в первой же битве, а сам диктатор, не сумев вовремя застрелиться, обратился в беспомощного пленника нового режима.

С этой точки (если не считать сравнительно небольшого флешбэка, описывающего триумф и падение диктатора А.Г.) стартует сюжет дебютного романа молодого ростовчанина Вячеслава Ставецкого. Вместо того, чтобы милосердно казнить Авельянеду, пришедшие к власти республиканцы приговаривают его к пожизненному публичному заточению в клетке, которую отныне будут возить по всем испанским городам, чтобы граждане могли излить на бывшего диктатора ненависть и презрение. Следующие двадцать пять лет – до нового глобального поворота в своей судьбе – бывшему диктатору предстоит провести на глазах разъяренной черни, понемногу эволюционируя и радикально меняясь внутренне.

Собственно, именно эта глубинная внутренняя трансформация, определенно не сводимая к категориям «исправление» или «раскаяние», на самом деле является предметом романа Ставецкого. Если немного спрямить и упростить, это роман о том, что в одну человеческую жизнь укладывается несколько жизней. Человек в молодости не тождественнен самому себе в зрелости, а потому взыскивать со старика за поступки, совершенные мужчиной в расцвете лет, не то, чтобы негуманно – просто бессмысленно: грешил один, наказывают другого, и связь между этими двумя едва ли не случайна.

При всей очевидности назвать подобную идею совсем уж избитой будет несправедливо, и представить себе глубокий и неординарный роман, выстроенный вокруг нее, в общем, несложно. Однако проблема «Жизни А.Г.» состоит в том, что для решения сравнительно простой задачи автор зачем-то пускает в ход самую тяжелую художественную артиллерию. Барочная пышность текста (каждое существительное у Ставецкого сгибается под грузом сразу нескольких прилагательных, глагол обязательно тащит за собой целую связку наречий) усугубляется заведомо избыточным антуражем. Фактически, для того, чтобы рассказать негромкую историю о преображении человеческой души, автор задействует могучую машинерию альтернативной истории, выстраивая целый просторный мир, в котором вектор европейской истории ХХ века качнулся влево, и судьба человечества сложилась немного иначе.

В целом, и это едва ли можно поставить автору в вину: упрекать Ставецкого за то, что созданная им вселенная избыточно детальна и многолюдна, было бы странно. Вопросы вызывает не сама идея, и даже не ее реализация (хотя зачем в сегодняшней России писать роман, словно сбежавший с полки испанской литературы ХХ века, не вполне очевидно), но скорее драматическое несоответствие одного другому. «Жизнь А.Г.» более всего напоминает камерный моноспектакль, для постановки которого зачем-то привлекли всю мощь Голливуда совместно с хором имени Пятницкого в расширенном составе. И нельзя сказать, чтобы этот союз выглядел гармонично.

Александр Пелевин

Четверо

Роман Александра Пелевина начинается как прекрасный, едва ли не музейный образец жанровой прозы – вернее, сразу три таких образца. В 2154 году экипаж космического корабля «Рассвет» во главе с капитаном Владимиром Лазаревым выходит из многолетнего стазиса, чтобы вскоре совершить первую в истории человечества высадку на планете Проксима Центавра b, где, по данным ученых, есть условия для существования жизни. В 1938 году молодой следователь Николай Введенский прибывает в прибрежный крымский городок Белый Маяк, чтобы расследовать загадочное убийство профессора астрономии: кто-то заколол пожилого ученого ножом, а после вскрыл несчастной жертве грудь, вложив в нее вместо сердца красную пятиконечную звезду. И, наконец, в 2017 году петербургский психиатр Павел Хромов пытается вылечить странного молодого пациента, убежденного, что во сне с ним разговаривает прекрасная женщина с далекой гибнущей планеты.

Поначалу три линии – фантастическая, детективная и, скажем так, психиатрическая – развиваются независимо друг от друга. Однако понемногу между ними начинает возникать нечто вроде внутренних рифм – Крым, море, до которого почему-то никому из героев так и не удается добраться, странное стихотворение… Вслед за этим начинаются непосредственные сюжетные пере-клички. Не с той ли самой планеты, куда летит капитан Лазарев со своими отважными товарищами, исходит сигнал бедствия, раздающийся в голове у пациента психиатрической клиники? Не ту ли звезду, которую советские сыщики обнаружили в груди убитого профессора, в отчаянии рисуют на стенах своих домов представители неведомой расы, переживающей апокалипсис? А следователь Колесов, обсуждающий с психиатром Хромовым поведение его пациента – не родственник ли он старшине Колесову, полубезумному сновидцу, помогающему Введенскому расследовать убийство в Крыму?..

И, наконец, в тот момент, когда роман выходит на коду, во всех трех историях явственно проступает и набухает темным ужасом общая, но скрытая до поры оккультная изнанка, а все события трех разных эпох оказываются связаны между собой круговоротом древнего инопланетного зла, рвущегося за пределы собственной вселенной.

Сказать, что Александр Пелевин одинаково чисто прорабатывает все сюжетные швы, пожалуй, будет некоторым преувеличением: многие нити обрываются и повисают в воздухе, кое-какие кусочки паззла остаются лишними, и в целом тексту не помешала бы вдумчивая редактура. Однако – и это, безусловно, очень серьезное достижение, – вся эта хитро устроенная, перенасыщенная цитатами химерическая конструкция не просто равномерно движется вперед, но уверенно вовлекает в свое движение читателя. Сложная система культурных отсылок (среди источников считывается или угадывается едва ли не весь канон мировой фантастики – от «Соляриса» Лема до «Интерстеллара» и от «Туманности Андромеды» Ефремова до «Космической одиссеи», а фамилии героев неслучайным образом перекликаются с фамилиями поэтов, чьи стихи звучат в романе) не только не вступает в конфликт с сюжетной динамикой, но, напротив, органично ее подпитывает. Словом, более чем достойная книга, и веский повод выучить фамилию «Пелевин» в новом значении.

Дарья Бобылёва

Ребекка Куанг

Опиумная война

При поверхностном взгляде «Опиумная война» выглядит коллекцией всех мыслимых штампов, причем как издательски-маркетинговых, так и сугубо литературных. Юная эмигрантка в первом поколении (на момент публикации романа Ребекке Куанг было всего двадцать два года), несуразно огромная для дебюта цифра издательского аванса, этническое фэнтези как жанр, трилогия как способ организации текста и сильная героиня как его смысловой стержень... В общем, стандартный набор всех выигрышных с точки зрения американского рынка компонентов, в девяти случаях из десяти маркирующий стопроцентную пустышку.

К счастью для читателя, «Опиумная война» - тот самый десятый случай и чудесное (иначе не скажешь) исключение из всех правил.

Роман начинается как история бедной, но умной и отважной сиротки по имени Рин из далекой южной провинции (действие «Опиумной войны» разворачивается в вымышленной империи Никан, списанной со средневекового Китая), решившей - в строгом соответствии с жанровыми ожиданиями - прыгнуть выше головы и поступить в престижную военную академию. Надо ли говорить, что задуманное Рин удается, и она вливается в ряды избранных, обучающихся боевым искусствам в учебном заведении, похожем одновременно на Хогвартс и монастырь из «Кунг-фу панды».

Но когда читатель уже смирился с тем, что ему предстоит знакомство с ориентальным (и существенно более жестким) вариантом «Гарри Поттера», сюжетная парадигма резко трансформируется. На Никан нападает соседняя империя Муген (ее прообразом очевидно послужила Япония), вчерашние кадеты отправляются на кровавую и совсем не похожую на их тренировочные поединки войну, а на смену Роулинг в качестве образца и литературной первоосновы приходит «Властелин колец» Толкина. Вместе со своим отрядом Рин защищает от мугенцев жизненно важную крепость, и в этой обороне несложно узнать оборону Гондора из третьей части толкиновской трилогии. Куанг не скрывает источник своего вдохновения - и, чтобы яснее обозначить аллюзию, использует прямые цитаты: так, героический командир Рин совершает рискованную вылазку за стены города, чтобы спасти раненого товарища - точь-в-точь, как Гэндальф, под стенами Минас-Тирита спасающий от полчищ орков Фарамира.

Но и это еще не всё. На войне Рин обнаруживает, что в ней самой и в ее ближайших сподвижниках дремлют могущественные и страшные силы, не вполне подвластные своим носителям, и обладающие собственной - по большей части злой - волей... Тут, как несложно догадаться, в «Опиумной войне» начинает звучать тревожная тема из «Людей X» или, если угодно, «Дома странных детей» Рэнсома Риггза (неслучайно подразделение, в котором служит Рин, называют «Странными детьми»), а общий колорит романа от сумрачного сгущается до непроглядно черного...

Казалось бы, ничего хорошего от текста, собранного из трех до дыр затертых мотивов и поверху декорированного китайской экзотикой, ждать не приходится. Однако Ребекке Куанг удается невозможное - превратить набор типовых деталей в полнокровную, ни на что не похожую и захватывающую историю. То, что у любого другого автора обернулось бы вторичной и предсказуемой поделкой, в ее руках становится повествованием одновременно каноничным и неожиданным, логически стройным и эмоционально наполненным. Вливая новое вино в старые мехи, Куанг ухитряется не пролить ни капли.

И это, конечно, лишний раз доказывает, что применительно к литературе знаменитый принцип 10 000 часов осознанной практики, якобы способных обеспечить успех в любой сфере, не работает Единственное, что отличает Ребекку Куанг от легиона безликих молодых писателей, пробующих свои силы в жанре фэнтези, - это не поддающийся сколько-нибудь точному взвешиванию и обмериванию талант, самобытный и яркий. И, как показывает успех «Опиумной войны», его вполне достаточно.

Таде Томпсон

Роузуотер

Представьте себе, что прямо посреди романа Амоса Тутуолы (или, если угодно, Чимаманды Нгози Адичи) приземляется и пускает корни некая загадочная инопланетная сущность - непостижимая и непредсказуемая. Сущность эта избегает прямого контакта с людьми, исподволь вступая с ними в симбиоз и таким образом шаг за шагом меняя нигерийскую реальность, и без того довольно экзотичную для европейского читателя, под свои еще более экзотичные нужды. Если вам удалось вообразить эту картину, можете считать, что вы неплохо представляете себе сеттинг романа «Роузуотер», лежащего на пересечении великой нигерийской литературной традиции (частью которой, без сомнения, является англо-нигерийский прозаик Таде Томпсон) и классической научной фантастики.

Роузуотер - название города, который вырос вокруг непроницаемого извне инопланетного купола, однажды вздувшегося посреди нигерийской саванны. Купол щедро снабжает своих соседей-людей электроэнергией, а еще раз в год в нем ненадолго образуется отверстие, из которого вылетает субстанция, исцеляющая увечных и - что куда менее приятно - возвращающая из могил мертвецов. Кроме того, в окрестностях купола время от времени рождаются так называемые сенситивы - люди, наделенные способностями, которые в другую эпоху назвали бы паранормальными или экстрасенсорными.

Главный герой романа Кааро - из их числа. Он работает в службе безопасности банка и отвечает за его защиту от атак других сенситивов. однако эта работа - лишь прикрытие: на самом деле Кааро - сотрудник секретной спецслужбы, задействующей его уникальные способности в своих (далеко не всегда гуманистических и благородных) целях. Однажды Кааро получает задание, имеющее самое непосредственное отношение к его собственной судьбе: кто-то (или что-то) последовательно уничтожает других сенситивов, и похоже, их смерти связаны с тем самым куполом, которому они обязаны своим таинственным даром.

В пересказе роман Таде Томпсона выглядит увы, существенно более логичным и стройным, чем в действительности. Повествование в «Роузуотере» выстроено нелинейно - едва ли не половину текста занимают пространные и несколько путанные флешбэки, рассказывающие о мятежной юности Кааро, о его прежних профессиональных достижениях и провалах, иногда имеющих отношение к магистральному сюжету, а иногда связанных с ним лишь по касательной. Как результат, на собственно развитие интриги места остается разочаровывающе мало: некоторые линии обрываются, некоторые разрешаются утомительной скороговоркой, а некоторые отсылают ко второй и третьей частям цикла («Роузуотер» - первый том заявленной трилогии).

Однако сюжетные изъяны романа с большим запасом компенсируются его достоинствами, главное из которых - упомянутый уже сеттинг. Таде Томпсон выбирает рискованную, но в его случае предельно эффективную стратегию: ничего не объясняя и не комментируя, предоставляя читателю самостоятельно догадываться, что обыденно для сегодняшней Нигерии, что возможно на уровне допущения, а что возникло как результат проникновения инопланетного разума, он конструирует реальность одновременно убедительную и волнующе многослойную. Под стать романному антуражу и герой - сложный, нарочито лишенный всего героического, почти отталкивающий, но при всём том (и несмотря на свои необычные способности) поразительно живой, человечный и обаятельный.

Впрочем, сводить «Роузуотер» к банальному фантастическому аттракциону в диковинных декорациях было бы несправедливо. В многократно обкатанный и в литературе, и в кинематографе сюжет ползучего вторжения

Томпсон вводит новые - и весьма нетривиальные - черты. Так, в его версии инопланетяне не представляют собой гомогенной массы, как это бывает обычно, но обладают разнонаправленными (хотя и равно не постижимыми для людей) устремлениями. Так же и людская реакция на их присутствие не сводится к полюсам сопротивления или коллаборационизма, что делает «Роузуотер» текстом если не реалистичным (применительно к научной фантастике это слово всегда преувеличение), то во всяком случае оригинальным и психологически достоверным. Ну, а если прочесть «Роузуотер» как роман о колонизации, где место белых поработителей занимают выходцы из иной вселенной (или, вернее, где две последовательные и равно травматичные колонизации накладываются друг на друга), то в нем откроется еще и третье, и четвертое дно.

Ольга Фикс

Улыбка химеры

То: что вся современная русская фантастика вышла из шинели братьев Стругацких, даже повторять неловко - и так все знают. Тем ценнее выглядят тексты, формально лежащие в рамках этой традиции, но при этом ею не исчерпывающиеся и способные вступить с ней в осмысленный диалог. Именно таков роман Ольги Фикс «Улыбка химеры», поначалу прикидывающийся милой книжкой для подростков, а потом внезапно и коварно оборачивающийся пугающей антиутопией.

Действие «Улыбки химеры» разворачивается то ли в недалеком будущем, то ли в какой-то альтернативной вселенной победившего коммунизма. Люди живут в достатке и мире, реализуя свои природные таланты на благо общества. Для того, чтобы позволить детям вырасти в максимально гармоничных и ответственных взрослых, в десять лет они в обязательном порядке отправляются в интернаты, откуда возвращаются домой, к родителям, лишь на несколько недель в году. Впрочем, в интернатах жизнь устроена очень хорошо и разумно: к ученикам относятся с уважением, начиная с четырнадцати лет они могут практиковаться в интересующей их профессии и заниматься сексом, а с шестнадцати им, в принципе, позволено заводить семью и рожать детей. И хотя теоретически правила запрещают подросткам покидать территорию школы, на практике администрация сквозь пальцы смотрит на их недалекие отлучки и неопасные приключения, которые, в сущности, тоже готовят ребят к самостоятельной жизни в будущем.

«Улыбка химеры» начинается как типовой «школьный» роман. Девочка Маша горячо (и, похоже, небезответно) влюблена в молодого учителя обществознания Макса. Макс тяжело переживает недавний развод и не чувствует себя готовым к новым отношениям. Машина подруга отличница Аня готовится стать врачом. Будущая закройщица Лера ждет ребенка от будущего механизатора Сережи. Мальчик Саша, мать которого вопреки закону пыталась удержать сына при себе, тихо бунтует против интернатских правил... Романы, размолвки, ночные вылазки за ограду, трудности профессионального самоопределения, сложности с родителями, чуткие и понимающие наставники, - словом, нормальная, добрая подростковая проза.

Однако понемногу школьная идиллия начинает трескаться и проседать. Неподалеку от школы обнаруживают зловещий засекреченный объект с диковинными обитателями. Невинная игра, в которую Маша играет на крыше своего дома, оборачивается форменным колдовством, причем не самого светлого толка. Всерьез занявшись медициной, Аня выясняет неприятные подробности про страшную болезнь - вторичный сколиоз, от которого страдают многие подростки. Мрачные недомолвки, темные секреты множатся, да и вообще грань реальности оказывается неприятно зыбкой, а мрак будущего -по-настоящему непроглядным. Интернат, поначалу казавшийся Хогвартсом, при ближайшем рассмотрении оказывается школой для клонов из романа Кадзуо Исигуро «Не отпускай меня», а то и чем-то похуже.

Не дайте себя обмануть нарочито незатейливой манере авторского письма и юности главных героев: не все книги про детей являются одновременно книгами для детей, и в данном случае глянцевая оболочка прозы young adult таит в себе нечто совершенно иное. Принимая за основу, обживая и детализируя солнечный мир «Полудня» (именно оттуда родом и Дон Румата из «Трудно быть богом», и Максим Каммерер из «Обитаемого острова»), автор «Улыбки Химеры» в то же время вступает в содержательную полемику с братьями Стругацкими, обнажая темную изнанку и неизбежные издержки абсолютного добра в их понимании.

Однако, как уже было сказано, полемикой со Стругацкими книга Ольги Фикс не исчерпывается - более того, ее можно читать, вообще не подозревая об этом контексте. Отсылая к другим «школьным» повестям - от «Гарри Поттера» до «Дома, в котором», Фикс сознательно и умело деконструирует канон, наполняя его новым - сумрачным и неожиданным - смыслом, сразу и актуальным, и вневременным.

Эдуард Веркин

Остров Сахалин

В постапокалиптическом мире, погибшем в результате ядерных ударов: чудесным образом уцелела только Япония. Вся Евразия охвачена эпидемией «мобильного бешенства» - жуткой болезни, заживо превращающей людей в зомби. Сахалин же и Курилы служат своего рода фильтрационным лагерем -местом, где в ужасной тесноте, антисанитарии и убожестве прозябают миллионы китайцев, чудом сбежавших с континента, японские каторжники и ссыльные, а также небольшое количество корейцев - самого презренного и дискриминируемого меньшинства (ядерную войну развязала Северная Корея, и теперь ее уцелевшие сыны и дочери расплачиваются за грехи отцов).

Именно на Сахалин, в край смерти и мрака, с исследовательской миссией приезжает из Токио главная героиня - юная синеглазая Сирень, дочь русской женщины и высокопоставленного японского чиновника, специалист по новой и модной научной дисциплине - «прикладной футурологии». Сирень убеждена, что определенные варианты будущего в своем стремлении осуществиться влияют на настоящее, и что в местах вроде Сахалина следы этого влияния заметнее всего. Местные власти приставляют к Сирени сопровождающего и телохранителя по имени Артем - члена местной воинской касты «прикованных к баргу», и вместе они отправляются на обзорную экскурсию по всем кругам островного ада. Однако в планы героев вмешивается мощное землетрясение, и то, что начиналось как безопасная научная экспедиция, оборачивается для Сирени и Артема безоглядным бегством наперегонки со смертью...

Любой отзыв на «Остров Сахалин» обречен начинаться с перечня больших и малых ляпов и огрехов, которыми изобилует роман. Герои запросто меняют имена - автор забывает, как кого зовут, и не дает себе труда перепроверить. Огромные сюжетные ветки попросту отваливаются: так, многообещающая линия с противостоянием двух сахалинских кланов - «прикованных к ведру» и «прикованных к багру» - в какой-то момент беззвучно и безвозвратно уходит в песок. А реалии и приметы монструозной сахалинской жизни подгоняются под каждую конкретную мизансцену без всякой логики и связи с последующими или предыдущими эпизодами: птиц нет, но почему-то есть яйца; леса, пригодного на растопку, то нет (и топить приходится мертвецами, которые таким образом превращаются в ценнейший ресурс), то есть, то снова нет, и так далее.

Однако то, что в случае с любым другим романом стало бы ему смертным приговором, в случае с книгой Эдуарда Веркина поразительным образом почти никак не влияет на итоговое впечатление. Природа веркинского дарования (многие уже могли оценить его масштаб по роману «Облачный полк» - лучшей современной детской книге о Великой Отечественной) такова, что без труда нивелирует все заусенцы и шероховатости. С головокружительной лихостью миксуя классическую лагерную прозу с эстетикой трешовых гонконгских боевиков, а стиль чеховских путевых заметок (конечно же, «Остров Сахалин» в значительной степени писался как оммаж Чехову) с приемами, словно бы напрямую перекочевавшими сюда из «Дороги» Кормака Маккарти, Эдуард Веркин создает мощнейший, страшный и захватывающий роман, выходящий далеко за рамки традиционного постапокалиптического жанра. И хотя «Острову Сахалин», спору нет, не помешала бы серьезная редакторская (и, возможно, авторская) доработка, даже в своем нынешнем виде он даст фору многим книгам, относящимся к разделу так называемой «большой литературы».

Джо Уолтон

Среди других

Набор элементов, из которых строит свой роман англичанка Джо Уолтон, кажется одновременно и банальным, и совершенно безумным в силу принципиальной их несочетаемости. Одиночество избыточно умного и начитанного подростка, утрата и ее переживание, поиск друзей, школьная жизнь - унизительная и некомфортная, счастливые воспоминания детства, первое осторожное приближение к сексуальному опыту, - с одной стороны. Колдовство, магия и волшебные существа - с другой. В сущности, чего-то одного хватило бы с избытком, но Джо Уолтон отважно объединяет первое со вторым, отчего и то, и другое приобретает принципиально новые вес и объем.

Пятнадцатилетняя Морвенна Фелпс, героиня и рассказчица романа «Среди других», сама себя сравнивает с хоббитом Фродо после того, как тот уничтожил Кольцо Всевластья и выполнил тем самым свое земное предназначение. Год назад Морвенна вместе с сестрой-близнецом Морганной силой колдовства сумели остановить свою мать - злую ведьму, стремившуюся к мировому господству (что конкретно, как и почему там произошло, читатель так никогда толком и не узнает). В великой последней битве Морганна погибла, а Морвенна выжила, но навсегда осталась калекой. Теперь ей приходится обустраиваться в принципиально новой жизни - жизни, в которой всё главное уже позади. Она оказывается под опекой отца, которого никогда прежде не знала, ее отправляют в школу для девочек, где ей плохо, и вообще весь мир вокруг становится прозаично обычным, нормальным, серым и скучноватым: единственное, что утешает, - это запойное чтение фантастики и фэнтези. Морвенна по-прежнему видит волшебный народец и может творить магию, но магия эта совсем не похожа на то, как ее принято представлять, и не добавляет героине мудрости. Морвенна - самая обычная: напуганная и одинокая девчонка-подросток, мечтающая найти свой «карасе» (так в романе Курта Воннегута именуется общность близких по духу людей), а магия ее меняет мир так плавно и незаметно, что никогда не угадаешь - сработало оно или нет, да и было ли что-то на самом деле.

Несмотря на то, что «Среди других» собрал коллекцию самых престижных фантастических наград - от «Небьюлы» и «Хьюго» до Британской премии за лучшую фэнтези, назвать книгу Джо Уолтон фантастикой не повернется язык. Магия в ней так обыденна и так неочевидна (в самом ли деле Морвенна наколдовала себе друзей-единомышленников из деревенского книжного клуба - или они появились бы в любом случае?), волшебные существа так эфемерны и непостижимы, что понять, где в точности проходит граница между фантазией, детской игрой и реальностью, решительно невозможно. И именно эта причудливая размытость границ, эта мерцающая неоднозначность наполняет роман Уолтон подлинным глубинным волшебством, о котором более традиционным фантастам (да и вообще многим другим писателям) остается в лучшем случае завистливо мечтать.

Тим Пауэрс

Врата Анубиса

«Врата Анубиса» Тима Пауэрса устроены таким образом, чтобы максимально плотно упаковать немыслимое число сюжетных поворотов и приключений в относительно компактный объем, поэтому изнутри роман кажется заметно больше, чем снаружи (хотя и снаружи он, надо признать, немаленький - 576 страниц).

Эксцентричный пожилой английский миллионер Уильям Дерроу открывает возможность перемещаться между эпохами - но не произвольно, а сквозь наперед размеченные дырки, проделанные в ткани времени зловещей троицей чародеев - древнеегипетских магов, мечтающих вернуть Землю во времена господства Осириса и Ра. В одну из таких дыр, ведущую прямиком в 1810 год, миллионер организует дорогостоящую экскурсию - ее участникам представится уникальная возможность поприсутствовать на лекции великого Сэмюэля Кольриджа. Для того, чтобы придать своему увеселению академической весомости, Дерроу приглашает в компанию дипломированного специалиста по творчеству и биографии Кольриджа - американского филолога Брендана Дойля, нерешительного лысеющего человека средних лет, всё еще оплакивающего недавнюю гибель возлюбленной.

Однако по завершении экскурсии Дойль не успевает вернуться в родной 1983 год вместе с другими путешественниками во времени: его похищает один из тех самых египетских магов, милостью которых они очутились в 1810 году. Как результат, мирный кабинетный ученый оказывается заперт в зловонном, жестоком и безнравственном георгианском Лондоне, один на один с тысячей опасностей - начиная с гигиенических и заканчивая мистическими.

Тим Пауэрс умело аранжирует весь традиционный набор готических ужасов (от вполне диккенсовского предводителя нищих: для пущей жути обряженного в костюм клоуна; до мрачных лондонских трущоб, населенных нечистью всех сортов), ловко миксуя их с ужасами собственного изобретения -вроде безумного маньяка-оборотня, способного менять тела, как перчатки, или хитро переосмысленной египетской демонологии. Пауэрсу не лень сгонять своего героя то в жаркий Египет (и сделать непосредственным участником расстрела мамелюкской конницы), то в малый ледниковый период конца XVII века (и заставить сражаться с чудовищами на льду замерзшей Темзы), или познакомить с лордом Байроном и Кольриджем. Как результат, текст Пауэрса превращается в безупречное развлечение - идеальный литературный эквивалент голливудского блокбастера, может быть, не слишком глубокомысленный, зато изобретательный, неожиданный и захватывающий вплоть до самой последней страницы (на которой автор удивит вас еще разок -так сказать, на прощанье).

Яна Вагнер

Вонгозеро

Литературный дебют Яны Вагнер «Вонгозеро» - вещь культовая не в оценочном, а в сугубо терминологическом смысле этого слова: и сегодня -через десять лет после написания и почти через восемь после первого издания - по «Вонгозеру» всё еще пишут фанфики и организуют ролевые игры, а в 2019 году на экраны вышел снятый по нему сериал. Культовый статус романа тем более удивителен, что первое издание вплоть до лета 2019-го оставалось единственным, и книгу уже много лет было не достать в бумаге.

Родилась же она - из блога в «Живом журнале», куда Яна Вагнер выкладывала фрагменты романа по мере их написания, и, поскольку начало публикации совпало с эпидемией «свиного гриппа», многие читатели поначалу восприняли ее как документальную хронику - настолько реалистичным казалось всё, о чем в ней рассказывалось. Однако формальное правдоподобие описываемых автором событий (поверить в мир, гибнущий от болезни, куда легче, чем, скажем, в зомби-апокалипсис или даже ядерную войну) - определенно не главная причина столь долгого успеха «Вонгозера». Правильней будет сказать, что Вагнер удалось ухватить и с неуютной достоверностью зафиксировать то чувство, когда внешняя чернота просачивается внутрь человеческой души, становясь ее органической и неотделимой частью.

Москва охвачена эпидемией какого-то нового гриппа и закрыта на карантин. Понемногу становится ясно, что локализовать беду не удалось, город погиб, и герои - мирные буржуа из Подмосковья - вынуждены бежать с насиженных мест в глушь, подальше от проклятой столицы, прихватив с собой только самое необходимое. В путь они отправляются странным и разношерстным составом - главная героиня, ее муж, ее шестнадцатилетний сын от первого брака, отец мужа - бравый пожилой супермен, бывшая жена мужа, не простившая и не прощающая свою удачливую соперницу пятилетний сын мужа от первой жены, и троица соседей - карикатурный «новый русский», его красавица-жена и их бессловесная трехлетняя дочка. Всем вместе им предстоит преодолеть тысячу с лишним километров по стремительно дичающей, лишающейся признаков цивилизации местности, чтобы добраться до крошечного домика на карельском озере, где они рассчитывают переждать конец света.

Роуд-муви в подобных декорациях просто обречено превратиться в фильм-катастрофу, что и происходит с «Вонгозером» практически сразу Охваченная хаосом и смятением страна, где деньги обесценились, а продовольствие, чистая вода и бензин - единственный залог спасения, оказывается ареной, на которой герои вынуждены постоянно преодолевать страх, а главное - принимать тяжелые, порой безнравственные решения. Гонка на выживание оборачивается в буквальном смысле гонкой, в которой героям придется постоянно оттирать бортом других таких же бедолаг, пытающихся, как и они, спасти себя и близких.

Нет, об убийствах или, допустим, каннибализме речь, слава богу, не идет. Герои не расчеловечиваются полностью - в сущности, они остаются тем, кем были изначально: обычными, нормальными, незлыми людьми. Но украсть по мелочи, отвести глаза от чужой трагедии, не помочь, обмануть, не поделиться важнейшей информацией, обеспечивая себе тем самым копеечную фору, - всё это становится для героев «Вонгозера» повседневной практикой. А параллельно с почти не заметными этическими сдвигами, спровоцированными внешним адом, в душе героини бушует сепаратное и не видимое снаружи пламя, обусловленное иссушающей и не находящей выхода ревностью.

Как любой культовый феномен, за годы своего сетевого бытования «Вонгозеро» обросло колоссальным корпусом комментариев, обсуждений и претензий. Практически все люди, пишущие о романе Яны Вагнер, непременно отмечают многочисленные неточности и натяжки - в диапазоне от неправильно описанного ружейного механизма до заметно превышающего статистическую норму количества счастливых совпадений. Всё это (а еще неудачную развязку - одновременно предсказуемую и неполную, слабые диалоги и раздражающий поток истерической рефлексии главной героини) в самом деле можно поставить Яне Вагнер в вину. Однако мгновенная теплая эмпатия по отношению к героям, острое ощущение «это всё - правда, это про меня, я поступил бы так же» не то, чтобы перекрывает недостатки романа, но смещает фокус в сторону неутешительного авторского вывода: если начнется эпидемия, беги быстро, не оглядывайся, не жалей никого, кроме своих, и не слишком полагайся на нравственный закон внутри нас - в действительно трудные моменты он не сработает.^[1]

Виктор Мартинович

Ночь

В романе белорусского интеллектуала, искусствоведа и писателя Виктора Мартиновича конец человеческой цивилизации приходит по причине куда менее прозаической, чем привидевшаяся Яне Вагнер эпидемия. В его версии над землей однажды просто не восходит солнце, и мир навеки погружается в холод и мрак. Главного героя - нам он знаком под именем Книжник - это событие застает в его минской квартире, под завязку набитой бумажными книгами, в обществе собаки Герды, с которой он делит одиночество после разрыва с любимой женщиной, уехавшей от них куда-то в Азию. В постапокалиптическом мире эти самые книги составляют основу благосостояния Книжника: сдавая их в аренду, он накапливает валюту нового мира - батарейки (теперь их именуют «цинками»), и живет по местным меркам неплохо - во всяком случае, в относительном тепле и сытости. Но в один прекрасный день (или ночь - в мире, лишенном света, понятия эти тоже лишаются смысла) тоска по любимой погонит Книжника за пределы родной Грушевки: с рюкзаком, набитым «цинком», и с верной Гердой у ноги он отправится в путешествие на восток, в кишащую то ли вымышленными, то ли реальными чудовищами неизвестность, - в прямом смысле слова на край ночи.

С этой точки в романе Мартиновича стартует настоящий парад литературных аллюзий и ассоциаций, сменяющих друг друга едва ли не быстрее, чем меняются декорации вокруг бредущего сквозь мрак Книжника. Поначалу автор прозрачно намекает, что перед нами новая версия «Снежной Королевы» - на это указывает не только имя четвероногой спутницы главного героя, но и то, что встреченные героем злодеи, выслушав его душещипательную историю, немедленно меняют гнев на милость и помогают ему в точности как Принц, Принцесса и Маленькая Разбойница помогали девочке Герде. Однако понемногу Андерсен уступает место Данте, шествующему сквозь Ад навстречу своей Беатриче, Данте в свою очередь сменяет Карлос Кастанеда, на смену кастанедовскому мистическому галлюцинозу приходят мотивы рыцарского романа (или, если угодно, волшебной сказки) с непременным испытанием героя, а сквозь них отчетливо проступает библейская история Иова. Для того, чтобы искупить свой грех и заслужить право на встречу с любимой (а заодно понять метафизическую природу постигшей мир катастрофы), Книжник должен последовательно лишиться всего, что было ему дорого. Более того, даже там, где первооснову не удается восстановить однозначно, всё равно сохраняется ощущение рефлексивной вторичности текста, манерной и намеренной игры одновременно и с читателем, и со всей литературной традицией сразу.

Сказать, что эти изыски идут роману исключительно на пользу, в общем, нельзя. Цепляясь за особо милые авторскому сердцу аллюзии, повествование нещадно пробуксовывает и тормозит, в то время как скучные, но конструктивно необходимые детали Мартинович демонстрирует читателю с видимой неохотой и только когда совсем уж припрет. Так, к примеру, таинственный демиург -могущественный и всеведущий провожатый Книжника, диковинный гибрид Гэндальфа и Дона Хуана, - возникает лишь на 300-й странице из 480, в тот момент, когда сюжет очевидным образом заходит в тупик, а до этого ничто не предвещает его появления и вообще существования. Ну, а выверенная искусственность и отстраненность всего повествования исключают непосредственную эмоциональную вовлеченность - мы не боимся за Книжника, не мерзнем вместе с ним, не голодаем, не оплакиваем его утраты. Стеклянная стена, отделяющая читателя от героя, стоит нерушимо.

Однако если совершить небольшое усилие, отрешиться от жанровых стереотипов и перестать, наконец, ждать от повествования динамики, эмоций и драйва, выяснится, что «Ночь» Виктора Мартиновича - вещь, отнюдь не лишенная достоинств. Обаятельная - не вполне русская, но очень близкая русскому читателю - холодноватая ирония, тонкая и разнообразная стилистическая игра, изобретательная многослойность оказываются несколько неожиданной, но в целом приемлемой заменой ужасу, надежде и восторгу, которых мы привыкли ожидать от постапокалиптического романа.

Дмитрий Глуховский

Пост

В отличие от «Вонгозера» и «Ночи», лишь примеряющих на себя постапокалиптическую личину аудиосериал «Пост» Дмитрия Глуховского более всего соответствует традиционным представлениям о жанре. Этому трудно всерьез удивиться: в свое время именно цикл романов «Метро», действие которых также происходило на руинах человеческой цивилизации, превратило молодого дебютанта Глуховского в литературную суперзвезду Однако по сравнению с «Метро» «Пост», бесспорно, шаг вперед - и, пожалуй, немного в сторону На сей раз ладная, предсказуемо жуткая история о мире после конца света служит выразительной и неприятно прозрачной метафорой сегодняшних российских проблем. В принципе, подобный подход трудно назвать таким уж новым (постапокалиптика - жанр традиционно предполагающий второе дно), но - и вот это уже действительно редкость -Глухове кому удается сохранить идеальный баланс между бесхитростной увлекательностью и сумрачной метафоричностью.

Действие сериала начинается на ярославском Посту - одновременно и населенном пункте, и пограничной заставе, за которой земли возрожденной Московской империи заканчиваются, а начинаются тянущиеся вплоть до Владивостока неисследованные пустоши. Рубежом нынешней русской ойкумены служит Волга - отравленная, дышащая смертельно-опасными испарениями, текущая не водой уже, но зеленой кислотой река. Именно здесь живут и несут свою условную, в общем-то, вахту обитатели Поста - сто с небольшим человек, включая стариков и малолетних детей. Условную потому, что из-за моста через реку уже много лет никто не являлся - и, хотя обитатели Поста привычно ходят в караулы и следят за железнодорожным полотном, особым рвением в деле защиты государственных границ никто не пылает. Москва далеко, связь с ней пунктирная, да и заречье кажется неопасным, так что куда больше возможного вторжения местных жителей волнует дефицит тушенки, взаимоотношения с расположенным неподалеку китайским колхозом и истинно деревенская, утлая и беспросветная скука.

Но всё меняется, когда с разницей в пару дней происходят два важных события. Из Москвы в бывший Ярославль прибывает отряд казаков во главе с атаманом - им предстоит экспедиция за реку, поскольку в возрождающейся столице вновь решили заняться собирательством русских земель. А из-за реки на Пост впервые за много лет приходит человек - глухой и истощенный иеромонах Даниил, проповедующий смерть бога и грозящий жителям Поста новым - несравненно более ужасным - концом света. Его приход и отъезд казаков на ту сторону моста запускают череду драматичных событий, в ходе которых главным героям - живым, понятным и очень узнаваемым - предстоит примерить на себя роль трехсот спартанцев, вступить в борьбу с силами ада, а заодно узнать много нового о том, как именно мир и Россия погибли в предыдущий раз.

Москва - краса земель, источник благосостояния и защиты, богатая и процветающая настолько, что в ней даже работает уличное освещение (немыслимая по меркам полуголодного и нищего Поста роскошь), - внезапно обретает черты страшного спрута, исторически греховного - а потому обреченного - нароста на теле огромной страдающей страны. И только очень наивный слушатель сможет не уловить в этой идее прямой аналогии с днем сегодняшним.

Аудиосериал - не вполне книга, да и вообще продукт для российского читателя (или, вернее, слушателя) относительно новый. В этом смысле «Пост» - динамичный, цельный, идеально адаптированный для восприятия на слух, - определенно лучший выбор для знакомства с этим форматом. Ну и, конечно же, отдельным бонусом станет великолепное авторское исполнение, по сути дела, превращающее сериал в полноценный аудиоспектакль и открывающее в Дмитрии Глуховском совершенно новую и неожиданную -актерскую - ипостась.

Чем больше читаешь, тем сильнее соблазн абсолютизации своего читательского опыта: кажется, что. если что-то вдруг стало выпадать из твоего персонального круга интересов, значит, эта область литературы переживает упадок или по крайней мере застой. Нечто похожее произошло за последние пару лет в моих отношениях с детективом: меня всё сложнее удивить неожиданным поворотом событий, всё реже по-настоящему захватывает интрига, и на этом основании я начинаю подозревать, что, вероятно, что-то не в порядке с самим жанром. Как пишут на сайте «Медуза», «на самом деле нет»: с детективом всё в полном порядке, в нем появляется множество интереснейших направлений, имен и трендов -просто что-то сбилось в моих читательских настройках, и сейчас этот тип литературы радует меня меньше, чем в прежние годы. И всё же некоторое количество отличных, хороших или просто добротных детективов я вам порекомендую.

Борис Акунин

Не прощаюсь

Когда речь заходит о фандоринском цикле Бориса Акунина: положение критика становится несколько неловким: все желающие купить и прочесть новый роман сделают это в любом случае, а тотальный страх спойлеров практически исключает возможность сколько-нибудь осмысленного разговора о собственно тексте. Однако есть набор вещей, которые с определенными оговорками согласен узнать наперед даже самый завзятый спойлерофоб - ими по возможности и ограничимся.

Во-первых (и это, пожалуй, самое важное), «Не прощаюсь» - не настоящий детектив. Вернее, в текст романа инкорпорировано целых три детективных интриги: одна совсем крошечная, на страничку, вторая чуть посолиднее, и еще одна - относительно большая, примерно на треть книги, в явном виде отсылающая читателя к известному сериалу «Адъютант его превосходительства». Однако роман писался определенно не ради них: основной предмет Акунина на сей раз - нравы России времен Гражданской войны. Перемещаясь из Самары в Москву, потом в удаленный северный монастырь, а оттуда в Харьков и Таганрог, Эраст Петрович проводит последовательную ревизию «черной» (анархистской), «зеленой» (махновской), «белой», «красной» и даже «коричневой» (цвета дерьма) правд, разрывающих страну на части, и все их находит, в общем, одинаково негодными и пагубными.

Второе важное свойство «Не прощаюсь» закономерным образом вытекает из первого: уложить такой объем материала в 400 с небольшим страниц можно только путем беспощадного уплотнения и сжатия. Как результат, все кусты в романе изобилуют роялями, страстная и долговечная любовь зарождается в сердцах героев без малейшей прелюдии, подобно удару молнии, многообещающие нити самым бессовестным образом обрываются, а яркие исторические персонажи вроде террориста Бориса Савинкова (его Акунин выводит под именем Виктора Саввинова) или знаменитого анархиста Волина (Арон Воля) вынужденно довольствуются положением камео.

Третье свойство романа (говоря об Эрасте Петровиче, трудно не заразиться его привычкой всё раскладывать по пунктам), также следующее из первого, состоит в том, что, намечая важные сюжетные повороты скупым пунктиром, Акунин в то же самое время совсем не скупится на эпизоды, композиционно избыточные, но важные с точки зрения общей концепции. Так, экскурсия Фандорина в «зеленую» деревню нужна только для того, чтобы позволить герою познакомиться еще с одним срезом общественных настроений. Конечно, читателю, ожидающему какого-никакого экшна и мучительно давящемуся авторской скороговоркой там, где наконец хоть что-то начинает происходить, мириться с этими неспешными интерлюдиями будет непросто. Еще сложнее будет не то, что полюбить, но хотя бы научиться уверенно различать героев второго плана, очерченных даже не тремя, а одним небрежным штрихом.

На этом плохие новости заканчиваются и начинаются если не совсем хорошие, то во всяком случае терпимые. Будучи и в самом деле «последним из романов» (такой несколько несуразный подзаголовок, если помните, имела некогда «Коронация»), «Не прощаюсь» явно рассчитан в первую очередь на фанатскую аудиторию и содержит несколько приятных реверансов в ее сторону. Так, нынешняя возлюбленная Эраста Петровича оказывается дочкой той самой Вареньки, которая сохла по Фандорину во времена «Турецкого гамбита». Маса вспоминает о событиях, относящихся к периоду «Алмазной колесницы», «Коронации» и «Черного города», а актер Громов-Невский перемещается в «Не прощаюсь» прямиком из «Весь мир театр».

Но главным сюрпризом для читателя станет внезапная материализация на страницах нового романа бывшего контрразведчика, красавца-блондина, футболиста и шахматиста Алексея Романова - героя полузабытого акунинского цикла «Смерть на брудершафт». Романов, призванный олицетворять положительного носителя «красной» правды, изящно перекидывает мостик от фандоринского цикла к «Шпионскому роману», прозрачно намекая, что рыцарственные добродетели Эраста Петровича не угаснут без следа, но найдут достойного наследника и преемника в лице принципиального и вместе с тем человечного сотрудника «органов». Таким образом, в конце туннеля маячит если не свет, то во всяком случае продолжение - хотя и не совсем прямое.

Еще одно удачное решение - включение в текст множества старых фотографий, запечатлевших как реальных исторических персонажей, так и условного Алексея Романова (лица нигде не разглядеть, но видно, что блондин). Складывается впечатление, что Григорий Чхартишвили внимательно прочитал В.Г.Зебальда и решил взять на вооружение его манеру раздвигать границы повествования за счет псевдо-документального визуального ряда. Образы старой Москвы и лица людей, которым довелось пережить исторические события, описанные в романе, и правда добавляют объема и неожиданной глубины акунинскому тексту - как всегда, несколько механистичному и одномерному. Ну, а магистральная идея романа (нет «хороших» и «плохих» сторон, выбор между ними условен, зато есть хорошие и плохие люди, и персональные симпатии работают куда надежнее абстрактных идеалов) при всей банальности относится к числу тех, что почти не портятся от многократного повторения.

Ян Мак-Гвайр

Последний кит. В северных водах

Роман американца Яна Мак-Гвайра «В северных водах» (оставим «последнего кита», неизвестно откуда вынырнувшего в русском издании и отсутствующего в оригинале, на совести переводчика и редактора) - это небесный эталон жанрового совершенства: всё, что приходит вам в голову при словах «идеальный триллер», «идеальный исторический роман», «идеальный приключенческий фикшн», вы найдете под его обложкой. Викторианская эпоха - мрачная, волнующая и антигигиеничная. восстание сипаев, зловещие клады, брутальные китобои, арктические льды, предательство, убийство, сексуальные перверсии, кровь, золото и опиум - из сплошных штампов и литературного вторсырья Мак-Гвайр ухитряется собрать конструкцию настолько впечатляющую, что периодически хочется себя ущипнуть: ну нет, так хорошо просто не бывает. На самом деле бывает: «В северных водах» железной хваткой удерживает внимание читателя вплоть до последней строчки - и еще некоторое время после, заставляя вновь и вновь прокручивать в голове отдельные эпизоды.

Молодой ирландский медик и любитель опиума Патрик Самнер, прошлое которого покрыто мраком, а будущее и того темнее, нанимается врачом на барк «Доброволец», идущий за котиками и китами в Арктику. Китобойный промысел переживает не лучшие времена (нефть и газ грозят вытеснить с рынка ворвань и спермацет), «Доброволец» застрахован на абсурдно огромную сумму, ведет его капитан-неудачник, да еще и среди команды творится недоброе - кто-то насилует и убивает маленького юнгу, и, похоже, вечно блуждающий в своих наркотических грезах Самнер - единственный человек, которому по силам совладать со всеми этими загадками...

«В северных водах» - не детектив в строгом смысле слова, Мак-Гвайр играет с читателем в открытую и практически сразу выкладывает на стол все карты, однако следить за тем, как он сложит из них безупречной красоты пасьянс, ничуть не менее увлекательно, чем угадывать имя злодея или доискиваться его мотивов. Словом, настоящее сокровище и редчайший пример романа, который независимо от возраста хочется читать с фонариком под одеялом, не прерываясь на такие глупости, как сон или еда.

Тана Френч

Яна Вагнер

Кто не спрятался

Издатель отважно позиционирует «Кто не спрятался» как «детектив, в котором не так уж важно, кто преступник». Не сказать, чтобы применительно к детективу это звучало таким уж комплиментом, но, к счастью, рекламный слоган не вполне точен: кто убийца, разумеется, очень важно. Другое дело, что сюжетный каркас романа Яны Вагнер упруг и почти без деформаций выдерживает массив сведений, с точки зрения детективной интриги совершенно излишних. Это характеризует и роман, и его создателя с самой лучшей стороны: при наличии не остывшего еще толком трупа скормить читателю пару сотен страниц, не имеющих отношения к расследованию, и при этом не растерять читательского интереса и доверия - задача не из простых. Но Вагнер с ней справляется - не так хорошо, пожалуй, как, Кейт Аткинсон или великая Патриция Хайсмит, и всё же очень, очень прилично.

Десять человек - девять старых друзей из России и их сопровождающий из местных по имени Оскар - на неделю заезжают в уединенную виллу на горе. Почти все они приехали в маленькую восточноевропейскую страну снимать сериал (Вадик - режиссер, Ваня - спонсор, Соня - актриса, Татьяна написала сценарий, Егор отвечает за юридическое сопровождение проекта), но на самом деле сериал этот - производная от их давнишней, юношеской еще дружбы и скорее повод что-то поделать вместе, чем самоцель. В первый же вечер компания вусмерть напивается, подтверждая худшие представления тихого аборигена Оскара о русских туристах, а утром обнаруживаются сразу три весьма неприятные вещи. Во-первых, ночью с небес пролился ледяной дождь, линия электропередач оборвана, и потому в доме нет света, а подъемник -единственная ниточка, связывающая гору с «большой землей», - не работает.

Во-вторых, рация, по которой при необходимости можно вызвать полицию и спасателей, разбита. А в-третьих (и это, конечно, хуже всего), их Соня -неотразимая Соня, звезда Соня, социопатка Соня, гениальная актриса и великий манипулятор - лежит в сугробе мертвая, с неаккуратными дырками от лыжной палки в груди и животе, с разбитым лицом и сломанной лодыжкой.

Поскольку, в отличие от героев многих других герметичных детективов, герои Яны Вагнер не потрудились, отправляясь на гору, захватить с собой профессионального сыщика, в этой точке интрига стремительно изгибается в сторону психологической драмы. За неимением Пуаро, способного быстренько всё расставить по местам, оставшиеся в живых обречены самостоятельно изводить себя и друг друга подозрениями (истинными и ложными), исповедоваться в грехах, признаваться в любви, а главное -вспоминать. Конечно же, мотив для убийства обнаружится у каждого: про кого-то покойная Соня (при жизни та еще стерва) выведала стыдную тайну, кому-то порушила карьеру, кого-то терзала ревностью, кому-то много лет морочила голову несбыточной любовью. И, конечно же, убийцей окажется тот единственный человек, которому, по сути, Соня не сделала ничего плохого - во всяком случае, не навредила лично.

Назвать роман Яны Вагнер поджарым и динамичным было бы изрядным преувеличением, однако совсем уж лишнего балласта в нем мало. Герои -сорокалетние потрепанные жизнью люди, с их долгими и сложными историями надежд и утрат, взаимных претензий, предательств и безусловной, не рассуждающей любви, - кажутся настолько живыми и понятными, что просить их замолчать или хотя бы ускориться буквально не повернется язык. Они говорят и говорят о себе, забалтывая собственный страх, выдавая массу избыточных подробностей, делясь интимным, и всё, что остается читателю, -это слушать, умирая от сочувствия, узнавания и раздражения. (Как, ну как же можно довести себя до этого всего! Да вот так и можно; нам ли не знать, сами такие.)

А вот кому некоторая сдержанность определенно не повредила бы: так это автору: Яне Вагнер настолько важно подробно проговорить какие-то вещи, что вокруг них она закладывает по два, а то и по три круга. Рассказывая историю девочки, которую в детстве избивал отец, назидательно подчеркивает (вдруг читатель не понял), что зажатая внутри, нереализованная агрессия чревата взрывом, а потом повторяет тот же тезис еще раз - эдаким контрольным в голову. Вычерчивая любимую свою идею о глубинной и мистической связи между женщиной и ее домом, приводит для большей доходчивости пример, еще пример, а потом - чтобы уж совсем без вариантов - еще два.

Впрочем - и эту мысль, на манер Яны Вагнер, не грех повторить еще разок - роман устроен таким образом, что даже балласт в нем закреплен надежно и почти не мешает. Целая толпа героев, которых можно любить и которым хочется сопереживать, в сочетании с крепким сюжетом способны компенсировать любые издержки - даже системное авторское неверие в то, что читатель не такой дурак, как кажется.

Никлас Натт-о-Даг

1793

Если бы дебютный роман молодого шведа Никласа Натт-о-Дага нужно было описать в одном предложении, следовало бы сказать, что «1793» - это как один из ранних романов об Эрасте Фандорине, только заметно мрачнее и, пожалуй, несколько лучше.

Тревожной осенью 1793 года, когда над Европой ярко пылает кровавое зарево революции, а со смерти короля Густава III, павшего жертвой заговорщиков, не минуло и года, стокгольмский пальт (нечто вроде стражника низшего разряда), однорукий бывший моряк Микель Кардель вылавливает из смрадного городского водоема необычный труп. Тело - вернее, то немногое, что от него осталось - принадлежало юноше, которому еще при жизни последовательно ампутировали обе руки, обе ноги и язык, а также выкололи глаза. Мучители отрезали конечности по одной, терпеливо дожидались, чтобы рана поджила и затянулась, а после резали вновь - и так до тех пор, покуда несчастный не отдал богу свою исстрадавшуюся душу.

За расследование этого жуткого преступления берется Сесил Винге -молодой юрист и правдолюбец-интеллектуал, время от времени оказывающий стокгольмской полиции содействие в расследовании самых гиблых дел. А помогать ему вызывается тот самый верзила Кардель, выудивший тело из воды. Лихорадочную - в прямом смысле слова - остроту их расследованию придает то обстоятельство, что Винге умирает от чахотки, и, по мнению врачей, уже давно должен был бы отправиться на тот свет. Что же до Карделя, то он страдает жуткими фантомными болями в отсутствующей руке, пьянством и приступами неконтролируемой ярости. Хуже того, покровитель и друг Сесила Винге, стокгольмский полицеймейстер, со дня на день ожидает отставки за свою неподкупность, а его преемник - известный казнокрад и взяточник -наверняка отзовет у Винге полномочия и закроет трудоемкое неудобное дело. Словом, земля буквально горит у героев под ногами, и для начала им жизненно необходимо опознать убитого - но именно это оказывается самым трудным...

В отличие от упомянутых выше книг Бориса Акунина, Таны Френч или нашей Яны Вагнер, «1793» не претендует на выход в пространство высокой словесности - это просто детектив, но детектив самого высокого класса. Четко следуя классическому жанровому канону во всех его значимых деталях -начиная от пары не схожих ни по темпераменту, ни по манерам сыщиков и заканчивая сохранением интриги буквально до самой последней страницы (если не строчки), - Никлас Натт-о-Даг в то же время показывает, насколько широкое пространство для авторского маневра этот канон оставляет, как много в нем необжитых и неосвоенных пространств. И, пожалуй, единственная плохая новость состоит в том, что по причине слабого здоровья главного героя надежд на равноценное продолжение маловато.

Мишель Бюсси

Пока ты не спишь

Во французском приморском Гавре: где климат непредсказуем и никогда не угадаешь, в какой момент проливной дождь сменится ярчайшим солнцем, полицейский комиссар Марианна Огресс и ее подчиненные ведут следствие по делу о громком ограблении ювелирного магазина. У Марианны вовсю тикают «биологические часы» - ей почти сорок, а ни детей, ни мужа всё нет, зато есть лишний вес, одышка и многочисленные комплексы. У одного из ее подчиненных - лейтенанта, которого все коллеги зовут просто Ж-Б, - есть накачанная задница, милая жена, сын и дочка. У другого - по прозвищу дед -пятеро взрослых детей, лихая эспаньолка и куча внуков. А у мальчика по имени Малой Мулен, живущего в ничем не примечательном пригороде Гавра, есть только мама, которая ему не мама, и папа, который не папа, да маленькая плюшевая крыса Гути. Этот Гути, стоит Малону забраться под одеяло, начинает рассказывать мальчику волшебные сказки о его другой маме, о джунглях, в которых живут людоеды, о пиратском корабле и о ракете, взмывающей в воздух со странным, раздирающим уши звуком... А еще Малой помнит что-то такое, чего ему помнить не следует, - вот только рассказать он об этом не может, потому что Малону всего четыре года, и мама его (та. которая на самом деле не мама) никогда не позволит малышу болтать с незнакомцами...

Понятное дело, однажды пути Малона и Марианны случайным (или, вернее, неслучайным) образом пересекутся, а то, что случится после этого, способен предугадать любой опытный читатель детективов. История странного мальчика и его замызганной плюшевой крысы переплетется с историей дерзкого налета. Ребенок окажется эльфийским подкидышем, выходцем из другого - куда более темного - мира и свидетелем по-настоящему страшных событий, а его память - хрупкая, смутная, ненадежная детская память -единственной надеждой на поимку опасных преступников и выяснение правды.

Принимаясь за детективный роман (особенно за такой популярный и успешный, как «Пока ты не спишь», - во Франции Бюсси уже не первый год ходит в короне главного детективщика страны), читатель вправе рассчитывать на энергичный сюжет, харизматичного сыщика и привлекательный антураж. Всё это в романе Мишеля Бюсси безусловно есть: интрига, кажущаяся поначалу довольно линейной, очень скоро самым головокружительным способом меняет траекторию, а потом делает это еще раз, и еще... Следователь Марианна Огресс с ее душевными метаниями и неутоленным материнским инстинктом в какой-то момент становится настолько живой и объемной, что буквально отделяется от книжной страницы. А Нормандия, в которой происходит действие, - ну, что тут сказать, Нормандия - это всегда хорошо.

Однако на что читатель детективов обычно не рассчитывает, так это на тонкость, нежность, а главное - на глубину проработки деталей и характеров. Все герои Бюсси, даже эпизодические - от несостоявшегося любовника одной из героинь до вздорного лже-отца мальчика, от кареглазого румына-психолога (только он и верит в сказки Малона) до несимпатичного выпендрежника-хирурга. пытающегося помочь следствию, - выглядят невероятно, едва ли не избыточно рельефными и настоящими. Не перегружая повествование и не отвлекая читателя от собственно сюжета, Бюсси ухитряется в то же время создать внутри своего романа плотный и живой мир. который можно потрогать, рассмотреть с разных сторон, понюхать, в конце концов. Мир, который пугает, умиляет, волнует и трогает. И это весьма неожиданное для криминального романа свойство переводит «Пока ты не спишь» из категории просто хороших детективов в разряд детективов по-настоящему выдающихся.

Елена Алексиева

Нобелевский лауреат

Эдуардо Гертельсман, лауреат нобелевской премии по литературе, по полной программе страдающий от постнобелевского синдрома (на плечи писателя мучительно давит бремя читательских ожиданий, а внутри у него при этом пусто и гулко, как в жестяной бочке) приезжает с официальным визитом в захолустную Софию. Расчувствовавшись на банкете, устроенном в его честь, Гертельсман произносит сакраментальную фразу «Свой следующий роман я, возможно, хотел бы написать в Болгарии», а после уходит в ночь подышать свежим воздухом - и не возвращается. Через пару дней агент писателя получает видео: на нем Гертельсман, очевидно, жестоко избитый, стоит на коленях с мешком на голове, а похитители требуют за его жизнь огромный выкуп. Еще несколькими днями позже полиция находит труп другого писателя -болгарского и куда менее известного, но почему-то облаченного в пиджак и брюки, принадлежащие нобелевскому лауреату. За дело берется Ванда Беловская - относительно молодая и вызывающе одинокая сотрудница софийской полиции, незадолго до этого не то отличившаяся, не то проштрафившаяся во время расследования громкого дела о коррупции.

Елена Алексиева из тех авторов, которым, в сущности, совершенно не интересно писать настоящий честный детектив. Не меньше (а, на самом деле, гораздо больше), чем собственно поиски злополучного нобелиата, ее интересуют взаимоотношения героини с ручной игуаной по кличке Генри (непростые), с матерью (натянутые), с собственным лишним весом (обреченные) и с бывшим приятелем, а ныне министром внутренних дел (неоднозначные). Сны Ванды, ее страхи, стихи, которые она пишет, презирая себя за эту «слабость», ночная София, по которой Ванда бродит (иногда по делу: а иногда просто так), - одновременно жалкая: помпезная и уютная, пряные индонезийские контрабандные сигареты, которые курит напарник героини, а еще перманентно ущемленная национальная гордость маленького народа, постсоциалистический ресентимент, стыдная бедность и растворенная в воздухе историческая память, - «Нобелевский лауреат» под завязку набит вещами симпатичными и трогательными, но с точки зрения жанра заведомо избыточными. Однако жаловаться грех: Алексиевой удается сохранить баланс между детективом и собственно литературой. Со всем своим немалым культурным багажом роман ухитряется оторваться от земли и не без изящества полететь намеченным курсом в сторону развязки - может быть, не вовсе сногсшибательной, но ни в коей мере не разочаровывающей.

Судя по отзывам в болгарской прессе, Елена Алексиева на родине считается крепким середнячком - надежной и стабильной рабочей лошадкой, а не суперзвездой и национальным достоянием. Ну, что ж - если это в самом деле так, то, пожалуй, к болгарской литературе стоит присмотреться повнимательнее.

Грэм Макрей Барнет

Его кровавый проект

Шорт-лист Букеровской премии, премия Шотландского книжного треста, намертво приклеившееся определение «величайший шотландский роман XXI века», 250 000 проданных экземпляров в одной только Великобритании, бестселлер «Нью-Йорк Таймс», восторги прессы, - нашумевший роман Грэма Макрея Барнета «Его кровавый проект» пробуждает в читателе множество надежд и ожиданий, которые оправдывает, прямо скажем, не вполне. Поначалу ждешь, что роман окажется большой - серьезной и умной - литературой. Потом аккуратно рекалибруешь ожидания и начинаешь надеяться хотя бы на хороший детектив - но даже этому скромному чаянию не суждено сбыться. Неплохая историко-социальная проза - пожалуй. Добротная стилизация -определенно. Но, в общем, не более того.

В 1869 году шотландский Хайленд (тот самый, про который Роберт Бернс в переводе Маршака меланхолически восклицал «В горах мое сердце!») живет жизнью, с бытовой точки зрения мало изменившейся за последние триста лет. Диковатые фермеры-арендаторы глушат виски в своих убогих полуземлянках, играют в садистский местный хоккей-«шинти» (победа достается команде, нанесшей противнику наибольшее количество тяжких телесных повреждений), едят хаггис и грубые овсяные лепешки-банноки, откликаются на древние прозвища, а в свободное от всего этого время пытаются выжать хоть что-то из своих каменистых и неплодородных наделов.

Семнадцатилетний Родрик Макрей, его сестра и их суровый недавно овдовевший отец вязнут в бесконечной и уже почти привычной вендетте с семьей соседа по имени Лаклан Брод. Вражда тлеет много лет, но внезапно вспыхивает с новой силой, когда односельчане избирают Лаклана констеблем, то есть посредником между фермерами и помещиком. И хуже всего, что именно в этот момент у Родрика завязывается нечто вроде юношеского романа со старшей дочерью Лаклана Флорой...

Коллизия эта разрешится кровавой бойней, в которой от рук Родрика погибнут три человека, а сам он окажется за решеткой. Пытаясь доказать, что его подзащитный невменяем, адвокат юноши уговаривает того изложить свою версию событий в письменном виде. Однако Родрик оказывается рассказчиком не вполне надежным, и уже на суде вскрываются новые подробности тройного убийства - как бы душераздирающие, но на самом деле разочаровывающе тривиальные.

Назвать роман Барнета совсем уже бесполезным будет несправедливо. Например, из него можно узнать, что уже в викторианской Англии судопроизводство было устроено на зависть современной России (автор скрупулезно восстанавливает юридическую процедуру той эпохи, и она, надо признать, производит сильнейшее впечатление своей объективностью и логичностью). Кроме того, все, кто находит идею шотландской независимости комичной и несбыточной, смогут узнать, что дело обстоит чуть сложнее, и что всего сто пятьдесят лет назад шотландцы были совершенно отдельным, обособленным от англичан народом, к тому же жестоко угнетаемым и подавляемым. Однако едва ли эти бонусы можно считать достаточным основанием для того, чтобы на протяжении 350 страниц бороться с трудными гэльскими топонимами и названиями сельскохозяйственного инвентаря без малейшей надежды на катарсис или хотя бы просто эффектную развязку.

Пола Хокинс

В тихом омуте

Первый роман Полы Хокинс «Девушка в поезде» позиционировали как «нечто в духе Исчезнувшей" Гиллиан Флинн». Однако успех «Девушки» оказался настолько оглушительным (превзойдя, пожалуй, даже успех собственно Флинн), что вторую книгу Хокинс уже нет смысла камуфлировать под кого-то другого - разве что под нее саму: «новый роман от создательницы “Девушки в поезде”» - и вот вам, пожалуйста, готов бестселлер. Однако подобная рекомендация имеет все шансы сбить читателя с толку: «В тихом омуте» похож на «Девушку» разве что жанровой принадлежностью (детектив) и ненадежностью некоторых рассказчиков. В остальном же это совершенно иная книга - в первую очередь на концептуальном уровне. Вернее, это именно что концептуальная книга - в отличие от простодушно увлекательной первой. И нельзя сказать, чтобы это свойство ее так уж однозначно красило.

Деревушка Бэкфорд где-то на севере Англии таит множество мрачных тайн, и почти все они связаны с живописной речной заводью под скалой. Именно в этой заводи на протяжении нескольких веков систематически гибли женщины, так или иначе неугодные мужскому обществу. На исходе средних веков здесь утопили юную девушку, обвиненную в колдовстве. В двадцатые годы XX века здесь покончила с собой молодая женщина, убившая психопата-мужа. В восьмидесятых в ту же самую заводь бросилась со скалы неверная жена местного полицейского, оставленная любовником, а уже в наши дни здесь с разницей буквально в пару месяцев гибнут пятнадцатилетняя школьница Кэти и мать ее лучшей подруги, писательница и фотограф Нелл Эббот, одержимая бэкфордской заводью и пишущая книгу о ее жертвах.

Некоторые из этих событий связаны между собой, а некоторые добавлены для колорита и чтобы запутать читателя - точь-в-точь как в игре «найди лишнее». Фокус плавно перемещается с одного персонажа на другого, по Бэкфорду бродят призраки, мертвецы говорят с живыми, и вообще поначалу события развиваются со старомодной - в самом лучшем смысле этого слова -и завораживающей плавностью. Однако со второй половины романа действие вдруг резко ускоряется, а концептуальный лейтмотив начинает звучать с настойчивой и дидактичной пронзительностью.

Младшая сестра погибшей писательницы, люто ненавидевшая ее при жизни, посмертно с ней примиряется и принимается изо всех сил помогать осиротевшей племяннице. Племянница, в свою очередь, ловко сводит счеты с теми, кто довел до смерти ее подругу Кэти. Мать Кэти находит в себе силы принять свою утрату и начать новую жизнь. Деревенская сумасшедшая выводит на чистую воду (извините за невольный каламбур) злодеев прежних времен. Ну, а собрать все эти ниточки воедино удается, конечно же, только женщине-полицейскому, радикально более проницательной и бесстрашной, чем ее коллеги-мужчины. Вообще, все женщины в романе Хокинс оказываются деятельны, изобретательны и друг за друга горой, мужчины же - в лучшем случае безвольные нытики, а в худшем... В худшем - сами понимаете, должен же был кто-то убить всех этих бедняжек, на то «В тихом омуте» и детектив.

То, что начиналось как тонкая жанровая литература с отличными персонажами и готическим антуражем, внезапно разрешается бравурным феминистским маршем - эдаким «Парни, парни, это в наших силах, Землю от пожара уберечь», только наоборот. Не то, чтобы плохо (в российских реалиях любая трансляция феминистских идей не будет лишней), но несколько разочаровывает в детективе. Впрочем, надо отдать Хокинс должное: с сюжетом она тоже преимущественно справляется, аккуратно раздавая всем сестрам (в том числе умершим) по серьгам - не на пятерку, как в «Девушке в поезде», но на честную трудовую четверку Может быть, с крошечным минусом за неуместную поспешность.

Содзи Симада

Токийский зодиак

Накануне Второй мировой войны Япония потрясена серией загадочных убийств: последовательно уничтожена целая семья. Сначала в запертой изнутри мастерской найдено тело ее владельца - пожилого художника Хэйкити Умэдзава. В ящике стола полиция обнаруживает записки покойного, из которых следует, что накануне гибели тот был одержим маниакальной идеей: убить двух родных и двух приемных дочерей, а также двух дочерей своего младшего брата, после чего из фрагментов их тел в строгом соответствии с законами алхимии и астрологии создать идеальную женщину, способную принести своему творцу богатство, а встающей с колен Японской империи - могущество. Каков же оказывается ужас и недоумение общественности, когда через месяц с небольшим после убийства Хэйкити его дьявольский план - казалось бы, надежно похороненный вместе с создателем, - внезапно начинает приводиться в исполнение: шестеро девушек из семьи Умэдзава убиты, а их расчлененные тела одно за другим находят в разных уголках Японии.

На протяжении последующих сорока лет тайна так называемых «убийств по Зодиаку» будоражит лучшие умы страны, однако разгадать ее удастся лишь гениальному и безалаберному «Холмсу» - Киёси Митараи, астрологу и детективу-любителю, и его верному «Ватсону» - художнику-иллюстратору Кадзуми Исиока. В их руки попадает важный документ, проливающий свет на некоторые детали громкого убийства, и друзья вновь берут давно остывший след...

Классический детектив - конструкция трехчастная: он состоит из сюжетообразующей головоломки, харизматичной и запоминающейся фигуры следователя и антуража, на фоне которого разворачивается интрига. Из всего этого в романе Симады сохраняется, по сути дела, только первое. Образ сыщика Митараи намечен лишь скупым контуром - ни единой детали сверх строго необходимого, а его верный оруженосец и летописец Исиока и вовсе остается практически безликим. Антураж (действие происходит в Токио и Киото) обозначен еще более схематично: автор даже не пытается создать в романе какое-либо подобие атмосферы и погрузить в нее читателя. Элементы же собственно детективной головоломки, напротив, описаны в мельчайших - порой весьма утомительных - подробностях, причем узловые моменты проговорены по несколько раз - очевидно, для самых непонятливых.

Впрочем, все эти особенности - следствие не писательской неумелости, но продуманной цельной концепции. Жанр хон каку, изобретателем и первопроходцем которого значится Симада. - это, в сущности, не вполне литература, но скорее разновидность интеллектуальной игры. В отличие от всех прочих детективщиков, с большей или меньшей ловкостью имитирующих честную игру, Содзи Симада в самом деле сдает сыщику и читателю одинаковые карты. Более того, временами он прерывает повествование, эксплицитно призывая нас включиться в соревнование с Митараи и Исиокой и разгадать загадку «убийств по Зодиаку» раньше, чем они.

Технически это реализуемо: все элементы паззла выложены на стол, и при большом желании из них правда можно собрать картину произошедшего. Более того, до последнего оставляя читателю шанс найти ответ (или хотя бы его часть) самостоятельно, Симада растолковывает развязку трижды: сначала посредством намеков и подсказок, затем на уровне технической схемы, а в заключение еще разок - уже с подробностями и психологическими нюансами.

Однако всерьез увлечься предложенной автором игрой удастся, пожалуй, только самым заядлым спортсменам или пылким фанатам ребусов и головоломок. Если же конкурентность не является вашим определяющим свойством, а детектив в вашем понимании - не столько механистичный интеллектуальный тренажер, сколько утешительная и терапевтичная история обаятельного сыщика в сверкающих латах, вступающего в поединок со злом и одерживающего над ним победу то скорее всего хонкаку - не ваш жанр.

Роберт Гэлбрейт

Смертельная белизна

Новый (четвертый по счету) детектив о Корморане Страйке и Робин Эллакотт- в некотором смысле прямой антипод «Токийского зодиака»: там, где у Симады торжествует скупая и функциональная механистичность, у Роулинг цветет истинно литературная, заведомо превосходящая требования жанра избыточность. Без видимого труда выполняя обязательную программу детективного сюжетостроения, Джоан Роулинг (под псевдонимом «Роберт Гэлбрейт», как известно, укрылась именно она) насыщает свой текст колоссальным количеством эмоций, человеческих отношений и обаятельных подробностей. В результате детективная линия оказывается не то, чтобы не важной - важной, конечно, но не единственно важной.

«Смертельная белизна» начинается со свадьбы: чудом избежав смерти от рук Шеклуэллского Потрошителя (охоте на него был посвящен предыдущий роман цикла), Робин Эллакотт, несмотря на скверные предчувствия, решает, наконец, выйти замуж за своего многолетнего бойфренда Мэтью. Впрочем, счастья ей это не приносит: в статусе мужа Мэтью остается всё тем же самовлюбленным и мелочным дураком, но их брак возводит словно бы незримую стену между Робин и ее шефом (а теперь и партнером по бизнесу) Кормораном Страйком. Это отчуждение и взаимная неловкость вместе с внезапной и непрошенной славой, обрушившейся на Страйка после триумфальной поимки Потрошителя, становится серьезным препятствием в расследовании их нового - головоломного и, как обычно, опасного - дела.

Явление в контору Страйка молодого психопата, утверждающего, будто в детстве стал свидетелем убийства ребенка, дает старт запутанному расследованию, в ходе которого Страйку и Робин придется побывать и на сборище воинственных леваков, протестующих против Лондонской Олимпиады, и в кабинетах Парламента, и в романтическом (ну и, как водится, зловещем) загородном поместье. Решив из чистой добросовестности проверить, нет ли в бессвязном бормотании безумца какого-либо рационального зерна, Страйк оказывается втянут в сложную интригу с убийством, шантажом и кражей бесценной картины, а Робин пробует свои силы в работе под прикрытием.

То, что Джоан Роулинг умеет строить детективный сюжет получше многих, мы знаем со времен «Гарри Поттера и Тайной комнаты», и в этом смысле «Смертельная белизна» не несет в себе особых сюрпризов - собственно, все три предыдущих романа, опубликованных под именем Роберта Гэлбрейта, на жанровой шкале располагались между отметками «хорошо» и «безупречно». А вот способность обвивать сюжетный каркас настоящей, теплой и подробной жизнью Роулинг в этой своей ипостаси демонстрирует, пожалуй, впервые - во всяком случае, впервые в таком объеме.

Следствие идет своим чередом, а попутно Робин мается в постылом браке и борется с посттравматическим синдромом (пережить его девушке помогает опыт Страйка, в Афганистане лишившегося ноги). Сам же Страйк пытается разобраться в своих чувствах к помощнице, а в это время десятки второстепенных персонажей - живых и объемных - интригуют, вступают в альянсы и предаются воспоминаниям на фоне Англии, которая в романе выглядит одновременно и узнаваемо реалистичной, и очаровательно архетипической. Словом, впервые со времен «Гарри Поттера» Джоан Роулинг предстает перед нами во всём блеске своего незаурядного литературного дарования, далеко выходящего за рамки любой жанровой оболочки. В принципе, мы в ней и не сомневались, но получить подтверждение всегда приятно.

Ю Несбё

Фелисия Йап

Вчера

Принято считать, что соотношение памяти и личности, памяти и любви, памяти и общественного блага, а также достоверность нашей памяти как таковой, - темы так называемой серьезной литературы. Однако молодая писательница из Малайзии Фелисия Йап ухитряется интегрировать их в пространство литературы остросюжетной, получая на выходе потрясающий гибрид альтернативной истории, захватывающего триллера в лучших традициях Гиллиан Флинн и Полы Хокинс, а также философской притчи в духе Кадзуо Исигуро.

Англия в романе Йап похожа на привычную нам Англию во всём, кроме одного: все люди здесь делятся на две большие категории - моно и дуо. Дуо (их в стране порядка одной трети, и они составляют элиту общества) помнят два последних прожитых дня, в то время как моно (все остальные) способны удерживать в голове лишь один день. И те, и другие вынуждены ежедневно записывать важнейшие события собственной жизни в дневник - именно эти записи, которые они позднее заучивают наизусть и называют «фактами», формируют основу того, что моно и дуо знают об окружающем мире и о самих себе. Так называемая «полная память» здесь - удел подростков, а по достижении зрелости она отмирает к полному всеобщему удовольствию: способность запоминать всё с тобой происходящее воспринимается и моно, и дуо как проклятие, неизбежно влекущее за собой деградацию, безумие и тотальную вражду.

Однажды на пороге известного писателя, а ныне еще и независимого кандидата в члены Парламента от Кембриджшира Марка Генри Эванса, дуо, и его жены, Клэр Эванс, моно, появляется детектив Ханс Ричардсон (моно, выдающий себя за дуо). Он явился сюда, чтобы поговорить с Марком об убитой женщине - привлекательной дуо, блондинке средних лет тело которой полицейские выловили этим утром из соседней реки. Многое указывает на самоубийство: так, на женщине надет плащ, карманы которого набиты камнями (в точности так покончила с собой любимая писательница Марка Вирджиния Вулф). Однако детектив Ричардсон убежден, что на самом деле женщину убили, и виновник ее гибели - не кто-нибудь, но Марк Генри Эванс собственной персоной.

Переключая фокус с одного героя на другого (повествование ведется попеременно то от лица самого Эванса, то от лица его жены, то от лица убитой женщины, дневник которой попадает в руки полиции, то от лица сыщика, ведущего расследование), Йап проведет читателя по сложной траектории, изобилующей неожиданными поворотами и скрытыми ловушками. Мир. кажущийся поначалу искусственным и образцово нереалистичным, понемногу наполнится жизнью, а ничтожная с нашей точки зрения разница между теми, кто помнит последние 24 часа, и теми, кто помнит 48, откроет героям почти безграничные возможности для многоступенчатых манипуляций и злодейства. Более того, выяснится, что «полная память» - понятие более, чем условное, и на самом деле многое из того, что мы, как нам кажется, помним, мы в действительности знаем по чужим рассказам и собственным «выученным» представлениям о произошедшем.

Детективные романы, построенные на амнезии (подлинной или мнимой) одного из персонажей, не так редки - достаточно вспомнить «Ловушку для Золушки» Себастьяна Жапризо или «Прежде, чем я усну» Си Джей Уотсона. Однако Йап впервые конструирует целый убедительный и органичный мир. основанный на ограниченности памяти, и ухитряется впихнуть в этот мир по-настоящему захватывающий детективный сюжет.

Дэйв Хатчинсон

Осень Европы

Формально роман англичанина Дэйва Хатчинсона проходит по ведомству научной фантастики, однако куда справедливее и логичнее было бы поместить его в нишу шпионского детектива. За принадлежность к фантастическому жанру в нем отвечает главным образом антураж будущего (впрочем, не слишком отдаленного как хронологически, так и содержательно), за принадлежность к жанру шпионскому - практически всё остальное.

К середине XXI века Европа вновь заросла границами и кордонами, распавшись на множество самостоятельных «политий» - карликовых держав размером от одного квартала до нескольких областей. Разнообразие их настолько велико, что, к примеру, на территории бывшей Германии одно время существует даже микрореспублика поклонников Гюнтера Грасса - Грассхейм. За беспрепятственную циркуляцию нелегальных и полулегальных грузов (а также - по крайней мере на словах - за возрождение духа старого, доброго Шенгена) в этом раздробленном мире отвечает секретная неправительственная организация Les Coureurs de Bois - «Лесные курьеры», причудливый гибрид транснациональной спецслужбы и международного преступного синдиката.

Поначалу Руди - молодой шеф-повар в краковском ресторане - относится к сотрудничеству с «Курьерами» как к необременительному фрилансу: эстонский паспорт и знание иностранных языков делают Руди неплохим связным, а сам он взамен получает возможность посмотреть мир и немного денег. Однако постепенно задания, которые ему поручают, становятся всё более и более опасными, а потом одно за другим происходят три события, радикально меняющие увлекательную, но, в общем, безмятежную жизнь героя.

Сначала ему приходится доставить через границу подозрительно горячий чемодан, затем он находит в шкафчике привокзальной камеры хранения отрезанную голову своего коллеги, а в довершение всего родной отец Руди, егерь в эстонском национальном парке, решает объявить заповедник независимым государством и отнять у Таллинского правительства право распоряжаться его немаленьким бюджетом. С этого момента действие ускоряется и консолидируется, аккуратно вбирая в себя все хаотично разбросанные прежде сюжетные ниточки, и неудержимым галопом устремляется к парадоксальному финалу за которым, впрочем, отчетливо маячит многообещающий сиквел.

В деле конструирования сюжета Хатчинсон умело и вполне рефлексивно следует за Джоном Ле Карре, не забывая показывать читателю мир международного шпионажа то как царство рутины и скуки, то как пространство гибельного риска, то как область, принципиально недоступную для этики, обязательств или, скажем, доверия. Однако главным в «Осени Европы» является не столько сюжет (ладный и энергичный), сколько мир будущего, в котором этот сюжет локализован.

Никакой тотальной диджитализации, никакого биохакинга, уж не говоря об освоении космоса или межпланетных перелетах. Да, некоторые технические новшества имеются, но решительно ничего революционного. Апокалипсиса, впрочем, тоже не предвидится - ни ядерного, ни экологического. Вместо всех этих зрелищных вариантов Хатчинсон предлагает нам версию будущего, в которую поверить исключительно легко - более того, единожды в нее поверив, трудно представить себе разумную ей альтернативу. Европа вновь, после краткого и романтического единения, рассыпается на крошечные фракции, нищает, вязнет в измельчавшей бюрократии и погружается в неспешный уютный упадок (читая «Осень Европы», сложно не вспомнить «Карту и территорию» Мишеля Уэльбека, также прочившего родному континенту не быструю и яркую гибель, но размеренное увядание). Вынесенная в заглавие осень в самом деле оказывается осенью -меланхоличной и живописной. И, пожалуй, именно желание подольше задержаться в этом странном, по-своему обаятельном и очень продуманном мире - а вовсе не только стремление узнать, что же случилось с Руди, его друзьями и врагами в дальнейшем, - заставляет читателя нетерпеливо ждать продолжений. Благо на английском они уже доступны: в романе «Полночь Европы» действие разворачивается в том же хронотопе, но с другими героями, в «Зиме Европы» Хатчинсон вновь возвращается к истории Курьеров, а завершающая часть тетралогии «Заря Европы», над которой писатель работает в настоящий момент, обещает свести обе сюжетные линии воедино.

Мои собственные дети уже выросли - ну или во всяком случае, переросли детскую литературу а органической склонности к этому жанру я не питаю, поэтому собственно книги, написанные для детей, в поле моего зрения попадают нечасто. Однако я время от времени читаю книги категории young adult, рассчитанные на подростков - и с каждым годом убеждаюсь, что в этой «инфантильной», по мнению многих, и в силу этого изрядно стигматизированной категории появляется немало текстов, вполне пригодных в том числе и для взрослого чтения.

Дженнифер Броуди

Тринадцатый ковчег

Роман Дженнифер Броуди вышел в детском издательстве «Клевер», но не воспринимайте это обстоятельство слишком буквально: на самом деле «Тринадцатый ковчег» отлично сгодится и взрослым - при том, конечно, условии, что эти взрослые любят бодрую фантастику и толерантны к молодым героям. Пожалуй, возраст протагонистов (им от шестнадцати до двадцати) -единственное ограничение: в остальном книга Броуди всевозрастная и вполне универсальная.

В некотором довольно близком будущем Земле, которую мы знаем, приходит конец: поверхность планеты сгорает в пламени глобального катаклизма, и большая часть человечества гибнет. Мудрые ученые загодя подготовились к этой беде: они создали несколько ковчегов, обитателям которых предстоит пережить тысячелетний упадок Земли, а после собраться вместе и возродить человеческую цивилизацию. Но за тысячу лет всё может измениться - что, в сущности, и происходит.

Связь между ковчегами потеряна, и каждый из них превращается в автономное микрогосударство, развивающееся по собственным законам. На одном из ковчегов - он пережидает катастрофу в глубинах мирового океана -устанавливается жесткая теократия: захватившая власть Церковь Святого Моря убеждает свою паству, что человечество было истреблено за грехи, возвращение на Поверхность невозможно и самая мысль об этом - кощунство. Всех, кто осмеливается мечтать о Земле, выбрасывают за борт, а всё напоминающее о временах до Конца (в том числе книги, навигационные карты, субмарины, предназначенные для подъема на поверхность, и Маяк, который должен указать место грядущей встречи выживших) безжалостно уничтожено.

Однако тысячелетие, на которое рассчитана работа всех механизмов Ковчега, подходит к концу, машины сбоят, корпус дает протечки и единственное, что может спасти его обитателей, - это всплытие. Людей, которые осознают опасность и готовы ей противостоять - всего-ничего: юная Майра, трое ее друзей и отец, главный инженер Ковчега с говорящим именем Джона (Иона). Им нужно в кратчайшие сроки по старым, чудом сохранившимся чертежам воссоздать субмарину, отыскать Маяк и поднять восстание против церковников.

В то же самое время из глубин космоса к Земле приближается так же выработавший свой ресурс последний из уцелевших космических ковчегов -военизированный корабль-государство, где эмоции позорны, семейные и дружеские связи упразднены, а главными добродетелями считается отвага, самоотверженность и виртуозное владение оружием. Молодому капитану Аэро Райту, воину без страха и упрека, вчерашнему выпускнику местной военной академии, через считанные дни предстоит первым ступить на планету, которую его предки покинули тысячу лет назад...

Если в этот момент вы вспомнили роман Роберта Хайнлайна «Пасынки вселенной», в котором потерявший управление космический корабль с одичавшим экипажем также превращается в пугающее и архаичное минигосударство, или «Повелителя мух» Уильяма Голдинга, то, в общем, ваша мысль движется в верном направлении. Дженнифер Броуди - автор более чем культурный, образованный и начитанный: в анамнезе у нее гарвардский диплом, опыт преподавания творческого письма и участие в голливудских мега-проектах (таких, к примеру, как джексоновский «Властелин колец»). Поэтому при всей обманчивой простоте на самом деле ее «Тринадцатый ковчег» - вещь тонкой выделки, надежно укорененная в традиции и при этом не лишенная тщательно выверенной доли новизны. Другое дело, что весь свой немалый - и культурный, и писательский, и, не побоюсь этого слова, маркетологический - потенциал Броуди инвестирует в создание эдакой книжной версии кинематографического блокбастера (которым ее роман, к слову сказать, имеет неплохие шансы стать). С одной стороны, жалко - автор явно способен на большее. С другой стороны, должен же кто-то писать просто крепкие, увлекательные книги, предназначенные для бесхитростного читательского удовольствия - такие, чтоб с фонариком под одеялом и вот это вот всё.

Сьюзан Хинтон

Изгои

Практически каждая литературная традиция может предъявить миру хотя бы одну девочку-вундеркинда - автора, как правило, одной-единственной культовой (ну или хотя бы просто нашумевшей) книги. Сьюзан Элоиза Хинтон -американская версия этого общекультурного архетипа: свой роман «Изгои» она написала в 1965 году в шестнадцать лет, просто для того, чтобы выплеснуть вполне типовые для подростка фрустрацию и гнев. После этого был колоссальный скандал и колоссальный же взрыв популярности, запрет на книгу в одних штатах и включение ее в школьную программу в других, одноименный фильм, снятый Фрэнсисом Фордом Копполой, и, увы, крайне невпечатляющее продолжение литературной карьеры. Однако «Изгои» оказались намертво впаяны в историю американской литературы и, шире, всей американской культуры: за прошедшие с первой публикации романа пятьдесят лет общий его тираж составил более 15 миллионов экземпляров, а ежегодные продажи близятся к пятистам тысячам.

Всё сказанное мало что сообщает о литературных достоинствах книги и это, в общем, не случайно: назвать роман Сьюзан Хинтон «хорошим» в общепринятом значении слова не повернется язык. Он очень шероховато и неровно написан, а рассказанная в нем история из жизни малолетних оклахомских гопников настолько прямолинейна и искусственна, что при пересказе вызывает чувство некоторой неловкости. Главный герой с комичным именем Понибой Кертис - четырнадцатилетний умник, мечтатель и сирота: его родители год назад погибли в автомобильной аварии, и теперь он живет с двумя старшими братьями, двадцатилетним силачом Дэрри и шестнадцатилетним красавчиком Газом. Газ - всеобщий любимец, а вот Дэрри уж больно суров: Понибой убежден, что тот тиранит его понапрасну и вообще спит и видит, как бы сдать младшего братишку в приют. Понибой, его братья и их друзья - «грязеры», то есть малообеспеченное городское отребье: они зачесывают назад и мажут бриолином чересчур длинные волосы, курят с малолетства, приворовывают в магазинах, одним отточенным движением способны превратить пустую бутылку в смертоносную «розочку», а у многих в кармане лежит настоящий выкидной нож. Но главное, чем заняты все грязеры (помимо борьбы за выживание, разумеется) - это вражда с конкурирующей группировкой, «вобами» - чистенькими детками из богатых районов.

«Грязеры», живущие в нищете подростки из пролетарских семей, убеждены, что «вобы» - вообще не люди, что им всё с рождения дается на блюдечке, и ненавидят их за это смертельной ненавистью. Тем более, что «вобы» и правда ведут себя, мягко скажем, не очень: нападают стаей, бьют и калечат самых маленьких и беззащитных и вообще не демонстрируют верности кодексу уличной чести. Однажды Понибой и его закадычный друг Джонни влипают в серьезную передрягу: сначала «клеют» двух девчонок из «вобской» тусовки, потом ввязываются в драку с превосходящими силами противника, а после нечаянно убивают одного из нападавших. Ну, что будет дальше, понятно примерно сразу: бегство, поддержка друзей, подвиги на пожаре (когда Джонни с Понибоем вытаскивают из огня беззащитных малюток, так и хочется сказать «ой, всё»), горечь утраты, долгожданное примирение с братом (конечно же, он вовсе не такой грубый, он просто слишком волнуется за Понибоя) и - сюрприз! - удивительное открытие, что «вобы» - тоже живые, и не всё в жизни у них так уж здорово.

Однако «Изгои», пожалуй, тот случай, когда судить по пересказу не стоит. Да. всё так - это очень сырая, очень юношеская, очень неровная книга с очень слабым сюжетом. Но в ней есть нечто такое, чего нет и не может быть в книгах куда более взрослых и совершенных - из романа Хинтон горячим ключом бьет та самая злая: живая, побулькивающая энергия, о которой Курт Кобейн пел в известной песне «Smells like teen spirit». Вот этот самый teen spirit, дух мятежной юности, стопроцентно натуральный, без добавок и ароматизаторов, с большим запасом окупает все недостатки «Изгоев». Если вам еще нет двадцати, вы просто узнаете в этой книге себя и скорее всего изрядно расчувствуетесь. Если же вы полностью распрощались с гормональным дисбалансом, тотальным разочарованием, неуверенностью в себе и гневом на весь мир. присущими пубертату, вы тоже расчувствуетесь и тоже узнаете себя - такого, каким были когда-то. И почти наверняка захотите взять это неприятное колючее существо на ручки, успокоить и пообещать, что всё будет хорошо (даже если на самом деле это не так).

Мадлен Миллер

Песнь Ахилла

Решаясь в очередной раз пересказать сюжет, возраст которого исчисляется тысячелетиями, автор всегда рискует. Для того, чтобы удержать внимание читателя, заранее знающего, чем всё закончится, ему приходится идти на разного рода ухищрения и уловки: добавлять линии и персонажей, дерзко смещать акценты, переносить действие в другие эпохи или в последний момент шулерским образом менять концовку. Впрочем, чаще всего результат не оправдывает затраченных усилий, и большая часть римейков своей суетливой изобретательностью лишь оттеняют высокую простоту оригинала.

«Песни Ахилла» Мадлен Миллер, книге по-хорошему бесхитростной и традиционной, удается счастливо избежать этих опасностей и ловушек. В строгом соответствии с первоисточником сын царя Пелея и морской богини Фетиды, величайший герой своего поколения Ахилл приплывет здесь под стены Трои отвоевывать вместе с другими греками прекрасную Елену. В должное время он поссорится с предводителем греческого воинства Агамемноном и устранится от сражений; потеряет своего спутника Патрокла, решившего всё же вступить в бой и облачившегося для этого в доспехи друга: вернется на поле брани, чтобы отомстить убийце Патрокла - троянскому царевичу Гектору, и в свой черед погибнет от стрелы, пущенной Парисом -виновником Троянской войны и похитителем Елены. Словом, никаких вольностей. Даже сделав Патрокла и Ахилла не просто друзьями, но любовниками, Миллер не слишком далеко отступает от канона: со времен Платона эта версия считалась вполне легитимной, да и в целом ничто в устройстве древнегреческого социума ей не противоречит.

Однако не стоит думать, будто «Песнь Ахилла» - это просто очередная перелицовка вечного мифа, на сей раз с актуальными элементами гей-драмы -ничего подобного. Формально сохраняя привычную повествовательную канву, Мадлен Миллер наполняет скупой сюжетный контур фактурами и красками по собственному вкусу. Как результат в тех местах, где у Гомера и едва ли не у всех позднейших интерпретаторов ярко цветет пышный эпический пафос, у нее проступает щемящая нежность. Повесть «о подвигах, о доблести, о славе» в ее трактовке оборачивается историей лучезарной и обреченной любви двух душ, двух тел, двух юных существ, созданных друг для друга в этом мире и в любом из последующих.

Патрокл (именно он в романе выполняет роль рассказчика) - безымянный изгнанник, нищий, некрасивый и неуклюжий: во время ссоры он случайно убил сверстника, после чего был вынужден бежать из родного города и искать пристанища при дворе царя Пелея. Ахилл - златокудрый и зеленоглазый красавец, любимый сын царственного отца и бессмертной матери, прирожденный воин и объект робкого обожания многочисленных придворных. Они не ровня ни по каким меркам, мать Ахилла противится их дружбе, и тем не менее именно Патрокла Ахилл выбирает себе в спутники, а затем и в возлюбленные, и эта связь становится главной в их короткой жизни. Пытаясь разорвать скрепившие их узы, Фетида отсылает Ахилла в горы, к мудрому кентавру Хирону, у которого мальчик должен обучиться наукам и искусствам. Но вопреки прямому запрету Патрокл следует за ним, и Хирон становится наставником для них обоих. Патрокл отправляется за другом и на остров Скирос, где мать прячет Ахилла от войны, и дальше - под стены Трои, куда влечет Ахилла наложенное на него при рождении проклятие: чтобы его имя сохранилось в веках, Ахилл должен совершить великие подвиги на величайшей из войн, покрыть себя неувядающей славой и умереть молодым.

В сущности, именно любовь Патрокла к Ахиллу - негромкая, упорная, изменчивая и вместе с тем безусловная, - и составляет подлинный содержательный каркас романа. От первоначальной настороженности (Патрокл и сам не понимает почему Ахилл именно его выбрал себе в спутники) она мутирует в благодарность и дружбу распускается цветком всепоглощающей влюбленности, наливается счастливой юной телесностью. Любовь взрослеет вместе с ее носителем, и понемногу в ней проступают новые черты: умение принимать и прощать (Патроклу нелегко дастся превращение Ахилла из доверчивого юноши в исполненную неукротимого честолюбия машину для убийства), осознанная и горькая готовность разделить с любимым его судьбу, какой бы та ни была.

Этапы эти, в общем, универсальны для любых отношений, которые мы называем «успешными», однако механически заменить мужчину на женщину в «Песни Ахилла», конечно, невозможно - не только в силу сюжетной логики, но и по причинам концептуальным. С удивительной деликатностью и вместе с тем предельной достоверностью Мадлен Миллер воссоздает все нюансы именно гомосексуального чувства, текучего и комплексного, вмещающего в себя и веселое товарищество, и физическое притяжение, и соперничество, и принятие, и слияние.

Храня верность духу и букве гомеровского нарратива. Миллер, тем не менее, мягко переносит фокус с внешнего на внутреннее - на взросление героев и на созревание их любви. Этот сквозной сюжет, бережно вложенный в сердцевину древнего мифа, - ее способ влить новое вино в старые мехи, одновременно избежав и скучной предсказуемости, и унизительных попыток «развлечь читателя» новым сюжетным поворотом. Таким образом, трогательная и печальная история двух мальчиков, Ахилла и Патрокла, в интерпретации Мадлен Миллер становится словно бы драгоценным кристаллом в сияющей оправе бессмертного гомеровского предания.

Кэти Остлер

Карма

Единственное, что позволяет определить роман канадки Кэти Остлер по ведомству подростковой литературы, это то, что его героиня -шестнадцатилетняя девочка: ни форма, ни содержание книги не оставляют даже тени подобной возможности. По форме «Карма» - это очень странная, нарочито дробная и полифоничная проза. По сути же роман Остлер -страшноватая и жесткая притча про выбор, про зов крови (и про то, что на самом деле его не существует но люди часто принимают за него свое нежелание выбирать осознанно), про страх, одиночество и примирение - ну, а еще про Индию и первую любовь, конечно.

Главная героиня по имени Майя (так зовет девочку мать) или Джива (так зовет ее отец) растет в Канаде в смешанной семье - ее родители, эмигранты из Индии, принадлежат к совершенно разным культурам: отец - сикх, мать -индуска. Майя-Джива ходит в школу, влюблена в красивого белокурого одноклассника, у нее есть подруга, а еще она ведет дневник - именно он, фрагментарный и сбивчивый, как любой девичий дневник, и формирует костяк романа. Мать Дживы мечтает вернуться на родину, но отец не хочет об этом и слышать - по крайней мере, до тех пор, покуда дочери не исполнится шестнадцать. К несчастью, двум событиям суждено совпасть: мать девочки умрет как раз накануне дживиного шестнадцатилетия, и теперь всей семье предстоит долгая дорога в Индию - только мать отправится туда в виде урны с прахом. На дворе стоит 1984 год, и ни отец, ни дочь не подозревают, что совсем скоро премьер-министр Индира Ганди будет убита своими телохранителями-сикхами, и страну захлестнет страшная волна межнациональной распри, которая поглотит в том числе и отца героини. Майе-Дживе придется в одиночку и с риском для жизни выбирать, чьей же крови в ее венах больше, на чьей она стороне и есть ли в таких историях вообще какая-то правая сторона.

Читать «Карму» непросто - на то, чтобы приспособиться к рваному, почти поэтическому ритму к постоянным историческим интерлюдиям (из 1984 года автор легко переносит читателя в 1948-й и обратно), к множеству голосов, которыми Кэти Остлер рассказывает свою историю, потребуется время. Однако когда вы втянетесь (а не втянуться в «Карму» невозможно - и это, несомненно, в значительной степени заслуга переводчика Дмитрия Карельского, виртуозно справившегося со сложнейшим материалом), вам трудно будет выйти за ее пределы. Частный, локальный сюжет про девочку и межнациональный конфликт обернется глобальной универсалией, очень грамотно суммирующей всё, что нормальному человеку надлежит знать про ксенофобию и этнические конфликты в современном мире. И в этом - только в этом - смысле, конечно, «Карму» и правда можно рекомендовать подросткам - в конце концов, должен же кто-то рассказать им и об этом тоже.

Мари-Од Мюрай

Мисс Черити

«Мисс Черити» француженки Мари-Од Мюрай - из числа тех книг которые покупаешь в подарок племяннице, а потом внезапно берешь и оставляешь себе. Толстенный том с чудесными картинками похож на большой уютный гостеприимный дом, из которого не хочется уходить. Если, прочитав эту фразу и вспомнив прежние книги Мюрай (в первую очередь жесткий и совсем не ванильный подростковый роман «Oh, boy!»), вы удивленно присвистнули, то вас можно понять; но «Мисс Черити» и впрямь откроет вам писательницу с совершенно новой - куда более милой, праздничной и добродушной -стороны.

Главная героиня, девочка по имени Черити, живет в викторианское время и в рамках традиционной британской концепции «правильного происхождения и воспитания». Ее судьба расписана на годы вперед: музыка, немного танцев, дружба с другими «хорошими девочками», безукоризненные манеры, удачный брак, бесконечные чаепития, дети, старение, смерть. И всё бы хорошо, но больше всего на свете Черити любит животных, рисовать и придумывать истории, и эти свойства делают девочку не то, чтобы изгоем, но аутсайдером: взрослые ее не одобряют, дети сторонятся, и всё, что ей остается, - это одинокие развлечения, да изредка общество других таких же чудиков, как она сама.

Подобный зачин сразу же задает горизонт читательских ожиданий: мы небезосновательно полагаем, что дальше Мюрай примется излагать принципы феминизма для самых маленьких и резать правду-матку о тяжелой женской доле в эпоху торжества традиционных ценностей. Но парадоксальным образом писательница предпочитает рассказывать совсем другую историю: ее «Мисс Черити» - это очень смешная: трогательная и хитро устроенная книжка про то, что если действовать с умом и открытым сердцем, а не уходить сразу в глухую оборону, то своих целей можно достичь в любое время и в любом - даже самом недружественном - окружении.

В основе книги Мари-Од Мюрай лежит биография Беатрис Поттер -английской художницы и детской писательницы, создательницы классических иллюстрированных сказок про разумных лесных зверюшек. Однако это ни в коем случае не классический байопик и тем более не поучительная книга в духе «делать жизнь с кого». «Мисс Черити» - отличное, утешительное и очень теплое зимнее чтение со множеством потайных кармашков, хитрых трюков, неожиданных сюжетных и стилистических ходов, способное одинаково порадовать и детей (всё же скорее девочек, чем мальчиков), и взрослых. Словом, лучше не жадничать и сразу покупать два экземпляра - один для себя, другой для племянницы.

Мик Китсон

Меня зовут Сол

Упаковав книгу шотландца Мика Китсона в обложку с двумя миловидными нимфетками, издатели прозрачно намекают что перед нами книга о подростках и, соответственно, для подростков. Как принято говорить в таких случаях, «на самом деле нет»: «Меня зовут Сол» - резкая, смешная и жутковатая история о выживании в лесу об убийстве, о травме и настоящем - совершенно не сахарном - детстве. Коротко говоря, книга, которую детям читать тоже не возбраняется, но, что называется, под родительскую ответственность.

Поначалу «Меня зовут Сол» кажется осовремененным вариантом «Маленьких дикарей» Сетона-Томпсона: две сестры, тринадцатилетняя Сол и десятилетняя Пеппа («соль с перцем», как зовет их мать), вдвоем, без взрослых, живут посреди национального парка где-то в шотландской глуши. Сол основательно подготовилась к побегу из цивилизации: она пересмотрела все ролики на YouTube, и теперь умеет ставить силки на кроликов, удить рыбу, разводить костер и строить шалаш из брезента, паракорда и еловых веток. А еще у сестер есть пневматическая винтовка (из нее можно при некотором везении подстрелить куропатку), запас печенья «бельвита», чайные пакетики, чайник и теплый спальник, в котором не замерзнешь, даже если снаружи снег. Вылазка в соседнюю деревню за продуктами и новостями (полдня туда, полдня обратно), удачная охота и обработка кроличьей шкурки (к зиме из нее получится отличная шапка), утренняя встреча с оленем, перестройка шалаша, крольчатина на горячем камне, укус щуки - опасный, но не смертельный, знакомство с эксцентричной соседкой - пожилой немкой Ингрид, тоже обосновавшейся в заповеднике...

Однако понемногу через всю эту светлую романтику жизни на лоне природы начинают проклевываться воспоминания, и довольно скоро читатель понимает от чего девчонки убежали в лес, и почему им одновременно ни в коем случае нельзя и обязательно нужно вернуться к людям. Отгадка будет несложной: за спиной у храбрых трапперов Сол и Пеппы лежит компактный ад семейного насилия, и эта история еще не закончена, а нынешняя жизнь в лесу - интерлюдия, не более.

В пересказе может показаться, что «Меня зовут Сол» - очередная «Важная и Актуальная Книга о Травме и Ее Преодолении», под весом которых в последнее время трещат и прогибаются книжные полки. Отчасти это, конечно, правда. Однако важное отличие книги Мика Китсона от легиона ей подобных состоит в том, что в ней нет ни грамма сентиментальности и желания, высунув кончик языка, поковыряться в собственных ранах. «Не понимаю, почему все так носятся со своими чувствами. Какой в них смысл? Важно только то, что ты знаешь и умеешь» - провозглашает Сол, и это ее заявление - не пустая бравада: она в самом деле не видит смысла фиксироваться на прошлом. Ей гораздо важнее, чтобы паршивая ситуация, в которую они с Пеппой угодили, поскорее разрешилась, чтобы они могли остаться вместе, и чтобы у их мамы всё тоже как-нибудь наладилось. И авторская оптика в этом смысле полностью совпадает с оптикой героини: и Китсон, и Сол смотрят не назад, а вперед, им обоим гораздо интереснее, что будет дальше, чем то, что уже произошло. Травма уродлива, не на что тут любоваться, и чем скорее ты с ней развяжешься, тем лучше - примерно так, если совсем коротко, можно сформулировать общий посыл «Меня зовут Сол». И он, при всей своей перпендикулярности основной повестке, звучит очень бодро, обнадеживающе и оптимистично.

Тим Скоренко

Эверест

Книга журналиста, поэта и прозаика Тима Скоренко имеет многообещающий подзаголовок «роман о любви», который буквально к третьей странице получает довольно неожиданное толкование: речь в нем и правда идет о любви, только объектом ее являются не люди, а горы. Вернее, одна конкретная - Эверест

Все знают, что официально первыми на величайшую вершину мира в 1953 году взошли новозеландец Эдмунд Хиллари и шерпа Тенцинг Норгей. Однако правда ли до них на Эверест не ступала нога человека? Известно, что тридцатью годами раньше, в 1924 году, на его склоне погибли величайший альпинист своего времени Джордж Мэллори и его спутник, двадцатидвухлетний инженер Эндрю Ирвин. Позднейшие альпинисты обнаружили тело Мэллори существенно ниже вершины, однако погиб ли он на подъеме или уже на спуске, так и остается тайной. Принято считать, что Мэллори не удалось покорить Эверест - отправляясь в Гималаи, он объявил, что непременно оставит на вершине портрет своей жены Рут Поскольку ничего даже отдаленно похожего на портрет миссис Мэллори так и не было найдено, первопрохождение Мэллори по сей день остается недоказанным.

В романе Скоренко эта давняя альпинистская коллизия становится предметом почти детективного расследования. В наши дни молодой англичанин Джон Келли решает, что нашел неопровержимое доказательство того, что Мэллори всё же побывал на вершине. Но чтобы подтвердить эту гипотезу, ему необходимо повторить путь своего кумира и земляка и самому подняться на Эверест. Карабкаясь вверх, в безвоздушные ледяные выси, Келли не будет знать, что за каждым его движением из глубокой расщелины ревниво следят мертвые глаза еще одной жертвы горы, еще одного незримого и забытого участника этой высокогорной драмы - безрассудного авантюриста Мориса Уилсона, погибшего в снегах Эвереста через десять лет после Мэллори.

Микшируя достоверные факты с фантазией, тасуя хронологические пласты, ловко перебрасывая фокус от героя к герою (мы видим происходящее глазами то покойного Уилсона, то Джона Келли, то спутника Мэллори молодого Эндрю Ирвина), он ухитряется сохранять интригу - кто же, кто был на Эвересте первым? - до самой последней страницы. Эта способность держать читателя в напряженном неведении, постоянно подпитывая его любознательность разнообразными сведениями по истории, теории и практике альпинизма, но ни в какой момент не проговариваясь о главном, бесспорно, составляет основное - и очень важное - достоинство романа.

К остальному же - простоватой повествовательной манере, неофитскому энтузиазму, детской наивности во многих вопросах (так, описывая полиаморию и бисексуальные страсти в эстетском кружке Блумсбери, к которому в юности принадлежал Джордж Мэллори, Скоренко демонстрирует удивительное в наши дни простодушие) - вполне можно придраться. Можно, но как-то не хочется. Предпослав своему роману подзаголовок «роман о любви», Тим Скоренко не покривил душой - его книга буквально потрескивает от этого иррационального, гибельного и романтического чувства. Ни капли отстраненного и ироничного менторства - Скоренко буквально инфицирует читателя огненной страстью своих героев. На блеклом и несколько однообразном фоне современной русской словесности этот яркий, по-хорошему юношеский, динамичный, обаятельный - и, ну, да. немного наивный - роман смотрится эдакой беззаконной кометой, несущей с собой килотонны энергии и живого свежего воздуха - субстанций редких и в силу этого бесконечно ценных.

Евгения Некрасова

Калечина-Малечина

Одиннадцатилетняя Катя - тот тип ребенка, от которого благополучным родителям хорошеньких румяных детей хочется побыстрее отвести взгляд со смесью неловкости и негодования. Неухоженная и взлохмаченная, плохо одетая, заторможенная и неуклюжая, не способная решить ни одного примера, не знающая тривиальных вещей - например, что стихи пишутся в столбик... Катя живет в Подмосковье с полунищими задерганными лузерами-родителями, в ободранной квартирке с разводами на потолке, ее третирует учительница, а единственная подруга снисходительно наблюдает, как Катю травят одноклассники.

Но однажды жизнь, казавшаяся до этого момента тоскливой, но всё же худо-бедно выносимой, скатывается в форменную катастрофу: после эпохальной неудачи на уроке труда учительница сообщает Кате, что той предстоит перевод в школу для умственно-отсталых. А параллельно с этим рушится последняя родительская надежда поправить семейное благосостояние: покупатель бабушкиной дачи - мрачный уголовник -отказывается отдать обещанные деньги... И вот в этот мрачный час на помощь Кате приходит странное существо, живущее за плитой на кухне. Жутковатая желтоглазая кикимора с куриными ногами и носом-закорючкой, воплощающая ту темную и гибельно опасную силу, которая таится в доведенном до отчаяния ребенке, на один безумный день входит в жизнь девочки - и меняет ее до неузнаваемости. Скудный катин мирок дает трещину, ненадолго обнажая свою магическую изнанку, и после этого ничто и никогда уже не будет прежним.

То, что в пересказе напоминает детскую сказку - нечто вроде осовремененной версии «Домовенка Кузи», - на практике располагается где-то в просторном зазоре между бытовой чернухой Романа Сенчина и мистической жутью Дмитрия Горчева или: если угодно, Юрия Мамлеева. Однако роман (а на самом деле; небольшая повесть) финалистки премии «Лицей» Евгении Некрасовой обладает одним важнейшим свойством, которого нет ни у Мамлеева, ни у Сенчина, ни даже у Горчева. И свойство это - задорная способность видеть свет там, где другие видят лишь мрак, и иррациональный -а потому особенно заразительный - оптимизм, ставящий прозу Некрасовой если не в один ряд, то по крайней мере на одну полку с романами екатеринбуржца Алексея Сальникова и шведа Фредерика Бакмана.

Легче легкого

Литература, как известно, не имеет материального веса, однако выражение «легкое чтение» устойчиво закрепилось в речевом обиходе, причем обросло по дороге преимущественно негативными коннотациями. «Легкое» противопоставляется не «тяжелому», но «умному», «сложному», «глубокому», «возвышенному». Однако в действительности глубина и сложность авторской мысли связана с формой лишь по касательной: очень часто глянцевитая «легкая» оболочка служит вместилищем для идей не менее (а иногда и более) глубоких, чем те. что принято паковать в оболочку нарочито шероховатую. В этом разделе я попыталась собрать в первую очередь рецензии на книги, при обманчивой простоте говорящие о чем-то важном, - что. впрочем, не означает, что здесь вы не найдете рекомендаций по книгам бескомпромиссно легким, не предполагающим изнурительного интеллектуального фитнеса.

Лиана Мориарти

Девять совсем не знакомых людей

Первые страницы нового романа австралийки Лианы Мориарти наводят на мысли о герметичном детективе. Девять человек прибывают в уединенный пансион «Транкиллум-Хаус», расположенный в здании старинного поместья, чтобы за десять дней пройти здесь революционный курс духовного и телесного преображения под руководством харизматичной Маши. Когда-то давно русская эмигрантка Маша - на тот момент успешная бизнес-леди - пережила клиническую смерть, и это полностью ее изменило: она покинула корпоративный мир с его вечной гонкой и нездоровыми привычками ради гармонии, обретенной ею посредством велнесс-практик. Той же тропой, ведущей прямиком к совершенству, Маша готова повести свою паству, и если какие-то из ее методов покажутся новичкам сомнительными, тем хуже для усомнившихся.

Располагающий к успешному развитию детективной интриги антураж -чуть зловещий и романтический - органично дополняется тем, что каждый из девяти постояльцев, похоже, принес с собой в «Транкиллум-Хаус» собственную тайну - большую или маленькую. Сочинительница любовных романов пятидесятилетняя хохотушка Фрэнсис только что пережила не вполне понятный, но определенно травматичный и унизительный любовный опыт. Над семьей Маркони (долговязый отец-учитель, его худощавая и нервная жена и их двадцатилетняя дочь, болезненно привязанная к родителям) нависло черное облако недавней и толком не пережитой еще беды. Молодые супруги из глубинки, Бен и Джессика, приехали на собственном «Ламборгини», который решительно не вяжется с их деревенскими манерами и выговором. Сорокалетний адвокат по разводам, красавец Ларс, явно сбежал в «Транкиллум-Хаус» прямиком из пламени собственного семейного пожара. Да и у безупречной Маши в шкафу, похоже, хранится неплохая коллекция скелетов...

Однако псевдодетективная завязка на поверку оказывается ложной: никого из постояльцев или сотрудников так и не найдут убитым, а все повествовательные узелки, такие многообещающие поначалу, планомерно начнут развязываться самым прозаическим, едва ли не тривиальным способом.

Мориарти не ломит за скромные секреты своих героев втридорога - всё, что тем довелось пережить, не выходит за рамки вполне обыденного (хотя порой весьма трагичного) человеческого опыта. Однако в тот момент, когда читатель решит, что «Девять совсем не знакомых людей» - это просто несколько переплетенных между собой историй о трогательных, смешных, несчастных и нелепых в своих надеждах на счастье людях, сюжет романа закладывает крутейший вираж, сквозь оздоровительные практики начинает отчетливо проступать опасное безумие, а за ним маячит неимоверной силы катарсис...

Лиана Мориарти - автор редкий, чтоб не сказать уникальный: осознанно и с любовью эксплуатируя весь арсенал массовой прозы, она ухитряется раз за разом производить тексты, по отношению к которым ни один восторженный эпитет не покажется чрезмерным. Оставаясь пронзительно серьезной и вместе с тем обаятельно ироничной, снайперски нанося читателю эмоциональный удар под дых ровно в тот момент, когда он уже готовится сложить губы в насмешливую гримасу («Да-да, женская проза, всё понятно»), Мориарти выдерживает безупречный баланс между щемящей честностью и упрямым оптимизмом. Каждая ее книга пронизана одновременно ощущением хрупкости человеческой жизни, отношений - да вообще всего, и заразительной верой в то, что маленькое, уязвимое, частное счастье вполне возможно и достижимо.

В общем, если провести прямую, одним своим концом упирающуюся в драматический надрыв (для которого, кстати, в «Девяти совсем не знакомых людях» оснований предостаточно), а другим - в прохладную и всепонимающую отстраненность, ровно в середине этой прямой вы найдете Лиану Мориарти.

И, конечно, еще одна вещь, о которой невозможно перестать думать, - это невозможность подобного литературного феномена на отечественной почве и, вместе с тем, жгучая потребность в нем. Для того, чтобы говорить о важном и актуальном (от абьюзивных отношений в семье и суицида до бодишейминга и творческих кризисов), Мориарти не пытается встать на котурны и взять, что называется, нотой выше - ей вполне хватает обычного человеческого голоса. Ей вовсе не кажется, что этим темам не место рядом с разговорами о климаксе, депиляции или, допустим, нежелании взрослого человека иметь детей. Хуже того, Мориарти, похоже, вообще не видит разницы между одним и другим: и климакс, и депиляция, и даже смерть вполне укладываются в понятие «жизнь», которая и является ее основным предметом. Отрицая границу между «высоким» и «низким», развлекательным и серьезным, Лиана Мориарти нарушает неписанный, но от того не менее фундаментальный закон современной русской прозы - жанровую и тематическую сегрегацию, которая сегодня в наибольшей, пожалуй, мере тормозит и стопорит развитие нашей литературы.

Дженнифер Уорф

Вызовите акушерку

«Разбитое сердце, желание сбежать, сексуальная униформа с манжетами, накрахмаленным воротничком и дерзкой маленькой шапочкой» - перечисляя причины, заставившие ее стать акушеркой и, по сути дела, монашкой в общине Святого Раймонда Нонната, сама героиня Дженнифер Уорф ни одну из них не находит достаточно убедительной. И тем не менее, вот она - после трех часов беспокойного сна катит на ржавом велосипеде по ночному Ист-Энду, шапочка сползает набок («куда как сексуально»), чтобы принять роды у Мюриэль -приятной двадцатипятилетней жены докера, рожающей своего четвертого ребенка.

Мемуары Дженнифер Уорф. с начала пятидесятых и до середины семидесятых годов XX века проработавшей акушеркой в портовом лондонском районе Ист-Энд, словно специально созданы для того, чтобы превратиться в идеальный сериал (который, кстати, и был по ним снят в 2012 году телекомпанией ВВС). В каждой главке отдельная перинатальная история -веселая, мелодраматичная или трагическая, а вокруг нее - большой обжитой мир, в котором все герои (портовые работяги, их жёны и дети, другие акушерки, а также случайно затесавшиеся в эту компанию выходцы из более высоких слоев общества), все реалии, взаимоотношения и топонимы очень быстро становятся читателю понятными и родными.

В тесных захламленных квартирках без туалета и горячей воды ютятся семьи из десяти-двенадцати человек, принадлежащих к трем-четырем поколениям. Мужчины пьют и избивают детей, женщины срывают злость на полуголых чумазых детях - зачем их одевать, только стирки больше, а слово «контрацепция» кажется в лучшем случае непонятным (в худшем - бранным).

Однако и в этом сумрачном мире встречается благородство, самопожертвование, любовь, доверие и, конечно же, юмор. А главное, в нем живут акушерки из Ноннатус-Хауса. со своими сумками (ист-эндские подростки верят, что в них приносят детей), дурацкими шапочками и велосипедами, несущие своей неумытой пастве свет гигиены и благоразумия, всегда готовые откликнуться на чужую беду и встать на защиту материнства и детства.

Умирает от внезапной предродовой эклампсии молодая женщина, и ее безутешный супруг уходит в ночь с искаженным лицом и искореженной душой. Но в это же самое время нелепая и самоотверженная леди Камилла Фортескью-Чолмелли-Браун, 183 см роста и 43-й размер ноги, под покровом ночи героически учится кататься на велосипеде - родители-аристократы выучили девушку великолепно ездить верхом и управлять автомобилем, однако для карьеры акушерки нужен именно велосипед. И всегда рядом с леди Камиллой - ее верный паладин и неразлучный друг, тринадцатилетний хулиган и сквернослов Джек, в будущем - телохранитель принцессы Дианы. Грязная сифилитичка Лил при ближайшем рассмотрении оказывается нежной матерью своих десятерых детей и остроумной хохотушкой, а вот девятнадцатилетняя милашка Молли без зазрения совести уходит из дома, бросая на произвол судьбы троих малышей...

Книга Дженнифер Уорф - чтение настолько бесхитростное и простое, что порой в нем начинает чудиться какое-то второе дно и постмодернистская игра: ну, не может же такого быть, чтобы все правда хорошие, и чтобы для каждой проблемы нашлось решение (как правило, в общих чертах сводимое к чашке крепкого сладкого чаю с молоком). Но нет: «Вызовите акушерку» - именно то, чем кажется на первый взгляд: утешительный и укрепляющий витаминный коктейль из здравого смысла, доброжелательного любопытства, иронии и железобетонной веры в добро. И хотя книга изрядно пострадала в переводе, трудно представить себе нечто более располагающее к пресловутому пледу, камину чаю - вот этому всему не мне вам объяснять.

Кейт Мэннинг

Моя нечестивая жизнь

«Моя нечестивая жизнь» Кейт Мэннинг - книга принципиально нового типа: это классический женский роман (трудное детство героини, непростой путь наверх, драматичная разлука с братом и сестрой, любовь, счастливый, хотя и не идеальный брак, рождение дочери - словом, все привычные приметы жанра), написанный при этом с отчетливо феминистских позиций.

Главная героиня Экси Малдун, нищая нью-йоркская сирота-ирландка, в середине XIX века становится настоящей звездой медицинской области, которую сегодня мы привычно именуем гинекологией. Она принимает роды, продает и пропагандирует контрацептивы, ухаживает за роженицами, а также избавляет женщин от нежеланных беременностей, но главное - она берет на себя мужество никогда, ни при каких обстоятельствах не судить тех, кто обращается к ней за помощью. В безжалостном маскулинном мире, где единожды «оступившуюся» женщину и ее ребенка ждет позор и практически неизбежная гибель, Экси становится чуть ли не единственным яростным и деятельным адвокатом женского естества - и в этом качестве, понятное дело, оказывается смертельно опасным врагом для всего пуританского нью-йоркского истеблишмента.

Однако (и Мэннинг очень важно это показать) к своим вполне современным взглядам героиня приходит не в результате глубоких размышлений или теоретических изысканий, а, что называется, на собственном опыте. Сначала Экси видит, как от акушерского невежества гибнет ее мать, потом попадает в дом к «женскому доктору», где становится свидетелем разнообразных трагедий, связанных с женской «распущенностью». Она учится принимать роды и радоваться рождению новой жизни, однако бестрепетно делает аборт подруге, брошенной любовником. Простая полуграмотная девчонка, до старости не выучившаяся правильно говорить и писать, Экси впитывает идеалы феминизма буквально из воздуха, органическим путем - что, по мнению Кейт Мэннинг, убедительно доказывает их естественность и непреложность. «Для того, чтобы понять - женщина вправе распоряжаться своим телом и душой наравне с мужчиной, не нужно быть семи пядей во лбу и прочесть гору книг - это просто закон природы», -так в общих чертах формулируется идеология «Моей нечестивой жизни».

Однако не стоит думать, будто книга Мэннинг так уж идеологична и прямолинейна. Романтическая коллизия, сентиментальная история с поиском родных, крепкая женская дружба и даже немного детектива (уж не говоря о платьях, сережках, экипажах, лохмотьях, запеченных бараньих ногах и хлебных пудингах) - всё это в «Моей нечестивой жизни» выписано слишком качественно, обстоятельно и подробно, чтобы служить простой иллюстрацией к жесткой авторской концепции. Словом, ни в коей мере не философский трактат, не пособие по феминизму, но добротный, полнокровный роман, в первую очередь рассчитанный на читателя-женщину, однако, как сказала бы Елена Молоховец, немного иным манером.

Фредерик Бакман

Фэнни Флэгг

О чем весь город говорит

Фэнни Флэгг - настоящий литературный феномен: она уже много лет пишет одну и ту же, по сути дела, историю, в которой у хороших людей всё на разные лады складывается хорошо, и в этой жизни, и в последующих. В пересказе - скучнее не придумаешь, а на практике - чудесное, утешительное и, что самое удивительное, совершенно не скучное чтение.

Новый роман Флэгг - очередное возвращение в идиллический городок Элмвуд-Спрингс на юге штата Миссури, с обитателями которого мы уже познакомились в книгах «Рай где-то рядом» и «Стоя под радугой». На сей раз, впрочем, читателю предлагается не какой-то отдельный эпизод из городской жизни, но полноразмерная биография города в целом - от счастливого основания до лиричного упадка.

Долговязый и архетипичный шведский эмигрант Лордор Нордстрем приезжает в Миссури разводить коров, выписывает себе по почте молодую близорукую жену Катрину их брак, несмотря на столь экзотический способ знакомства, оказывается на диво счастливым, и у них рождаются дети - как водится, девочка и мальчик. Вокруг лордоровой фермы селятся другие поселенцы - немцы, шведы, англосаксы. Деревушка превращается в небольшой городок, где люди женятся, рожают детей, стареют, уходят на войну (и даже иногда погибают), собирают урожай, делают сыр (кстати, лучший в штате), издают газету (собственно, роман назван в честь газетной колонки светских новостей), выпекают самые вкусные булочки, а после смерти обретают покой на безмятежном кладбище «Тихие луга», откуда продолжают приглядывать за оставшимися на земле родными. Изредка в Элмвуд-Спрингс заглядывает большая история - то нагрянут легендарные грабители банков Бонни и Клайд; то заедет президент Трумэн, то суфражистки выйдут на митинг за избирательные права, но в целом городок живет счастливой, замкнутой на себе жизнью. А в тот единственный раз, когда в Элмвуд-Спрингс всё же происходит что-то по-настоящему плохое - хозяйка самой большой в городе молочной фермы, глухая от рождения внучка Лордора и Катрины Нордстрем, становится жертвой очень странного (и, похоже, тщательно подстроенного) несчастного случая, все горожане - и живые, и мертвые - объединяются, чтобы восстановить порядок и покарать виновного.

Уютнейший уголок среди плодородных полей и мягких холмов, добрые (хотя порою грубоватые, склочные, неуклюжие или слишком легкомысленные) люди, счастливые животные, уютная - надежная и какая-то по-хорошему неокончательная - смерть... Мир, созданный Флэгг, похож на залитую светом просторную натопленную комнату, в которой хорошо пересиживать тяжелое время или плохую погоду.

Селеста Инг

Кристина Далчер

Голос

«Голос» американки Кристины Далчер разошелся в США без малого миллионным тиражом, и если верить многочисленным отзывам, под обложкой с выразительным латинским названием (в оригинале роман озаглавлен «Vox») притаился по меньшей мере новый «Рассказ служанки», а то так и что-то покруче. Ужасающее насилие над женщинами, подавление всех их естественных склонностей, героическое сопротивление, и в конце (чтобы ни у кого из читателей не осталось сомнений, чье тут дело правое) эффектное избавление от гнета и тотальное торжество справедливости, - словом, образцовое воплощение всех неврозов и надежд современного общества. Ну, или по крайней мере женской его половины.

В принципе, всё сказанное в аннотации - правда, ну, или близко к тому.

В начале романа главная героиня, Джин МакКлеллан, домохозяйка и мать четверых детей, влачит то жалкое существование, которое в Америке времен президента Майерса (под этим псевдонимом укрылся узнаваемый, хотя и несколько окарикатуренный Дональд Трамп) остается единственным уделом женщин. Год назад ее, авторитетного специалиста по нейролингвистике, изгнали из лаборатории и принудительно отправили домой, лишив права пользоваться компьютером или смартфоном, а также запретив ей доступ к книгам - за вычетом, понятное дело, адаптированной Библии в розовой обложке. Но хуже всего то, что на запястьях Джин и ее маленькой дочки красуются особые счетчики, отмеряющее количество произнесенных ими слов: каждая женщина имеет право не более, чем на сто слов в день. При превышении этой нормы ее ждет удар током - сначала едва заметный, но с каждым следующим нарушением всё более и более мучительный.

Однако теперь в судьбе Джин наметились перемены. Старший брат и ближайший советник президента; катаясь на лыжах: получил тяжелую травму головы, и избавить его от речевого расстройства, вызванного повреждением мозга, может только Джин. Чего не знают представители спецслужб, явившиеся в дом семьи МакКлеллан, чтобы вернуть Джин в лабораторию, - так это того, что вакцина от афазии (да-да, в мире Далчер неврологические заболевания отлично лечатся посредством вакцинации) уже фактически готова, и выпавшую ей временную свободу героиня обратит не на дальнейшие исследования, а на подрывную деятельность.

Собственно, вся эта предыстория, перемежающаяся поучительными флешбэками («Джин не пошла на митинг в защиту прав женщин», «Джин прогуляла выборы», «Джин слишком много времени уделяла учебе в ущерб политической борьбе» и т. д.) занимает чуть меньше половины книги. С того момента, как героиня в прямом смысле слова вновь обретает дар речи, стартует бодрый триллер в духе Фредерика Форсайта с плохими ребятами в черных костюмах и с наушниками на пружинке, хорошими ребятами (которых не всякий раз отличишь от плохих), перестрелками, погонями и прочими стандартными атрибутами жанра. Осложняет ситуацию еще и персональная драма: в мире, где за адюльтер полагается пожизненное лишение права на речь, Джин переживает страстный роман с коллегой - знойным итальянцем Лоренцо, словно сошедшим со страниц эротического романа.

В принципе, ограничься Кристина Далчер второй половиной романа, он был бы в некотором роде неплох, а при удачном стечении обстоятельств из него вышла бы добротная сценарная основа для кинофильма категории «В». Однако проблема «Голоса» в том, что, по факту оставаясь в нише книг максимально простых, рассчитанных на самый невзыскательный вкус, он при этом позиционируется как интеллектуальный феминистский текст и смелое высказывание на актуальную тему. Механически втиснув в типовой штампованный продукт неубедительную мизогиническую страшилку (представить, что в обозримом будущем кто-то попытается ограничить права женщин таким экзотическим образом, мягко скажем, затруднительно даже на уровне метафоры), Кристина Далчер одним прыжком перемещается из раздела массовой литературы на полку с серьезными книгами о проблемах женщин. Щепотка феминизма становится аналогом волшебного порошка, разом превращающего бесхитростную безделку в нечто неизмеримо большее, а всех ее критиков автоматически переводящего в подозрительную категорию людей, склонных обесценивать страдания женщин в маскулинном мире и недооценивать грозящие им опасности.

Актуальность, таким образом, из сущностной вещи становится, по сути дела, просто магическим артефактом, обеспечивающим книге успех и признание вне зависимости от ее литературных достоинств. Критериев, позволяющих отличить по-настоящему глубокое и оригинальное феминистское высказывание (такое, к примеру, как роман Наоми Алдерман «Власть») от беззастенчивой под него подделки, становится всё меньше. И это, конечно, очень тревожный сигнал для литературы в целом, а также пока, по счастью, редкий, но от этого не менее неприятный пример негативного влияния пресловутой «повестки» на сферу искусства.

Элена Ферранте

Гениальная подруга

Тот факт, что у нас романы Элены Ферранте до сих пор не продаются в каждом супермаркете (а именно так происходит уже в тридцати пяти странах мира), в очередной раз подтверждает репутацию России как глубокого литературного захолустья. Вообще, новости об этой без преувеличения главной европейской диве наших дней чуть ли не впервые просочились в отечественное медийное пространство совсем недавно - в связи с разразившимся вокруг нее громким скандалом. На протяжении многих лет писательнице, укрывшейся под псевдонимом, удавалось, несмотря на миллионные тиражи и колоссальную популярность, успешно сохранять свою анонимность, однако в один прекрасный день дотошный журналист Клаудио Гатти обнародовал результаты своего расследования: на самом деле Элена Ферранте - это переводчица Анита Райя, живущая с мужем-писателем в Риме. Литературный мир раскололся надвое: одни (во главе с Салманом Рушди) отстаивают священное право писателя скрываться в тени своих книг, другие считают что «читатель имеет право знать», и вот под звуки этой впечатляющей канонады наконец выходит на русском первая часть «неаполитанского квартета» Ферранте - роман «Гениальная подруга». Причем выходит не у одного из мейджеров нашего книжного рынка (которые по идее должны были бы в кровь драться за право издавать Ферранте), а в симпатичном, но маленьком «Синдбаде» - что тоже, увы, не лучшим образом характеризует нашу книжную отрасль.

Пересказывать прозу Ферранте - занятие бесперспективное: что ни делай, всё равно получится мыльная опера с элементами социальной драмы. Пятидесятые годы XX века, нищий район на окраине Неаполя, где женщины дерут друг другу космы прямо на улице, где человек, умеющий читать, слывет опасным интеллектуалом, где мужчины ругаются и бьют детей даже по-трезвому, где никто никогда не видел моря, где смерть и увечья - такая же часть повседневности, как завтрак или чашка кофе, а мечта любой девчонки -вырасти и устроиться на «чистую» работу в галантерейный магазин. Именно в этой среде, неплохо знакомой нам по фильмам итальянского неореализма, растут две девочки-героини, две лучшие подружки - кроткая, миловидная Элена, дочка швейцара в муниципалитете, и ее лучшая подруга, дочка сапожника Лила - тощая, злая и непревзойденная во всём, за что бы ни бралась, будь то латинская грамматика или непристойная брань, танцы или устный счет. Их ключевое различие состоит в том, что Элена не может обходиться без Лилы, а Лила без Элены - отлично может (по крайней мере, так кажется последней), и потому их дружбе с самого начала присуща странная, мучительная ассиметрия. Отношения Лилы и Элены друг с другом и с соседями (все они - без малого четыре десятка персонажей - аккуратно, как в пьесе, перечислены в самом начале книги, и ими круг действующих лиц исчерпывается), интриги и драмы местного пошиба, влюбленности и предательства, этапы взросления, попытки вырваться за пределы своего убогого мирка и неизбежные к нему возвращения, а в конце, вишенкой на торте, - свадьба, не сулящая ни счастья, ни покоя, зато вполне однозначно сулящая второй том, - вот, собственно, и весь сюжет «Гениальной подруги».

Однако то, что в пересказе выглядит мелодрамой с более чем скромным эмоциональным бюджетом, в реальности оборачивается page-turner’OM неодолимой силы и не вполне понятной природы. В точности как хмурая и невзрачная молчунья Лила, обладающая диковинной властью над людьми, Элена Ферранте ухитряется приворожить читателя, не используя для этого никаких видимых глазу трюков и ухищрений. За «Гениальную подругу» берешься не без брезгливости, чувствуя себя эдаким просвещенным колонизатором, осторожно ступающим по грязной улице папуасской деревушки. Однако уже страниц через тридцать обнаруживаешь, что все эти папуасы, все эти неумытые, грубые и неграмотные Альфонсо, Рино, Энцо, Кармелы и Мелины, оказываются тебе ближе кровной родни, а их мелкие дрязги и скромные достижения вызывают жгучий, совершенно не отвлеченнокультурный, а вполне человеческий - чтоб не сказать родственный - интерес.

Орхан Памук, Фазиль Искандер, Арундати Рой - обманчиво наивная мыльнооперная Элена Ферранте на самом деле глубоко литературна и, конечно, ее роман лежит в рамках той же парадигмы культурного погружения, что и книги этих признанных классиков. О чужом и экзотическом она рассказывает, как о своем, и в результате граница между автором и читателем, между миром реальным и миром романным рушится, а изначально чуждое внезапно оказывается до мурашек близким, понятным и родным. Однако для того, чтобы считать эти культурные коды, чтобы различить скрытую внутри «Гениальной подруги» виртуозную машинерию, вам потребуется время и эмоциональное усилие - ведь для этого необходимо внутренне отклеиться от текста Ферранте и хотя бы на время покинуть душой грязное неаполитанское предместье (ну, или хотя бы над ним воспарить). А это легче сказать, чем сделать.

Кристин Ханна

Соловей

В отличие от подчеркнуто локальной, ограниченной во времени и пространстве «Гениальной подруги» Элены Ферранте «Соловей» Кристин Ханны (едва ли не главный американский и мировой бестселлер 2015 года) в пересказе тянет на полномасштабную эпопею. Вторая мировая война, раскидистая семейная драма, ужасы Холокоста, героизм Сопротивления, опыт исцеления травмы, как коллективной, так и индивидуальной, - начавшись в живописной французской деревушке на берегах Луары погожим августовским днем 1939 года, роман неспешно и вальяжно катится к своей драматичной развязке, которой суждено разыграться через пятьдесят лет, на побережье ветреного Орегона.

«Соловей» - Россиньоль - это фамилия двух главных героинь, двух сестер Вианны и Изабель. Рано оставшиеся без матери и фактически брошенные отцом, девочки растут удивительно несхожими: неуверенная в себе, робкая и хрупкая старшая Вианна привыкла во всём полагаться на мужа и следовать установленным правилам. Совсем другое дело юная, энергичная и подвижная, словно ртуть, Изабель: она действует, не успев подумать, и говорит то, что у нее на сердце, - даже тогда, когда это грозит смертью ей самой и ее близким. Запертые во французской глубинке во время немецкой оккупации сёстры, никогда не питавшие друг к другу особой любви, оказываются перед нелегким выбором: рисковать собой, чтобы спасти других, или отсиживаться в относительной безопасности и видеть, как окружающие жертвуют собой ради свободы и высоких идеалов.

Нечестно будет не предупредить читателя, что абсолютно все гипотезы относительно дальнейшего развития сюжета, возникшие у него в этой точке, сбудутся с максимальной точностью и полнотой. Конечно же, обе сестры сделают правильный выбор и, немножко покуролесив поначалу каждая на свой лад бескомпромиссно встанут на сторону добра - Изабель уйдет в Сопротивление, Вианна займется спасением еврейских детей. Первый же парень, встреченный Изабель во время бегства из оккупированного Парижа, не только накормит девушку жареной крольчатиной (это при тотальной нехватке продовольствия и посреди огромных толп беженцев!), не только не изнасилует и не ограбит ее, но и окажется любовью всей ее жизни. Любимый муж Вианны, претерпев множество мучений, благополучно вернется из лагеря для военнопленных к жене и дочке. Даже холодный, бессердечный отец девушек под конец жизни раскается, попросит у дочерей прощения и вообще окажется героем. Немецкие офицеры хорошие и человечные (если, конечно, не служат в гестапо или СС - те-то, понятное дело, конченые изверги) и творят зло без всякого удовольствия: коллаборационистов можно понять, но трудно простить, а любовь французов к сливочному маслу и вину может сравниться только с их любовью к родине и романам Виктора Гюго. Персонажи Ханны если уж радуются, то «всем сердцем», а если умирают, то, разумеется, с ясной улыбкой на губах и в объятиях любимого человека.

Впрочем, несмотря на тотальную предсказуемость как на уровне сюжетных ходов, так и на уровне деталей, назвать «Соловья» просто плохой книгой было бы известным упрощением. Пожалуй, правильно будет говорить о романе Кристин Ханны как о крепком массовом продукте, рассчитанном, с одной стороны, на просвещение (французы тоже воевали - о боже, кто бы мог подумать!), а с другой - на сильный эмоциональный отклик: неслучайно же каждый второй отзыв на роман на сайте GoodReads начинается с отчета о количестве израсходованных в процессе чтения носовых платков. Словом, если вы проливали слезу над бестселлером Энтони Дорра «Весь невидимый нам свет» или над «Мальчиком в полосатой пижаме» Джона Бойна, то «Соловей» Кристин Ханны написан для вас. И да, не заоудьте запастись носовыми платками - они вам понадобятся.

Элизабет Гилберт

Город женщин

Имя американки Элизабет Гилберт прочно связано с «Есть, молиться, любить» - и это, конечно, делает ее легкой добычей для читательского снобизма. Как результат рецензия на любую книгу Гилберт обречена начинаться с уверений, что, несмотря на свою почти непристойную успешность и славу, прозаик она серьезный и неординарный. Позволим себе опустить эту ритуальную часть и просто примем за аксиому, что создательница «Есть, молиться, любить» - настоящий писатель, в последнюю очередь нуждающейся в нашей снисходительности, была им задолго до публикации своего главного хита и остается им сегодня - после выхода своего нового долгожданного романа.

«Город женщин» выстроен как письмо старой женщины женщине помоложе. 90-летняя Вивиан Моррис пишет 70-летней Анджеле Грекко, чтобы объяснить, наконец, кем она, Вивиан, была для давно умершего отца Анджелы. Впрочем, и сам вопрос, и ответ на него - не более, чем условность: взяв старт с этой точки, роман закладывает просторную петлю, охватывающую, по сути дела, всю жизнь рассказчицы.

Исключенная из престижного колледжа за абсолютное безделье, весной 1940 года девятнадцатилетняя Вивиан, девушка из богатой семьи и без сколько-нибудь выраженных интересов (за вычетом интереса к шитью), приезжает в Нью-Йорк, чтобы поселиться у тети - владелицы захудалого театра на Манхэттене. Здесь Вивиан предстоит из наивной инженю превратиться в дерзкую вамп, стать художником по костюмам, влюбиться, разочароваться, предать подругу, стать участницей позорного скандала и пережить изгнание из своего персонального рая - для того, чтобы годом  позже вернуться сюда обновленной, обрести прощение, семью и, в конечном счете, саму себя.

«Город женщин» Гилберт отчетливо распадается на две неравные части. На протяжении первых двух его третей Вивиан подробно излагает историю своего головокружительного первого года в Нью-Йорке, от знакомства с городом до постыдного бегства из него. Последняя же треть («Теперь, Анджела, я как можно короче расскажу тебе о следующих двадцати годах своей жизни») - история повзрослевшей, куда более зрелой и разумной Вивиан, сумевшей принять себя и выстроить свою жизнь наперекор общественным нормам.

Пожалуй, в некотором дисбалансе между двумя частями - живой, детальной, эмоционально и событийно перенасыщенной первой и суховатоконспективной второй - состоит главный (и, в общем, единственный) недостаток романа. Очевидно, как писателю Гилберт куда интереснее рассказывать о безумствах, открытиях и ошибках бесшабашной молодости, чем о бесспорных преимуществах осознанной и мудрой зрелости, поэтому вторая часть выглядит одновременно избыточно концептуальной (именно здесь сосредоточены все главные идеи романа) и скороговорочно-схематичной.

Однако ключевые тезисы «Города женщин» в самом деле хороши и ценны настолько, что вполне способны компенсировать скупую лапидарность их изложения. Судьба Вивиан важна Гилберт как зримое свидетельство того, что семья - это не те, кто близок по крови, а те, кто близок по духу, и что мы сами вправе выбирать, кого считать семьей. Что конвенциональная модель счастья - далеко не единственная возможная. Что ни женская, ни мужская природа не сводимы к типовому набору гендерных ролей, и что несоответствие стандартам - куда меньшая проблема, чем принято считать.

В оригинале роман Элизабет Гилберт озаглавлен «City of girls», что отсылает читателя к известному выражению «girls’ power». В самом деле: если бы кому-то пришло в голову проверить «Город женщин» на соответствие тесту Бекделл, тот прошел бы его без малейшего труда. Самые деятельные, интересные, сильные и выразительные персонажи книги - это женщины, и куда больше, чем отношения с мужчинами, их волнуют вопросы профессионального самовыражения, политики, собственной сексуальной идентичности, дружбы, доверия...

Однако - и в этом заключено важное отличие книги Гилберт от других феминистских текстов - ни одна из ее героинь не озабочена борьбой за свои права как таковые. Все они - и Вивиан, и ее лучшая подруга Марджори, и тетя Пег, и возлюбленная Пег Оливия, и многие другие - просто игнорируют социальные стереотипы и проживают свою жизнь так, будто никакого внешнего прессинга в принципе не существует. И эта абсолютная внутренняя свобода в сочетании с полным отсутствием агрессии, это радостное ощущение победы без необходимости участвовать в схватке делает роман Гилберт не просто увлекательным и оптимистичным, но по-настоящему уникальным и очень важным - в том числе, для российского читателя.

Элизабет Джейн Говард

Беззаботные годы (Хроники семьи Казалет)

«Беззаботные годы» - книга, словно бы изначально стремящаяся оказаться на одной полке с «Сагой о Форсайтах» Джона Голсуорси. Первый том огромного пятитомного цикла Элизабет Джейн Говард - это прекрасный образчик просторного, многолюдного семейного романа, богатого не столько на экшн, сколько на отношения, характеры, психологические нюансы и тонкие полутона.

Летом 1937 года в загородное поместье Хоум-Плейс съезжается вся многочисленная семья Казалетов. Родители, их дети - дочь Рейчел и взрослые сыновья Руперт (художник и преподаватель живописи), Эдвард и Хью (сотрудники семейной фирмы, торгующей древесиной), их жёны, дети и прислуга. Все вместе они будут ездить на пляж, обедать, играть в теннис и прятки, ездить верхом, ссориться, мириться, принимать гостей и решать семейные проблемы.

Красавец Эдвард постоянно изменяет жене, энергичной Виоле, оплоту всех традиционных британских добродетелей. Хью страдает от мигреней, оставшихся ему (вместе с изувеченной рукой) на память о Первой мировой, а его жена Сибил рожает двойню. Руперт пытается примирить юную жену, красотку Зоуи, с детьми от первого брака, которых та недолюбливает и считает обузой. Рейчел наслаждается своим тайным запретным романом. Четырехлетний Невилл - сын Руперта - ужасно кашляет по ночам, а его старшая сестра - двенадцатилетняя Клэри - мечтает заполучить в лучшие подруги кузину Полли, которая пока отдает предпочтение их третьей кузине -тринадцатилетней Луизе. Луиза же в свою очередь страдает от внезапно навалившейся на нее взрослости и домогательств со стороны родного отца...

То: что при беглом изложении кажется бессмысленным нагромождением имен и фактов, в ювелирном исполнении Говард становится удивительно стройной и захватывающей многофигурной драмой. Все герои - от горничных до малолетних детей: и от котов до главы семейства, эксцентричного, властного и вздорного Уильяма Казалета, - играют в ней свои роли без малейшего пафоса и передержек, мгновенно становясь читателю близкими и симпатичными. Говард не делит своих героев на хороших и плохих -у каждого своя история, каждого можно если не простить, то понять, а от осознания, что их счастливое и одновременно беспокойное лето - это чуть ли не последнее мирное лето накануне надвигающейся войны, у читателя привычно и сладко щемит сердце.

Большую часть жизни Элизабет Джейн Говард провела в тени своего мужа - блестящего и противоречивого Кингсли Эмиса, затмевавшего ее в глазах британских читателей. Запоздалый приход романов Говард в Россию (первый из них был опубликован в Англии без малого тридцать лет назад) тоже не назовешь особо громким. И тем не менее, «Хроники семьи Казалет» -утешительный пример по-настоящему качественной - согревающей, душевной и небессмысленной - популярной литературы, а заодно прекрасное свидетельство того, что в умелых руках консервативный жанр семейной саги может прослужить сколь угодно долго.

Алексей Иванов

Пищеблок

Предыдущий роман Алексея Иванова - масштабный по замыслу и блестящий по исполнению «Тобол» - очевидно, кроился по лекалам роскошного телесериала в лучших традициях канала НВО. Новая же книга писателя, «Пищеблок», напротив, наводит на мысли о бюджетной отечественной ретро-комедии с элементами мистики - крепком середнячке для семейного просмотра в выходной день. Любовно обыгрывая все штампы позднего СССР (времени, которое по выражению антрополога Алексея Юрчака «было навсегда, пока не кончилось»), Иванов выстраивает в своем романе очередной музей эпохи - но, как принято говорить в рекламе, теперь и с вампирами.

Впрочем, вампиры в «Пищеблоке» выполняют функцию скорее инструментальную, чем содержательную - они необходимы писателю главным образом для того, чтобы прокрутить романные шестеренки в тот момент, когда (где-то в районе 100-й страницы из 416) потенциал ностальгии по советскому детству слегка исчерпывается, и повествование начинает ощутимо пробуксовывать. До этого же читатель волен наслаждаться затяжными экскурсиями по пионерскому лагерю «Буревестник» на живописном волжском берегу, где томятся главные герои - романтичный вожатый второкурсник-филолог Игорь и очкастый пятиклассник Валерка - непреклонный искатель идеального коллектива, идеальных отношений да и вообще настоящего, неиллюзорного идеала.

Игорь и Валерка, трагически не способные вписаться в бессмысленные и выморочные правила лагерной жизни, одинаково маются от собственной здесь неуместности и никчемности. Валерка последовательно разочаровывается в футбольном братстве (каждый хочет солировать, о команде никто не думает), в художественном самовыражении (говорят: рисуй, что хочешь, а сами заставляют копировать карикатуры из журнала «Крокодил») и в дружбе, невозможной при тотальном торжестве двойных стандартов и притворства. Игорь же просто отчаянно скучает, покуда не встретит, на свою беду и отраду, вожатку из соседнего отряда Веронику -дерзкую, страстную, такую же, как он, мечтательницу и нонконформистку.

Однако понемногу и Игорь, и Валерка начинают замечать, что некоторые пионеры уж больно идеальные и примерные (точь-в-точь такие, как мечталось наивному Валерке), а другие ребята их как-то не по-доброму - слишком беспрекословно и бездумно - слушаются. Неожиданно черты этой неестественной образцовости проявляются во вчерашней бунтарке Веронике, а Валерка, проснувшись в неурочный час, к собственному ужасу видит, что один из соседей по палате, припав к руке товарища, пьет из нее кровь...

Совместными усилиями сдружившимся Игорю и Валерке удается раскрыть страшную тайну пионерского лагеря. На протяжении многих лет здесь процветает сложносочиненная вампирская пищевая цепочка, верхнюю ступеньку в которой занимает неведомый и неназываемый темный стратилат, предводитель сатанинского воинства. Впрочем, детективная интрига - кто же этот загадочный злодей? - продержится недолго, после чего роман бодрой рысцой устремится к драматической развязке, в которой героям придется встретиться с поволжской нечистью лицом к лицу и вступить с нею в бой за друзей и любимых.

Со времен «Псоглавцев» и «Комьюнити» (на которых «Пищеблок» похож более всего) Алексей Иванов проделал большой путь, поэтому на сей раз все концы у него сойдутся с концами, и совсем уж лишних деталей при сборке не обнаружится. Более того, словно бы заранее отрабатывая необходимые для будущей экранизации номера, Иванов аккуратно оснащает свой нарратив всеми каноническими атрибутами ретро-комедийного жанра - от забавных диалогов (с непременными речевыми маркерами позднесоветской эпохи) до комической влюбленной парочки второго плана, своей нелепой возней оттеняющей высокие чувства Игоря и Вероники. Пионеры учат речевки (слова дурацкие, но отряд, который кричит тише других, будет признан «чуханским»), пугают друг друга страшилками про черное пианино и багровую руку, восхищенно восклицают «обацэ!», на слово «клей» ритуально откликаются «выпей баночку соплей», пишут письма воображаемым друзьям из соцстран и мажут девчонок зубной пастой. А в это время где-то в далекой Москве, как могучая река, течет первая и последняя «красная» Олимпиада, символизирующая наивысшую точку в развитии СССР и предвещающая (для читателя, но не для героев, понятное дело) щемяще-скорый закат развитого социализма.

Романов, так или иначе обращающихся к опыту последнего советского поколения, за прошедшие годы написано немало, и «Пищеблок» органично встраивается в зазор между недавним «Бюро проверки» Александра

Архангельского (действие которого тоже разворачивается во время Олимпиады) и прошлогодним «Городом Брежневым» Шамиля Идиатуллина (с последним его роднит, помимо прочего, тема пионерского лагеря). Однако если и Идиатуллин (с большим успехом), и Архангельский (с меньшим) всё же худо-бедно пытаются использовать советский антураж для разговора о чем-то вневременном и общечеловеческом, то Алексей Иванов эксплуатирует его с беспощадной коммерческой прямотой. Каждое специфичное словечко, каждая бережно засахаренная пионерлагерная подробность напрямую воздействует в мозгу читателей, заставших СССР, на центры, ответственные за ностальгию. А вампирская интрига, механически вживленная внутрь ретросеттинга, не просто помогает сдвинуть с места застопорившийся сюжет, но еще и прагматично расширяет аудиторию романа за счет людей помоложе, не успевших съездить в пионерский лагерь, зато повидавших в жизни немало фильмов категории «В».

Добротная коммерческая проза - отличная штука, которой современной российской словесности в самом деле остро не хватает и «Пищеблок» в этой нише смотрится вполне достойно (хотя, пожалуй, Алексей Иванов с его выдающимся литературным талантом и чутьем мог бы и здесь проявить чуть больше изобретательности). Жаль только, что писатель отказался от идеи подписывать свои вещи подобного рода псевдонимом «А Маврин» (под этой фамилией изначально публиковались упомянутые уже «Псоглавцы»), Потому что «Пищеблок», при всех своих рыночных достоинствах, определенно не та книга, которую вы захотите поставить на одну полку с «Сердцем пармы», «Географом» или «Тоболом».

Критики обычно пишут о новинках, однако старые книги всё же иногда попадают в их поле зрения. По большей части это происходит в тех случаях, когда в свет выходят публикации классики, по тем или иным причинам ранее не доступной отечественному читателю. Иными словами, иногда старая книга оказывается вполне себе новой - как для критика, так и для читателя. И посмотреть, как вещь, написанная в иную эпоху и в принципиально других условиях, будет обживаться и прививаться в нашем культурном контексте, всегда любопытно.

Элизабет Боуэн

Смерть сердца

Написанная в 1938 году и, наконец, переведенная на русский язык «Смерть сердца» Элизабет Боуэн встает на полку с британской классикой как недостающий элемент паззла, перебрасывая мостик от модернизма первой трети XX века к более привычному нам роману позднейших десятилетий. Цепкое внимание к мельчайшим деталям, предельная острота фокусировки (ни один персонаж, ни один материальный объект не проходит у Боуэн по разряду второстепенных), элементы потока сознания, а также ажурная композиция с многочисленными лакунами и умолчаниями роднит «Смерть сердца» с творчеством старших современников писательницы - Вирджинии Вулф и Форда Мэдокса Форда. Суховатая ирония и внешняя бравада в сочетании с глубоко упрятанным напряжением заставят вспомнить Сомерсета Моэма, Ивлина Во и Джона Фаулза, а из наших современников - Джулиана Барнса, Алана Холлингхерста и Эдварда Сент-Обина. Бурлеск и легкий привкус абсурда, особенно заметный в диалогах, отсылает к книгам Гилберта Кийта Честертона... Словом, какой смысловой ряд внутри британского литературного канона ни возьми, роман Элизабет Боуэн встроится в него самым органичным и достойным образом, многое при этом проясняя, дополняя и акцентируя.

Однако ценность с точки зрения истории литературы - не единственное и совершенно точно не главное достоинство «Смерти сердца». Камерная, почти интимная история взросления юной Порции Квейн, лежащая в основе романа, в интерпретации Боуэн превращается в универсальное и вневременное описание столкновения безгрешной юности с несовершенным миром зрелости, встречу, если так можно выразиться, Блейковских песен невинности с его же песнями опыта.

В возрасте пятидесяти с лишним лет старый мистер Квейн влюбился в совершенно не подходящую женщину зачал с ней дочь: а затем, изгнанный из дома своей добропорядочной первой женой, переехал с новой семьей в Европу - подальше от лондонского общества, навеки захлопнувшего для отступника свои двери. Шестнадцатилетняя Порция - дочь мистера Квейна от этого сомнительного союза - росла вдалеке от родины, во Франции и Швейцарии, но после смерти родителей ей приходится переехать в Лондон к сводному брату Томасу, преуспевающему владельцу рекламного агентства, и его жене, светской красавице Анне. Таково было предсмертное желание отца, попросившего старшего сына приютить осиротевшую девочку хотя бы на год. Действие романа охватывает половину этого года - от зимних холодов до начала лета, и вмещает в себя и новые знакомства, и поездку к морю, и первую любовь (ее недостойным объектом становится ветреный и истеричный Эдди, клерк в конторе у Томаса), и предательство старших, и побег в неизвестность, и глубинную внутреннюю трансформацию - печальную, но неотвратимую.

Первый и самый очевидный способ прочесть роман Элизабет Боуэн -увидеть в нем классический сюжет о бедной сиротке, бесхитростной и чистой, вступающей в роковое противостояние с порочными и двуличными людьми, не способными подарить ей тепло и заботу. В самом деле, Порция -единственный персонаж в романе, не овладевший, как говорит одна из героинь постарше, «понятиями». На практике это означает, что ей абсолютно чуждо притворство, на любую эмоцию она откликается всем сердцем, она говорит то, что думает, и решительно не понимает искусственных сложностей, которыми словно нарочно загромождают свою жизнь окружающие. От Томаса и Анны (а позднее и от Эдди) она доверчиво ждет любви, а не получив ее, поначалу ищет причину в себе, не смея заподозрить других в холодности, черствости или банальной слабости.

Однако сквозь этот верхний слой проглядывает следующий (литературная техника Боуэн вообще целиком строится на полутонах и тончайших лессировках): обратной стороной безгрешности Порции является ее бескомпромиссность и эгоцентризм. Томас, Анна. Эдди и прочие герои разными способами и в разное время пережили собственную «смерть сердца» и изменились, вместе с нравственной чистотой и иллюзиями утратив юношескую алмазную твердость. Они слабые люди, но не злодеи, и по большей части ими движут добрые чувства, которым они просто не всегда способны следовать. Но Порцию не волнуют их мотивы, она не хочет заглядывать им в душу, ей безразлично, что им пришлось пережить и почему они стали тем, кем стали, - ее невинность не знает сострадания и участия, она требует всего - или ничего. Поэтому когда в гневе Порция бросает Эдди «ты боишься меня», то говорит чистую правду: безжалостный юный ангел, в силу собственной безупречности не способный на сочувствие к слабостям других, едва ли способен ужиться с обычными людьми, прошедшими через разочарования, потери, охлаждение и усталость.

Именно эта двойная (а на самом деле еще более сложная и многомерная) оптика превращает роман Элизабет Боуэн из прямолинейного противопоставления хорошего и плохого, правды и неправды в куда более реалистичный конфликт двух правд, каждая из которых воображает себя единственной, полной и абсолютной. И то, что подобная драма разыгрывается на материале самом обыденном, без преувеличения каждому человеку знакомом не понаслышке, делает «Смерть сердца» настоящей высокой трагедией - но трагедией очень английской, а потому нарочито негромкой, преимущественно внутренней, начисто лишенной пафоса и показного надрыва.

Форд Мэдокс Форд

Конец парада. Каждому свое

Золотая классика XX века, «Конец парада» Форда Мэдокса Форда (вернее, его первая часть - «Каждому свое», впервые, наконец, опубликованная на русском) - книга, к которой необходимо подготовиться заранее, и к которой в то же время решительно невозможно быть готовым. Всё, начиная с места и времени ее действия и заканчивая одноименным сериалом с Бенедиктом Камбербетчем в главной роли, настраивает читателя на еще один классический английский роман из аристократической жизни в духе Ивлина Во или на худой конец Нэнси Митфорд. Но в действительности «Конец парада» -всё, что угодно, только не это: текст Форда - модернистский, напряженный и рваный, деконструирующий само понятие романа, и при всём том парадоксальным образом лежащий в русле - если не в сердце - английской романной традиции.

Главный герой «Конца парада» Кристофер Титженс - самая светлая голова в королевстве, невероятного масштаба интеллектуал, начисто при этом лишенный карьерных амбиций. Он служит в ведомстве статистики, он неуклюж, замкнут, богат и не постижим для окружающих, а еще он очень несчастлив в браке: жена Титженса, красивая и дерзкая Сильвия, ему изменяет, но, будучи католичкой, категорически противится разводу. Сильвия стремится всеми способами измучить и по возможности морально уничтожить мужа, обретая в своей горячей и изобретательной ненависти к нему странное подобие любви. Однажды во время игры в гольф Титженс знакомится с Валентайн Уонноп - суфражисткой, спортсменкой и сорви-головой. Их тянет друг к другу, но рыцарственный нрав Титженса исключает возможность банального адюльтера. А потом начинается Первая мировая и герой уходит на фронт...

Впрочем, не стоит особенно полагаться на этот линейный пересказ. Роман Форда больше всего напоминает кружево, но не столько тонкостью и изяществом плетения, сколько тем, что пустоты в нем не менее важны, чем прописанные фрагменты, а последовательность петель порой не поддается привычной повествовательной логике. Так, между первой и второй частями зияет лакуна длиной в несколько лет, которую автор даже не пытается заполнить - просто начинает повествование заново с некоторой случайной на первый взгляд точки. Герои возникают и исчезают со сцены без всяких пояснений, их действия по большей части лишены психологических мотиваций, а эмоции описываются нарочито отстраненно - словно бы не «изнутри», а «снаружи». Эпизод знакомства Кристофера и Валентайн диковинным образом следует за эпизодом, в котором последствия этого знакомства обсуждаются в свете, отчего у читателя возникает ощущение зыбкого и немного пугающего абсурда.

Вообще, ощущение абсурда, размытой картинки, постоянного и довольно болезненного дискомфорта сопровождает весь процесс чтения. Узнав, что лучший друг главного героя Винсент Макмастер женился на своей возлюбленной, мы задаемся вопросом - куда же успел подеваться ее муж, ведь буквально только что она была замужем за полубезумным священником? Когда в начале второй части Сильвия вываливает на голову Титженса тарелку с отбивными, покрывая масляными пятнами его военную форму, нам остается только гадать, что же на самом деле сподвигло ее на этот аффектированный жест На протяжении всего романа нам придется остро переживать собственную читательскую некомпетентность и несостоятельность - об этом же наверняка шла речь выше, мы просто были невнимательны, что-то пропустили, чего-то недопоняли... Смысловые и эмоциональные пустоты, намеренно оставленные Фордом, подобно пропущенным строфам в «Евгении Онегине», распирают роман изнутри, создавая - при прозрачной простоте языка и относительной компактности текста - иллюзию очень большой и очень многослойной книги, требующей максимально внимательного, возможно, многократного прочтения.

Однако фрагментарность и суховатая сдержанность работают не только на эффект «внутри больше, чем снаружи»: они также наполняют «Конец парада» колоссальным внутренним напряжением, почти не прорывающимся наружу, но жарким огнем полыхающим внутри. Каждый поступок в отсутствие авторских комментариев наливается особым смыслом, каждый взгляд или слово приобретают новый вес и значимость. Именно эта способность скупыми и минималистичными изобразительными средствами добиваться выдающегося эмоционального воздействия, явленная Фордом Мэдоксом Фордом во всем великолепии в далеком 1924 году (именно тогда вышло первое издание романа), и позволяет говорить о нем как об одном из важнейших писателей XX века, во многом предопределившем развитие английской литературы на следующие сто лет.

Джозеф Конрад

Личное дело

Джозеф Конрад - английский классик, в России известный разочаровывающе фрагментарно: значительная часть его прозы на русский либо не переводилась совсем, либо переводилась очень давно и в специфической советской манере, предполагавшей максимальное приглаживание, «улучшение» текста оригинала. Книга, подготовленная мастерской литературного перевода Дмитрия Симановского, решает обе эти проблемы - по крайней мере, отчасти. Во-первых, выбранный участниками проекта переводческий регистр куда ближе к шероховатому, скупому на эпитеты модернистскому стилю Конрада. А во-вторых, в эту книгу вошли тексты, никогда прежде не издававшиеся на русском, и главное - развернутое автобиографическое эссе «Личное дело», самое подробное высказывание Конрада о самом себе.

Один из важнейших английских писателей рубежа XIX-XX веков, предтеча модернизма, выдающийся стилист и человек, сумевший превратить жанр морских приключений в прозу самой высокой пробы, при рождении носил фамилию Корженевский, был российским подданным и происходил из старинной шляхетской семьи. Неукротимая (и весьма неожиданная в польском дворянине) страсть к морю увлекла юного Теодора Юзефа Конрада из-под опеки родных во Францию, к никогда прежде не виданному им морю, а столь же неодолимая тяга к совершенству привела его в Британский торговый флот -вершину тогдашней судоходной иерархии. Сказав свои первые слова на английском в девятнадцать лет, в тридцать шесть он опубликовал в Англии первый роман, после чего покинул капитанский мостик ради по-настоящему звездной литературной карьеры. Именно Джозефу Конраду (под этим псевдонимом он вошел в анналы мировой литературы) было суждено стать первым англичанином на обложке американского журнала Time, каждая его книга вызывала бурю полемики, а высокомерный Редьярд Киплинг называл его - иностранца, до конца жизни говорившего с чудовищным славянским акцентом, - «первым среди нас».

Однако если вы надеетесь найти в «Личном деле» подробное и связное изложение удивительной судьбы писателя, то надеетесь вы напрасно: этот 150-страничный текст написан не как каноническое жизнеописание, но скорее по методу свободных ассоциаций. Начиная говорить о своих непростых и эмоционально наполненных отношениях с чужим языком («Если бы я не писал на английском, я не писал бы вовсе»), Конрад незаметно соскальзывает в историю своей семьи, а после фокусируется на удивительной биографии двоюродного деда - бывшего офицера наполеоновской Великой армии. Фигуры отца - борца за независимость Польши, и рано умершей матери остаются почти призрачными, безликими, зато чудаковатый европеец, встреченный автором на Борнео и ставший прототипом героя его первого романа «Причуда Олмейера», выписан максимально подробно и выпукло. Стартовав с рассказа о соседке, бесцеремонно вторгшейся в писательскую келью и едва не погубившей плоды трехлетних трудов, повествование перетекает к осмыслению профессии критика (эта тема, похоже, волнует писателя особо - он возвращается к ней неоднократно), а дальше и вовсе делает неожиданный финт и устремляется к биографии любимого пса, подаренного его сыну старым эксцентричным другом...

Однако не стоит думать, будто «Личное дело» - отлитый в слова хаос: ничего подобного, это очень структурированная книга, просто привычную нам сюжетную структуру в ней заменяет интонация (сдержанная, ироничная, но полная внутреннего напряжения) и прихотливый, но вполне понятный изгиб мысли. И хотя заранее предугадать, по какому руслу двинется писательский рассказ о самом себе, невозможно, в каждый конкретный момент траектория этого русла не вызывает вопросов и недоумения.

Разительную противоположность текучему и аморфному «Личному делу» представляют собой вошедшие в сборник рассказы - образцово стройные и безупречные с точки зрения традиционного сюжета и конструкции. Переживания мужа, покинутого женой - не то, чтобы любимой, но привычной и необходимой, отливаются в текст, в котором под тонкой корочкой английской невозмутимости бушует адское пламя непроговоренных и неотрефлексированных страстей («Возвращение»), Обманчиво безопасная афера со страховкой корабля оборачивается горькой и бесплодной драмой («Компаньон»), Роковая и необратимая случайность превращает мирного работягу-механика сначала в анархиста, а после - в убийцу («Анархист»)... Тончайшая, ручной выделки проза Конрада заставляет вспомнить избитую мантру «такого больше не делают», которая в данном случае выглядит уместной как никогда.

Ну, и конечно, отдельного упоминания заслуживает работа команды под руководством Дмитрия Симановского (в работе над сборником принимали участие несколько десятков человек). Все вместе они сумели найти и собрать малоизвестные тексты Конрада, перевести их в единой манере, снабдить комментарием и интереснейшими приложениями, рассказывающими об отношениях писателя с языком, Россией, постколониальной идеей и прочими важными для понимания его творчества вещами. Словом, выдающаяся проза в великолепном обрамлении, и заявка на, увы, не существующую в России награду «за героизм в книгоиздании».

Пенелопа Фицджеральд

Книжная лавка

Роман Пенелопы Фитцджеральд - сорокалетней выдержки классика английской литературы (шорт-лист Букеровской премии за 1978 год), в силу каких-то непостижимых флуктуаций российского книжного рынка добравшаяся, наконец, и до нашего читателя. И хорошо, что так, потому что «Книжная лавка» из числа тех неброских сокровищ, про которые сначала думаешь «Ну, и зачем оно нам сегодня?», а потом плохо представляешь, как жил без этой книги.

Поначалу «Книжная лавка» производит впечатление романа преимущественно атмосферного. Захудалый городишко на ветреном побережье Восточной Англии, куда даже поезд не ходит (точь-в-точь депрессивные городки, описанные В.Г.Зебальдом в его «Кольцах Сатурна»), бездонные лужи, старый дом-развалюха, в котором с давних пор живет привидение-полтергейст, вальяжные коровы, сонные люди и отважная маленькая женщина Флоренс Грин - вдова средних лет, внезапно для себя и окружающих решившая открыть посреди всей этой нищенской пасторали настоящий книжный магазин.

Следующие пару сотен страниц читатель с наслаждением следит за сопутствующими этому предприятию проблемами. Попытка учредить в магазине еще и библиотеку оборачивается комичным скандалом с мордобоем. Ассортимент книг выглядит очаровательно абсурдно, а попытки наладить в новом магазине какой-никакой бухгалтерский учет раз за разом заканчиваются крахом. Появление модной новинки - романа какого-то русского «Лолита» (дело происходит в 1959 году) вызывает нешуточное бурление в деревенском обществе. Полтергейст не оставляет попыток выжить Флоренс с ее магазином из дома, а местная гранд-дама, обитательница единственного в окрестностях «поместья», смешно интригует и мечтает прибрать хозяйство Флоренс к рукам. Но ее козням не без успеха противостоит местный аристократ, полусумасшедший старый лорд, никогда не покидающий родового особняка, но при всём том питающий к миссис Грин самые теплые чувства.

Обстановка внутри «Книжной лавки» кажется такой убаюкивающе уютной, такой привычной и знакомой по тысячам читанных-перечитанных английских романов, что мы безотчетно и на этот раз ждем счастливой развязки, игнорируя тревожные сигналы, которые автор шлет нам едва ли не с самого начала. Мы так верим в свою способность предсказывать события (ну как же, я читал Агату Кристи и П.ГВудхауса, там в начале всегда так, а в конце всё налаживается!), что до последнего не слышим нарастающего стаккато трагедии. Комфортный английский мир дает трещину и разваливается прямо на наших глазах, всё, что мы считали надежным и основательным, рушится, а история, которую мы заранее читали как историю победы (конечно, со смешными неурядицами по ходу дела, но куда ж без этого), оборачивается историей поражения, предательства и личностного краха. Не самый оптимистичный финал, но именно этот неожиданный и жестокий перелом, эта драматическая и парадоксальная деконструкция жанра и возвышает роман Пенелопы Фицджеральд над десятками подобных, делая его той самой золотой классикой сорокалетней выдержки, не подвластной воздействию времени.

Брэм Стокер

Змеиный перевал

В общественном сознании классик английской литературы Брэм Стокер остается автором одной-единственной книги - легендарного «Дракулы». Однако в действительности его перу принадлежит еще по меньшей мере одиннадцать романов и три сборника рассказов, значительная часть которых никогда прежде не публиковалась в России. Петербургское издательство «Лимбус-Пресс» взялось, наконец, ликвидировать этот пробел в образовании отечественного читателя и выпустило второй по известности роман Стокера, «Змеиный перевал» (судя по издательским аннотациям, дальше намечается целая серия стокеровской прозы).

«Змеиный перевал» - из числа книг, которые с первой же страницы наводят на мысли о позднесоветском детстве: именно такие романы считались золотым стандартом развлекательного чтива в СССР эпохи застоя. На трехстах компактных страницах Брэм Стокер ухитряется разместить и таинственные клады, и любовь, и пространные описания величественных пейзажей, и соперничество друзей, и кельтские предания, и роковое злодейство, и даже (для поклонников «Собаки Баскервилей») зловещие трясины - словом, всё, что в семидесятых сделало бы «Змеиный перевал» Святым Граалем книжного спекулянта и лучшим подарком подростку.

Молодой застенчивый Артур Северн, в недавнем прошлом нищий сирота, а ныне всевышней волею Зевеса наследник всех своих родных, приезжает погостить к знакомым в Западную Ирландию. Остановившись переждать бурю на постоялом дворе возле горы под названием Ноккалтекрор, Артур узнаёт одновременно и о делах давних, и о событиях самого последнего времени. В древности, согласно преданию, именно с Ноккалтекрора Святой Патрик начал изгнание змей из Ирландии, однако не смог одолеть страшного Змеиного Короля, который, по мнению местных жителей, до сих пор скрывается где-то под горой и прячет там свои несметные сокровища. Сейчас же на Ноккалтекроре поселился злобный «гомбин» (ростовщик) по имени Мердок, пытающийся правдами и неправдами отнять землю у своего соседа, доброго и порядочного фермера Джойса, которому симпатизируют все местные жители. Не успевают добрые поселяне закончить свой рассказ, как на пороге появляются упомянутый Джойс вместе со своим заклятым врагом, и с этого момента жизнь Артура оказывается неразрывно связана с горой Ноккалтекрор, ее обитателями, а главное, конечно, с загадочной девушкой - дочерью фермера Джойса Норой, своевольной дикаркой и ласковой кошечкой одновременно (популярный типаж викторианской героини).

Для человека, читавшего «Дракулу» Брэма Стокера - роман не только крайне успешный, но и бесспорно замечательный, - «Змеиный перевал» скорее всего покажется ступенькой вниз. Готический антураж в нем смотрится на скорую руку намалеванным задником (вообще, преувеличенная, едва ли не гротескная театральность - одна из доминирующих и не сказать, чтобы самых симпатичных черт романа), герои сводимы к конечному набору функций, а после первого же упоминания загадочного «блуждающего» болота у читателя не останется сомнений, какой смертью в финале погибнет злодей. И тем не менее, ощущение некоторой добротной основательности, надежной и предсказуемой старомодной мейнстримности делает «Змеиный перевал» чтением в высшей степени комфортным. Наводящим, как уже было сказано, на мысли о советском детстве, зиме и ангине или, напротив, о каникулах, деревне и сладостной летней неге. Да и для ночного пересказа в пионерском лагере сгодится лучше некуда.

Уильям Сароян

Мальчики для девочек, девочки для мальчиков

Американский классик Уильям Сароян - фигура того же масштаба и практически того же поколения, что и Эрнест Хемингуэй или Уильям Фолкнер, но в нашей стране он известен до смешного мало. Книга 1963 года «Мальчики для девочек, девочки для мальчиков» - не самый известный его текст и потому, пожалуй, не самый очевидный выбор для публикации на русском (учитывая, что из всего циклопического наследия Сарояна отечественному читателю доступны только романы «Человеческая комедия», «Мама, я люблю тебя», «Приключения Весли Джексона», пара пьес да три десятка рассказов), но тут уж, что называется, и на том спасибо. Тем более, что качество перевода и комментария - выше всяких похвал, да и вообще надо же с чего-то начинать.

В основе полуавтобиографических «Мальчиков для девочек, девочек для мальчиков» лежит классический, неоднократно отыгранный в литературе сюжетный архетип «писатель и дура» (из недавних его образчиков правильно вспомнить «Сэлинджера & Уну» Фредерика Бегбедера, а из классики -«Мартина Идена» Джека Лондона или пронзительный роман Александра Милна «Двое», повествующий, помимо прочего, о безрадостном детстве Кристофера-Робина). Герой и альтер-эго Сарояна, нервный сорокалетний писатель в творческом кризисе, женат на юной и прелестной дурочке - 23-летней Дейзи. Писатель пьет, читает Достоевского, не может закончить ни одну из десятка начатых вещей, играет на скачках, постоянно думает о деньгах, неистово хочет и периодически лупит свою юную жену, а в свободное время изводит истерической, нездоровой любовью детей - пятилетнего сына и двухлетнюю дочь. Дейзи же капризничает, плачет, грызет ногти, хочет весело проводить время, салат из лобстеров, переехать из скучного Сан-Франциско в веселый Нью-Йорк и на шоппинг с подружками.

Коллизия вполне предсказуемая, однако из этого нехитрого материала Сароян ухитряется соорудить не желчный мемуар о собственном неудачном браке с актрисой Кэрол Грейс (на которой, к слову сказать, был женат дважды - и оба раза без видимого удовольствия), но мучительную, как незаживающая ранка под коленом или на локте, и совершенно универсальную историю. Вопреки игривому и оптимистичному названию, роман Сарояна говорит о непреодолимом барьере, разделяющем мужчин и женщин, об обрыве коммуникаций, о глобальном непонимании между близкими людьми и о принципиальной, буквально технической невозможности счастливой любви. Герои то ссорятся, то мирятся, дают друг другу невыполнимые обещания и изо всех сил стараются быть хорошими - да, в сущности, и впрямь не так уж плохи, но от этого никому не легче, в том числе и читателю. Условная и типовая история «одного писателя» и «одной дуры», да еще и помещенная в абстрактно-киношный американский антураж, обрастает живой, теплой, измученной плотью, вызывая в читателе почти физический дискомфорт и рефлекторное желание покрепче зажмуриться и поскорее прижаться к тому кто рядом, - нет, это всё не правда, это не про меня, с нами такого никогда не случится.

Кейт Шопен

Пробуждение

«Пробуждение» Кейт Шопен - образец подлинно высокой классики, которую, в общем, уже и не рассчитываешь встретить за пределами традиционного канона, а встретив, испытываешь одновременно восхищение и обиду - где же его прятали все эти годы, почему этой книги не было у нас раньше? Один из главных романов американской литературы рубежа XIX-XX веков, книга, повлиявшая на Теннеси Уильямса, Уильяма Фолкнера и дальше на всю традицию южного романа до «Маленького друга» Донны Тартт включительно, - опубликован, наконец, по-русски, и это новость по-настоящему замечательная.

Представьте себе текст, растущий из «Одной жизни» Ги де Мопассана, «Женского портрета» Генри Джеймса и «Анны Карениной» Льва Толстого, в котором уже вполне различимы предвестники «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл, и который в то же время сияет всеми красками цветущего и солнечного креольского Юга. Если этот мысленный эксперимент вам удался, можете считать, что вы составили некоторое представление о романе Кейт Шопен «Пробуждение».

28-летняя Эдна Понтелье, супруга успешного бизнесмена и мать двух очаровательных сыновей-погодков, проводит лето на острове Гранд-Айл неподалеку от Нового Орлеана в пансионе мадам Лебрен. Муж приезжает к ней на выходные, а безмятежные, бездумные и пустые будние дни Эдна проводит, болтая с другими дачниками, купаясь в море, рисуя акварели и заигрывая с сыном хозяйки пансиона Робертом - молодым человеком, не без горькой иронии позиционирующим себя как «часть развлекательной программы». Из года в год Роберт аккуратно и почтительно ухаживает за приезжающими на отдых замужними дамами, внося тем самым приятное оживление в монотонную курортную жизнь. Однако то, что начинается как респектабельный и легальный летний флирт, внезапно перерастает в гибельную страсть: влюбившись в Роберта всерьез, Эдна переживает вынесенное в заглавие романа «пробуждение» и осознаёт себя совсем не той женщиной, которой считала себя прежде и которой ее желает видеть луизианский бомонд. Эдна открывает для себя телесную сторону любви, понимает что несчастлива в своем стабильном и благополучном браке, а главное, приходит к неутешительному и несколько запоздалому выводу, что не создана для материнства и остро нуждается в самовыражении за пределами семьи. Конечно, при таких исходных данных трагическая развязка неизбежна, причем главной ее причиной становится не столько давление консервативного общества (оно в романе предстает скорее растерянным и напуганным силой эдниного порыва), сколько неразрешимым внутренним конфликтом.

В Америке начала XX века «Пробуждение» казалось романом скандальным, а его героиню порицали за распутство и пагубное легкомыслие. Спустя годы книга Шопен стала восприниматься как ранний манифест феминизма, призывающий женщин к борьбе за свои права. Сегодня, когда, казалось бы, с правами достигнута некоторая ясность, а распутство и легкомыслие выглядят совсем иначе (если вообще сохранились на нашей ментальной карте), полемический пафос романа вновь отходит на задний план. Через сто с лишним лет после написания «Пробуждения» мы чуть ли не впервые можем прочесть его как универсальную и вневременную, а оттого совершенно душераздирающую историю женщины - да даже и не обязательно женщины, а человека вообще, ищущего одновременно свободы и покоя, разрывающегося между естественным желанием следовать общепринятым нормам и столь же естественной потребностью им противостоять.

Кэтрин Данн

Любовь гика

Американка Кэтрин Данн написала три романа, из которых только последний - собственно «Любовь гика», опубликованный в 1989 году, - сделал ее по-настоящему знаменитой. Сама писательница рассказывала, что в юности боготворила вождя гуннов Аттилу и планировала написать шесть книг, озаглавленных так, чтобы первые буквы их названий складывались в его имя. Однако на «Любви гика» процесс застопорился, и после него Данн так и не смогла закончить ни одного романа. На протяжении последующих лет (Данн умерла в 2016 году в возрасте семидесяти лет) она профессионально писала о боксе и сотрудничала с глянцевыми журналами, но в первую очередь оставалась главой неформального культа своей самой известной книги, общий тираж которой перевалил за полмиллиона экземпляров.

Среди восторженных фанатов «Любви гика» - Курт Кобейн с Кортни Лав. Терри Гиллиам, основатель группы Red Hot Chili Peppers Фли, модельер Жан-Поль Готье и, конечно, Тим Бертон, неоднократно отмечавший, что корни его эстетики следует искать именно в романе Данн. Впрочем, поклонников «Любви гика» немало и за пределами круга знаменитостей: на одном только сайте Goodreads этой книге выставлено более сорока пяти тысяч оценок, а в фанатских сообществах поклонники до сих пор публикуют свои иллюстрации к роману и спорят об идеальном кастинге для возможной экранизации. За годы, прошедшие с первого издания, «Любовь гика» стала своеобразным паролем, по которому люди безошибочно узнают «своих» (об этом упоминает каждый второй автор отзывов), книгой, которую до сих пор обсуждают, любят и ненавидят.

Слово «гик», вынесенное на обложку, может ввести в заблуждение, но Данн употребляет его в первоначальном, вышедшем сегодня из употребления значении. Гиками в старых бродячих цирках называли людей, симулировавших агрессию и безумие и на глазах у публики откусывавших головы живым курицам. Впрочем, здесь его следует понимать скорее в смысле «урод, психопат и безумец».

Режиссер Терри Гиллиам назвал «Любовь гика» «самой романтичной книгой о семье и любви», но это, конечно, довольно своеобразный вариант прочтения. Главные герои романа Ал и Лил Биневски - владельцы бродячего цирка, которые сознательно решают сделать своих детей «особыми» и привлечь публику демонстрацией их уродств. При помощи больших доз мышьяка, кокаина, амфетаминов и прочих сильнодействующих веществ, которые Лил принимает во время беременности, они производят на свет пятерых дивных и пугающих «причудок» - так они именуют собственных отпрысков.

Самый старший, Артуро, рождается с ластами вместо рук и ног - и с детства выступает в аквариуме в амплуа «Водного мальчика», а еще он обладает способностью подчинять души людей своей воле. Сиамские близняшки Электра и Ифигения (Элли и Ифи) - красавицы и одаренные музыкантши. Рассказчица Оли (Олимпия) - сплошное разочарование для семьи: всего лишь горбатая и лысая карлица-альбинос с доброй душой. Ну и, наконец, самый младший, золотоволосый и нежный Цыпа (продукт дорогостоящей радиевой диеты), выглядит обманчиво нормальным, но в нем таятся силы столь же целительные, сколь и гибельные.

Ал и Лил горячо любят своих «причудок» и пытаются создать для них идеально теплую, комфортную и поддерживающую среду, однако это не может уберечь детей Биневски от смертельного (в буквальном смысле слова) соперничества, от зависти и вражды, помноженных на жгучую - на грани патологии - взаимную любовь. Данн мастерски раскрывает темные бездны, таящиеся за фасадом «счастливой семейной жизни» - ревность сиблингов. слепоту родителей и глубочайшее отчуждение, разделяющее даже самых близких (буквально физически неразделимых) людей.

Несмотря на то, что все герои «Любви гика» - уроды и фрики, их чувства мало отличаются от обычных детских чувств: Данн позволяет себе разве что немного сгустить краски и усилить акценты. Одной из первых она решается критиковать представления о детстве как об эпохе сладостной невинности: ее юные герои одержимы самыми зловещими инстинктами, над которыми пока не властны ни опыт, ни воспитание, ни привычка к социальным условностям. Оставаясь трогательными, маленькими и беззащитными, нуждающимися в опеке взрослых, они в то же время способны на сильнейшую ненависть и коварство, им нравится пугать окружающих, но и сами они терзаемы сильнейшими страхами. Сборище гормональных бомб с тикающими часовыми механизмами - вот какими видит Кэтрин Данн «светлый мир детей», а физические аномалии ее героев и их обособленность от остального человечества позволяют ей рельефнее и ярче показать присущую детству хтоническую жуть.

Принимаясь за книгу, по сути дела, об инвалидах, читатель ждет от автора сочувствия героям и уж наверняка подспудного осуждения в адрес родителей, из соображений грубой корысти обрекших своих детей на уродство и муки. Однако Данн виртуозно обходит ожидания читателя с фланга: герои «Любви гика» если от чего и страдают, то только от того, что недостаточно ненормальны. Роскошное, удивительное и зачаровывающее уродство ценится в семье Биневски куда выше возможности «быть как все», а родители гордятся детьми и счастливы, что дали им возможность заработать на кусок хлеба, просто оставаясь теми, кто они есть.

Когда у карлицы Олимпии рождается практически нормальная дочь, наделенная лишь незначительным уродством, именно ее изъян становится для матери средоточием любви - драгоценным сокровищем, которое надлежит сохранить любой - вплоть до собственной жизни - ценой. Никто из детей Биневски не хотел бы избавиться от своего «порока», что заставляет читателя всерьез задуматься о том, насколько естественны наши представления о нормальном и ненормальном, о красивом и некрасивом. «Книга Данн впервые заставила меня стесняться своей сугубой нормальности», - сказал по этому поводу Терри Гиллиам.

Артуро, старший из детей Биневски, не просто доволен тем, как он выглядит - он создает секту, члены которой готовы ампутировать себе руки и ноги для того, чтобы стать похожими на своего кумира. Бродячий цирк незаметно сливается с лагерем сектантов, и десятки людей готовы отдать пальцы, руки и ноги ради того, чтобы просто приблизиться к своему идеалу -ластоногому и ласторукому Артуро. Секта «артурианцев» не предлагает никакой идеологии или программы, ее не волнуют вопросы загробной жизни, а принадлежность к ней означает лишь физические лишения и боль. Рассказывая о кратком взлете и драматическом крушении «артурианского культа», Данн выруливает к своей магистральной идее и показывает абсурдность (а вместе с тем неодолимость) желания скопировать чье-то уродство - равно как и чью-то красоту или уникальность, которые в ее мире становятся вещами плохо различимыми.

И всё же главное, чем занят литературный критик - это поиск большой и важной книги (или даже, возможно. Книги), которая объяснит нам самим наше время, высветит в нем что-то важное, не заметное обычному человеку и. в конечном итоге, пополнит список великой классики, которой суждено нас всех пережить и стать коллективным посланием нашего поколения потомкам. Надо ли говорить, что поиск этот, подобно поиску Святого Грааля, редко увенчивается успехом - именно поэтому в разделе «Всерьез и надолго», пожалуй, наиболее высока концентрация рецензий сдержанных, горьких и разочарованных. Однако тем ценнее подлинные жемчужины, которые всё же иногда - трагически редко, но тем не менее -попадаются.

Дмитрий Быков

Июнь

Многогранное и бесконечно разнообразное творчество Дмитрия Львовича Быкова устроено таким образом, что любой разговор о новом его произведении приходится волей-неволей начинать с множественных отрицаний. Нет, «Июнь» не такой длинный, как «ЖД». Не такой короткий, как «Эвакуатор». Не такой сырой и рыхлый, как недавний «Маяковский». Не такой странный, как «Квартал». Не эссе и не лекция. Нет, не в стихах.

Но одними отрицаниями обойтись невозможно, поэтому следует наконец собраться с силами и сказать: «Июнь» - лучшее из написанного Быковым со времен «Пастернака» и определенно самый совершенный его художественный текст, самый продуманный и выстроенный, виртуозно сочетающий в себе сюжетность с поэтичностью, а легкость - с драматизмом и едва ли не пугающей глубиной.

Если говорить о конструкции, то «Июнь» - не традиционный монороман, но триптих, все три части которого практически автономны. Формально их объединяет время концовки (сюжет каждой завершается в ночь на 22 июня 1941 года), а для большей прочности они скреплены одним общим эпизодическим персонажем - светлым советским ангелом, шофером по имени Леня.

Первая часть ближе всего к обычному роману и по сюжету, и по композиции. Двадцатилетнего поэта Мишу Гвирцмана выгоняют с третьего курса легендарного ИФЛИ по доносу однокурсницы, которой он якобы домогался. Комсомольское собрание, начавшееся как фарс, внезапно переходит в мощное стаккато борьбы с трудноопределимой «чуждостью», которой Миша бесспорно наделен с рождения, и заканчивается его позорным изгнанием - как бы не окончательным: но чтоб «исправился и осознал». Для осознания и исправления Миша устраивается в больницу санитаром, обзаводится новыми знакомствами (в том числе не вполне благонадежными), а заодно насмерть запутывается сразу в двух параллельных романах. С неземной блондинкой Лией у него отношения духовно-возвышенные, с рыжеволосой шалавой Валей (той самой, из-за которой его выгнали из ифлийских кущ) - порочно-страстные, и ни от одних он не готов отречься.

Вторая часть - переведенный в третье лицо сбивчивый монолог тридцатисемилетнего Бориса Гордона, журналиста и секретного сотрудника «органов». Борис, веселый и несгибаемый выходец из «проклятых» двадцатых (Быков исподволь внедряет в сознание читателя эту аналогию - «проклятые» двадцатые как «лихие» девяностые), подавлен атмосферой конца тридцатых. Его, еврея, страшит союз с нацистской Германией, страшит собственная готовность верить в виновность недавно репрессированных, страшит близящийся и неизбежный взрыв. Но главное, Борис, как и Миша, застрял между двумя женщинами - женой, когда-то любимой и желанной, а ныне жалкой и беспомощной, и юной Алей - невыразимо трогательной, наивной и потому обреченной «возвращенкой» (так называли бывших эмигрантов, вернувшихся в СССР).

И, наконец, третья, самая маленькая (60 страниц из 500) часть - история полубезумного литератора Игнатия Крастышевского, убежденного, что умеет «кодировать» читателя на принятие тех или иных решений. Он пишет отчеты в правительство об экспорте советского искусства за рубеж, но скрытые послания, в них зашифрованные, не имеют к искусству никакого отношения. Игнатий панически боится войны, поэтому всеми силами заговаривает, заклинает своих высокопоставленных адресатов на мир, мир любой ценой. Однако постепенно осознав, какой именно мир он ненароком накамлал (слияние с самым темным, самым страшным злом, и фактическая гибель его родной Польши), Крастышевский меняет тактику, и начинает неистово призывать войну как единственный способ избавления от скверны, как страшный и спасительный катарсис.

Как уже было сказано, три истории связаны одним сквозным героем-камео: с Мишей из первой части шофер Леня живет в одном доме, но комнату ему выхлопотала Аля из второй части, а Крастышевскому из третьей он помогает с доставкой его чародейской корреспонденции. Однако куда надежнее, чем эта пунктирная линия, целостность романа обеспечивает общая идея, суть которой - в неизбежности войны, которую каждый из героев приближает по-своему.

Миша слишком везуч и, как Поликрат Самосский у Геродота, чувствует близость расплаты за это непростительное счастье. Все грехи сходят ему с рук, едва чиркнув по плечу: подхваченный от грязной девки сифилис чудесным образом оказывается обычной потницей, призыв в армию оборачивается глупым недоразумением, ему принадлежат сразу две красавицы, да и в институте его восстанавливают с чарующей легкостью. Но Миша знает: это не может быть бесплатно, за эти грошовые подачки судьбы ему, да и всем вокруг, предстоит заплатить вдесятеро. То же предчувствие - неотвратимость общего возмездия за личные грехи (или наоборот - личного возмездия за грехи общие, что, в сущности, одно и то же) владеет и Борисом, убежденным, что приближает общую катастрофу своим двуличием, своей трусостью и предательством. О том же думает и Крастышевский, с крыши собственного дома на манер сказочного колдуна призывающий очистительную бурю. Буря в самом деле собирается, воздух потрескивает от напряжения, бремя всеобщей вины копится и ждать уже, кажется, невозможно, оно должно прорваться, оно сейчас прорвется... И вот уже шофер Леня с дочкой на плечах стоит возле деревенского репродуктора в толпе людей с посеревшими от ужаса лицами и слушает первую военную сводку информбюро.

Мир конца тридцатых, созданный Быковым, удивительно целостен и гармоничен. Так и тянет назвать его «уютным» - в том же примерно смысле, в котором может показаться уютной душная атмосфера больничной палаты или тюремной камеры. Это живой, теплый, затхлый и узнаваемый мир из рассказов наших бабушек и дедушек, счастливо переживших ту эпоху. Быков почти нигде не унижается до прямых и потому банальных аллюзий, и его тридцатые - это именно тридцатые. Ничто в романе не выглядит многозначительной метафорой или нарочитой карикатурой на наши дни -и именно поэтому читать «Июнь» по-настоящему жутко.

Отсутствие «фиги в кармане», отказ от многозначительного подмигивания позволяет с особой ясностью увидеть зловещее сходство между ожиданиями и страхами героев Быкова и нашим собственным завороженным ожиданием великого взрыва, который одновременно освободит нас от зла и станет нашей расплатой за соучастие в нем. Однако ожидающая нас буря, убежден Быков, -фальшивка, пустышка, гроза без дождя, не приносящая облегчения. «Все ждут: ну, сейчас будет Содомская Гоморра! А будет максимум еще одна европейская война, и посмотрю я на них на всех...» - впроброс кидает один из персонажей, и, похоже, именно в этом скрыт самый страшный - и самый глубинный - смысл «Июня».

В романе Быкова есть немало потайных сокровищ - и стихи (явные в первой части, скрытые в третьей), и множество легко угадываемых исторических прототипов (так, в Але читатель без труда узнаёт дочь Марины Цветаевой Ариадну Эфрон, в Игнатии Крастышевском - прозаика Сигизмунда Кржижановского и т. д.), и даже невероятного качества и напряженности сексуальные сцены - большая редкость для удивительно неловкой и стыдливой в этом смысле современной русской литературы. Но всё же именно колдовская, страшная, как заклинания бесноватого Крастышевского, смысловая подкладка, обнажающая связь между сталинской эпохой и нашими днями, делает «Июнь» Дмитрия Быкова книгой по-настоящему выдающейся, заслуживающей самого пристального читательского внимания и потенциально способной многое рассказать о нас и нашем времени тем, кто будет жить после нас.

Дмитрий Глуховский

Текст

Илья возвращается в родную подмосковную Лобню после отсидки - семь лет назад его: блестящего двадцатилетнего студента филфака МГУ, «приняли» в ночном клубе, подкинув наркотики за строптивость при обыске. Сейчас у него нет ничего: мать чуть-чуть не дождалась сына с зоны - умерла от инфаркта: девушка разлюбила и бросила много лет назад; лучший друг за семь лет разлуки успел бесконечно отдалиться; денег - пять тысяч из нищей материнской заначки. Всё, что остается герою, - это иссушающая, бесплодная ненависть к «грязному полицейскому» Хазину, который походя разрушил его жизнь - разрушил просто потому, что мог, ни по какой другой причине.

Проследив в социальных сетях за перемещениями своего врага - Илья называет его Сукой - по Москве, герой отправляется за ним в клуб и, заманив в подъезд соседнего дома, неловко, как-то нарочито по-дурацки и даже не вполне намеренно убивает. Но это не развязка, а только завязка сюжета: в руках Ильи оказывается телефон Суки, а в телефоне - вся сучья жизнь, с суровым и принципиальным отцом-генералом и тревожной матерью, с нелегальной торговлей наркотиками, с любимой девушкой (какой-то слишком красивой и утонченной для подружки продажного мента), с надеждами, обидами, страхами, ошибками, карьерой... За неимением собственной, Илья погружается в жизнь Суки, и айфон - красивая дорогая игрушка - становится в его руках зловещим и завораживающим магическим артефактом. Темная душа мертвого полицейского словно бы продолжает жить в призрачной глубине экрана, перекатываться электрическими импульсами в его непознаваемых для гуманитария недрах, и душа эта всё больше подчиняет себе Илью, показывает свою потайную - человеческую, уязвимую и по-своему симпатичную - сторону, заманивает в ловушку терзает соблазнами, ведет на верную гибель...

Тем, кто привык считать Дмитрия Глуховского сноровистым и прагматичным производителем подростковой постапокалиптической фантастики и только, после «Текста» определенно придется пересмотреть свое отношение. И дело не только в том. что роман этот вполне реалистический, что фантастика в нем если и есть, то разве что философская, примерно как в сериале «Черное зеркало», к которому автор вполне эксплицитно отсылает чуть ли не в самом начале. Куда важнее та изумительная пропорциональность и соразмерность, которая чувствуется в «Тексте» с первой же сцены на вокзале, где полицейский лениво и унизительно проверяет документы у вернувшегося из лагеря Ильи, и заканчивая трагически предопределенным финалом.

Написанный с несколько барочной цветистостью роман, тем не менее, нигде не переходит границу хорошего вкуса, ловко балансируя на самом его краешке. Просчитанно душераздирающий (читатель гораздо раньше героя понимает что ничего хорошего из этого погружения в чужую телефонную жизнь не выйдет нечего и надеяться, и дальше как сквозь стекло наблюдает за обреченными метаниями Ильи), он в то же время нигде не пересекает незримый рубеж, за которым читательские сопереживание и боль сменяются снисходительным равнодушием. Умный, сложный, болезненно-актуальный по мысли и реалиям, «Текст» остается в то же время тем, чем и должен быть -захватывающим психологическим триллером системы «не дочитал - не уснешь».

Словом, Дмитрий Глуховский проломил, наконец, сковывавшую его жанровую скорлупу и не без блеска вышел в пространство, именуемое «большой литературой». Для компактной и порядком обезлюдевшей в последние годы русской словесности, где каждый сильный автор на вес золота, трудно придумать новость лучше.

Владимир Медведев

Заххок

В новейшей истории есть такие участки, от которых очень хочется отвести взгляд, и военные конфликты в бывших союзных республиках - из их числа. Признать, что на обжитом, обманчиво единообразном и скучноваторациональном советском пространстве творилось настолько кошмарное и не постижимое рассудком зло, фактически означает впустить это зло в свой дом, всерьез допустить, что нечто подобное могло (или всё еще может) произойти с нами или нашими близкими. Подобное знание не просто неприятно - оно из тех вещей, с которыми по-настоящему трудно жить.

С романом Владимира Медведева «Заххок», повествующим о гражданской войне в Таджикистане, жить тоже очень трудно: из него хочется дезертировать буквально на каждой странице, если не строчке. Медведев не злоупотребляет физиологическими подробностями, и кровь у него льется очень дозированно, однако нагнетаемое внутри романа эмоциональное напряжение и экзистенциальный ужас настолько велики, что буквально выдавливают, вытесняют читателя из текста. Однако - и в этом надо отдавать себе отчет прежде, чем браться за книгу. - вырваться на волю вам скорее всего не удастся. Медведев мастерски расставляет для читателя хитрую систему ловушек, с самого начала населяя свой роман десятками живых, теплых, обаятельных героев, бросить которых в неизвестности, наедине с надвигающейся бедой решительно невозможно. Так и приходится читать до конца, поминутно умирая от страха за них - таких доверчивых, хрупких, уязвимых, и до последнего надеяться, что всё у них как-нибудь образуется.

После смерти мужа-таджика русская учительница Вера и двое ее детей -шестнадцатилетние близнецы Андрей и Зарина - отправляются искать пристанища в далекий горный аул Талхак, к таджикской родне. Там им придется вживаться в непривычный, патриархальный и очень скудный быт где клочок пахотной земли размером чуть больше носового платка - уже немалая ценность, где право пользования пастбищем стоит заметно дороже человеческой жизни, а тонко организованный восточный этикет - закон и мера всех вещей. Однако то, что поначалу кажется суровым испытанием, очень быстро начинает восприниматься как счастливая мирная жизнь: через несколько недель после приезда Веры с детьми в соседнем ауле размещает свою ставку бывший партработник среднего звена, а ныне демонический полевой командир Зухуршо Хушкадамов. Зухуршо предпочитает появляться на людях с огромным удавом на плечах, его метод - террор и насилие, его цель -отнять у крестьян и засеять маком их крошечные земельные наделы, а после пустить через ущелье рукав наркотрафика. Ну, а в довершение всего недавно овдовевший Зухуршо положил глаз на белокурую красавицу Зарину...

«Заххок» (название отсылает читателя к поэме «Шахнаме», где это имя носит змеерукий царь, жестокий тиран и убийца) организован по принципу полифонии: семеро рассказчиков поочередно сменяют друг друга на авансцене, так что некоторые события мы видим сразу с нескольких ракурсов. Альтер-эго автора, российский журналист Олег - уроженец Душанбе и выпускник Восточного факультета Ленинградского университета - приехал в Таджикистан по заданию газеты, но застрял в Талхаке и не может вернуться с собранным материалом в Москву. Бывший советский офицер Даврон -рыцарь без страха и упрека, глубоко в душе баюкающий незаживающую рану, - прибыл в Талхак в качестве командира личной армии Зухуршо. Деревенский увалень Карим по прозвищу Тыква мечтает взять в жёны всё ту же Зарину, а пока служит под командованием Даврона и смиренно надеется на повышение. Эшон Ваххоб, местный суфийский шейх, оплакивает свою загубленную карьеру: из-за смерти старшего брата, которого отец-шейх готовил себе в преемники, Ваххобу, без пяти минут доктору наук, специалисту по философии суфизма, светскому человеку европейского склада, пришлось покинуть налаженную жизнь в столице и занять пост духовного наставника и защитника простодушных горцев. Джоруб - дядя Андрея и Зарины, местный ветеринар - пытается поступать по совести даже в самых невыносимых обстоятельствах, однако оказывается трагически беспомощен перед силами зла, воплощением и предводителем которых служит Зухуршо. Зарина готова на всё, лишь бы избежать нежеланного брака, а Андрей мучается от неспособности защитить мать и сестру...

У каждого героя свой безошибочно узнаваемый голос и манера (певучефольклорная у Карима, по-военному четкая и обрывистая у Даврона, эклектичная у эшона Ваххоба, по-девичьи восторженная у Зарины), и поначалу все они выводят собственные, словно бы не связанные друг с другом мелодии. Однако постепенно голоса героев начинают звучать в унисон, где-то к последней трети романа сливаясь в невероятной мощи кантату о, если так можно выразиться, вирулентной природе зла. Скверна, принесенная Зухуршо, оказывается куда более могущественной и живучей, чем ее первоначальный носитель: понемногу, одного за другим, она растлевает героев, превращая их в своих вольных или невольных пособников, склоняя ко злу, убивая или сводя с ума. Раз за разом перекидываясь с побежденного на победителя, эта скверна превращает целостный и, в общем, гармоничный мир Талхака в земное воплощение ада, из которого нет и не может быть выхода. Природный горский иммунитет к жестокости и бесчестию, на который надеется наивный Джоруб, не срабатывает, и даже исчезновение источника зла не может остановить или хотя бы замедлить его распространение.

По форме - образцовый постколониальный роман, по сути -универсальное и вневременное повествование, работающее сразу и на сюжетном (чем же всё это, черт возьми, закончится?), и на философски-метафизическом уровне, «Заххок» Владимира Медведева - определенно одна из главных книг написанных по-русски за последние годы. Чтение мучительное, захватывающее, волнующее, очень страшное - и при всём том совершенно необходимое.

Наринэ Абгарян

Дальше жить

Если вы подписаны на блог Наринэ Абгарян в Facebook или читали ее роман «С неба упали три яблока», то мир, описанный в книге «Дальше жить», покажется вам знакомым. Мы словно бы возвращаемся в родной для писательницы приграничный армянский городок Берд с его немногословными, исполненными достоинства обитателями, с его укромными долинами и горными пиками, с поджарыми легконогими коровами, лучшими в мире фруктами, со сказочной пахлавой, красотами и далями. Однако если в «Трех яблоках» мир этот был подернут романтической дымкой, то на сей раз он предстает перед нами темным и страшным, лишенным магического покрова. Потому что в этом уютном, безмятежном мире идет война.

Во время обстрела Агнесса выскочила из подвала за теплыми колготками для дочери, дочь прошмыгнула за ней в приоткрытую дверь - девочку убило, Агнессе оторвало ноги. Бердский могильщик Цатур полюбил безногую Агнессу и женился на ней, у них родилось трое детей, и младшую дочку женщина назвала в честь той, самой первой, убитой. Вести хозяйство супругам помогает мать Цатура Арусяк - ее родители и племянники, дочери любимой сестры Анички, жившие по другую сторону границы, сгинули в погроме. Узнав об этом, муж Арусяк, отец Цатура, ушел на войну и не вернулся. А Аничка выжила -теперь она помогает соседу, старику Атанесу, у которого единственный уцелевший сын на всю жизнь остался беспомощным инвалидом...

Книга Абгарян собрана из множества коротких рассказов. Один цепляется за другой, подобно звеньям цепочки, второстепенный герой первого рассказа становится протагонистом второго, одно горе тянет за собой другое, и так до бесконечности. Однако зверства, убийства и прочие ужасы войны по большей части милосердно вынесены за рамки романа, а в фокусе оказываются слёзы: шрамы и воспоминания. Из этих множественных трагедий, из личных и коллективных травм (в том числе травмы ее собственной семьи) Абгарян плетет погребальный венок, не столько взывая о мести, сколько оплакивая погибших. Эта неожиданная интонация - не боевой гимн, но всепрощающий реквием - порождает удивительный терапевтический эффект: как будто ангел смерти осеняет крылами бердскую землю, обиды прощаются, узлы развязываются, а на старых могилах вновь зеленеет трава.

«Дальше жить» - уже вторая за последние годы заметная книга, речь в которой идет о кровавом потопе, залившем после распада Советского Союза бывшие имперские окраины (в первой - мощнейшем «Заххоке» Владимира Медведева - речь шла о гражданской войне в Таджикистане). И хотя две книги - еще не тенденция, хочется думать, что русская литература наконец-то взялась рефлексировать эту страшную и так до сих пор толком не оплаканную историческую драму.

Борис Клетинич

Мое частное бессмертие

В начале 1930-х первая красавица захолустного бессарабского Оргеева; юная Шейндел-Шанталь пишет дневник, собирается поступать в кишиневскую школу медсестер и с некоторым стеснением принимает поклонение местного магната-лесопромышленника Иосифа Штейнбарга. Холодной ночью 1938-го молодой румынский патриот, бывший студент, а ныне солдат, страдая от мук разбитого сердца, сторожит границу с СССР от перебежчиков-евреев -и упускает на советскую сторону ту, что ему дороже всего. На рубеже шестидесятых - семидесятых официозный молдавский писатель, а по совместительству высокопоставленный офицер КГБ, автор трескучих од Сталину (а после Хрущеву, Брежневу...), внезапно становится фигурантом международного скандала. Его антисоветский роман о присоединении «братской» Молдавии к СССР выходит на Западе и тут же вызывает понятные (и небеспочвенные) сомнения в том, кто же на самом деле его автор. Десятью годами позже внук писателя и очевидное альтер-эго автора Виктор Пешков учится во ВГИКе, пишет стихи и пытается изгнать из своей жизни призраков семейного прошлого. А одновременно с этим на Филиппинах другой Виктор -ленинградец Виктор Корчняк (под этим незамысловатым псевдонимом читатель без труда узнает легендарного Виктора Корчного), приемный сын еще одной уроженки Оргеева, перебежчик и предатель социалистической родины, -бьется за мировую шахматную корону с любимцем партии и правительства Анатолием Карповым. А помогает Корчняку единственный секундант, опора и друг - Арье-Лейб Пешков, брошенный сын оргеевской королевы Шанталь и отвергнутый отец того самого студента-вгиковца...

«Мое частное бессмертие» Бориса Клетинича - уроженца Кишинева, ныне живущего в Канаде выпускника ВГИКа, - распадается на сотни голосов, на десятки сюжетных ниточек, которые, тем не менее, постепенно сплетаются в крепкие канаты, а те в свою очередь затягиваются в тугие узлы вокруг трех смысловых полюсов: присоединения Бессарабии, скандала с таинственной книгой и величайшего шахматного поединка XX века. Однако лейтмотивом романа, выстраивающим три эти события вдоль единой логической прямой, становится не ожидаемая и даже отчасти реализованная полудетективная интрига (кто написал роман? куда исчезла Шанталь после прихода Гитлера? кто, в конце концов, отец ее ребенка?), а глобальный, почти метафизический вопрос - зачем же все эти жизни, все эти люди были нужны? Зачем они любили, предавали, мотались по свету, обретали и теряли веру?.. И ответ, предложенный Клетиничем, формулируется так же глобально, с отсылкой к Вавилонскому Талмуду: «Адам был создан в единственном числе. И потому каждый из нас должен сказать себе: Ради тебя был создан мир!».

Отдельным персонажем романа становится язык - пластичный, меняющийся от персонажа к персонажу, то вычурный и барочный (под стать избыточной, изобильной природе Бессарабии), то намеренно плоский и наивный, то официально-суховатый. Эта стилистическая сложность, эта изысканная игра придает роману многослойность и объем, из монодии превращая его в раскидистую и просторную многоголосую фугу.

Роман Бориса Клетинича вообще устроен как многомерная динамическая конструкция. Чуть смещается ракурс - и вот уже герой, тенью маячивший на заднем плане, на время оказывается в числе протагонистов, или по крайней мере получает право на собственную интонацию, свой узнаваемый голос, свою историю. Появление каждого человека на страницах романа не случайно -даже ничтожные статисты, как выясняется со временем, тащат за собой длинный шлейф персональной или семейной истории, объясняющей необходимость и неизбежность их присутствия. Всё в мире «Моего частного бессмертия» таким образом оказывается связным и логичным, одно цепляется за другое и порождает третье. Незримые узы пронизывают и скрепляют весь романный мир, придавая ему основательность, глубину и надежную осмысленность.

Сказать, что автору одинаково хорошо удается поддерживать эту восхитительную связность на всём пространстве текста, будет некоторым преувеличением. Линия ВГИКовца Виктора в какой-то момент начинает доминировать, подминая под себя остальные и обрастая совершенно не нужными подробностями, нарушающими принцип тотальной взаимосвязи всего со всем. Некоторые важные сюжетные ручейки, обеспечивавшие, помимо прочего, бесхитростный читательский интерес к происходящему, либо обрываются, либо разрешаются совсем уж конспектом и скороговоркой. Несмотря на очевидные усилия автора, многие герои всё же теряются, уходят в небытие. Да и вообще, похоже, что ближе к концу романа Клетинич то ли устает от созданного мира, то ли перестает справляться с его циклопическим масштабом: еще бы - не роман, а сад расходящихся тропок, где каждое между делом брошенное слово порождает новый сюжетный пузырь... Так или иначе, последняя треть «Моего частного бессмертия» оставляет ощущение поспешности и некоторой искусственности - как будто осознав, что закончить роман естественным путем не удается, Клетинич принимает волевое решение его попросту прекратить.

В этой поспешности, в отказе тянуть созданную им реальность за горизонт, при желании можно усмотреть некоторое обаяние - примерно как в музее-панораме, где настоящие, объемные 3D объекты фактически без швов перетекают в плоскостной рисованный задник, а тот в свою очередь и вовсе обрывается без всякого предупреждения. Однако преобладающим чувством в этой точке всё же становится разочарование от неполноты, незавершенности намеченного автором масштабного полотна.

Вероятно, этому роману не помешал бы второй том. Возможно, ему бы пошла на пользу вдумчивая редактура. И тем не менее, при всех недостатках роман Бориса Клетинича - определенно большое и важное событие в современной отечественной прозе. И дело не только в его художественных достоинствах - весомых и бесспорных. За без малого тридцать лет прошедших с распада СССР, у нас появился едва ли десяток романов, осмысляющих и интегрирующих общую для всех нас колониальную травму. Между тем потребность в такого рода текстах очень велика. Борис Клетинич -новый, сильный и чистый голос большого и разнообразного постсоветского мира, расширяющий наше привычное культурное пространство за счет совершенно нового (и прекрасного) сегмента - Бессарабии, Молдавии, Молдовы.

Владимир Данихнов

Тварь размером с колесо обозрения

Первое и главное, что нужно знать о книге ростовского фантаста Владимира Данихнова - она совершенно точно не о «победе над раком». При всём автобиографизме и документальной - вплоть до имен, дат и названий препаратов - точности, в «Твари размером с колесо обозрения» нет ни комфортной параболической сюжетной структуры («один человек жил да жил, покуда ему не поставили страшный диагноз, но человек этот был храбрец, он боролся, а близкие ему помогали, ему было трудно и больно, но вот он вышел в стойкую ремиссию и живет себе дальше, обогащенный новым опытом»), ни позитивного настроя. А это значит, что читать ее для психологической поддержки или в надежде на обнадеживающую историю исцеления (именно так обычно читают подобного рода книги) ни в коем случае не стоит.

И дело тут не в том, что Данихнов вовсе не «победил рак», а в том, что авторская интенция изначально была принципиально другой. Главное для Данихнова - не честный рассказ о борьбе с раком, а исследование материй куда более глубоких и таинственных: он пишет о соотношении ада внешнего, реального, обусловленного болезнью, и ада внутреннего, изначально укорененного у человека в голове, об их темной взаимосвязи и взаимозависимости.2

Впрочем, начинается «Тварь размером с колесо обозрения» вполне реалистично и буднично: операция по удалению полипов в носу, биопсия, диагноз. С этой точки для автора (и его героя - очень похожего на автора, но, хочется верить, всё же не вполне ему идентичного) начинается стандартный путь онкологического больного: отчаяние, поиск оптимального лечения, сбор денег, бесконечность очередей и кабинетов, боль, отчуждение, страх, надежда и снова страх.

Однако понемногу в тексте начинает проступать второй, мистический слой: из полузабытых детских кошмаров, из невидимого провала за ковром на стене, из мрачных «заброшек», по которым автор бродит в компании друзей в поисках острых ощущений и материала для новой книги, к нему начинают тянуться бесплотные руки с острыми, как карандаши, пальцами. Высокая тонкая длинношеяя тварь, одновременно крошечная и гигантская, - не то Безликий призрак из фильма Хаяо Миядзаки, не то Слендермен из городских легенд, не то просто плод больного воображения, - скребется в окна, тяжко дышит на лестничной клетке, прячется в углах, постукивает на балконе. Иногда ее видит кто-то из близких - маленькая дочка автора или его друг, но по большей части она не зрима ни для кого, кроме своей жертвы. Когда приходит болезнь, тварь исчезает, но возвращается, стоит только начаться ремиссии. Тварь эта -воплощение внутреннего ада, в то время как рак - воплощение ада внешнего, и в конечном счете, весь выбор, который остается герою, - это выбор между двумя пожирающими его сущностями.

Данихнов намеренно уснащает свое повествование на первый взгляд избыточными медицинскими деталями, перегружает текст именами реальных людей, названиями мест, описаниями монотонных перемещений из онкодиспансера в онкоинститут, в аптеку, в поликлинику... Однако именно эта блеклая, в мельчайших деталях узнаваемая реальность большого провинциального города, такая уютная, скучная и предсказуемая, служит максимально эффектным фоном для глубинного зла, таящегося где-то рядом, ускользающего от взгляда и при всём том неприятно материального. Из собственных боли, страха и отчаяния, из тоски квот, анализов, обследований и рецидивов, Владимир Данихнов творит морок такой стивен-кинговской плотности и густоты, что рука читателя невольно тянется к выключателю - зажечь свет, защититься от темноты и таящегося в ней ужаса. И, поверьте, рак на фоне всего этого трансцендентального кошмара начинает казаться едва ли не симпатичным.

Шамиль Идиатуллин

Михаил Однобибл

Очередь

Про роман Михаила Однобибла «Очередь», впервые опубликованный сервисом электронного самиздата «Ridero» и наделавший кое-какого шума во время вручения премии «Национальный бестселлер» («Очередь» была главным соперником «Зимней дороги» Леонида Юзефовича и фаворитом сразу нескольких членов жюри), надо знать, в сущности, две важные вещи. Во-первых, это безупречный, восхитительный в своей льдистой отточенности текст А во-вторых, в нем ничего - совсем ничего - не происходит: весь роман -это такое бесконечное (на 700 страниц) упражнение «планка», напряженная и мучительная статика с легким привкусом циклического ночного кошмара.

Как результат, говорить о сюжете «Очереди» очень сложно, но хоть какие-то контуры очертить придется. Итак, в воображаемом (возможно, постапокалиптическом) мире существуют два противопоставленных друг другу пространства - город и лес. В городе (по-советски убогом, застроенном облупленными пятиэтажками) живут так называемые «кадровики» - люди, обладающие постоянной работой и наделенные диковинной властью даровать такую работу другим. Работы в городе мало, и чтобы ее получить, необходимо отстоять многодневную (если не многолетнюю) очередь. В лесу же работы хоть отбавляй - черновой, сезонной, сдельной, и там обитают вольные неприкаянные артельщики. Между городом и лесом нет прямого противостояния, однако искры проскакивают: горожане смотрят на бездомных артельщиков свысока, те завидуют благополучию и сытой оседлости горожан, и при этом все, в общем, знают, что горожане круче и горожанином быть хорошо.

Главный герой (Однобибл предпочитает оставить его безымянным, и на протяжении всей книги тот будет именоваться «учетчик» - в сезонных артелях именно он отвечает за учет работы и справедливый раздел выручки) забредает в город случайно и уже не может из него уйти: та самая очередь за работой властно втягивает его в свои ряды. Всё дальнейшее - разной степени неуспешности попытки учетчика эту очередь покинуть и вернуться в родную стихию леса. Однако сколько бы ни дергался учетчик, как бы ни стремился он разорвать незримые путы перекличек, проверок и унизительных разборок (перед впереди стоящими полагается пресмыкаться, позади стоящих -остерегаться и презирать), очередь держит крепко. Единожды начертав на своей руке роковой номер, он становится ее частью, ее собственностью, плотью от ее плоти. Иногда учетчику удается отмотать поводок на изрядную длину - и тогда кажется, что вот сейчас, сейчас-то он улизнет. Иногда удавка срабатывает почти сразу - и его отбрасывает назад прежде, чем он успеет сделать и сотню шагов.

И, на этом собственно, всё. Первые два-три раза читатель сочувствует учетчику и невольно дергается вместе с ним, когда очередь рывком возвращает героя на место. Однако постепенно формируется привычка, а надежда, напротив, умирает: нагрузка на читательские мускулы так и остается статичной, никакое движение не разбавляет долгое и однообразное усилие. Как в «Замке» Кафки или «Татарской пустыне» Дино Буццати, ты принужден к бесплодному и абсурдному ожиданию того, чему никогда не бывать, - пользуясь словами поэта Гумилева, «ты не сможешь двинуться и крикнуть. Это всё. И это будет вечно».

Конечно, организовать в романе такую мощную судорогу - это надо еще суметь, однако, очевидно, Михаил Однобибл предполагает в своем читателе очень специфические представления об удовольствии. Последнее, в чем можно упрекнуть автора, это неумелость: роман его производит впечатление высочайшей осознанности и виртуозной, какой-то едва ли не запредельной техничности. Однобибл прекрасно знает что читателю муторно, тяжело и хочется на волю, но, тем не менее, он ни на минуту не ослабляет постромки. Загипнотизированный языком романа (монотонным, тягучим и каким-то по-платоновски невозможным), завороженный бледным призраком избавления, читатель у него все 700 страниц как миленький простоит в той самой «планке», чувствуя, как постепенно деревенеет тело. Но «планка» хотя бы мышцы укрепляет, а вот что хорошего делает с человеком пытка «Очередью», не вполне понятно - усилие не увенчивается успехом, в конце бесконечного туннеля не брезжит свет, разгадки то ли совсем нет, то ли она такая простая, что и говорить неловко, и общее чувство, которое оставляет по себе роман Михаила Однобибла, - это усталость и досада. Нехорошо так с читателем. Негуманно.

Вероника Кунгурцева, Михаил Однобибл

Киномеханика

Разные книги предлагают читателю разную мотивацию к чтению: что-то читаешь на интересе к сюжету или авторской мысли, что-то на сопереживании героям, что-то на восхищении стилем, и так далее. «Киномеханику» Михаила Однобибла, написанную им в соавторстве с женой, писательницей Вероникой Кунгурцевой, читаешь преимущественно на зудящем и неотступном чувстве раздражения. Невозможный, словно вывихнутый в каждом суставе язык, вихляющая сюжетная линия, постоянно заводящая читателя то в топь, то в тупик, делают «Киномеханику» чтением мучительным - и вместе с тем неотвязным, более всего схожим с желанием сладострастно расчесывать комариный укус.

Сбежавший из некого Учреждения Марат Родин приезжает на черноморский курорт без копейки денег, в единственных войлочных ботинках и куртке не по размеру (впрочем, и того, и другого он очень быстро лишится). Поначалу читатель убежден (и авторы любовно подпитывают в нем эту уверенность), что Марата привела «на юга» жажда мести: он ищет здесь Истца, то есть человека, по вине которого некогда попал в неволю. Однако постепенно обманчиво простая романная конструкция начинает ветвиться, обрастая подробностями, каждая из которых заставит раз за разом пересматривать и образ героя, и саму суть происходящего. Так, выясняется, что между Истцами, способными отправить человека в страшное Учреждение (где все предметы унизительно маленькие, а за малейшую провинность отправляют в карцер), и их жертвами - Ответчиками - отношения особые, почти ритуальные, побег не совсем побег, а месть - не вполне месть... Понемногу распутывая эту сюжетную пряжу (каждый маленький узелок - 20, а то и 30 страниц словесных длиннот ложных ходов, бессмысленных убийств, бесцельных перемещений в пространстве и выморочных диалогов), читатель незаметно для себя втягивается в душное, клаустрофобичное, кафкианское пространство романа, единственный выход из которого (не предупредить об этом будет непорядочно) располагается на его последней странице.

Если вы помните предыдущий роман Михаила Однобибла «Очередь», то вы примерно представляете, чего ждать от этого автора (несмотря на участие в нынешнем проекте Кунгурцевой, именно Однобибл очевидным образом задает в «Киномеханике» темп и формат). Развязка будет добросовестно предъявлена читателю, но, во-первых, уже после того, как тот утратит к ней малейший интерес, а во-вторых, окажется заведомо несоразмерной предшествующему тексту. Иными словами, «Киномеханика» - роман, который читаешь ради самого процесса чтения, практически без надежды на эффектное разрешение канонических жанровых ожиданий, и уж точно не для легкомысленного удовольствия. Однако если те или иные формы БДСМ или, скажем, игры в удушение кажутся вам занятием потенциально привлекательным, но немного рискованным, то роман Однобибла и Кунгурцевой послужит неплохим и полностью безопасным их аналогом.

Андрей Филимонов

Ксения Букша

Открывается внутрь

Небольшой сборник рассказов (или, вернее, роман в рассказах) Ксении Букши - вполне достойный повод применить избитую метафору «целый мир под одной обложкой». Десятки жизненных историй, переплетающихся, пересекающихся и расходящихся в разные стороны, формально объединены траекторией триста шестой маршрутки, на которой герои ездят, которую ждут или просто видят из своих окон. Появившись в одном рассказе в качестве протагонистов, в другом те же персонажи возникают в эпизоде, мелькают на периферии читательского зрения или просто всплывают в разговоре, создавая иллюзию пространства одновременно очень плотного, достоверного и обжитого, и в то же время практически бесконечного, уходящего далеко за горизонт.

Книга разбита на три части, и первая из них, «Детдом», с разных ракурсов показывает всевозможные виды и подвиды сиротства. Тридцатилетняя Ася подозревает, что мать ей не родная, мучительно формулирует в уме правильные вопросы, чтобы узнать, наконец, правду о себе, а попутно берет из детского дома троих детей - домашнюю девочку Дашу, оплакивающую недавно умершую мать, и двух осиротевших мальчишек - хулиганистого Рому и его братика, маленького Сережу. Трудный подросток Анжелика воюет со своей приемной матерью «тетей Леной», тренером по шахматам, не подозревая, какой страшной ценой та выкупила ее из детдомовского рабства (читатель поймет это в самом конце, из случайно брошенной реплики одного из персонажей). Взрослая и, вроде бы, вполне успешно социализированная детдомовка Женя время от времени встречает в городе своего темного двойника - ту, кем она могла бы стать, сложись ее жизнь чуть иначе. Алиса, непристойно располневшая от таблеток и потому легко сходящая за беременную, наблюдает в фойе бассейна за странным одиноким мальчиком в изорванной куртке...

Вторая часть - «Дурдом» - объединяет истории безумия, иногда автономные, а иногда связанные с историями сиротства (так, например, именно здесь мы узнаём, что за таблетки принимает Алиса). Заключительная -«Конечная» - рассказы о смерти, в которых многие сюжеты из первых двух частей находят свое завершение или, напротив, обретают завязку: так, мы узнаем, от чего умерла мама девочки Даши и что же случилось с родителями мальчика в лохмотьях.

Впрочем, разделение на части в «Открывается внутрь» условно - как и любая попытка расчленить неоднородную, текучую и избегающую однозначных оценок ткань бытия. И именно эта цельность, эта высокая и трагическая безоценочность, эта удивительная способность показывать экзистенциальный ужас, не впадая при этом ни в сентиментальность, ни в отчаяние, составляет, пожалуй, главное достоинство блестящего - без всяких преувеличений - сборника Ксении Букши. Словом, если кто-то сегодня и может претендовать на звание русской Элис Манро, то это, бесспорно, она. Если же вспомнить, что Манро называют «Чеховым наших дней», то дальнейшая параллель простраивается сама собой.

Наталия Мещанинова

Рассказы

Тоненькая (126 страниц) дебютная книжечка Наталии Мещаниновой, бесхитростно озаглавленная «Рассказы» и выпущенная издательством «Сеанс» в количестве 1000 экземпляров, - из тех редких сокровищ, которые с лихвой окупают все тяготы работы книжного обозревателя. Пронзительная и литая, как пуля, она работает по модели «Маленькой жизни» Ханьи Янагихары - только «Маленькой жизни» компактной (от чего, возможно, еще более обжигающей), простой, ироничной и узнаваемой до детских припухших желез.

Берем выдуманного Янагихарой мальчика Джуда и меняем его на девочку Наташу, на место монаха-педофила брата Луки подставляем отчима-насильника дядю Сашу, а действие переносим из безликих американских мотелей в тесный неблагополучный городок российского юга - и получаем рассказы (а на самом деле автобиографическую повесть) Наталии Мещаниновой. Жгучая ненависть к себе («я позволила это делать со мной, значит, я и виновата») и саморазрушение как единственное лекарство от нее. Ежедневная унизительная необходимость выбирать, чего ты хочешь больше -ужинать или чтобы тебя не лапали, а еще абсурдная привязанность к предательнице-матери, и иссушающий страх за нее (у матери больное сердце, ее нельзя огорчать). Обманчивое отсутствие эмоций, становящихся в этом мире непозволительной роскошью. Ужас перед районными хулиганами, и обыденная повседневная жестокость, почти неотличимая от любви, и «лозина» в качестве главного средства воспитания, и шитая-перезашитая ватная входная дверь, многократно порезанная ножичками, и страшная лесополоса, где вечерами творится такое, что лучше даже не смотреть в ту сторону... Срываясь то в крик, то в стёб, то почти в стихи, Мещанинова пишет текст непристойно личный, страшный, как романы Стивена Кинга, и в то же время отточенный, как трагедии Расина.

Сравнение с драмой в данном случае неслучайно: Наталья Мещанинова не новичок в этом жанре - известность ей принес сценарий к фильму Бориса Хлебникова «Аритмия». Однако теперь ее имя определенно стоит выучить и тем, кто предпочитает книги кинематографу - не всякий год в русской словесности раздается голос такой чистоты и силы.

Евгений Водолазкин

Брисбен

О новом романе Евгения Водолазкина необходимо сразу сообщить главное: он опять не похож на все предыдущие тексты писателя. В нем нет ни многослойного игрового филологизма «Соловьева и Ларионова», ни прекрасной средневековой атмосферы «Лавра», ни суховатой и концептуальной сюжетности «Авиатора». Вероятно, правильнее всего будет сказать, что, в отличие от предыдущих книг писателя, «Брисбен» написан в первую очередь ради самого текста и его мелодического звучания.

Главный герой романа, Глеб Яновский - музыкант, профессиональный гитарист, однако его роль в романе отчасти служебная. В некотором смысле его можно уподобить медиатору - посреднику между рукой и звуком: сам Глеб и его профессия нужны Водолазкину главным образом для того, чтобы извлечь из слова музыку, а роман превратить в классическую двухголосную фугу.

В соответствии с законами сольфеджио повествование в «Брисбене» распадается на два больших рукава - два голоса, звучащих попеременно (неслучайно прежде, чем всерьез заняться музыкой, герой «Брисбена» учится на филолога, и тема его диплома - полифония по Бахтину). Первый голос рассказывает - или, если угодно, поет - о 2012-2014 годах, когда Глебу Яновскому, международной суперзвезде в зените славы, диагностируют болезнь Паркинсона. Голос номер два описывает более длительный период -с 1971 года, когда Глеб впервые взял в руки инструмент (поначалу еще не гитару даже, но украинскую четырехструнную домру), и до 1990-го, когда к нему, уже гитаристу, приходит первый большой успех.

Главы, относящиеся к детству и юности героя, написаны от третьего лица, в главах же современных на смену прохладному «он» приходит жгучее «я», а лирически-отстраненная интонация сменяется трагически-напряженной. Однако в целом оба голоса звучат в унисон: они переплетаются, дополняют друг друга и, перебрасываясь параллелями и аллюзиями, совокупно выводят единую тему. Пересказать эту тему словами едва ли возможно (вопрос «о чем эта музыка?», понятное дело, вообще не имеет смысла), однако ключевые понятия, по которым, как по вешкам, выстраивается мелодический рисунок романа, восстанавливаются без труда: музыка, любовь, смерть, вера, бессмертие.

Впрочем, наличие в романе единой сквозной музыкальной темы не означает автоматически отсутствия сюжета - вернее, нескольких сопряженных между собой сюжетов.

Глеб, сын украинца и русской, растет в Киеве, учится в украинской школе, и, соответственно, права на него в равной мере предъявляют две культуры -отцовская и материнская, между которыми он упорно отказывается проводить границу. Его равно безупречные украинский и русский языки позволяют ему -хотя и не без труда - раз за разом отказываться от выбора, так что при желании биографию Глеба можно прочесть как историю единства двух противоборствующих начал.

Можно увидеть в ней и историю любви: череда платонических и не вполне платонических влюбленностей приводит Глеба к встрече с любовью всей его жизни - с немкой Катей, Катариной, на которой он женится в двадцать лет, еще в университете. Однако основанный на глубоком взаимном чувстве брак оказывается бесплодным - Катя мечтает о детях, но не может их иметь, и в их с Глебом отношениях начинает звучать мотив Иакова, Лии и Рахили (он же, кстати, звучит и в другом эпизоде - отец Глеба, неудачливый музыкант Федор, сравнивает с Лией домру, на которой мальчик должен выучиться играть прежде, чем заслужит право взять в руки гитару-Рахиль). Катя мечтает, чтобы ребенка от Глеба родила другая женщина - например, ее собственная сестра, и ради этого она готова терпеть измену мужа, на которую сам он, напротив, готов не вполне...

В юности обретенная вера в бога становится для героя способом выбраться из депрессии, в которую он погружается в пятнадцать лет, после разрыва со своей первой любовью, своенравной виолончелисткой Анной. Дочь этой самой Анны, неизлечимо больная и музыкально одаренная девочка Вера, возникает в жизни Глеба в самый темный час для того, чтобы хотя бы ненадолго подарить им с Катей новую надежду.

Ну, и конечно же, все земные дороги, уходя за горизонт, уводят в вынесенный на обложку Брисбен - эдакий аналог толкиеновского Заокраинного Запада, блаженный край, куда в свое время уехала - или не уехала? - мать Глеба...

Сюжет - не самая сильная сторона романа, и при большом желании «Брисбену» можно предъявить немало претензий. Вехи головокружительной карьеры Глеба переданы с туманной скупостью, вероятно, призванной замаскировать то обстоятельство, что автор и сам не вполне представляет, как же оно всё так сложилось - и что вознесло киевского мальчика, обычного школьного учителя с музыкальной школой и филфаком в анамнезе на вершину музыкального Олимпа. Сцена на Майдане (зимой 2014-го Глеб прилетает в охваченный волнениями Киев хоронить отца, и из-за своего российского паспорта едва не становится жертвой восставших масс) избыточно театральна и выглядит искусственной, а потому неловкой данью какой-то странно понятой актуальности. А образ петербургского писателя Нестора, пишущего - нет, не летопись, но биографию Глеба, - и вовсе заставляет вспомнить о грубоватой железной скобе, призванной худо-бедно скрепить разваливающиеся части.

В принципе, список конструктивных недочетов и несуразностей можно было бы продолжить, но, признаться, для этого требуется запас строгости куда больший, чем тот, которым обычно располагает читатель. Музыкальность и певучесть текста, пронизывающие его рифмы, филигранная работа с интонацией (в «Брисбене» Водолазкин демонстрирует стилистический диапазон в три октавы - от возвышенного пафоса и героики до мягкой иронии), и, наконец, заоблачная композиционная - именно композиционная, а не сюжетная - гармоничность романа, делают любые претензии не то, чтобы несостоятельными, но какими-то избыточными, ненужными.

«Играй с нюансами», - наставляет маленького Глеба его учительница в музыкальной школе, и сам Евгений Водолазкин неукоснительно следует этой рекомендации. В сущности, его «Брисбен» - это и есть бесконечная нюансировка основной темы, игра на полутонах, переливы стиля, погружающие читателя в череду магических снов наяву и заставляющие в полной мере разделять с героем всё, с ним происходящее. Сидит ли Глеб возле тела утопленницы на днепровском берегу, любуется ли крупными южными звездами в обществе подвыпившего польского хуторянина или трясется от холода и неудовлетворенной страсти внутри ледяной ростральной колонны, - мы будем вместе с ним бояться, мерзнуть, восхищаться и испытывать добрый десяток других эмоций, причем не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом, едва ли не телесном.

Иными словами, в «Брисбене» мы имеем дело еще с одной - не то, чтобы радикально новой, но раньше скорее подразумеваемой, чем проявленной в полную силу, - гранью водолазкинского таланта: вербальной, стилистической, музыкальной. Волшебство, которое раньше творилось в романах Водолазкина на уровне мысли или антуража, сейчас спустилось еще на один этаж вниз, и творится теперь на уровне слова и звука. И то, что к четвертому своему большому роману Водолазкин сохраняет способность каждый раз удивлять читателя иным манером, заставляет взглянуть на него с обновленным восхищением, к которому на сей раз примешивается еще и нотка удивления: ну и ну, надо же, он еще и такое может.

Александр Етоев

Я буду всегда с тобой

Петербуржец Александр Етоев «подавал надежды» так долго и так нерегулярно, что вера в реализацию этих надежд, признаться, давно покинула даже самых терпеливых и благожелательных поклонников его дарования. Со времени публикации предыдущей большой книги Етоева, романа «Человек из паутины», ошеломляюще талантливого и столь же ошеломляюще неровного и фрагментарного, прошло четырнадцать лет - перерыв, не позволительный для писателя масштабом поменьше Джонатана Франзена или Донны Тартт. После такой паузы в литературу возвращаются единицы, да и то, как правило, без особого успеха. Новый роман Александра Етоева - впечатляющее исключение из этого правила и обнадеживающий пример того, что поздно в самом деле лучше, чем никогда, а терпение и труд перетрут если не всё, то во всяком случае многое - читательскую инерцию в том числе.

«Я буду всегда с тобой» вообще нарушает немало незыблемых на первый взгляд правил. Обращаясь (как и многие писатели сегодня) к российской травме XX века, а именно к войне и ГУЛАГу, Етоев показывает, что на этой иссушенной почве до сих пор вполне можно выращивать цветы выдающейся красоты и экзотической яркости. И нужно для этого не так уж много: снизить накал драматизма, перестать смотреться в прошлое, как в зеркало, а также отказаться от попыток понять, как же оно там было на самом деле, и решить, кто безусловно прав, а кто - однозначно виноват.

1943 год, Ямальская тундра. Степан Рза, старый скульптор, объездивший полмира, а после вернувшийся на родину и получивший Сталинскую премию за монументальный портрет вождя (мастер высек его из цельной скалы в Уральских горах), в годы войны обосновался в Салехарде. Здесь, в циркумполярье (этим миражным псевдонаучным термином Етоев обозначает место действия романа), он режет из дерева, рубит из камня и отливает из металла свои поразительные скульптуры. Его памятник спящему солдату вызывает у окружающих желание говорить шепотом и ходить на цыпочках. Железный Лазарь Каганович способен нагнать нешуточного страха на вторгшихся в мастерскую вандалов, а деревянный Василий Мангазейский (местночтимый святой, изваянный Рзой в качестве наглядного пособия по антирелигиозной пропаганде), похоже, и правда творит чудеса.

Однажды Степана Дмитриевича вызывают к начальнику местного лагеря, герою гражданской войны, визионеру и самодуру Тимофею Дымобыкову. Дымобыков хочет, чтобы скульптор изваял его портрет, и Рза, снявшись с насиженных мест, переезжает поближе к своему заказчику. Здесь он становится свидетелем и невольным участником нелепейшей интриги: замполит лагеря, амбициозный и беспринципный полковник Телячелов, мечтает о повышении, а для этого ему необходимо разоблачить скрытого врага. На роль этого врага он определяет Ванойту Ненянга, молодого шамана из рода комара и друга скульптора Рзы, - по выдуманной Телячеловым легенде Ванойта (или, как зовут его русские, Ванюта) задумал при поддержке нацистских интервентов поднять среди ненцев восстание против советской власти...

Несмотря на обманчивую узнаваемость некоторых деталей, действующих лиц и географических названий, книгу Александра Етоева ни в коем случае не следует читать как честную историческую прозу. Впрочем, певучий и ритмичный, парадоксальным образом совмещающий в себе приземленную иронию с поэтичной сказовостью язык романа очень быстро подскажет читателю верный модус его восприятия. «Я буду всегда с тобой» - не очередное погружение в драму российского народа, но волшебная сказка, альтернативная история - или, если угодно, история подлинная, но только увиденная глазами диковинного северного божества и пересказанная устами мальчика-сновидца.

Профессиональная честность требует признать, что красоты стиля у Етоева немного подмяли под себя сюжет, и безупречная поначалу повествовательная линия к финалу не то, чтобы вовсе сдувается, но теряется среди ямальских болот и лирических отступлений. Однако едва ли именно разочарование станет доминирующей читательской эмоцией по прочтении «Я буду всегда с тобой» - скорее уж удивление: а что, так можно было? Можно было взять чуть ли не самый болезненный отрезок нашего коллективного прошлого и, не оскорбив ничьих чувств, превратить его в зачарованный Диснейленд с элементами классического вестерна, только с ненцами вместо индейцев? Опыт Етоева показывает: да. можно.

Гузель Яхина

Дети мои

Роман Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза» стал примером такого редкого в наших реалиях подлинного, недутого читательского успеха, помноженного при этом еще и на успех формальный (премия «Большая книга» за дебют - событие беспрецедентное), что любая критика в его отношении разом оказалась не то, чтобы невозможной, но попросту ненужной. Да, роман обладал крайне прямолинейной и, в общем, довольно спорной моралью (в любом аду можно выкроить кусочек Лимба, чтобы обустроить в нем свое маленькое, частное счастье, а еще никакой советский ад не сравнится с адом патриархальным). Да. наряду с блестяще прописанными фрагментами в нем имелись пустоты, едва намеченные пунктиром - эту особенность принято было относить за счет сценарного прошлого Яхиной. Но несмотря ни на что казалось, что недостатки эти - следствие исключительно литературной неопытности автора, сквозь которую проступает нечто настолько живое, искреннее и настоящее, что в следующей книге любые огрехи неизбежно рассосутся сами собой - надо просто немного подождать.

В некотором смысле все предсказанное сбылось: былые лакуны заросли в «Детях моих» буйной стилистической и жанровой игрой, богатой образностью и изысканными аллюзиями, а «лобовая» мораль сделалась заметно менее лобовой, затерявшись в облаке слов, звуков и фантазий. Авторская манера письма стала несравненно более зрелой, умелой и профессиональной. И всё вместе это максимально ясно высветило неумолимый факт: так, как оно было раньше, в «Зулейхе», радикально - просто несопоставимо - лучше.

«Дети мои» - жизнеописание Якоба Ивановича Баха, неприметного и скромного шульмейстера (школьного учителя) из поволжской немецкой колонии Гнаденталь. Накануне революции с Якобом Ивановичем, уверившимся уже, что жизнь его навечно останется жизнью архетипического «маленького человека», происходит важное событие: он без памяти влюбляется в юную Клару - дочку богатого хуторянина с противоположного берега Волги. Вопреки воле отца, желавшего увезти дочь в Германию, девушка сбегает с учителем, а после, отвергнутые прочими колонистами, влюбленные уединяются на зачарованном хуторе - как выясняется, навсегда.

Там, под сенью яблонь, на которых никогда не переводятся спелые яблоки, Клара родит дочь и умрет (если в этот момент вы вспомнили завязку водолаз кине кого «Лавра», то, в общем, вы вспомнили правильно), а онемевший Якоб, оставшись в одиночестве с младенцем на руках, вынужденно начнет совершать вылазки во внешний мир. над которым за время его отшельничества пронеслось немало бурь. Там, в Советской республике немцев Поволжья, он найдет свое подлинное призвание (сочинять сказки, обладающие дивной и страшной способностью трансформировать реальность), встретит достойного ученика (фанатика-горбуна Гофмана, приехавшего из Германии в Россию строить коммунизм), станет свидетелем великих свершений и великих бед, а в самом конце, выпустив в большой мир выросших детей (родную дочь Анче и приблудного киргиза-приемыша Ваську), смиренно и благостно отправится в последнее странствие навстречу смерти.

В отличие от «Зулейхи», читавшейся как более или менее достоверная история «про жизнь», «Дети мои» историческим романом даже не притворяются. С самого начала Якоб Иванович предстает перед читателем персонажем полуфантастическим, словно бы случайно забредшим в отечественную историю XX века с нехоженных троп толкиеновского Средиземья. Неслучайно же, описывая, как герой устремляется навстречу судьбе и приключениям, Яхина заботливо уточняет, что он не забыл при этом захватить носовой платок - в отличие от растяпы Бильбо Бэггинса, который, как мы помним, выскочил из дома вслед за гномами без этого нужнейшего предмета. Аллюзий на Толкиена в романе вообще немало. Так, тишайшие немецкие колонисты, желая кому-то дурного, совершенно по-хоббитски говорят «раздери его дракон», и в целом Гнаденталь - тот же Шир: даже товарищу Сталину, прибывающему в Поволжье с какими-то неясными галлюцинозно-инспекционными целями, они видятся карликами, много меньше нормального человеческого роста.

Хутор, на котором проходит большая часть жизни Баха, обладает всеми признаками страны эльфов. Отсюда нельзя уйти по собственному желанию (Бах совершает такую попытку при первом визите, однако едва не гибнет и чудом не сходит с ума), сюда практически нет доступа извне, здесь даже в самые лихие и голодные годы не переводится рыба, яблоки, морковь и пшено, сундуки ломятся от причудливого старинного платья, а время течет не так, как на противоположном берегу. Даже Волга, отделяющая хутор от Гнаденталя, - это не наша привычная Волга, а магический поток между мирами, хранящий в себе память человечества и укрывающий души погибших.

В самой идее превратить историю революции, гражданской войны и коллективизации в фэнтези нет ничего порочного (в конце концов, делал же нечто подобное в своих романах Владимир Шаров - и неплохо получалось). Другое дело, что в «Детях моих» цель этого предприятия так и остается непроясненной. Подернувшись смягчающей дымкой магически-реалистического покрова, история перестает быть обжигающе близкой, узнаваемой и страшной, но и простодушно увлекательной тоже не становится -в том смысле, что дракон так никого и не раздерет, утопленники не восстанут со дна Волги и не побредут по волжским степям на манер белых ходоков, да и в целом читали мы фэнтези позабористей. Фантасмагорическая действительность внутри романа оказывается метафорой, но метафорой без ключа, ни к чему не отсылающей и зависшей в воздухе. Зачем говорить «поволжские немцы - точь-в-точь хоббиты», если сравнение ничего не прибавляет ни первым, ни вторым?..

И это возвращает нас к разговору о прямолинейной морали - той самой, за которую ругали «Зулейху». В данном случае ни о какой прямолинейности и уж тем более навязчивости речь не идет, но едва ли это можно считать таким уж большим достоинством. Многократно запутавшись в магических подтекстах, а после из них выпутавшись, переплыв реку прилагательных и наречий, преодолев море поэтических образов, любовно выписанных деталей и прочих вербальных красот, читатель оказывается перед неутешительным выводом: на уровне идеи «Дети мои» опять сводятся к банальному «в любых обстоятельствах человек имеет шанс прожить собственную жизнь со всеми ее горестями, радостями, обретениями и утратами». Только если в прошлый раз для того, чтобы проиллюстрировать этот нехитрый тезис, Яхина обошлась скупым и понятным сибирским поселком, то на сей раз ей зачем-то потребовалось сооружать целый крупнобюджетный фэнтези-мир, смутно схожий с миром немецкого Поволжья 1920-х годов. В принципе, ненаказуемо, конечно, но мы и с первого раза неплохо поняли.

Захар Прилепин

Некоторые не попадут в ад: роман-фантасмагория

Назвав «Некоторые не попадут в ад» романом-фантасмагорией, автор и издатель покривили душой дважды. Слово «фантасмагория», вероятно, понадобилось им в подзаголовке как оберег на тот (не слишком, впрочем, вероятный) случай, если кому-то придет в голову проверить приведенные в книге факты на предмет их соответствия законодательству Российской Федерации. Что же до слова «роман», то оно по отношению к этому тексту может употребляться лишь метафорически: в действительности «Некоторые не попадут в ад» - это нечто среднее между исповедью и моноспектаклем, в котором все персонажи - от центральных до эпизодических - выступают под своими настоящими именами, а время и место действия - конкретней некуда.

Полностью идентичный автору главный герой - знаменитый писатель Захар - четвертый год живет и воюет на Донбассе. На своем черном «круизере» он в сопровождении преданной «лички» (личной охраны) лихо катается из дорогого ресторана «Пушкин» на передовую, а с концерта рэпера Хаски в баню к Бате - полковнику Александру Захарченко, всемогущему Главе непризнанной Донецкой республики. Веселый, бесстрашный (не боится ни обстрела, ни начальства), бескорыстный и при всём том обаятельно ироничный Захар то отправляется в самое пекло «брать языка», чтобы обменять его на попавшего в плен важного ополченца (спойлер: не возьмет), то несется в Москву ужинать с Моникой Белуччи, то летит в Сербию, чтобы выйти в море на яхте с Эмиром Кустурицей, то пьет водку под задушевные разговоры с простыми деревенскими ребятами из своего батальона, то уместно цитирует Цветаеву, то накрывает вражеские позиции местным супер-оружием - ракетой с ласковым прозвищем «вундер-вафля». Ни один сюжет не заканчивается округлой кульминацией, нить повествования постоянно рвется, стиль в среднем дважды на страницу скачет от приземленного к возвышенному и обратно, а единственная композиционная вешка, просматривающаяся, в общем, с самого начала - это неизбежный и трагически предопределенный финал: гибель Бати, крах всех надежд, отъезд автора в Россию.

Война на Донбассе идет уже скоро пять лет, и рефлексия по ее поводу (в том числе рефлексия литературная, пристрастная и сколь угодно персональная) - вещь определенно нелишняя. Однако - и это, пожалуй, главное, что нужно знать о романе-фантасмагории «Некоторые не попадут в ад» - книга Захара Прилепина этой цели не служит: даже если автор хотел объяснить читателю что-то важное и сокровенное про события на Донбассе, у него не получилось.

Главный вопрос, который остается у Прилепина вынесенным за скобки. -это, как ни банально, причины происходящего; не в прагматичном ключе -насколько велико там российское военное присутствие (если верить Прилепину, невелико), а в каком-то более глубоком, философском, если угодно, смысле. Почему люди, сами считающие себя украинцами (таких, как пишет автор, в Донецке и Луганске большинство), оказались по разные стороны фронта, чем так плох и опасен «наш несчастный неприятель» (этим кодовым оборотом в книге обозначается украинская сторона конфликта), за что сражаются сепаратисты и что же, в конце концов, привело на чужую войну нижегородца Прилепина - всё это ни в какой момент не становится темой сколько-нибудь искреннего разговора. Автор сообщает, что верил в никем не признанную республику «как в свет собственного детства, как в отца, как в первую любовь, как в любимое стихотворение, как в молитву, которая помогла в страшный час», но дешифровать символ этой веры нам не суждено. Периодически кажется, что вот сейчас, сейчас автор соберется с силами и заговорит, наконец, о важном, но нет: каждый раз он словно намеренно сбивает серьезный настрой то грубоватой шуткой, то резкой сменой темы.

Оставляя незаполненным глубинный, смысловой (а потому самый, вероятно, мучительный и травматичный - в том числе для него самого) слой происходящего на Донбассе, Прилепин обращается к уровню, так сказать, поверхностному, описательному. И вот тут-то и начинаются проблемы - не скажешь даже, этические или всё же скорее художественные. «Нормальным людям сложно отказаться, когда можно раскрутить невиданную карусель и самому на ней прокатиться» - примерно так, с разными вариациями, формулирует Прилепин мотивацию своих товарищей по оружию. «Надо, чтоб всегда было весело», «меня забавляло», «я валял дурака, а это важное занятие» - намеренно паясничая и демонстративно умалчивая о главном -о том, как же всё так вышло и чем закончится, автор пытается вести себя на манер трагического героя, прячущего за веселым балагурством бездны непроговоренной боли.

К сожалению, эффект оказывается обратным, и литературное дарование (по-прежнему, к слову сказать, яркое и бесспорное) в данном случае обращается против Прилепина. Образ высокомерного и, чего греха таить, по-хемингуэевски самодовольного рассказчика, упивающегося контрастом между опасностями войны и собственной красочной жизнью (и славой) за пределами Донбасса, выглядит безупречно убедительно и цельно, а подразумеваемая за всем этим многозначительная недоговоренность и потаенная душевная мука кажутся не более, чем данью традиции. Отказываясь нагнетать страсти и писать о войне как о трагедии (выбор нравственно не бесспорный, но допустимый), сводя катастрофу на Донбассе к некому образу жизни - не идеальному, но, в общем, не без достоинств - Захар Прилепин выхолащивает свое высказывание, лишая его масштаба, веса и, по большому счету, смысла.

В аннотации автор пишет буквально следующее: «И мысли не было сочинять эту книжку. Сорок раз себе пообещал: пусть всё отстоится, отлежится - что запомнится и не потеряется, то и будет самым главным». Похоже, эта идея была чертовски правильной: как говорил Витгенштейн, «о чем невозможно говорить, о том следует молчать». То, что Прилепин пока не готов к разговору о Донбассе, совершенно понятно и естественно. То, что несмотря на это он зачем-то всё равно пытается о нем говорить, понять -и принять - гораздо сложнее.

Владимир Сорокин

Сухбат Афлатуни

Алексей Сальников

Сергей Кузнецов

Учитель Дымов

В сороковые годы XX века Владимир Дымов, молодой перспективный химик, отказывается от научной или производственной карьеры и выбирает скромную стезю преподавателя органической химии в провинциальном вузе. В семидесятые и восьмидесятые сын Владимира Валерий, преподаватель физкультуры в хорошей московской школе, уходит с работы и становится легендарным «гуру Валом» - штудирует эзотерический самиздат, обучает молодежь йоге, практикует тантру, чистит чакры, пьет с учениками и последователями чай на кухне. В девяностые сын Валерия и внук Владимира Андрей уклоняется от дороги сверстников - не погружается в кислотный угар, не делает бизнес, не ездит на бандитские разборки: сначала Андрей пишет про культуру в глянцевые журналы, а после, уже в нулевые, бросает вконец обесценившуюся журналистику и идет в школьные учителя, преподавать детям русскую классику.

После просторного, мощного и головокружительно разнообразного «Калейдоскопа» камерная семейная сага в духе Людмилы Улицкой -последнее, чего мы ждали от Кузнецова. Конечно, даже в этом скромном жанре видно, что он очень хороший писатель - один из лучших, пишущих по-русски сегодня. Особенно заметно это становится ко второй половине романа, когда из области мутноватых и призрачных воспоминаний предыдущего поколения Кузнецов переходит в плотное и материальное пространство собственного опыта. Семидесятые, восьмидесятые, девяностые и нулевые кристаллизированы и засахарены в его романе с такой щемящей ясностью и достоверностью - вплоть до третьестепенных бытовых деталей, словечек и эмоций - что со временем «Учитель Дымов» имеет неплохие шансы превратиться в важный исторический источник по позднесоветской и постсоветской истории. Но всё это не меняет сути: новая книга Сергея Кузнецова - очень простая и традиционная; а из наворотов в ней разве что чуть смещенная оптика: на Владимира мы смотрим глазами женщины, всю жизнь в него безответно влюбленной; а Валерия наблюдаем преимущественно через его сына Андрея.

И тем не менее, есть у Кузнецова и важное отличие от классической семейной саги. «Учитель Дымов» - роман с предельно четким месседжем, и месседж этот - простой (под стать всему роману), актуальный и неожиданно утешительный.

Самый старший Дымов прячется в преподавание от репрессий. Средний Дымов уходит из школы, не желая ни участвовать в абсурдной и унизительной «общественно-политической жизни», ни подставлять окружающих своим демонстративным в ней неучастием - и находит гармонию в тихой эзотерической заводи. Самый младший из Дымовых, напротив, именно в школе спасается от нарастающего абсурда, а когда во время «белоленточной революции» работа в престижном московском лицее ставит его перед слишком сложным нравственным выбором, уходит еще глубже - уезжает работать в школу в Туле... Не быть, не состоять, не голосовать «за», но и «против» тоже не голосовать, находить тонкий зазор между соучастием и прямой конфронтацией и при этом всегда делать то, что любишь и считаешь важным, -три поколения Дымовых показывают, что это вещь возможная и достижимая, в общем, при любой власти и в любое - даже самое скверное - время. При желании всегда можно выгородить себе уголок покоя и осмысленности, найти узенькую тропинку в страну фей, вьющуюся между тернистой тропой в рай и торной дорогой в ад.

Таким образом, «Учитель Дымов» Сергея Кузнецова при всей своей незатейливости с содержательной точки зрения примыкает к фундаментальному труду Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось», объясняющему принципы «вненаходимости» позднесоветской эпохи - способа существования на границе советского официоза и чуть за ней. Но это только одним боком - с другой стороны «Учителя Дымова» подпирает роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза» с его идеей маленького и бедного персонального рая. возможного в любом аду. И сочетание это настолько нетривиально, что с большим запасом окупает любую формальную простоту.

Ольга Погодина-Кузмина

Уран

Вынесенное в заглавие книги Ольги Погодиной-Кузминой слово «уран» в романе осмысляется двояко - одновременно и метафорически, и сугубо прагматически. Действие романа локализовано на излете самой «уранической» - то есть склонной к пожиранию собственных детей - эпохи в отечественной истории: за вычетом флешбэков, большая часть событий в нем происходит весной и ранним летом 1953 года, незадолго до и сразу после смерти Сталина. Однако уран присутствует в тексте и вполне материально: жизнь всех героев так или иначе сконцентрирована вокруг секретного комбината по обогащению урана, расположенного в Эстонии, в закрытом поселке Силламяэ.

Время и место действия предсказуемым образом задают и основные смысловые векторы романа: тревожное ожидание перемен, лагерь (значительную часть работ на комбинате выполняют зэки и вольнонаемные), не затянувшиеся толком раны прошлой войны и медленно раскручивающийся маховик приготовлений к войне следующей - куда более страшной... В глухих чащах еще скрываются «лесные братья», еще сочится из-под эстонской земли тайная ненависть к захватчикам, но понемногу привычка к новому порядку (или просто усталость от бесплодной борьбы) берет верх, да и утопический советский город-сад, с поразительной скоростью растущий вокруг комбината, кажется, обещает всем своим обитателям покой и благополучие...

В этой точке предсказуемая часть заканчивается и начинаются сюрпризы: внутрь всего этого ретро-антуража, прозрачно намекающего на очередной роман о советской исторической травме, Погодина-Кузмина ухитряется встроить настоящую, качественную шпионско-детективную интригу: в нарождающемся городе одно за другим происходят зловещие убийства. Сначала на болоте обнаруживают изуродованный труп комбинатского шофера и бывшего партизана. Потом дочь главного инженера, а по совместительству местную фам-фаталь находят задушенной с отрезанным языком. При странных обстоятельствах умирает эстонец-коммунист приехавший расследовать убийства из Ленинграда. И, наконец, из Москвы поступает сигнал: на комбинате окопался иностранный шпион, и в скором времени следует ожидать диверсии...

В «Уране» нет одного главного героя - автор переключает фокус между десятком персонажей, как опытный режиссер - между десятком камер, с разных точек нацеленных на один и тот же объект. Молодой инженер Алексей Воронцов работает на износ, не щадя себя, а в душе баюкает какую-то темную тайну. Юный зэк из воров Ленечка Май, красавчик и любимец местного пахана, оказывается втянут в великую войну на зоне: умеренные «красные» воры, пошедшие на сделку с государством, здесь сошлись в смертельном противоборстве с ворами «черными», радикальными и непримиримыми хранителями криминального «закона». Всесильный директор Комбината Арсений Гаков разрывается между страхом (присягнуть на верность Берии или выждать, рискуя в случае его возвышения впасть в немилость?) и надеждой на перемены, между тягостным чувством собственного несовершенства и искренней верой в возможность идеала. Разведенная мать двоих детей, уборщица Таисия Котемкина томится неловкой и неуместной влюбленностью в Воронцова. Пятнадцатилетняя Эльза Сепп всей душой сочувствует тайной борьбе старших братьев против советской власти, но на свою беду влюбляется в молодого и пылкого московского комсомольца Павлика, племянника директора комбината, приехавшего к дяде на каникулы. И все эти истории завихряются, закольцовываются вокруг цепочки убийств и предполагаемой диверсии, обрастают едва ли не оккультной жутью. Тени сгущаются, а до пресловутого полудня, когда им полагается исчезнуть, еще жить и жить.

Выстраивая шпионскую интригу Ольга Погодина-Кузмина вполне очевидно ориентируется на советские образцы жанра: при некотором желании в «Уране» можно различить влияние Льва Овалова (создателя легендарного контрразведчика майора Пронина), Юлиана Семенова и даже Владимира Богомолова с его «Моментом истины». Однако влияние это поверхностное, инструментальное, едва ли не игровое. Автор явно не стремится напугать читателя еще одной версией «социалистического ада», да и вообще фиксирует реалии начала пятидесятых не без сочувствия, но всё же вообразить такую меру правдивости в приключенческой литературе советской эпохи едва ли возможно. Холод, неустроенность, нищета, страх, вранье, мрак войны и репрессий за спиной, неизвестность впереди - мир «Урана» никак не спутаешь со светлым, надежным миром советского шпионского романа, лишь по краешку оттененным происками коварных империалистов. Более того, разоблаченный злодей в конце концов оказывается плотью от плоти советской системы - ее закономерным (и чудовищным) порождением.

Такой же условностью, фикцией оборачивается и заигрывание автора с жанром советского «производственного романа»: в отличие от, скажем, эталонного гладковского «Цемента», вся линия, связанная с обогащением урана и вообще работой комбината, у Погодиной-Кузминой остается предельно обобщенной, неконкретной. Замени она уран на бокситы или, допустим, золотоносные руды, для читателя мало что изменилось бы.

Словом, искать параллелей «Урану» в прошлом очевидно не стоит. Куда больше сходства роман Ольги Погодиной-Кузминой демонстрирует, скажем, со сравнительно недавним «Дознавателем» Маргариты Хемлин. Так же, как и у Хемлин, любовно и точно прописанный советский сеттинг в «Уране» важен, но не самоценен, а внутренняя динамика повествования обеспечивается за счет детективной интриги. И так же, как и в случае с «Дознавателем», в романе Погодиной-Кузминой есть, к чему придраться с точки зрения конструкции и композиции. Бодро начавшись, ближе к середине «Уран» дает заметный крен в сторону нежанровой прозы, вязнет в избыточных подробностях и тонких психологических нюансах. В результате на развязку (впечатляющую и эффектную) остается разочаровывающе мало места, автор сбивается на торопливую скороговорку, а многие детали читателю приходится домысливать самостоятельно, восстанавливая сюжетную канву по косвенным и едва ли не случайным намекам.

И тем не менее, «Уран» - важное и, хочется надеяться, симптоматичное событие для современной русской прозы. Готовность говорить о советском периоде с пониманием, но без надрыва и навязчивых политических аллюзий, в совокупности с желанием сделать читателю не только страшно, больно или неуютно, но еще и интересно, - ровно то, чего не хватает подавляющему большинству современных русских авторов. Ольга Погодина-Кузмина в полной мере демонстрирует в своем романе и то, и другое.

Александр Архангельский

Бюро проверки

Алексей Ноговицын, аспирант философского факультета МГУ, почти закончивший диссертацию о любомудрах, возвращается в столицу из стройотряда в день начала московской олимпиады. Из далеких киргизских степей его до срока выдернула странная телеграмма, содержание которой он вынужден хранить в тайне от всех, даже от самых близких ему людей - мамы, научного руководителя и любимой девушки. На протяжении последующих девяти дней он будет раскручивать свою жизнь сразу в две стороны: одновременно вспоминать прошедшие годы и катиться навстречу пугающему будущему - совсем не такому, каким оно виделось всего-то парой недель раньше самому Алексею и его родным.

Довольно быстро читатель узнаёт, что Ноговицын - новообращенный христианин: в кладовке у него обустроена небольшая молельня, он ревностно соблюдает посты и обряды, а в отношениях с возлюбленной уже два года хранит мучительную для обоих «чистоту». Однако в церкви Алексею душно: прозаичные попы, вечно всем недовольные бабки, суеверия, духовная тщета... Ноговицыну кажется, что из одной тягостной несвободы - советской - он попал в другую, не менее гнетущую и сковывающую движения его крылатой души. Единственной отдушиной становится переписка с загадочным и утонченным отцом Артемием, иеромонахом, живущим где-то в подмосковной глуши и дистанционно окормляющим столичных воцерковленных умников. Именно по его призыву Ноговицын сейчас и примчался в Москву - то ли для мистической жертвы, то ли для великого подвига веры...

В принципе, роман Александра Архангельского можно с некоторой натяжкой назвать детективом: в нем есть стартовая загадка (собственно телеграмма) и некоторая - в меру динамичная - последовательность событий, приводящих в конце концов к разгадке. Однако эта формальная сюжетная канва производит впечатление искусственного костыля, призванного механическим образом скрепить пространные, любовные зарисовки советского быта и нравов. Архангельский знает: чтобы быть прочитанным широкой аудиторией, роман должен содержать в себе некоторую по возможности захватывающую историю, и неплохо (хотя и небезупречно - при детальном рассмотрении в «Бюро проверки» обнаруживаются нестыковки как структурные, так и психологические) отрабатывает этот пункт программы. Однако на самом деле писать о чайном грибе на окошке, об опустевшей по случаю олимпиады Москве, о бочках с квасом на перекрестках, о клеенке, о дефиците, о куртках из магазина «Польская мода», о концерте группы «Машина времени», о разноцветных собраниях классиков за стеклом и тому подобных приметах времени Архангельскому несравненно интереснее, чем объяснять, что же все-таки случилось с Алексеем Ноговицыным жарким летом 1980 года, в промежуток между началом Московской олимпиады и смертью Владимира Высоцкого. Как результат, читатель оказывается погружен в теплый, материальный, подробно обустроенный и великолепно прописанный мир, действие в котором движется непредсказуемыми скачками: то на двести страниц зависает на месте, то внезапно переходит в галоп, экспресс-методом отрабатывая положенную норму экшна, то вновь притормаживает у какой-нибудь особо соблазнительной витрины или книжной полки.

В принципе, эта потребность в музеефикации СССР, в бережном - то ли влюбленном, то ли гадливом - сохранении его символов, не нова: достаточно вспомнить хотя бы «Город Брежнев» Шамиля Идиатуллина, написанный ровно с той же интенцией и страдающий теми же недостатками. Чем дальше, тем больше отечественный литературный мейнстрим в лучших своих проявлениях напоминает «парк советского периода» с любовно проложенными экскурсионными маршрутами. Одно безвременье (сегодняшнее), до ломоты в глазах вглядывающееся в зеркало другого безвременья (советского), -примерно так выглядит отечественная проза сегодня. Жутковатое зрелище, если вдуматься, и очень симптоматичное.

Анна Немзер

Раунд: оптический роман

«Раунд» - дебютный роман журналистки, главного редактора телеканала «Дождь» Анны Немзер (до этого у нее выходила в журнале «Знамя» небольшая повесть) - как глоток свежего воздуха для отечественного читателя, утомленного бесконечным вскапыванием и перекапыванием каменистой советской делянки. Модная стилистика «вербатим» (повествование словно бы собрано из фрагментов прямой речи), герои актуальней некуда - от юноши-трансгендера до популярного рэпера с докторской степенью по литературе (поднимите руки, кто не узнал в этом описании Оксимирона), сюжет словно из новостей, сложная нелинейная композиция - и всё это в упаковке из динамичного, подчеркнуто не-российского по манере и темпу текста.

Рэпер Дима Грозовский любит девушку-физика Сашу Лучникову, которая решает сменить пол. Они расстаются, но любовь, как выясняется, не имеет гендера - их тянет друг к другу по-прежнему. Саша (теперь о нем уже нужно говорить в мужском роде) волей случая становится обладателем некоторой темной испепеляющей тайны, касающейся внутренней политики одной северокавказской республики - тайны, которую одинаково невозможно хранить и страшно обнародовать. Саша делится этой тайной с Димой, тот - со своей девушкой-журналисткой Ниной (да, у Димы запутанная личная жизнь), та - со своим лучшим другом-израильтянином Ариком, а Арик - со своей девушкой Тами. Дима с Ниной решают предать тайну огласке, и с этого момента запускается последовательность событий, предугадать исход которых не возьмется никто из героев. Вполне актуальное, узнаваемое и достоверное настоящее перетекает в воображаемое будущее, а по другую сторону горизонта событий, в прошлом, между героями обнаруживаются причудливые генеалогические связи, о которых они сами до поры не подозревают. Одна и та же история проигрывается дважды - оба раза как трагедия, но с разным исходом, с разными героями и в разных декорациях.

Назвать «Раунд» безупречным романом было бы, пожалуй, слишком смело: некоторые фрагменты в нем написаны блестяще, а некоторые намечены схематичным контуром - кажется, их стоило бы развернуть и продолжить. Ни одна сюжетная нить не обрывается (что делает автору честь), но некоторые выглядят избыточно тонкими, сухими и ломкими. «Раунд» - не тот текст, которому светит громкий читательский успех (впрочем, на этот счет приятно будет ошибиться): подчеркнутая внеположность господствующей в нашей литературе герметичной ретро-повестке делает роман не то неактуальным, не то избыточно - почти непристойно -актуальным, и еще неизвестно, что из этого хуже. Из всего написанного за последние годы «Раунд» более всего похож на «Калейдоскоп: Расходные материалы» Сергея Кузнецова и с большой долей вероятности повторит его судьбу - станет важным (возможно, важнейшим) событием для нескольких сотен - в лучшем случае тысяч - читателей. Однако именно книги, подобные роману Анны Немзер, наполняют смыслом работу книжного обозревателя, а русской литературе в целом дают надежду на преодоление советской травмы.

Дмитрий Захаров

Средняя Эдда

В подземных переходах, на брандмауэрах и пустых простенках в центре столицы экзотическими цветами распускаются странные граффити. На каждом из них - фантасмагорические сцены, в героях которых без труда опознаются политики, медиа-менеджеры, влиятельные силовики, популярные блогеры. На неуловимого художника (его знают под именем «Хиропрактик») открыт сезон охоты: кажется, в Москве не осталось ни одного ведомства, ни одного мало-мальски приметного представителя элиты, которому он не был бы позарез необходим. А тем временем персонажи, запечатленные на граффити, один за другим умирают нехорошей смертью, и, похоже, среди следующих жертв -первые лица государства...

Главный герой «Средней Эдды» Дмитрий Борисов, сам в прошлом активист «культурного сопротивления», теперь работает в так называемой Конюшне - странной госструктуре, сфера деятельности которой лежит на стыке политического пиара и профессиональной провокации. Дмитрий выпивает с коллегами (неплохими, в общем, ребятами, даром что мастерами распила и отката), благоговеет перед шефом - лощеным дву- или даже трехличным интеллектуалом, восторженно исследует крамолу, с которой ему надлежит бороться, но главным образом тоскует по бросившей его жене. Прекрасная и загадочная Настя, неутомимый борец за светлые идеалы и непримиримый нон-конформист, несколько лет назад исчезла вместе с их общей дочерью в неизвестном направлении и теперь, надо полагать, борется со злом где-то далеко. Именно Дмитрию - обаятельному Пьеро, трогательному неудачнику, постироничному романтику - предстоит стать ключевым звеном в головокружительной интриге вокруг Хиропрактика, которая понемногу приобретает вполне апокалиптический характер и размах.

Книга Дмитрия Захарова вышла в серии «Актуальный роман» и, в общем, вполне соответствует этому несколько расплывчатому определению. В ней есть и вполне явные отсылки к самой жгучей современности, и узнаваемые типажи, и убийственно язвительные зарисовки с натуры (автор сам много лет проработал в государственном пиаре и, очевидно, хорошо знает, о чем говорит). Так, сцена «общественных слушаний» в рамках предвыборной кампании городского чиновника, решившего на старости лет взять нотой выше и перебраться в Государственную Думу, выглядит одновременно гомерически смешной и неприятно правдоподобной. Более того, в «Средней Эдде» есть и субстанция, пожалуй, даже более важная, чем мелкие фактологические сближения и намеки - в каждой строчке там чувствуется любовно засахаренный дух времени со всеми его характерными словечками и оборотами, с разлитым в воздухе недобрым электричеством, веселой вседозволенностью и вместе с тем предчувствием неумолимо надвигающейся бури.

А вот чего «Эдде» определенно недостает, так это романного простора и воздуха. На 350 убористых страницах Захаров ухитрился расположить такое количество интриг, персонажей и событий (даже шаманскому трипу в Камбоджу и протестной акции на Саяно-Шушенской ГЭС там находится место), что в какой-то момент все они неизбежно начинают путаться, толкаться и мешать друг другу. Великолепно придуманные колоритные герои мелькают в одном-двух эпизодах для того, чтобы самым разочаровывающим образом кануть в Лету. Заманчивые повествовательные линии сводятся к скомканной скороговорке, а то и вовсе синопсису. Мощные сюжетные твисты продаются задешево, без должной подготовки и надлежащего оформления - так, что при малейшей утрате концентрации их можно запросто пропустить. Словом, хотя формально все концы сходятся с концами, и ни одна значимая деталь не оказывается совсем уж лишней, читателю постоянно приходится прилагать сверхусилия для того, чтобы просто удержать в голове картину происходящего, не заблудиться в толпе второ- и третьестепенных персонажей и самостоятельно достроить проговоренное между делом или непроговоренное вовсе.

Очевидно, большая часть этих проблем могла бы быть успешно решена посредством простого увеличения объема, разворачивания (чтоб не сказать разархивирования) заключенного в «Средней Эдде» потенциала. Чуть более детальная прорисовка героев и их мотиваций, чуть менее рваная, пунктирная структура, возможно, лишили бы роман Захарова присущей ему сейчас потрескивающей энергетики, зато сделали бы куда более объемным (во всех смыслах слова), глубоким и - чего греха таить - комфортным для читателя. Статистика англоязычного книжного рынка показывает, что в последние годы средняя длина романа неуклонно растет - и это парадоксальным образом не оказывает негативного влияния на продажи. Привыкший к сериальной культуре потребитель, в принципе, не прочь получить за свои деньги немного больше букв. Однако российские авторы, за редким исключением, словно бы экономят на бумаге, пытаясь любой ценой «упаковаться» в минимальный объем и принуждая тем самым читателя к изнурительному и избыточному сотворчеству.

С другой стороны - и не признать это будет несправедливо - если роман, как в случае со «Средней Эддой» Дмитрия Захарова, вызывает ощущение, что он слишком короток и хотелось бы еще, - то, пожалуй, это говорит о нем скорее хорошо, чем плохо.

Антон Понизовский

Принц Инкогнито

Первая книга Антона Понизовского «Обращение в слух» выглядела следующим образом: много-много отличного журналистского вербатима (для романа автор записал на Москворецком рынке в Москве несколько десятков интервью со случайными прохожими) и немного литературной «обкладки» - не то, чтобы вовсе плохой, но несколько необязательной. Нынешняя его книга -это уже стопроцентная литература, без всякой журналистики, хотя рассказывают что, собирая материал для «Принца Инкогнито» Понизовский несколько месяцев проработал санитаром в психиатрической больнице.

Сделано это было не напрасно: все сцены в душном и тесном дурдоме города Подволоцк пронизаны душераздирающим реализмом, от которого хочется одновременно плакать и открыть окно пошире - лишь бы не чувствовать этой безнадежной больничной вони. Впрочем, главный предмет романа - вовсе не ужасы жизни душевнобольных: крикливого Кардинала, безмолвного слоноподобного Гаси, обманчиво нормального Вили и других. Основу сюжета составляет диковинная пародия на детективное расследование. Медбрат Дживан Грантович Лусинян, недоучившийся врач, выходец из Нагорного Карабаха и красавец-мужчина, волею злой судьбы на долгие годы застрявший в плоском и уродливом Подволоцке, должен изобличить злоумышленника из среды «мизераблей» (так он предпочитает именовать пациентов), раз за разом устраивающего поджоги в психбольнице. Пожар грозит гибелью всем обитателям «дурки», поэтому Дживану необходимо найти поджигателя и отправить его в страшное Колываново - деревенский филиал подволоцкой психушки, где, по слухам, самые стойкие больные способны продержаться не более пары месяцев.

Однако внутрь этой истории вложена еще одна - куда более поэтичная и романтическая. Линейный корабль русского флота «Цесаревич» несется к берегам Сицилии, а на его борту инкогнито приближается к месту своей коронации молодой принц - законный наследник испанской короны, в результате интриг временно лишенный престола... Испанский принц хорош собой, владеет приемами всех мыслимых единоборств и искушен в тайных практиках, однако для того, чтобы обойти все ловушки и вернуть себе отеческий венец, ему необходима помощь простого русского матроса...

Две эти истории понемногу начнут переплетаться, прорастать друг в друга, грань между ними поплывет и размоется, и вот уже два главных вопроса романа - во-первых, кому же мерещится вся эта конспирологическая галиматья с принцами и кораблями, и во-вторых, кто все-таки поджег подоконник в палате, - сольются воедино. Понизовский ловко разыгрывает детектив, заставляя нас подозревать всех персонажей поочередно, однако параллельно с этим где-то на периферии читательского зрения он проделывает трюк еще более искусный - смешивает безумие с нормой, а бред с реальностью, демонстрируя тем самым их условность и относительность. Рациональность в «Принце Инкогнито» понемногу начинает жить по законам галлюциноза, а тот, в свою очередь, оказывается надежно укоренен в трезвой -ну, более или менее - прагматике. Всё казавшееся надежным и основательным распадается, а зыбкое марево чужого бреда, напротив того, сгущается, обретает плоть и наливается тяжестью, чтобы разрешиться в конце громоподобным взрывом - тем более эффектным, что не вполне понятно, где именно он происходит: в подволоцкой психушке или в голове у героев.

Фигль-Мигль

Эта страна

Роман петербургской писательницы, укрывшейся под манерным псевдонимом Фигль-Мигль, очень здорово - по-филологичному изящно, но при этом энергично и остроумно - написан. А еще в нем любопытная основная идея - не вовсе оригинальная (на эту же тему есть роман у Владимира Шарова, да и «Авиатор» Евгения Водолазкина примерно про то же самое), но не успевшая пока навязнуть в зубах. Начитавшись трудов философа Николая Федорова, президент России приказывает массово воскресить людей, погибших в годы сталинских репрессий, и решить тем самым все демографические проблемы страны. И, собственно, воскрешает (о том, как именно это происходит, автор милосердно умалчивает): буквально пара лет -и вот уже современная Россия наводнена миллионами выходцев из иного - как выясняется, радикально иного - мира. Однако к чему никто оказывается не готов, так это к тому, что вместе с бренными телами ожившие мертвецы потянут из своих богом забытых могил страсти, вражду, дрязги и интриги ушедшей эпохи. Мгновенно освоив технические новшества вроде сотовой связи или автоматической коробки передач, во всём прочем воскрешенные покойники трагически не способны вписаться в сегодняшний уклад. Наши современники для них в лучшем случае скучные чужаки, а в худшем -предатели и могильщики всего, ради чего сами они некогда убивали и умирали. Коренные уроженцы XXI века тоже не торопятся сближаться с новообретенными согражданами, разумно опасаясь их старомодной и непостижимой пассионарности.

К сожалению, на этом - отличный стиль, крепкий фундамент - хорошие новости про Фигля-Мигля заканчиваются, и начинаются новости плохие.

Обозначив жанр романа как «захватывающий детектив», издатели бессовестно лгут Некоторая тень интриги в «Этой стране» в самом деле присутствует: в уездном городе Филькине убит управляющий сетью ювелирных магазинов, из его машины похищена сумка с двумя миллионами долларов, и заподозрить в произошедшем можно и воскресших террористов из «боевой организации» левых эсеров, и местных бандитов. Однако эта обнадеживающая коллизия оборачивается фикцией - тонкой и неверной пунктирной линией, поминутно теряющейся в филькинских лопухах и завершающейся совсем уж маловразумительным пшиком. Любой наметившийся экшн немедленно, как в вязком болоте, тонет в бесконечных диалогах - порой симпатичных, но по большей части тупиковых и избыточных. А расследование, которое ведет троица главных героев - залетный питерский филолог Саша Энгельгардт, демонический полковник ФСБ Олег Татев и столичный полицейский с поэтичной фамилией Расплата, - почти сразу растворяется в мелком дребезге ненужных подробностей, неисчислимых второ- и третьестепенных персонажей и стохастических перемещений по городу Филькину и окрестностям.

В романе присутствует некоторое количество вещей как бы актуальных -вроде фейсбучной расправы над человеком, ненароком выбившимся из общелиберального контекста, незлого стеба в адрес современной словесности или неожиданно смешных и точных описаний быта и нравов нынешней русской провинции. Есть вещи как бы вневременные, перекочевавшие в «Эту страну» прямиком из русской классики - и в первую очередь это, конечно, сам главный герой, типовой совестливый интеллигент Энгельгардт, тянущийся при этом к загадочному полковнику Татеву - тоже, впрочем, вполне типовому представителю той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Сюда же относятся и обе героини - местная куртизанка Климова, эдакая уездная Настасья Филипповна, и тургеневская девушка библиотекарша Маруся (обе, понятное дело: влюблены в Татева): и все ожившие жертвы террора, архетипичные едва ли не до неловкости - если профессор, то в пенсне, если земский доктор, то обязательно по фамилии Старцев. Но зачем автору понадобилось переженить натуральную, теплую жизнь с насквозь условной литературщиной, так и остается неясным. Возможно, этому надлежит просто и доверчиво порадоваться - эвона как умеет, но, честно сказать, радость в данном случае выйдет несколько вымученной.

Вообще роман Фигля-Мигля подобен перенасыщенному раствору: в нем очень, очень много всего - героев, типажей, мыслей, примет времени, отсылов к классике, шуток, зародышей историй, намеков, деталей и разговоров (особенно разговоров). Однако то, что в пересказе кажется занятным, на практике остается непроговоренным, недопридуманным, утомительным и ни для чего не нужным - ни с точки зрения сюжетной динамики, ни с точки зрения движения мысли. Сожгли коммуну анархистов - и что? Пропал у героини дедушка - ну и зачем он вообще был нужен, тот дедушка? Словом, тот случай, когда фраза «Конец первого тома», неожиданно венчающая роман, вызывает не предвкушение, но легкий приступ паники. Еще того же? Спасибо, нет. Даже не уговаривайте.

Ольга Брейнингер

В Советском Союзе не было аддерола

Ольга Брейнингер - надежда русской литературы. Если честно, применительно к ее книге «В Советском Союзе не было аддерола» этим не лишенным пафоса утверждением можно было бы ограничиться: литературный дебют Брейнингер - не самоценный объект но развернутое обещание чего-то неизмеримо большего. Если угодно, первая сыроватая заявка на вступление в клуб главных писателей поколения тридцатилетних - тех, кто еще помнит как пахло в постсоветской провинциальной столовой, но кто при этом уже рос свободным и высокомерным гражданином мира.

Заглавный роман (или, скорее, повесть) сборника - разнородное нечто, на живую нитку собранное из автобиографических фрагментов о детстве в Казахстане (героиня, как, очевидно, и автор - из поволжских немцев, депортированных в начале войны в казахскую степь), о юности в Германии, куда ее семья довольно неудачно репатриировалась, об учебе в Оксфорде, где в неуемной жажде преуспеть героиня подсаживается на таблетки-стимуляторы, и о неудачной попытке выйти замуж за юношу из влиятельной чеченской семьи. Всё вместе это обернуто в невнятную конспирологическую историю о загадочном эксперименте по выведению сверхчеловека, в котором героиня участвует: на роль подопытного кролика ее утвердили именно в силу пестроты и неординарности персонального опыта.

Всё вместе это никак не складывается в единое повествование. Отдельные куски (например, история про лапшу на немецкой свадьбе в Казахстане) выглядят совершеннейшими жемчужинами. Другие (как новелла про несостоявшуюся свадьбу в Грозном) кажутся скупыми, беглыми заготовками для какого-то другого текста, влитыми в нынешний из соображений экономии и спешки. Третьи (как весь рамочный сюжет с экспериментом) и вовсе проходят по разряду неловкого недоразумения.

Несколько лучше дело обстоит в цикле рассказов «Жизнь на взлет», составившем последнюю треть сборника - дробная структура и при этом гораздо более четкое повествовательное единство (зарисовки из жизни двух русских девушек в Нью-Йорке) позволяет избежать чувства, что текст вот-вот развалится, раскрошится у тебя в руках. Но в целом остается много вопросов: в прозе Брейнингер всё время чего-то не хватает, что-то обрывается, что-то с чем-то не сходится, со всех сторон свисают оборванные нити...

Однако есть у нее и нечто по-настоящему выдающееся - собственно то, что позволяет видеть в Ольге Брейнингер ту самую анонсированную изначально надежду русской литературы. И в первую очередь это ощущение большого, просторного, по-хорошему глобального мира, в котором поселок Берлин в окрестностях Караганды способен сосуществовать в одном смысловом пространстве с Оксфордом или Чикаго и не так уж сильно от них отличается, а невротическая манера Брета Истона Эллиса и безупречный английский не исключают убогих провинциальных дискотек в анамнезе. То, что у многих других писателей становится барьером, намертво разделяющим мир на «нас» и «их», в голове Брейнингер просто не существует. Более того, зашитое в каждом из нас стыдноватое постсоветское наследие, вечный предмет то ли гордости, то ли многозначительного умолчания, становится у нее осознанным стратегическим преимуществом. От лица своего поколения Брейнингер без малейшего надрыва и драмы сообщает: мы круче чистеньких и одинаковых европейских мальчиков и девочек, потому что мы точно такие же. но при этом видели больше - например, Караганду девяностых. Мы выходцы из другого мира, но сегодня мы можем жить, где хотим, делать, что хотим, нам трудно, весело и интересно. И хотя пока это осознание выливается у Брейнингер лишь в неуклюжую метафору с нейро-психологическим экспериментом, от самой интонации, от самого взгляда веет свежестью, а еще раскованностью, отсутствием комплексов и спокойной уверенностью в себе и своих силах - словом, вещами в нашей литературе самыми что ни на есть дефицитными.

Анна Козлова

Рюрик

Однажды ночью семнадцатилетняя Марта бежит из интерната в Мытищах, куда богатые родители сдают своих сделавшихся вдруг не нужными отпрысков. В рюкзаке у Марты - запасная пара носков, книга Алена Роб-Грийе (которую она не читала и не прочтет), антисептический гель для рук и сарафан с открытой спиной, украденный у соседки по комнате. В сердце Марты -неукротимое желание найти мать, которой у нее никогда не было, а в голове путеводной звездою - то единственное, что девочка о ней знает: адрес на улице Овощной в городе Архангельск, где эта таинственная мать когда-то была прописана. По дороге с Мартой (и с теми, кто встретится ей на пути) случится много нехорошего, а потом девочка решит «срезать дорогу» - и окажется в самом сердце Сийского лесного заказника на границе Вологодской области, где всё станет по-настоящему плохо.

Единственный человек, которому есть дело до беглянки и который всерьез хочет ее отыскать, - это московская журналистка Катя Беляева, звезда исповедального жанра, специалист по душещипательным историям, нервная, ранимая и закомплексованная. Покуда Марта блуждает по лесу, встречаясь с самыми жуткими своими кошмарами - как реальными, так и метафизическими, Катя будет исследовать и вытаскивать на свет ее биографию, наблюдая, как «светлый человечек» и «невинное создание» буквально на глазах мутирует в малолетнего монстра, а после - в одинокого напуганного подростка, последовательно преданного и отвергнутого всеми взрослыми, которым она имела неосторожность довериться.

«Рюрик» Козловой (имя, вынесенное в заглавие, не имеет никакого отношения к небезызвестному варягу, а принадлежит любимому попугаю главной героини) - из числа тех редких книг, которые совершенно не пытаются понравиться. С первой же страницы автор вводит в повествование всезнающего и до поры безымянного рассказчика, на манер Вергилия сопровождающего читателя по всем закоулкам романного ада. а попутно -сюрприз! - всячески его оскорбляющего и с фехтовальной точностью жалящего в самые уязвимые места. Прорывая ткань художественной условности и обращаясь к читателю напрямую (причем по большей части в духе «А. кстати, слышь, ты...»), Анна Козлова словно бы напоминает ему, что главный в книге - вовсе не читатель, и автор - вопреки расхожему мнению - не обязан быть с ним милым, соответствовать ожиданиям, заигрывать и заглядывать в глаза.

Именно эта сумрачная и дерзкая гордыня, этот сдержанный бунт и составляют основу обаяния «Рюрика». Автор не просит у читателя любви -и уже одним этим вызывает интерес и уважение. Его юная героиня не рассчитывает на сострадание, и, вероятно, именно поэтому ей в самом деле хочется сострадать. А продернутая сквозь весь текст основная идея, в слегка упрощенном виде сводимая к тезису «все зло мира происходит из человеческой привычки поступать “правильно”, а не так, как хочется», отлично справляется с ролью несущего каркаса. Помимо истории самой главной героини автор закрепляет на этой смысловой оси несколько историй второстепенных героев - отца Марты адвоката Олега N, его второй жены Иры, байкера Михаила, подобравшего Марту на трассе, журналистки Кати Беляевой, и все эти сюжетные линии звучат слаженно и гармонично, подпитывая и дополняя друг друга.

Однако - и умолчать об этом было бы неправильно - обратной стороной молодости является незрелость. В тот момент, когда обаяние текста немного рассеивается (а это происходит примерно к концу второй трети - собственно, к тому моменту, как основная интрига, касающаяся прошлого Марты, выходит на финишную прямую), начинают возникать вопросы, касающиеся сюжета, антуража и мотивации главных героев. Вопросы копятся, читательское недоверие растет, сквозь болезненно реалистичный, универсальный рассказ о взрослении, предательстве и неистовой дочерней любви к отцу зачем-то начинает проступать мистика, а завершающий книгу неуверенный и половинчатый хэппи-энд выглядит совсем уж неубедительно. Трудно отделаться от впечатления, что автор не знала, как разобраться с завязанными ею самой узлами, и решила от греха подальше (и вопреки собственным правилам) поступить «правильно», то есть по возможности раздать всем сестрам причитающиеся им серьги.

Предыдущий роман Анны Козловой «Р20», рассказывающий о жизни людей с психиатрическими заболеваниями, поражал какой-то немыслимой для современной русской прозы «сделанностью», безупречной сюжетностью и концептуальностью. Но при всём внешнем блеске в нем чувствовалось что-то неживое и механистическое, привнесенное, вероятно, сценарной закалкой автора. «Рюрик» по сравнению с «Р20» книга куда менее совершенная -честно говоря, порой раздражающе несовершенная, но вместе с тем определенно более живая и - несмотря на обратную хронологию - куда более молодая, искренняя и «настоящая». Зачтем ее за впечатляющий литературный дебют и будем ждать продолжения.

Алексей Иванов

Тобол. Много званых

По замерзшему большаку, с трудом переступая босыми истерзанными ногами, бредут в сибирскую ссылку раскольники во главе со своим неистовым одноглазым предводителем. Любознательный шведский военнопленный зарисовывает в тетрадку петроглифы на скалах возле Иртыша. Творит убийственной силы любовный заговор узкоглазая девушка-остячка, и в сети ее попадает ссыльный украинский интеллектуал с серьгой в ухе, бывший сподвижник Мазепы. Плывет по реке барка бухарских купцов, пробирается в центральную Россию караван из циньского Китая - по виду торговый, по сути облеченный секретной миссией, а в столичном Тобольске местный «архитектон» вычерчивает план будущего кремля. Показательно избивает проворовавшихся дьячков таможенного приказа свеженазначенный губернатор Сибири, князь Матвей Петрович Гагарин, а в недостроенной, полупризрачной северной столице нервно дергает носком ботфорта царь Петр... Словом, жизнь петровской России во всем ее противоречивом многообразии и преимущественно к востоку от уральского хребта, а в качестве своеобразного тизера - мертвое тело на петербургской виселице, которое император остервенело пинает вышеупомянутым ботфортом буквально в первой главе. Читателю, вероятно, надлежит на протяжении всего романа гадать, кому же при жизни принадлежало это тело и выискивать подходящую кандидатуру среди персонажей первого-второго плана (если вы не вовсе забыли курс истории восьмого класса, вы поймете, кто это, после первого же появления героя в кадре).

Если вам сложно понять, зачем сегодня нужно писать (а главное читать) нечто настолько консервативно прямолинейное - не то «Петр Первый» Алексея Толстого, не то «Россия молодая» Юрия Германа на новый лад: вы, в общем, не одиноки. Алексей Иванов, помимо прочих своих удивительных умений, способен превращать фрагменты подлинной истории в восхитительную, безумную и головокружительную фантасмагорию, обладающую свойством не просто заменять правду, но диковинным образом ее превосходить. Однако на сей раз он словно специально ограничивает, искусственно зауживает свой писательский диапазон, так что тем, кто (как и я) ожидал нового «Сердца пармы» или «Золота бунта», следует знать: нет, это вещь принципиально иная - настоящий, честный исторический роман-эпопея, без какой-либо литературной игры или второго дна. Всё по правде и почти без вольностей - ну, насколько это вообще возможно в художественной прозе. Много убедительных, ручной лепки героев, много (по правде сказать, очень много) сюжетных линий, большой полнокровный мир, как в каком-нибудь «Волчьем зале» Хилари Мантел - но и всё, в общем-то, ни чудес, ни откровений.

Однако не спешите огорчаться. Если вам удастся преодолеть разочарование на старте и всё же занырнуть в «Тобол», то, поверьте, выныривать вам не захочется. Такова уж природа ивановского дарования, что в любом - даже самом гиблом - жанре он ухитряется многократно превзойти любые ожидания: не просто прыгнуть выше заданной планки, но вообще выполнить какое-то совершенно иное и неожиданное упражнение, трудно описываемое в рациональных терминах. Тяжело и со скрипом проворачиваясь поначалу, густонаселенная, плотная и материальная ивановская вселенная в какой-то момент раскрутится до таких бешеных оборотов, что 700 страниц уже не покажутся избыточными, а второй том (с подзаголовком, как нетрудно догадаться, «Мало избранных») захочется получить - окей, не прямо завтра, но поскорее.

Андрей Геласимов

Роза ветров

Если бы русская литература была устроена так же, как английская, то «Роза ветров» Андрея Геласимова стала бы хорошей заявкой на шорт-лист Букеровской премии. Консервативный и просторный исторический роман, написанный при этом свежо, прозрачно и ясно, да еще и основанный, как принято говорить, на реальных событиях (именно такова «Роза ветров»), -ровно то, что неизменно высоко котируется в рамках англоязычной литературной традиции. Однако русская литература - совсем не английская, поэтому у нас роман Геласимова смотрится подозрительной экспортоориентированной диковиной, скроенной по каким-то совершенно чуждым лекалам. Как результат, первую треть книги читатель недоверчиво ждет хитрого постмодернистского коленца (ну не может же в современном русском романе всё в самом деле быть так просто), во второй трети свыкается с мыслью, что коленца не будет, и только к третьей начинает понемногу получать удовольствие от чтения. Что, конечно, не совсем справедливо: при всех своих странностях роман Геласимова - доброжелательная к читателю, надежная и увлекательная проза, достойная если не восхищения, то во всяком случае благодарности и симпатии с самых первых страниц.

В центре «Розы ветров» - судьба флотского офицера Геннадия Невельского, наставника великого князя Константина, а после - героического исследователя Приморья, в середине XIX века впервые прошедшего устьем Амура и доказавшего, что Сахалин - это остров. В начале романа мы встречаем героя в Лиссабонском театре, где Невельской лихо спасает юного императорского сына от загадочных злоумышленников, а в финале оставляем его на палубе транспорта «Байкал» во главе горстки русских моряков, отражающих нападение диких дальневосточных туземцев-гиляков. В зазор между этими двумя точками укладываются сложные интриги русско-английской «Большой игры» (Британия всеми силами рвется на китайский и японский рынки, что противоречит стратегическим интересам России), морские походы с подробным, но неутомительным описанием корабельного быта, полудетективная семейная драма в поместье самого Невельского, бал с участием гардемаринов и воспитанниц Смольного института, колониальная политика, романтическая история любви, несколько эпизодов с участием поэта Тютчева (к слову сказать, самого отталкивающего персонажа в книге) и - ну, куда ж без этого - немного пресловутого «хруста французской булки» и «России, которую мы потеряли» (впрочем, без излишеств и в рамках хорошего тона). Роман катится от завязки к развязке плавно и уверенно, и хотя «невозможно оторваться» не совсем тот оборот, который первым придет вам в голову, в одном можно не сомневаться: «Роза ветров» писалась не для беззаконного авторского самовыражения, а с честной и редкой (а потому особенно ценной) интенцией сделать читателю хорошо.

Если искать роману Андрея Геласимова параллель в современной русской словесности, то, пожалуй, самой близкой окажется «Тобол» Алексея Иванова. И хотя, конечно, Геласимову (как и практически всем остальным отечественным романистам) далеко до ивановского драйва, многолюдия и масштаба, наметившееся возрождение жанра исторического романа в формате, отличном от набившего оскомину ретро-детектива, - тенденция, в общем, симпатичная и перспективная.

Андрей Рубанов

Александр Стесин

Джонатан Франзен

Безгрешность

Рискну предположить, что судьба «Безгрешности» в России будет куда более счастливой, чем судьба двух предыдущих романов Джонатана Франзена - «Поправок» и «Свободы», и по меньшей мере такой же счастливой, как у «Щегла» Донны Тартт. Масштабная, привольно раскинувшаяся во времени и пространстве история, диковинным образом переплетающая романы Диккенса с гомеровской «Одиссеей» и триллерами Фредерика Форсайта, «Безгрешность» - идеальный литературный блокбастер для отечественного рынка, традиционно ценящего размах.

Однако (и в этом, помимо прочего, состоит важное отличие литературы от кино), если экранный блокбастер имеет мало шансов на тонкость, глубину прорисовки характеров, двойные коды, внутренние рифмы, полутона и прочее эстетство, то в литературе всё это вполне возможно и, более того, ожидаемо. Помимо масштаба и размаха, помимо захватывающего сюжета, или, вернее, целого соцветия сюжетов (если вы читали прежние романы Франзена, и поэтому слово «захватывающий» кажется вам несколько неожиданным, то просто поверьте мне на слово), «Безгрешность» - это еще и образец по-хорошему старомодной, ручной выделки прозы, построенной на сложной и рефлексивной игре с читателем и его ожиданиями.

Узнав, что «Безгрешность», вынесенная в название, это не абстрактная этическая категория, но имя героини - Пьюрити, или сокращенно Пип (привет, диккенсовские «Большие ожидания»), читатель вправе ожидать, что роман будет рассказывать именно о девушке. Однако это не так: несмотря на то, что в трех частях из семи именно Пьюрити выполняет роль протагониста, в действительности она - своеобразный клей, скрепляющий, собирающий воедино истории двух других - собственно, главных - героев: немца Андреаса Вольфа и американца Тома Аберанта. Всплывая в разных качествах в разных частях книги, то мелькая на периферии, то выходя на авансцену Пьюрити в строгом соответствии со своим именем (которое она, конечно же, ненавидит и считает жестокой материнской насмешкой) странным образом гармонизирует приводит в равновесие изломанные, патологичные судьбы Андреаса и Тома. Ее персональные - в лучших традициях Телемаха - поиски отца, имя которого истеричка-мать не готова назвать, кажется, даже под пыткой, оказываются способом упорядочить не только собственную жизнь (поначалу пребывающую в самом хаотическом состоянии), но и мир вокруг.

Но вернемся к подлинным героям романа. Харизматик Андреас Вольф, уроженец Восточной Германии и бунтующий сын высокопоставленного чиновника, становится убийцей из-за любви, пытается замести следы, и из этого сугубо персонального, постыдного, в общем-то, мотива парадоксальным образом вырастает организация, на манер WikiLeaks стремящаяся разоблачать зло и коррупцию по всему миру. Журналист Том Аберант на деньги бывшей жены создает фонд журналистских расследований, а кроме того волею судеб оказывается хранителем самых темных секретов Вольфа. Интриги Штази, падение Берлинской стены, калифорнийский сквот, любовь, другая любовь, преступления и предательства, похищение ядерной боеголовки, джунгли Боливии (там скрывается от спецслужб Вольф), - в отличие от камерных по сюжету и сдержанных по антуражу «Поправок» и «Свободы», «Безгрешность» предлагает читателю широчайший спектр литературных увеселений.

Однако это, как уже было сказано, не просто увеселения. Умственно отсталый юноша Рамон, которого соседи Пип по сквоту усыновляют, чтобы спасти свой брак, отражается в самой Пип, которую фактически удочеряют Том Аберант и его подруга - журналистка и пулитцеровский лауреат Лейла. Сама Лейла оказывается втянута в расследование, детали которого живейшим образом напоминают ей историю ее собственного первого брака. Красавица Аннагрет - та самая, из-за любви к которой Вольф стал убийцей, - отражается в Пип, которая, в свою очередь, просвечивает в собственной матери... Иными словами, эпическое полотно на поверхности, тончайший перезвон аллюзий и смыслов - в глубине.

Однако, дочитав «Безгрешность» и восхищаясь ее размахом, я решила ознакомиться с мнением американской критики. Первая же прочитанная мною рецензия, превознося литературное мастерством Франзена, в то же время ласково журила его за недостаток масштаба и избыточную погруженность во внутренний мир героев - в противовес социально значимым и жгуче актуальным «Поправкам» и «Свободе». Примерно о том же писали и другие авторы: если прежние романы Джонатана Франзена аккумулировали, суммировали и интерпретировали самый важный, самый болезненный и свежий американский опыт, то «Безгрешность» рассказывает о другом - об общечеловеческом и вневременном, оказываясь таким образом наименее американским романом. Для Америки, привыкшей к тому, что именно Франзен выступает в роли постоянного и самого авторитетного толкователя американской современности, новость, конечно, так себе. Но именно это и делает «Безгрешность» наиболее международным, свободно конвертируемым романом писателя.

Джонатан Сафран Фоер

Вот я

Поистине долгожданный (за триумфальным «Жутко громко, запредельно близко» последовал нескончаемый одиннадцатилетний перерыв) роман американца Джонатана Сафрана Фоера «Вот я» - это смешной рассказ об утрате, о смерти и о тотальной дезинтеграции всего и вся. А вынесенная в заглавие библейская цитата (именно такими словами - «Вот я» - откликается Авраам на призыв Бога принести в жертву сына) - прозрачный и горький намек на трагическую неспособность наших современников отвечать на какой бы то ни было зов полностью, всем своим естеством, не думая о цене и последствиях.

После шестнадцати лет распадается семья Джулии и Джейкоба Блохов. Случайно найденный мобильный телефон с порнографической перепиской становится той соломинкой, от которой их долгий и, в общем, не лишенный достоинств брак, стартовавший с душевной близости и сексуальных безумств, а после давший жизнь трем сыновьям, начинает крошиться, оседать и разваливаться.

Распадается еврейская идентичность Блохов - американских евреев в третьем поколении. Дед Джейкоба Исаак (колени у него так никогда и не разогнутся до конца, потому что всю войну он просидел в сыром подвале, скрываясь от нацистов) длит свое опостылевшее существование с единственной целью - дотянуть до бар-мицвы старшего правнука. Однако тринадцатилетнему Сэму, влюбленному в чернокожую одноклассницу, все эти ритуалы кажутся пустыми и не нужными. Для того, чтобы избежать необходимости публично позориться (Сэм уверен, что переврет все молитвы или каким-то иным способом сядет в лужу на глазах у еврейской родни), он готов на серьезный проступок - написать на одном листке все самые страшные ругательства, которые знает, и демонстративно оставить его на парте в Еврейской школе. Это комичное, в общем, правонарушение становится не только формой протеста против навязывания ему чуждых ценностей, но и серьезной проверкой родительской любви - чью сторону Джулия и Джейкоб примут в этом конфликте, смогут ли остаться на стороне Сэма несмотря ни на что?..

Планирует самоубийство древний Исаак (ему противна мысль о переезде в дом престарелых, но никто из родных не горит желанием забрать старика к себе). Медленно угасает больной и после развода внезапно ставший никому не нужным пес Джейкоба и Джулии Аргус. А за океаном мрачным и трагическим задником для частной драмы Блохов происходит событие поистине глобальное: рушится Израиль. Катастрофическое землетрясение, фактически сравнявшее с землей Иерусалим, развязывает руки всем врагам еврейского государства и дает им шанс наконец поставить Израиль на колени...

Джонатан Сафран Фоер - из тех писателей, чьи книги будут куплены и прочитаны несмотря ни на что, однако не предупредить потенциального читателя о рисках будет нечестно: в пересказе «Вот я» выглядит заметно лучше, чем в реальности. Фоер по-прежнему сохраняет драгоценную суперспособность не осуждать своих героев и сопереживать им с заразительной искренностью (момент, когда Джейкоб ненароком убивает аватара Сэма в компьютерной игре, и выясняет, что оживить его обойдется в тысячу двести долларов плюс налоги, острым, как зубная боль, состраданием отзовется в сердце любого родителя), однако одного этого немного недостаточно для того, чтобы оправдать 600 страниц мучительно многословного, путанного и избыточного нарратива. «То, что ты меня не избиваешь и не издеваешься над детьми, еще не делает тебя по-настоящему хорошим мужем и отцом», - в гневе бросает Джейкобу Джулия, и с ней, в общем, сложно не согласиться: гуманное отношение автора к героям еще не делает его роман по-настоящему хорошим.

Отдельную проблему «Вот я» представляет для русского читателя -сфокусированный на еврейско-американской проблематике, он содержит бездну реалий и смыслов, нам не то, чтобы совсем не понятных, но вызывающих примерно такое же чувство, как грядущая бар-мицва у Сэма Блоха. Что же до шуток (возвращаясь к началу, напомним, что роман задумывался как смешной), то они преимущественно языковые, поэтому переводчик предпочел их не столько переводить, сколько обозначать. Вполне легитимный подход (нет ничего хуже, чем вымученные русские каламбуры), однако временами он продуцирует в читателе ощущение тягостной неловкости - да-да, спасибо, мы поняли, тут предполагается смех за кадром.

Джеффри Евгенидис

Найти виноватого

Американец Джеффри Евгенидис - автор того же поколения и примерно того же масштаба, что и Джонатан Франзен, однако в силу какого-то рокового стечения обстоятельств у нас он известен куда меньше своего именитого коллеги. Последний роман Евгенидиса «А порою очень грустны» вышел в России в 2012 году и особой популярности не снискал, однако теперь писатель, наконец, обрел нового издателя, решившегося переиздать старые вещи (хочется верить, с большим успехом) и выпустить самую свежую его книгу - сборник малой прозы «Найти виноватого».

Скажу сразу: этот сборник - безупречный, составленный из текстов в диапазоне от хороших до выдающихся, - тем не менее, не лучший вариант для первого знакомства с Евгенидисом. И дело не в том, что короткие его тексты воздействуют на читателя слабее, чем длинные, - ничего подобного, скорее уж наоборот. Причина не читать «Найти виноватого» раньше других книг писателя состоит в том, что вошедшие в него рассказы в некотором смысле живут на полях романов и вступают с ними в причудливый, захватывающий диалог - его-то неопытный читатель Евгенидиса рискует пропустить, лишив себя тем самым радости узнавания и глубинного понимания прочитанного.

Так, открывающая сборник новелла «Воздушная почта», речь в которой идет о молодом американце, умирающем от амебной дизентерии на райском острове в Таиланде, представляет собой альтернативную версию судьбы одного из главных героев романа «А порою очень грустны» (там он благополучно возвращается из долгого путешествия, тут - умирает в пути). Небольшой рассказ «Прорицание вульвы» - история известнейшего сексолога, все идеи которого относительно гендерной идентичности в одночасье рушатся из-за открытия, сделанного более молодой коллегой, - это спин-офф эпического «Среднего пола», в 2003 году принесшего Евгенидису Пулитцеровскую премию. А герои заглавного текста сборника - семейной драмы «Найти виноватого» - определенно живут где-то на периферии того мира, в котором разворачивается действие «Девственниц-само-убийц».

Впрочем, сказать, что малая проза Джеффри Евгенидиса не обладает самостоятельной ценностью и интересна лишь как расширенный комментарий к романам, заведомо несправедливо. Каждый текст, вошедший в сборник, представляет собой совершенно законченное, обособленное высказывание, и роднит их между собой разве что общая минорная интонация. Все рассказы в «Найти виноватого» - это истории распада и краха, так или иначе фиксирующие превращение человеческих жизней и отношений в никчемные обломки, осколки и ветошь.

Родни - несостоявшийся ученый, отец семейства и неудачливый музыкант - за долги лишается клавикорда. единственного предмета, к которому чувствует настоящую привязанность («Старинная музыка»). На глазах лузера-сына лузер-отец проматывает остатки семейных денег, вкладывая их в захудалый отель на окраине Майами («Таймшер»), Поддавшийся искушению и позарившийся на чужие деньги нищий редактор из маленького некоммерческого издательства готовится заплатить за свое преступление страшную цену - а ведь он всего-то хотел отремонтировать кухню и купить новые ботинки («Великий эксперимент»)... Пожалуй, из всех текстов сборника лишь последний - «Нытики» - предполагает некоторую надежду на счастливый исход, но под счастливым исходом в данном случае понимается в первую очередь гармоничная, спокойная и своевременная смерть...

Евгенидис - убежденный минималист: чтобы описать человека или ситуацию., ему хватает одного скупого росчерка. Мы узнаём о бедственном положении героя по дырке у него на подметке, а вся драма застарелой нищеты проносится перед глазами читателя в тот момент, когда автор мимоходом упоминает ежедневное семейное ме-ню - макароны с соусом для взрослых, макароны без соуса для детей. Без малейшей патетики и манипуляций, без надрыва и словесных красот, из самых скудных подручных материалов Джеффри Евгенидис конструирует прозу очень простую, негромкую и в то же время необыкновенно плотную, густую, «работающую» одновременно и на уровне ума, и на уровне сердца. В принципе, всё то же, что и в романах, но из-за высочайшей концентрации неподготовленному читателю грозит передозировкой.

Кристина Бейкер Клайн

Картина мира

Применительно к роману Кристины Бейкер Клайн у американского читателя есть перед русским важное преимущество. Любой американец знает картину «Мир Кристины»: за прошедшие с ее создания семьдесят лет ставшую без преувеличения заокеанским аналогом «Незнакомки» Крамского, а значит, легко опознает ее на обложке книги и способен без труда выдвинуть неплохую гипотезу относительно ее содержания. Читателю же русскому нужны некоторые пояснения: прежде, чем браться за «Картину мира» Бейкер Клайн, ему нужно знать, что, во-первых, картина на обложке принадлежит кисти Эндрю Уайета -чуть ли не главного американского художника-реалиста XX века. Во-вторых, что на картине изображено вполне конкретное место - ферма семьи Олсонов в штате Мэн, неподалеку от городка Кушинг. Что женщина, на ней изображенная, не случайная модель, но близкий друг художника - владелица этой фермы Кристина Олсон. Ну, и наконец, что Кристина не просто так живописно сидит в траве - она банально не может с нее встать, поскольку после перенесенной в детстве болезни практически лишилась способности ходить.

Собственно, из этих вводных и складывается роман Кристины Бейкер Клайн - он рассказывает о жизни Кристины Олсон до встречи с Эндрю Уайетом, об их странной, преимущественно молчаливой дружбе и о том, как была написана знаменитая картина (а заодно и другие важные полотна, которые художник создал в своей мастерской на ферме Олсонов). Несмотря на то, что появление книги обусловлено фигурой Уайета и без него роман попросту не имел бы смысла, фокусом «Картины мира» остается именно героиня, судьбу которой ее тезка Кристина Бейкер Клайн реконструирует убедительно и в то же время на редкость бережно и деликатно.

Детство на уединенной ферме недалеко от Атлантического побережья, где из пейзажа - только бескрайнее небо да заросшие жесткой травой холмы. Ранняя инвалидность, прогрессирующая с годами. Рассказы бабушки о муже-капитане и дальних странствиях. Любящие и авторитарные родители, в двенадцать лет забравшие способную девочку из школы и лишившие ее тем самым надежд на будущее, хоть сколько-нибудь отличное от пожизненного прозябания на родной ферме. Любовь к стихам Эмили Дикинсон. Неудачный роман с городским хлыщом, сводящийся к нехитрой формуле «поматросил и бросил». Долгое одиночество в пустеющем доме: братья Кристины, один за другим, покидают его, отправляясь искать счастья в большом мире, покуда с ней не остается последний - самый верный и самый несчастный...

Вся жизнь Кристины Олсон до встречи с юным Эндрю Уайетом, приезжающим в ее дом почти случайно и остающимся здесь на долгие годы, проходит словно бы в полумраке. Окружающие видят в Кристине не столько живого человека, сколько функцию или в лучшем случае набор функций: несчастный инвалид, нуждающийся в жалости; преданная дочь, до последнего вздоха ухаживающая за престарелыми родителями; брошенная невеста; одинокая и суровая старая дева. Ни один человек не пытается (или просто не способен) заглянуть за этот чопорный фасад и увидеть Кристину такой, какой она видит себя сама - тонкорукой девчонкой с растрепанными волосами в розовом платье, романтичной, дерзкой и в то же время растерянной. Запертая в двойной тюрьме своего неуклюжего тела и отчего дома, ставшего для нее всем миром, Кристина живет, не зримая для людей, словно бы не существующая. И первым человеком, способным разглядеть в героине ее истинную, глубинную сущность, да не просто разглядеть, но еще и запечатлеть на полотне, становится Уайет. Его любящий, внимательный, направленный в самую душу взгляд не просто наполняет жизнь героини смыслом - он фактически создает ее из небытия и дарит ей бессмертие.

Начавшись с локального сюжета о знаменитой картине и ее куда менее знаменитой героине, роман Бейкер Клайн стремительно взмывает к заоблачным высотам, оборачиваясь размышлением о творчестве как таковом, об искусстве и его значении, о мире, возникающем и обретающем плоть под взглядом художника.

Ирвин Уэлш

Сексуальная жизнь сиамских близнецов

Ключевое свойство, отличающее важный американский роман от важного английского романа (и, кстати, роднящее его с важным романом русским), - это актуальность. Если для того, чтобы получить, скажем, Британскую Букеровскую премию, писателю предпочтительно в изысканной форме порассуждать о вневременном и сущностном, то в Америке для достижения аналогичного эффекта от него скорее ожидают объяснения, «что же будет с родиной и с нами». Именно это свойство нередко затрудняет понимание важных американских романов за рубежом - ну, или по крайней мере искажает их восприятие (самый, конечно, характерный пример - насквозь социальный и даже отчасти политический роман «Свобода» Джонатана Франзена, у нас читающийся как недурная семейная сага). Впрочем, «Сексуальной жизни сиамских близнецов» Ирвина Уэлша подобные смысловые аберрации, скорее всего, не угрожают: речь в нем идет о вещах актуальных вовсе не только для Америки.

Однажды дождливой ночью тренер по фитнесу и, как принято писать в соответствующих областях интернета, «упоротая фитоняшка» Люси Бреннан (34 года, 170 см, 50 кг) совершает благородный поступок: обезоруживает преступника, пытающегося пристрелить двух бездомных горемык. Случайным свидетелем ее подвига оказывается уродливая толстуха по имени Лина Соренсон (31 год, 157 см, 91 кг), которая снимает произошедшее на телефон -и тем самым возносит Люси к вершинам славы. Читатель ждет уж рифмы «розы», а именно рассказа о том, как человека меняет внезапно обрушившаяся на него популярность (на протяжении первых 50 страниц всё, вроде бы, к тому идет), или на худой конец крепкой криминальной драмы, - но тщетно. Завязка оказывается именно что завязкой, формальным поводом свести вместе двух героинь, между которыми возникают отношения, очень сложные поначалу и очень гармоничные в конце. В своей всегдашней манере -много обеденной лексики, агрессии и электричества - на примере Люси и Лины Уэлш рассказывает о ценностях боди-позитива, об опасностях помешательства на здоровом образе жизни, о вреде ожирения, об условности гендерных ролей, об однополых отношениях и насилии в подростковой среде.

Словом, образцовый, просто-таки эталонный американский роман «про важное» - с четким политкорректным месседжем, который благодаря небанальной композиции не звучит, в общем, ни приторно, ни фальшиво. И хотя первая (драматическая) часть заметно живее второй (романтической), а многие фитнес-подробности вызывают вопросы и сомнения (хэппи-энды и ЗОЖ определенно не входят в сферу персональной компетенции Уэлша), за счет кипучей, злой энергии, которой тут, как всегда, в избытке, роман не разваливается на составные части и. что называется, хорошо «держит форму».

Единственное, что вызывает некоторое недоумение, - это происхождение и бэкграунд автора. Ирвин Уэлш, как известно, не американец, а британец, да и в стремлении сеять разумное, доброе, вечное раньше никогда замечен не был. Его мрачные «шотландские» романы из наркоманской жизни проходили по ведомству жесткой контркультуры, в то время как на сей раз Уэлш, подобно раскаявшемуся грешнику, в самом буквальном смысле проповедует любовь, семейные ценности (хоть и в несколько нетрадиционном - лесбийском -варианте) и разумное отношение к собственному телу

В этом контексте возникает соблазн предположить, что Уэлш изменился -постарел или просто образумился. Однако мне в этой внешней трансформации видится нечто иное - одновременно более простое и более сложное. Нельзя не заметить, что, сменив тему (героин на ЗОЖ), Уэлш сохраняет неизменным общий месседж: его плотно «сидящая на фитнесе» Люси выглядит ничуть не менее безумной и социально опасной, чем прежние его герои - городские «подонки». Что же до перемены романного локейшна (Флорида вместо Эдинбурга), то, на мой взгляд, в Америке Уэлш просто попадает в куда более органичное для себя культурное пространство. То, что в Британии казалось вызовом и никак не вписывалось в традиционные культурные рамки, в Америке приобретает куда более респектабельное и традиционое звучание. Да, социальное высказывание на важную тему. Нет, не контркультура и уж точно не эпатаж. Если угодно, просветительство и ответственный разговор о болезненном феномене общественной жизни. Ну, и лишний повод задуматься о том, как контекст форматирует текст под читательские ожидания.

Энн Тайлер

Катушка синих ниток

А вот «Катушка синих ниток» Энн Тайлер - тот самый случай, когда российский читатель с большой вероятностью увидит в тексте нечто едва ли не прямо противоположное тому, что увидел в нем читатель американский. У нас этот роман имеет все шансы быть прочитанным как утешительная, чуть сентиментальная и добрая семейная история для дамского чтения, в то время как в Америке книга Тайлер была воспринята как горькая и едва ли не шокирующая социальная драма.

Уитшенки - любящие и преданные друг другу родители Ред и Эбби, их дети (два сына и две дочери) и многочисленные внуки - выглядят (и сами себя предпочитают воспринимать) как эталон счастливой американской семьи. Они отличаются удивительной сплоченностью и взаимным доверием, они много времени проводят вместе - работают в семейной фирме, частенько забегают друг к другу в гости без всякого повода, постоянно перезваниваются и даже в отпуск к морю ежегодно ездят всей семьей. Никакие неурядицы (впрочем, не слишком частые) не способны поколебать их взаимной любви. Самостоятельные энергичные старики, красивые дочери и невестки, успешные сыновья, крепкий бизнес, уютный старый дом, здоровые внуки и, конечно, верная собака-лабрадор - чего еще желать? Однако то, что поначалу кажется слащавой семейной идиллией, при ближайшем рассмотрении оборачивается ее пугающим призраком.

Нет, ничего сенсационного - ни ужасов семейного насилия, ни скелетов в шкафу, ни грязных тайн. Аккуратно и почти незаметно смещая ракурс, Тайлер одну за другой проявляет те вещи, о которых просто не принято говорить вслух - ни в семье Уитшенков, ни в любой другой семье. И именно в этом заключается экзистенциальный ужас, умело и исподволь нагнетаемый писательницей: семейное счастье невозможно - его попросту не существует, а все, кто берется утверждать обратное, лгут либо себе, либо другим.

Супружеская любовь между Редом и Эбби умерла так давно, что уже и неизвестно, была ли она вообще. Дети - на первый взгляд такие залюбленные и счастливые - всегда страдали либо от невнимания родителей, либо от их навязчивого и грубого вторжения в зону интимного. Вселенская отзывчивость Эбби - социального работника по профессии и призванию -оборачивается черствостью и слепотой к близким. В прямоте и открытости Реда сквозит жестокость и равнодушие. Своенравие и эгоизм старшего из сыновей - Денни - скрывает глубинную детскую травму. Услужливость и дружелюбие младшего - приемыша-Стема - маскирует неуверенность и отчужденность. Честолюбие старшей дочери Аманды - результат трагического одиночества... Обыденные, узнаваемые проблемы - вроде бы, чепуха, но на самом деле приговор семье как таковой, фундаменту американского общества и первооснове современной цивилизации в целом. И тот факт, что «Катушка голубых ниток» - официально последняя книга 79-летней Тайлер, лишает читателя малейшей надежды на его пересмотр.

Энн Тайлер - живой классик современной американской прозы, лауреат Пулитцеровской и финалист Букеровской премии - без резких движений, без пафоса и ненужной аффектации заставляет читателя разглядеть за глянцевым фасадом нечто невыразимо пугающее и депрессивное. Вернее, как в известной оптической иллюзии, Тайлер позволяет разглядеть на картинке одновременно и чёрта, и ангела. И от того, что каждая деталь, каждая мелочь в созданном Тайлер мире выглядит такой живой, такой теплой, узнаваемой и всеобщей, у читателя по спине бегут мурашки. Тебе давно некуда идти, твой дом сгорел, твои братья и сёстры тебе чужие, а мама и папа превратились в соломенные чучела. И самое страшное, что ты это знаешь, но, разумеется, если хочешь, можешь продолжать притворяться. В самом деле, куда уж утешительнее и добрее.

Э.Л .Доктороу

Мозг Эндрю

Э. Л.Доктороу - эталонный автор больших и важных американских романов. Начиная с прославившего его «Рэгтайма» (проблемы чернокожего населения на фоне трансформации американского общества в первой трети XX века) и вплоть до позднего «Марша» (рейд генерала Шермана по южным штатам во время гражданской войны в США), Доктороу всегда говорил о значимом и весомом для американской души и национальной идентичности.

В этом монументальном ряду его последний, написанный незадолго до смерти роман «Мозг Эндрю» выглядит поначалу непривычно камерным. В сущности, это история одной маленькой частной жизни - биография не слишком удачливого ученого-когнитивиста, сбивчиво, с намеренным и ненамеренным враньем, сюжетными петлями и беспомощной бравадой изложенная им самим в ходе бесед с психотерапевтом. Свой рассказ Эндрю начинает с того, как с полугодовалой дочкой от второго брака однажды зимним вечером оказывается под дверью первой жены, которую просит взять малышку на воспитание. Постепенно читатель узнаёт, из-за чего распался его первый брак, как сложился и чем закончился второй, а также почему родная дочь оказалась Эндрю в общем-то ни к чему. Эндрю хитрит и виляет, пытается уйти от неприятных тем, умничает, валяет дурака, то выставляет себя бесчувственным бревном, то вообще пытается раствориться в собственном нарративе, но едва ли не против воли понемногу приближается к абсурдистской и совершенно неожиданной развязке.^[2]

Чем дольше мы (вместе с безымянным «доктором», изредка подающим реплики с места) слушаем болтовню Эндрю, тем выше поднимается авторская камера, и вместе с этим меняется наше восприятие судьбы героя. Тонкий обособленный ручеек, которым она видится поначалу оказывается одним из рукавов могучей реки новейшей американской истории. Эта история течет сквозь Эндрю, выжигая на нем огненный след: но и наделяя не свойственным ему от природы величием. Как в капле, повторяющей целый океан, в его судьбе отливается судьба всей Америки - по сути дела, в некотором метафизическом смысле тщедушный кудрявый интеллектуал Эндрю, любитель прозы Марка Твена и специалист по электрохимии мозга, сам на время становится Америкой.

И вот тут нельзя не восхититься писательским мастерством Доктороу. То, что у любого другого (особенно отечественного) писателя неизбежно свернуло бы в памфлет, сатиру или на худой конец социальную драму, в «Мозге Эндрю» остается драмой прежде всего личностной, персональной. Даже затащив своего героя на недосягаемую высоту и прокачав сквозь него весь воздух американской истории последних десятилетий, Доктороу ухитряется сохранить двойную фокусировку - драма страны, пережившей трагедию 11 сентября, и драма человека, потерявшего в огненном вихре самое дорогое, не отождествляются, но остаются раздельными, переживаемыми по-разному и не зависимо друг от друга. И вот этот удивительный кунштюк, эта едва ли не магическая способность удерживать в глазу читателя сразу две картинки -глобальную и локальную, совмещать комариный похоронный марш с лязгом вселенских политических шестеренок, и делает «Мозг Эндрю» не просто «последним романом большого писателя», но вещью, в высшей степени значимой и без подобного контекста.

Мартин Сэй

Зеркальный вор

Литературный дебют американца Мартина Сэя «Зеркальный вор» -идеальная книга для читателя, которому «Маятник Фуко» Умберто Эко и «Киномания» Теодора Рошака пришлись как раз впору, «Облачный атлас» Дэвида Митчелла и «Арабский кошмар» Роберта Ирвинга немного жали в плечах, а «Код да Винчи» Дэна Брауна не натягивался выше коленок. Словом, если вы (как и автор этих строк) истосковались по большому, сложно устроенному роману с множеством культурных аллюзий и интеллектуальных закоулков, но не лишенному при всём том обычной читательской увлекательности, на нашей общей улице праздник. «Зеркальный вор» - это большой (более 700 страниц) барочный роман с тремя хитро перевязанными между собой сюжетными линиями, с диапазоном тем от средневековой алхимии до поэзии битников, с тончайшей игрой смыслов и отражений, а еще с тайнами, убийствами и колдовством.

В 2003 году бывший морпех Кёртис Стоун отправляется в Лас-Вегас по заданию старого друга и сослуживца Дэймона Блэкберна, ныне начальника службы безопасности в крупном казино. Дэймон хочет, чтобы Кёртис разыскал в Вегасе, в фальшивой Венеции, выстроенной на потеху туристам, легендарного карточного мошенника Стэнли Гласса. Незадолго до этого Стэнли со своей командой обобрал казино, на которое работает Дэймон, и теперь тот жаждет мести. Понемногу, однако, Кёртис начинает догадываться, что в этой истории есть второе дно, и он не единственный, кто идет по следу старого шулера. Путеводной же нитью, ведущей от Кёртиса к Стэнли, служит любимая книга последнего - стихотворный сборник «Зеркальный вор», описывающий похождения средневекового венецианского алхимика и шпиона по имени Гривано и принадлежащий перу некого Эдриана Уэллса.

Вторая сюжетная линия переносит нас в 1958 год, в калифорнийский Венис (американский близнец Венеции), где шестнадцатилетний беспризорник Стэнли Гласс пытается найти и в конце концов находит того самого Эдриана Уэллса. Стэнли убежден, что в книге о Гривано заключен некий темный, магический смысл, разгадав который, он обретет власть над миром. Стэнли верит, что Уэллс - восторженный поклонник Эзры Паунда, добропорядочный буржуа и поэт круга битников - на самом деле могущественный чародей и может раскрыть мальчику скрытую в его стихах тайну.

И, наконец, третий пласт романа - рассказ о приключениях собственно Гривано в Венеции 1592 года. Гривано, после великой и трагической битвы при Лепанто захваченный в плен турками, тайно переходит в ислам, становится янычаром, скитается по странам, где не ступала нога европейца, преуспевает в оккультных науках, а после возвращается на родину своих предков с секретным заданием: он должен похитить и вывезти в Константинополь мастеров-зеркальщиков, лишив тем самым Венецию монополии в этой области. Однако заговор, частью которого является Гривано, оказывается куда сложнее и многослойней, чем ему представлялось, в нем возникают всё новые и новые нюансы, а самого героя тревожат неотвязные кошмары и призраки прошлого...

Сложная структура, магическая книга как ось сюжета, заговоры, махинации, загадочные зеркала, а ближе к концу еще и погони, перестрелки и поединки на рапирах намекают на благородную повествовательную однозначность. Ждать рифмы «розы», то есть надеяться на ясный и рациональный исход нам позволяет опыт наблюдения за романами с похожими потребительскими характеристиками: всё может сколь угодно долго клубиться и переплетаться, но впереди нас гарантированно ждет феерическая - какая же еще, при таких-то исходных данных - развязка.

Примерно с 300-й страницы читатель начинает с приятным нетерпением ждать, когда же всё это великолепие и роскошь понемногу свернется, выруливая к классическим и прозрачным сюжетным паттернам. К 500-й странице ожидание становится почти невыносимым. К 600-й переходит в зуд. Несмотря ни на что, до самых последних абзацев читатель надеется, что вот сейчас, сейчас вылетит птичка, все элементы паззла лягут в предназначенные им пазы, а все вопросы получат, наконец, закономерные и понятные ответы.

Но нет Ничего этого не случится.

Мы так и не узнаем, в самом ли деле в мире существует магия и что о ней знал поэт Эдриан Уэллс. Мы также не узнаем, как Стэнли Гласс сделал свою феноменальную карьеру профессионального игрока - с помощью потусторонних сил или по старинке считая карты на игровом столе. Хуже того, мы не узнаем и более простых вещей - например, кто из героев в итоге выжил, а кто погиб. Авторская рука задернет над финалом романа переливчатый занавес, и каждому придется самостоятельно трактовать скрывшиеся в его мерцании образы, из множества возможных вариантов выбирая наиболее симпатичный.

Впрочем, этот демонстративный отказ сводить концы с концами далеко не единственная примета умеренной, мягко скажем, дружелюбности романа к читателю. Если вы забыли, где родился Никколо Маккивели, аллюзии на него в романе пройдут мимо вас. Если вы не знаток научной мысли эпохи Возрождения, вы едва ли опознаете в одном из героев Джордано Бруно. Если вы не помните, кто, с кем и почему сражался у Лепанто, вам будет сложно распутать ниточки головокружительной биографии Гривано. Если вы не ориентируетесь в культуре битников, вы едва ли поймете, кто такой «Аллен», которого регулярно поминают Эдриан Уэллс и его приятели (очевидно, имеется в виду Аллен Гинзберг, один из столпов битничества). Если вам никогда не случалось всерьез задуматься, кто же главный творец книги - автор, ее пишущий, или читатель, ее читающий и интерпретирующий, - вам будет скучно читать пространные, изобилующие скрытыми отсылками к философии постструктурализма рассуждения автора на сей счет И, наконец, если вы никогда не играли в блэк-джек, вы запутаетесь в сути аферы, которую провернул Стэнли. Отчасти все эти трудности сглаживаются пространными комментариями переводчика, милосердно включенными в русское издание, однако читать книгу, постоянно отлистывая к концу, - само по себе удовольствие сомнительное.

Словом, «Зеркальный вор» по идее должен дразнить, злить, а в конце концов неизбежно разочаровывать. Однако - и в этом состоит его безусловная уникальность, предопределившая громкий успех романа на Западе, - ничего подобного не происходит. Мартин Сэй обманывает нас девять раз из десяти, он умело и последовательно водит нас за нос, заманивает в самые глухие уголки выстроенного им лабиринта и там бросает без карты и GPS. Он теряет героев, казавшихся важными, на что-то туманно намекает, а главное - постоянно сыплет загадками без разгадок. Но всё это парадоксальным образом ничуть не раздражает - то есть раздражает, но только в первое время. Не получая подсказок от автора, мы - сначала с усилием, а потом всё больше и больше входя во вкус - начинаем изобретать собственные объяснения и интерпретации, достраивая и додумывая то, что Сэй оставил висеть в воздухе, и вдохновенно возводя из предложенного им материала собственные конструкции. И этот процесс радостного сотворчества, эта совместная игра в просторном, прекрасно обустроенном романном мире (так созвучная той игре, которую Стэнли Гласс на протяжении всей жизни ведет с книгой «Зеркальный вор») оказывается куда более увлекательной, чем чтение самого образцового романа с самой убедительной и доходчивой развязкой.

Дон Делилло

Ноль К

С живым классиком, одним из самых авторитетных писателей современной Америки Доном Делилло у российского читателя как-то не складывается - ни один из его романов (включая культовый «Белый шум») не стал у нас не то, что бестселлером, но даже и просто приметным событием, и даже знаменитый фильм «Космополис», снятый по книге Делилло Дэвидом Кроненбергом, не смог изменить ситуацию. У романа «Ноль К» шансов в этом смысле несколько больше, поскольку, в отличие от других текстов писателя, он отсылает к событиям нам по крайней мере известным - таким, как война на Украине и падение метеорита в Челябинске (последнее приобретает у Делилло совершенно гротескный эсхатологический характер, но это уже детали). Впрочем, едва ли и этот роман ждет в России громкий успех - слишком уж он странный, ни на что не похожий, не укладывающийся ни в какие типовые схемы читательских ожиданий.

Тридцатичетырехлетний Джефф Локхарт по приглашению отца, миллионера Росса Локхарта, приезжает в некое богом забытое место не то в Туркмении, не то в Казахстане. Здесь, в эпицентре «великого ничто» (с точки зрения американского читателя, разумеется), расположен очень странный научный институт: его сотрудники заняты тем, что замораживают тела смертельно больных людей, для того, чтобы вновь разморозить их, когда медицина найдет средство от их болезней. Джефф прибыл сюда проститься со своей мачехой - женой Росса Артис: она умирает от рассеянного склероза, и ей предстоит заморозка. Ожидание этого события занимает несколько дней, на протяжении которых Джефф вспоминает собственное детство (его родители развелись и он рос с матерью, а отца почти не видел), бесцельно слоняется по зданию института, и в конце концов понимает, что криозаморозка - отдающая научной фантастикой, но всё же укладывающаяся в рациональные рамки -лишь верхний слой происходящего в этом загадочном месте. На самом деле, институт, в который Джеффа привез отец, - это диковатый гибрид арт-объекта и мрачнейшего духовного ордена, главная цель которого - сберечь своих членов во время грядущего апокалипсиса. Провозвестники близящегося конца света (к их числу относится и злополучный челябинский метеорит) окружают посетителя со всех сторон в виде постоянно преграждающих путь выдвижных экранов, на которые транслируются кадры войн, террористических актов, эпидемий и тому подобных ужасов.

Вернувшись из этого неприятного места домой, в Нью-Йорк, Джефф пытается выстроить отношения со своей возлюбленной Эммой - педагогом в школе для детей-инвалидов, однако Эмма слишком поглощена драмой со своим приемным сыном Стаком. Стак, замкнутый аутичный подросток, которого Эмма десять лет назад усыновила в украинском приюте, одержим своим прошлым, отказывается ходить в школу, избегает людей и однажды бесследно исчезает. Потрясенная Эмма отдаляется от Джеффа, Джефф снова едет в загадочный институт - на сей раз, чтобы проститься с отцом (тот так и не сумел примириться с уходом жены и жаждет с ней воссоединиться в загробном крио-мире), и там ему неожиданно открывается трагическая судьба Стака, которая странным образом оказывается созвучна его собственной. Как и Стак, Джефф тоже осознаёт себя потерянным мальчиком, лишенным корней, одиноким и брошенным во времени и пространстве.

Пересказывать сюжет «Ноль К» - занятие бесперспективное: с тем же успехом можно пытаться пересказать гриппозный сон или галлюцинацию. Гнетущая, удушливая атмосфера не кошмара даже, но тяжкого болезненного забытья, от которого хочется, но никак не удается очнуться - вот подлинное содержание романа Дона Делилло. Он виртуозно нагнетает ощущение непреодолимой ирреальности происходящего, трагического отсутствия контакта между героем и миром (не так важно, безумным миром танатологического института или вполне здравым, прагматичным миром сегодняшнего мегаполиса), заставляя читателя время от времени нервно ощупывать самого себя и стул, на котором сидит, чтобы с облегчением убедиться в собственной материальности. Как вы наверняка догадались, ощущения эти никак не назовешь приятными в общепринятом смысле слова, но что-то в этом есть - и сравнить этот опыт определенно не с чем.

Джордж Сондерс

Линкольн в бардо

Посмертное существование покойников, их меланхоличная возня; запоздалые жалобы и препирательства - один из классических сюжетов американской литературы, причем скорее поэзии, чем прозы. Конечно, при желании можно вспомнить рассказ Эдгара Алана По «Без дыхания», в котором заживо (предположительно) погребенный герой встречается на сельском кладбище с его обитателями, или недавний роман Фэнни Флэгг «О чем весь город говорит», где благожелательные мертвые с любовью наблюдают из могил за жизнью своих потомков. Но всё же именно поэты - Эмили Дикинсон, Эдвин Арлингтон Робинсон и, конечно, Эдгар Ли Мастерс - создали наиболее впечатляющую портретную галерею душ, застрявших на полпути от бытия к небытию. Собственно, в том самом месте, которое буддисты называют «бардо», и которое прошлогодний лауреат Букеровской премии Джордж Сондерс вынес на обложку своего романа.

Линкольн, упомянутый в названии, - это вовсе не президент США Авраам Линкольн, как можно было бы подумать, а его одиннадцатилетний сын. Круглолицый Уилли, такой трогательный в своем неуемном веселье, умирает в самый тревожный для его родины час. Отец мальчика недавно развязал гражданскую войну, в которой Север пока несет колоссальные потери, энтузиазм первых военных дней угас и на смену ему приходят тягостные сомнения в оправданности кровопролития. Маленький Уилли мечется в бреду в своей спальне, покуда внизу, в Белом доме, его родители устраивают роскошный прием, призванный укрепить боевой дух нации, а несколькими днями позже отправляется на кладбище, сопровождаемый проклятиями в адрес его отца - черствого тирана, равнодушного к страданиям сограждан.

Сраженный горем и угрызениями совести президент не может отпустить сына, и тот, даже за гробом покорный воле отца, отказывается покинуть кладбище и перейти в неведомый край, который покойники деликатно именуют «другим местом». «Папа сказал, что он вернется», - твердит Уилли, и принимает решение задержаться на тесном пятачке между жизнью и смертью в обществе таких же бедолаг, как он. Все обитатели кладбища убеждены, что на самом деле не умерли, а просто «хворают», и тешат себя ложной надеждой, будто рано или поздно вернутся на землю, к родным и близким. Взрослые могут без всяких последствий пребывать в бардо сколько угодно, но для детей это место гибельно: в силу какого-то неясного закона мироздания застрявший здесь ребенок рискует погибнуть навеки. И кладбищенские старожилы - в первую очередь троица друзей-протагонистов (юный самоубийца, разочарованный супруг, так и не успевший консумировать свой брак, и отвергнутый богом священник) - решают во что бы то ни стало убедить мальчика двинуться дальше. Но для этого им нужно привлечь на свою сторону единственного человека, который может повлиять на Уилли, - его отца, безутешного президента Линкольна.

Роман Сондерса продолжает поэтическую американскую традицию не только содержательно, но и формально. В книге нет собственно авторского текста, всё повествование собрано из обрывков речи мертвецов и псевдо-документальных свидетельств, написанных от лица живых. Полифоничный и обманчиво нестройный «Линкольн в бардо» поначалу воспринимается как равномерный утомительный гул, вызывающий желание заткнуть уши, однако если перетерпеть пару десятков страниц, понемногу в этом хаосе звуков проявится структура и завораживающий ритм, из тьмы проступят призрачные контуры незримого мира, а общий хор разделится на отдельные яркие и чистые голоса. В сущности, книга Сондерса - это поэма (чтоб не сказать оратория), написанная свободным стихом, и рассказывающая обо всех бедах Америки.

Кровь, льющаяся на полях гражданской войны, мешается с кровью замученных рабов (даже мертвые, они не смеют приблизиться к своим бывшим господам), страдания угнетенных женщин переплетаются со страданиями подавляемых сексуальных меньшинств, и сквозь всю эту глобальную драму красной ниточкой тянется история сильного мужчины, потерявшего свое дитя.

Пожалуй, единственное, что несколько сбивает с толку в случае с романом «Линкольном в бардо», - это присуждение ему Букеровской премии. На протяжении многих лет - собственно, до 2012 года, когда премию решили вручать в том числе американцам, - британский Букер оставался премией по-хорошему предсказуемой. По большей части ее получали традиционные романы, обладающие приятным свойством универсальности, то есть понятные читателю из любой страны без специального комментария. Ни одна из этих характеристик не применима к роману Джорджа Сондерса - специфически американскому по духу и проблематике и радикально модернистскому по форме. Словом, в данном случае не стоит полагаться на стикер «Лауреат Букеровской премии» на обложке - это очень любопытная, очень поэтичная и мало на что похожая книга. Но совершенно точно не то, чего мы привыкли ждать от классического букеровского романа.

Марлон Джеймс

Краткая история семи убийств

Первое, что важно знать о книге прошлогоднего букеровского лауреата Марлона Джеймса, - это что несмотря на слово «краткий» в названии, она является какой угодно, только не краткой, и насчитывает без малого 700 страниц. Вопреки многообещающему слову «убийство» на обложке, на детектив надеяться тоже не приходится: роман Джеймса - это историкосоциальная драма с элементами мистики (некоторые персонажи обращаются к читателю из потустороннего мира), а никак не роман-расследование. Даже на аннотацию, сообщающую, что «Краткая история семи убийств» строится вокруг неудачного покушения на Боба Марли в 1976 году, не стоит слишком уж полагаться: событие это время от времени и в самом деле всплывает в разных ракурсах (как и сам Марли, именуемый в романе «Певец»), однако назвать его центральным будет заведомо неточно. Пожалуй, проще всего охарактеризовать роман Марлона Джеймса как полифоничный эпос, описывающий историю Ямайки (спойлер: драматичную, кровавую и преимущественно трагичную) последней трети XX века.

Обычно букеровские романы дружелюбны к читателю, однако «Краткая история семи убийств» - редкое исключение из этого правила. По крайней мере, на первых 50 страницах понять, о чем же идет речь, затруднительно: десятки спорящих, перебивающих и дополняющих друг друга голосов (всего в книге около семидесяти героев) рассказывают какие-то обрывочные истории - по большей части без начала и конца, изобилующие нецензурной бранью, физиологическими подробностями, малоизвестными ямайскими топонимами и именами собственными. Отдельная прелесть состоит в том, что разговаривают все герои по-разному - кто-то на относительно конвенциональном английском, а кто-то на диковатых разновидностях ямайского диалекта (к чести переводчика Александра Шабрина следует признать, что ему удалось если не передать особенности речи отдельных персонажей, то во всяком случае явственно обозначить различия между ними).

Однако постепенно из всего этого многоголосого хаоса начинают складываться отдельные сюжеты - простые и бесхитростные, вращающиеся вокруг таких естественных вещей, как любовь, похоть, уязвленное самолюбие, материнский инстинкт зависть, честолюбие и желание лучшей доли. Сюжеты в свою очередь сливаются в ручейки побольше, и как результат через некоторое время бесконечно дробная поначалу картинка преобразуется в по-толстовски масштабный роман-эпопею. Камера в руках Марлона Джеймса то взмывает в поднебесье, демонстрируя, к примеру, всю сложнейшую структуру ямайско-американской наркоторговли, то вдруг пикирует на уровень асфальта, чтобы зафиксировать предсмертные стоны подростка из уличной банды.

В принципе, подобный размах не может не внушать уважения, однако бесконечное мельтешение лиц (просто запомнить всех героев по именам - уже подвиг) не лучшим образом сказывается на вестибулярном аппарате. Ну, а если вы имеете хотя бы самое общее представление о российских девяностых, то едва ли вы узнаете из «Краткой истории семи убийств» так уж много нового.

Вьет Тхань Нгуен

Сочувствующий

Роман американца вьетнамского происхождения Вьет Тхань Нгуена «Сочувствующий» в 2015 году получил Пулитцеровскую премию и стал самой обсуждаемой книгой в Америке, после долгого перерыва и в принципиально новой трактовке вернув тему войны во Вьетнаме в пространство общественной дискуссии. Впрочем, для российского читателя, которому вьетнамская война по большей части представляется чем-то бесконечно чуждым и далеким, это обстоятельство едва ли послужит достаточной мотивацией к чтению. Поэтому пожалуй, в наших реалиях о романе Вьет Тхань Нгуена уместнее будет говорить и думать в контексте вечного интеллигентского проклятия - привычки смотреть на вещи сразу с нескольких сторон, и тех опасных последствий, которые подобный стереоскопизм способен повлечь за собой.

Безымянный главный герой «Сочувствующего» - вьетнамский интеллектуал и двойной агент Днем он не за страх, а за совесть служит в тайной полиции проамериканской Южновьетнамской республики, а по ночам передает секретные сведения своему названному брату и связному Вьетконга Ману. Беда героя в том, что, будучи полукровкой, или, как говорят его земляки, ублюдком (его отец - католический священник, соблазнивший тринадцатилетнюю девочку-прислугу), он уже и сам не вполне понимает, кто он на самом деле и кому служит. Он, вроде бы, верит в идеалы коммунизма - но в то же время не может не сочувствовать людям, которых предает. Он слишком сложно устроен, чтобы с чистой совестью принять одну сторону, и этим он разительно отличается от обоих своих побратимов, истинного коммуниста Мана и убежденного антикоммуниста Бона. Его душа, таким образом, становится сценой трагедии в гегелевском понимании этого термина, где не правда противостоит неправде, но одна правда сражается с другой.

Война катится к закату остатки разбитой южновьетнамской армии поспешно эвакуируются в Америку и герой отправляется с ними. По замыслу его коммунистических кураторов он должен следить за реваншистским подпольем и докладывать о настроениях среди вьетнамских эмигрантов, однако на практике всё оказывается куда сложнее - и хуже. Дорога двойного предательства и сложных душевных метаний сначала толкает героя на преступление, а после в качестве своеобразного искупления он вместе с Боном оказывается в отряде эмигрантов-диверсантов, пытающихся проникнуть на территорию Вьетнама в надежде устроить там государственный переворот. И единственной относительно светлой (а заодно гомерически смешной) интерлюдией на этом темном пути становится участие героя в съемках фильма о вьетнамской войне, судя по всему, пародирующего фильм «Цельнометаллическая оболочка» Стэнли Кубрика.

Роман Вьет Тхань Нгуена выстроен таким образом, что, начав с безоговорочного сочувствия герою, читатель понемногу начинает проникаться к нему стойким недоверием и даже отвращением, причем нащупать швы, где одно сменяется другим, не удается ни с первого прочтения, ни даже со второго. Однако в заключительных драматических сценах, отчетливо отсылающих к известному рассказу Кафки «В исправительной колонии», отвращение вновь сменяется сочувствием, но уже на каком-то ином, едва ли не трансцендентном уровне. Сострадание конкретному - несовершенному и слабому - человеку сменяется состраданием буквально всему сущему, заставляя нас в строгом соответствии с античной традицией пережить в финале оглушительной силы катарсис.

Вообще, слово «сочувствие» неслучайно вынесено в заглавие - оно, бесспорно, служит смысловым ключом ко всему роману. Мы привыкли воспринимать это слово (а заодно и стоящую за ним эмоцию) сугубо положительно, но Тхань Нгуен показывает нам, если можно так выразиться, темную сторону сочувствия. Способность к эмпатии, умение ощутить чужую боль как свою становится для его героя не способом улучшить мир, но оправданием в лучшем случае собственного бездействия, а в худшем -откровенных злодеяний. Тонкое восприятие мира оказывается не благом, но бедой и напастью. Отказ выбрать сторону оборачивается худшим из предательств. И этот неожиданный ракурс, диковинный разворот всем известной темы делает «Сочувствующего» важным событием не только американской, но и мировой культуры.

Лили Кинг

Эйфория

В первом приближении роман Лили Кинг «Эйфория» повествует о «золотом веке антропологии». В начале 1930-х годов троица главных героев - молодой долговязый англичанин Энди и супружеская пара: американка Нелл и австралиец Фен, - встречаются в Новой Гвинее, на реке Сепик. Энди уже два года исследует воинственное племя киона и медленно сходит с ума от одиночества. Миниатюрная Нелл - звезда мировой антропологии и автор скандальной монографии о сексуальных практиках коренных обитателей Соломоновых островов - мужественно, но с видимым трудом преодолевает тяготы жизни без душа, туалета, медикаментов и нормальной еды. И лишь артистичный мрачноватый Фен, похоже, получает истинное удовольствие от полевой работы.

Поначалу Нелл и Фен настроены против Энди (они считают его выскочкой, захватившим лучший регион для исследований), однако понемногу отношения между ними претерпевают разительные изменения. Все трое - соперники в научной гонке, но при этом Энди и Нелл с неистовой силой влечет друг к другу. Фена, под агрессивной мужественностью скрывающего бисексуальность, тоже притягивает Энди. Но главное, все вместе они способны нащупать в окружающем хаосе то, чего не могут различить поодиночке - некое подобие универсальной схемы, способной обнажить глубинную сущность человеческой культуры...

Однако история о любовном треугольнике и научном соперничестве в джунглях (и так-то весьма привлекательная и захватывающая) скрывает под собой еще несколько вложенных друг в друга сюжетов.

Энди, Нелл и Фен представляют собой, по сути дела, три типа взаимодействия европейца с чуждой культурой. Скованного и не уверенного в себе Энди более всего занимает осмысление собственного поведения -степень его этичности; те искажения, которые характер наблюдателя вносит в наблюдения, пределы постижимости чужого мира... Брутальный Фен с готовностью растворяется в жизни аборигенов - легко осваивает их языки, перенимает привычки - вплоть до самых экзотических - и вообще безупречно адаптируется, сохраняя в то же время снисходительное и отстраненное отношение к «дикарям». И лишь Нелл искренне, со всей доступной ей любовью и эмпатией, стремится понять иную культуру, надеясь посредством этого постижения сделать мир лучше. Таким образом, «Эйфория» оказывается еще и романом об альтернативных способах постижения реальности, и о том пьянящем и немного опасном результате, который достигается посредством их синтеза.

Вторжение героев (и - шире - европейцев) в жизнь папуасов неизбежно приводит к драме. Подспудная тревога, ощутимая буквально с первых страниц, разрешается мощным взрывом, в очередной раз возвращающим нас к размышлениям о природе колониализма, об относительности наших представлений о норме и о том, что даже самые добрые намерения при контакте с хрупким, непонятным и непривычным укладом способны привести к катастрофическим последствиям.

Ну и, наконец, волшебная Схема, прекрасный ключ к пониманию человеческой цивилизации, которую Энди, Нелл и Фен в горячечном любовном полубреду придумывают однажды ночью, спустя буквально пару лет оказывается великолепным аргументом в пользу нацистской идеологии. Условно распределив народы, культуры и даже отдельных личностей по сторонам света («люди юга» более пластичны, заботливы и уступчивы, «северяне» отличаются сильной волей, тягой к власти и самоуверенностью, и т. д.): прекраснодушные мечтатели-ученые невольно вкладывают мощное оружие в руки собственных врагов: провозглашающих на этом основании право «нордической расы» на мировое господство.

При желании в «Эйфории» можно вскрыть еще несколько слоев. Так, к примеру, в основу своего романа Лили Кинг положила подлинную историю знаменитого антрополога Маргарет Мид, а также ее второго и третьего мужей -этнологов Рео Форчуна и Грегори Бейтсона, и зазор между подлинными событиями и их художественной интерпретацией тоже представляет немалый интерес (спойлер: на самом деле всё закончилось куда лучше, чем в романе).

Упаковав в более, чем скромные по нынешним временам 300 страниц такое обилие смыслов, автор добивается поразительного эффекта: воздух внутри романа буквально потрескивает от лихорадочного напряжения -эротического, интеллектуального, эмоционального. Не столько описывая, сколько обозначая узловые точки конфликтов, одним скупым штрихом намечая контур человеческой судьбы (для того, чтобы описать весь ужас среды, в которой вырос Фен, ей хватает одного убористого абзаца), Кинг создает текст поразительной сдержанности и силы, сочетающий выверенную лаконичность с масштабной насыщенностью.

Ричард Флэнаган

Узкая дорога на дальний север

«Узкая дорога на дальний север» австралийца Ричарда Флэнагана - очень странная книга. Мы привыкли, что Букеровская премия (Флэнаган получил ее за свой роман в 2014 году) иногда приносит нам безусловные шедевры, а во всех прочих случаях просто гарантирует стабильно высокое качество: то есть проза или просто хорошая, или - если повезет - очень хорошая. Положа руку на сердце, ни к одной из этих категорий отнести «Узкую дорогу» нельзя -пожалуй, ее можно описать как плохой (местами катастрофически плохой), но очень важный роман со спорадическими проблесками незаурядного таланта.

История, которую рассказывает Флэнаган, бесконечно важна для австралийской постколониальной идентичности и практически не известна за пределами Австралии. В 1943 году изрядно потрепанный шестидесятитысячный австралийский экспедиционный корпус, переброшенный в Юго-Восточную Азию из Сирии, попадает в плен к японцам. Практически немедленно австралийцев отправляют на строительство узкоколейки, призванной связать Сиам с Бирмой и обеспечить таким образом Японии плацдарм для будущего вторжения в Индию (к тому моменту уже совершенно нереалистического и миражного). Эта дорога, ведущая через непроходимые джунгли над рекой Квай, становится не только могилой для каждого второго попавшего туда австралийца, но и местом, где голод, непосильный труд, побои и малярия выковывают из выживших некое особое братство, объединенное не только общностью судьбы, но и совершенно новым национальным родством.

Именно в этот тропический ад попадает главный герой романа Флэнагана, молодой врач Дорриго Эванс - слабый, не уверенный в себе и трагически несовершенный, но в силу обстоятельств вынужденный принять на себя роль благородного и мудрого вождя своих измученных земляков. Впрочем, этой коллизией в духе «Как закалялась сталь» (с поправкой, конечно, на отсутствие у героев революционного или какого бы то ни было иного энтузиазма) содержание романа не исчерпывается. Второй временной пласт относится к последним предвоенным месяцам, когда Дорриго - свежепомолвленный жених девушки из хорошей семьи - крутит умопомрачительный роман с женой собственного дяди. И, наконец, на третьем хронологическом «этаже» романа семидесятипятилетний Дорриго, на старости лет ставший национальным героем Австралии, персонажем документальных фильмов и любимцем прессы, силится осмыслить и интегрировать опыт собственной жизни.

Повествование стохастически скачет между разными временными слоями, отчего уже через пару десятков страниц у читателя начинает отказывать вестибулярный аппарат. С ученической тщательностью выписанные сцены насилия (для российского читателя, знакомого, скажем, с Варламом Шаламовым, неубедительные и какие-то совсем детские) сменяются эротическими сценами, в год публикации романа небезосновательно претендовавшими на приз за худшее описание секса в литературе. Японский инженер, ответственный за строительство дороги, предсказуемым образом оказывается невротиком, садистом и наркоманом, высокомерный негодяй-полковник, презирающий «невежественных австралийцев», говорит с аристократически-манерным английским акцентом, а возлюбленная главного героя - конечно же, пышногрудая блондинка с родинкой на верхней губе. Стереотипы множатся и отражаются друг в друге, создавая внутри романа эффект идеально обтекаемого, бесцветного и безвоздушного пространства без углов.

И всё же, несмотря ни на что, в «Узкой дороге» есть некоторый потаенный внутренний свет, который если не полностью компенсирует все недостатки романа, то во всяком случае делает его чтение осмысленным и даже полезным. Свет этот концентрируется вокруг одной-единственной темы - опыта переживания военной травмы. И Дорриго со товарищи, и отвратительный майор Накамура (тот самый инженер-садист-наркоман) при всей формальной послевоенной успешности оказываются трагически неспособны по-настоящему адаптироваться к мирной жизни. Внутри у каждого человека, прошедшего «ту самую дорогу» (не так важно, в каком качестве), остается незримая и неизлечимая язва: никакой иной опыт, никакие тихие семейные радости, никакой секс или профессиональный успех близко не лежат по остроте эмоционального накала ко всему, пережитому ими в годы войны. Невыразимые муки и невыразимые же восторги выжгли в душах уцелевших ослепительнобелую полосу отчуждения, наперед, до конца жизни, обесценив все последующие радости и печали. Именно об этой тайной, редко обсуждаемой стороне военной травмы, о завороженности собственным прошлым, о его фактическом обожествлении, о подспудном и неосознанном желании вернуться туда, где каждое твое движение или слово имело вес и смысл, и рассказывает Флэнаган в первую очередь. И если для того, чтобы проговорить все эти важные вещи вслух, ему требуются бесконечные сюжетные петли, стилистические штампы, постколониальная рефлексия и комически-неловкий секс - ну, что ж, наверное, лучше так, чем совсем никак.

Микаель Ниеми

Сварить медведя

Если отвлечься от романтики первооткрывательства и преодоления, север - место, в общем, непривлекательное и плохо приспособленное для жизни. Холод, темнота, однообразный ландшафт неплодородная почва (а значит вечная угроза голода), скудная растительность, беспросветная скука (и ее верные спутники - депрессия, помешательство, пьянство), а где-то по соседству, темной тенью - чуждые, непонятные и потому пугающие коренные народы севера с их полуколдовскими практиками выживания...

Всё вместе это ставит любого художника, в той или иной форме обращающегося к северной теме, перед непростым выбором. Можно отретушировать картинку таким образом, чтобы северное сияние, цветущая тундра и взаимовыручка суровых немногословных людей оказались по центру, а нефотогеничное болото и пьяные поселяне - на заднем плане, в расфокусе. Можно же кадрировать чуть иначе и выступить в почтенном жанре нуарной нордической страшилки со всеми ее непременными атрибутами вроде отмороженных конечностей, назойливого гнуса, тотального алкоголизма и прогоркшей простокваши в качестве праздничного лакомства.

Шведский писатель Микаель Ниеми, уроженец приполярной Пайалы, уникален тем, что одинаково хорошо уклоняется от обоих проторенных путей -или, вернее сказать, следует сразу обоими. В его интерпретации шведско-финский север выглядит вполне реалистично (то есть сумрачно, неуютно и жутковато), но при всем том только что не светится от бесконечной, всепонимающей и всепринимающей авторской любви к этой бедной земле и ее грубоватым обитателям.

В отличие от предыдущей (и единственной на сегодня) переведенной на русский книги Ниеми «Популярная музыка из Виттулы»: время действия которой не так далеко отстоит от наших дней, «Сварить медведя» -полноценный исторический роман, действие которого разворачивается в пятидесятые годы XIX века. Главный герой, саамский мальчик-сирота по имени Юсси воспитывается в усадьбе Пайалского проста (так в Швеции называют настоятеля прихода) Лассе Леви Лестадиуса - исторической личности, увлеченного ботаника и неутомимого борца за возврат к «живой вере» и отказ от гибельного для северян пьянства. Вместе с учителем Юсси придется стать участником настоящего детективного расследования (в приполярных краях обосновался серийный убийца, насилующий и убивающий юных девушек), а позже, уже в одиночку, чудом избежать гибели, завоевать любовь и найти свое подлинное призвание.

Самый простой и прямолинейный способ прочесть «Сварить медведя» -это увидеть в нем классический скандинавский триллер-нуар в ретро-антураже. Для этого в романе Ниеми в самом деле есть почти всё необходимое: и несколько кровавых преступлений, и коварный убийца (заблаговременно, как и предписывается правилами жанра, предъявленный читателю), и кропотливый сбор улик, и даже архетипическая пара «умный сыщик - наивный помощник» (прост Лестадиус и Юсси словно бы намеренно пародируют все аналогичные пары - от Шерлока Холмса и доктора Ватсона до Вильгельма Баскервильского и Адсона из «Имени Розы» Умберто Эко).

Однако подобное прочтение будет заведомо неточным и фрагментарным. Более того, если смотреть на «Сварить медведя» как на очередной образец жанровой прозы, в нем немедленно обнаружатся избыточности, недостаточности и вопиющие нарушения повествовательной логики. Так, в отличие от не знающего колебаний и не допускающего ошибок сыщика из классического детектива, прост Лестадиус, по сути дела, блуждает в потемках, поминутно оступаясь, приходя к ложным выводам и подвергая совершенно не нужной опасности собственную жизнь. С неимоверным трудом собранные им доказательства (в том числе такие экзотические для 1851 года, как отпечатки пальцев или случайно запечатлевший убийцу дагерротип) оказываются непонятными, а потому и неубедительными для его темных прихожан. Долгожданное изобличение и наказание преступника происходит совсем не так, как ожидает читатель. И, что, пожалуй, хуже всего, у верного Юсси, которому традиция отводит роль беспристрастного хрониста, в этой кровавой истории обнаруживается собственный интерес, что делает его рассказчиком весьма и весьма ненадежным...

Однако у Ниеми все эти отступления от детективного канона вовсе не выглядят слабостями или недостатками - скорее наоборот, они добавляют его роману тепла, достоверности и обаяния. Детектив - жанр по своей природе искусственный, в то время как «Сварить медведя» - книга максимально естественная, природная, предельно чуждая любым наперед заданным ожиданиям и рыночным стандартам.

По сути дела, подобно многим другим современным авторам в диапазоне от Кейт Аткинсон до нашей Яны Вагнер, Микаель Ниеми использует детективную фабулу как оболочку, которую наполняет содержанием по собственному вкусу. И в этом качестве в дело у него идут и элементы романа воспитания (по ходу повествования Юсси превращается из мальчишки-приемыша во взрослого мужчину, готового взять на себя ответственность за себя и близких), и драма преодоления инаковости, и история духовного поиска и борьбы с самим собой (именно она, а вовсе не охота на маньяка, в первую очередь занимает проста Лестадиуса), и вдохновенная ода чтению как средству одновременно спасения от реальности и ее же преобразования к лучшему... Но главным компонентом, ключевым элементом несущей конструкции в «Сварить медведя», как уже было сказано выше, является любовь автора к северу как географическому пространству и образу жизни - любовь умная, наблюдательная, не лишенная иронии и печали, но при этом безусловная и потому оставляющая надежду даже самым пропащим на первый взгляд героям и согревающая читателя.

Читая Микаеля Ниеми, периодически ловишь себя на узнавании: и этнографические реалии, и нравы, и пейзажи, и быт кажутся удивительно сходными с российскими. Однако подобное отношение к ним со стороны автора в русской литературе сегодня, увы, непредставимо: трезвость оценки у нас редко сочетается с любовью, а понимание - с принятием. В современной шведской литературе многое может вызывать зависть, но вот этой присущей Ниеми (и, к слову сказать, не ему одному) спокойной и уверенной любви к родным местам, без надрывной их идеализации или утомительного разоблачения, российской актуальной словесности, пожалуй, не хватает особо.

Мишель Уэльбек

Серотонин

Со времен второго и самого известного романа француза Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы», повествующего о судьбе двух разительно не схожих братьев, биолога Мишеля и учителя Брюно, всех героев современного французского классика можно с некоторой долей условности разделить на два больших типа. В равной степени одинокие и несчастливые, они различаются в одном важном свойстве. Первые, подобно Мишелю, ведут свой род от «Постороннего» Альбера Камю: у них очень слабая сцепка с реальностью, они печальны, отстраненны и уже почти лишены человеческих желаний и привязанностей. Другие, подобно Брюно, гораздо теснее связаны с миром: они не столько печальны, сколько раздражены и сердиты, они еще нуждаются в сексе, еде, человеческом тепле, справедливости, смысле жизни. Понятное дело, в рамках Уэльбековской картины мира, где наилучший вариант развития событий всегда выглядит как безболезненное умирание, «брюно» куда несчастнее «Мишелей», поскольку их неотболевшие сердца (ну, и другие части тела) причиняют своим владельцам постоянные страдания.

Если взять за основу такую матрицу, то главный герой нового романа Уэльбека «Серотонин» 46-летний Флоран-Клод Лабруст, желчный, язвительный, грубоватый, - конечно же, типичный «брюно», по крайней мере на первых порах. Читатель встречает его на залитой солнцем бензоколонке на юге Испании, одновременно пялящимся на хорошенькую юную шатенку и размышляющим, как бы посредством аварии разом избавиться и от осточертевшей сожительницы-японки, и от постылого существования в целом. Этот эффектный план не срабатывает, в последний момент Флоран-Клод выворачивает руль, возвращая свой внедорожник на трассу, однако в некотором смысле решение уже принято: прежней жизни пришел конец.

Флоран-Клод собирает вещи, увольняется из Министерства сельского хозяйства, где служил до этого, покидает худо-бедно обжитую квартиру (вместе со злополучной японкой) и без какого-либо дальнейшего плана селится в отеле, единственное достоинство которого - там еще предоставляются номера для курящих. Оттуда он со временем переместится в Нормандию, где окажется свидетелем и без пяти минут участником трагически обреченной борьбы местных фермеров за выживание. Словно бы заново проигрывая французскую историю, единственный друг героя, потомственный аристократ Эмерик д’Анкур на манер маркиза де Лантенака из романа Виктора Гюго «93 год», возглавившего восстание вандейских шуанов, поведет в бой крестьян, восставших против произвола Евросоюза.

Всё глубже погружаясь в отчаянье, Флоран-Клод будет колесить по пустынной французской глубинке со спорадическими набегами в Париж, вспоминать былых подруг и убеждаться, что прежнюю любовь, доверие и счастье (по большей части им же самим и разрушенные) уже не вернуть. Однажды его спутником в этом бесцельном странствии становится маленькая таблетка овальной формы с насечкой посередине - это капторикс, антидепрессант нового поколения. Щедро снабжая своего потребителя серотонином и тем самым поддерживая его формальную функциональность, капторикс полностью убивает в нем либидо и интерес к происходящему. Из цепляющегося за жизнь жовиального и остроумного «брюно» Флоран-Клод понемногу мутирует в отрешенного «Мишеля», и теперь срок его пребывания среди живых определяется исключительно количеством денег на банковском счете - больше его здесь ничто не держит.

Если сюжет «Серотонина» показался вам смутно знакомым (стохастические скитания героя, наложенные на общую картину упадка и разрушения европейской цивилизации), то вы, несомненно, правы: примерно ту же схему Уэльбек уже эксплуатировал и в «Карте и территории», и - чуть более энергично - в недавней «Покорности». Более того, герой «Серотонина» в какой-то момент даже безуспешно пытается реализовать тот самый план, который осуществляет лучше приспособленный к жизни герой «Покорности» -провести Рождество в монастыре. Однако на сей раз соотношение компонентов несколько иное: душераздирающая персональная драма не просто формально вынесена на передний план, но и в самом деле ключевая для Уэльбека. А крах традиционной Европы (за этот сегмент отвечают пассажи, связанные с сельским хозяйством Франции) описан предельно реалистично - без характерных для писателя фантастических допущений, а потому производит впечатление куда большей проникновенности и остроты.

Формально «Серотонин» - это поток сознания, в котором находится место и для остроумной игры слов (виртуозно переданной на русском постоянной переводчицей Уэльбека Марией Зониной), и для размышлений героя о творчестве Гоголя или, допустим, Ламартина, и для эротических фантазий, и для бесконечных воспоминаний, и для описания беспорядочных миграций. Если бы не фигура самого Флорана-Клода, радикально отличающегося от самого Уэльбека, роман можно было бы рассматривать как модный сегодня автофикшн в духе Карла Уве Кнаусгора (собственно, сам герой не без желчной иронии намекает на подобную трактовку). Однако, пожалуй, вернее будет всё же возвести его к прустовской традиции - разве что на место присущей Прусту меланхолической неспешности придется подставить фирменную уэльбековскую горечь.

Именно эта пропитывающая каждую строчку «Серотонина» жгучая горечь - не гнев, не скорбь, не тоска даже (хотя ближе к концу герой начинает буквально умирать от тоски), но именно отрезвляющая, едва ли не спасительная горечь действует на читателя как пощечина и становится последним элементом, венчающим романную формулу «Серотонина» и делающим ее поистине безупречной. Восхитительная гармония фона (распад традиционных для Франции систем и моделей), действия (личностный кризис, переходящий в пике) и интонации позволяет говорить о новом романе Уэльбека как о подлинно выдающемся тексте и определенно лучшей книге писателя со времен тех самых упомянутых уже «Элементарных частиц».

Натали Азуле

Тит Беренику не любил

Жизнеописания писателей нечасто бывают интересны по-настоящему, вероятно, потому, что писатель - профессия преимущественно внутренняя, одинокая, а потому не слишком красочная и эффектная, редко сопряженная с головокружительными приключениями и похождениями. Биография великого французского драматурга XVII века Жана Расина при поверхностном взгляде тоже не изобилует событиями, а потому не кажется хорошей сюжетной основой для романа. Сирота из буржуазной семьи, вырос в монастыре еретиков-янсенистов в окрестностях Версаля, позднее порвал все связи со своими суровыми наставниками, уехал в Париж, начал писать трагедии, добился головокружительного успеха при дворе, влюблялся в актрис, после ушел из театра, стал королевским историографом, женился, нарожал детей, состарился, умер. Однако Натали Азуле ухитряется рассказать эту заурядную, в общем, историю так, что небольшой роман превращается в настоящую сокровищницу мыслей и цитат, в почти бесконечный лабиринт сюжетов, лиц, голосов и бритвенно-точных наблюдений.

Для того, чтобы достичь этого эффекта, Азуле использует всего два приема.

Во-первых, она окружает биографию драматурга изящной рамкой -рассказом о безымянной современной героине, которая, болезненно переживая разрыв с любовником, ищет утешения сначала в трагедиях Расина, а после в его биографии. Этот тонкой лирический контрапункт сообщает книге о давно умершем и, прямо скажем, не самом актуальном для российского читателя авторе необходимую ноту персональности, оттенок неформального и начисто лишенного почтительной отстраненности интереса.

А во-вторых (и это; конечно, гораздо важнее), Азуле рассказывает историю жизни Расина тем единственным способом, который делает ее осмысленной -как историю отношений писателя со словом, с литературой, с драмой и ее героями.

Сказанное вовсе не означает что «Тит Беренику не любил» -филологический роман, предназначенный исключительно для (зевок) читателя-интеллектуала. Совсем нет: при таком - литературоцентричном - ракурсе вся жизнь Расина предстает одним мучительным, волнующим приключением, многолетним экспериментом над собой и попыткой вместить в себя и выразить словами одновременно и женскую, и мужскую природу (драматурга много ругали за то, что в центре его трагедий всегда находится охваченная «нездоровой», по мнению современников, страстью женщина). И каждый -даже самый незначительный - факт расиновской биографии оказывается тесно переплетен с его творчеством, из него вырастает и его же подпитывает, и тем самым обретает смысл, вес и объем.

Слово как страсть, слово как порок и предательство, слово как наслаждение, а отказ от слова как высшая мера смирения и благочестивого самоотречения (в конце жизни Расин возвращается к суровым аскетическим идеалам своей юности), - в исполнении Азуле рассказ о темных и мистических связях, соединяющих автора и его текст, превращается в настоящий авантюрный роман самого высокого и изысканного сорта.

Лоран Бине

Харуки Мураками

Лусия Берлин

Руководство для домработниц

Американка Лусия Берлин родилась в 1936 году в семье горного инженера и умерла в свой шестьдесят восьмой день рождения, сжимая в руках одну из любимых книг. Она жила в Калифорнии, Колорадо, в Чили и на Аляске, была красавицей, алкоголичкой и горбуньей, преподавала испанский в школе и убиралась в чужих домах, работала медсестрой в неотложке и оператором колл-центра, ютилась в трейлере, трижды выходила замуж и родила четырех сыновей. А еще Лусия Берлин писала рассказы - всего семьдесят шесть штук, которые время от времени публиковались, но так и не принесли своей создательнице ни славы, ни денег. Однако в 2015 году прозе Берлин было суждено повторить судьбу «Стоунера» Джона Уильямса: составленный популярным прозаиком и критиком Стивеном Эмерсоном сборник «Руководство для домработниц», в который вошла примерно половина всех текстов писательницы, стал бестселлером New York Times и вообще одной из самых обсуждаемых книг в англоязычном мире.

То обстоятельство, что при жизни Берлин - в шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы - ее рассказы не пользовались спросом, пожалуй, не вызывает особого удивления. Жизнь, мастерски, с едва ли не болезненной точностью в них отлитая, способна зачаровывать только с определенной дистанции - то есть не раньше, чем она бесповоротно закончится. Точно так же не удивляют и сегодняшние восторги, потому что единственная метафора, которая приходит на ум при попытке описать прозу Лусии Берлин, - это идеальной чистоты бриллиант сложной огранки, отблескивающий сразу множеством мелких граней.

Вообще, граненая дробность, странная, ни на что не похожая фасетчатость авторского взгляда, одновременно поддерживающая автономию каждого рассказа и вместе с тем обеспечивающая всему сборнику смысловое единство, - чуть ли не главная характеристика «Руководства для домработниц». Все вместе тексты Берлин рассказывают одну и ту же историю - историю жизни самой писательницы, но в каждом из них отражается какая-то одна из возможностей развития событий - вовсе не всегда реализованная в жизни. И из сочетания этой кинетической и потенциальной энергии, из сложения сбывшегося с несбывшимся рождается невероятный стереоскопический объем, полнота и насыщенность прозы Берлин, которую если с чем и можно сравнивать, то разве что с рассказами Реймонда Карвера или Элис Манро.

Девочка-горбунья из протестантской семьи ходит в католическую школу где-то на пыльном американском Юге. Та же девочка - или уже другая, но очень на нее похожая - помогает своему полубезумному дедушке-дантисту вырвать самому себе все зубы. Женщина ухаживает за впавшим в деменцию отцом, который снова видит дочь маленькой девочкой и заново переживает их совместные скитания по миру. Та же - или другая - женщина не туда опускает монетку в прачечной самообслуживания, и теперь ей не на что купить стирального порошка. Она же, недавно потерявшая мужа и тщательно маскирующая горе болтовней, едет в автобусе и раздает советы таким же, как она сама, домработницам. Молодая мать четырех сыновей - возможно, та же домработница или ее двойник - впервые попадает в «нарколожку» с приступом белой горячки. Выросшая девочка преподает испанский в монастырской школе. Вот она же, только несколькими годами раньше или позже, - думает сделать аборт, потому что у нее на руках маленький сын, а муж - подающий надежды скульптор - ее бросил. А вот она, только в другом ответвлении той же истории, - бездетная вдова-учительница, которая едет лечить душевные раны на мексиканское взморье...

Пыль, скука, дряной виски, монотонно крутящиеся барабаны в прачечной, ненадежные мужчины, изнурительная работа, сыновья без имен и лиц, тоскливое ожидание, унизительная бедность, редкие всполохи радости... Рассказы Лусии Берлин - это обычный мусор и шелуха повседневности, без смысла, вывода и морали, которые каким-то дивным способом прямо на глазах у читателя собираются и трансформируются в высочайшей пробы искусство.

Йэн Макьюэн

Закон о детях

Есть распространенное мнение, что рассказы Хорхе Луиса Борхеса - это и не рассказы вовсе, а свернутые, донельзя уплотненные романы. Примерно то же можно сказать о Йэне Макьюэне - английский классик пишет компактные романы, каждый из которых при желании можно развернуть в огромную, возможно даже двухтомную эпопею. Однако из раза в раз намеренно ограничивая себя в объеме, деталях и романном воздухе, Макьюэн достигает особого эффекта - эдакого контролируемого удушья, обладающего способностью порождать в читателе вполне сказочные видения. «Закон о детях» - из той же поджарой породы, что и другие тексты писателя. Сухой, тонкий и минималистичный едва ли не до прозрачности, этот роман, тем не менее, распахивает ворота для читательского сотворчества и, если так можно выразиться, сомыслия.

Шестидесятилетняя Фиона Мей, судья по семейным делам, переживает тяжелый кризис в отношениях с мужем. Но несмотря на внутренний раздрай, на работе ей придется пройти по лезвию бритвы и принять верное решение в очень сложном деле. Семнадцатилетний Адам Генри, красавец, умница, талантливый поэт, болен лейкозом, и для того, чтобы лечение подействовало, ему необходимо переливание крови. Но Адам и его родители - свидетели Иеговы, и правила их секты категорически запрещают подобные процедуры. Врачи настаивают на переливании, Адам противится, но он несовершеннолетний, и только Фиона может решить, жить ли юноше, лишившись поддержки близких и друзей, или умереть, сохранив верность идеалам.

Однако то, что кажется ключевым конфликтом романа, оказывается не более чем завязкой. Фиона спасает мальчика, и оказывается перед проблемой, знакомой каждому родителю, но совершенно непостижимой и неожиданной для бездетной героини: подарить жизнь - недостаточно. С теми, кто появился (или, как в данном случае, остался) в мире благодаря нам, мы навеки связаны куда крепче, чем нам самим хотелось бы. И вот в этой точке безупречную, как рыцарь в сверкающих латах, Фиону ждет катастрофическое, душераздиращее фиаско.

«Закон о детях» раскладывается на конечное число ясных интеллектуальных схем, каждая из которых не нова и многократно проработана в разных жанрах, однако из их сочетания и преломления у Макьюэна определенно рождается некое новое качество. Буква закона и принципы гуманности. Право на персональный выбор и поддерживающее тепло традиции. Ответственность и опека или уважение и невмешательство. Цена идеала и ценность жизни (надо заметить, что холодноватый и рассудочный Макьюэн не из тех, кто без колебаний делает выбор в пользу последнего). Обо всём этом мы, разумеется, много думали, говорили и читали раньше, но не в таком контексте, не этими словами, и, как следствие, совершенно не так.

Описания и флешбэки, вставные сюжеты и второстепенные персонажи, прилагательные и наречия - всё это в романе, конечно же, есть, но обозначено скупым функциональным пунктиром. Весь этот декор, все эти красивости и завитушки не самоценны, смысл романной плоти у Макьюэна исключительно в том, чтобы поддерживать каркас романа, не заслоняя при этом его стройную, немного выспренную структуру. Подобный литературный аскетизм определенно не придется по душе тем, кто любит литературу сочную, полнокровную, богатую, однако для тех, кто видит в тексте в первую очередь опорную точку для головокружительного самостоятельного прыжка, трудно представить чтение лучше.

Майкл Ондатже

Военный свет

Писательскую манеру Майкла Ондатже, канадского классика; автора знаменитого «Английского пациента», лауреата Букеровской премии и обладателя почетного «Золотого Букера», с некоторой долей условности можно описать как пуантелистскую: при взгляде с малой дистанции каждый его роман распадается на множество ярких и обманчиво самодостаточных эпизодов. Однако стоит сделать шаг назад и охватить взглядом всё полотно, как разрозненные цветовые пятна сложатся в гармоничные орнаменты, от красоты и стройности которых буквально захватывает дух.

Роман «Военный свет», опубликованный через семь лет после предыдущего, очаровательного и немного легкомысленного «Кошкиного стола», устроен ровно таким же образом. Главный герой, пятнадцатилетний Натаниел, и его сестра Рэчел ведут в послевоенном Лондоне жизнь обычных подростков из среднего класса. Однако их размеренному существованию приходит конец, когда родители сообщают, что уезжают на год в Сингапур, оставляя детей в Англии под присмотром своего давнего знакомого - странного тихого человека, которому Натаниел и Рэчел дают прозвище Мотылек. Опекун из Мотылька выходит своеобразный: для начала он наводняет респектабельный родительский дом на Рувини-Гарденс всякими сомнительными типами, а после снисходительно наблюдает, как один из завсегдатаев этих сборищ, человек по прозвищу Стрелок, втягивает Натаниела в рискованные махинации по незаконному ввозу в Англию борзых собак...

Вся первая часть романа - сплошь обрывочные, словно бы случайно выхваченные из тумана картинки. Вот мать героя накануне отъезда делится с сыном и дочерью скупыми воспоминаниями о собственном детстве. Вот Натаниел драит посуду в роскошном отеле, куда его устроил подработать на каникулах Мотылек. Вот он в кинотеатре, сжимает в объятьях сестру, с которой случился эпилептический припадок. Вот они с Рэчел стоят ночью на холме в компании эксцентричной женщины-этнографа, которая произносит пророческую фразу: «Ваша история - лишь одна из многих и, может статься, не самая важная. Вы - не главное, что есть на белом свете». Вот они со Стрелком пробираются на лодке по илистым протокам Темзы к месту встречи с поставщиками «живого товара». А вот Натаниел занимается любовью со своей первой девушкой, бесшабашной Агнес, в заброшенном доме, по которому, цокая когтями и поскуливая, ошалело носятся контрабандные борзые...

Однако вторая часть всё деловито и грациозно расставляет по своим местам, и то, что выглядело произвольной выборкой моментальных фотоснимков, оказывается тщательно подобранными элементами большого паззла. Через десять с лишним лет после описанных в первой части событий повзрослевший Натаниел, ныне клерк в одном из неприметных департаментов Министерства иностранных дел, отправляется на поиски своего прошлого. Ему предстоит узнать, каким человеком была его мать, почему она оставила детей с чужими людьми, куда подевались Стрелок и Агнес, и что же на самом деле творилось на Рувини-Гарденс в годы его головокружительного и безумного отрочества. А узнав, самостоятельно сочинить (или, если угодно, выбрать) собственную историю, опираясь на те небогатые свидетельства, которые подкидывают ему судьба и засекреченные архивы - и признать, что, как и предсказывала женщина-этнограф, его история - лишь одна из многих, и, увы, не самая главная.

Идея поиска, реконструкции своего прошлого по скудным обломкам, а заодно осознание ненадежности человеческой памяти и принципиальной невозможности что-либо уверенно восстановить - одна из главных тем мировой литературы на протяжении по меньшей мере двадцати последних лет. И в этом смысле Майкл Ондатже следует за своими великими предшественниками: читатель без особого труда различит в «Военном свете» отблески «Аустерлица» В.Г.Зебальда, «Когда мы были сиротами» Кадзуо Исигуро, «Предчувствия конца» Джулиана Барнса и других авторов и текстов, исследующих эту же область. Однако в умении создавать внутри своего романа реальность одновременно зыбкую, причудливо искривленную и вместе с тем безупречно логичную и стройную, у Ондатже нет ни предшественников, ни последователей - он такой один. Никто другой, кроме него, не обладает этим диковинным даром - видеть мир одновременно целостным и дробным, поэтически-размытым и заостренно четким, и транслировать свое видение читателю.

Джулиан Барнс

Одна история

Чем старше Джулиан Барнс, тем тоньше, суше, беднее на действие, умнее и безупречнее его проза. В «Одной истории» он забирается на совсем уж льдистые и недосягаемые вершины писательского мастерства, где трудновато дышать, зато вид открывается головокружительный. В некотором смысле «Одна история» продолжает позапрошлый роман Барнса «Предчувствие конца», такой же безупречный по форме и проникнутый тем же тихим отчаянием. Только на сей раз история любви юноши, почти мальчика, и взрослой женщины, в «Предчувствии» вынесенная на поля, оказывается в фокусе авторского - и, соответственно, читательского - внимания, а градус отчаяния (по-прежнему негромкого и подчеркнуто недемонстративного) становится почти непереносимым.

Девятнадцатилетний Пол, уроженец буржуазного лондонского пригорода, приезжает домой на первые университетские каникулы. Отец с матерью к нему добры и терпеливы, но не поощряют использование домашнего телефона (да и кому он стал бы звонить - разве что соученикам, так же мающимся в родительских домах от безделья), а письма идут долго - написал и неделю ждешь ответа. На дворе конец шестидесятых, но секс, наркотики и рок-н-ролл так же далеки от респектабельной «Деревни» (так обитатели именуют свой район), как Луна или, допустим, фестиваль в Вудстоке. Чтобы спастись от изматывающей летней скуки, Пол записывается в местный теннисный клуб. Дальнейшее предрешено судьбой: однажды его пригласят сыграть на турнире смешанных пар. и жребий назначит ему партнершу - сорокавосьмилетнюю Сьюзен Маклауд, платье с зеленой отделкой, высокого роста, двое взрослых дочерей, замужем, домохозяйка.

«У большинства из нас есть наготове только одна история, - пишет Барнс в самом начале романа. - Не поймите превратно - я вовсе не утверждаю, будто в жизни каждого случается лишь одно событие. Событий происходит бесчисленное множество, о них можно сложить сколько угодно историй. Но существенна - одна-единственная: в конечном счете только ее и стоит рассказывать». Именно такой историей, определяющей всю дальнейшую жизнь, становится для Пола его роман со Сьюзен - поначалу легкий и беззаботный, потом фрустрирующий и тягостный, в самом конце -опустошающий и безысходно трагический.

Историю любви зрелой женщины и желторотого юнца можно рассказывать разными способами, и Барнс выбирает из них самый пронзительный и нежный, делая героев фактически сверстниками в том, что касается жизненного опыта. Для каждого из влюбленных другой оказывается вторым сексуальным партнером (Пол незадолго до описываемых событий лишился девственности с университетской подружкой, Сьюзен прожила много лет в холодном, несчастливом браке). Пол в самом деле мало что видел на своем коротком веку, Сьюзен с юности, как в хрустальном гробу, заперта в сонном бессобытийном мире своей семьи и лондонского предместья. Кажется, что разница в возрасте обманчива - они оба вступают в свои отношения одинаково неопытными, неподготовленными, трогательно неловкими. Однако на самом деле прожитые годы важны - хотя и не в том смысле, в котором это представляется поначалу: скрытые раны, полученные Сьюзен в ее браке, открываются и начинают кровоточить, разрушая их любовь с Полом и в конечном счете ее рассудок.

«Одна история» поделена на три части. Первая, самая светлая, рассказывающая о счастливой летней завязке романа Сьюзен и Пола, написана от бесхитростного и безмятежного первого лица. Ее герой - мальчик, ликующий оттого, что взрослая красивая женщина обратила на него внимание, чуть страшащийся связанной с этим ответственности, но всё же слишком легкомысленный и самоуверенный, чтобы всерьез из-за этого переживать.

Вторая часть, стартующая с того момента, как Сьюзен съезжает от мужа и начинает жить с Полом в Лондоне, и охватывающая период до самого их разрыва много лет спустя, - самая болезненная, и здесь Барнс переходит в жгучее, эмоционально заостренное второе лицо: «Ты начинаешь понимать, что она, возможно, и свободная душа, какой ты ее воображал, но при этом -изломанная свободная душа». Вместе со сменой ракурса меняется и герой: Пол из второй части - молодой мужчина, преждевременно повзрослевший, баюкающий чужую постыдную тайну, мечущийся между гордыней («ты несешь тяжкий груз и несешь его достойно») и отчаяньем.

Третья часть - собственно, вся жизнь Пола после расставания со Сьюзен, и здесь на смену пламенному шипящему «ты» приходит холодноватое, отстраненное третье лицо: «Он стал человеком осторожно великодушным и бережно импульсивным». Кульминация жизни Пола позади, всё дальнейшее - тихое и не лишенное приятности ожидание финала, время одинокого доживания, затянувшийся на долгие годы эпилог.

Виртуозная, по-настоящему мастерская игра с ракурсом - одно из ключевых свойств романа. Барнс ни на миллиметр не отклоняется от первоначального намерения изложить всю жизнь Пола как «одну историю» -историю его отношений со Сьюзен, поэтому многие очевидно важные для каждого из героев в отдельности вещи остаются за скобками. Муж героини Гордон, изувечивший душу и тело своей жены, ежевечерне накачивающийся пивом и заедающий его страшным количеством зеленого лука, так и остается не более чем заготовкой, карикатурным наброском образцового злодея. Дочери героини - любимые, великодушные, своенравные, щедрые -удивительным образом почти выпадают из повествования, потому что в «одной истории» Пола и Сьюзен у них нет своей роли. То же касается и поздних влюбленностей Пола: и его друзей, и его карьеры. Более того, в романе почти нет времени - «Одна история» продолжается на протяжении нескольких исторических эпох, от шестидесятых годов прошлого века до нулевых годов века нынешнего, однако читатель этого практически не видит: антураж романа удивительно статичен. Всё это не важно для выбранного героем (или автором) угла зрения, поэтому история Пола и Сьюзен предстает перед читателем почти непристойно обнаженной, очищенной от всего внешнего и начисто лишенной любого декорума - как щемяще откровенное фото без фильтров.

Однако при всей своей простоте и скромном объеме (320 страниц), «Одна история» - книга для медленного, долгого и вдумчивого чтения. Скупая на события, но исключительно плотная по мысли, она, как и многие другие вещи Барнса, балансирует на тонкой грани, разделяющей художественную прозу и эссеистику. Размышления автора о юности и гордости, о любви (Барнс редкий писатель, ухитряющийся, рассуждая на эту тему, не проронить ни единого банального слова), об ответственности и ее границах заставят вас откладывать книгу, снова возвращаться к ней, перечитывать единожды прочитанное и обнаруживать в нем смыслы, не замеченные с первого раза. Единственная плохая новость для русского читателя - это качество перевода, не то, чтобы вовсе ужасного, но поверхностного, шероховатого и поспешного.

Нейл Уильямс

История дождя

Включив роман ирландца Нейла Уильямса в серию «Проза о сокровенных чувствах и мечтах» и упаковав его в нежнейшую розово-лиловую обложку российские издатели сделали все, чтобы утаить эту книгу от читателя, которому она на самом деле адресована. Ни в коем случае не верьте оформлению: «История дождя» - вовсе не простодушный любовный роман, но тонкая, поэтичная, негромкая проза, сотканная из аллюзий, многоступенчатых литературных отсылок и эмоциональных полутонов.

Девятнадцатилетняя Рут Суейн лежит в спальне под крышей полуразвалившегося семейного дома в богом забытой деревушке Фаха на западе Ирландии, где, как известно, дождь идет триста дней в году. Рут прикована к постели какой-то непонятной болезнью, и весь мир для нее сжался до библиотеки в три тысячи томов, семейных преданий и дождевых струй, день за днем стекающих по мансардному окну у нее над головой. Кровать Рут, которую некогда сделал ей отец, становится для девушки волшебной лодкой, в которой она изо дня в день отправляется в свои ментальные странствия.

«История дождя» устроена таким образом, что действие в ней разворачивается сразу в трех плоскостях. Первая - это пространство литературы и чтения: книжное море, в плаванье по которому героиня отважно пускается, становится для нее одновременно и конечным пунктом назначения, и пространством, в котором она, подобно Телемаху, пытается найти своего отца. Вергилий, отец Рут, недавно умер, и вчитываясь в собранные им книги, она надеется вновь ощутить его присутствие и понять про него нечто важное, прежде от нее ускользавшее. Диккенс, Стивенсон, Эмили Дикинсон, Овидий, Шекспир и многие другие становятся для Рут в ее дождливом уединении собеседниками и свидетелями, с готовностью приоткрывающими дочери отцовские тайны.

Вторая плоскость романа - история семьи Суейнов. Суровый прадед Авессалом, создатель Философии Недосягаемого Стандарта (вечного представления о том, что «можно бы и получше»), исковеркавшего души его потомков. Сын Авессолома Авраам, едва не погибший на Первой мировой, а после помешавшийся на ловле лосося в ирландских реках. Его сын Вергилий - мечтатель, моряк, фермер-неудачник и поэт, и дети Вергилия -близнецы Рут и Эней... История семьи оказывается неотделима от истории всей страны, и потому Племена Богини Дану, хтонические одноглазые чудища фоморы, великий Кухулин и прочие персонажи ирландского фольклора резвятся на страницах романа вместе с бабушками, тетушками и прочими родственниками Суейнов и МакКарронов, родни Рут со стороны матери.

И, наконец, третье измерение в «Истории дождя» - это жизнь современной ирландской глухомани, в которой нет не то что интернета, но даже нормального асфальта. Прикованная к постели Рут становится для родной деревни прилежным и вдохновенным летописцем, фиксирующим судьбы своих земляков и современников со всеми их мелкими частностями, смешными казусами и трогательными подробностями.

Ну и, конечно, все три плоскости сходятся в одну точку, и точка эта -собственно Рут. обманчиво неподвижная, но на самом деле всезнающая и всемогущая в границах своего зачарованного королевства.

Чуть заметно играя фокусом, в диковинной пропорции смешивая самый что ни на есть почвеннический реализм с причудливой кельтской фантазией, Нейл Уильямс выступает в роли своеобразного genius loci, создавая на страницах «Истории дождя» мир многослойный, нежный и наполненный любовью к людям, его населяющим, и книгам, в которых эти люди предпочитают пережидать трехсотдневную непогоду.

Ханья Янагихара

Эмма Клайн

Девочки

Проще всего описать дебютный роман двадцативосьмилетней американки Эммы Клайн как историю о секте - и это; в общем, будет почти правдой.

У четырнадцатилетней Эви, внучки голливудской звезды, только что развелись родители (отец смылся с молодой красоткой, мать судорожно пытается построить на руинах прежнего брака новую «личную жизнь»), она поссорилась с единственной подружкой, парня не было и нет, а за окном стоит знойное калифорнийское лето и прощальным костром догорает эпоха шестидесятых. Однажды в городском парке измаявшаяся от одиночества Эви встречает трех диковатого вида девушек - грязные, оборванные и истощенные, они в то же время выглядят невыразимо свободными и горделивыми -настоящие королевы в изгнании. Через несколько дней фатум, принявший облик сломавшегося у обочины велосипеда, сводит Эви с девушками снова. Оказывается, они живут на полузаброшенном ранчо по соседству и входят в коммуну, вождь которой, целитель душ и будущий великий музыкант Рассел, учит своих последователей (преимущественно последовательниц) любить друг друга и презирать насквозь прогнившие общественные нормы. Понемногу Эви втягивается в жизнь коммуны, но, в отличие от остальных «девочек», ее влечет на ранчо не столько преклонение перед Расселом, сколько полудетская и практически бесполая влюбленность в Сюзанну - самую яркую и дерзкую из девушек, которых она увидела в тот день в парке. Наркотики, секс, веселая нищета и абсолютная свобода - опьяненная всем этим Эви не сразу замечает, что над ранчо сгущаются тучи, что Рассел никогда не станет великим музыкантом (да и вообще никому, кроме его «девочек», он, похоже, не кажется таким уж особенным), и что в воздухе очевидно пахнет большой, страшной бедой, а еще кровью и смертью...

Словом, формально роман Клайн в самом деле рассказывает о секте, причем секте вполне конкретной: в «девочках» Рассела читатель без труда узнает «Семью» Чарльза Мэнсона, на счету которой по меньшей мере семь жестоких убийств, совершенных в Калифорнии летом 1969-го. Однако есть в «Девочках» и вторая (а на самом деле, конечно же, первая и главная) история, и это история о любви - или, вернее, о ее трагической недостаче, и о том, на что мы готовы пойти, чтобы выцыганить у мироздания хоть каплю сверх отмеренной нам нормы.

Героиня «Девочек» - подросток, недолюбленный, одинокий, беззащитный перед чужим взглядом, и потому вечно рассматривающий себя чужими - как правило, равнодушными - глазами («В том возрасте я была в первую очередь предметом оценки, и только, поэтому в любом общении сила всегда была на стороне моего собеседника»). Ее слепая жажда быть увиденной по-настоящему, быть принятой и понятой так неодолима, что позволяет ей успешно игнорировать многочисленные предупредительные сигналы: испорченные продукты, которыми питаются обитатели ранчо, и грязь, в которой они живут («гниль» и «вонь» - чуть ли не самые частые слова в романе), постоянный наркотический туман, полупринудительный грубый секс, унижения, угрозы, вымогательство... За один внимательный взгляд, за одно ласковое касание Эви готова отдать всё, что у нее есть, и украсть недостающее, чтобы внести плату сполна. Клайн с едва ли не физиологической достоверностью воссоздает это щемящее подростковое ощущение, которое зудом отдается в душе любого читателя, независимо от возраста (читатели младше двадцати лет, вероятно, вообще почувствуют, что им засунули руку в сердце и немного пошевелили там пальцами).

Беспощадная, как героиновая ломка, потребность в любви, и сосущая внутренняя пустота, требующая заполнения, становятся двигателем романа, а секта, затягивающая героиню в свои сети, - метафорой «всего плохого», что может случиться с человеком, оказавшимся во власти этого демона. Поэтому оставаясь романом о секте и цементирующих ее механизмах, «Девочки» Эммы Клайн - это в первую очередь роман о чувствах, о юности и муках взросления, точный, глубокий и универсальный.

Тони Моррисон

Боже, храни мое дитя

Американка Тони Моррисон, лауреат Нобелевской премии по литературе и любимая писательница телеведущей Опры Уинфри, - известный мастер понажимать на болевые точки своих читателей. Однако если в прежних книгах она двигалась, так сказать, широким фронтом, надавливая то в одном месте, то в другом, и в конечном итоге «пробивая» практически каждого, то на сей раз Моррисон действует более сфокусированно. Вся ее книга - исследование разных аспектов насилия над детьми, при этом насилие понимается достаточно широко - от банальной нелюбви и отвержения до насилия сексуального и физического.

Главную героиню, черную, как ночь, красавицу Брайд из-за слишком темного оттенка кожи с детства не любит мать, и, страстно желая, чтобы та хотя бы взяла ее за руку (уж не говоря о том, чтобы обняла или позволила называть мамой), Брайд возводит страшную напраслину на ни в чем не повинную женщину, молодую учительницу, искренне любящую своих воспитанников. Бойфренд Брайд, молодой интеллектуал Букер, не может пережить давнюю потерю брата (конечно, брат стал жертвой насилия), и всё его дальнейшее существование - одна затянувшаяся попытка остановить время, превратить собственную жизнь и жизнь окружающих в мемориал погибшего мальчика. Куин, любимая и мудрая тетушка Букера, его верная наставница и опора, похоже, когда-то давно проворонила насилие в отношении собственной дочери. Маленькая Рейн, которую подобрали и привели домой добрые хиппи (потом они точно так же подберут на горной дороге Брайд, отправившуюся искать сбежавшего Букера, но попавшую в аварию), с кривоватой усмешкой рассказывает о жизни, которую вела с мамашей-проституткой, охотно сдававшей дочку «в аренду» клиентам. Даже двуличной и отталкивающей Бруклин, подруге Брайд, есть что вспомнить о собственном детстве такого, о чем лучше бы никогда не вспоминать...

Все эти истории у Моррисон переплетаются в тягостную, удушающую паутину вяжут героев по рукам и ногам, не дают дышать, любить - да что там, попросту жить. Детские травмы тянут в прошлое (порой не метафорически, а совершенно буквально - в какой-то момент Брайд замечает, что ее тело становится всё более подростковым, а потом и детским) и, барахтаясь в этом чернильном омуте, каждый из героев романа обречен на одиночество - свое горе невозможно ни с кем разделить, в чужой беде каждый видит лишь отголосок собственной и, вроде бы, оплакивая другого, на самом деле плачет только о себе. Парадоксальным образом травма не объединяет, но разъединяет, а ее осознание не очищает, но изолирует каждого человека в тесной клетке пережитого страдания, создавая опасную иллюзию собственной исключительности.

«Боже, храни мое дитя» - безусловно, очень важное высказывание на актуальнейшую тему детской травмы и насилия. Однако беда этого романа в том, что воспринимать его нам приходится сразу и в диахронном, и в синхронном контексте, сравнивая, с одной стороны, с более ранними вещами той же Моррисон, а с другой - с прочими книгами о «слезинке ребенка», появившимися в последнее время, и, конечно же, в первую очередь с нашумевшей «Маленькой жизнью» Ханьи Янагихары. И. увы, в обеих номинациях «Боже, храни мое дитя» заметно проигрывает. Восхитительное сочетание мистического безумия с острой социальностью, характерное практически для всех книг Моррисон, начиная с дебютных «Самых голубых глаз на свете» и заканчивая гениальной «Возлюбленной», на сей раз выглядит несколько механистично - и потому разочаровывающе: прием вместо чуда, фокус вместо мистерии. Если же проводить сравнение с «Маленькой жизнью», то придется признать, что по силе эмоционального воздействия «Боже, храни мое дитя» выступает просто в другой лиге - нет, плакать и обмирать на сей раз никто (окей, почти никто) не будет, совсем не тот масштаб трагедии.

И тем не менее, подлинно выдающийся писатель (к числу которых Тони Моррисон, вне сомнений, относится) даже не в самых лучших своих вещах способен сделать нечто, не доступное другим. Там, где все остальные в зависимости от темперамента видят повод для сострадания, скорби или гнева, Моррисон видит опасность: опыт ее героев показывает, что фиксация на травме разрушительна, а попытка любой ценой разворошить и символически исправить прошлое несет не только облегчение, но и боль, отчуждение - и, ну да, новую травму. И это вещь, о которой говорить и помнить так же необходимо, как и о собственно травме.

Джонатан Koy

Фернандо Арамбуру

Родина

Роман испанца Фернандо Арамбуру ставший едва ли не главным литературным событием в Испании за последние годы, относится к редкой (и в силу этого особенно ценной) категории книг «работающих» сразу на двух уровнях: и как локальная, предельно конкретная история, и как большая общечеловеческая драма, глобальная и вневременная. Тема баскского террора в 1970-1990-е годы (именно она выполняет в романе роль смысловой оси) важна для Арамбуру уроженца Страны басков, и сама по себе, и как универсальная метафора расколотого, истекающего кровью общества.

В «Родине» символическая линия социального раскола обретает вполне материальные очертания: она проходит по территории небольшого поселка в пригороде Сан-Себастьяна, разделяя две семьи, некогда связанные теснейшей дружбой. По одну сторону этой границы - незримой, но непреодолимой - оказываются вдова и дети местного предпринимателя Чато, убитого террористами за то, что он отказался платить «революционный налог» (по сути дела, рэкетирскую мзду которую руководство ЭТА взимало с обеспеченных басков). По другую - семья его лучшего друга, рабочего-литейщика Хошиана, чей средний сын Хосе Мари примкнул к террористам, участвовал в убийстве Чато, а теперь отбывает длительный срок в тюрьме.

У семей этих немало общего: в обеих у руля de facto стоят женщины -несгибаемые, решительные, непримиримые Биттори и Мирен (тоже, кстати, в прошлом ближайшие подруги). В обеих семьях у детей не складывается семейная жизнь: старшая дочь Хошиана и Мирен Аранча расстается с мужем, младший сын Горка, начинающий писатель, долго не смеет сознаться родителям, что он гей. Сын Чато и Биттори, серьезный и ответственный Шавьер, потрясенный убийством отца, - не решается связать свою жизнь с любимой женщиной, а его легкомысленная сестра Нерея после череды романов останавливает свой выбор на мужчине эгоистичном, вздорном и распущенном. Одинаковые проблемы, одинаковые интересы (Хошиан и Чато вместе катаются на велосипедах и играют в карты, Аранча и Нерея вместе ходят на танцы, Мирен и Биттори делятся друг с другом самым сокровенным), общий язык, общая культура, общая жизнь - и тем не менее, одним в этом конфликте уготована роль жертв террора, другим - его пособников (а после -жертв террора уже со стороны государства).

Однако на практике трещина, разделяющая две семьи, имеет еще более затейливые контуры. Дочь Чато Нерея до поры заигрывает с национализмом и поддерживает террор, в то время как дочь Хошиана Аранча, влюбленная в испанца, решительно его отвергает. Воинственный боевик ЭТА Хосе Мари не может принять образ жизни своего брата-литератора, которого считает слабаком, а интеллигентного Горку терзает вина перед людьми, которым причинил страдания Хосе Мари со товарищи. Мирен, поначалу индифферентная к борьбе басков за самоопределение, понемногу становится яростной националисткой, в то время как Хошиан хочет лишь одного - вернуть сына домой, даже если ради этого ему придется поступиться убеждениями. И все они, независимо от взглядов и принципов, оказавшись за пределами Страны басков, немедленно чувствуют себя чужаками и «проклятыми террористами», объектами ненависти, страха и презрения со стороны испанцев.

Роман Фернандо Арамбуру выстроен нелинейно: текст нарезан на множество сложным образом перемешанных хронологических пластов, а фокус постоянно перемещается с одного героя на другого. Сюжетные лакуны заполняются постепенно, некоторые события мы наблюдаем сразу с нескольких ракурсов, а некоторые так и остаются за кадром, однако понемногу в истории двух семей начинает просматриваться четкая параболическая структура: сначала отношения движутся от близости и дружбы к отчуждению и вражде, а после - к хрупкому, неуверенному и половинчатому но всё же примирению.

От романа, посвященного подобной теме, принято ждать комфортной простоты - солидаризации автора с одной из сторон конфликта, оправдания или, напротив, решительного осуждения террора. Однако Арамбуру удается пройти по тонкой грани и удержать баланс, счастливо избежав соблазна публицистической примитивизации. Баскские террористы в его трактовке начисто лишены романтического флера и выглядят, мягко скажем, неприятно. Впрочем, и государство, баскскому террору противостоящее, больших симпатий у писателя не вызывает: подвергая людей, заподозренных в связях с ЭТА, пыткам, а их родных - унижениям, оно не только не способствует разрешению конфликта, но, наоборот, раскручивает маховик вражды.

В этой ситуации - на первый взгляд совершенно патовой - единственным выходом Арамбуру видится отказ от любых широковещательных обобщений и медленное, трудоемкое, порой болезненное восстановление разорванных персональных связей - дружеских, соседских, просто человеческих. Прощение не коллективное, но индивидуальное - и такое же штучное, единичное принятие ответственности и признание вины. Именно поэтому в 700-страничном густонаселенном романе нет, в сущности, ни одного по-настоящему отрицательного персонажа - каждый из героев остается сложной, абсолютно живой и многомерной фигурой, с собственным голосом, собственными слабостями и собственной правотой.

Именно эта этическая неоднозначность, этот спасительный и, очевидно, выстраданный отказ от упрощения превращает «Родину» Фернандо Арамбуру - роман, как уже было сказано, подчеркнуто локальный, неотделимый от конкретных места и времени, - в высокую трагедию в античном духе. А заодно - в идеальный (и в высшей степени актуальный для России) роман о социальном расколе и его преодолении.

Луиза Эрдрич

Лароуз

Автор, берущийся говорить от лица определенной, четко очерченной группы - будь то представители редкой профессии, жители небольшого поселка или, к примеру, малый народ Севера - почти всегда попадает в ловушку читательских интерпретаций. За достоверность и уникальность ему приходится расплачиваться универсальностью: чем уже и конкретнее заданы повествовательные рамки, тем сложнее среднестатистическому читателю соотнести себя с героями, а в их жизненных коллизиях разглядеть не экзотическое, но всеобщее. Луизе Эрдрич, американской писательнице с индейскими корнями, это удается лучше многих: ее роман «Лароуз», рассказывающий о жизни в резервации племени оджибве - это одновременно и мощная общечеловеческая драма, и детальное погружение в быт сегодняшних коренных американцев.

Ландро Айрон во время охоты случайно убивает соседского сына, маленького Дасти. Чтобы возместить соседям их страшную потерю, они с женой Эммалайн по старому, давно забытому индейскому обычаю решают отдать им собственного ребенка - пятилетнего родительского любимчика Лароуза. Лароуз - неслучайное имя для семьи Эммалайн: в каждом поколении, с незапамятных времен, это имя носит один человек - чаще женщина, но иногда и мужчина. И каждый из этих Лароузов обладает способностью видеть мертвых и объединять в себе два мира - мир людей и мир духов. История маленького Лароуза Айрона и двух его семей - старой и новой, которые он тоже сумеет объединить в общей утрате, скорби и взаимном прощении -становится тем окном, которое Эрдрич распахивает для нас в мир современных индейцев.

Прошлое народа оджибве - от захвата их земель в середине XIX века до политики принудительной ассимиляции в XX веке, и его настоящее, показанное через судьбы индейцев и метисов, то цепляющихся за свою идентичность, то пытающихся от нее оторваться, - вот главный предмет Луизы Эрдрич, самодостаточный, но парадоксальным образом не герметичный. Организуя для своего читателя прогулку по резервации, писательница ведет себя наперекор всем стандартным экскурсоводским правилам: почти ничего не объясняет и не комментирует, не наводит красоты и порядка, не сгущает красок, не повышает голоса, говоря о страшном и трагическом, но главное, не акцентирует внимания на экзотическом и необычном. Как результат, мы проникаем в романную действительность словно бы с черного хода - внезапно обнаруживаем себя внутри будничной, обыденной жизни, не предполагающей оценки и отстройки, просто существующей независимо от нашего взгляда.

Именно эта нарочитая негромкость, принципиальный отказ от «туристического» остранения, патетики и развернутых экспликаций позволяет прочесть историю маленького Лароуза, его родных и приемных родителей, его сестер, его далеких и не очень далеких предков, современников и соседей, как историю по-настоящему всеобщую, глобальную, не имеющую ни национальных, ни региональных, ни временных границ. Трагический, просторный и в то же время совершенно особенный в том, что касается сеттинга и реалий, роман Луизы Эрдрич - прекрасный пример триумфального преодоления локальности и редкое проявление подлинного мультикультурализма, о котором многие говорят, но почти никто не видел своими глазами.

Давид Гроссман

Как-то лошадь входит в бар...

Давиду Гроссману в России не везет - несмотря на мировую славу и чуть ли не официальный статус главного израильского писателя, у нас он известен определенно недостаточно. У романа «Как-то лошадь входит в бар...» перспективы на российском книжном рынке тоже, скажем прямо, не блестящие: ни тема (весь роман - это, по сути дела, расшифровка одного выступления стендап-комика), ни стиль (текст под завязку набит молодежным израильским сленгом, не понятным без комментария) не намекают на то, что эта книга Гроссмана станет в России бестселлером. И даже то обстоятельство, что в позапрошлом году именно роман «Как-то лошадь входит в бар...» принес своему создателю Международную Букеровскую премию, едва ли способен радикально переломить ситуацию.

Тем не менее, «Как-то лошадь входит в бар...» из тех книг, читать которые важно и необходимо. В старом споре о том, из чего рождается по-настоящему великое искусство - из боли или из радости, Гроссман находит какие-то совершенно новые грани, и ухитряется придать ему поистине общечеловеческое звучание, далеко выходящее за рамки прикладной культурологии.

На сцене маленького клуба в Нетании кривляется и травит старые анекдоты нелепый пожилой комик в драных джинсах и ковбойских сапогах на высоком каблуке - его зовут Дов Гринштейн, но более известен он под сценическим псевдонимом Довале Джи. Из зала на него со смесью неловкости и недоумения смотрит отставной судья Авишай Лазар, которого Довале специально пригласил на сегодняшнее представление. Когда-то давно, на стыке детства и юности, этих двоих связывала мимолетная дружба, и вот теперь, после сорокалетнего перерыва, они встретились вновь, и только один из них знает зачем.

Понемногу в поток избитых острот Довале начинают вплетаться персональные нотки, стендап плавно переходит в исповедь, воздух потрескивает от статического электричества, а фарс на глазах перерастает в трагедию. Однако должным образом разогретая публика ничего не замечает: посетители клуба продолжают свистеть, хохотать, хлопать, стучать кулаками по столам и всеми способами побуждать комика ко всё большей и большей откровенности. В какой-то момент рассказ Довале взмывает к каким-то уж вовсе немыслимым высотам душевного саморазоблачения, и порядком измучившийся Авишай, наконец, понимает, почему именно он - в прошлом судья, наделенный правом отличать добро от зла, - понадобился своему забытому другу в этот вечер.

В авторском послесловии к «Как-то лошадь входит в бар...» Гроссман пишет, что совершенно равнодушен к жанру стендапа. В это легко поверить: примерно к 20-й странице читателю становится понятно, что на место стендапа можно без труда подставить любой вид искусства - от поэзии до кинематографа. Другое дело, что именно комик - такой уязвимый и беззащитный, максимально открытый для зрительского недовольства или любви, живущий и умирающий ради чужого смеха - служит идеальной метафорой художника как такового. Выворачивая своего героя наизнанку на глазах у почтеннейшей публики, вытаскивая на поверхность все его беды и страдания, Гроссман буквально реализует известное высказывание Эрнеста Хемингуэя: «Вообще-то писать просто. Ты садишься перед пишущей машинкой и начинаешь истекать кровью». Никакого другого способа создать нечто, способное доводить зрителя, слушателя или читателя до катарсиса, если верить Гроссману, не существует: настоящее искусство творится только на разрыв аорты.

Однако к этому пафосному и, в общем, довольно тривиальному выводу Давид Гроссман ведет своего читателя путем, с одной стороны, прозаическим, а с другой - неочевидным: при всей своей неординарности биография Довеле Джи вовсе не таит в себе романтических трагедий. Топливом для его огненного монолога становятся события по большей части обыденные или, во всяком случае, вполне представимые, органично вплетенные в реальность, знакомую его читателям и слушателям. Собственно, именно в этом и состоит уникальность романа «Как-то лошадь входит в бар...»: осязаемо и зримо Гроссман показывает что высокое искусство, способное по-настоящему преображать человеческую душу вовсе не обязательно растет из великих драм - в качестве питательной среды для него отлично годится мусор будничной жизни, неврозы и потери, разрушенные надежды, обманутые ожидания и мелочная, почти не заметная чужая жестокость.

Эка Курниаван

Красота - это горе

Проще всего описать 500-страничный эпос Эки Курниавана «Красота - это горе» как индонезийский вариант знаменитого романа Габриэля Гарсии Маркеса «Сто лет одиночества». В этом уподоблении есть определенный резон: как и Маркес, Курниаван работает в формате традиционной многолюдной и разветвленной семейной саги, а реализм (порой весьма жесткий, почти жестокий) мешает с самой причудливой фантазией и колдовством. Как и у Маркеса, выбравшего в качестве места действия своего романа выдуманный город Макондо, повествование у Курниавана локализовано в воображаемой провинции Халимунда где-то на дальней оконечности острова Ява. И у Маркеса, и у Курниавана важную роль играет идея родового проклятия: у первого - проклятия одиночества, у второго -губительной и необоримой красоты, приносящей несчастья как своей обладательнице, так и всем окружающим.

Однако есть и различия - пожалуй, куда более важные, чем черты внешнего сходства. И главное из них состоит в том, что если Маркес по сути своей внеисторичен, то Курниаван, напротив, стремится упаковать в свой роман всю историю Индонезии XX века. И неожиданным образом магически-реалистическая оболочка оказывается идеальным - ну, или близким к тому -вместилищем для этой задачи.

Синеглазая, белокожая и черноволосая красавица Деви Аю, голландка на три четверти и на одну (самую несчастную) четверть индонезийка, отказывается покинуть родную Халимунду в тот момент, когда колониальному владычеству приходит конец, а европейских захватчиков сменяют захватчики японские. После года в лагере для интернированных ее вынуждают стать проституткой в борделе для японских офицеров, а после войны, в освобожденной Индонезии, Деви Аю становится шлюхой уже более или менее добровольно - и не просто шлюхой, а самой красивой и уважаемой шлюхой в городе. Ее судьба и судьбы четырех ее дочерей (три красавицы, как и мать, а четвертая - уродливое чудище), трех зятьев (коммунист, бандит и партизан), двух внучек, одного внука и бесчисленных любовников оказываются неотделимы от судьбы всей Индонезии. Колониальный гнет, война, еще одна война - на этот раз за независимость, успехи компартии, масштабное профсоюзное движение, военный переворот, кровавая расправа над коммунистами, многолетняя затхлая политическая реакция - все эти вехи общей истории страны становятся вехами - порой радостными, чаще трагическими - и в семейной истории Деви Аю. При этом события вполне реальные (или, во всяком случае, реалистичные) влекут за собой последствия совершенно фантастические и немыслимые: так, массовый расстрел халимундских коммунистов приводит к катастрофическому нашествию на город призраков, а жертва колониального произвола, прекрасная яванка, разлученная с возлюбленным и отданная в наложницы голландскому плантатору, сбегает от своих мучителей, живой возносясь на небо на манер Ремедиос Прекрасной.

Взявшись рассказывать европейцам о жизни далеких стран и народов, писатель рискует попасться в одну из двух ловушек. Избыточно европеизировав и тем самым «одомашнив» характеры и коллизии в своем повествовании, он облегчает читателю его восприятие, однако зачастую при этом теряется ощущение дистанции, а вместе с ним и волнующей подлинности. Избрав максимально бескомпромиссный путь и горделиво отказываясь что-либо растолковывать чужакам, писатель нередко остается на локальном уровне - в пределах аудитории, которая, в общем, и так в курсе, о чем он говорит Эка Курниаван ухитряется пройти буквально по лезвию и избежать обеих опасностей: его «Красота - это горе» остается романом одновременно локальным, осязаемо колоритным и экзотичным - и в то же время совершенно общечеловеческим, понятным каждому без пространного комментария. Любовь, разлука, фатум (несмотря на то, что в романе происходит много вещей по-настоящему ужасных, откровенных злодеев среди его героев нет - всё зло творится исключительно волею злого рока) -предлагая читателю индонезийскую интерпретацию этих важнейших культурных констант, Курниаван в очередной раз демонстрирует, что мир огромен и восхитительно разнообразен, а вот различия между людьми куда более иллюзорны, чем мы привыкли считать.

Гаэль Фай

Маленькая страна

Небольшой роман французского рэпера Гаэля Фая - это классический текст об утраченном рае детства, трогательный, наивный и примечательный, в общем, только необычной локализацией этого рая.

Герой «Маленькой страны» и очевидное авторское альтер-эго, одиннадцатилетний Габи, живет в Бужумбуре, столице африканского Бурунди, в благополучной на первый взгляд семье французского застройщика и его красавицы-жены, беженки из соседней Руанды. Габи ходит во французскую школу, в компании соседских ребят - таких же, как он, благовоспитанных детей от смешанных браков - невинно озорничает, лакомится крокодилятиной в собственный день рожденья, влюбляется по переписке во французскую девочку, намеренно не замечая тревожных сигналов извне. А меж тем, подточенный материнскими неврозами, рушится брак его родителей, имущественный разрыв между немногочисленными белыми, оставшимися в стране, и чернокожим населением, не поддается осмыслению, в Бурунди неспокойно, но самое страшное - из Руанды, где осталась семья его матери-тутси, уже вовсю звучат призывы к братоубийственной резне. Маленький островок мира под ногами Габи сжимается, кровавый кошмар уже плещется у самого порога и понятно, что рано или поздно он ворвется внутрь...

Обсуждение книг, построенных на персональном и, очевидно, очень травматическом опыте автора, - занятие, требующее от критика колоссальной самоуверенности, граничащей с жестокостью. Пожалуй, в случае Гаэля Фая важно отметить, что, описывая отчаянные попытки героя удержаться в круге детских проблем, любой ценой - в том числе посредством избирательной слепоты к чужим страданиям - не встретиться лицом к лицу с ужасом взрослой жизни, автор вплотную подходит к рубежам настоящей высокой прозы. Что его рассказ о Бурунди кажется одновременно поэтичным, неожиданным и убедительным. Что отказ от поиска хороших и плохих, правых и виноватых в заведомо неразрешимой с этических позиций ситуации делает автору честь. Что если вам нравятся «Рыбаки» Чигози Обиомы или «Бегущий за ветром» Халеда Хоссейни, то «Маленькая страна» - явление того же ряда и определенно той же природы. Однако если вам хочется прочесть по-настоящему выдающийся роман о трагедии в Руанде, то лучше всё же обратиться к безжалостному и великолепному «Воскресному дню у бассейна в Кигали» канадца Жиля Куртманша.

Чигози Обиома

Рыбаки

Дебютный роман нигерийца Чигози Обиомы - классический случай книги: написанной под конкретную задачу: автор очевидно очень хотел войти в шортлист Букеровской премии по квоте для писателей из стран Содружества и блестяще в этом преуспел («Рыбаков» называли в числе главных претендентов на награду за 2015 год). Как результат, книга Обиомы обладает всеми достоинствами и недостатками образцового «премиального» романа: вторичностью и предсказуемостью (всё это мы уже читали много раз, причем иногда в более талантливом исполнении), искренним надрывом, обаятельным локальным колоритом и четким политическим месседжем. Словом, если вы уже читали «Половину желтого солнца» Чимаманды Нгози Адичи, «Бога мелочей» Арундати Рой, «Наследство разоренных» Киран Десаи и «Распад» Чинуа Ачебе, то, в общем, в «Рыбаках» вас ждет не так много открытий. Впрочем, это не значит, что их не будет совсем: к числу безусловных удач Обиомы следует отнести его умение наполнить сюжет из провинциальной нигерийской жизни высоким пафосом древнегреческой трагедии.

После отъезда отца, переведенного на работу в другой город, четверо сыновей (старшему пятнадцать, младшему девять) понемногу сбиваются с пути истинного. Они начинают прогуливать школу завязывают сомнительные знакомства с хулиганами из городских предместий, но главное, решают заделаться рыбаками. Шесть недель они, рискуя жизнью, с восторгом удят рыбу на опасной и быстрой местной речке, покуда случайный свидетель не доносит матери об их похождениях, и та не накладывает вето на сыновние забавы. Однако этих шести недель оказывается достаточно, чтобы разрушить мирную и, в общем, благополучную жизнь семьи: встреченный на речном берегу городской сумасшедший Абула ухитряется убедить старшего из братьев, Икенну; что в недалеком будущем тот будет убит кем-то из младших. Понемногу это вздорное и, в общем, ни на чем не основанное предсказание обрастает плотью, наливается бедой и обретает грозную власть над умами и душами героев. Подобно пророчеству дельфийского оракула, предрекшего Эдипу злую участь, прорицание Абулы становится орудием беспощадного рока, и читатель обречен беспомощно наблюдать, как рвутся теплые родственные узы, а предательство, зависть и вражда обживаются под семейным кровом. Задником же для душераздирающей семейной драмы -и некоторым образом контрапунктом к ней - служит политическая турбулентность в связи с близящимися выборами, с которыми герои связывают радужные (и, разумеется, тщетные) надежды.

Даже по этому краткому пересказу можно без труда заметить, что «Рыбаки» собраны из добротных, прошедших, что называется, проверку временем деталей постколониального литературного «лего», для верности посаженных на суперклей современного стори-теллинга и криэйтив-райтинга. Однако укорененность в мощной и самобытной нигерийской литературной традиции (не все помнят, но и Бен Окри, и Амос Тутуола, и нобелевский лауреат Воле Шойинка, и упомянутые уже Нгози Адичи и Чинуа Ачебе. - все родом из Нигерии) позволяет Обиоме избежать совсем уж очевидных ходов. Уместно внедренные в текст элементы магического реализма избавляют роман от плоской и унылой однозначности, а плавный, но неодолимый повествовательный ритм, ощутимый даже сквозь перевод, работает небыстро, но надежно, так что в финале сердце щемит вполне по-настоящему. И в носу, кстати, щиплет тоже изрядно.

Арундати Рой

Министерство наивысшего счастья

История однороманного писателя известна в двух базовых вариантах. Кто-то, написав одну прекрасную книгу, а после надолго исчезнув с читательских радаров, возвращается, хотя мог бы и не трудиться. Кто-то не возвращается никогда. Хрестоматийный герой первого сценария - это, конечно, Харпер Ли: выпустив через полвека после «Убить пересмешника» еще один роман, «Пойди поставь сторожа», образцово слабый и неудачный, она изрядно подпортила свою репутацию. Второй вариант - остаться в памяти потомков гордым автором одного бриллиантового шедевра - реализовала Маргарет Митчелл, которую читатели по сей день не устают укорять за скудость писательской биографии. Случаи, когда после многолетнего молчания писателю удалось бы триумфально (или хотя бы просто достойно) вернуться с новой книгой, теоретически возможны, однако всё же представляют собой редкое и отрадное исключение из правил. Как ни жаль, «Министерство наивысшего счастья» - долгожданный второй роман Арундати Рой, автора «Бога мелочей» и лауреата Букеровской премии за 1997 год. - к числу этих исключений не относится. Хуже того, если бы не бледные отблески первого -подлинно великого - романа, изредка сквозящие во втором, он вообще не стоил бы подробного разговора - по крайней мере с точки зрения художественной ценности.

Первая часть «Министерства» обстоятельно и неспешно описывает судьбу старой делийской хиджры по имени Анджум (хиджрами в Индии именуют трансвеститов и трансгендерных женщин, живущих по определенным правилам и балансирующих на тонкой грани между общественным презрением и общественным же благоговением). Появившись на свет в качестве долгожданного первого сына в приличной мусульманской семье, Анджум рано осознает себя женщиной, заточенной в мужском теле, и, покинув семью, на долгие сорок лет переселяется в Кхвабгах - коммуну хиджр, причудливый гибрид монастыря и борделя. Однако став свидетельницей жуткой мусульманской резни в Гуджарате, фактически инспирированной властями штата, и не в силах справиться с пережитым ужасом Анджум решает уйти из Кхвабгаха и поселяется на старом городском кладбище. Ее скромное обиталище среди могил понемногу обрастает удобствами, увеличивается в размерах и превращается в импровизированный отель для всех обездоленных, которому хозяйка дает звучное название - «Джаннат» или попросту «Рай».

Если первая часть романа всё же проходит по разряду тяжеловесной ориентальной экзотики, то вторая, на первый взгляд никак не связанная с первой, поначалу дарит читателю надежду на динамику и подлинные эмоции. История четырех друзей юности - девушки Тило, смуглой уроженки Кералы, и трех пожизненно влюбленных в нее юношей, двух светлокожих индусов из высоких каст и зеленоглазого кашмирца-архитектора, - таит в себе обнадеживающую загадку и в то же время выглядит исключительно живой и правдивой. Странные фотографии, долгое время остающееся необъясненным убийство молодой матери и ее маленькой дочки (чья жена убита? чья дочь?), отважные повстанцы Кашмира, борющиеся за отделение от Индии, похищенный младенец, кровавый каратель-палач и его таинственное самоубийство, - кажется, что из этих элементов вот-вот соберется нечто по-настоящему прекрасное.

В этой точке, где-то на сломе между первой и второй частями, новый роман Арундати Рой вплотную приближается к планке, заданной двадцать лет назад «Богом мелочей», и становится на него отчетливо похож многими деталями. Странная, вывернутая наизнанку композиция заставляет читателя, знающего сюжет наперед: беспомощно следить за героями, беспечно идущими навстречу неизбежному. Судьба Тило, дочери сирийской христианки и неприкасаемого, выглядит своего рода парафразом биографии Рахель, главной героини первого романа Рой. Драма невозможной любви двух органически не созданных для счастья людей, принципиально не предполагающая благополучного исхода, способна по-настоящему тронуть сердце. Трагедия Кашмира, благодатного края, раздираемого гражданской войной, оккупацией и интервенцией, перерастает локальный масштаб, на некоторое время обретая по-настоящему глобальное звучание и заставляя вспомнить о других локальных конфликтах - от описанной Владимиром Медведевым в «Заххоке» гражданской войны в Таджикистане до войны, полыхающей на востоке Украины. А прекрасная поэтичность языка (органично переданная в переводе Алексан дром Анваером), внезапно прорывающаяся сквозь уны-лый этнографизм первой части, напрямую отсылает к сбивчивому, неврастеничному и волнующему нарративу «Бога мелочей».

Однако подъем этот оказывается непродолжительным. Чем ближе к финалу, тем больше роман напоминает трескучую агитку. Все обездоленные - и дискриминируемые хиджры, и измученные веками угнетения неприкасаемые, и жертвы расизма, и презираемые мусульмане, и героические кашмирцы - смыкают ряды, чтобы совместно противостоять жестокому миру «попугайского Рейха» (так Арундати Рой предпочитает именовать Индию). Даже мертвые и безгрешные животные не могут остаться в стороне и вступают в ряды борцов за свободу и лучшее будущее, своим нравственным авторитетом подкрепляя их незыблемую правоту. Социальная проблематика в самом простом, линейном ее понимании звучит всё громче, вытесняя на периферию всё человеческое, живое и настоящее. И если в финале герои не поют «Интернационал» и не вскидывают кулаки в приветствии «рот фронт», то, похоже, только потому, что Рой успевает милосердно задернуть занавес за секунду до этого.

Все сюжетные узелки, так многообещающе завязавшиеся в начале второй части, развязываются неловко и неубедительно или - чаще всего - не развязываются вовсе. Масса важных и, вроде бы, акцентированных подробностей ни для чего не пригождаются. Во многие вещи - например, в продолжающийся четырнадцать лет брак героини, который одна из сторон использует в качестве прикрытия, в то время как вторая ни о чем не догадывается, - в принципе невозможно поверить. А степень читательской эмпатии падает до нуля.

Прошедшие между написанием двух романов годы Арундати Рой посвятила гражданскому активизму методично эпатируя все слои индийского общества и жестко насмехаясь над всеми без исключения духовными скрепами своей страны - начиная от культа Махатмы Ганди и заканчивая верой в территориальную целостность Индии. Эта вовлеченность в социальную и политическую борьбу сыграла с писательницей Рой злую шутку Если в «Боге мелочей» локальное и специфичное служило средством для того, чтобы говорить об универсальном, то в «Министерстве наивысшего счастья» происходит нечто прямо противоположное. Общечеловеческие по своей сути вопросы низводятся здесь до уровня мелкой внутрииндийской полемики, герметичной и непонятной для стороннего наблюдателя. Словом, для индийского читателя эта книга, возможно, в самом деле стала важным и актуальным текстом «о наболевшем», но для читателя мирового и, в частности, российского ловить в ней нечего за вычетом сотни пронзительных страниц в середине. Впрочем, в качестве умеренной компенсации нас в «Министерстве наивысшего счастья» ожидает небольшой сюрприз: несколько странным образом понятых (и не вполне понятно, зачем нужных) цитат из Ахматовой и Мандельштама.

Кристиан Крахт

Мертвые

Токио; 1932 (или 33) год. Японский чиновник и пылкий германофил Масахико Амакасу пишет тайное письмо в Германию, на легендарную киностудию Universum Film AG. Амакасу просит немецких товарищей прислать в Японию режиссера с камерой, чтобы повысить таким образом уровень японского кинематографа, избавить страну от засилья Голливуда и протянуть между Токио и Берлином надежную «целлулоидную ось». В это же время в Европе швейцарский режиссер-авангардист Эмиль Нэгели, автор психоделического фильма «Ветряная мельница», тщетно ищет себе новый проект и в силу едва ли не случайного стечения обстоятельств оказывается идеальной кандидатурой для командировки в Японию. Над Евразией в самом деле изгибается призрачная целлулоидная дуга, на одном конце которой невзрачный, но несгибаемый японец, а на другом - неловкий и нелепый европеец с зачесанной лысиной. Напряжение в этой дуге возрастает до предела, когда выясняется, что невеста Нэгели, белокурая Ида, прибывшая в Японию незадолго до жениха, изменяет ему с Амакасу...

Крошечный (едва ли 150 страниц) роман 52-летнего швейцарца Кристиана Крахта выстроен настолько замысловато и так перенасыщен событиями и персонажами, что изнутри кажется заметно больше, чем снаружи. Однако надежно скрепленный внутренними рифмами и упорядоченный ритмическими повторами роман сохраняет стройность, не разваливаясь на части несмотря на вычурную сложность композиции.

Отец в детстве бьет Нэгели - и этот удар зеркалом отражается в ударе, который наносит маленькому Амакасу его отец, наказывая сына за манеру грызть ногти - привычку, присущую также и Нэгели, и его невесте.

В критический для себя момент (один - у постели умирающего отца, другой -в пугающем полусне) и Нэгели, и Амакасу слышат один и тот же слог - «ха», который самым непредсказуемым образом обретает смысл в трагической развязке романа. Искаженное ревностью лицо героини японского театра. Но проступает в лице Нэгели, обрушивающего страшное (и, как покажет скорое будущее, весьма действенное) проклятие на головы неверной невесты и ее японского любовника. Актер Чарли Чаплин, появляясь в начале в виде обаятельного шута, в середине всплывает уже в образе трагическом, а в финале и вовсе обретает грозные черты Немезиды...

Микшируя реальные исторические события с вымышленными (к слову сказать, пытаясь отделить правду от вымысла, читатель рискует ошибиться десять раз из десяти - уж больно красочна и богата яркими эпизодами история кинематографа в эпоху между мировыми войнами) и понемногу наращивая темп, к финалу Крахт раскручивает маховик своего повествования до поистине космических скоростей. Камерный, обстоятельный и многословный поначалу, ближе к концу роман оборачивается мощной и величественной фугой, в своем стремительном беге растерявшей почти все прилагательные и наречия.

Отдельного восхищения заслуживает без преувеличения подвижническая работа переводчицы Татьяны Баскаковой, не только сопроводившей «Мертвых» пространным комментарием, но и предложившей в завершающем эссе сразу три параллельных варианта интерпретации и понимания романа. По мнению Баскаковой, книгу Крахта можно прочесть сразу и как историческую (или, вернее, псевдоисторическую) драму, и как изящную аллюзию на драматургию театра, и как сложный стилистически-языковой палимпсест.

Все эти версии выглядят более чем убедительно, и ознакомиться с ними после прочтения «Мертвых», бесспорно, очень увлекательно и полезно. Однако прелесть крахтовского текста состоит в первую очередь в том, что даже не считывая всех скрытых в нем смыслов и намеков (или считывая их задним числом), читатель способен интуитивно прочувствовать его глубину и искренне ею восхититься. Пожалуй, именно в этой способности - пробуждать одновременно холодную мысль и непосредственный душевный трепет -и состоит подлинное величие Кристиана Крахта, одного из самых значительных и важных немецкоязычных писателей своего поколения.

Даниэль Кельман

Слава

Без преувеличения главному - самому известному, популярному и успешному - немецкоязычному писателю нашего времени Даниэлю Кельману трагически не везет в России: несмотря на то, что на русском уже опубликованы два его самых известных романа - мировой бестселлер «Измеряя мир» и обаятельнейшая фантасмагория «Ф» - для отечественного читателя Кельман по большей части остается фигурой маргинальной и сомнительной. Возможно, компактной, относительно простой и безукоризненно изящной «Славе» удастся хотя бы отчасти исправить это положение.

«Слава» - не монолитное повествование, но роман в девяти отдельных рассказах, связанных между собой сложной системой второстепенных персонажей и сюжетных рифм, а главное - хотя это становится очевидно далеко не сразу - фигурой невротического и гениального писателя Лео Рихтера.

Скромный сотрудник мастерской по ремонту компьютеров покупает новый сотовый телефон, и внезапно ему начинают поступать странные звонки, явно адресованные кому-то другому и намекающие на куда более захватывающую и незаурядную жизнь, чем та, которую ведет он сам. Лео Рихтер со своей новой возлюбленной Элизабет сотрудницей организации «Врачи без границ», едет в турне по Латинской Америке. Настрадавшись там от постоянного дискомфорта, Лео уговаривает свою коллегу, автора популярных детективов, поехать вместо него в другое турне - куда-то в Среднюю Азию, и с несчастной женщиной там происходят по-настоящему страшные вещи. Героиня рассказа Лео Рихтера, смертельно больная старуха по имени Розалия, отправляется в Швейцарию, чтобы совершить эвтаназию, но никак не может добраться до места назначения. Жалкий и отвратительный офисный клерк умоляет Рихтера включить его в свою книгу. Средней руки начальник в сотовой компании разрывается между женой и любовницей, и, как следствие, совершает катастрофическую профессиональную ошибку, способную разрушить его карьеру и повлиять на жизнь десятков абонентов...

Каждая история хороша сама по себе, а их выдающееся стилистическое и жанровое разнообразие позволяет читателю в полной мере оценить писательский диапазон Даниэля Кельмана. Однако самое интересное в «Славе» определенно не это, а то, как мастерски писатель показывает плавное, многоступенчатое прорастание литературы в реальность. Объекты, порожденные фантазией Лео Рихтера, претерпевают сложные мутации и внезапно, через несколько промежуточных этапов, оказываются интегрированы в самую что ни на есть настоящую, внелитературную жизнь, и найти ту черту, за которой писательская мысль наливается плотью и объемом, не так просто. В результате оптический эффект, производимый «Славой» Кельмана, более всего схож с эффектом от известной гравюры Маурица Эшера: нарисованная рука на ней становится трехмерной, отделяется от бумаги и принимается рисовать другую руку - пока еще плоскостную.

В.Г.Зебальд

Кольца Сатурна. Английское паломничество

Назвать третью опубликованную по-русски книгу Зебальда (после «Аустерлица» и сборника эссе «Естественная история разрушения») «романом» или, тем более, «историческим романом» будет некоторым насилием над материалом - пожалуй, лучше подойдет некомпактное, однако относительно точное определение «роман-эссе о настоящем и прошлом». Как обычно у Зебальда, балансирующие на тонкой грани художественности и документальности (эффект этот усугубляется интегрированными в текст фотографиями, связанными с текстом иногда по касательной, а иногда напрямую), «Кольца Сатурна» растянуты одновременно и во времени, и в пространстве, но во времени всё же, пожалуй, в большей степени.

Главный герой, очень похожий на автора, но не тождественный ему, отправляется в бесцельное, не имеющее даже наперед заданного маршрута странствие по графству Суррей - одному из сильнее всего пострадавших от кризиса и потому наиболее пустынных в Англии. Параллельно с физическим перемещением он перемещается и в ментальном пространстве - отталкиваясь от примет пейзажа, его мысль легко скользит в прошлое, натыкается там на разнообразные объекты и, подобно бильярдному шару, многократно меняет направление, иногда уходя еще глубже в толщу времени, а иногда вновь возвращаясь на поверхность - в настоящее.

Антиквар Томас Браун и удивительные скитания его черепа, потом почти сразу - живописное старинное поместье Лоустон с ведущей к нему старомодной линией автомотрисы. Оттуда стремительно, как с горки в аквапарке, во Вторую мировую войну, в неизменно болезненную для Зебальда тему уничтожения немецких городов британской авиацией (этому посвящено его знаменитое эссе «Естественная история разрушений»). Рыбаки на пустынном галечном пляже запускают в мозгу рассказчика сюжет связанный с ловлей сельди в XIX веке, в золотые времена ее изобилия, а оттуда мысль мигрирует к истории местного чудака, мистера Лестрейнджа, расхаживавшего в послевоенные годы в канареечного цвета пиджаке и требовавшего от своей экономки единственной услуги - абсолютного молчания. Странный образ, явившийся герою на берегу - не то тень, не то морское чудище, неожиданно отсылает его к Борхесу, а оттуда - к Джозефу Конраду. Мост в деревушке Блайт, подобно трамплину, перебрасывает в Поднебесную империю, во времена восстания тайпинов. Личность рассказчика, таким образом, становится точкой пересечения двух пространств - имагинарного, внутреннего, и внешнего, видимого глазом, так что читателю остается лишь, замерев от восторга, ожидать нового смещения ракурса и нового пируэта в одном из них, или сразу в обоих.

Лишенный абзацев, уснащенный странными фотографиями и выстроенный - ну, да. наверное, кто-то должен сказать это вслух, по законам «потока сознания», текст «Колец Сатурна» кажется на первый взгляд исключительно недружелюбным по отношению к читателю. Однако - и в этом, собственно, состоит уникальность и величие Зебальда - трудно представить себе чтение более захватывающее и исключающее любую мысль о малодушном дезертирстве. То, что в пересказе выглядит стохастическими интеллектуальными метаниями, на практике оказывается практически триллером, когда наблюдать за идеально четким, выверенным и, как кажется, единственно возможным движением авторской мысли стократ интереснее, чем за самым напряженным движением сюжета.

Ольга Токарчук

Бегуны

«Бегуны» - второе по счету пришествие классика современной польской литературы Ольги Токарчук на российский книжный рынок. Первое состоялось в 2007 году и осталось фактически незамеченным. Однако международная Букеровская, а вслед за ней и Нобелевская премии вывели Токарчук в когорту мировых литературных суперзвезд и вновь привлекли к писательнице внимание отечественных издателей. На сей раз они решили взяться за Токарчук всерьез: вслед за «Бегунами» появятся ее «Причудливые истории», а в дальнейших планах - еще несколько книг писательницы. И это определенно тот случай, когда у нас есть все основания быть благодарным издателю за это решение: Ольга Токарчук - автор, способный значительно обогатить и украсить любой - в том числе, конечно же, и российский - книжный ландшафт.

Читателю, знакомому с творчеством В.Г.Зебальда, многие приемы Токарчук покажутся знакомыми. То же равноправное и намеренно лишенное соответствующей маркировки смешение документальных (и псевдодокументальных) фрагментов с фрагментами художественными, те же стремительные и формально не мотивированные переключения между сюжетными линиями, та же манера обрывать историю на полуслове для того, чтобы неожиданно продолжить ее в другом месте - или не продолжить вовсе.

Главная героиня «Бегунов» - безымянная и почти безликая путешественница, вечная наблюдательница чужих жизней, обреченная на бесцельное и безостановочное перемещение в пространстве также, как другие обречены на скучную и стабильную оседлость. Собственное странствие сводит ее с множеством других странников, путников и беглецов, а их истории вплетаются в ее историю или: вернее, становятся ее частью. Молодой мужчина во время отпуска на островке в Адриатике на минуту высаживает из машины жену с ребенком - он думает, малышу нужно в туалет, но жена с ребенком исчезают. Капитан парома, день за днем перевозящего пассажиров по одному наперед заданному линейному маршруту, решается на дерзкий побег и направляет судно в открытое море. Сестра Фредерика Шопена едет в Варшаву и везет в багаже сердце своего умершего брата. Поэтесса подрабатывает гидом в Марокко и рассказывает туристам переиначенные новеллы Борхеса под видом подлинных исторических фактов... Роман распадается на сотню с лишним виньеток, совсем независимых, скрепленных внутренними аллюзиями или вложенных друг в друга на манер «Рукописи, найденной в Сарагосе» Яна Потоцкого.

Если продолжить сравнение Токарчук с Зебальдом, придется признать, что Токарчук - это, конечно, Зебальд light. Не в том смысле, что хуже или примитивнее, а исключительно в том, что по сравнению, скажем, с «Кольцами Сатурна» в «Бегунах» заметно больше воздуха и пространства, эмоции и настроения. Проза Токарчук куда менее плотная, менее насыщенная деталями и смыслами, чем тексты Зебальда, и - по крайней мере, в случае с «Бегунами» - эта легкость объяснима и оправданна: трудно представить себе книгу, точнее передающую сам дух современного путешествия во всей его технической простоте, бесконечном многообразии и экзистенциальном драматизме.

Июнь Ли

Добрее одиночества

Три девушки; один парень, солнечная осень в старом квартале Пекина. Обманчиво стабильный, а на самом деле стремительно меняющийся Китай конца восьмидесятых. Шаоай - самая старшая в компании, красавица, умница и бунтарка - становится беспомощным инвалидом: кто-то из друзей подсыпал ей в напиток яд, убивший разум, но пощадивший тело. Кто из троих это сделал и зачем, узнать так и не удается, но жизнь уцелевших - замкнутой и суровой сироты Жуюй, ранимой Можань и яркого, бесшабашного Бояна - оказывается разрушена. Жуюй и Можань выбирают одинокую стерильную жизнь в Америке, брак Бояна, поначалу казавшийся таким счастливым, распадается, и лишь запоздавшая на двадцать лет смерть Шаоай приводит рычаги их судьбы -общей, хотя и разделенной на три параллельные линии - в движение.

Впрочем, не стоит думать, будто «Добрее одиночества» американской китаянки Июнь Ли - детектив или какое-то его подобие. Читатель довольно быстро поймет, что же случилось с Шаоай, но подлинные, глубинные причины произошедшего так и останутся от него скрыты. Июнь Ли не пытается искусственно удерживать внимание читателя, заманивая его перспективой разгадки, потому что главная ее задача - не ответить на бесхитростный вопрос «кто убил», но показать три разных стратегии врачевания - или, вернее, обезболивания - старых ран. Боян сводит свою благополучную, в общем-то, жизнь к набору внешних функций (просторная квартира, красивая юная любовница, большая машина). Можань лелеет собственную изоляцию и с маниакальной аккуратностью обрывает все узы, хоть как-то связывающие ее с миром. Жуюй упорно и планомерно растит на сердце мощную защитную броню, не проницаемую ни изнутри, ни снаружи... Все они на свой манер несчастны, но с переменным успехом справляются с прошлым до тех пор. пока прошлое это внезапно не отпускает их на свободу, давая шанс начать жизнь с чистого (ну; более или менее) листа.

Роман-элегия, роман-медитация, «Добрее одиночества» интонационно напоминает «Любовное настроение» Вонга Карвая, а сюжетно - «Бесцветного Цкуру Тадзаки» Харуки Мураками (схожая история распавшейся юношеской дружбы, замешанная на одиночестве, лжи и утратах), но при этом обладает отчетливым и ни на что не похожим собственным очарованием - негромким, щемящим и камерным.

Пол Остер

4 3 2 1

Мысль, что любая жизнь - это борхесовский сад расходящихся тропок, и что минуя каждую развилку (или, как говорят ученые, точку бифуркации), мы тем самым отсекаем и перечеркиваем другие варианты развития событий, не нова и подспудно присутствует в любом жизнеописании. Однако Пол Остер в своем 900-страничном опусе «4 3 2 1» выбирает стратегию вызывающе нетрадиционную: вместо того, чтобы нащупать одно магистральное русло в биографии своего героя, и в дальнейшем его придерживаться, он предпочитает рассказать все версии того, что могло бы случиться с Арчи Фергуссоном, евреем, сыном Станли и Розы, эмигрантом в третьем поколении, уроженцем Нью-Йорка, повернись обстоятельства его жизни не так, а иначе.

Арчи Фергуссон родился в 1947 году. Его отец - торговец мебелью и младший, самый разумный, честный и предприимчивый из трех братьев Фергуссонов. сыновей неудачника Айка и его жены, полоумной истерички Фанни. Жена Станли красавица Роза - фотограф, владелица фотостудии «Ателье Страны Роз» в пригороде Нью-Йорка. Пожалуй, это единственная константа в книге - все остальные события в жизни Арчи движутся четырьмя параллельными потоками, иногда - в некоторых ключевых деталях -пересекающимися, но по большей части вполне автономными (альтернативные варианты фергуссоновой жизни излагаются в соответственным образом пронумерованных главах - 1.1, 1.2, 1.3 и так далее).

Станли избавился от своих бестолковых братьев, разбогател, и, когда Арчи минуло восемь, его семейство переселилось в дом побольше. Бизнес Станли потерпел крах из-за предательства братьев, но Станли сумел удержаться на плаву: и теперь его семья живет в скромном достатке. Станли погиб во время пожара в семейном магазине. Магазин сгорел: но Станли выжил. Из этих четырех стартовых точек развивается неспешный, негромкий и очень глубокий роман-река (или, вернее, роман-речная-дельта с несколькими рукавами) об одной человеческой жизни - обычной и уникальной, как любая другая жизнь, сопряженной со всеми ключевыми событиями второй половины XX века, но заведомо к ним не сводимой.

Чуть заметно подкручивая параметры на входе и наблюдая, как меняются показатели на выходе, Пол Остер тем самым исследует соотношение предопределения и свободы в каждой отдельной судьбе, в очередной раз, но бесконечно оригинальными методами рассматривает роль личности в истории (в том числе в истории собственной) и пытается нащупать, что же, собственно, определяет эту самую личность и остается неизменным при смене внешних обстоятельств.

Ричард Руссо

Эмпайр Фоллз

Эмпайр Фоллз, городишко в богом забытом углу штата Мэн, где зима длится большую часть года, а мутная река Нокс катит свои щедро сдобренные мусором воды в сторону океана, переживает время упадка. Две фабрики, принадлежавшие клану местных магнатов Уайтингов и в былые времена обеспечивавшие горожан работой, проданы и закрыты, население разбегается, город зарастает пустырями, старые дома ветшают и обваливаются - вместе с надеждами их обитателей на лучшее будущее.

Толстяк Майлз Роби бросил университет на последнем курсе, приняв щедрое, как тогда казалось, предложение неформальной хозяйки города, последней из рода Уайтингов, старой Франсин. Майлз берет на себя управление единственным городским рестораном «Имперский гриль» (то есть получает оплачиваемую работу и возможность провести последние месяцы рядом с умирающей от рака матерью), а за это после смерти Франсин ресторан переходит в его собственность. С тех пор миновало двадцать лет, брак Майлза практически распался, его дочь Тик выросла, отец Макс вконец опустился, Франсин Уайтинг жива-живехонька и отлично себя чувствует, а сам он всё еще жарит гамбургеры в жалкой забегаловке посреди умирающего города для пары десятков таких же неприкаянных лузеров.

Поначалу 600-страничный роман современного американского классика Ричарда Руссо читается как история минорная, но обыденная, почти бытовая. Однако понемногу за первым - очевидным - слоем, сотканным из дурацких перепалок, мелких ошибок, нерешительности, вранья, равнодушия и недоразумений, проступает второй, куда более мрачный и таинственный, заставляющий вспомнить о викторианских романах в целом и о творчестве сестер Бронте в частности. То, что самому Майлзу и его близким кажется следствием неудачного стечения обстоятельств и его собственных недостатков, на практике оказывается результатом злого умысла и тщательно продуманной мести - вот только кто, кому и за что пытается отомстить, последовательно разрушая жизнь неприметного провинциального ресторатора?..

Главное, пожалуй, слово применительно к «Эмпайр Фоллз» - это «многослойный». В тот момент когда читателю кажется, что он добрался до донышка, вычерпал оттуда все смыслы и собрал все ключи, в романе открывается еще один слой, а за ним еще один, и еще... Виртуозно совмещая в одном тексте нежнейшее бытописательство с драматичной интригой, перемешивая несколько временных слоев и ошарашивая удивительной глубиной проработки характеров, Руссо создает текст, по отношению к которому избитая метафора «целый мир под книжной обложкой» не выглядит ни банальностью, ни преувеличением.

Счастливые времена, когда читатель мог с полной уверенностью сказать, какая перед ним книга - художественная, публицистическая или документальная, похоже, ушли в прошлое. Некогда незыблемые границы между фикшн и нон-фикшн с одной стороны, а также между разновидностями нон-фикшн с другой, стали в последние годы опасно проницаемыми. Биографию запросто можно перепутать с романом, монументальная монография пишется языком высокой поэтической прозы, актуальная публицистика рядится в костюм исторического исследования, рассказ становится неотличим от эссе, а с фланга крадется новый и загадочный жанр автофикшн, сращивающий в рамках одного текста мемуары, эссеистику и художественное высказывание. Начавшись с кинематографа, фактически переставшего различать кино игровое и документальное, тенденция эта перекинулась на пространство чтения, меняя его географию куда сильнее, чем можно было заподозрить. Заменив в известном стихотворении Мандельштама Европу на литературу, мы смело можем вслед за поэтом воскликнуть «впервые за сто лет и на глазах моих меняется твоя таинственная карта». Контуры новых земель движутся буквально в режиме реального времени, поэтому любая граница, проведенная через это живое, изменчивое пространство, будет условной и временной. Но провести ее всё же необходимо, поэтому пусть она пройдет здесь.

О себе и о других

Происхождение Современности

Истории Вещей

Из жизни идей

Большой мир: книги о времени и пространстве