«Знаменитость»

Новый, 1953 год стал годом чудес. Расскажи об этом Норме Джин прежде, она бы ни за что не поверила. Именно в этот год «Мэрилин Монро» стала звездой. Именно в этом году Норма Джин забеременела.

— Я так счастлива! Все мои мечты сбылись.

Все эти события захлестнули ее, подобно волнам прибоя на пляже в Санта-Монике, по которому она бегала еще ребенком. Волны и пляж — это помнилось так живо, словно было вчера. Но теперь она скоро, очень скоро, сама станет матерью, и душа ее наконец исцелится. И этот голос, метрономом звучащий у нее внутри, умолкнет раз и навсегда.

Где бы ты ни находилась, я буду там. Не успеешь ты добраться до места, а я уже буду там. Буду тебя ждать.

— Я не могу согласиться на эту роль. Мне очень жаль… Да, знаю, это из разряда «всего лишь раз в жизни». Как, впрочем, и все остальное в этой жизни.

Роль Лорелей Ли в музыкальной комедии Аниты Лус «Джентльмены предпочитают блондинок». Фильм по мотивам мюзикла, давно идущего на Бродвее. Студия перекупила на него права ради Мэрилин Монро, превратившейся после «Ниагары» в самую кассовую из ее актрис.

— И вот теперь ты отказываешься? — с недоумением и возмущением вопрошал агент. — Но, Мэрилин! Я просто не желаю тебе верить!

Мэрилин. Я не желаю тебе верить. Норма Джин ответила на эти ханжеские слова молчанием. Жаль, что сейчас она одна, ни Касса рядом, ни Эдди Дж., а то бы посмеялись вместе с ней. Она не ответила. Агент тараторил как заведенный. Он был человеком, знавшим ее только как Мэрилин. Он боялся и недолюбливал ее. Он не любил ее, как любил в свое время И. Э. Шинн. «Рин-Тин-Тин» — так называла за глаза Норма Джин этого шустрого, суетливого, лающего человечка. То был молодящийся старичок, жутко амбициозный и умный, но не интеллигентный. Рин-Тин-Тин рабски заискивал и унижался перед людьми, наделенными властью, ко всем же остальным — молодым женщинам, работавшим у него в офисе, к официантам, клеркам и таксистам — относился с начальственным снисхождением. Как могло случиться, что место грозного и мудрого И. Э. Шинна занял после его смерти Рин-Тин-Тин? Как я могу доверять ему? Он же меня не любит!

Теперь, когда Мэрилин Монро стала так называемой «знаменитостью», Норма Джин перестала доверять кому бы то ни было, особенно тем, кто знал ее прежде и не любил еще тогда. Еще Касс Чаплин предупреждал, что все они будут виться вокруг нее, как мухи. Касс сказал тогда:

— Знаешь, какая у моего отца любимая поговорка? «Стоит заработать миллионы долларов, и тут же обзаведешься миллионом друзей».

У Нормы Джин никогда не было миллионов долларов, но ее «слава» сама по себе являлась состоянием, и расходовать ее следовало с умом. «Слава» была огнем, распространявшимся с невероятной быстротой, и плохо поддавалась контролю. Даже студийные боссы были тут, по сути, бессильны. Но они, однако, не терялись, и принимали как должное, на свой, разумеется, счет. А уж эти бесчисленные букеты от поклонников! Приглашения на ленчи и обеды. На вечеринки в роскошных особняках в Беверли-Хиллз. И все равно они считают меня бродяжкой.

На вечеринке после премьеры «Ниагары» Норма Джин, определенно не являвшаяся Розой, однако выпившая несколько бокалов шампанского, говорила мистеру Зет с личиком летучей мыши, говорила насмешливым и низким голосом Розы:

— Помните тот день в сентябре 1947-го? Я была еще девочкой. Я так боялась! Мне даже еще не присвоили сценического имени. Вы пригласили меня к себе, посмотреть коллекцию птичьих чучел. Ваш так называемый «птичник»!.. Вы помните, что причинили мне тогда боль, мистер Зет? Помните, что из-за вас у меня пошла кровь? Помните, как я стояла на четвереньках, а, мистер Зет? Помните, как вы орали на меня, мистер Зет? Давно, много лет уже прошло. А потом разорвали со мной контракт. Вы это помните, мистер Зет?

Зет таращился на Норму Джин и недоуменно качал головой. Нет, он не помнил. Потом облизал губы — грозно сверкнули коронки. Ну, точь-в-точь мордочка летучей мыши, а вот рыхлая, как гранулированная кожа и вертлявая голова делают его похожим на ящерицу. Он все тряс этой своей головкой — нет-нет-нет. А глазки мутные, злобные, отливают желтизной.

Не помните? Вы не помните?

Боюсь, что нет, мисс Монро.

А кровь на вашем ковре из белой лисицы, неужели и этого не помните?

Боюсь, что нет, мисс Монро. У меня нет белого ковра из лисицы.

Вы ведь и Дебру Мэй тоже убили? Небось расчленили потом ее красивое тельце, а?

Но мистер Зет уже отвернулся. Его внимание привлек какой-то другой мужчина той же ящеричной породы, тоже облеченный властью. Он не слышал слов Нормы Джин, которые та произносила яростным голосом Розы Лумис. Да и потом сегодня как-никак праздник. Голоса, смех, заиграл негритянский джаз. Не слишком удачный момент сводить счеты со старым врагом. К тому же вокруг нее столпились люди, все жаждали поздравить Мэрилин Монро с огромным успехом. «Ниагара» относилась к категории «В», низкобюджетному фильму, который обычно снимается быстро, а потому должен принести огромный доход тому, кто вложил в него деньги. И Норма Джин сочла, что стоит проглотить обиду и улыбаться, улыбаться, улыбаться. И быть хорошенькой и веселой, как и подобает Мэрилин.

Хотя ее так и подмывало схватить мистера Зет за рукав смокинга, рывком развернуть к себе. Но вмешался трезвый внутренний голос.

Нет! Не надо. Это из разряда поступков, которые могла бы совершить Глэдис. В такой момент, на глазах у свидетелей!.. Но ты, которая являешься теперь Мэрилин Монро, просто не имеешь права этого делать. Потому, что тебя не тошнит от всего этого, как меня.

И таким образом опасный момент удалось миновать. И Норма Джин задышала спокойнее. Позже она с удивлением и облегчением вспоминала, что именно Глэдис дала ей тогда добрый совет. Нет, это определенно поворотный момент в их жизни! Знать, что она желает тебе только добра, а не зла. Знать, что она за тебя рада.

А рядом примостился Рин-Тин-Тин. И его так и распирало от гордости, точно она была его изобретением.

Рин-Тин-Тин был выше Румпельштильсхена на несколько дюймов, и спина у него была не горбатая, а вполне прямая, и голова с жирными напомаженными волосами ничем не отличалась от многих других мужских голов, не была ни чрезмерно большой, ни неправильной по форме. И глаза у него были в точности такие же, как у других алчных мужчин; в них даже можно было различить проблеск доброты, внезапный и мимолетный, как чиханье. И еще у него была такая мальчишеская, тоже мимолетная и обнадеживающая улыбка. И однако же и в глазах, и в улыбке проглядывали страх и недоверие к этой белокурой актрисе, его клиентке, которая за одну ночь превратилась в знаменитость. Как все деловые партнеры неожиданно прославившихся актрис и актеров, Рин-Тин-Тин опасался, что теперь его клиентку может умыкнуть у него какой-нибудь другой агент вроде него, только покруче.

О, как же Норма Джин скучала по мистеру Шинну! Особенно в такие моменты, как этот, во время торжественных мероприятий. Его отсутствие действовало на нее удручающе, так бывает, когда сгребаешь объедки с обеденных тарелок, когда выносишь их потом на помойку, но все это, разумеется, за сценой. Просто невозможно себе представить, что И. Э. Шинн ушел, а эти карлики продолжают существовать! Если б Исаак был здесь, он бы непременно заметил, что Норма Джин начинает нервничать, что ей все с большим трудом удается выдавить улыбку, что пьет она слишком много — исключительно потому, что вся на нервах. И что все эти цветистые комплименты и поздравления лишь смущают ее — ту, которую следовало бы выбранить за то, что сработала не в полную силу, не сумела показать все, на что способна.

Остерегайся лести поклонников! Говори об искусстве только с теми, кто может сказать тебе правду. Так учил великий Станиславский.

Теперь же она была окружена только поклонниками. Или людьми, притворявшимися таковыми.

А мистер Шинн… Он бы стоял с Нормой Джин где-нибудь в уголке, хитрый, мудрый проницательный Румпельштильсхен, умевший заставить ее смеяться над своими неприличными и саркастическими высказываниями. Или же прогуливался бы с ней по залу. Он был бы просто в шоке, узнав о ее беременности. Прежде всего он бы впал в ярость, потому как не было для него ненавистнее человека на свете, чем Касс Чаплин, не считая, разумеется, Эдди Дж. Робинсона-младшего. Он не знал и знать не хотел о том, что Близнецы в свое время просто спасли жизнь Норме Джин. Однако та была уверена: не прошло бы и нескольких дней, как он был бы просто счастлив, он бы радовался за нее. Любое желание Прекрасной Принцессы есть закон для Прекрасного Принца.

— …меня слушаешь? Мэрилин?

Норма Джин пробудилась от транса, и разбудил ее голос по радио. Нет, он доносился из телефона. Она полулежала на диване, рядом валялась снятая телефонная трубка. Теплые влажные от пота ладони она прижимала к животу, где безмолвным и тайным сном спал ее младенец.

Норма Джин смутилась и поднесла трубку к уху.

— Д-да? Что?

Это был Рин-Тин-Тин. Она совсем забыла. Когда он позвонил? О Господи, до чего неловко! Рин-Тин-Тин встревоженно спрашивал, не случилось ли чего и в порядке ли она, Мэрилин.

— О, нет, ничего страшного, все в порядке. Так что вы там говорили?

— Послушай меня внимательно, хорошо? Ты еще ни разу не снималась в музыкальной комедии, тебе предоставляется фантастическая возможность попробовать себя еще и в этом жанре! Договор…

— Музыкальная комедия? Но я не умею ни петь, ни танцевать.

Рин-Тин-Тин зашелся в лающем смехе. Ну до чего ж она смешная, эта его клиентка! Прямо вторая Кэрол Ломбард.

Он отсмеялся и сказал:

— Ты брала уроки, и все на Студии, с кем я говорил, в один голос твердят, что ты в этом плане, — тут он сделал паузу, подыскивая нужное слово, — проявила себя весьма многообещающе. Прирожденный талант.

Отчасти это было правдой: любая красивая мелодия наполняла ее по-детски бурной, радостной энергией, она словно купалась в музыке, она уже не была собой. Петь, танцевать! Вот истинная радость! Но теперь у нее был другой, куда более серьезный повод испытывать радость.

— Мне очень жаль, но не могу. Не сейчас.

Рин-Тин-Тин тихо охнул и задышал часто и жарко, как собачонка.

— Не сейчас? Но почему не сейчас? Ведь именно сейчас Мэрилин Монро является самой кассовой и популярной новой звездой!

— Речь идет о моей личной жизни.

— Что, Мэрилин? Прости, я не расслышал?

— Моя л-личная жизнь. Имею я на нее право или нет? Я ведь не какая-то там… вещь, принадлежащая исключительно кино.

Рин-Тин-Тин предпочел этого не слышать. Румпельштильсхен тоже иногда использовал этот трюк. А потом затараторил, будто зачитывая только что полученную срочную телеграмму:

— Мистер Зет купил права на «Джентльмены предпочитают блондинок» исключительно ради тебя. Он не хочет Кэрол Чаннинг из бродвейского театра, хотя во многом благодаря ей этот мюзикл стал хитом. Он хочет выгодно подать тебя, Мэрилин.

Выгодно подать? Но ради чего?

И тогда Норма Джин, легонько поглаживая животик жестом Розы Лумис, заметила как бы между прочим:

— И сколько я получу за эту роль?

Рин-Тин-Тин выдержал паузу.

— Ну, зарплату в соответствии с контрактом. Пятнадцать сотен в неделю.

— И сколько будет съемочных недель?

— Они рассчитывают снять все недель за двенадцать.

— А сколько получит Джейн Рассел?

И снова Рин-Тин-Тин сделал паузу. Он не слишком удивился тому, что Норма Джин, казавшаяся такой рассеянной и непрактичной, такой незаинтересованной во всем, что касалось голливудских сплетен, вдруг проявила интерес не только к участию Джейн Рассел в фильме в качестве второй героини, но и к ее зарплате — вопросу, весьма болезненному для агента.

И он уклончиво ответил:

— Этот вопрос как раз сейчас обсуждается. Рассел в данный момент занята на другой студии, придется ее «выкупать».

— Да, но все же сколько?

— Сумма еще не определена.

— Сколько?

— Они запросили сто тысяч долларов.

— Сто тысяч! — Норме Джин показалось, будто кто-то пнул ее в живот. Ребенок тоже был оскорблен. Ничего, мой маленький, не бойся, твой сон никто не нарушит. Ибо Норма Джин испытала почти облегчение. И сказала, весело смеясь:

— Если на съемки картины уйдет двенадцать недель, стало быть, зарплата моя составит восемнадцать тысяч долларов. А Джейн получит сто! У «Мэрилин Монро» должна быть собственная гордость, вам не кажется? Да это просто оскорбительно! Мы с Джейн Рассел посещали одну и ту же школу в Ван-Найсе. Она всего на год старше и получала больше ролей в школьных спектаклях, чем я, но мы всегда были друзьями. Ей будет просто неловко за меня! — Норма Джин умолкла, перевести дух. Она говорила торопливо, захлебываясь, но не была огорчена при этом, и в голосе ее не слышалось злости. — знаете что? Я собираюсь повесить трубку. До свидания.

— Но Мэрилин, погоди…

— К черту Мэрилин! Ее здесь нет!

Тем же утром ей позвонили из Лейквуда. Неприятные новости. Глэдис Мортенсен пропала!

Выскользнула ночью из своей палаты, а потом — и из больницы. И после того как они тщательнейшим образом обыскали все вокруг, пришлось прийти к неутешительному выводу, что и на территории, прилежащей к больнице, ее тоже нет. И не может ли она, Норма Джин, приехать, и как можно быстрее.

— О да! Да, конечно.

Нет, она никому ничего не скажет. Ни своему агенту, ни Кассу Чаплину, ни Эдди Дж. Она их щадила. Это ее боль, больше ничья. К тому же стоило ей, пусть косвенно, упомянуть о больной матери, и она замечала полное отсутствие интереса в глазах своих любовников. И это ее пугало. («У нас у всех больные матери, — весело заметил однажды Касс. — Я не буду доставать тебя рассказами о моей, а ты меня — о своей. Договорились?»)

Норма Джин стала быстро одеваться, схватила одну из соломенных шляп Эдди Дж. с широкими полями, взяла очки с темными стеклами. Немного поколебалась, но все же решила не брать голубоватый пузырек с таблетками бензедрина, что стоял у Касса в аптечке, в ванной. Теперь она спала хорошо, по шесть часов кряду, спокойным глубоким сном. Поскольку беременность пошла ей на пользу, как уверял врач, и весь при этом так и лучился улыбкой, точно являлся отцом этого ребенка. Он так сиял, что Норма Джин уже начала беспокоиться — а не узнал ли он ее? И если да, то не станет ли еще, чего доброго, сделав ей анестезию, фотографировать при родах?..

И она села в машину и поехала в Лейквуд в плотном потоке утреннего движения. И очень беспокоилась о Глэдис. Что, если та что-то сделала с собой, причинила себе вред? Что, если она знает о ребенке? Почувствовала, ведь такое возможно. Она понимала, что Глэдис надо беречь, что не стоит делиться с ней сомнениями, тревожными мыслями и страхами, ведь она уже больше не маленькая девочка, а Глэдис — уже не та могущественная и всезнающая мать. Но неким непостижимым образом она все же могла узнать. Почувствовать. И именно поэтому сбежала.

По дороге в Лейквуд Норма Джин проехала один, два, три кинотеатра, где шла «Ниагара». И над каждым из этих зданий красовалось крупными буквами: МЭРИЛИН МОНРО. И везде была она, с белой словно светящейся кожей, в красном платье с низким вырезом, едва удерживающим" рвущиеся наружу пышные груди. МЭРИЛИН МОНРО, соблазнительно улыбающаяся полураскрытыми красными и блестящими сексуальными губами, на которые Норме Джин было стыдно смотреть.

Прекрасная Принцесса! Никогда раньше Норме Джин и в голову не приходило, что Прекрасная Принцесса может одновременно насмехаться над своими поклонниками и околдовывать их. Она была так красива, а все остальные были в сравнении с ней столь ординарны! Она была источником эмоций, а они были всего лишь рабами эмоций. И где и кто он, Темный Принц, достойный ee!

Да, я горжусь! Это следует признать. Я много и упорно работала и буду работать еще больше.

Эта женщина на афише вовсе не я. Она — результат моего труда. И я заслуживаю за это счастья.

Я заслуживаю ребенка. Пришел мой час!

Когда Норма Джин приехала в частную клинику в Лейквуде, выяснилось, что таинственно пропавшая Глэдис столь же непостижимым образом нашлась. Ее нашли спящей на скамье в католической церкви, в трех милях от клиники, на оживленной улице под названием Бельфлауэр-бульвар. Она была растеряна и полностью дезориентирована, однако без сопротивления дала увезти себя в больницу отыскавшим ее полицейским. Увидев Глэдис, Норма Джин расплакалась и обняла мать, от которой пахло сырой одеждой и мочой.

— Но мама, она даже не католичка! Что ей понадобилось в этой церкви?

Директор психиатрической клиники в Лейквуде рассыпался перед Нормой Джин в извинениях. Обращался он к ней осторожно и крайне почтительно: «Мисс Бейкер». (Информация о том, что Глэдис Мортенсен является матерью кинозвезды, была строго конфиденциальна. «Не выдавайте меня!» — просила Норма Джин директора, помещая мать в клинику.) Директор принялся уверять ее, что наличие всех пациентов в палатах проверяется ежевечерне ровно в девять; окна и двери в палатах запираются; охрана дежурит круглосуточно. В ответ на что Норма Джин поспешила заметить:

— Ах, что вы! Я ничуть не сержусь. Я так рада и благодарна, что мама теперь в безопасности!

Остаток дня Норма Джин провела в Лейквуде. Вопреки всему день получился удачный! Правда, она долго не решалась выложить матери главную новость. Ведь мать далеко не всегда готова выслушать от дочери самую радостную новость. Наверное, потому, что сама была матерью, вынашивала дочь, ухаживала за ней. Однако теперь это Норма Джин ухаживала за Глэдис, которая выглядела такой слабой и хрупкой, так неуверенно двигалась и, подозрительно щурясь, поглядывала на Норму Джин, словно не узнавала, не понимала, кто она такая. И несколько раз заметила встревоженно, но без упрека в голосе:

— До чего же у тебя белые волосы! Неужели ты тоже такая же старая, как я?

Норма Джин помогла матери искупаться, сама помыла ей свалявшиеся, точно войлок, волосы, а потом осторожно и аккуратно расчесала их. И разговаривала с Глэдис шутливо, как с маленьким ребенком, и весело напевала.

— Все так беспокоились о тебе, мамочка. Ты ведь больше не убежишь, нет?

Оказалось, что ранним утром, еще на рассвете, Глэдис каким-то образом умудрилась отпереть не одну, а несколько дверей (или же они не были как следует заперты вопреки дружным уверениям персонала) и, никем не замеченная, перебежала лужайку перед домом и оказалась за воротами. И вот, выйдя на улицу, она прошла две с половиной мили, опять же никем не замеченная, до церкви Святой Елизаветы. Где и была обнаружена на следующее утро несколькими ревностными прихожанами, явившимися к семичасовой мессе. На ней было простое хлопковое бежевое платье без пояса с плохо подшитым подолом, нижнее белье отсутствовало. И еще, когда она выходила из клиники, на ней были вельветовые шлепанцы, но, очевидно, она потеряла их по дороге. И костлявые ноги были сплошь покрыты ссадинами и шрамами. Норма Джин бережно и нежно обмыла матери ноги, смазала йодом царапины.

— А куда ты шла, а, мам? Могла бы и меня попросить отвести, если тебе туда захотелось. В ту же церковь, к примеру.

Глэдис пожала плечами:

— Я знала, куда иду.

— Но ты могла пострадать. Попасть под машину… или заблудиться.

— Еще ни разу в жизни не заблудилась. Я знала, куда иду.

— Но куда же, куда?

— Домой.

Слово так и повисло в воздухе. Странное и замечательное, словно мигающее неоном насекомое из рекламы. Потрясенная, Норма Джин не знала, что и сказать. И увидела, что Глэдис улыбается. Женщина, у которой есть своя тайна. Давным-давно, в другой жизни, она была поэтессой. Она была красивой молодой женщиной, умевшей привлекать внимание мужчин, в том числе и такого могущественного голливудского магната, как отец Нормы Джин. До приезда Нормы Джин в клинику Глэдис успели дать «успокоительную таблетку». И теперь она не выказывала сколько-либо заметного волнения или смущения тем, что вызвала такой переполох. Проспала всю ночь на жесткой деревянной скамье, описалась, намочила одежду, но и это ее ничуть не смущало. Она — ребенок. Жестокий непослушный ребенок. Она заняла место Нормы Джин.

Некогда прекрасные глаза Глэдис стали какими-то мутными, утратили блеск и походили на скучную морскую гальку; кожа обвисла, приобрела зеленоватый оттенок. И тем не менее она, несмотря на то что проблуждала всю ночь босая, не выглядела, на взгляд Нормы Джин, постаревшей. Будто ее околдовали еще много лет назад; другие женщины вокруг старились, а Глэдис — нет. Норма Джин заметила с легким упреком:

— Знаешь, мама, ты можешь поехать ко мне домой в любое время, как только захочешь. Помни это.

Пауза. Глэдис чихнула и вытерла нос. Норма Джин уже приготовилась услышать ее громкий издевательский смех. Домой? К тебе? Это куда еще? Норма Джин добавила:

— Ты совсем еще не старая. Ты не должна называть себе старой. Тебе всего-то пятьдесят три. — И после паузы нерешительно спросила: — Тебе хотелось бы стать бабушкой?

Вот оно! Слово вылетело. Бабушка!

Глэдис зевнула. Широко и сладко распахнутый рот походил на кратер. Норма Джин была разочарована. Стоит ли повторять вопрос?

Она помогла матери улечься в постель. И та лежала там в чистой хлопковой рубашке среди чистых хлопковых простыней. От самой Глэдис уже больше не пахло кисловатой мочой, но отголоски этого печального запаха, слабые, как эхо, продолжали витать в комнате, в частной палате Глэдис, за которую «мисс Бейкер» выкладывала ежемесячно кругленькую сумму. Комната была небольшая, размером с вместительный чулан, с единственным окошком, выходящим на парковку. У кровати тумбочка, на ней лампа, одно виниловое кресло, узкая больничная койка. Было здесь и некое подобие бюро из алюминиевых планок, на нем среди туалетных принадлежностей и одежды лежали стопки книг, подарки от Нормы Джин, накопившиеся за все эти годы. По большей части то были поэтические сборники, красивые, изящно изданные книжки. И еще они казались совсем новенькими, словно их редко открывали. Уютно устроившаяся в постели Глэдис, похоже, собиралась погрузиться в сон. Ее каштановые с металлическим отливом волосы высохли и змеились по подушке отдельными прядями. Веки закрылись, уголки бескровных губ безвольно отвисли. И Норма Джин с болью заметила, что руки матери с набухшими венами (руки Нелл), некогда такие выразительные и подвижные, словно являющиеся отражением всех внутренних бурных ее переживаний, лежат теперь вяло и безжизненно. Норма Джин взяла эти руки в свои.

— О, мама! До чего ж у тебя холодные пальцы. Давай-ка я их согрею.

Но пальцы Глэдис сопротивлялись, они не хотели согреваться. И вот уже саму Норму Джин пробрал озноб.

Она пыталась объяснить, почему на этот раз не привезла никакого подарка Глэдис. Почему бы им завтра не пойти вместе в город? Она бы отвела Глэдис в парикмахерскую, а потом они нашли бы уютное местечко, где можно посидеть за чаем вместо ленча. Она пыталась объяснить, почему не может истратить на Глэдис больше:

— У меня в кошельке всего восемнадцать долларов! Все это случилось так неожиданно. По контракту мне платят полторы тысячи в неделю, но столько расходов!..

Это было правдой, зачастую Норма Джин была вынуждена даже занимать деньги. Перехватывала то пятьдесят долларов, то сотню, то две у знакомых или друзей знакомых. Находилось немало мужчин, жаждавших одолжить Мэрилин Монро гораздо более крупные суммы. И, заметьте, без всяких там процентов. Ей также дарили драгоценности. Но Норма Джин не слишком любила носить драгоценности. При этом Касс Чаплин и Эдди Дж., практичные молодые люди, не обижались и ни чуточки не возражали. Им, собирающимся стать отцами, следовало подумать о будущем, а, как известно, думать о будущем — это прежде всего означало думать о деньгах. Знаменитые и богатые отцы лишили их наследства, так что казалось вполне логичным и справедливым, что другие пожилые мужчины, тоже в своем роде отцы, просто обязаны их как-то поддерживать. Они всячески пытались убедить Норму Джин, что и к ней это тоже относится. Ее тоже обманули, лишили наследства. Было решено, что неразлучная троица на время беременности Нормы Джин переедет в Голливуд-Хиллз. Если не удастся найти приличный дом, где можно поселиться бесплатно, тогда нужно копить деньги на аренду. Было решено также, что каждый из них застрахует себя на 100 000 долларов, — а может, даже и на все 200 000 — и назовет в качестве правопреемников остальных двоих.

— Так, на всякий случай. Не помешает. Тем более что должен родиться ребенок. И разумеется, мы не можем допустить, чтобы что-то случилось с нашим Близнецом!

Норма Джин терялась и не знала, как ответить на все эти предложения. Застраховаться самой? Эта перспектива страшила ее. Ибо напоминала, что пробьет ее час — и она тоже умрет.

Она умрет. Она, но не «Мэрилин». Та останется на экранах и снимках. Повсюду, везде.

Внезапно Глэдис широко распахнула глаза, попыталась сфокусировать взгляд. У Нормы Джин возникло тревожное ощущение, что подобная реакция вызвана отнюдь не ее словами, а чем-то другим. Глэдис встревоженно спросила:

— Какой теперь год? В какое время мы путешествовали?

Норма Джин ласково заметила:

— Сейчас май 1953-го, мама. А я — Норма Джин. Я здесь, рядом, буду заботиться о тебе.

Глэдис, подозрительно щурясь, смотрела на нее.

— Но волосы у тебя такие белые.

И с этими словами Глэдис закрыла глаза. Перебирая безжизненные и словно бескостные пальцы матери, Норма Джин пыталась сообразить, как же выложить матери главную свою новость, не огорчив ее при этом. Ребенок. Вот уже почти шесть недель срока. Ты ведь за меня рада, правда? И в то же время ей почему-то казалось, что Глэдис уже знает. Вот почему отвечает так уклончиво, притворяется, что ей смертельно хочется спать.

Норма Джин осторожно заметила:

— Т-ты ведь, я так понимаю, не была замужем, мама, когда родила меня? Рядом с тобой не было мужчины, который бы тебя поддерживал. И все равно ты пошла на это и родила ребенка. Ты у меня очень храбрая, мамочка! Другая девушка на твоем месте… ну, ты понимаешь, что бы она сделала. Избавилась бы от ребенка. От меня! — Норма Джин издала нервный писклявый смешок. — И тогда бы меня сейчас здесь не было. И никакой «Мэрилин» не было бы тоже. А она, знаешь ли, становится очень знаменита! Письма от поклонников, телеграммы! Цветы от каких-то незнакомцев!.. Все это так странно.

Глэдис отказывалась открыть глаза. Лицо ее расплывалось, размягчалось, словно тающий воск. В уголке рта блестела слюна. А Норма Джин все говорила и говорила, ее уже было не остановить. Уголком сознания она понимала, насколько безрассудным, даже абсурдным было ее намерение обзавестись ребенком. С ребенком и без мужа? О, если б она тогда согласилась выйти за мистера Шинна! Если бы В. любил ее чуточку больше, он бы женился на ней. Но это означало конец ее карьере. Полный и абсолютный крах всей карьеры! Даже если бы она вышла замуж за одного из Близнецов, скандал погубил бы ее. Мэрилин Монро, новоиспеченную знаменитость, созданную и раздутую средствами массовой информации, тут же с радостью погубили бы те же средства массовой информации.

— Но ты была храброй. Ты поступила правильно. Ты родила ребенка. Ты родила… меня.

Глаза Глэдис по-прежнему оставались закрытыми. Бескровные губы ввалились. Она погрузилась в сон, как погружаются в темные таинственные воды, куда не было доступа Норме Джин. Хотя она и слышала легкий шепот волн возле самой постели.

Из клиники в Лейквуде Норма Джин сделала всего один звонок. Набрала номер своего дома в Голливуде.

Телефон звонил и звонил. «Помогите мне, пожалуйста! Мне так нужна помощь!»

Норма Джин хотела уехать из Лейквуда сейчас же, немедленно, потому что она плакала и кожа вокруг глаз воспалилась и покраснела. Она была Нелл, полностью дезориентированная и сжигаемая страхом, но вынужденная в глазах других вести себя и действовать нормально. Однако директор клиники все же настоял на приватной беседе. То был средних лет мужчина с устрично — овальным лицом, в очках с толстыми стеклами в черной дешевой оправе. По тому, как возбужденно звучал его голос, Норма Джин догадалась, что он видит в ней не дочь его пациентки, Глэдис Мортенсен, но знаменитую киноактрису. Возможно даже «белокурый секс-символ американского кино». Неужели он посмеет попросить у нее автограф? В такой момент? Пусть только попробует — она разразится самой непристойной бранью, она разрыдается. Она этого просто не вынесет!

Но доктор Бендер анализировал состояние своей пациентки, Глэдис Мортенсен. В целом самочувствие ее можно было бы назвать вполне удовлетворительным. Отмечался даже определенный прогресс — с момента ее попадания в частную клинику. Однако порой, что свойственно многим пациентам в ее состоянии, она «срывалась» и вела себя в такие моменты самым опасным и непредсказуемым образом. Параноидальная шизофрения, нравоучительно и добродушно пояснил далее доктор Бендер, болезнь загадочная.

— Знаете, она всегда несколько напоминала мне обширный склероз. Таинственная болезнь, ни один врач на свете так ее до конца и не понял. Синдром симптомов. — Ну и далее в том же духе. Некоторые теоретики считали, что параноидальную шизофрению можно объяснить взаимодействием пациента со средой и другими людьми; были также теоретики, фрейдисты, искавшие объяснений исключительно в детстве больного. И наконец кое-кто из ученых считал, что происхождение болезни следует искать в чисто органических, биохимических процессах.

Норма Джин кивала, давая понять, что слушает, и очень внимательно. Она улыбалась. Улыбалась даже в такой момент, совершенно вымотанная, угнетенная случившимся, ощущая боли в животе, где сидел ребенок, вспоминая о многочисленных деловых встречах на Студии, которые она пропускает. О, она совершенно забыла о них, она даже не позвонила, предупредить, отложить, как-то объяснить свое отсутствие. Она твердо знала одно: она должна улыбаться. Улыбки предполагаются от всех женщин, в особенности от нее.

Наконец она заметила грустно:

— Я больше не спрашиваю, выйдет ли когда-нибудь моя мать из клиники. Я так полагаю, что нет. Утешает одно: здесь она в безопасности и… вполне с-счастлива. Полагаю, это максимум, на что можно рассчитывать?

Доктор Бендер мрачно кивнул:

— Мы в Лейквуде никогда не теряем надежды в том, что касается наших пациентов. Никогда! Но, да, разумеется, в каком-то смысле мы тоже реалисты.

— Она наследственная?

— Простите?

— Болезнь моей матери. Она передается по наследству? Она в крови?

— В вашей крови? — Доктор Бендер произнес эти слова с таким видом, будто никогда прежде не слышал ничего подобного. А затем уклончиво ответил: — Да, в некоторых семьях отмечалась подобная тенденция. А в семьях других больных — абсолютно ничего подобного!

Норма Джин с надеждой подхватила:

— Знаете, отец у меня был совершенно нормальным человеком. Во всех отношениях! Я, правда, его не знала, видела лишь фотографии. Но много слышала о нем. Он умер в Испании, в 1936-м. Я имею в виду он погиб. На войне.

И только когда Норма Джин поднялась и собралась уходить, доктор Бендер все-таки попросил у нее автограф. Попросил, рассыпаясь в извинениях, объясняя, что он вовсе не тот человек, что позволяет себе подобные вещи, и прочее. Но если Норма Джин не возражает, пожалуйста!

— Это не для меня. Для моей тринадцатилетней Саши. Она мечтает стать кинозвездой, воображает, что из нее получится!

Норма Джин почувствовала, как губы у нее раздвинулись в прелестной улыбке. Все же тренинг очень много значит! Правда, в тот же момент она почувствовала, что у нее начинается мигрень. Вместе с беременностью и прекращением менструаций у нее прекратились и невыносимые головные боли, и колики в животе. Но теперь она поняла, что мигрень началась, и в панике подумала, как бы быстрее добраться вместе с младенцем до дома. Однако она любезно поставила на обложке «Фотоплей» свою воздушную летящую подпись. (И подпись тоже была специально разработана для «Мэрилин» на Студии. В сравнении с ней ее настоящая подпись, «Норма Джин Бейкер», выглядела жалкими примитивными каракулями.) На обложке журнала «Фотоплей» Мэрилин красовалась в роли Розы — роскошная, сексуальная, соблазнительная женщина. Голова откинута назад, глаза сощурены и смотрят мечтательно, губы игриво выпячены вперед. Разбухшие груди едва ли не выпадают из пронзительно-синего, цвета электрик, платья на бретельках — Норма Джин была готова поклясться, что никогда в жизни не надевала этого платья. Вообще она совершенно не помнила об этой обложке. И о снимке тоже не помнила. Может, и не снималась вовсе?

И однако же «Фотоплей», апрельский номер за 1953 год, служил доказательством. Было, было!..

Маги и чародеи

В их число входили Хедда Хоппер, П. Пукем («Голливуд с наступлением темноты»), Дж. Белчер, Макс Мерсер, Дороти Килгэллен, X. Сейлоп, «Кихоул», Скид Сколски (который черпал самые горячие голливудские сплетни, не сходя с крыльца аптеки Шваба), Глория Грэхем, В. Венелл, «Бак» Хольстер, Смайлин Джек, Леке Эйзи, Грэмми, Пиз, Кокер, Крадло, Гэгги, Гаргой, Шадд, Слай Голдблатт, Петг, Тротт, Левитикус, «БАЗЗ ЯРД», М. Мад, Уолл Риз, Уолтер Уинчелл, Лоуэлла Парсонс, а также «ГОЛЛИВУД РОУВИНГ АЙ»^[1] — в числе многих прочих. Их колонки свежих новостей появлялись в «Л.А. тайме», «Л. А. бикон», «Л.А. конфиденшиал», «Вэраэти», «Голливуд рипортер», «Голливуд тэтлер», «Голливуд дайэри», «Фотоплей», «Фотолайф», «Скрин уорлд», «Скрин ромэнс», «Скрин сикретс», «Модерн скрин», «Скринлэнд», «Скрин элбум». «Муви сториз», «Мувилэнд», «Нью-Йорк пост», «Филмлэнд телл-олл», «Скуп!» и в других изданиях. Они покупали и продавали информацию в Юнайтед Пресс и Америкен Пресс.

Их неустанной задачей было распространение печатного слова. Сотрясение основ и возжигание из искры пламени. Они мчались сломя голову, не жалели бензина и сухих веточек, все время подбрасывали их в топку, чтобы пламя не только не угасло, но, напротив, разгоралось бы все ярче. Они прославляли, они возвещали, они били в барабаны. Они дудели в дудки, рожки и трубы. Они били в колокола и предвещали тревогу. Вместе и отдельно, хором и соло они провозглашали, возвещали, транслировали и прогнозировали. Они поднимали шумиху. Они разоблачали и вуалировали. Они восхваляли, обливали грязью, обнародовали и распространяли. Они извергали слова, как вулканы. Приливы, океанские валы слов. Они придавали словам определенную окраску, они продвигали, они вводили в моду и объявляли вне всякой моды. Они помещали в центр внимания, они привлекали внимание. Они продавали слухи оптом и приторговывали ими вразнос. Они раздували, рекламировали, трубили в фанфары, суетились, несли несусветную чушь, выясняли, доводили до сведения. Они предсказывали и опровергали. Появление восходящей на небосклоне звезды, трагическое падение метеорита. Они были астрономами, рассчитывающими траектории звезд. Они неустанно всматривались в ночное небо. Они были там во время рождения звезды, они же присутствовали и при ее смерти. Они напыщенно восхваляли плоть и растаскивали косточки. Жадно облизывали они прекрасную кожу, с жадностью высасывали нежнейший костный мозг.

Жирным шрифтом провозглашали они в пятидесятые: МЭРИЛИН МОНРО МЭРИЛИН МОНРО МЭРИЛИН МОНРО. Заголовок в «Фотоплей»: Золотая Медаль Присуждена Лучшей Новой Звезде 1953 года. «Плейбой»: Мисс Ноябрь 1953. «Скрин уорлд»: Мисс Белокурая Секс-бомба. Ее лицо мелькало повсюду, в дорогих глянцевых журналах «Лайф», «Колльер», «Сэтерди ивнинг пост», «Эсквайр». На плакатах ребенок-инвалид в коляске поднимал глаза и смотрел на высившуюся рядом во весь рост белокурую красавицу: НЕ ЗАБУДЬ, ПРОЯВИ МИЛОСЕРДИЕ, ПОМОГИ ФОНДУ МАРЧ ОФ ДАЙМС.^[2] МЭРИЛИН МОНРО.

Кассу она, нервно смеясь, говорила:

— О… она, конечно, очень хорошенькая. Вот на этом снимке особенно. А платье, что за платье! Боже! Но только это совсем не я, верно? Что, если л-люди узнают?..

И значение таинственного блеска, возникавшего при этом в ее кукольных синих глазах, он, как ему казалось, сумел разгадать лишь позже, да и то полной уверенности не было. Потому как он никогда не слушал Норму слишком внимательно. Да Норму вообще редко кто слушал внимательно. Она говорила сама с собой, мысли роились в голове и непроизвольно выплескивались наружу. И еще эта ее манера сжимать кулачки, сгибать и разгибать пальцы, трогать этими пальцами губы. Словно хотела проверить… но что? Что у нее есть губы? Что ее губы свежи, полны, упруги? А Касса мучили свои тревожные мысли. И он говорил, рассеянно поглаживая руку Нормы Джин (кстати, у нее была отвратительная манера неожиданно и с непостижимой силой впиваться при этом в его руку):

— Черт побери, детка, мы тебя знаем, и мы тебя любим такой, как есть! Правильно?

Он считал, что все это как-то связано с беременностью. И это начинало его пугать.

«Ненасытная тварь»

Ее любовники! Вот список из объемистого досье ФБР с наклейкой МЭРИЛИН МОНРО (псевдоним), НОРМА ДЖИН БЕЙКЕР.

В их число входили Зет, Д., С. и дюжина других мужчин только со Студии. Был коммунист фотограф Огго Эсе, сценарист Дальтон Трамбо (тоже комми), актер Роберт Митчем (естественно, тоже комми). Были также Говард Хьюз, Джордж Рафт, И. Э. Шинн, Бен Хетч, Джон Хастон, Луис Калхерн, Пэт О'Брайен, Мики Руни, Ричард Уидмарк, Рикардо Монталбан, Джордж Сандерс, Эдди Фишер, Пол Робсон, Чарли Чаплин (старший) и Чарли Чаплин (младший), Стюарт Грейнджер, Джозеф Манкевич, Рой Бейкер, Хоуард Хоукс, Джозеф Коттен, Элиша Кук, Стерлинг Хейден, Хамфри Богарт, Хоаги Кармишель, Роберт Тейлор, Тайрон Пауэр, Фред Аллен, Хопалонг Кэссиди, Том Микс, Отго Преминджер, Кэри Грант, Кларк Гейбл, Скид Сколски, Сэмюел Голдвин, Эдвард Дж. Робинсон (старший), Эдвард Дж. Робинсон (младший), Ван Хефлин, Ван Джонсон, Тонто, Джонни «Тарзан» Вейсмюллер, Жене Отри, Бела Лугоши, Борис Карлофф, Лон Чейни, Фред Астер, Левитикус, Рой Роджерс и Триггер, Граучо Маркс, Харпо Маркс, Чико Маркс, Бад Эббот и Лу Костелло, Джон Уэйн, Чарлз Кобурн, Рори Кэлхун, Клифтон Уэбб, Рональд Рейган, Джеймс Мейсон, Монти Вулли, B.C. Фидцс, Ред Скелтон, Джимми Дюран, Эррол Флинн, Кинен Уинн, Уолтер Пиджеон, Фредерик Марч, Мей Уэст, Глория Свенсон, Джоан Кроуфорд, Шелли Уинтерс, Эва Гарднер, «БАЗЗ ЯРД», Лэсси, Джимми Стюарт, Дана Эндрюс, Фрэнк Синатра, Питер Лоуфорд, Сесил Б. Демилль и многие, многие другие.

Бывший Спортсмен: С первого взгляда

— Я хочу с ней встречаться.

Бывшему Спортсмену было уже под сорок. Много воды утекло с тех пор, как он последний раз отбил бросок питчера^[3] в бейсбольном матче большой лиги, как он совершил последнюю свою стремительную пробежку к базе. И застенчиво улыбался, слыша, как семидесятипятитысячная толпа взорвалась восторженным ревом. В свое время он успел побить все бейсбольные рекорды начиная с 1922-го. Его любовно сравнивали с самим Бейбом Рутом.^[4] Он стал американской легендой. Американской иконой.

Он женился, обзавелся детишками, а затем жена развелась с ним — на почве «жестокого обращения». Да, он был вспыльчив, тот еще нрав. Но разве можно винить нормального мужчину с горячей кровью в том, что у него, видите ли, тот еще нрав? К тому же он был «итальянцем и чертовски ревнив». Он был итальянцем и «никогда не забывал обиды, никогда не прощал врага». У него был нос, как у типичного итальянца, он был красив особой смуглой итальянской красотой. На людях выглядел всегда безупречно. На людях он был тих, сдержан, отличался великолепными манерами. У него была репутация застенчивого и скромного человека. У него была репутация галантного мужчины. Днем предпочитал спортивные рубашки, вечерами носил темные сшитые на заказ костюмы и смокинги.

Родился он в Сан-Франциско, в семье рыбака. Был католиком. Словом, он был мужчиной в полном смысле этого слова. Да и по складу характера тяготел к жизни семейной. Но где была его семья?.. Он встречался с «моделями». Встречался со «старлетками». Его имя мелькало в колонках светских новостей. Ко времени ухода из бейсбола он зарабатывал по 100 000 долларов в год. Давал деньги родителям, покупал недвижимость, занимался инвестициями. Ходили слухи, что у него «связи» с определенными итальянскими деловыми кругами из Сан-Франциско, Лос — Анджелеса и Лас-Вегаса. Он, что неудивительно, любил итальянские рестораны, телятину «скампи», пасту, иногда позволял себе отведать ризотто. Но это должно было быть очень тщательно приготовленное ризотто. Он, как правило, давал щедрые чаевые. Он белел от ярости, если его обслуживали плохо. И обижать или оскорблять этого человека, намеренно или же нечаянно, никому не хотелось. Он бывал несдержан на язык. И женщины за глаза называли его «Янки-забияка». Он пил. Он курил. Он бывал задумчивым и печальным. Он до сих пор был предан спорту. У него было полно друзей-мужчин, многие из них — тоже бывшие спортсмены, и все они тоже были преданы спорту.

И в то же время он был совершенно одинок. Ему хотелось «нормальной жизни». Он смотрел по телевизору бейсбольные и футбольные матчи, не пропускал бокс. Когда появлялся на матчах на стадионах, его всегда узнавали и награждали аплодисментами. Толпа просто обожала наблюдать за тем, как он поднимается при этом на ноги — застенчивая улыбка на лице, взмах руки. А затем он быстро садился, и лицо его заливалось краской. Он встречался с друзьями в ресторанах и ночных клубах. И часто они вели себя там шумно, придирались к блюдам и обслуге и часто покидали эти злачные заведения последними. Зато они никогда не скупились на чаевые! Находясь в общественных местах, Бывший Спортсмен любил раздавать автографы, однако ему не нравилось, когда вокруг начинались столпотворение и давка. Ему нравилось, когда рядом с ним красивые женщины. Улыбался, весь так и расцветал. Часто этими женщинами были фотографы. Ему нравилось, когда они опираются на его руку, но он терпеть не мог, когда они прижимались к нему. Ему не нравились женщины, готовые «повиснуть у мужчины на шее». При мысли или взгляде на «неестественную» женщину его переполняли праведный гнев и отвращение — к этому разряду он относил женщин, не желавших иметь детей. Он не одобрял аборты. Тем более что их запрещала католическая церковь, признающая из всех предохранительных средств только календарь. Он не одобрял коммунистов, а также симпатизирующих им, то есть «красных» и «розовых». Он никогда ничего не читал, возможно, не открыл ни единой книги со времени окончания средней школы в Сан-Франциско.

Учился он неважно. К девятнадцати годам стал профессиональным бейсболистом. Ему нравилось кино, особенно комедии и фильмы про войну. Он был крупным, подвижным мужчиной, не любил и не умел подолгу сидеть на одном месте. А если к тому вынуждали обстоятельства — становился беспокоен. Церковные службы посещал не слишком регулярно, но никогда не пропускал пасхальной мессы. И, опускаясь на колени перед причастием, всегда закрывал глаза, как его учили еще ребенком. Он никогда не жевал облатку, позволял ей медленно таять на языке, как его учили еще маленьким мальчиком. Однако при этом никогда не ходил исповедоваться в своих грехах, ожидать от него этого было бы столь же странно, как ждать, что он вдруг во время мессы вскочит и начнет выкрикивать непристойности прямо в лицо священнику. Он верил в Бога и вместе с тем верил в свободу воли.

Фотографию «Мэрилин Монро» он увидел случайно, на рекламном снимке в «JI.A. тайме». Белокурая голливудская актриса позировала в обнимку с двумя бейсбольными игроками. Начало нового сезона. Нанеси свой удар!

Бывший Спортсмен уставился на фото и смотрел на него очень долго. Удар, что называется, под дых!.. Ослепительно красивая, сияющая улыбкой девушка с прелестным личиком, совершенно скульптурными формами, прямо как у Венеры Милосской, и белыми, точно хлопковая вата, волосами. Ну чистый ангел, только с шикарными грудями и бедрами. Спортсмен немедленно позвонил своему голливудскому приятелю, владельцу модного в Беверли-Хиллз ресторана.

— Эта блондинка, Мэрилин Монро…

В ответ на что приятель заметил:

— Ну и что дальше?

— Я хочу с ней встречаться.

— С ней?! — расхохотался приятель. — Но она же известная шлюшка, бродяжка. Всегда была шлюхой, с самого рождения. Крашеная блондинка. Корова. Не носит нижнего белья. Водит дружбу с евреями, живет с двумя гомиками и наркоманами. Уик-энды проводит исключительно в Вегасе, обслуживает тамошних парней. Как поселится в номере, так и не выходит из него сутками. Ненасытная тварь!

В трубке царило молчание. Голливудский приятель уже было подумал, что Бывший Спортсмен повесил трубку, не попрощавшись, такая его манера была известна. Но тут вдруг Бывший Спортсмен заговорил снова: — Я хочу с ней встречаться. Организуй мне это.

«Кипарисы»

Шла уже шестая неделя беременности. На этой же неделе у Нормы Джин был день рождения.

Двадцать семь! Слишком стара для первородящей, так говорили врачи.

И тут вдруг последовала череда самых неожиданных открытий.

— Эй, знаешь что? Мне пришла в голову идея.

Близнецы, прелестная и неразлучная троица, занимались поисками виллы. И нашли ее. Вилла под названием «Кипарисы», в Голливуд-Хиллз. На вершине холма, над Лаурел-Каньон-драйв. То была шестая или седьмая вилла, которую посмотрели Близнецы с начала их, по выражению Касса, «эпических» поисков. (Касс был вообще большой мастак по части таких словечек.) Они искали идеальную среду для нормального течения беременности у Нормы Джин. Ну, а потом, когда родится ребенок, достойное место для первых месяцев его развития. Ибо, как говорил Касс, «все мы продукты своего времени и места. Не можем жить и довольствоваться чистым духом. На земле мы были рождены и на ценных металлах с далеких звезд. Мы должны подняться, возвыситься над смрадным городом Лос-Анджелесом и над историей тоже. Эй, вы, двое, вы меня слушаете или нет?» (Да, да! Глаза Нормы Джин сверкали как звезды и светились обожанием; она — то всегда слушала своего Касса. Эдди Дж. пожал плечами и ограничился кивком: ясное дело.)

— При появлении на свет любого существа весь мир вместе с ним словно рождается заново. Это как бы подтверждается самим фактом рождения! Будущее цивилизации может зависеть от одного-единственного новорожденного. От Мессии. Вы можете сказать, шансы, что Мессия явится, ничтожно малы? Ну и что с того? Можем заключить пари.

Когда Касс Чаплин говорил так красноречиво, с такой страстью, кто такие были Норма Джин и Эдди Дж., чтобы усомниться хотя бы на секунду?..

Норма Джин была Нищенкой служанкой, которую любили два пылких принца. Один давал ей читать книги, книги, которые «много для него значили», второй дарил цветы. То один цветок, то целую охапку, но все они выглядели так, словно их рвали бог знает где и в страшной спешке, — стебли грубо и коротко обломаны, нежные прекрасные лепестки частично облетели, на листьях какие-то темные пятнышки.

— Норма, красавица ты наша! Мы тебя обожаем!

О, я была так счастлива. И никогда еще не чувствовала себя такой здоровой. Ибо не только поняла, что есть благословение Господне. Поняла, в чем сокрыт дух Священного Здоровья (или Исцеления).

Никакого Дьявола не существует. Дьявол — это порождение больного мозга.

В тот день Эдди Дж. повез их в Голливуд-Хиллз, раскинувшийся над смрадным и греховным городом. Небо над головой было прозрачным и нежно-голубым. Легкое дуновение сухого теплого ветра. Гравий похрустывал под шинами лимонно-зеленого «кэдди», и вел его Эдди Дж. с обычным своим мастерством и осторожной сдержанностью человека, привыкшего попадать в неприятные ситуации. (В фильмах ему всегда доставались роли миловидного молодого и задиристого парня, который, как правило, умирал в конце насильственной смертью.) Норма Джин сидела посередине, между Эдди Дж. и Кассом Чаплином. (Бедный Касс! «Сам не свой сегодня утром, но, черт меня побери, если б я знал, кто я такой!)

Норма Джин в расцвете молодости и красоты сидела, улыбаясь, между своими любовниками Близнецами, ладонь лежала на животе. Ее теплая влажная ладонь, ее начавший разбухать животик.

Ребенку уже шесть недель. Просто не верится!

Близнецы, прелестная и неразлучная троица, ехали этим ясным солнечным утром по южной Калифорнии, по Лаурел-Каньон-драйв, встретиться с агентом по недвижимости, которая близко к сердцу приняла их «эпические» поиски и считала, что скоро заключит с ними сделку. Между собой они называли эту женщину «Теда Бара», поскольку она одевалась и красилась в стиле роковой красотки давно ушедших лет. Отчего ее было жалко (во всяком случае, Норме Джин) и в то же время так и подмывало расхохотаться ей прямо в лицо (Кассу и Эдди Дж.). Итак, они мчались по дороге, и вдруг совершенно неожиданно Эдди Дж. стукнул по рулю обеими кулаками и завопил:

— Эй! А знаете что? Мне пришла в голову идея!

Норма Джин спросила, какая именно идея, Касс злобно буркнул нечто нечленораздельное. (О Господи! Касс так и кипел от ярости. Норма Джин ощущала это почти физически. И еще чувствовала себя виноватой, поскольку не далее как сегодня утром он признался ей в «симпатической утренней тошноте», а сама она, как назло, никакой тошноты по утрам не испытывала.) Эдди Дж. не унимался:

— Меня прямо как осенило! Вот что нам надо сделать, всем троим. Пока Норма еще не родила. Составить каждому по завещанию и страховому полису. Так что если что с кем-то из нас случится, остальные двое и ребенок могли бы получить его деньги. — Тут Эдди Дж. перевел дух. Его так и распирали энергия и ребяческий энтузиазм. — Знаю одного адвокатишку. Надежный человечек. Ну, вы меня поняли. Что скажете? Вы слушали меня или нет? Так ребенок будет лучше защищен от разных там неожиданностей.

Никакой реакции. Норма Джин пребывала в сонном состоянии. Заново переживала сны минувшей ночи, купалась в них. Странные, необычайно живые, то были сновидения, наделенные почти гипнотической силой. Целая флотилия снов, она описывала их Кассу и не уставала повторять, что такие сны никогда не снились ей прежде, никогда! Бессонница исчезла бесследно, точно никогда и не мучила ее. И ни разу не захотелось ей достать «волшебную» пилюлю из аптечки. И пила она теперь совсем редко — просто не хотелось. И засыпала тотчас же, едва ее голова успевала коснуться подушки, хотя ее красивые любовники всячески заигрывали с ней, приставали, щекотали, щипали, облизывали, хохотали, шутливо боролись друг с другом, как мальчишки, или же наваливались сверху на ее оцепеневшее в коматозном сне тело. Они называли ее Спящей Принцессой. А груди у нее, говорили они, полны вкусных и сладеньких сливок. М-м-м!.. Но несмотря на все эти помехи, река ночи уносила ее все дальше, в еще более глубокий сон, река подпитывала ее.

Никогда еще не чувствовала себя такой здоровой, мама! Почему ты никогда не говорила мне, что стоит забеременеть — и сразу станешь здоровой и бодрой?

Касс откашлялся, немного нервно, как актер, не слишком готовый к предстоящей сцене:

— Да! Потрясающая идея, Эдди! Да, я тоже иногда беспокоюсь о малыше. Как подумаешь об этом разломе Сан-Андреас! — Он обернулся к Норме Джин и нежно спросил: — В этом что-то есть. Что скажешь, Маленькая Мамочка?

И снова полное равнодушие. Похоже, Норма Джин не реагировала на диалог должным образом, как хотелось бы ее «мальчикам-близнецам». Позже она вспоминала, как странно все это выглядело: походило на съемку, когда ты видишь, как твой партнер старается, чтобы ты вела себя или действовала определенным образом, как бы перекидывает мостик к следующей реплике, а ты упираешься, противишься ему. Какой-то инстинкт, запрятанный глубоко в твоей актерской душе, велит тебе противостоять, не соглашаться с этой линией.

— Норма? Что ты на это скажешь?

Мотор «кэдци» взревел. Они летели по узкой горной дороге. Эдди Дж. сердится, подумала Норма Джин. Нервно переключает приемник с одной станции на другую — опасная привычка во время быстрой езды. В треске и шелесте помех прорезалась «Песня из "Мулен-Руж"».

Лаурел-Каньон-драйв был извилистым и длинным. Норма Джин вовсе не собиралась вспоминать о том, что некогда его преграждал пост лос-анджелесской полиции. И Глэдис в ночной рубашке и кимоно…

Я была тогда совсем маленькой девочкой. А теперь… вы только посмотрите на меня!

Касс крепко сжал руку Нормы Джин, лежавшую на животе. Прижатую к Ребенку. Из них двоих Касс умел быть особенно нежным, когда, конечно, пребывал, что называется, в настроении. Касс умел быть романтичным, но не в комическом стиле, присущем Чаплину-старшему. Скорее в мрачноватом стиле Валентино, устоять перед которым не могла ни одна женщина. Эдди Дж., напротив, с момента объявления о беременности только и знал, что поддразнивать Норму Джин да подтрунивать над ней, довольно, впрочем, добродушно. И избегал к ней прикасаться.

— Главное в этом деле, дорогая, защитить нашего ребенка. От всех превратностей судьбы. А вдруг разразится еще одна Великая депрессия? Вполне может быть! Ведь никто не был готов к первой. Что, если кино станет никому не нужным? Тоже вполне может случиться. Да скоро все в Америке будут смотреть только ТВ! «Ни один из тех, кто пребывал в заблуждении, никогда и ни за что в том не признается» — так говорил Фрейд. А здесь, в южной Калифорнии, мы только и дышим одними заблуждениями, как воздухом. А потому с чисто финансовой точки зрения это вовсе не плохой вариант, обеспечить будущее ребенка.

Норма Джин нервно заерзала на сиденье. Настал ее черед сказать свое слово. Как на занятиях по актерскому мастерству — ее вытолкнули на сцену и заставили импровизировать. Сценарий знаком лишь в общих чертах. Но тебя попросили выйти из комнаты, а потом позвали на сцену и просят сыграть с двумя или несколькими актерами, которые вызубрили этот сценарий назубок.

Касс терся щекой о щеку Нормы Джин. Какой странный у него изо рта запах — несвежий, как бывает утром, с привкусом чего-то сладковатого, так пахнут гниющие глицинии.

— И это вовсе не потому, что с кем-то из нас может что-то случиться, Маленькая Мамочка. Мы не только родились под счастливой звездой, мы сами счастливые звезды.

И тут она вспомнила! Сон, в котором так отчаянно старалась накормить своего младенца, но губки его отказывались сосать. Ведь губы новорожденного младенца должны сосать чисто автоматически, рефлекторно?.. Это же инстинкт, сходный с инстинктом птицы, вьющей гнездо. Или пчелы, строящей улей. Странно, что во всех ее снах у ребенка не было лица, вместо него ярко сияющий нимб. Норма Джин сказала:

— О черт! Неужели вам никогда не приходило в голову? Что существо, которое люди называют Богом, есть всего лишь инстинкт? Разве можно знать, как жить и действовать в новых обстоятельствах, не зная, почему вы это знаете? Ну, как животные бросаются в воду, разве они знают, что умеют плавать? Даже новорожденные?

Близнецы переглянулись и уставились вперед, на летящую под колеса дорогу каньона.

Теда Бара уже ждала их. Стояла у распахнутых настежь ворот, у въезда в «Кипарисы». Изобразила улыбку пухлыми губками в темной помаде, радостно замахала ручкой. Вся ее сексуальность и соблазнительность была словно позаимствована из прошлого века; самой же ей было где-то между тридцатью пятью и сорока пятью. А может, даже больше. Желтоватая кожа, неестественно туго натянутая под глазами. И Норме Джин стало ее жалко, и одновременно она ощутила раздражение. Твое время ушло! Сдавайся!

Эдди Дж. весело крикнул:

— Привет! Тысяча извинений! Мы опоздали, да? — Он был такой привлекательный парень, пусть даже и небритый, и в измятом хаки, и пахло от него, как говорили шутники, дезодорантом «В.О.»,^[5] однако же ему прощалось все или почти все. И Касс Чаплин с трагичным, немного кукольным личиком испорченного мальчишки и растрепанными кудрявыми волосами Маленького Бродяги, в которые женщинам всегда почему-то хотелось запустить пальцы. И эта скромная, тихая, немного рассеянная блондинка, в которой риэлторша немедленно узнала Мэрилин Монро, новую знаменитость Голливуда, но, конечно, из вежливости не подала виду, что узнала. Зачем же смущать? Что за троица! Конечно, они опоздали больше чем на час, но ведь Близнецы всегда опаздывают. Уже чудо, что они вообще появились здесь.

Теда Бара с размалеванным лицом, в ржаво-коричневом костюме из акульей кожи, в туфлях из крокодиловой кожи на высоченных каблуках энергично пожала руки своим клиентам. И поспешно стала уверять этих блестящих молодых голливудских людей:

— Ах, да ни чуточки вы не опоздали! Ерунда! Мне так нравится здесь, на холмах. «Кипарисы» — мое любимое имение, один вид из окон и с веранды чего стоит! Особенно в ясный день — прямо так дух и захватывает! Если б сегодня не было этого тумана, или смога, или как его еще там, можно было бы увидеть даже Санта-Монику и океан. — Она умолкла, перевести дух, потом изобразила еще более лучезарную улыбку. — Надеюсь, вы, молодые люди, не станете делать слишком поспешных выводов? Это уникальный дом!

Касс присвистнул.

— Это я вижу, мэм.

— Я тоже вижу, мэм, и чувствую здесь себя совершенно лишним, — сказал Эдди Дж. То, разумеется, была шутка, ибо Эдди Дж. никогда и нигде не чувствовал себя совершенно лишним.

Молодая белокурая женщина, представившаяся Теде Бара «Нормой Джин Бейкер», рассматривала особняк во франко-нормандском стиле сквозь темные очки, сосредоточенно и восхищенно, как маленькая девочка. Косметики почти никакой, а кожа потрясающая, гладкая, словно светящаяся. Платиновые волосы почти полностью скрывает малинового цвета тюрбан — примерно такой же носила в сороковые Бетти Грэбл. Под просторной белой шелковой туникой выступают холмики грудей. Наряд довершали белые шелковые слаксы, немного помятые в промежности. И еще на ней были соломенные сандалии на босу ногу. Тоненьким бездыханным голоском она воскликнула:

— О! Как здесь красиво! Прямо как в сказке. Вот только в какой?..

Теда Бара ответила неуверенной улыбкой. И решила, что вопрос чисто риторический и не требует ответа.

А потом заявила, что начнут они с прогулки по владениям. «Это чтобы составить общее впечатление». И быстро провела их по выложенным камнями дорожкам, через вымощенные плитами террасы, мимо бассейна в форме почки, где на рябящей от ветра аквамариновой воде плавали опавшие пальмовые ветви, тельца мертвых насекомых и даже несколько маленьких птичек.

— Бассейн чистят утром, по понедельникам, — извиняющимся тоном заметила она. — Уверена, на этой неделе его тоже чистили.

Норме Джин показалось, она видит мелькающие у самого дна тени. Словно то были призраки пловцов, и она тут же отвернулась, не захотела присматриваться слишком пристально. Эдди Дж. влез на доску для ныряния и согнул ноги в коленях, делая вид, что собирается прыгнуть. Касс насмешливо протянул, обращаясь к женщинам:

— Только прошу, не подначивайте его, пожалуйста. Даже не смотрите на него. У меня нет ни малейшего намерения утонуть, спасая его драгоценную жизнь.

— Да пошел ты куда подальше, жиденок пархатый, — весело огрызнулся Эдди Дж. Он смеялся, но в голосе его звучала неподдельная злоба.

Теда Бара торопливо повела их дальше.

Норма Джин шепнула Эдди Дж.:

— Это грубо! Что, если она еврейка?

— Она же должна понимать, что я просто шучу. Даже если ты этого не поняла.

Они находились так высоко над городом, что здесь постоянно дул ветер. Интересно, что же творится в этом имении во время сезона ветров Санта-Ана? Даже страшно подумать, решила Норма Джин. Возможно, здесь совсем неподходящий климат ни для беременной женщины, ни для ее младенца. Однако Кассу и Эдди Дж., родившимся и жившим в детстве в элегантных особняках, хотелось иметь дом непременно в горах, что-то «экзотическое», «особенное». Их не слишком заботило, ни сколько это может стоить, ни кто именно будет платить за этот дом. И потом, чтобы обслуживать все эти владения, нужны слуги. Никаких дополнительных доходов от «Ниагары» Норма Джин не получала, хотя фильм считался одним из самых кассовых. Она была у Студии на контракте и получала лишь зарплату. И Касс, и Эдди Дж. это прекрасно знали! Теперь же она беременна, а это означает, что примерно год сниматься она не сможет. А может, даже и дольше. (А может, ее карьера вообще на этом закончится.) Но когда она осторожно спросила, во сколько могут обойтись им «Кипарисы» в месяц, оба они поспешили уверить ее, что сумма совсем не велика, беспокоиться не о чем.

— Мы потянем. Мы трое.

Норма Джин рассматривала очередную зигзагообразную трещину в каменной стене дома, украшенной изысканной мексиканской мозаикой. В трещине кишели мелкие черные муравьи.

Имение получило название «Кипарисы» за то, что вокруг дома вместо пальм были посажены итальянские кипарисы. Лишь несколько деревьев сохранили изящные скульптурные формы, большинство согнулись и искривились от непрерывно дующих ветров и походили на скорченные в адских муках создания. Казалось, так и видишь, как они корчатся в этих самых муках. Гномы, эльфы, злые феи. Впрочем, Румпельштильсхен вовсе не был злым гномом, напротив, он очень любил Норму Джин, был ее лучшим другом. Он любил ее такой, какая она есть. О, если б она вышла замуж за мистера Шинна! Тогда бы он не умер. Тогда бы сейчас она носила в себе ребенка И.Э. Шинна, и у нее был бы прекрасный собственный дом, и весь Голливуд уважал бы ее, даже боссы со Студии. (Но Исаак ее предал, несмотря на все его разговоры о любви. Ничего не оставил ей по завещанию. Ни пенни! Мало того, заставил подписать контракт на целых семь фильмов, чем превратил практически в рабыню Студии.)

Теда Бара ввела их в дом. Показала парадный вестибюль. Прямо как в музее: мраморный пол, канделябры, сверкающие медью и хрусталем, шелковые обои, высокие зеркала, вделанные в деревянные панели на стенах, витая лестница, ведущая наверх. Гостиная показалась мрачной и такой огромной, что Норме Джин пришлось сощуриться, чтобы разглядеть дальнюю ее сторону. Мебель была затянута в белые чехлы, паркетный пол ничем не прикрыт. Над гигантским камином висели на стене скрещенные шпаги. Рядом красовались железные рыцарские доспехи, похоже, что средневековые. Касс присвистнул:

— Прямо как у Д.У. Гриффита!^[6] В одном из его поганых эпических фильмов!

Овальные зеркала в позолоченных рамах филигранной работы отражали другие овальные зеркала в таких же рамах, создавая странный эффект бесконечности пространства, и сердце у Нормы Джин затрепетало.

Здесь гнездится безумие. Сюда нельзя входить!

Но поздно, обратного пути уже нет. Касс и Эдди Дж. страшно на нее рассердились бы.

Нынешним владельцем этой собственности являлся Банк южной Калифорнии. В «Кипарисах» вот уже несколько лет никто не жил, не считая людей, снимавших особняк на короткие сроки. Предыдущей владелицей являлась красавица актриса тридцатых. Актрисой она была никудышной, снималась в мелких ролях, зато пережила своего мужа, богатого продюсера, на несколько десятилетий. Эта женщина являлась своего рода местной легендой. Своих детей у нее не было, зато она усыновила целую кучу ребятишек сирот, в том числе и несколько мексиканцев. Двое ребятишек умерли по «естественным причинам», другие куда-то исчезли или просто сбежали. Помимо них, дом бывшей актрисы населяла целая толпа «родственников» и «помощников», которые беззастенчиво грабили и обманывали ее. Ходили злобные сплетни, будто женщина эта была пьяницей, наркоманкой, несколько раз пыталась совершить самоубийство. И несмотря на все это, давала огромные суммы на разного рода благотворительность, в том числе оказывала финансовую поддержку Сестрам вечного милосердия, католическому ордену экстремального толка, члены которого постоянно постились, молились и хранили обет молчания.

Норме Джин не хотелось слушать эти россказни. Она знала, сколь обманчивыми порой они могут оказаться. «Даже начав с правды, люди могут потом завраться». Сердечко Нормы Джин просто разрывалось от тоски и чувства глубочайшей несправедливости всего этого. От жестоких вещей, что говорили о несчастной женщине, которая жила в этом огромном доме и была найдена мертвой в спальне своим дворецким. Судебный пристав заключил, что смерть наступила естественным путем и была вызвана недоеданием, барбитуратами и пристрастием к спиртному. Норма Джин прошептала:

— Это нечестно. Стервятники проклятые!

А впереди шествовала на высоких шпильках Теда Бара, болтала и смеялась с мужчинами. Ничего, пусть потешатся. Пусть хоть на время представят, что это они готовы арендовать «Кипарисы». Теда Бара обернулась и заметила Норме Джин:

— Фантастический дом, не правда ли, дорогая? Такой оригинальный и занятный. Ваши друзья говорили мне, будто бы вы трое ищете уединения? Так вот, это идеальное место, уверяю вас!

Обход помещений занял немалое время. Норма Джин начала уставать. Этот дом! Жалкие остатки былого величия!.. Восемь спален, десять ванных комнат, несколько гостиных, огромная столовая, под потолком которой висели хрустальные люстры, непрестанно вибрирующие и позванивающие, точно потолок этот содрогался. «Комната для завтраков», где за стол можно было усадить сразу две дюжины гостей. И все время приходилось то спускаться, то подниматься по каким-то узеньким лестницам. В «комнате для отдыха» с видом на бассейн разместились бар с продолговатой изогнутой стойкой, обитые кожей кабинки, площадка для танцев и проигрыватель-автомат. Норма Джин прямиком отправилась к автомату, но оказалось, что он не только отключен, но и в нем нет пластинок.

— Черт! Нет на свете печальнее зрелища, чем отключенный проигрыватель!

Она помрачнела. Ей так хотелось поставить какую-нибудь пластинку и потанцевать. К примеру, джиттербаг. О, она вот уже сто лет не танцевала джиттербаг! И еще — хулу.^[7] Ей всегда так нравилось танцевать хула-хула, лет в четырнадцать она была настоящей чемпионкой по части исполнения этого танца. Теперь же ей двадцать семь, и она беременна. И немного физкультуры не повредит. Так почему бы и не потанцевать? Если «Мэрилин» согласится сниматься в «Джентльмены предпочитают блондинок» — а она не согласится — там ей придется танцевать, как девушке из шоу, в дорогих шикарных костюмах. И танцы эти будут тщательно отрепетированными хореографическими номерами, как у Фреда Астера и Джинджер Роджерс. Словом, сплошная чепуха и выпендреж, совсем не те танцы, которые так любила Норма Джин.

— Первое, что мы сделаем, переехав сюда, Норма, это подключим проигрыватель, — обещал ей Эдди Дж.

Неужели они все уже решили? Даже не посоветовавшись с ней?..

А Теда Бара продолжала экскурсию. Болтала, смеялась и флиртовала с мужчинами. Которые в стильных, но помятых и не слишком чистых костюмах выглядели в точности теми, кем являлись, — отверженными сыновьями королей Голливуда. Норма Джин плелась сзади, сердито прикусив нижнюю губку. О, она не доверяла своим любовникам! И ребенок им тоже не доверял.

Актер — это прежде всего инстинкт.

Нет инстинкта, нет и актера.

Норма Джин силилась вспомнить необычайно живой и тревожный сон, приснившийся ей сегодня ночью. Она прижимала младенца к разбухшим ноющим грудям, хотела накормить его, но тут в комнате появился некто и набросился на ее ребенка… Норма Джин кричала: нет! нет! но цепкие пальцы не отпускали ребенка, и единственный способ спастись был проснуться.

— Норма Джин, — вежливо обратилась к ней женщина-риэлтор, — вы, кажется, чем-то недовольны? Я думала, что, когда проведу вас по всем этим… — Норма Джин заслонила глаза ладонью. Сколько же туг зеркал! Это просто невозможно! Овальные зеркала, прямоугольные и многоугольные, высокие вертикальные зеркала, зеркальные панели почти на каждой стене в этом доме. Одна из ванных на первом этаже была вся в зеркалах, от пола до потолка, и на стыках они были скреплены цинковыми перегородками! В какую бы комнату ты ни входил, вместе с тобой входило и твое отражение, и лицо твое принимало угрожающие размеры, точно воздушный шар, а глаза смотрели в глаза. В малиновом тюрбане и темных очках Норма Джин походила на полногрудую длинноногую девушку-старлетку из «Дороги в Рио», на которую так плотоядно косился Боб Хоуп. И Норма Джин подумала, что, родись она в этом доме, ни за что бы не обзавелась Волшебным Другом. Волшебство и друг — это предполагает тайну. Но если живешь с Волшебным Другом непрерывно, ощущение тайны и ее прелести теряется.

Должно быть, Касс прочел ее мысли. Сказал, что, если она хочет, они снимут большую часть зеркал.

— Близнецы могут обойтись и без зеркал, поскольку мы и без них «отражаем» друг друга, верно?

— Не знаю, Касс. Я хочу домой.

Она любила его и в то же время не доверяла ему. Она не доверяла ни одному из мужчин, которых любила. Один из них был отцом ребенка. А может, они оба были отцами ее ребенка?

Сегодня, уже не впервые, затронули они вопрос страховки, а теперь предлагают еще написать и завещания. Может, считают, что она умрет родами? Может, они надеются, что она наконец умрет? (Но ведь оба они любили ее! Она это знала!) Ах, был бы жив мистер Шинн, она бы непременно побежала к нему посоветоваться. Еще одно «может быть»: этот Бывший Спортсмен, который захотел с ней «встречаться».

Накануне вечером Норма Джин рассказала Кассу о знаменитом бывшем бейсболисте, который вдруг решил встретиться с ней. Похоже, это произвело на Касса большее впечатление, чем на саму Норму Джин. Он сказал, что Бывший Спортсмен был героем для многих американцев, что в каком-то смысле он был большей звездой, чем любая звезда кино. Так что, возможно, Норме Джин все же стоит встретиться с ним. Норма Джин запротестовала, сказала, что, во-первых, ничего не смыслит в бейсболе, что всегда плевала на этот самый бейсбол, а во-вторых, она беременна.

— Говорит, что хочет со мной встречаться! Мы-то знаем, что это на самом деле означает.

— Ты можешь сыграть недоступную женщину. Новая замечательная роль для Монро.

— Он знаменит. Он, должно быть, очень богат.

— Мэрилин тоже знаменита. Правда, не богата.

— О!.. Но я… совсем не так знаменита, как он. Он прошел долгий путь, сделал блестящую карьеру. Все его любят.

— Так почему бы и тебе не полюбить?

Норма Джин с надеждой покосилась на Касса — неужели ревнует? Нет, похоже, что нет. Мысли Касса в отличие от Эдди Дж. прочесть было трудно.

Норма Джин не сказала Кассу, что отвергла домогательства знаменитого бейсболиста. Не лично, ибо сам он ей не звонил, но через третье лицо. Какого-то человека, назвавшегося его агентом. И сколько хладнокровия и достоинства звучало в ее голосе! «Мэрилин Монро» не продается и не покупается. Что это он себе вообразил? Видишь объявление, звонишь и предлагаешь. Интересно, какова она все же, цена Мэрилин?..

На втором этаже «Кипарисов», в более старой, «нормандской» части дома, было еще больше позолоты, бронзы и хрусталя. В окна просачивался зловещий желтоватый свет, казалось, он исходил не от солнца вовсе. Здесь пахло отсыревшей от протечек штукатуркой, инсектицидами и почти выветрившимися духами. И еще — этот непрерывно дующий ветер… Норме Джин показалось, что она слышит голоса, сдавленный детский смех. Наверное, во всем виноват ветер, сотрясает оконные рамы, канделябры. Она заметила, что Касс раздраженно озирается по сторонам — наверное, тоже услышал этот звук. Сегодня утром ему было плохо, он страдал от похмелья, и в глазах его Норма Джин заметила отсутствующее выражение — тревожный знак. Пока Теда Бара объясняла, какой сложной системой внутренней связи снабжен дом, Касс стоял, потирая глаза и странно шевеля губами, будто что-то попало ему в рот и он никак не мог проглотить. Норма Джин пыталась обнять его одной рукой, но он резко отстранился и грубовато заметил:

— Я не твой ребенок. Отвяжись!

Зачем мы только приехали в это ужасное место? Не привидения же искать.

Теда Бара не унималась. Теперь она описывала сложную систему охранной сигнализации, прожекторное освещение и систему наружного наблюдения. Установить все эти хитрые приспособления стоило, наверное, не меньше миллиона. Бывшая владелица, объяснила она, «страшно боялась», что кто-то может ворваться в дом и убить ее.

— Ну, в точности, как моя мамочка, — угрюмо заметил Эдди Дж. — Первый показательный симптом. Но далеко не последний.

Норма Джин сделала попытку немного разрядить обстановку.

— Кому это может понадобиться, убивать меня? На ее месте я бы обязательно задала себе этот вопрос. Настолько ли я важная персона, чтобы кому-то захотелось меня убить?

Теда Бара, холодно улыбнувшись, заметила:

— Ну, знаете, в этих краях проживает достаточно важных персон, которых могут захотеть убить. Мало того, еще и богатых.

Норма Джин уловила в ее голосе упрек, хотя и не поняла, чем он, собственно, вызван. И подумала с улыбкой: интересно, что сказал бы знаменитый Бывший Спортсмен, если б узнал, что она беременна? Мало того, еще и влюблена. И не в одного, а сразу в двух красивых, и сексуальных молодых мужчин.

Может, я действительно шлюха? Тому полно доказательств!

И тут начали твориться странные вещи. Эдди Дж. задавал Теде Бара какие-то вопросы. Норма Джин не слишком прислушивалась, а Кассу, похоже, становилось все хуже. Лицо стало пепельно-серым, кожа зудела и чесалась. Он все время шевелил губами и сглатывал. Воздух был такой сухой, при каждом вздохе казалось, что в рот тебе набивается песок. Норме Джин хотелось заключить Касса в объятия, поцеловать его, успокоить. Внезапно уголком глаза она заметила какое-то молниеносное, мимолетное движение. Точно чья-то тень пронеслась. Но где? В одном из зеркал? Ни Теда Бара, ни Эдди Дж. не заметили, но Касс обернулся посмотреть, и в глазах его отражался страх. И ничего не увидел.

Когда Теда Бара показывала им очередную спальню, за парчовой портьерой что-то двигалось, шевелилось.

— Ой!.. Смотрите! — непроизвольно вырвалось у Нормы Джин. Теда Бара неуверенно заметила:

— О, да ничего там нет. Я уверена. — И риэлторша храбро двинулась к портьере, но Касс удержал ее:

— Не надо. Ну его на хрен, что бы там ни было. И, умоляю, закройте дверь!

Они вышли, и дверь была закрыта.

Норма Джин и Эдди Дж. обменялись встревоженными взглядами. С Кассом явно что-то неладно.

Норма Джин слышала приглушенные женские голоса, детские крики и сдавленный смех. Но конечно, виной всему был ветер, всего лишь ветер. Ветер и еще ее воспаленное воображение. И когда Теда Бара ввела их в детскую, Норма Джин с облегчением увидела, что комната пуста. И что в ней царит тишина, не считая тихого бормотания ветра. Ну какая же я все-таки дурочка! Кому это придет в голову убивать здесь ребенка.

— Какая к-красивая комната! — Норме Джин показалось, от нее ждут именно этих слов. Однако ничего красивого в этой детской не было, разве что большая, вот и все. И еще продолговатая такая комната.

Большая часть внешней стены состояла из зеркальных стекол с «инеем», и похоже было, что смотрят они в пустое пространство, в вечность. Остальные стены были выкрашены ярко-розовой, как оперение фламинго, краской и увешаны картонными фигурами с человеческий рост. Здесь были персонажи из «Матушки Гусыни» и из американских мультфильмов: Микки Маус, Дональд Дак, Багз Банни, Гуфи. Плоские пустые глаза. Счастливые человеческие ухмылки. Руки в белых перчатках вместо лап. Но почему они такие большие? Норма Джин смотрела Гуфи прямо в глаза и в конце концов не выдержала, отвернулась первой. И сказала, стараясь превратить все в шутку:

— Полногрудая девушка не может произвести впечатления на этого типа.

Касс Чаплин, как иногда случалось с ним на вечеринках, вдруг невероятно возбудился и принялся разубеждать ее. Его дружки, пьяницы и наркоманы, любовно называли такое состояние «сойти с катушек». В подобные моменты Касс был готов рассуждать о чем угодно — о теории относительности, геологических разломах в округе Лос-Анджелес или же о «тайной склонности американцев к самосуду». Последнее, по мнению Касса, вовсе не было привнесено из Старого Света в Новый, но выработалось само в сердцах пуритан-первопоселенцев, стоило им вторгнуться в эти необъятные и дикие просторы. И вот теперь резко, словно вышедший из транса лунатик, Касс нервно и взахлеб заговорил об изображении фигурок животных в детских книжках и фильмах:

— Господи! Вот был бы кошмар, если б животные вдруг заговорили. Причем нашими, взрослыми словами и фразами. В детском мире все иначе, это воспринимается как само собой разумеющееся. Интересно, почему?

Ответ Нормы Джин немало удивил его:

— Да потому, что животные и есть человеческие существа! Да, они не умеют говорить, как мы, но ведь тоже общаются между собой, это точно. И тоже испытывают разные эмоции и чувства — боль, надежду, страх, любовь. К примеру, мать какого-нибудь звереныша…

Эдди Дж. перебил ее:

— Только не зверьки из мультфильмов, дорогуша! Они же не могут плодиться и размножаться!

Тут Касс как-то особенно злобно заметил:

— Наша Норма обожает животных. А все потому, что она никогда не имела их и ни черта о них не знает. Вообразила, что они безоговорочно будут отвечать ей тем же.

Норма Джин обиделась. И сказала:

— Эй, не смей говорить обо мне так, будто меня здесь нет. И оставь этот снисходительный тон!

Мужчины расхохотались. Возможно, она даже нравилась им в такие моменты, когда вся так и вспыхивала. Даже сняла свои темные очки, прямо как Бетт Дэвис или Джоан Кроуфорд в какой-нибудь мелодраме.

— Она говорит «оставь этот снисходительный тон!». Оказывается, даже у Рыбки есть своя гордость.

— Рыбки — они особенно наделены гордостью.

Теда Бара растерянно переводила взгляд с одного на другого, ее пухлые губки приоткрылись от изумления. Что здесь происходит? Что за странная троица эти молодые люди!..

Удар был нанесен расчетливо, в самое сердце. Удар в живот.

Она. Норма Джин была для них она. Никогда не была не кем и не чем другим, кроме как ею. Третья, самая незначительная часть Близнецов. Третья, самая отдаленная вершина вечного треугольника, которую Касс описывал как Смерть. Норме Джин давали понять, что для мужчин все это не имеет ни малейшего значения. Ни то, как она их любит, ни то, чем готова пожертвовать ради них, ни то, что ею могут интересоваться другие мужчины. Даже то, что она талантливая актриса, тоже ничего не значило. Для них она была просто она. Она была их Рыбкой, Рыбой.

Мужчины отсмеялись, и в комнате стало совсем тихо. Если бы не ветер…

Они уже собрались выходить из этой отвратительно розовой детской. Теда Бара уже откашливалась, собираясь сказать несколько заключительных слов, как вдруг послышался шелестящий звук. И прямо у их ног, частично скрытая под коробкой для игрушек, мелькнула темная тень.

— Гремучка! — взвизгнула Теда Бара.

Испуганный Эдди Дж. вскарабкался на стол. То был пластиковый столик для пикников, стоявший на маленьком островке из искусственной травы и миниатюрных пальмовых деревьев. Эдди схватил Норму Джин за руку и помог забраться на стол, затем помог Теде Бара и бедному дрожащему Кассу, который побелел как мел. И вот все четверо взгромоздились на столик и стояли там, тяжело дыша и поеживаясь от страха.

— Змея! Та самая, — сказал Касс. Кукольно хорошенькое мальчишеское его лицо было покрыто мелкими каплями пота, зрачки неестественно расширены. — Это я во всем виноват. Моя вина. Не следовало привозить вас сюда.

Норма Джин, стараясь говорить рассудительно, чтобы хоть как-то успокоить Касса, заметила:

— Но разве гремучки нападают? Я имею в виду на людей? Говорят, что они нас боятся.

Теда Бара стонала:

— О, о, о!.. — И выглядела так, словно того гляди хлопнется в обморок. Эдди Дж. пришлось поддержать ее.

— Да не волнуйтесь вы так, мэм. Все будет в полном порядке. Что-то я не вижу эту падлу. Кто-нибудь видит эту падлу?

Норма Джин ответила:

— Лично я никакой змеи не видела. Но, кажется, слышала ее, да.

Касс, продолжая дрожать всем телом, простонал:

— Это моя вина. Эти твари… они здесь повсюду! Я заметил их еще в туалете, в ванных и не смог остановить. Это из-за меня они здесь.

Похоже, что никакой змеи в детской действительно не было. Норма Джин и Эдди Дж. успокаивали Теду Бара, как только могли. Бедняжка была так напугана, что хотела только одного — немедленно убраться из «Кипарисов». А Касс впал в полную прострацию — смотрел в одну точку неестественно расширенными зрачками и, похоже, ничего не видел. И все время неразборчиво бормотал себе под нос, что это целиком его вина, что это он повсюду приводит с собой этих тварей, что в конце концов они его убьют и противостоять этому невозможно. Норма Джин хотела отвести Касса в ванную, ополоснуть ему лицо холодной водой, но Эдди Дж. отсоветовал. Сказал, что вода в доме наверняка отключена, а если и есть, то потечет из крана ржавая и теплая, как кровь.

— А тогда он совсем свихнется. Надо быстрее везти его домой.

Норма Джин спросила:

— Ты знал об этом, Эдди? Об этих его «тварях»?

На что Эдди Дж. уклончиво ответил:

— Я просто не был уверен, чьи они, эти самые твари, вот в чем штука. Его или мои.

Они возвращались домой, в город. Помрачневший Эдди Дж. сидел за рулем лимонно-зеленого «кэдди». Норма Джин, испуганная и дрожащая, примостилась рядом и прижимала обе ладони к животу, чтобы хоть как-то успокоить Ребенка. А Касс с разорванным воротом рубашки, чтобы легче было дышать, лежал, постанывая и беспокойно ворочаясь, на заднем сиденье. Норма Джин прошептала на ухо Эдди Дж.:

— О Господи!.. Думаю, мы должны отвезти его к врачу. Это ведь белая горячка, верно? Кажется, здесь неподалеку есть больница, «Ливанские кедры». И там отделение «скорой».

Эдди Дж. отрицательно помотал головой. Норма Джин умоляющим голоском продолжала настаивать:

— Мы же не можем притворяться, что он не болен. Что с ним не происходит ничего страшного!

— Почему нет? — сказал Эдди Дж.

Однако, когда они свернули с извилистого Лаурел-Каньон-драйв на бульвар и двинулись к Сансет, Касс удивил их. Сел, вздыхая и смешно надувая щеки, и рассмеялся. А потом несколько смущенно заметил:

— Господи. Извиняюсь. Не помню, что именно вытворял, но, подозреваю, что-то нехорошее. Не дуйтесь на меня, ладно? — И он легонько сжал шею Эдди Дж. пальцами, а затем точно так же сжал шейку Нормы Джин. Пальцы были ледяными, но прикосновение их подействовало умиротворяюще. И Эдди Дж., и Норма Джин вздрогнули и почувствовали, что их так и пронзило желание. — А знаете, из-за чего все это? Из-за беременности. Она очень заразительна. Норма так и пышет здоровьем и так здраво обо всем рассуждает, неудивительно, что у одного из Близнецов поехала крыша. И если кто не возражает против продолжения наших игр, так это я.

Все это прозвучало так убедительно и походило на странное и сложное стихотворение. Хоть и не понимаешь, в чем суть, а веришь каждому слову.

Этот сон… Красивая белокурая женщина склонилась над ней и нетерпеливо дергала ее за руки. Белокурая женщина, она была так красива, что невозможно смотреть. Стоило мельком взглянуть на ослепительное лицо и тут же хотелось отпрянуть.

А вышла она из зеркала. И ноги у нее были, как ножницы, а глаза — огонь. А волнистые бесцветные волосы вздымались и шевелились, как щупальца. Отдай его мне! Ты, глупая слезливая корова! Она пыталась вырвать плачущего младенца из слабеющих рук Нормы Джин. Нет. Не то ты выбрала время. Это мое время! Ты не посмеешь этого отрицать!

«Куда уходишь ты, когда исчезаешь?»

Однажды утром она проснулась с ощущением, будто знает, что надо делать.

Было это на следующее утро после посещения «Кипарисов». После посещения Лейквуда.

Утро после долгой ночи, когда ее мягкое беспомощное тело захлестывали, словно морские валы, тяжелые сны.

Она позвонила Зет, с которым не говорила и не виделась со дня премьеры. Описала ему ситуацию. Заплакала. Может, Зет сочтет эти слезы хорошо отрепетированными, а может — и нет. Зет слушал ее молча, не перебивая. Она могла бы подумать, что он шокирован и потому молчит, но на деле молчание имело чисто практический смысл. Зет в его положении слышал эти слова, этот банальный и давно надоевший всем сценарий, написанный анонимным автором, множество раз.

— Вот что, Мэрилин. Могу посоветовать одно. Обратись к Ивет, — это имя он произнес, как «Ивей». Прежде Норма Джин его не слышала. — Ну, ты же знаешь Ивет. Она тебе поможет.

Ивет была секретаршей мистера Зет. Норма Джин вспомнила ее. Вспомнила то постыдное утро, когда вышла из Птичника. О, сколько же лет прошло с тех пор! Это было еще до того, как Норма Джин получила имя. То невинное время казалось настолько далеким, что теперь она даже не могла толком вспомнить ту девушку, которой была, и даже окоченевшие чучела птиц в Птичнике казались ей нереальными. Нет, не то чтобы она не видела их, не рассматривала, не слышала их жалобных криков, криков боли и страха. Но казалось, все это произошло с кем-то другим. Или произошло в фильме. А вот в каком, мог определить разве что только Касс Чаплин. Кажется, Д.У. Гриффита?..

Тогда Ивет отвела взгляд. Взгляд, в котором читались жалость и презрение. Дамская комната вон там.

Ивет сняла трубку. И проявила сочувствие, и деликатность, и полное понимание, и показалась по голосу старше, чем помнила Норма Джин. Называла ее исключительно «Мэрилин». А впрочем, что тут удивительного? Ведь на Студии она была Мэрилин. Все эти годы, промчавшиеся так быстро, что казались теперь вечностью, она была Мэрилин. Ивет сказала:

— Мэрилин? Я все устрою. И буду сама сопровождать вас. Договоримся на завтра. Утром, ровно в восемь, я за вами заеду. Нам придется проехать всего несколько миль, это сразу за Уилширом. Нормальная клиника, благоустроенная. Никаких подпольных штучек, ничего опасного. Врач очень опытный. Ему ассистирует медсестра. Надолго вы там не задержитесь. Но, если хотите, можете пробыть день. Поспать, отдохнуть. Вам дадут наркоз. Вы ничего не почувствуете. Вернее, что-то почувствуете, но только когда придете в себя. Когда действие наркоза кончится. Но и это тоже не страшно. И все скоро пройдет, и вы будете чувствовать себя просто великолепно. Верьте мне. Вы меня слушаете, Мэрилин?

— Д-да.

— Тогда я заеду за вами завтра утром, ровно в восемь. Если что-то изменится, перезвоню.

Она не перезвонила.

Бывший Спортсмен и Блондинка Актриса: Свидание

Бывший Спортсмен пригласил Блондинку Актрису отобедать с ним в стейк-хаус «Вилларс» в Беверли-Хиллз. То было первое их свидание. Они обедали там с 20.10 до 23.00 вечера. Над столиком плавал рассеянный и приятный золотистый свет.

Блистательную пару исподтишка разглядывали в зеркалах другие обедающие в «Вилларс», одном из самых дорогих и эксклюзивных ресторанов в Беверли-Хиллз. Глаза сами так и тянулись к ним. Было замечено, что Бывший Спортсмен, известный своей неразговорчивостью, равно как и замечательным умением играть в бейсбол, вначале говорил совсем мало, но все свои мысли и чувства выражал взглядами. А взгляд у него был пламенный, — как у истинного итальянца, и глаза — выразительные и темные. Красивое, немного лошадиное лицо было тщательно выбрито и выглядело удивительно молодо для его лет. Черные волосы, начавшие редеть на висках, казались в зеркалах особенно густыми и не тронутыми сединой. Подобно какому — нибудь банкиру или адвокату, он был одет в темно-синий в мелкую полоску костюм, накрахмаленную белую рубашку и начищенные до ослепительного блеска черные туфли из дорогой кожи. Галстук тоже темно-синий, и на нем белым и желтым шелком вышиты крошечные бейсбольные биты. Делая заказ официанту, он говорил каким-то странно размеренным голосом. Она будет… а я буду… Она будет… а я буду… Она будет, а я буду…

Блондинка Актриса была невероятно хороша собой, но заметно нервничала. Прямо как инженю при первом выходе на сцену. Временами она так волновалась, что ее отражение в зеркалах начинало дрожать и становилось затуманенным, будто подернутым облачком пара, и тогда мы ее почти не видели. Но иногда, когда она смеялась, ее красные губы так и сверкали, и это все, что мы тогда видели. Не рот, а причинное место. В том и состоял ее секрет. Неужели она так тупа, что не понимает этого? Некоторые наблюдатели в «Вилларс» сделали вывод, что Блондинка Актриса выглядит «в точности» как на своих фотографиях; другим же показалось, что между ней и ее снимками «нет абсолютно ничего общего». Блондинка Актриса была одета — и это явилось для многих сюрпризом, поскольку ее привыкли видеть в декольтированных, платьях ярко-алого цвета, или платьях ослепительно белого цвета, или же в абсолютно черных платьях, тоже, разумеется, декольтированных — в пастельно-розовое платье для коктейля из шерсти с шелком. С какой-то совершенно девичьей плиссированной юбочкой и расшитым жемчужинами корсажем, а также высоким плотно облегающим шею воротом, который она бессознательно теребила наманиюоренными ноготками. А над левой грудью была приколота кремово-белая гардения, которую она с робкой улыбкой, адресованной Бывшему Спортсмену, время от времени нюхала.

Как это мило! Огромное вам спасибо! Гардения — мой любимый цветок.

При этом Бывший Спортсмен краснел от удовольствия, и физиономия его темнела, наливаясь кровью. Казалось, он все время порывался что-то сказать, но не говорил. Он улыбался, он хмурился. Левый глаз слегка подергивался от тика. Свет, исходящий от этой блистательной пары за столиком, дрожал и переливался, словно отражение в воде. Бывший Спортсмен был потрясен красотой Блондинки Актрисы или же напуган ею. Некоторые наблюдатели сочли, что он не одобряет столь ослепительной красоты и время от времени раздраженно оглядывает освещенный свечами зал, будто ловит неодобрительное гудение голосов, будто чувствует, что мы за ними наблюдаем. И тогда все мы тотчас же отводили глаза.

Все, кроме, разумеется, Снайпера в штатском, пристроившегося в самом дальнем уголке ресторана, в полутемном алькове, между кухней, где царила суета, и офисом управляющего. Уж он-то ни разу не отвел глаз, ни на секунду не ослабил внимания. Ибо для Снайпера то было вовсе не пустое развлечение, но один из критических эпизодов в повествовании, которому он, как агент, состоящий на службе у Агентства, мог дать название, а мог и не пожелать сделать этого.

Бывший Спортсмен еще только влюбляется! Все еще впереди, в будущем.

Нет. Будущее начинается сейчас. Все, что должно произойти, выходит из этого СЕЙЧА С.

Это непреложный факт. Несколько раз, робко, но достаточно многозначительно, Бывший Спортсмен как бы невзначай опускал свою руку на руку Блондинки Актрисы.

И тихо гудящий, освещенный свечами зал словно пронзало электрическим током.

При этом было отмечено, что рука у Бывшего Спортсмена «в два раза больше», чем у белокурой красавицы.

Было замечено, что на руке Бывшего Спортсмена нет колец и на руке Блондинки Актрисы — тоже.

Было замечено, что рука у Бывшего Спортсмена темная от загара, а ручка у Блондинки Актрисы по-женски бледная и с виду такая мягкая, наверное «от лосьонов».

Бывший Спортсмен немного расслабился. Пил он скотч, а позже, за обедом, красное вино. Блондинка Актриса все же сумела заставить его заговорить о себе. Он выдал ей серию анекдотов на бейсбольную тему — наверняка часто рассказывал их и раньше и вызубрил назубок. Но даже любимый и давно знакомый анекдот звучит совсем иначе в другой компании. Практически он становится совсем другим анекдотом; а мы, рассказывая его другим людям, сами становимся другими людьми. Блондинка, судя по всему, была потрясена. Слушала его очень внимательно, только потягивала свой напиток. А пила она нечто вроде фруктового коктейля с пузырьками — тоже совершенно по-девичьи, и пила из высокого запотевшего бокала, в который была воткнута соломинка. Облокотилась о стол, нацелила свои шикарные груди прямо на Бывшего Спортсмена. И то и дело широко распахивала синие-синие глаза.

Только не смейтесь, но я тоже всегда любила софтбол!^[8] В школе даже иногда играла с мальчишками, когда они меня принимали.

И где же вы стояли?

Кажется, была бэттером?^[9] Когда они мне разрешали.

Бывший Спортсмен смеялся двумя способами. Или издавал тихий сдержанный смешок, или же хохотал громко, во все горло. Первый сопровождался многозначительным взглядом; второй шел, что называется, от души и был неподдельно весел. Блондинка Актриса, похоже, была в восторге, услышав этот взрыв смеха от доселе мрачноватого и неразговорчивого собеседника. О!.. Мой папа смеялся в точности так же! Всех заражал своим смехом, был наделен таким даром.

Расспрашивать о «папе» Бывший Спортсмен не стал. Достаточно было знать, что отец Блондинки Актрисы умер, и он воспринял это сообщение с должным выражением сочувствия и сожаления и внутренним чувством глубокого удовлетворения. По крайней мере не будет путаться под ногами.

Поскольку Блондинка Актриса временами исчезала из поля зрения, вернее, ее отражение в зеркалах как бы затуманивалось аурой мерцающего свечения, о ее манере смеяться судить было трудно. Одни наблюдатели были склонны описывать ее смех как «высокий, словно звон стекла, красивый, но нервный». Другим, столь же внимательным, он показался «резким и неприятным, точно ногтями по стеклу царапали». Но нашлись и такие, кто описал этот смех как «слабенький и печальный писк маленькой мышки, на которую нечаянно наступили». Ну а еще кое-кому он показался «низким, горловым, невероятно сексуальным и похожим на стон».

Выглядевший грациозно в бейсбольной форме, Бывший Спортсмен чувствовал себя скованно в обычной одежде. К середине вечера он позволил себе расстегнуть пиджак. Слишком уж плотно обтягивал его широченные плечи этот дорогой, сшитый на заказ темно-синий пиджак в тонкую полоску; к тому же, уйдя из большого спорта, он прибавил в весе фунтов десять — пятнадцать. Блондинка Актриса тоже, похоже, чувствовала себя несколько не в своей тарелке. Если на экране «Мэрилин Монро» выглядела магически подвижной, переливающейся, как музыка, в так называемой «реальной жизни» (при условии, что вечер в стейк-хаусе «Вилларс» в компании самого знаменитого бывшего бейсболиста столетия можно назвать «реальной жизнью») она выглядела как девушка, почти еще ребенок, втиснутый в тело взрослой зрелой женщины. Казалось, тяжелые большие груди заставляли ее клониться вперед, а потому она постоянно откидывалась назад — немалая нагрузка на верхнюю часть позвоночника. Интересно, был ли на ней бюстгальтер? Похоже, что не было.

И трусиков она тоже наверняка не носила. Вот пояс точно был и пристегнутые к нему прозрачные чулки с необычайно сексуальным темным швом.

Бывший Спортсмен «поглощал» еду. Блондинка Актриса свою «поклевывала».

Бывший Спортсмен заказал себе стейк из филейной части унций на двенадцать весом, с маринованным луком, печеным картофелем и зеленой стручковой фасолью. И подчистил всю тарелку, осталась лишь горка фасоли. Он также с аппетитом жевал французский батон с хрустящей корочкой, щедро намазывая его маслом. На десерт ему подали шоколадный торт с орехами пекан и мороженое. Блондинка Актриса заказала филе палтуса в белом винном соусе, молодой картофель и спаржу. А на десерт — грушу. Она часто подносила вилку к губам, затем опускала ее и, вся подавшись вперед, слушала-, как Бывший Спортсмен рассказывает очередной анекдот.

В «Парадоксах актерской игры» она вычитала:

Она подумала: Если я шлюха, тогда это все объясняет!

Блондинка Актриса с готовностью улыбалась анекдотам Бывшего Спортсмена. Смеялась в меру, насколько требовали обстоятельства. Постепенно Бывший Спортсмен передвигал свой стул все ближе и ближе к ней. А вместе со стулом — и свое жаждущее тело. Примерно на середине поедания огромного и сочного бифштекса он извинился и отправился в туалет. Потом вернулся и передвинул свой стул еще ближе к даме. Было замечено — пока Бывший Спортсмен проходил через освещенный свечами зал ресторана, — что от него пахнет крепким одеколоном, виски и табаком. А от волос — каким-то маслянистым лосьоном. А изо рта у него пахло мясом. Он был большим любителем сигар, кубинских, разумеется. В кармане пиджака как раз лежала одна, в целлофановой обертке. А золотые запонки были сделаны в форме бейсбольных мячей и наряду с шелковым галстуком являлись подарком от одного почитателя. Да, когда ты спортивная знаменитость, весь мир состоит из твоих почитателей.

И в то же время этим вечером наш Спортсмен был несколько выбит из колеи. Странно улыбался и хмурился. От напряжения на лбу собиралась волна мелких морщинок. Кровь стучала в висках. Его до смерти пугала перспектива влюбиться в эту «Мэрилин Монро». Так быстро!.. К тому же в памяти до сих пор мелькали безобразные сцены развода — так и щелкали, совсем как кегли, сбитые шаром при игре в боулинг.

Бывший Спортсмен был джентльменом только с теми женщинами, которые, по его мнению, этого заслуживали. Как, впрочем, и все итальянцы. С женщинами, демонстрировавшими, что не заслуживают этого, как, к примеру, эта сучка, его бывшая жена, он не церемонился. И уж никто не стал бы винить его в том, что он иногда терял над собой контроль.

Горько кривя рот, Бывший Спортсмен вкратце пересказал основные моменты своего недолгого и неудачного брака и развода. Упомянул также о десятилетнем сыне. И Блондинка Актриса тут же начала расспрашивать его о сыне, которого (это было совершенно очевидно) Бывший Спортсмен просто обожал. Обожал в сентиментальной и яростной манере, присущей разведенным отцам, которым суд не доверил воспитание своих чад и которые могли видеться с ними лишь в определенное тем же судом время.

Блондинка Актриса проявила мудрость и не стала расспрашивать о бывшей жене. Подумала: Если он ее так ненавидит, то возненавидит и следующую. Весь вопрос в том, буду ли я следующей…

Аура света, окутывающая пару, сияла, пульсировала, расширялась. Самой пары уже почти не было видно.

Бывший Спортсмен спросил Блондинку Актрису, с чего она стартовала.

Блондинка Актриса была в недоумении. Как это понять, стартовала?

Ну, с чего начала. В кино.

Блондинка Актриса пыталась выдавить улыбку. В этот момент она чувствовала себя актрисой без сценария.

Право, даже не знаю. Наверное… меня просто «открыли».

Как это открыли?

Блондинка Актриса ответила многозначительной улыбкой. Более деликатный собеседник тут же прекратил бы все расспросы.

Блондинка Актриса заговорила: сначала медленно, запинаясь, потом все более уверенно. Я начала играть еще в средней школе. Сыграла Эмили в «Нашем городке». Там был один режиссер, он разглядел во мне талант. У нас была замечательная театральная труппа в Ван-Найсе. А он, он дал мне веры в мои силы.

Не успел Бывший Спортсмен задать следующий вопрос, как Блондинка Актриса весело-бездыханным голоском сообщила, что как раз сейчас репетирует первую в своей жизни музыкальную комедию. Один из самых дорогих студийных кинопроектов под названием «Джентльмены предпочитают блондинок». О, она так боится и нервничает! Ведь глаза всего мира будут смотреть на нее!.. Она уже начала заниматься танцами, пением. Она попала к совершенно потрясающему, блестящему хореографу. Ее невероятно возбуждает перспектива участвовать в таком роскошном и многообещающем проекте. Я всегда так любила музыку! Танцы. Радовать человеческие сердца — это же замечательно, не так ли? Просто хочется сделать людей немного счастливее, чтобы они радовались жизни, чтобы им хотелось жить. Иногда я думаю, Бог создал меня хорошенькой девушкой, а не… ну, скажем, ученым или философом… лишь по этой причине.

Бывший Спортсмен глаз не сводил с Блондинки Актрисы. Если сценарий этой встречи и был прописан, в нем для него не нашлось слов. И было бы незначительным преувеличением сказать, что он утратил дар речи просто потому, что был сражен наповал.

Теперь Блондинка Актриса, капризно выпятив пухлые губки, горько жаловалась ему на то, как ноют у нее ступни и икры ног. А все от этих занятий танцами — шесть дней в неделю с десяти утра до шести вечера. Чисто импульсивным детским жестом она вытянула стройную ножку, задрала юбку до колена и начала массировать икру. Такие боли, просто ужас! О!..

От внимания наблюдателей в «Вилларс» не укрылось, как рука Бывшего Спортсмена двинулась ощупью, осторожно, словно раненое животное, и что он коснулся кончиками пальцев этой хорошенькой ножки. И как Бывший Спортсмен нежно пробормотал при этом: Наверное, растяжение сухожилия. Вам необходим массаж.

Какая же у нее кожа! Будто к горячей печке прикоснулся. Через прозрачный нейлоновый чулок.

Дрожащими пальцами Бывший Спортсмен раскурил сигару.

У стола возник официант в белом — убрать грязные тарелки. Язык у Бывшего Спортсмена развязался от спиртного, и он начал рассказывать о том, как вышел из игры. И что это для него значило. В возрасте под сорок. Блондинка Актриса слушала все с тем же всепоглощающим вниманием. Ей было легче слушать, чем говорить, — ведь когда слушаешь, импровизировать не надо. Она сидела, опершись локотками о стол, груди так и распирали расшитый жемчугом розовый корсаж платья, который то вздымался, то опускался от дыхания, обе воспламенившие собеседника ножки скромно вернулись под стол.

Бывший Спортсмен, выпуская клубы сигарного дыма, рассказывал ей, что полюбил бейсбол еще мальчишкой; о том, что бейсбол стал для него спасением, даже своего рода религией, а его команда — родной дружной семьей, вместе с болельщиками, разумеется. О, эти болельщики, эти фанаты! Иногда бывают назойливы, но в целом замечательные ребята. Рассказал и о том, как бейсбол помог вернуть настоящую семью, о том, как зауважали его отец и старшие братья. Потому что прежде, когда он еще не занялся всерьез бейсболом, они его ни чуточки не уважали. Только тогда он стал в их да и собственных глазах тоже настоящим мужчиной. Они были рыбаками из Сан-Франциско, ловили рыбу на продажу, а у него это получалось плохо. Он прямо-таки ненавидел ту лодку, этот океан, от одного только вида умирающей, барахтающейся рыбы его просто тошнило. И тут вдруг у него выявились способности к спорту, и особенно к бейсболу, и это было настоящим счастьем, он вытянул свой счастливый билет! Он стал одним из победителей в великой американской лотерее, и понимал это, и был благодарен судьбе.

И вот теперь… он ушел из спорта. Он был уже вне спорта, и в то же время спорт был всей его жизнью, всегда был и будет его вторым я. Нет, ему есть чем заняться в этой жизни, дел по горло, он появляется на публике, рекламирует разные товары и на радио, и на ТВ, но, черт возьми, он так одинок! Это следует признать. Страшно одинок, несмотря на то что у него полно друзей — причем, просто замечательных друзей, особенно в Нью-Йорке. Но на сердце у него одиноко, это следует признать, да. Ему почти уже сорок, пора бы и остепениться. На этот раз навсегда.

Блондинка Актриса смахнула слезы с глаз. Таков был эффект слов, идущих от самого сердца, и вонючего сигарного дыма, струи которого плыли ей прямо в лицо. А затем легонько дотронулась до запястья Бывшего Спортсмена. Запястье и вся тыльная сторона руки у него были покрыты жесткими темными волосками, странно контрастирующими с ослепительно белыми манжетами и золотыми запонками. И прикосновение к ним заставило ее содрогнуться. Она не знала, какой должна быть адекватная реакция на все эти признания, а потому заметила только: О! Но ваше лицо то и дело мелькает в газетах!.. Нельзя сказать, чтобы вы отстранились от дел.

Бывший Спортсмен рассмеялся. Он был польщен, и одновременно его позабавило это наивное высказывание.

Ну, уж что касается газет, то вы появляетесь там гораздо чаще, Мэрилин.

Снова многозначительная улыбка, Блондинка Актриса скромно потупилась и принялась терзать пальчиками высокий воротник платья.

Кто? Я? О!.. Но это исключительно ради рекламы. О, как же я все это ненавижу! Особенно подписывать эти дурацкие фото — «С любовью, Мэрилин». А чего стоят все эти письма, которые получает «Мэрилин»! По тысяче в неделю, может, даже больше?.. Но все это временно. Надо потерпеть, пока не накоплю достаточно денег, и тогда буду играть только серьезные роли!.. О, может быть, даже на сцене? В настоящем театре? Я ведь могу работать с любым драматическим коллективом. Я могу поступить в театр с постоянной труппой и определенным репертуаром. Я снова смогу сыграть в «Нашем городке», могу сыграть Ирину в «Трех сестрах». Или Машу?.. А знаете,' о чем я думала, когда играла Розу в «Ниагаре»? Только, пожалуйста, не смейтесь надо мной! Я мечтала сыграть когда-нибудь леди Макбет!

Тут Блондинка Актриса умолкла, видя, что Бывший Спортсмен и не думает над ней смеяться, просто не очень-то понимает, о чем она толкует. Взгляд у него стал тающим, томным, словно они лежали рядом на подушках. И он продолжал себе посасывать свою кубинскую сигару.

И тут Блондинка Актриса вдруг сделала неожиданный вывод: Возможно, то, чем я занимаюсь, не вечно. Но вы, чемпион, спортсмен, которого все любят, — вы навеки.

Бывший Спортсмен задумался над этим ее высказыванием. Он был глубоко тронут, однако не слишком понимал, как ему следует реагировать. Пожал мускулистыми своими плечами и промычал нечто вроде: О'кей. Да, наверное, так.

Типичная импровизация в классе актерского мастерства. Ты инстинктивно понимаешь, что нужно нечто большее, некий драматический поворот, завершающая точка. И Блондинка Актриса страстно выдохнула следующее: О, но по большей части… я мечтаю о том же, что и в-вы. Остепениться. Как любая девушка. Иметь семью… О, я просто обожаю детей! Я без ума от маленьких!..

И тут вдруг из ниоткуда, словно из потайной дверцы в немом фильме, рядом с их столиком материализовался некий индивид. Представился он мистером Классеном. Фермер, сорок три года, из Игл-Блаффс, штат Юта. Наблюдатели не сводили с него глаз. Снайпер, засевший в дальнем углу зала, напрягся и подобрался, все чувства его обострились, как смоченное водой лезвие опасной бритвы. Что это означает? Кто он такой? Навис над Бывшим Спортсменом и Блондинкой Актрисой, которые в немом изумлении взирали на него снизу вверх. Затем мистер Классен открыл бумажник и извлек из него цветную фотографию своего одиннадцатилетнего сына Айка, улыбающегося веснушчатого мальчишки, который, по его словам, был «прирожденным бейсболистом». Но примерно полтора года назад начал терять в весе, постоянно ходил весь в синяках и быстро уставал. И они отвезли его к доктору в Солт-Лейк-Сити, где ему поставили диагноз — лейкемия.

— Это рак крови. А все из-за ядерных испытаний, которые проводит правительство США! Мы это точно знаем! Да все это знают! И наши коровы и овцы тоже отравлены. Прямо рядом с моими полями находится закрытая зона для испытаний. «ПРОХОД СТРОГО ВОСПРЕЩЕН». У меня шесть тысяч акров, я тоже имею свои права! Это правительство США должно платить за переливания крови, которые делают моему Айку. А они ни хрена не платят! Эти ублюдки отказываются даже признать свою ответственность! А я не какой-нибудь там комми! Я стопроцентный американец! Во время последней войны служил в армии США! Пожалуйста, если вы, двое, можете замолвить за меня словечко, поговорить по душам с этим самым правительством США…

Мистер Классен исчез столь же неожиданно и быстро, как появился. Его просто вышвырнули вон. Не успела эта сцена сфокусироваться в глазах многочисленных наблюдателей, как тут же и растаяла в золотистом свечении, исходившем от столика знаменитой парочки. А перед ней уже рассыпался в извинениях покрасневший как рак метрдотель.

И туг вдруг Блондинка Актриса закрыла лицо руками и разрыдалась. Сверкающие, словно бриллианты, слезинки, бежали по ее щекам. Бывший Спортсмен смотрел на нее потрясенный и совершенно смущенный. Мы видели, как ему хотелось взять руки Блондинки Актрисы в свои и успокоить, утешить, но он не смог побороть застенчивость. (О, эти устремленные на них взгляды миллионов незнакомцев! Ведь многие из нас уже перестали смотреть в зеркала и совершенно открыто наблюдали драму, разыгравшуюся за столиком знаменитой пары.) Красивое и немного лошадиное лицо Бывшего Спортсмена потемнело от прилива крови. Он выглядел таким беспомощным и сердился на себя за это. Метрдотель продолжал бормотать извинения, и тут Бывший Спортсмен резко оборвал его — грубо выругался.

О!.. О, п-пожалуйста, прошу вас, не надо! Он ни в чем не виноват. Никто не виноват! Так взмолилась Блондинка Актриса, не переставая плакать и прижимать к глазам салфетку. А затем вскочила, извинилась и выбежала в дамскую комнату. Что это была за сцена!.. Она вышагивала по залу, будто лунатик, за ней трусил трепещущий метрдотель, в воздухе плыли и развевались платиново-белокурые волосы, мягко-скульптурные формы колыхались под розовой тканью тесно прилегающего платья, плиссированная юбочка взлетала при каждом шаге. Глаза всех, кто находился в этот миг в ресторане, были устремлены на ее задик, на совершенно завораживающие движения нижней части ее тела. Прямо как в кино, когда камера долго провожает какой — нибудь удаляющийся объект тоскливым взглядом невидимого и анонимного обожателя. И всем, кто на нее смотрел, даже опытному Снайперу, для которого что кинозвезда, что какой-нибудь спортсмен-чемпион было все едино и представляли они для него не больше интереса, чем разброс дырок в обстрелянной уже мишени, даже ему показалось, что таинственная аура, витавшая над столиком парочки, теперь устремилась за Блондинкой Актрисой. Пока она, вбежав в дамскую комнату, не исчезла из нашего поля зрения.

Там Блондинка Актриса промокнула заплаканные глаза гигиенической салфеткой и возместила урон, нанесенный слезами ее макияжу. Лицо ее горело, будто ей влепили пощечину. Какая ужасная сцена! Когда ты не готова заплакать, от плача становится так больно! И еще этот воротник, который так и впивается в горло, словно ее душат чьи-то пальцы. Как душили бы пальцы Касса, если б он мог сейчас до нее добраться. Она сморкалась, она была возбуждена сверх всякой меры. И вдруг поймала на себе взгляд работницы туалета, выведенной из обычно присущего ей транса неожиданным появлением Блондинки Актрисы и ее возбужденным состоянием.

Женщина с оливковой кожей была на несколько лет старше Блондинки Актрисы. Она робко спросила:

— Мисс? Вы в порядке?

Блондинка Актриса поспешила уверить ее — да, да, в порядке! Потом порылась в своей белой бисерной сумочке. Срочно нужна была еще одна салфетка, которую работница туалета тут же услужливо протянула ей.

— Спасибо!

Дамская комната была декорирована шелковыми розовыми обоями с золотой нитью. Свет приглушенный, мягкий. В зеркале Блондинка Актриса заметила устремленный на нее взгляд темнокожей женщины. Низкий лоб, темные волосы зачесаны назад и скреплены у шеи заколкой, выщипанные брови, срезанный подбородок и маленький улыбающийся рот. Ты красива, а я заурядна, и я ненавижу тебя за это.

Однако ничего подобного. Похоже, женщина была не на шутку встревожена.

— Мисс? Я могу чем-то помочь? Что-нибудь для вас сделать?

Блондинка Актриса разглядывала ее в зеркале. Может, она знакома с этой молодой женщиной? Блондинка Актриса много пила за обедом, шампанское всегда ударяло ей в голову, и от него хотелось или смеяться, или плакать; с шампанским связано слишком много ассоциаций и воспоминаний. И однако же она никогда не могла отказать себе в этом удовольствии — выпить шампанского или красного вина. А тот факт, что весь вечер она провела в обществе Бывшего Спортсмена, чья слава, пожалуй, превосходила ее собственную (и он мог как бы затенить ее собой), еще больше дезориентировал бедняжку. С ней был мужчина, которого можно было назвать истинным джентльменом. Что все остальное в сравнении с этим?..

Именно в этот момент Блондинка Актриса наконец поняла, что знает темнокожую женщину. Это же Джуэлл! Одна из приютских сестер-сироток Нормы Джин. Пятнадцать лет назад они были еще девчонками. И злые мальчишки из приюта передразнивали смешную манеру Джуэлл говорить. Даже Флис, которую Джуэлл просто обожала, даже она иногда над ней смеялась. Джуэлл продолжала смотреть на Блондинку Актрису в зеркале. Ты такая же, как и я, здесь твое место. Вот что читалось в ее взгляде. И Блондинка Актриса уже собиралась улыбнуться и воскликнуть: «О! Это ты, Джуэлл? Мы ведь с тобой вроде бы знакомы?»

Но внутренний голос подсказал: Нет. Не делай этого. Лучше не надо.

В дамскую комнату вошла еще одна женщина, шикарно одетая. Норма Джин тут же шмыгнула в кабинку. Чтобы заглушить журчание мочи, которая со дня Операции (нет, не думать об этом, только не думать!) стала почему-то горячей, жгучей, а мочеиспускание — болезненным, она несколько раз спустила воду в бачке. Как все же неловко! Что, если Джуэлл узнала ее? Что, если Джуэлл, узнав «Мэрилин Монро», узнает и ее, Норму Джин?.. Потому что одна сидела в другой, играла изобретенную для нее роль.

Касс, узнав об аборте, сказал ей по телефону: Только не вини ее! Это ты во всем виновата!

Когда Блондинка Актриса вернулась к раковине, вымыть руки, та, другая дама, слава тебе Господи, скрылась в одной из кабинок. Поскольку автоматической сушилки в туалете не было, Блондинке Актрисе пришлось подождать, пока темнокожая женщина не даст ей полотенце. Она поблагодарила ее и уронила пятнадцати центовую монетку в чашку, стоявшую на полке. И уже собралась выйти, как вдруг женщина сказала резко:

— Простите, мисс!

Блондинка Актриса несколько растерялась и улыбнулась ей. Может, она забыла что-нибудь? Нет, белая бисерная сумочка на месте, она сжимает ее в руках.

— Да? Что такое?

Женщина как-то странно улыбнулась. Она протягивала Актрисе что-то, завернутое в полотенце. Блондинка Актриса, щурясь, всмотрелась и увидела… красный комочек плоти, Размером примерно со стручок фасоли. Он блестел от свежей красной крови. Казался совершенно неподвижным. Нижняя часть тельца отсутствовала, был различим лишь миниатюрный человеческий торс. Лица тоже не было, лишь зачатки глаз, носа и крошечная гневная щелочка рта.

— Мисс Монро? Вот, вы забыли.

Бывший Спортсмен извлек блестящий новенький кожаный бумажник и шлепнул его на стол. Вены на его висках вздулись, в голове стучало. Красивая женщина плакала. И если эти слезы не были ему упреком, то помогли растопить сердце.

«Far Elise»

Это не могло быть случайностью. Ибо в том месте, где она безвыходно обитала весь остаток своей «блондинистой» жизни, случайностей не бывает. Именно здесь я обнаружила, что все не случайно, все необходимо. Одно цепляется за другое, как колючки дикобраза, которые невозможно выдрать из плоти, где они застряли, как якоря.

«Fur Elise» — так называлась эта красивая, постоянно преследующая ее мелодия.

«Fiir Elise» — эту мелодию она играла, вернее, пыталась играть на маленьком белом пианино Глэдис, некогда принадлежавшем Фредерику Марчу. В те давние дни, на Хайленд — авеню, в Голливуде. Глэдис столь многим пожертвовала, чтобы ее дочь, Норма Джин, могла брать уроки музыки и пения. Словно знала, что настанет день и ее Норма Джин будет артисткой. Она всегда в меня верила. А я тогда совсем ничего не понимала. И был у нее учитель музыки, мистер Пирс, которого она обожала и побаивалась одновременно и который, крепко ухватив ее за руку, показывал, на какие клавиши следует нажимать.

— Норма Джин, не глупи. Попробуй еще раз.

Она была одна, когда снова услышала эту музыку. Рассеянно поднималась по эскалатору в универмаге «Баллокс» на Беверли-Хиллз. В понедельник репетиций на Студии не было. И костюма и грима Лорелей Ли («Мэрилин Монро просто рождена для этой роли!») на ней тоже не было. Она выглядела обычной покупательницей с Беверли-Хиллз. Никто бы не узнал ее в этом обличье, она просто уверена. Норма Джин заехала в «Баллокс» купить подарки: для своего гримера Уайти (поистине незаурядная личность и все время заставляет ее смеяться); и для Ивет, секретарши мистера Зет (которая была так добра к ней и так терпелива и свято хранила ее тайну). Она также решила купить для Глэдис красивую ночную рубашку, которую отошлет в Лейквуд с открыткой следующего содержания: С любовью. Твоя дочь Норма Джин. На ней были солнцезащитные очки с такими темными стеклами, что разглядеть цифры на ценниках было почти невозможно, свободного покроя и песочного цвета льняной жакет и льняные же слаксы. На ногах парусиновые босоножки на низкой пробковой танкетке — сущее счастье и облегчение для постоянно ноющих ног. Пышные сверкающие платиновые волосы, слегка встрепанные после сна, она прикрыла аквамаринового цвета шарфом. Она не помнила, сама его купила или же то был чей-то подарок. Ибо на этом отрезке жизни люди вечно совали ей разные подарки. То были предметы туалета, даже драгоценности и фамильные вещи. И из вежливости она просто не могла им отказать и из вежливости всегда восхищалась этими вещами.

Нет, ты примерь, Мэрилин! О, до чего же здорово на тебе смотрится! Пожалуйста, возьми! Бери, я настаиваю!

Итак, поднимаясь по эскалатору на второй этаж универмага «Баллокс», она вдруг услышала звуки пианино и сначала не поняла, что это. Поскольку голова, словно автомат-проигрыватель, была забита обрывками стремительных и ритмичных танцевальных мелодий из музыкальной комедии. Напористая, навязчивая, вульгарная, эта музыка не оставляла ее ни на минуту. Но то, что она услышала, поднимаясь на второй этаж, резко отличалось. То была классика. И не в записи или на пластинке, в этом она была просто уверена. Живая музыка, и исполняет ее настоящий пианист. Он играл пьесу Бетховена «Fur Elise»! Которая так и пронзила ее сердце, словно острым осколком прозрачнейшего стекла.

«Fur Elise» — это произведение исполнял для Нормы Джин Клайв Пирс. Исполнял медленно, нежно и печально на волшебном белом пианино — как раз перед тем, как увезти ее в сиротский приют.

Ее дядя Клайв. «В последний раз, дорогая. Ты меня простишь?»

Она простит. Она уже простила.

Сто, тысячу раз она уже простила всех их.

Вообще-то Мэрилин Монро не имеет ничего общего со своими фотографиями. В жизни она выглядит гораздо моложе, очень хорошенькой и милой. Но красавицей ее никак нельзя назвать. Как-то раз мы встретили ее в «Баллокс», она пришла туда за покупками. И выглядела… ну, как все. Ну, почти, как все.

Словно завороженная, она следовала за звуками «Fur Elise», пока не оказалась на самом верхнем, пятом этаже. Обуреваемая чувствами, она уже почти забыла, зачем здесь, почему оказалась в этом магазине. Она ненавидела ходить по магазинам и делать покупки, к тому же всегда нервничала на людях. Даже в этом одеянии у нее не было уверенности, что чей-то проницательный любопытный и всезнающий взгляд не разоблачит ее, ибо то было время информаторов и свидетелей. (Даже В., невероятно популярная в военное время звезда и стопроцентный патриот Америки, был не так давно допрошен Калифорнийским комитетом по расследованию подрывной деятельности коммунистов и их приспешников в индустрии развлечений. О, если б В. назвал им ее имя! Вполне возможно, она что-нибудь и ляпнула ему в защиту коммунизма? Нет, В. никогда ее не выдаст, не так ли? После всего того, что было между ними?..)

А звуки пианино продолжали притягивать ее, она просто не могла им противостоять. Глаза Нормы Джин наполнились слезами. Она так счастлива! Все в жизни и в карьере складывается как нельзя лучше; думает она теперь больше о будущем, чем о прошлом; и ей дали самую большую на Студии гримерную, которая прежде принадлежала самой Марлен Дитрих, — об одном этом прежде и помыслить было просто невозможно, и все это невероятно радовало и возбуждало. И у нее снова началась бессонница. И чтобы уснуть ночью, утром, днем и вечером она только и делала, что работала, работала, работала, упражнялась и танцевала. Доводила себя до полного изнеможения и еще вечерами, просто падая от усталости, писала дневник.

Но в универмаге «Баллокс» ей запретили мерить одежду. Вообще во всех хороших магазинах запрещали. Потому, что у нее все бедра были в пятнах. Она не носила нижнего белья. Она не была чистой. Эта наркоманка вечно потела и сидела на бензедрине.

Пятый этаж был самым престижным в универмаге. Там продавали безумно дорогие платья «от кутюр», там же находился салон мехов. Пол устилали плюшевые ковры цвета гнилой розы. Даже освещение было каким-то эфирным. На этом этаже Норма Джин примеряла наряды для мистера Шинна, и он купил ей тогда к премьере «Асфальтовых джунглей» белое платье для коктейля. Как легка и радостна была ее жизнь в период Анджелы! Никакого прессинга на «Мэрилин Монро» тогда еще не ощущалось; три года назад «Мэрилин» еще только-только появилась. Один И. Э. Шинн в нее верил. «Мой Иса-ак!.. Мой еврей!» И однако же она предала его. Из-за нее он умер от разрыва сердца. В Голливуде продолжали жить люди, близкие родственники мистера Шинна, которые до сих пор ее презирали, считали шлюхой. А что она, собственно, сделала?.. В чем можно было ее винить? «Я не вышла за него замуж и не приняла от него денег. Я могу выйти замуж только по любви».

Она любила Касса Чаплина и Эдди Дж., но в момент раздражения вдруг съехала с квартиры, в которой они вместе жили. Близнецы… С Близнецами нет и не могло быть никакого будущего, пришлось спасаться бегством. Собиралась она в страшной спешке, взяла только самое необходимое — кое-что из одежды, несколько любимых книг. А все остальное оставила там, даже маленького полосатого тигренка. Ивет предвидела, что это рано или поздно случится. И заблаговременно сняла для Нормы Джин другую квартиру, на Фонтейн-авеню. (Разумеется, Ивет следовала указаниям мистера Зет. Ибо теперь мистер Зет, возглавляющий Студию, стал ревностным сообщником Нормы Джин, почти что сердечным другом, искренне сочувствующим во всем звезде, которая, по сути, являлась для него вкладом на миллион долларов.) И вот теперь еще этот Бывший Спортсмен! Заявил, что любит ее, что никогда еще не любил так ни одну женщину, просил выйти за него замуж. Причем уже на втором свидании, они даже не успели переспать. Возможно ли это? Чтобы мужчина, такой знаменитый, такой добрый и щедрый, с головы до пят джентльмен, вдруг захотел жениться на ней! Ей хотелось признаться ему, что из нее вряд ли получится хорошая жена, что бедному Баки Глейзеру она была плохой женой. Однако победили, как всегда, слабость и страх, что он тут же разлюбит ее. И она услышала свой собственный девичий голосок, говоривший, что и она любит его тоже, да, и, возможно, станет его женой в один прекрасный день.

Разве смеет она разочаровать такого хорошего человека? Разбить ему сердце?

Наверное, я все же шлюха в глубине души… Но не хочу, не хочу ею быть!

Медленно и осторожно приближалась Норма Джин к пианисту. Подкрадывалась к нему сзади. Не хотела мешать. Он сидел за элегантным роялем «Стейнвей», стоявшим у эскалатора, — пожилой джентльмен в белом галстуке и черном фраке. Пальцы порхали по глянцевитым клавишам. Никаких нот перед ним не было, он играл по памяти. «Это он! Мистер Пирс!» Ну, конечно, Клайв Пирс сильно постарел. Ведь прошло целых восемнадцать лет. Похудел, а волосы стали совершенно серебряными; кожа вокруг умных глаз приобрела сероватый оттенок, некогда красивое лицо сплошь состояло из морщин и обвисших складок. Тем не менее он просто превосходно играл на рояле — ради абсолютно равнодушных к его игре, спешащих женщин-покупательниц, которых вовсе не трогала изысканная простота и нежность «Fur Elise». Он продолжал играть среди всего этого шума и нескончаемой трескотни покупателей и продавцов. Норму Джин так и подмывало крикнуть им всем: «Эй, вы, замолчите! Это просто невежливо. Перед вами артист. Слушайте». Но никто на этом этаже и не думал слушать Клайва Пирса, кроме его бывшей ученицы Нормы Джин, правда, теперь уже совсем взрослой. Она прикусила нижнюю губу, приподняла темные очки и вытерла слезы.

А вот что точно нравится Мэрилин, так это фортепианная музыка! Мы наблюдали за ней в «Баллокс», видели, как она слушает игру какого-то старичка пианиста. Может, она и притворялась, но лично я так не думаю. В глазах ее стояли слезы. И еще было видно, что она не носит лифчика, потому что соски так и выпирали через тонкую ткань.

В своей новой, еще толком не обставленной квартире на Фонтейн-авеню Норма Джин устроила возле кровати нечто вроде Пантеона великих мира сего, чьи портреты усердно вырезала из книг и журналов. Среди всех выделялся портрет Бетховена какого-то неизвестного ей художника — мощный лоб, огненный взгляд, всклокоченная грива волос. Бетховен, музыкальный гений. Для которого пьеска «Fur Elise» была мелкой поделкой, незначительным пустячком.

В Пантеоне присутствовали также Сократ, Шекспир, Авраам Линкольн, Вацлав Нижинский, Кларк Гейбл, Альберт Швейцер и один американский писатель, недавно получивший Пулицеровскую премию за драматургию.

После «Fur Elise» пианист сыграл еще несколько прелюдий Шопена, затем мечтательную и томную мелодию Хоаги Кармишеля «Темно-пурпурный». И последнее тоже, казалось, не было случайностью, потому что единственной красивой песней в фильме «Джентльмены предпочитают блондинок» было как раз сочинение мистера Кармишеля — «Когда любовь уходит, идет все кувырком». Ее там поет Лорелей Ли. Норма Джин продолжала благоговейно слушать. Она наверняка опоздает сегодня на несколько деловых встреч, в том числе не явится на самую важную — со своей костюмершей. К тому же она обещала Бывшему Спортсмену, находившемуся сейчас в Нью — Йорке, быть дома ровно в четыре, он должен звонить. Норма Джин пыталась вспомнить, видела ли последнее время Клайва Пирса в каких-нибудь фильмах. Нет, несмотря на весь свой талант, он явно вышел из обоймы; и его контракт со Студией, должно быть, давным-давно разорван. Надо же, опуститься до такого, развлекать покупателей в магазине! Она с удовольствием помогла бы ему, если б могла. К примеру, сняться в какой-нибудь проходной рольке в «Джентльмены предпочитают блондинок». А может, он будет играть там на пианино? «Это самое меньшее, что я могу для него сделать. Ведь я обязана этому человеку столь многим!»

У пианиста наступил перерыв. Норма Джин восторженно захлопала в ладоши и подошла к нему поближе.

— Мистер Пирс? Вы меня помните? Норма Джин.

Клайв Пирс поднялся с табурета и долго и удивленно смотрел на нее.

— Мэрилин Монро? Неужели это вы?..

— Да, да… теперь это я. Но на самом деле я Норма Джин. Помните? Хайленд-авеню? Глэдис Мортенсен?.. Мы жили с вами в одном доме.

Одно веко у мистера Пирса как-то странно опустилось. На обвисших щеках — тонкая, еле заметная сеточка вен. Но вот он широко улыбнулся и заморгал — словно в глаза ему ударил ослепительный свет.

— Мэрилин Монро!.. Я польщен.

В своем строгом наряде, черном фраке с белой бабочкой и ярко начищенных черных туфлях, Клайв Пирс напоминал частично оживший манекен. Норма Джин протянула ему руку для теплого рукопожатия, теперь она делала это смело и уверенно, ибо стала одной из тех, чьи руки люди всегда пожимают с удовольствием (и даже ласково так норовят задержать в своей ладони). И мистер Пирс схватил обе ее руки и не сводил с нее удивленного и восхищенного взгляда.

— Вы ведь Клайв Пирс, я не ошиблась?

— О, э-э, ну, да, конечно, это я. А откуда вы меня знаете?

— На самом деле я Норма Джин Бейкер. Или же Норма Джин Мортенсен, если вам угодно. Вы знали мою мать, Глэдис. Глэдис Мортенсен, помните? Вы были ее соседом и другом. Жили вместе на Хайленд-авеню, ну, вспомнили? В 1935-м.

Клайв Пирс рассмеялся. Изо рта у него как-то странно пахло — так пахли медные монетки, если их долго сжимать во влажной ладони.

— Так давно! Но вас же тогда еще на свете не было, мисс Монро!

— Еще как была, мистер Пирс. Тогда мне было девять. И вы учили меня играть на пианино. — Норма Джин изо всех сил сдерживалась, не хотела, чтобы голос ее звучал умоляюще. Краем глаза она успела заметить собравшуюся чуть поодаль кучку зевак. — Ну, неужели вы меня не узнаете, мистер Пирс? Я была совсем м-маленькой девочкой. И вы учили меня играть «Fur Elise».

— Чтобы маленькая девочка играла «Fur Elise»?.. Но, дорогая, я сильно сомневаюсь…

Теперь у мистера Пирса возникло на лице подозрительное выражение — выражение человека, которого хотят одурачить.

— Мою маму… звали Глэдис Мортенсен. Неужели в-вы и ее не помните?

— Глэдис?..

— И вы были любовниками, так мне кажется. П-просто я хотела с-сказать, вы любили мою маму. Она была такая к — красавица и…

Седовласый джентльмен улыбнулся Норме Джин, едва ли не подмигнул ей игриво. Вашу мать? Какую-то женщину? Нет.

— Моя дорогая, вы точно спутали меня с кем-то другим. Все британцы на одно лицо в этом городе мишурного блеска.^[10]

— Мы жили в одном доме, мистер Пирс. Под номером восемьсот двадцать восемь, на Хайленд-авеню, в Голливуде. В пяти минутах ходьбы от Голливуд-Боул.

— Голливуд-Боул! Да-да, припоминаю этот дом. Совершенно чудовищная развалюха, кишащая тараканами. Слава Богу, я прожил там совсем недолго.

— А потом моей маме стало плохо. Приехали врачи и забрали ее в больницу, помните? А вы были моим дядей Клайвом. Вы с тетей Джесс отвезли меня в сиротский п-приют.

Тут мистер Пирс насторожился. Нахмурился, помрачнел.

— Тетя Джесс? Это что же, очередная дамочка, претендующая на роль моей жены?

— О, нет-нет. Это просто я вас так называла. Вернее, это вы захотели, чтобы я вас так называла. Вас и ее. Но я почему — то не м-могла. Неужели не помните? — Теперь в голосе Нормы Джин звучала откровенная мольба. И она подошла совсем уже близко к этому пожилому господину, который был на несколько дюймов ниже ростом, чем ей помнилось, чтобы любопытные не смогли их расслышать. — Вы учили меня музыке, на таком маленьком пианино цвета слоновой кости. Мама получила его в подарок от Фредерика Марча…

Тут вдруг Клайв Пирс прищелкнул пальцами.

— Мое пианино! Ах, ну да, конечно! Оно до сих пор у меня, дорогая!

— У вас м-мамино пианино?!

— Это мое пианино, дорогая.

— Но… каким образом вы его заполучили?

— Каким образом заполучил? Так, дайте-ка вспомнить… — Клайв Пирс нахмурился и затеребил пальцами губы. Глаза сузились, брови сошлись к переносице — так напряженно он пытался вспомнить. — Полагаю, что домовладелец забрал себе кое-какие вещи вашей мамы в качестве компенсации за неуплату. Она ему сильно задолжала. Да, теперь я точно помню, именно так оно и было. Пианино немного пострадало во время пожара… да, помню, и пожар там точно был. Ну, и я купил его. Привел в порядок, и вот с тех пор оно у меня. Очаровательное маленькое пианино, никогда и ни за что с ним не расстанусь.

— Даже… за очень большие деньги?

Поджав губы, Клайв Пирс раздумывал над предложением. А потом вдруг улыбнулся, и Норма Джин узнала эту его улыбку. Он вновь превратился в ее строгого проказника и плута дядюшку Клайва, которому не следовало слишком доверять.

— Моя дорогая и прелестная Мэрилин, для вас я готов сделать маленькую скидку.

Неким непостижимым образом Клайва Пирса удалось пристроить на эпизодическую роль в картине «Джентльмены предпочитают блондинок». Он играет на пианино на заднем плане в сцене на роскошном трансатлантическом лайнере. А маленькое белое пианино «Стейнвей», некогда принадлежавшее Фредерику Марчу, было приобретено Нормой Джин за тысячу шестьсот долларов, которые она позаимствовала у Бывшего Спортсмена.

Крик. Песня

Не черный лоснящийся лимузин для королевских особ, но безобразный горбатенький «нэш» унылого цвета грязной воды для мытья посуды, в которой успели полопаться все мыльные пузырьки. А вместо шофера в униформе и фуражке с козырьком — непонятное создание с сероватой кожей, не человек, не лягушка, с огромными выпуклыми, как будто стеклянными глазами. Она так и отпрянула от этого взгляда. «О, не смотрите на меня! Это не я». Она наглоталась песку, во рту было сухо. Или они засунули ей в рот кляп из ваты, чтобы заглушить крики?.. Она пыталась объяснить все это женщине с улыбкой на накрашенных губах и в черных сетчатых перчатках, которая подталкивала ее к заднему сиденью «нэша». Пыталась объяснить, что передумала, но женщина не слушала. А руки у этой женщины такие сильные, проворные и опытные.

— Нет! Пожалуйста! Я х-хочу вернуться. Это же… — Девичий, испуганный бездыханный голосок. Мисс Золотые Мечты? Шофер Лягушонок с достойной всяческих похвал ловкостью и быстротой гнал горбатенький автомобиль по сверкающим улицам города из песка. Вроде бы не ночь, и солнечный свет просто слепит глаза, а самого солнца не видно, точно дело происходит ночью.

— Эй, погодите, послушайте… я передумала, ясно вам? Для того мне и г-голова, чтобы думать ею, и если понадобится, передумать!

Песчинки были не только во рту, они попали в глаза. Женщина в перчатках скроила странную физиономию, улыбалась и хмурилась одновременно. Машина дернулась и резко остановилась. Норме Джин давали понять, что они путешествуют во Времени. Любая ром для актера есть не что иное, как путешествие во Времени. Во время которого ты навсегда расстаешься со своим прежним «я». Резкий удар о бордюрный камень! Пролет из бетонных ступеней! Коридор — и в ноздри врывается едкий химический и медицинский запах, так пахло от крупных рук ее мальчика-мужа Баки Глейзера. А вот и сюрприз или неожиданность (как в кино, когда вдруг открывается дверь и все это сопровождается накатом тревожной музыки): элегантно обставленная комната. Приемная для ожидания. Стены отделаны отполированными деревянными панелями, на них висят репродукции картин Нормана Рокуэлла,^[11] вырезанные из «Сэтердей ивнинг пост». Стоят «модерновые» кресла на тоненьких металлических ножках. Огромный полированный стол и на нем… человеческий череп? Пожелтевший, весь в мелких трещинках, и еще, что очень неприятно, у него срезана верхняя часть (результат вскрытия? Неужели они выпилили целый круг кости из твоего черепа?). И набита эта впадина карандашами, ручками и дорогими трубками, которые, видно, курит врач.

Но сегодня у Доктора официальный выходной. Сегодня во второй половине утра Доктор играет в гольф в Уилширском загородном клубе вместе со своим другом Бингом Кросби. И все вокруг залито ослепительным светом. На рассвете она выползла из постели с насквозь пропотевшими простынями, чтобы принять одну, две, три таблетки кодеина.

— Пожалуйста, прошу, послушайте! Ну почему вы меня не слушаете? Я передумала! — Но изменить что-либо было уже невозможно. И она сказала себе, чтобы хоть немного приободриться: Этот свет для стерилизации. Опасность заражения, инфекции будет сведена к минимуму. (Такие странные и смешные мысли часто мелькали у нее в голове во время репетиций и съемок. Наверное, действовали этот слепящий свет прожекторов, интенсивность, с которой всматривался в нее стеклянный глазок камеры, знание того, что, как только начнется съемка, начнет появляться и сам фильм — без всяких усилий с твоей стороны, стоит только мигнуть. Знание того, что на протяжении всего этого времени ты и твой Волшебный Друг сольетесь в единое целое в некоем чудесном и утешительном озарении.) И все же она пыталась еще и еще раз объяснить, что произошла ошибка, что она вовсе не хотела этой Операции.

Да, все это так, но сейчас она в «надежных руках», об этом позаботился сам мистер Зет. Кто же станет рисковать вкладом на миллион долларов?.. Это определенно, ничего страшного ей не грозит. Пока она «Мэрилин Монро», ей ничего не грозит. Никакого риска, пока все под контролем Студии. Чтобы развеселить и успокоить ее, Ивет напевала: Добрые руки прогонят все печали, начистят твои туфли, чтоб они сияли. Добрые руки сутра до поздней ночи… Поняв, что все ее мольбы и уверения им безразличны, что они все равно не послушаются, она произнесла тоненьким сексуально-комичным голоском Лорелей Ли:

— Эй, вы, все!.. Знаете что? Сдается мне, сейчас самое время начать петь и танцевать!

Доктор, услышав эту ремарку, даже не улыбнулся. Хотя вообще улыбался все время. У него была странная грибообразная физиономия с широким и толстым носом, из ноздрей торчали волоски. Называл он ее «моя дорогая» — возможно, пытаясь таким образом убедить, что не знает ее имени и никогда не произнесет его вслух. И она почувствовала облегчение: Доктор не узнал свою знаменитую пациентку. Никто из них не узнавал ее. Она вся дрожала под накинутым на голое тело скользким халатиком. Баки не разрешал ей смотреть на трупы, не хотел, чтобы она видела. Но она видела, и °на знала. Сероватая кожа, глаза, ввалившиеся в глазницы. Ткнешь пальцем в губчатую кожу, и остается вмятина, кожа не пружинит, не выпрямляется. Она кривила и покусывала нижнюю губку, чтобы сдержать истерический хохот, а ее тем временем приподняли и уложили на стол. Зашуршали и сморщились подложенные под нее бумажные салфетки, и она тут же описалась от страха, и они вытерли и убрали все, не сказав ей ни слова, а потом вздернули вверх ее ноги и закрепили в стременах. Ее босые, совершенно голые ноги! Подошвы ее ног так уязвимы!

— О, пожалуйста, только не смотрите на меня! Вы не будете меня фотографировать, обещаете? — Правильно советовала тогда тетя Элси: Все очень просто. Главное держаться от них подальше. Примерно так же по большей части Норма Джин занималась любовью. Лежала недвижимо, счастливо улыбаясь в предвкушении, нежная, неуверенная в себе и надеющаяся, и открывала себя своему любовнику. Дарила себя своему любовнику — разве не этого и только этого хотят по-настоящему все мужчины? К ее удивлению, Бывший Спортсмен оказался очень нежным, хоть и неутомимым любовником". Мужчина постарше, типа В., потел, задыхался и был благодарен. И никогда бы Бывший Спортсмен, джентльмен с головы до пят, не стал бы над ней смеяться или дразнить ее, как Близнецы. Никогда им не прощу, ни за что!

Вот подходящий заголовок для «Сплетника»: «СЕНСАЦИОННОЕ ПУБЛИЧНОЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ: СЕКС-СИМВОЛ МЭРИЛИН СПРАШИВАЕТ: «А ТРАХАТЬСЯ — ЭТО ГЛАГОЛ???» Смейтесь, смейтесь.

И она тоже смеялась. Потому что Доктор щекотал ее резиновыми пальцами. Вездесущие пальцы, они проникали буквально повсюду, вонзались в нее. Оглаживали, как пальцы дяди Пирса, ее бока, заползали в щелочку ее маленькой круглой попки, точно расшалившаяся мышка. И тут же выскакивали обратно — так быстро, что ты и заметить не успевала, что Мышка побывала там. Кодеин притупил ее ощущения, она пребывала в том состоянии, когда чувствуешь боль словно на расстоянии. Похоже на крики, доносящиеся из соседней комнаты. Доктор говорил: пожалуйста, не сопротивляйтесь. Лежите смирно. Боль будет минимальна. Всего один укол — и вы погрузитесь в легкий приятный сон. Нам бы не хотелось удерживать вас силой. «Погодите! Нет. Это какая-то ошибка. Я…» Она отталкивала его руки. Резиновые руки. Она не видела их лиц. Слепил свет над головой. Возможно, она попала в слишком отдаленное будущее, и солнце расширилось и заполнило собой все небо. «Нет! Это не я!»

Слава Богу, ей все-таки удалось соскочить с этого стола. Они кричали что-то ей вслед, но она убежала.

Бежала босая, задыхаясь. О, она может убежать! Пока еще не поздно! Она мчалась по коридору. В нем висел запах дыма. И все равно еще не поздно. Теперь наверх, по ступенькам, дверь была не заперта, и она толчком распахнула ее. Ну, вот, снова знакомые лица! Мэри Пикфорд, Лью Эарс, Чарли Чаплин. О, Маленький Бродяга!.. Чарли — вот кто был ее настоящим отцом. Эти глаза! В соседней комнате послышался приглушенный звук. Да, там находилась спальня Глэдис. Входить туда ей запрещено, но ведь теперь Глэдис там нет. И она вбежала, и увидела бюро. А в нем — ящик, и она должна его открыть. Она дергала, дергала, дергала за ручку этого ящика. Что-то заело? Хватит ли ей сил открыть его? Наконец она все же открыла, и там лежал младенец, дрыгал крошечными ручками и ножками, ловил открытым ротиком воздух. Норма Джин и сама задыхалась, ей хотелось плакать. Крик! Холодный стальной расширитель вошел в ее тело между ног. И они принялись потрошить ее, как потрошат рыбу. Ее внутренности стекали по этому расширителю. Голова ее металась из стороны в сторону, она кричала, пока надувшиеся на горле сухожилия не перехватило.

Младенец крикнул. Всего один раз.

— Мисс Монро? Пожалуйста. Пора.

Надо сказать, уже давно пора. Сколько они звали ее? Деликатно стучали в дверь гримерной. Минут сорок просидела она перед зеркалом, безупречно причесанная, с безупречно наложенным макияжем. Сидела в трансе в роскошном ярко — розовом шелковом халате, в перчатках до локтя, и верхняя часть ее великолепных грудей была обнажена, и сверкающие фальшивые драгоценности дрожали и переливались в ушах, обвивали ее прелестную шейку. И эти словно лакированные губы, они же причинное место, были самим совершенством. Пора. Пора исполнить песню: «Бриллианты — лучшие друзья девушки».

Монро была безупречна. Настоящая профессионалка. Она запоминала каждое слово, каждый слог, каждую нотку, каждый такт и работала с точностью часового механизма. Она не была «персонажем», «ролью». Очевидно, она обладала способностью уже видеть себя в фильме, как мультипликатор. И эту мультипликацию она могла контролировать как бы изнутри. Она контролировала и учитывала все: в том числе и как воспримут мультипликацию люди посторонние, когда в зале погаснет свет.

В этом была вся Монро. Вся она была в фильме, была образом, который однажды увидят и полюбят зрители.

Однажды меня послали за ней. Я постучал в дверь, потом приложил к двери ухо и, готов поклясться, услышал там крик младенца. Не громкий, и вообще маловероятно, чтобы в той комнате был младенец. Но я точно слышал его крик. Всего один.

Бывший Спортсмен и Блондинка Актриса: Предложение

1

Непременно найдутся наблюдатели, которые будут рассматривать этот обреченный с самого начала брак в ретроспективе, словно анатомируя труп. И они непременно станут задаваться вопросом, было ли предложение таковым, каким ему положено быть, а не вынужденным признанием свершившегося факта.

Бывший Спортсмен тихо говорил Блондинке Актрисе: Мы любим друг друга, нам пора пожениться.

В воздухе повисала пауза. И в этой мертвенной тишине Блондинка Актриса шептала: О да! Да, дорогой! А потом смущенно и с нервным писклявым смешком добавляла: Н-наверное!..

(Слышал ли Бывший Спортсмен это последнее слово? Все свидетельствует в пользу того, что нет. Слышал ли Бывший Спортсмен какие-либо другие слова, исходящие из уст Блондинки Актрисы и оскорбляющие его гордость и достоинство? По всей видимости, нет.)

А потом они принимались целоваться. И приканчивали бутылку шампанского. И занимались любовью (или то было в другой раз?) — нежно и с какой-то почти детской надеждой. (И место для этого было выбрано соответствующее — апартаменты в гостинице «Беверли Уилшир» под названием «королевские». Студия поместила Мэрилин Монро в эту гостиницу на одну ночь, после гала-приема на пятьсот гостей по случаю премьеры нового фильма, «Джентльмены предпочитают блондинок». О, что за волшебная то была ночь!) И вдруг Актриса Блондинка неожиданно разрыдалась. И Бывший Спортсмен был глубоко тронут, и сделал то, что делают теперь только любовники в сопливых мыльных операх или герои фильмов сороковых, — сцеловал со щечки любимой каждую слезку.

Говорил при этом: Я так тебя люблю.

Говорил при этом: Я хочу защитить тебя от всех этих шакалов.

Говорил с мальчишеской агрессивностью, приподнявшись над ней на локтях и оглядывая ее всю, как оглядывают путешественники опасную горную или болотистую местность в благодушном заблуждении, что ее не только можно пересечь, но и извлечь из этого море удовольствия и приключений: Хочу увезти тебя отсюда. Хочу, чтобы ты была счастлива.

2

В критические моменты изображение на экране становится как бы вне фокуса. Все остальное предоставляется воображению. И разумеется, запись звука из рук вон плохая. Те из нас, кто умеет читать по губам (очень полезный навык, особенно для фанатов всех разновидностей), имеют очевидное преимущество. И в то же время преимущество это весьма относительное, поскольку Бывший Спортсмен был не только молчуном по природе, но, когда говорил, очень странно двигал губами, словно речь для него была затруднительна. Как будто он не вполне владел ею, как и своими непредсказуемыми и неуправляемыми эмоциями. А Блондинка Актриса, когда не находилась перед камерой (с которой умела «общаться» как ни с одним живым существом), имела раздражающую привычку заикаться, мямлить и глотать слова.

Мэрилин, хотелось нам крикнуть ей. Взгляни на нас. Улыбнись. Настоящей улыбкой. Будь счастлива. Ведь ты — это ты!

Когда Бывший Спортсмен говорил о «шакалах» и о том, что «хочет увезти отсюда» Блондинку Актрису, он имел в виду Студию. (Он знал, как исполнительные продюсеры безжалостно эксплуатируют ее, как мало ей платят в сравнении с теми миллионами долларов, которые она для них зарабатывала.) И не только Студию — весь Голливуд. А возможно даже, и весь этот огромный мир, который, как подсказывал ему инстинкт, несмотря на давно обретенную собственную славу, вовсе не желал ей добра. (Или же им обоим. Ибо кто, как не бейсбольные фанаты, поднимал визг и вой, как смеялись они над Бывшим Спортсменом, когда он, прихрамывая из-за растяжения связок, не мог оправдать их ожиданий?) И вполне понятно, что он испытал чисто мужское презрение при виде всего этого сброда, этой кучки жалких людишек, собравшихся на промытой дождем улице напротив входа в отель (ибо привратник отогнал их от главного входа). Они размахивали дешевыми альбомами для автографов в пластиковых обложках и дешевыми фотоаппаратами «Кодак» и неустанно готовы были Ждать появления «звездной» пары. А если б та не появилась, обожатели утешились бы одним осознанием того, что, хоть и невидные, и недоступные им, смуглый красавец Бывший Спортсмен и его прелестная Блондинка Актриса могут в этот самый момент заниматься здесь, совсем рядом, любовью, спариваться, как Шива и Шакти,^[12] уничтожая и вновь создавая Вселенную.

Словом, как развивались события, примерно ясно. После того, как Бывший Спортсмен пылко заявил: хочу, чтобы ты была счастлива, Блондинка Актриса смущенно улыбнулась и тоже что-то сказала, но слова ее утонули в треске и шорохе помех. Какой-нибудь неутомимый умелец читать по губам, изучив и просмотрев эту пленку несколько раз, неизбежно пришел бы к выводу, что Блондинка Актриса произнесла нечто вроде: О!.. Но я и так счастлива, я была счастлива всю свою ж — жизнь! Затем происходит взрыв, как при образовании новой звезды, — Бывший Спортсмен и Блондинка Актриса сливаются в страстном объятии на смятых шелковых простынях этой фараоновых размеров постели и сгорают от испепеляющей страсти, превращаясь в ничто, — а на экране тем временем яркая вспышка и затемнение.

Это исторический факт. И все вопреки иронии почти соответствует действительности. Мы уже выучились жить с этим, равно как с любым другим непоправимым фактом истории. И первый наш инстинкт — немедленно перемотать пленку и начать просматривать сначала — в надежде, что на сей раз все будет иначе и что нам удастся расслышать слова, произнесенные Блондинкой Актрисой…

Но нет, мы так никогда их и не услышим.

3

На шумной и оживленной премьере фильма «Джентльмены предпочитают блондинок», которая проходила в отреставрированном «Египетском театре» Граумана, что на Голливуд-бульвар, среди света прожекторов, вспышек фотокамер, свистков, криков и аплодисментов доверенная мистера Зет Ивет, осторожная и вкрадчивая, как львица, прошептала на ушко Блондинке Актрисе:

— Мэрилин, я только что узнала. Постарайся быть сегодня вечером в отеле одна. Там тебя ждет сюрприз, нечто особенное.

Блондинка Актриса поднесла сложенную чашечкой ладонь к отягощенному бриллиантами уху.

— Н-нечто особенное? О! О!..

Осколок стекла, пронзивший сердце. В трепетно возбужденном восхитительном состоянии, вызванном бензедрином, любая ремарка, любое замечание, казались преисполненными особой значимости, болезненно-сладко пронзали сердце. Бензедрин и шампанское, ничего себе комбинация! Блондинка Актриса лишь сейчас испытала ощущения, давно знакомые всем в Голливуде.

— Т-так это… мой отец, да?

— Кто?

Оглушительная музыка звуковой дорожки — «Маленькая девочка из Литтл-Рока». Шумная толпа и голос ведущего, анонсирующего фильм, усиленный динамиками. И Ивет не расслышала, да Блондинке Актрисе не очень-то и хотелось, чтобы она это слышала. (Не без воздействия бензедрина она рассудила, что, если таинственный визитер действительно является отцом Нормы Джин Бейкер/Мэрилин Монро, он вряд ли раскроется перед посторонними; он скажет, кто он, исключительно ей, только ей.) Ивет в изящном черном бархатном платье, с ниткой жемчуга на шее, с волосами оттенка олова и уклончивым взглядом оловянно-свинцовых глаз окончательно смутила душу Блондинки Актрисы. Уж я-то тебя знаю. Я видела твое окровавленное причинное место. Видела, как тебя потрошат, словно рыбу. Ивет приложила палец к губам. Секрет! Не могу сказать. Блондинка Актриса, не осознававшая, что впилась в руку этой пожилой женщины мертвой хваткой, точно насмерть перепуганный подросток, решила не обижаться на нее. Решила, что лучше — так непременно поступила бы Лорелей Ли — просто поблагодарить ее.

— Спасибо!

Не бойся, я не притащу к себе в номер мужчину. Напьется. Подцепит кого попало. Вот как они думают о Мэрилин.

Бывший Спортсмен, к крайнему разочарованию высшего руководства Студии, не сопровождал Блондинку Актрису на премьеру. В качестве эскорта для этой обворожительной белокурой красавицы были выбраны исполнительные продюсеры, ее менторы, мистер Зет и мистер Д. Бывший Спортсмен находился далеко, где-то на восточном побережье, был почетным гостем какой-то бейсбольной лиги. Или же он уехал в Ки-Уэст, ловить большую рыбу под названием марлинь вместе с Папой Хэмингуэем, одним из главных своих почитателей? Или же находился в Нью-Йорке, любимом своем городе, где мог затеряться любой человек?.. Там он мог пойти пообедать с Уолтером Уинчеллом в «Сарди», или же пообедать с Фрэнком Синатрой в клубе «Журавль», или же посетить ресторан самого Джека Демпси^[13] на Таймс-сквер и сидеть там за почетным столиком для бывших тяжеловесов, распивая напитки, покуривая сигары и раздавая автографы под боком у легендарного Демпси.

— Знаешь, что такое настоящая «знаменитость», малыш? Это когда тебе платят и платят, просто ни за что, до конца твоей гребаной жизни.

Когда в 1919 году Демпси впервые выиграл чемпионский титул, он потерял вкус к боксу. К рингу. К болельщикам. Даже к лозунгу, который они выкрикивали: «Победа для чемпиона!» И Бывший Спортсмен от души восхищался своим приятелем, тоже бывшим чемпионом, правда, в спорте более мужественном и более опасном, а потому более основательном, чем бейсбол. Ему чертовски нравился этот Демпси, с обвисшей, точно у старого слона, кожей, огромный, жирный, подмигивающий и посмеивающийся — Эй, а я сделал это! Великий Демпси!

Блондинка Актриса не ревновала Бывшего Спортсмена, снисходительно относясь к его мальчишеской привязанности к крутым парням. Блондинка Актриса и сама была не прочь разделить с ним эту привязанность.

Сколько часов, наполненных суетой и треволнениями, понадобилось для того, чтобы подготовить Блондинку Актрису к этому знаменательному событию! Она приехала на Студию ровно в два, опоздав при этом на час. Явилась в слаксах, простом жакетике и парусиновых туфлях на плоской подошве. Она приехала на Студию, даже не удосужившись накраситься, только тронула губы помадой. Ни бровей, ни ресниц! Она еще не приняла полюбившийся за последнее время бензедрин, а потому пребывала в кислом расположении духа. Платиновые волосы были убраны в конский хвост, и выглядела она лет на шестнадцать — этакой хорошенькой, но вполне заурядной выпускницей средней школы в Калифорнии с необычайно развитым бюстом.

— Почему, черт возьми, я не могу быть собой? — жалобно спросила она. — Хотя бы раз в жизни!

Ей нравилось веселить низший студийный персонал. Нравилось слушать, как они хохочут, видеть, что и она нравится им. Мэрилин одна из нас. Она великая женщина. От внимания наблюдателей не укрылось, что временами она была готова отчаянно добиваться дружбы и преклонения со стороны парикмахеров, гримеров, костюмерш, операторов, осветителей — целой армии сотрудников Студии, к которым обращалась только по имени, к примеру: Ди-Ди, Трейси, Уайти, Толстушка. И это безумно нравилось нашей Мэрилин! Она дарила им подарки. Что-то из своих вещей, тоже подаренных, или же покупала специально. Она щедро раздавала им контрамарки. Она никогда не забывала спросить, как здоровье чьей-нибудь матери, прорезались ли у ребенка зубы мудрости, как доживает чей-то там щенок коккер-спаниеля, расспрашивала об их любовных похождениях, которые казались ей куда более захватывающими и занимательными, нежели собственные.

И чтобы я не слышал больше всех этих гадостей о нашей Мэрилин! Иначе вобью твои долбаные зубы прямо в твою долбаную глотку! Она единственная из всех них — человек.

В день премьеры с полдюжины ловких и опытных рук занялись Блондинкой Актрисой. Ей вымыли волосы шампунем и сделали перманент, выбелили потемневшие корни перекисью — такой мощной и вонючей, что пришлось обмахивать Блондинку Актрису веером, иначе бы она непременно задохнулась. Затем снова вымыли волосы, разделили их на пряди и накрутили эти пряди на огромные розовые пластиковые бигуди. А потом посадили под ревущую сушилку и опустили ей на голову прозрачный шлем, точно собрались лечить электрошоком. Кожу на лице и шее распарили, затем охладили и покрыли густым слоем крема. Тело вымыли и смазали маслами, удалив с него все почти невидимые глазу волоски. Затем ее напудрили, надушили, накрасили и оставили сохнуть. Ногти на руках и ногах покрыли сверкающим малиновым лаком — в тон неоновой губной помаде. Уайти, гример, проработал над ней больше часа, и вдруг, к своему ужасу, заметил легкую асимметрию в уже подкрашенных бровях Блондинки Актрисы. Полностью стер эти брови и сделал все заново. Мушка на щеке была передвинута на сотую долю дюйма, затем возвращена на свое прежнее место. Накладные ресницы наклеены на веки. При этом уже совершенно выдохшийся Уайти молитвенным тоном бормотал:

— Мисс Монро, пожалуйста, посмотрите вверх! Пожалуйста, прошу вас, не моргайте! Вы что, хотите, чтобы я выколол вам глаз?

Карандаш для бровей двигался в опасной близости от глаза Блондинки Актрисы, но все обошлось.

К этому времени Блондинка Актриса уже приняла таблетку нембутала — успокоить нервы. И не потому, что так Уж волновалась из-за премьеры (фильм прошел уже несколько предварительных просмотров, получил множество отзывов, в большинстве из которых и фильм, названный хитом сезона, и Мэрилин Монро, «прелестная Лорелей Ли», превозносились чуть ли не до небес). Почему-то она ощущала странную злость и нетерпение. А может, просто скучала по Бывшему Спортсмену?.. Ей вдруг пришло в голову, что он решил не присутствовать на ее триумфе потому, что ему было бы противно видеть, какое внимание уделяют ей. И это ее беспокоило.

Как только Бывший Спортсмен уехал, Блондинка Актриса остро и болезненно ощутила его отсутствие. Когда Бывший Спортсмен находился рядом, им часто нечего было сказать друг другу.

— Но может, так и должно быть в счастливом браке? Две души. И все же…

Появляясь с Блондинкой Актрисой в общественных местах, Бывший Спортсмен так и сиял от гордости. Ему почти сорок, а она так молода, а выглядит еще моложе. После подобных выходов в свет Бывший Спортсмен страшно заводился и занимался любовью с энергией и пылом двадцатилетнего. Однако Бывший Спортсмен приходил в ярость, если какие-нибудь мужчины рассматривали его спутницу особенно пристально. Или же если его ушей достигали чьи-то вульгарные реплики. Вообще он не слишком одобрял появление Блондинки Актрисы на публике, особенно в образе Мэрилин. Для себя он заставлял ее одеваться самым вызывающим образом, для других этого не допускал. Его шокировала и возмутила «Ниагара» — и сам фильм, и эти совершенно непристойные, повсюду развешанные его афиши. Неужели в ее контракте со Студией не обговорены условия контроля над тем, как именно и в каком виде они будут ее «продавать»? Неужели ей безразлично, что ее рекламируют, как какой-нибудь кусок мяса? А когда снимок «Мисс Золотые Мечты» был перепечатан в «Плейбое» на вкладыше в центре, ярость Бывшего Спортсмена не поддавалась никакому описанию. Блондинке Актрисе пришлось объяснять ему, что снимки «ню» находятся вне ее контроля; их выкупили у компании, издающей календари, без ее разрешения и не заплатив ей при этом ни цента. Бывший Спортсмен кипел от негодования и клялся перебить этих ублюдков, всех до одного.

Она сидела перед зеркалом и смотрела себе в глаза. «Может, именно таким должен быть настоящий брак? Этот мужчина хотя бы обо мне заботится. Он никогда и ни за что не будет эксплуатировать меня».

Перед тем как отправиться в кинотеатр, Блондинка Актриса проглотила одну, ну, может, две таблетки бензедрина — чтобы перебить эффект нембутала. Ей показалось, что сердцебиение у нее какое-то замедленное. И больше всего на свете ей хотелось улечься, пусть прямо на пол, и спать. Этим самым счастливым, самым триумфальным своим вечером ей ничего больше не хотелось, кроме как спать, спать. Уснуть, как убитой.

И бензедрин был призван изменить это состояние. О да! На «бенни» всегда можно положиться, он убыстряет сердцебиение, создает восхитительное ощущение пузырьков шампанского, играющих в крови и мозгу. В голову так и ударяет, словно молнией с неба, и становится жарко и весело. И никакой опасности «бенни» не представляет, потому что, как и все остальные препараты, Блондинка Актриса получает его исключительно легальным способом. Она никогда не падет так низко, ей не грозит печальная судьба Джинни Иглз, Нормы Талмидж или же Эйми Семпл Макферсон. Никогда и ни за что не отступит она от предписаний врача. Блондинка Актриса — интеллигентная и умная молодая женщина, что совершенно нетипично для актрис Голливуда в целом. Те, кто был знаком с ней еще с тех времен, когда она была Нормой Джин Бейкер, знали, что эта родившаяся в Л.A. девочка сама пробила себе путь наверх. И студийный терапевт доктор Боб снабжал ее исключительно безопасными препаратами. Она знает, что ему можно доверять, поскольку Студия никогда не станет рисковать вкладом на миллион долларов. Бензедрин, мягкое, щадящее средство, предназначен для «поднятия настроения», обеспечивает «быстрый и сильный прилив энергии», столь необходимый уставшей актрисе. Нембутал, тоже мягкое и щадящее средство, предназначен «для успокоения нервов», для «обеспечения восстанавливающего силы спокойного сна без сновидений», также крайне необходим переутомившейся и страдающей бессонницей актрисе. Блондинка Актриса с тревогой спросила доктора Боба, не вызывают ли эти препараты привыкания, в ответ на что доктор Боб, отечески опустив руку на ее колено в ямочках, заявил следующее:

— Девочка моя дорогая! Сама жизнь есть привыкание. И однако же, как видите, ничего, мы живем и должны жить.

4

Пять часов и сорок минут неустанных хлопот и стараний потребовалось для того, чтобы превратить Блондинку Актрису в Лорелей Ли из фильма «Джентльмены предпочитают блондинок». Но дело того стоило. О, эти радостные толпы, собравшиеся на Голливуд-бульвар! Эти крики:

— Мэрилин! Мэрилин! — Нет, ты должна признать: дело действительно того стоило.

Ее втиснули в платье и зашивали его прямо на ней, стежками. На одно это ушло больше часа. Это было платье Jlope- лей Ли — из кричаще розового шелка, без рукавов и бретелек, с низким вырезом, открывающим верхнюю часть ее сливочно — белых грудей, и сидело оно на ней как влитое. Правда, ее предупредили: дышать осторожно, не делать глубоких вдохов и выдохов. Затем на руки натянули перчатки до локтя, плотные, как хирургическая повязка. Украсили нежные ушки, напудренную шею и запястья сверкающими бриллиантами (на самом деле то были цирконы, бутафория, собственность Студии). А на платиновые волосы осторожно надели «бриллиантовую» диадему, в которой она появляется в фильме всего на несколько секунд. Белая лиса, также собственность Студии, была накинута на обнаженные плечи, а на уже ноющие ноги надели бальные туфельки на шпильке — тоже из шелка и ядовито-розовые. Они были тесные и жутко жали, и Блондинка Актриса могла лишь семенить крошечными детскими шажками. И еще надо было улыбаться при этом и идти, опираясь на руки мистера Зет и мистера Д., которые в своих черных фраках выступали торжественно и мрачно, как распорядители похорон.

Движение по Голливуд-бульвар было перекрыто на несколько кварталов, и тысячи зевак — а может, даже десятки? сотни тысяч? — выстроились рядами по обе стороны бульвара и всячески стремились протиснуться вперед, но их напор сдерживала полиция. Вслед проехавшей веренице студийных лимузинов бросали бутоны красных роз. А эти безумные крики, это дружное заклинание толпы — «Мэрилин! Мэрилин!» — нет, следовало признать, усилия тою стоили, не правда ли?..

Ее ослепили прожекторы, оглушили приветственные крики и свистки, в лицо ей совали микрофон.

— Мэрилин! Скажите нашим радиослушателям: вам сегодня одиноко? Когда вы, двое, собираетесь наконец пожениться?

И Блондинка Актриса с присущим ей остроумием ответила:

— Когда я решу, вы будете первыми, кто узнает. — Игривое подмигивание. — Но я решу прежде, чем он.

Смех, крики, свистки и аплодисменты. И целый поток алых бутонов роз, разлетающихся, точно маленькие птички.

Вместе со своей партнершей по фильму, роскошной брюнеткой Джейн Рассел, Блондинка Актриса посылала толпе воздушные поцелуи и махала рукой, глаза ее сияли, и без того накрашенные щеки раскраснелись еще больше. О, она была счастлива! Она была счастлива! И «БЛИЗНЕЦЫ» (фильм) сохранил это счастье навеки. А что, если сейчас Касс Чаплин и Эдди Дж. где-нибудь в толпе и смотрят на Блондинку Актрису?.. Наверняка ненавидят свою Норму, свою Маленькую Мамочку, свою Ручную Рыбку. И думают: эта сучка предала нас, обманула, лишила отцовства, которое сами они считали если не катастрофическим, то малоприятным событием, но рано или поздно, со временем, смирились бы, прониклись чувствами, сочли бы это знаком судьбы. Нет, даже ее красивые мальчики Близнецы не смогли бы испортить этот праздник Блондинке Актрисе. Не смогли бы отнять у нее это счастье — стоять перед восторженной толпой и принимать приветствия. Поклонники! Прилив бензедрина в чистейшей его форме.

Голливуду это нравится (так, во всяком случае, говорят). Нравится, что на премьере брюнетка Джейн Рассел и блондинка Мэрилин Монро выступают не как соперницы, но как подруги. Что обе эти девушки ходили в одну и ту же школу! «Что за удивительное совпадение. Над этим надо бы как следует поразмыслить. Такое бывает только в Америке!» В присутствии Джейн Рассел Блондинка Актриса выглядела особенно ироничной и еще немного капризной и испорченной девчонкой. В то время как Джейн, истовой христианке, полагалось вести себя сдержанно, выглядеть немного наивной и слегка шокированной. Словом, полная противоположность тем образам, которые они создали на экране.

И вот эти две разодетые в пух и прах красотки стоят на возвышении, улыбаются, машут рукой толпе, обе втиснуты в узкие платья с огромными декольте, обе стараются дышать осторожно, мелкими глотками хватают воздух, и Блондинка Актриса говорит уголком накрашенного рта своей партнерше:

— Послушай-ка, Джейн! Мы с тобой можем устроить хорошенький скандальчик. Догадайся, как?

Джейн хихикнула.

— Раздеться догола, что ли?

Блондинка Актриса одарила ее кокетливым взглядом и легонько ткнула кулачком под пышную, агрессивно выпирающую грудь.

— Нет, детка. Слабо поцеловаться?

Видели бы вы выражение на лице Джейн Рассел!

Восхитительные моменты, подобные этому и неизвестные биографам и историкам Голливуда, сохранил для грядущих поколений документальный фильм «БЛИЗНЕЦЫ».

— Я что, умерла? Что все это означает?

Ее гримерная была буквально завалена цветами. Горы телеграмм и писем. Дилетантски завернутые подарки от поклонников. Ими были безликие, никому не известные и искренне преданные личности, разбросанные по всему Северо-Американскому континенту. Именно они покупали билеты в кино и делали тем самым возможным существование Студии, существование самой Блондинки Актрисы. Вначале, на заре славы, ей это льстило. Она читала письма от «фанатов» и рыдала над ними. О, среди них попадались такие сердечные и искренние! Просто сердце разрывалось читать! Письма того рода, которые могла бы написать сама Норма Джин в восторженном подростковом возрасте, влюбившись в какую-нибудь кинозвезду. Там были письма от калек и инвалидов, от больных какими-то загадочными болезнями, от пациентов военных госпиталей, а также от пожилых людей (или казавшихся таковыми). И еще от людей, подписывавшихся, как могут писать только поэты: «Раненный в самое сердце», «Предан Мэрилин Навеки», «Искренне Преданный La Belle Dame Sans Merci».^[14]

На такие письма Блондинка Актриса отвечала лично. «Это самое малое, что я могу сделать. Эти бедные, сентиментальные люди, они пишут Мэрилин, как можно писать только Деве Марии». (Еще до успеха картины «Джентльмены предпочитают блондинок» Мэрилин Монро получала не меньше писем от поклонников, чем Бетти Грэбл на пике своей славы, и уж гораздо больше, чем та же самая Бетти Грэбл сейчас.) И все это внимание возбуждало и одновременно — беспокоило. Все это внимание подразумевало высокую степень ответственности. Блондинка Актриса мрачно твердила себе: Именно для этого я и стала актрисой. Трогать человеческие сердца.

Она подписывала сотни глянцевых снимков, на которых красовался студийный образ Мэрилин (девушка в свитерке стиля бибоп,^[15] с волосами, заплетенными в косички; или же знойная роскошная девушка с волосами, как у Вероники Лейк; или же летально сексуальная Роза, ласкающая свое обнаженное плечико; или Лорелей Ли, девушка из шоу с детским личиком). И всегда улыбалась на этих снимках с усердием девушки-работяги, вкалывающей по восемь часов на дню на авиационном заводе. Но разве и это тоже не своего рода патриотизм? Разве и это тоже не требует жертв? Еще в раннем детстве, с началом походов в театр Граумана, она, очарованная Прекрасной Принцессой и Темным Принцем, поняла, что кино — это религия Америки. О, и никакой Девой Марией она, разумеется, не была! Она вообще не верила в Деву Марию. Зато верила в Мэрилин — по-своему. Из самых искренних побуждений, из любви к своим поклонникам. Иногда она прикладывалась к снимку накрашенными губами — получался отпечаток. А ниже красовалась размашистая роспись, и она подписывала, подписывала, подписывала, пока не начинало ныть запястье. А перед глазами все плыло. И порой она впадала в панику, а потом наконец поняла: Нет предела людской ненасытности. И этот голод нельзя удовлетворить.

К концу этого «Года чудес», а именно — 1953-го, Блондинка Актриса начала проявлять скептицизм. А что есть скептицизм, как не меланхолия? Быть меланхоличной означало веселить публику. Подобно коверному в цирке, Блондинка Актриса разработала набор фраз, которые безотказно смешили ее ассистентов.

— О, опять эти цветы! Я что, умерла, что ли? А здесь у нас похоронное бюро? Ведь покойникам тоже нужен гример! Ты слышишь, Уайти?

Чем больше они смеялись, тем больше заводилась Блондинка Актриса. Звала:

— Уай-тиии! — подражая гнусавому голосу Лу Костелло, звавшего: «Эб-бооот!» Жаловалась, беспомощно и картинно поводя плечами: — Я просто раба этой Мэрилин Монро! Подписалась на роскошный круиз, как Лорелей Ли, а, по сути, являюсь гребаным гребцом в этой лодке!

Когда на нее, что называется, находило, Блондинка Актриса была просто неподражаема. Говорила, как не говорила нигде и никогда, — низким демоническим голосом. То строила из себя светскую львицу, то была беспредельно вульгарна. Порой студийные служащие даже терялись и не знали, что и сказать. Но все равно смеялись, смеялись до тех пор, пока на глаза не наворачивались слезы. Уайти замечал ей с упреком, как какой-нибудь старый дядюшка:

— Вот что, мисс Монро. Вы ведь это просто так говорите, не всерьез. Если б вы не были Мэрилин, кем бы вы тогда были, а?

Ди-Ди, утирая слезы, говорила:

— Мисс Монро! Вы жестоки. Да любой из нас, любой человек в этом мире с радостью дал бы отрубить себе правую руку, лишь бы стать такой, как вы. И вы это прекрасно знаете.

Упавшая духом Блондинка Актриса бормотала:

— О!.. П-правда?

Переход от одного настроения к другому у нее совершался просто молниеносно! Вы даже представить себе не можете, до него быстро! Прямо как у бабочки или колибри.

И все эти таблетки тут ни при чем. Ну, если и при чем, то разве что самую малость.

5

Но некоторые письма, адресованные Мэрилин Монро, были далеко не столь восторженными. Их даже можно было назвать агрессивными или неприличными — особенно те, где характеризовались физические данные актрисы. Авторами ряда таких писем являлись умственно неполноценные люди. И ее помощники и ассистенты старались их ей не показывать. Однако стоило ей узнать, что от нее прячут какие-то письма, как она самым настойчивым образом требовала показать, и немедленно.

— Может, там написано обо мне что-то важное? Мне лучше знать!

— Нет, мисс Монро, — отвечала мудрая Ди-Ди, — эти письма не о вас. Они о человеке, который вообразил себя вами.

И однако же в том, что тебя обзывают сучкой, шлюхой, белобрысой бродяжкой, было нечто успокоительное и реальное. Когда жизнь вокруг кажется сладким сном, реальное взбадривает, не позволяет расслабляться. И в скором времени даже эти «ненавистнические» письма стали казаться предсказуемыми и обыденными. Ди-Ди была права — обидчики Блондинки Актрисы изливали злобу на воображаемое существо.

— Ну, как кинокритики. Некоторые из них любят Мэрилин, а другие ее ненавидят. Но какое это имеет ко мне отношение, позвольте спросить?

Блондинка Актриса не говорила этого никому, сделала исключение лишь для Бывшего Спортсмена. После того, как он стал ее любовником (и, как ей хотелось надеяться, другом), ибо только Бывший Спортсмен мог это понять. Сказала, что она перебирает все эти груды писем в надежде увидеть знакомые имена: имена из прошлого, имена, которые бы связывали ее с этим прошлым. Ну, разумеется, кое-кто из давнишних знакомых ей написал. В основном женщины, выросшие девочки, с которыми она ходила в среднюю школу в Ван-Найсе и в ту, для младших школьников, на Эль-Сентро — авеню, и еще в ту, для самых маленьких, на Хайленд-авеню. («Ты всегда была так хорошо одета, мы знали, что твоя мама имела отношение к кино. И были твердо уверены, что, когда ты вырастешь, тоже станешь актрисой».) Писали также старые знакомые из Вердуго-Гарденс (а вот от таинственно исчезнувшей Гарриет не было ни слова); женщины, заявлявшие, что встречались с Баки Глейзером до того, как они с Нормой Джин поженились. Их имена Блондинка Актриса никак не могла припомнить. («Кажется, тогда тебя звали Нормой Джин. И вы с Баки выглядели такой счастливой парой, и мы все очень удивились, когда вы развелись. Кажется, тогда была война???») Элси Пириг тоже написала, причем не один, а несколько раз:

Дорогая Норма Джин, надеюсь, ты меня помнишь? Надеюсь, не сердишься на меня? Нет, догадываюсь, что все же, наверное, сердишься, потому как за все эти годы не написала ни строчки. Даже не позвонила ни разу, а ведь телефон у меня не изменился.

Блондинка Актриса разорвала это письмо на мелкие клочки. Она даже не понимала до сих пор, насколько ненавидит эту тетю Элси. Когда пришло второе письмо, а потом третье, Блондинка Актриса торжествующе скомкала их в кулаке и швырнула на пол. Ди-Ди была заинтригована:

— Ой, мисс Монро! От кого это, с чего вы так огорчились? Блондинка Актриса затеребила губу. Была у нее такая совершенно бессознательная манера, словно, как говорили наблюдатели, она хотела лишний раз убедиться, есть ли у нее эти самые губы. И сморгнула слезу.

— От моей приемной мамаши. Я тогда была девочкой. Сиротой. Она пыталась разрушить мою жизнь, потому что ревновала. Выдала меня замуж в пятнадцать, лишь бы я убралась из ее дома. Потому, что ее м-муж влюбился в меня, вот она и р-ревновала.

— О, мисс Монро! Какая печальная история.

— Да уж. Была печальной. А теперь — нет.

Уоррен Пириг, разумеется, не написал ни разу. И детектив Фрэнк Уиддос — тоже. Из всех многочисленных парней, с которыми она встречалась в Ван-Найсе, написали ей лишь Джо Сантос, Бад Скоки да некто по имени Мартин Фулмер, которого она совершенно не помнила. Мистер Хэринг не написал. Ее учитель английского, которого она просто обожала, которому, похоже, очень нравилась. «Наверное, теперь я ему отвратительна. Я так далека от того, чему он меня учил».

Покинув сиротский приют, Норма Джин год или два переписывалась с доктором Миттельштадт. Эта пожилая женщина посылала ей свои богословские публикации, подарки ко дню рождения. Затем переписка оборвалась. Норма Джин догадывалась, что по ее вине, после того, как она вышла замуж. «Да, но почему бы ей не написать мне сейчас? Даже если она не ходит в кино, она должна была видеть Мэрилин. Неужели просто не узнала? Или сердится на меня? Ей отвратительны эти афиши? О, я и ее ненавижу! Она тоже бросила меня, предоставила самой себе».

И еще она очень обижалась, что миссис Глейзер не написала ей ни разу.

И разумеется, не было дня, когда она, входя в гримерную и начиная перебирать письма от поклонников, не подумала бы при этом: Может, отец мне написал? Я знаю, он следит за мной. За моей карьерой.

Хотя не совсем понятно, как мог отец следить за успехами Нормы Джин. Или с чего это Норма Джин взяла, что он это делает.

Проходили недели, месяцы этого «Года чудес», а отец Нормы Джин так и не написал ей. Хотя Мэрилин Монро стала невероятно знаменита, вы наталкивались на ее изображения и имя буквально на каждом шагу. В газетах, колонках светских новостей, на афишах кинотеатров, даже над входами в сами кинотеатры. «Джентльмены предпочитают блондинок» рекламировали самым широким образом! На Сансет-бульвар красовались гигантские постеры! После появления фотографии «ню» «Мисс Золотые Мечты» на центральном развороте в «Плейбое», этом роскошном журнале, ставшем пределом мечты каждого американского мужчины, последовала целая лавина писем и еще больше внимания со стороны средств массовой информации. Блондинка Актриса самым искренним образом пыталась доказать репортерам, что вовсе не давала разрешения на публикацию снимка «Мисс Золотые Мечты 1949» в «Плейбое» или где бы то ни было еще, но что она могла поделать?.. Ведь негативы находились не у нее. Она отдала свои права, сама подписала такую бумагу. И всего за какие-то несчастные пятьдесят долларов, в трудное для нее время, в 1949-м, когда она просто бедствовала.

Газетный репортер Левитикус, известный своим злобным остроумием и скандальными разоблачениями в колонке сплетен в «Голливуд конфиденшиэл», в очередной раз удивил читателей. Опубликовал открытое письмо чуть ли не на целую колонку, которое начиналось следующим образом:

Дорогая «Мисс Золотые Мечты 1949»!

Вы действительно являетесь «Красоткой этого месяца». Равно как и любого другого.

Вы действительно стали жертвой нашей так называемой культуры, являющей собой неприкрытую торгашескую эксплуатацию женской невинности.

Но вы лишь одна из тех немногих, кому повезло. Продолжайте свою успешную карьеру в кино. Удачи вам!

И помните: сами вы более красивы и желанны, даже чем «Мисс Мэрилин Монро», — а это очень, просто потрясающе важно!

Блондинка Актриса была так тронута неожиданной галантностью Левитикуса, что тут же послала ему копию пресловутого фото «ню», которую подписала так: Ваш друг навеки, Мона/ Мэрилин Монро.

Специально для таких случаев Студия сделала распечатку снимков «Мисс Золотые Мечты». «Почему бы и нет? Ведь на них, как ни верти, я. И пусть только попробуют подать за это в суд эти типы, выпускающие календари!»

Однажды, примерно за неделю до премьеры «Джентльмены предпочитают блондинок», Ди-Ди подала Блондинке Актрисе письмо от очередного поклонника, и при этом на лице у нее было какое-то странное выражение.

— Мисс Монро? Я так понимаю, это строго конфиденциальное письмо.

Блондинка Актриса с замиранием сердца выхватила из рук Ди-Ди напечатанное на машинке письмо и прочитала вот что:

Дорогая Норма Джин!

Возможно, это самое трудное из писем, которое мне довелось написать в жизни.

Честно сказать, я сам еще не до конца понимаю, что заставило меня обратиться к тебе именно сейчас. После столь многих лет.

И дело тут вовсе не в «Мэрилин Монро», кем бы она там ни являлась. Ибо у меня есть своя собственная жизнь. Своя карьера (совсем недавно я отошел от дел счастлив этому) своя семья.

Я твой отец, Норма Джин.

Возможно, я смогу объяснить тебе обстоятельства наших взаимоотношений, но только при личной встрече. Де тех пор…

Моя любимая жена, с которой мы прожили долгие годы и которая теперь больна, не знает, что я пишу это. Потому, что очень огорчилась бы, и поэтому…

Я не видел ни одного фильма с «Мэрилин Монро» наверное, не пойду смотреть. Тут, видимо, требуется объяснение. Дело в том, что я всю жизнь проработал на радио всегда предпочитал радио «зрительным образам». Мое недолгое пребывание на Студии в качестве «героя-любовника» открыло мне глаза на все безумие глупость этого мира. Нет уж, спасибо!

Если честно, Норма Джин, я не хочу смотреть эти фильмы с тобой потому, что не одобряю все это голливудское скотство. Мне кажется, я достаточно образованный демократично настроенный человек. Я на все 100 % на стороне сенатора Джоя Маккарти в его борьбе против коммунистов. Я на все 100 % христианин, как и моя жена все ее предки по отцовской и материнской линии.

Считаю, нет никакого оправдания тому, что все мы слишком снисходительно и долго терпим этот Голливуд, известный как настоящее прибежище евреев, где покрывают таких предателей, как небезызвестный тебе «Чарли Чаплин». Чьи фильмы, к своему стыду должен признать, я смотрел и даже платил за это деньги. И есть…

Ты, наверное, удивишься, почему я пишу тебе, Норма Джин, только теперь, через долгие 27 лет. Честно говоря, у меня был сердечный приступ потом я долго и серьезно раздумывал над своей жизнью пришел к неутешительному выводу, что гордиться своим поведением нечего. Моя жена не знает об этом.

Если не ошибаюсь, день рождения у тебя 1 июня, а у меня — 8 июня, так что оба мы родились под одним знаком, Близнецов. Как христианин, я не склонен принимать всерьез все эти старые языческие сказки, но, наверное, все же в характерах людей, родившихся под одним знаком, существует какое-то сходство. Впрочем, я не слишком много знаю об этом, потому как не читаю женских журналов.

Передо мной лежит интервью с «Мэрилин Монро», опубликованное в новом номере «Маскарада». Я читал его, глаза мои стали наполняться слезами. Ты рассказывала журналисту о том, что твоя мать лежит в больнице что ты не знала своего отца, но «ждешь его каждый день и каждый час». Моя бедная Дочь, я этого не знал. Я знал о твоем существовании лишь издали, с расстояния. Твоя слишком требовательная мать отказывалась подпускать меня близко. Проходили годы, расстояние это стало пропастью, которую очень трудно преодолеть. Я посылал твоей матери чеки деньги почтовым переводом, чтобы как-то поддержать тебя. Я не ждал да и не получал никакой благодарности. О нет!!!

Я знаю, твоя мать больная женщина. Но еще до того, как она заболела, Норма Джин, она вынашивала злобу в своем сердце.

Она исключила, выбросила меня из твоей жизни. Но главная жестокость (это мне отлично известно) заключалась в том, что она внушила тебе, будто бы это я оставил вас.

Видишь, какое длинное получилось у меня письмо. Прости старика. Болезнь отступила еще не совсем, но доктор говорит, что я иду на поправку скоро буду совсем здоров. По его словам, он удивлен, принимая во внимание насколько

Надеюсь поговорить с тобой скоро, Норма Джин, только на сей раз лично. Жди меня, не забывай меня, моя драгоценная Дочь. И будет в нашей жизни встреча, когда Дочь Отец смогут достойно отпраздновать свою заочную любовь и воссоединение.

Твой скорбящий Отец

Обратного адреса на конверте не было. Но штемпель был с лос-анджелесской пометкой.

Трепещущая от счастья Блондинка Актриса прошептала: — Это он! — Разложила на столе небрежно отпечатанные листки бумаги, аккуратно и любовно разгладила их. Ди — Ди, исподтишка наблюдавшая за ней, видела, как Блон — о-» динка Актриса повторила этот жест несколько раз, затем принялась перечитывать письмо и сказала снова, обращаясь не к Ди-Ди, а просто как бы размышляя вслух:

— О, это он. Я знала. Я никогда не сомневалась. Знала, что он был где-то близко, совсем рядом, все эти годы. Следил за мной. Я чувствовала это. Я это знала!

Какое же счастье светилось на этом прелестном личике, будет впоследствии вспоминать и дивиться Ди-Ди. Ее было просто не узнать!

6

После того как Ивет шепнула на ушко Блондинке Актрисе, что ее ждет в гостинице сюрприз, вечер премьеры прошел словно в тумане, подогретом бензедрином и шампанским. И события, и лица мелькали и сливались в одно сплошное колеблющееся пятно, проплывали и проскакивали, как прибрежный пейзаж, снятый на пленку с какого-нибудь подпрыгивающего на волнах суденышка. Постарайся быть сегодня вечером в отеле одна. Там тебя ждет сюрприз, нечто особенное. Несмотря на утверждения отца, что он работал на радио и глубоко презирал Голливуд, Блондинка Актриса была убеждена, что отец присутствует на премьере фильма; ведь у него наверняка сохранились связи на Студии, и он вполне мог достать контрамарку. «О, если б он только назвал мне свое имя, я бы прислала ему приглашение. И он бы сидел рядом со мной!» А сейчас он затерялся в разношерстной толпе гостей. О, она знала! Она это чувствовала!

Он — пожилой человек, это ясно. Но не такой уж и старый, вряд ли ему намного больше шестидесяти. А шестьдесят — это ведь еще не старость, особенно для мужчины. Да достаточно посмотреть на того же мистера Зет. Нет, это красивый, благообразный седовласый джентльмен, такой достойный и одинокий. Чувствующий себя несколько неуверенно во фраке, ибо презирает претенциозные события, подобные этому. И все равно он обязательно придет, ради нее. Ведь сегодня действительно совершенно «особенное событие» в жизни его дочери.

Блондинка Актриса вся извертелась, непрестанно оглядывая толпу. Что было очень непросто, поскольку ее, что называется, живьем, «вшили» в кричаще розовое шелковое платье, подчеркивающее каждый округлый изгиб, каждую соблазнительную впадинку ее роскошного зрелого тела. И при этом она сияла ослепительной, как лампочка под высоким напряжением, улыбкой, и обшаривала взглядом толпу в поисках его. Если глаза их встретятся, она точно узнает! Возможно, ее глаза являются зеркальным отражением отцовских. Даже наверняка. Наверняка она больше похожа на отца, чем на мать. Всегда была похожа. О, она всем сердцем надеялась, что ему не будет стыдно за дочь, разряженную, размалеванную и выставленную напоказ, словно большая кукла. «Студийное произведение появилось как раз вовремя, взамен Бетги Грэбл». Она надеялась, что он не передумает и не покинет это сборище, дрожа от отвращения. Разве не писал он, что не смотрел ни одного фильма с ней и не собирается смотреть. «Он не одобряет "скотства"».

Блондинка Актриса отпила большой глоток шампанского, громко расхохоталась — веселые пузырьки щекотали ноздри. «Надо же, «скотство»! Жаль, рядом нет Касса, посмеялись бы вместе». Касс был единственным в Голливуде человеком, которому Блондинка Актриса могла довериться. Он знал о «низменном прошлом Нормы Джин, связанном с бульварной прессой» — именно так он все это называл. Да она могла бы рассказать ему если не все, то почти все.

Когда Блондинка Актриса приняла решение порвать с Близнецами, сделать аборт и согласиться на роль Лорелей Ли в «Джентльменах» — и это несмотря на скромную свою зарплату, составлявшую чуть больше одной десятой от доходов Джейн Рассел, — ее агент прислал ей дюжину красных роз и открытку следующего содержания:

МЭРИЛИН, ИСААК БЫ ТАК ТОБОЙ ГОРДИЛСЯ.

Да, наверное. Да и вообще все ею гордились. Ветераны Голливуда, продюсеры и исполнительные продюсеры, «денежные мешки» и их жены с цепкими злобными глазками — все они улыбались Блондинке Актрисе с таким видом, точно она наконец стала одной из них.

Во время просмотра фильма «Джентльмены предпочитают блондинок», который Блондинка Актриса уже видела несколько раз в полном виде и бессчетное число раз отдельными кусками (ибо в роли Лорелей Ли разве не добивалась она совершенства на съемочной площадке, донимая и выводя тем самым из терпения и актеров, и режиссера?), она вдруг обнаружила, что сосредоточиться ей очень трудно. О, это жаркое кипение крови! Это счастье, стучащее в сердце! Там тебя ждет сюрприз, нечто особенное. Как же рада она, что рядом с ней нет Бывшего Спортсмена; и В. тоже нет (кстати, он явился на премьеру со своей новой дамой, Арлен Дал); и мистера Шинна нет. Она рада, что одна сегодня вечером, в этом есть даже нечто возвышенное и благородное. Нечто особенное. В отеле, в твоем номере. Должно быть, все организовала Студия, снявшая для нее этот номер. Через мистера Зет или его офис, через человека, имевшего полномочия отдать распоряжения администрации «Беверли Уилшир» впустить посетителя в номер, занимаемый Мэрилин Монро. Ее возбуждала мысль о том, что мистер Зет, бывший до недавнего времени ее врагом, всегда говоривший с ней грубо, как с какой-нибудь шлюхой, узнал о ее отце и его стремлении воссоединиться с дочерью и наверняка желал им обоим, и дочери, и отцу, счастья. «Хеппиэнд, прямо как в кино! В конце длинного запутанного фильма». Перед тем как в зале стали гаснуть огни и раздались первые звуки музыки, Блондинка Актриса шепнула сидевшему рядом мистеру Зет:

— Я так поняла, сегодня, после приема, меня ждет в гостинице особенное свидание, да?

И мистер Зет с хитрой мордочкой летучей мыши таинственно улыбнулся и поднес кончик пальца к своим мясистым губам, как только что сделала Ивет. Да, может, все на Студии уже знают? Может, даже весь Голливуд уже знает?!

Они желают мне только добра. Ведь я — их Мэрилин. О, как же я люблю их всех!..

Странно все же — снова оказаться в «Египетском театре» Граумана. Это само по себе уже почти сцена из фильма: Блондинка Актриса возвращается в тот самый кинотеатр, где некогда одинокой маленькой девочкой боготворила таких же белокурых актрис, какой стала сама. После Великой депрессии театр Граумана отреставрировали, что обошлось в кругленькую сумму. Ибо в Америке началась новая эра — эра послевоенного процветания. Началась с превращенных в развалины стран Европы и стертых с лица земли городов Хиросима и Нагасаки. А вдали от них, на другом континенте, мощно и гулко забилось сердце нового мира.

И Блондинка Актриса, известная, как Мэрилин Монро, принадлежала этому новому миру. Блондинка Актриса непрерывно улыбалась. Но ее улыбке недоставало истинной теплоты, чувства или сложности душевной жизни, называемой «глубиной».

Атмосфера в Граумане царила самая оживленная и праздничная. Впрочем, успех картины «Джентльмены предпочитают блондинок» был вполне предсказуем. И она не стала открытием в отличие от «Асфальтовых джунглей» или «Входить без стука», или же «Ниагары» — фильмов, оскорблявших чувства определенной категории зрителей и специально рассчитанных на это.

«Джентльмены предпочитают блондинок» была картиной, заранее обреченной на самый широкий успех, претенциозной, показушной, дорогой — триумф вульгарности и дурного тона, произведением в чисто американском аляповатом стиле, прославляющем победу. Успех был неизбежен, и билеты на нее уже начали продаваться в тысячах кинотеатров по всей стране, и создатели фильма рассчитывали сколотить на нем многие миллионы.

— О Боже, неужели это я? — пропищала Блондинка Актриса, взирая на гигантскую и роскошную женщину-куклу, возникшую на экране, и крепко сжала руки мистера Зет и мистера Д. О, это барабанное биение пульса в крови, вызванное волшебной таблеткой!.. По правде говоря, она сама не понимала, какие чувства испытывает сейчас, да и испытывает ли вообще.

Шедший на Бродвее спектакль «Джентльмены предпочитают блондинок» был по сути своей набором отдельных музыкальных и танцевальных номеров, а вовсе не мюзиклом. Сюжет в фильме был покрепче, но ненамного; впрочем, дело было совсем не в сюжете. Получив сценарий, Норма Джин была просто шокирована примитивностью и бесцветностью своей героини. Ей хотелось, чтобы у Лорелей Ли было больше диалогов, хотелось изменить ее характер, придать новый поворот или отгенок тем или иным ее поступкам, возможно даже — глубину. Но ей, разумеется, не позволили. Она завидовала более «взрослой» и умной роли Дороти, но ей говорили:

— Послушай, Мэрилин, ты же у нас блондинка. Ты — Лорелей.

Блондинка Актриса смотрела фильм, и улыбка на ее лице начала увядать. Эйфория проходила. Ей уже не хотелось думать, что где-то в зале среди зрителей находится ее отец. И о том, что он подумает. Хорошенькая пустышка и вертихвостка Лорелей Ли и ее близняшка-брюнетка, ее друг и наставница Дороти мололи какую-то сентиментальную бредятину и вызывающе шевелили своими роскошными телесами. «Маленькая девушка из Литтл-Рока». О, что, если отец уже выскользнул из кинотеатра, так и не заговорив с ней? Что, если он, содрогаясь от отвращения (которое было вполне оправданным), вообще раздумал встречаться с Нормой Джин, своей дочерью?..

— О, папа! Это существо на экране, это совсем не я.

Как странно! Публика незамедлительно возлюбила Лорелей Ли. И Дороти им тоже понравилась — Джейн Рассел была просто прелестна, тепла, привлекательна, добра и забавна. Но ей, совершенно очевидно, предпочли Лорелей Ли. Почему? Все эти восхищенные улыбающиеся лица… Да просто потому, что Мэрилин Монро была победительницей. А все, как известно, любят только победителей.

Какая все же ирония крылась во всем этом. Ведь все эти люди прекрасно знали: никакой Мэрилин не существовало.

Я не могу провалиться. Просто не имею права. Если провалюсь, умру! Секрет Мэрилин, которого никто не знал. Ее наказанием стала постоянная пульсирующая боль в нижней части живота. Сначала сильнейшее кровотечение (она не возмущалась, она этого заслуживала), затем более медленная и умеренная потеря крови — из ее матки, как слезы, сочилась по капелькам горячая влага. Слава Богу, никто не видит. Это ее кара. Она душилась безумно дорогими французскими духами, которые ей кто-то подарил. Пошатываясь, шла с репетиций и съемок в гримерную и пряталась там, и страшно боялась, что рано или поздно умрет от кровотечения. Пусть думают о ней как о темпераментной женщине; все звезды, все знаменитые актеры и актрисы таковы. Не это самое страшное. Чего стоили ей бессонные блуждания по ночам (когда она была одна, когда Бывшего Спортсмена не было рядом) — действие кодеина заканчивалось, и боли начинали терзать с новой силой. Я создам Лорелей Ли из этой боли. И она сделала это. То было величайшим достижением Нормы Джин, но никто из собравшейся на премьере публики не знал этого, даже не догадывался. А может, они просто не желали знать.

Доктор Боб, посвященный во все подробности Операции, знавший в том числе и об истерике, случившейся с Блондинкой Актрисой в клинике, проявил максимум сочувствия и доброты. Выписал ей таблетки кодеина против «реальной и воображаемой» боли, а также бензедрин — для «прилива энергии» и нембутал, способствующий «глубокому сну без сновидений». И все время повторял при этом в стиле Джимми Стюарта:

— Считайте меня своим самым близким другом, Мэрилин. В этом мире и следующем.

Блондинка Актриса смеялась, но душу ее терзал страх.

Он знает меня. Вдоль и поперек. И изнутри.

И тем не менее на экране красовалась торжествующая Лорелей Ли, кокетливо передергивала красивыми голыми плечиками, запрокидывала хорошенькую головку (этот жест был доведен до абсолютного совершенства, доступного только роботам) и ворковала своим детским сексуальным голоском:

Девушка увянет — мужчина и не взглянет.

Нет радости в старости, нет никакой красоты!

До чего же изящно и мило исполняла Лорелей Ли все эти язвительные лирические песенки! Как ослелительна была ее улыбка! Безголосая Лорелей пела, и оказалось, что голосок ее звучит уверенно и удивительно мило. Лорелей танцевала, и ее тело, не бывшее телом танцовщицы, которое она стала тренировать совсем недавно, оказалось на удивление гибким. Кто мог догадаться, что для этого потребовались часы, часы, часы репетиций? Стертые до крови пальцы ног, постоянная ноющая боль в нижней части живота. А голосом она напоминала младшую сестренку Пегги Ли. Но только, конечно, была гораздо красивее этой самой Пегги Ли!..

— Наверное, я все-таки могу собой гордиться. Правда?

Вот что прошептала бы она на ухо мистеру Шинну, если бы тот сидел сейчас рядом. И крепко держала бы его за руку. О, ему она доверяла!

Наконец фильм кончился. Разумеется, счастливо — двойной свадьбой. Эти прелестные сияющие улыбками и красотой невесты, Лорелей Ли и Дороти, с головы до пят в девственно белом. (Были ли эти красотки девственницами? Сколь ни удивительно, но да, да!) Грянули аплодисменты. Публике понравилась картина, несмотря на всю ее банальность и пустоту. Блондинку Актрису подхватили с двух сторон под руки ее спутники в смокингах и заставили встать. Она плакала. Вы только посмотрите! Мэрилин Монро плачет — настоящими неподдельными слезами! Так растрогана. Восторженные свистки, крики, зал встал, долгая овация.

Ради этого ты убила своего ребенка.

7

«Королевские» апартаменты гостиницы «Беверли Уилшир» располагались в пентхаусе. После просмотра Блондинка Актриса пробыла на роскошном обеде в свою честь меньше часа. Извинилась и ускользнула. Нечто особенное. Приходи одна! В гостиницу она приехала в половине двенадцатого. Сердце частило, как у птички колибри, она боялась, что вот-вот потеряет сознание. В кинотеатре после долгой, сердечной, замечательной овации, которую зал устроил ей с Джейн Рассел, она тайком проглотила еще одну таблетку доктора Боба — просто для поддержания сил, ибо они, как ей казалось, были уже на исходе. С тем, чтобы Лорелей Ли держалась, выглядела, как новенькая, а не скисла, не сдулась, как воздушный шарик, который бросили на грязный пол да еще наступили на него. «Еще одну. Самую последнюю. Только сегодня», — обещала она себе.

Она нашарила ключом замочную скважину. Пальцы дрожали и казались просто ледяными. Даже своего голоса она не узнавала.

— П-привет!.. Кто тут?

Он сидел на кушетке, обитой бархатом, в позе, демонстрирующей полную расслабленность и небрежность. И походил в этот момент на Фреда Астера, вот только фрака на нем не было и осанка похуже. Перед ним, на низеньком столике, стояли хрустальная ваза с дюжиной алых роз на длинных стеблях, серебряное ведерко со льдом и бутылка шампанского. Он был возбужден не меньше Блондинки Актрисы, она слышала его учащенное дыхание. Возможно, он выпил, поджидая ее. Палантин из белой лисы соскользнул с плеч. И ее тут же пронзил какой-то детский страх — ведь она предстала полуобнаженной. Он робко поднялся на ноги — высокая мускулистая фигура, на удивление черные, без проблеска седины, волосы. И пробормотал:

— Мэрилин? — И почти одновременно с ним Блондинка Актриса пролепетала:

— П-папочка?

И они ринулись навстречу друг другу. В глазах ее стояли слезы, она почти ничего не видела. Споткнулась — высокий каблук зацепился за ковер — и он тут же подхватил ее. Она протянула руки; он крепко сжал их в своих. Какие сильные у него пальцы, какие теплые!.. Он смеялся, немного удивленный ее смятением. А потом начал целовать ее, страстно, крепко, в губы.

Ну конечно, то оказался Бывший Спортсмен. Разумеется, это был не кто иной, как ее любовник.

— Я так с-счастлива, дорогой!.. Ты здесь, со мной, ты все — таки приехал.

И они жадно и долго целовались, ласкали и гладили друг друга. Сон сбылся. Он объяснил, что решил вернуться днем раньше; надеялся успеть на премьеру, но опоздал на самолет. Он так по ней соскучился! Она сказала:

— О, дорогой, я тоже по тебе скучала. Все о тебе спрашивали.

И они пили шампанское, и им подали поздний ужин. Бывший Спортсмен заявил, что с утра во рту у него не было ни крошки, и жадно поглощал еду. Блондинка Актриса рассеянно ковырялась в своей тарелке. На торжественном обеде в свою честь она, предвкушая встречу в отеле, не смогла заставить себя проглотить ни кусочка. Аппетита не было и теперь, голова кружилась от радости при виде сидящего рядом Бывшего Спортсмена. А в мозгу все пылало — словно в ярко освещенной комнате, где к тому же на окнах подняты все шторы. Бывший Спортсмен заказал ей печеные груши в бренди с корицей и гвоздикой. Со дня их первого свидания в «Вилларс» он почему-то вообразил, что печеные груши в бренди являются любимым десертом Блондинки Актрисы. Ну, и, само собой разумеется, шампанское было ее любимым напитком, а красные как кровь розы — любимым цветком.

Она нежно называла его «Папочкой». Она называла его «Папочкой» в течение нескольких месяцев, с того дня, когда они стали любовниками.

Бывший Спортсмен, в свою очередь, называл ее «Малышкой».

Еще один сюрприз — он привез ей кольцо. Неужели он все решил и предвидел заранее? Кольцо с большим бриллиантом в обрамлении других бриллиантов, помельче. Она нервно рассмеялась, когда он надевал ей на пальчик это кольцо. И все же интересно, когда это он решил?.. А Бывший Спортсмен говорил тем временем низким напряженным голосом, как будто они ссорились:

— Мы любим друг друга, нам пора пожениться.

И у нее не было никакого другого выхода, кроме как согласиться. Она услышала собственный немного испуганный шепот:

— О да! Да, дорогой. — Потом подняла его руки и зарылась лицом в большие ладони. — Твои руки! Твои сильные красивые руки!.. Я люблю тебя. — Словом, все по сценарию, который она выучила, даже не прочитав.

Бывший Спортсмен спал. Во сне он сильно храпел. Что-то неразборчиво бормотал себе под нос. Он лежал на спине в боксерских трусах (надел их, сходив в ванную, после того как они занимались любовью), грудь обнажена. Он был из тех мужчин, кто сильно потеет и ворочается во сне, скрипит и скрежещет зубами. Теперь же, судя по позе и быстрым дерганым движениям, отбивал мячи, нацеленные прямо в его ничем не защищенную голову. Иногда в такие моменты Блондинка Актриса бросалась утешать и успокаивать своего любовника, но сейчас выскользнула из-под одеяла и принялась расхаживать по ковру босиком. Потом тоже пошла в ванную, предусмотрительно притворив дверь, прежде чем включить там свет. Ослепительно белая плитка, зеркала, отражающие другие зеркала. Волшебный Друг смотрел на нее, словно не узнавая. Видишь, даже шрама никакого не осталось. В отличие от аппендицита или кесарева.

Она прошла в смежную комнату, просторную, строго обставленную гостиную, также входящую в апартаменты. Туда, где они сидели за поздним романтическим ужином, пили шампанское и сильно напились, и целовались, целовались, и давали друг другу клятвы. Просто хочу защитить тебя. От всех этих шакалов. Хочу, чтобы ты была счастлива. Она верила в это. Верила, что у них получится: ведь этот человек так любил ее. Она значила для него больше, чем он для нее. Возможно, ключ к счастью находится в руках того, кто любит меньше. И сама она станет ключом к счастью для этого мужчины. Бывший Спортсмен и Блондинка Актриса.

— Я не смогу этого сделать! Я должна.

Переполненная радостью, она подошла постоять у окна. То было очень высокое и узкое окно, прямо как волшебная дверца в ее снах. Шторы из тонкой прозрачной ткани. Обнаженная женщина стояла у окна на шестом этаже гостиницы «Уилшир». Какое облегчение испытывала она теперь, когда жизнь ее наконец устроилась, определилась! Они поженятся — это решено. И они действительно поженятся в январе 1954-го, и разведутся в октябре 1954-го. Они будут любить друг друга глубоко и искренне, но слепо и неумело; и возненавидят друг друга, как два раненых зверя, которые в отчаянии кидаются рвать друг друга когтями и клыками. Возможно, она заранее знала все это. Возможно, вызубрила весь этот сценарий наизусть.

На противоположной от гостиницы стороне улицы дежурила горстка самых преданных, самых отчаянных поклонников. Кого они ждали, зачем?.. Ведь уже почти два часа ночи. Их было человек двенадцать — пятнадцать, в основном мужчины. А два или три типа — вообще неопределенного пола. Их вывело из ступора мимолетное движение в окне на шестом этаже. Блондинка Актриса с жадным детским любопытством всматривалась в их лица, и они казались одновременно знакомыми и незнакомыми, как лица, которые видишь во сне. А сами эти сны кажутся нам какими-то чужими, словно пересеченная местность в тех же снах, по которой ты бредешь беспомощно и слепо и чувствуешь себя младенцем на руках матери. Куда наши матери приносят нас, потом ставят на ноги, и ты уже должен идти сам.

Блондинка Актриса увидела высокого и тучного альбиноса, она заметила его еще накануне вечером, когда стояла на открытой трибуне возле театра Граумана. Продолговатую голову альбиноса обтягивала вязаная шапочка, на лице застыло выражение почти благоговейного восхищения. Рядом с ним стоял мужчина пониже с молодым безбородым лицом и маленькими сощуренными глазками за стеклами очков. К груди он прижимал какой-то предмет, по-видимому, нечто очень для него ценное — может, видеокамеру?.. Была среди них и долговязая женщина с круто выступающим подбородком, в джинсах и шляпе с обвисшими полями; в руках она держала матерчатую сумку, битком набитую какими-то вещами. (Может, эта женщина — Флис? Но Флис давно умерла.) У всех этих людей были альбомы для автографов в пластиковых обложках, а также фотоаппараты. Словно глазам своим не веря, все они как по команде дружно двинулись вперед. И, задрав головы, уставились на окно на шестом этаже, где Блондинка Актриса распахнула прозрачные занавески. «Мэрилин! Мэрилин!» Одни тянулись к ней, другие судорожно щелкали фотоаппаратами. Молодой человек поднял видеокамеру повыше, над головой.

Но какой образ могла запечатлеть эта камера в такой темноте и на таком расстоянии?.. И что все они видели? Обнаженную женщину, спокойную и сияющую, неподвижную, как статуя?.. Платиновые волосы встрепаны после любовных утех. Влажные, полураскрытые губы. О, эти губы, их не спутать ни с чьими другими! Бледные голые груди, темные тени сосков. Соски, как глаза. И затененная впадинка между бедрами. «Мэрилин!»

Вот таким образом удалось пережить эту долгую ночь.

После свадьбы: Монтаж

Она изучала мимику: первенство тела над духом, природный «разум» тела. Она занималась йогой: то была наука правильно дышать. Она читала «Автобиографию йоги». Она читала «Дорогу дзэн»^[16] и «Книгу дао»^[17] и записывала в дневник: Теперь я совершенно новая личность в новой жизни! Каждый день у меня счастливейший в жизни. Она сочиняла стихи в стиле хайку^[18] и дзэн:^[19]

(Хотя в те дни она не слишком страдала бессонницей. Вернее, в те ночи.) Занималась игрой на пианино, самостоятельно. Долгие мечтательные часы просиживала за маленьким белым пианино, которое перекупила у Клайва Пирса, починила, настроила и перевезла к себе в дом. Правда, пианино уже нельзя было назвать в строгом смысле белым, оно приобрело оттенок слоновой кости. Тональность получалась или диезной, или бемольной, в зависимости от того, какой частью клавиатуры пользоваться. Мистер Пирс был прав: она никогда не играла «Fiir Elise» Бетховена и ни за что не научится играть. Ну, во всяком случае, так, как следовало бы играть «Fur Elise». Но ей все равно нравилось сидеть за пианино, осторожно нажимая на клавиши, пробегая пальцами от дискантовых нот до басов. Если она слишком старательно и энергично нажимала на басы, ей казалось, откуда-то из глубины вод доносится до нее бархатный мужской баритон и ему вторит женское сопрано. Ты говорила мне, что у тебя ребенок. Ты говорила мне, что у тебя будет этот ребенок. А затем вдруг прорезался голос Глэдис, и Норма Джин всякий раз вздрагивала, слыша эту перекличку: Никому никогда не позволю удочерить моего ребенка! Пока жива, этого не будет, никогда!

И еще ее часто обнимал муж, который ее просто обожал. Обнимал и держал крепко-крепко, и руки у него были такие сильные, мускулистые. Как бы ей хотелось нарисовать его, этого красивого мускулистого мужчину! Этого доброго своего мужа — папочку. Нет, лучше сделать его скульптуру. И вот она начала брать уроки рисования. Вечером, по четвергам, в Академии искусств Западного Голливуда, и нельзя сказать, чтобы муж это одобрял. И еще она училась готовить ему итальянскую еду, когда они ездили навещать его родителей в Сан-Франциско, что случалось довольно часто. И свекровь учила Блондинку Актрису готовить любимые блюда Бывшего Спортсмена, всякие там итальянские соусы и ризотто. Газет она почти не читала. Бульварные газеты и журналы не читала вовсе. С голливудскими людьми виделась мало. У нее был новый адрес и новый номер телефона. Она послала своему агенту бутылку шампанского с запиской:

Она читала «Учение Нострадамуса». Она перечитывала «Науку и здоровье» Мэри Бейкер Эдди. У самой у нее здоровье было просто отменное, спала она хорошо и надеялась в самом скором времени забеременеть — в первый раз, так она сказала Бывшему Спортсмену, который был ее мужем, ее Папочкой и который обожал ее. Он снял для нее просторный дом в стиле гасиенда, к северу от Бель-Эр и к югу от Стоун-Каньон-резервуар. Дом прятался за высокой каменной стеной, увитой бугенвиллеями. Иногда ночами она слышала легкий шорох на крыше и у окон, точно кто-то скребся к ним в дом. И думала: должно быть, паукообразные обезьяны! Хотя прекрасно понимала, что никакие паукообразные обезьяны здесь не водятся. Муж спал крепко и не слышал ни этих звуков, ни каких-либо других. Спал он в боксерских трусах, и во время сна короткие кудрявые седеющие волоски на его груди, животе и в паху становились влажными, а кожа маслянисто блестела от пота. Это был «папочкин» запах, и он ей страшно нравился. То был запах настоящего мужчины! Сама она только и делала, что принимала душ, мыла волосы шампунем, часами лежала в лечебных ваннах. И припоминала при этом, что то ли в сиротском приюте, то ли в доме у Пиригов ей приходилось пользоваться ванной, где уже успели помыться другие, иногда целых пять-шесть ребятишек. Но теперь она могла наслаждаться собственной ванной сколько угодно долго, лежать там и сонно нежиться в воде с хвойными солями, делать дыхательные упражнения, предписанные йогой.

Глубоко вдохнуть. Задержать дыхание. Затем медленно выдыхать, следить за тем, как воздух выходит из нее пузырьками. И повторять при этом: Я ДЫШУ. Я ДЫШУ.

Она уже не была Лорелей Ли, с трудом вспоминала, кто она такая, эта Лорелей Ли. Фильм уже принес студии миллионы долларов и принесет еще, а она за все свои труды и старания получила меньше 20 000. Но не слишком переживала по этому поводу, потому, что уже не была Лорелей Ли, которую интересовали лишь деньги и бриллианты. Не была она и Розой, решившей убить обожавшего ее мужа; не была Нелл, пытавшейся убить ту маленькую несчастную девочку. Нет, если она и вернется к игре, то будет играть исключительно серьезные роли. Возможно, станет театральной актрисой. Она всегда восхищалась театральными актерами, только их и считала «настоящими». Иногда она каталась на велосипеде или бегала вокруг водохранилища. Иногда замечала на себе взгляды посторонних. Соседей, которые знали, кто они такие, Бывший Спортсмен и его жена, Блондинка Актриса, знали, но никогда не нарушали их покоя. Ну, или почти никогда! Правда, попадались и другие — люди, выгуливающие своих собак, прислуга из соседних домов, мужчины со скрытыми камерами. Были персонажи видимые и невидимые. Ей казалось, что Отто Эсе еще жив и что он не одобряет ее брака с Бывшим Спортсменом. Как и ее любовники, Близнецы, которые поклялись (о, она точно знала это!) отомстить. Будто не хотели, чтобы их ребенок умер. Будто бы не понуждали ее к этому. То было счастливое и спокойное время для Блондинки Актрисы, и она начала понимать, что жизнь состоит из дыхания. За вдохом следовал выдох. Как просто! Она была счастлива! Совсем не несчастна, как Нижинский, который в конце концов сошел с ума. Великий танцор Нижинский, которого все обожали. Нижинский, который танцевал только потому, что в танце было его предназначение. Ему просто предназначено было сойти с ума, и вот что он говорил:

Я плачу от горя. Я рыдаю потому, что слишком счастлив. Потому, что я — Бог.

Иногда они с мужем вместе смотрели телевизор, но того интересовали лишь спортивные программы. Она сидела, глядя на голубой экран, но мысли ее витали где-то далеко-далеко. И она видела себя в узком пурпурном, расшитом блестками платье, летящей в небесах, словно статуя, сорвавшаяся с какого-то воздушного аппарата, — руки раскинуты, белые волосы развеваются по ветру. Делала над собой усилие, торопясь отпустить замечание по поводу спортивного эпизода, промелькнувшего на экране, или спросить мужа, что там произошло. Обычно она формулировала свои вопросы следующим образом: О, что это все означает? Боюсь, я пропустила главный момент. В перерывах на рекламу муж терпеливо объяснял.

Она избегала смотреть по телевизору новости — из страха, что выплеснувшееся на экран зло мира ее расстроит. В Европе Холокост закончился, теперь он незримо и незаметно распространялся по всему миру. Поскольку нацисты эмигрировали в другие страны, она это знала. Особенно много их было в Латинской Америке (ходили даже слухи, что сам Гитлер туда сбежал). Известные нацисты проживали инкогнито в Аргентине, Мексике, а также в городе Ориндж, штат Калифорния. Ходили слухи, будто бы высокопоставленные нацистские чины сделали себе пластические операции, пересадили волосы, словом, полностью изменили внешность. И теперь успешно занимаются банковским бизнесом, а также «международной торговлей» в Лос-Анджелесе. Один из самых талантливых сподвижников Гитлера, человек, писавший для него все его речи, работал инкогнито на какого-то калифорнийского конгрессмена, часто мелькавшего в новостях и известного своей яростной антикоммунистической пропагандой.

Сидя за маленьким белым «Стейнвеем», некогда подаренным Глэдис самим Фредериком Марчем, она снова становилась Нормой Джин и медленно и тихо наигрывала несложные детские пьески. Мистер Пирс подарил ей ноты «Вечеров в деревне» Бартока. Бывшему Спортсмену звонил его адвокат, предупредил, что ее могут вызвать по повестке. Она об этом не думала. Она знала, что мистер Икс, мистер Игрек и мистер Зет были допрошены Комитетом по расследованию антиамериканской деятельности и что они «назвали имена». И из-за них уже пострадал один человек, драматург Клиффорд Одетс. Но мистер Одетс не был ее драматургом. Она думала не о политике, а о том, как правильно дышать. Ведь дыхание — чрезвычайно важный процесс, это способ подумать о душе и не думать о политике или о ребенке, которого выскребли из нее и выбросили в ведерко, как выбрасывают мусор. И еще это способ не думать о том, что, возможно, сердечко ее ребенка успело трепыхнуться один или два раза, перед тем как его настигла немедленная смерть. (По уверениям Ивет, смерть в таких случаях наступает немедленно, и все это вполне легально и принято в самых цивилизованных странах, в частности Северной Европы.)

Но чаще всего она вообще не думала обо всех этих вещах, не читала газет, не смотрела новостей по телевизору. Где-то вдалеке, на краю света, в Корее, войска ООН оккупировали чреватую опасностями территорию, где царили варварские обычаи и порядки, но ей не хотелось знать печальных подробностей. Ей не хотелось знать о ядерных испытаниях, которые правительство США проводило всего в нескольких сотнях миль к востоку, в Неваде и Юте. Возможно, за ней действительно наблюдали правительственные информаторы, возможно, Монро даже была внесена в пресловутый «список», но ей не хотелось думать об этом. Да и к тому же разве мало было таких списков, разве мало было в этих списках имен в том, 1954 году?..

Не в силах повлиять на событие, мы должны проходить мимо в молчании, подобно вечно вращающимся сферам небесным.

Так говорил Нострадамус. Она читала также Достоевского, «Братьев Карамазовых». Ее глубоко тронул образ Грушеньки, этой по-детски жестокой белогрудой и сладкоголосой двадцатидвухлетней девицы, чья яркая пейзанская красота была недолговечна, как цветок, но чьей горечи хватило бы на века. О, в другой жизни она, Норма Джин, непременно бы родилась Грушенькой! Она читала короткие рассказы Антона Чехова, зачитывалась ими ночи напролет, и в эти моменты переставала понимать, где находится, кто она такая, и резко вздрагивала и вся сжималась при любом прикосновении (раздраженного мужа, к примеру) подобно не защищенной раковиной улитке. Она читала «Душечку» — и была Оленькой! Она читала и обливалась слезами над «Дамой с собачкой» — она становилась молодой замужней женщиной, которая влюбляется в женатого мужчину, и это переворачивает всю ее жизнь! Она читала «Два Владимира» — и становилась молоденькой женой, которая без памяти влюбилась, а потом разлюбила собственного мужа-соблазнителя! А вот дочитать до конца «Палату № 6» она была просто не в силах.

«Это счастливейший день в моей жизни».

Она непременно возьмет с собой в Токио пурпурное расшитое блестками платье на тоненьких, как спагетти, лямках, с приколотой к правой груди сверкающей рубиновой брошью, напоминавшей сосок. Она очень нравилась в этом платье Бывшему Спортсмену. Оно обтягивало ее плотно-плотно, как кожура сосиску, а по длине было чуть ниже колена; не дешевое платье, но выглядит сущей дешевкой. И она, втиснутая в него, выглядит настоящей дешевкой, проституткой, дающей клиентам по умеренным ценам. И это ему почему-то нравилось, правда, не всегда. Она тайком захватит это платье в Токио, но будет носить его не там, нет, только не в Токио.

А на этих ваших занятиях по рисованию есть мужчины — натурщики? Так порой шутливо спрашивал он, но поглядывал при этом искоса, что означало, что он вовсе не шутит. Тут главное не попадаться, не спешить отвечать не раздумывая. И она отвечала в духе Лорелей Ли, чем всякий раз доставляла ему удовольствие. Во всяком случае, он смеялся утробным лающим смехом.

— Господи, Папочка! Знаешь, я как-то даже не заметила!

Ее завораживали и пугали женщины-натурщицы.

И она часто просто смотрела на них, забыв о том, что надо рисовать. Рука с зажатым в ней углем замирала, прекращала легкие волнистые движения. И не раз эта хрупкая черная палочка крошилась и ломалась в ее пальцах. Иногда приходили молодые натурщицы, но чаще всего нет. Одной женщине было, должно быть, под пятьдесят. И среди них не было ни одной красавицы. Даже тех, кого принято называть хорошенькими, не было. Они приходили без макияжа; волосы не уложены, а зачастую даже не расчесаны. Глаза смотрели скучно. Похоже, им были совершенно безразличны дюжины взирающих на них студентов. А возраст самих «студентов» варьировался от чуть ли не детского до старческого, и все они обступали натурщицу со всех сторон и пялились на нее с неподдельной искренностью и любопытством бездарей. «Словно нас здесь нет. А если и есть, тоже ничего не значит».

У одной из женщин-натурщиц были толстый, сильно выпирающий живот, отвислые груди и жилистые небритые ноги. У другой лицо сплошь состояло из острых углов и глубоких морщин и походило на тыкву, приготовленную к Хэллоуину;^[20] к тому же кожа у нее была странного морковного отгенка, а из — под мышек и в паху торчали кустики жестких волос. Были натурщицы с безобразными ногами, грязными ногтями. Была одна натурщица (она напоминала Норме Джин задиристую девчонку из сиротского приюта по имени Линда), у которой на левом бедре красовался буро-коричневый серповидный шрам длиной, наверное, дюймов в восемь. Ее потрясал сам факт, что такие непривлекательные женщины не только осмеливаются снимать с себя одежду перед посторонними людьми, но и, похоже, не испытывают ни малейшего дискомфорта или смущения оттого, что их так пристально рассматривают. Она ими восхищалась! Нет, правда! Но они редко заговаривали с кем-либо в студии, за исключением преподавателя. И почему-то избегали смотреть людям прямо в глаза. Даже не глядя на часы, они всегда точно знали, что пришло время перерыва или перекура, и тут же набрасывали свои жалкие мышиного цвета халатики, совали ноги в жалкие потрепанные шлепанцы и быстро и с самым вызывающим видом выходили из комнаты.

И если даже кто-либо из натурщиц или студентов знал, что эта застенчивая молодая белокурая женщина, которую преподаватель представил всем как «Норму Джин», на самом деле не кто иная, как Мэрилин Монро, виду они не подавали. Им было плевать! (Нет, время от времени они все же поглядывали на нее, исподтишка. Она ловила на себе их взгляды. Цепкие, как рыболовные крючки, правда, впивались они в нее ненадолго. Какие же ледяные глаза! Норма Джин ни разу не осмелилась улыбнуться в ответ.)

Однажды после занятий Норма Джин набралась храбрости и подошла к молодой женщине со шрамом (чье имя, разумеется, было вовсе не Линда) и спросила, не желает ли та выпить с ней чашечку кофе.

— Спасибо, но мне надо домой, — пробормотала натурщица, избегая смотреть в глаза Норме Джин. И направилась к двери с уже зажженной сигаретой в руке. Что ж, тогда… может, ее подвезти? — Спасибо, но за мной заедут. — Норма Джин улыбалась ослепительной улыбкой Мэрилин, которая всегда производила впечатление. Но в данном случае улыбка не помогла. И она подумала: А ведь она и есть Линда. И прекрасно, черт возьми, знает, кто я такая. Кто я сейчас и кем была тогда.

Стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, Норма Джин заметила:

— Просто я хотела сказать, что в-восхищаюсь вами. Нет, правда. Ну, что вы н-натурщица и все такое.

Женщина выпустила густую струю дыма. На ее простоватом замкнутом лице не было заметно и тени иронии, но сам этот жест, этот дым, выпущенный в сторону Нормы Джин, как бы подразумевал иронию и пренебрежение.

— Вот как? Что ж, очень мило.

— Потому, что вы очень храбрая.

— Храбрая? С чего это вы взяли?

Норма Джин колебалась, улыбка по-прежнему не сходила с ее лица. То было чисто рефлекторное движение Мэрилин, это милое и чувственное растягивание губ в улыбке. И оно мало чем отличалось от генетически запрограммированного рефлекса новорожденного, который улыбается милой и нежной улыбкой, преисполненной надежды. Улыбкой, которая, казалось, так и говорила: люби меня.

— Да с того, что вы даже не хорошенькая. Совершенно нет. Вы уродливы. И тем не менее снимаете одежду перед незнакомцами.

Натурщица расхохоталась. Возможно, Норма Джин произнесла эти слова не вслух? Возможно, эта женщина вовсе не была никакой Линдой, но ее сестрой, актрисой, которой просто не повезло? Возможно даже, она употребляет наркотики, и у нее есть любовник, который ее избивает? Норма Джин сказала:

— Потому… о, прямо не знаю, как и сказать… я бы, наверное, так не смогла. На вашем месте.

Натурщица снова рассмеялась и уже в дверях обернулась и заметила:

— Еще как смогла бы, Норма Джин. Если б тебе понадобились деньги. Готова побиться об заклад твоей славненькой круглой попкой.

— Это счастливейший день моей жизни.

Во время медового месяца она постоянно смущала его этой фразой, произносимой в присутствии официантов, гостиничных служащих и даже мексиканок горничных, которые с улыбкой взирали на эту красивую беленькую gringa,^[21] не понимая, о чем это там она лопочет. «Это счастливейший день моей жизни». И не было ни малейшего повода усомниться в искренности ее слов. Да разве не являются непреложной истиной слова из Священного Писания, где говорится о том, что каждый день есть благословение Господне, каждый день — счастливейший в нашей жизни?.. Она гладила и ласкала его лицо, оно казалось ей прекрасным даже небритым. Точно расшалившаяся молоденькая женушка дергала она колкие седеющие волоски на его груди и руках, игриво сжимала в ладонях валики жира, образовавшиеся на талии, которых так стеснялся Бывший Спортсмен. А потом принималась покрывать поцелуями его руки, чем смущала уже окончательно. А иногда зарывалась лицом ему в пах — и это его дико возбуждало. Ибо приличные девушки не целуют мужчин в такие места, и она это знала. Но знал ли он, что она знала? Может, считал ее слишком наивной?

По утрам они выходили вместе на пляж бегать вдоль самой кромки зеленовато-аквамаринового океана. Бывший Спортсмен не переставал удивляться, что женщина может бегать так быстро и долго.

— Но, дорогой, я же как-никак танцовщица! Или ты забыл? — Однако она всегда уставала раньше его и стояла и смотрела, как он бегает один.

Оральным сексом она с мужем не занималась. Как, впрочем, и он никогда не порывался заняться этим со своей законной женой. По Голливуду долго ходила байка, докатившаяся затем до Сан-Франциско, где ее особенно любили рассказывать в магистрате, в коридоре рядом с залом судебных заседаний. Что будто бы буквально за несколько минут до гражданской свадебной церемонии она позвонила своему другу, Левитикусу, репортеру одной бульварной газетенки. И заявила следующее:

— Ну все. Мэрилин Монро отсосала последний в своей жизни член.

Исходя из чего удивленный газетчик понял, что Блондинка Актриса и Бывший Спортсмен наконец поженились — тихо, без всякой шумихи, после долгих месяцев бурных спекуляций на эту тему в разного рода изданиях.

Все же везунчик этот Левитикус! Чем не сенсация?..

Ей прислали повестку с приглашением явиться в Сакраменто, где она должна была предстать перед Советом по расследованию подрывной деятельности. Бывший Спортсмен принялся инструктировать ее: говори только правду. В ответ на что она сказала: я вовсе не обязана говорить этим людям правду. Он сказал: если знаешь коммунистов, назови их имена. Она ответила: не назову. Он, удивленный, заметил: но ведь тебе нечего скрывать, не так ли? Она сказала: это мое личное дело, что мне скрывать, а что — нет. Она увидела, что ему хочется ударить ее, но он этого не сделал. Потому, что любил ее; и потом он был не из тех мужчин, кто станет бить человека слабее себя, и уж тем более — женщину. Особенно ту женщину, которую любил. Рассказывали какие-то совершенно безобразные истории о том, будто бы Бывший Спортсмен бил свою первую жену. Но то было давно, Бывший Спортсмен был в те времена молод и горяч, к тому же бывшая жена постоянно его «провоцировала». Теперь же он говорил спокойно и тихо: я этого просто не понимаю. И еще: мне это не нравится. Она сказала: мне тоже не нравится. Наверное, она целовала его. Называла Папочкой. Он сносил ее поцелуи с презрительным молчанием.

Впрочем, в конце концов благодаря стараниям студийных адвокатов вызов на допрос перед «контрольным советом» заменили частными слушаниями. И эти частные слушания вылились в не что иное, как элегантный ленч в уютном обеденном зале здания магистрата. И никакого допроса не было. И конфронтации тоже не было. И ни газетчики, ни представители каких-либо других средств массовой информации там не присутствовали. В конце этого почти трехчасового ленча Блондинка Актриса раздавала членам совета автографы, а также студийные фотографии Мэрилин Монро — в неограниченном количестве.

Чистая душа. На занятиях по мимике и жесту нам внушали, что тело наделено своим собственным природным языком, что речь тела тонка и музыкальна. Тело как бы предваряет обычную речь. И зачастую может высказать куда больше, нежели просто слова. Нас просили раскрыть свою внутреннюю сущность мимикой и жестами.

Вначале молодая белокурая женщина избегала наших взглядов. Сидела на корточках, обняв колени, и молча слушала. На ней были спортивные тряпичные тапочки и мужская рубашка, выбеленные волосы небрежно подхвачены шарфом. На лице ни следа косметики (но нам было знакомо это лицо). Сидела, забившись в уголок, а глаза ее были устремлены куда-то далеко-далеко, за линию невидимого горизонта. Затем она робко и неуверенно двинулась вперед. Она поднималась медленно, как лучик восходящего солнца. Вытянула руки и стала на носки, и стояла, выпрямившись, как струнка, пока все ее тело не начала сотрясать мелкая дрожь. Затем она медленно пошла по комнате, по-прежнему вглядываясь в невидимый горизонт. И начала танцевать, совершенно беззвучно. Словно в трансе медленно кружилось ее тело. Вот она сняла рубашку, словно не осознавая, что делает. Скрестила руки на обнаженных покачивающихся грудях. А потом, не выходя из транса, улеглась на пол, свернулась калачиком, как ребенок, и тут же уснула или притворилась, что спит.

Прошла долгая магическая минута. И невозможно было определить, является ли это упражнением по мимике и жесту или самым настоящим сном. А может, это было и то и другое. Когда прошла еще одна минута, наш преподаватель обеспокоенно опустился перед ней на колени и окликнул:

— Норма Джин?

Молодая белокурая женщина по имени Норма Джин крепко спала. Понадобились некоторые усилия, чтобы разбудить ее. Разумеется, мы знали, кто она такая. Знали ее студийное голливудское имя. Но через него все равно просвечивала сущность этой женщины. Чистая душа. И это было прекрасно и не имело ни имени, ни названия.

Только потому, что он безумно любил ее. И ему было невыносимо видеть, как она превращается в дешевку. Позорит себя. Свое и его имя. Эти фотографии, эти кадры из фильмов! Эти проклятые шакалы! Да к тому же платили ей сущий мизер по этому так называемому контракту. Да всем на свете известно, что Голливуд — самый настоящий бордель! Позволяют им выставлять себя напоказ, будто они какие шлюхи. Уличные проститутки. Но теперь совсем другое дело, теперь они женаты. Что скажет его семья, что скажут все родственники в Сан — Франциско? Его друзья, знакомые? Его поклонники, наконец?..

Он женился на ней по любви, и все газеты не преминули опубликовать тот позорный факт, что его отлучили от церкви. Сему виной развод и последующий брак. Церковь запрещает разводы. Но он сделал это ради нее! Из любви к ней! А она выставляет себя напоказ, точно кусок мяса. А эти обтягивающие платья — того гляди лопнут прямо на ней! И при ходьбе она так вызывающе вертит бедрами. И не говорите мне, что это смешно! Это совсем не смешно. Груди прямо так и вываливаются из платья. Этот обед в честь вручения премии «Фотоплея». Эта церемония вручения «Оскара». Говорила, что не пойдет, а сама пошла. Так кто ты есть после всего этого? Кусок мяса, да? Все знают, что представляет собой этот Голливуд. Ее имя в газетах. И его тоже. Молодожены ссорятся? На людях? Да ничего подобного! Грязные лжецы! Гребаная ложь, больше ничего! В жизни своей ни разу не поднял руки на женщину. Да как она смеет его провоцировать?..

Она лежала голая и дремала. Уже почти полдень, а она никак не может проснуться. Накануне на занятиях по мимике и жесту (или то было несколько дней назад?) она провалилась в глубокий сон и, похоже, до сих пор не может окончательно из него выйти. Если бы у нее были «пробуждающие» пилюли доктора Боба!.. Но их не было. Рассерженный муж выхватил их из руки и спустил в унитаз.

Так вот ты кто! Кусок мяса, да?

Папочка, нет! Я вовсе не хочу этим быть.

Тогда скажи им, что ты отказываешься. От съемок в этом новом фильме. И весь разговор.

Но, Папочка, я же должна работать! Это моя жизнь.

Скажи им, что хочешь играть только хорошие роли. Серьезные. Скажи им, что увольняешься. Скажи, что муж запретил.

Да, да. Обязательно. Так и скажу.

И она попробовала заплакать. Но ничего не получилось. Слезы не текли. Она испугалась: ей еще и тридцати нет, а она выплакала все свои слезы? Я убила своего ребенка. Выдавила две скудные слезинки. Своего ребенка! Зачем? Но заплакать как следует все равно не получалось. Казалось, глаза набиты песком и во рту тоже песок. А там, где положено находиться сердцу, песочные часы, полные песка и перевернутые. И он все течет, течет…

На самом деле она просто заболела. Острый приступ аппендицита.

Подумала в панике: у нее начались схватки. Она все же родит своего ребенка. Рассерженного демонического младенца, который перекручивал все ее внутренности, младенца с огромной головой, которая разорвет ее пах пополам. А муж поймет, что не он отец этого ребенка, и удушит ее своими сильными красивыми руками. Испуганная и виноватая, терзаемая болью, она разбудила его. И он обнаружил ее в ванной, она сидела голая, привалившись к краю белой фарфоровой ванны, и раскачивалась из стороны в сторону, изнемогая от боли, потея. И запах от нее исходил, как от перепуганного насмерть животного, — кислый гнилой запах физического страха. Бывшему Спортсмену были знакомы эти симптомы. Он даже испытал нечто похожее на облегчение, определив их. Еще в молодости ему удалили гнойный аппендицит. Он тут же вызвал «скорую», и ее срочно доставили в больницу «Ливанские кедры».

По Голливуду долго ходила очередная байка об этих часах смятения и треволнений; рассказывали, что будто бы дежурный хирург, узнавший знаменитую пациентку, едва она успела переступить порог операционной, тут же увидел приколотую к ее груди записку, нацарапанную неверным почерком.

ПРОЧЕСТЬ ДО ОПЕРАЦИИ, это очень важно!

Дорогой доктор!

Постарайтесь отрезать как можно меньше! Я. понимаю, что могу показаться вам тщеславной и глупой, но дело тут не в этом. Дело в том, что я женщина, вот почему это так для меня важно. У вас у самого есть дети, и вы должны понимать… Пожалуйста, доктор! Я знаю, у вас получится! Спасибо вам, и да хранит Господь вашу добрую душу, Дорогой Доктор! Только не удаляйте яичников и, пожалуйста, постарайтесь, чтобы шрамы были поменьше. Заранее благодарна вам от всего сердца.

Мэрилин Монро

Со дня премьеры фильма «Джентльмены предпочитают блондинок», с той самой ночи, когда она согласилась стать женой Бывшего Спортсмена, от мужчины, назвавшего себя ее отцом, не было ни слова. Твой скорбящий отец…

Она никому не рассказывала об этом письме. Она ждала.

Она поехала в Лейквуд навестить Глэдис. Поехала одна. Теперь у нее был сверкающий «студебеккер» сливового цвета с откидным верхом. На Студии на нее злились — за то, что отказалась от съемок в новом фильме, — поэтому на студийную машину рассчитывать было нечего. Бывший Спортсмен предложил ее отвезти, но она отказалась.

— Ты увидишь мою маму и только огорчишься. Она больная женщина.

Так Бывшему Спортсмену и не довелось познакомиться с Глэдис Мортенсен. И они ни разу в жизни не виделись.

Правда, она показывала ему снимок, сделанный в декабре 1926 года. Глэдис со своей малышкой Нормой Джин на руках. Бывший Спортсмен вглядывался в эфирное создание, женщину с изможденным лицом, глазами Гарбо и тоненькими выщипанными бровями. На руках она держала ребенка — с таким видом, словно это нечто удивительное и доселе невиданное. Держала пухленького младенца с влажным ротиком и темно-русыми кудряшками в виде запятых на макушке. Блондинка Актриса осторожно и робко покосилась на него — ведь во многих отношениях она совсем не знала своего мужа. Ибо любовь к мужчине состоит вовсе не в том, чтобы как можно лучше узнать его. Скорее напротив, лучше не знать. А быть любимой мужчиной — значит преуспеть в создании объекта для любви, который бы ничем не затуманивался и не искажался.

— Да! Моя мама и я. Давно это было.

Бывший Спортсмен слегка поморщился. Интересно, почему? Изучал этот черно-белый снимок, наверное, несколько минут. И ему никак не удавалось сформулировать то, что он хотел сказать. Были ли то слова жалости, сочувствия, любви, даже боли, неизвестно.

В Лейквуде Блондинка Актриса снова стала Нормой Джин Бейкер, чье прибытие было встречено с обычным почтительным и тщательно скрываемым возбуждением. На ней были туфельки на среднем каблучке и очень строгий, но изящный сиренево-серый габардиновый костюм с прямым, совсем не облегающим, жакетом. Здесь она не была «Мэрилин Монро» — и давала это понять всем своим видом. Однако же какая-то блондинистая аура Мэрилин все же сопровождала ее, как повисший в воздухе аромат духов. Она привезла подарок для персонала: нарядную десятифунтовую коробку швейцарского шоколада ассорти. «О, мисс Бейкер! Большое спасибо». «Ну зачем же это вы, мисс Бейкер? Не стоило!» Улыбающиеся глаза останавливались на ее кольце. Со времени последнего визита в Лейквуд она вышла замуж за знаменитого на весь мир Бывшего Спортсмена. «Чудесный выдался день, не правда ли? Наверное, хотите отвезти вашу маму куда-нибудь погулять?» «Идемте со мной, мисс Бейкер. Ваша мама проснулась, и ей не терпится увидеть вас». На самом деле нельзя сказать, чтоб Глэдис Мортенсен так уж не терпелось увидеть Норму Джин, возможно, ее вовсе и не предупредили о прибытии дочери. А если даже и сказали, она тут же забыла. Норма Джин привезла подарки и Глэдис, но предпочла сладкому фрукты — корзину мандаринов и блестящего пурпурного винограда. Она привезла также «Нэшнл джиогрэфик» — потому что это был качественный журнал с чудесными фотографиями, которые наверняка понравятся Глэдис. И приложила к нему последний выпуск «Скринленд» с портретом Блондинки Актрисы на обложке. Снята она была в сдержанной и элегантной позе, а наверху красовалась надпись, набранная крупными буквами: «У МЭРИЛИН МОНРО МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ».

Глэдис взглянула на все эти дары и поморщилась. Может, ей хотелось конфет?

Норма Джин нежно, но не слишком пылко обняла мать — она знала, Глэдис терпеть не может крепких объятий. Легонько чмокнула пожилую женщину в щеку. День сегодня у Глэдис выдался хороший, сразу видно. Еще по телефону Норме Джин сообщили, что недавно у Глэдис была депрессия, но теперь «она вышла из этого состояния почти на все сто процентов». Волосы вымыты шампунем, и одета она была в хорошенький розовый стеганый халатик, который Норма Джин купила ей в «Баллокс». Правда, на нем виднелись пятна, но Норма Джин решила не обращать внимания. Под кроватью стояли, аккуратно составленные вместе, розовые шлепанцы в тон халату. На стене, рядом с бюро, красовалось нечто новенькое: изображение Иисуса Христа с обнаженным пылающим сердцем и сияющим нимбом вокруг слащаво-красивого, как у какого-нибудь киногероя, лица. Что-то вроде католической иконы? Должно быть, подарил кто-то из пациентов. Норма Джин вздохнула, как будто перед ней разверзлась пропасть, на дне которой стояла крошечная фигурка, — кажется, то была ее мать.

И еще она с удивлением и радостью увидела, что на бюро, прислоненное к зеркалу, стоит свадебное фото в рамочке, которое она послала Глэдис. Невеста в жемчужно-белом платье улыбалась счастливой улыбкой. Жених высокий, красивый, с изумительно очерченными бровями, отчего больше похож на актера, чем на спортсмена. И Норма Джин подумала: Она не выбросила снимок! Должно быть, все же любит меня.

Глэдис, жуя виноград, хихикнула.

— Этот мужчина — твой муж? Он хорошо тебя знает?

— Нет.

— Что ж, тогда ладно, — мрачно кивнула Глэдис.

Норма Джин с радостью увидела, что мать совсем не постарела за то время, что они не виделись. Даже напротив, выглядела моложе. В ней появилось что-то игривое, девичье. И смотрела она с хитрецой. Обнимая ее, Норма Джин чувствовала, какие хрупкие и тоненькие, просто птичьи, у нее косточки. А какие тонкие черты лица у Глэдис!.. И эти загадочные глаза — ну в точности как у Гарбо. И это почти неземное выражение, что сумела запечатлеть камера много-много лет назад. Глядя на Глэдис, Норма Джин от души радовалась тому, что мать выглядит сейчас, как в 1926-м, моложе, чем сама Норма Джин теперь. Недаром Бывший Спортсмен так долго разглядывал тот снимок. Был очарован Глэдис. Впрочем, ненадолго.

А вот от тонких, тщательно выщипанных и подведенных карандашом бровок Глэдис остались лишь жидкие кустики седых волос.

Врачи доложили Норме Джин, что в хорошую погоду Глэдис непрерывно бродит по больничному саду. Она из самых активных пожилых пациентов. Физическое ее состояние в полном порядке. Они говорили и говорили, а Норма Джин дивилась бодрому и веселому настроению матери. Возможно, это быстро пройдет, но по крайней мере она хотя бы на время вышла из мрака и ступора, в котором иногда пребывала подолгу. И Норма Джин не удержалась от сравнения. Как не похожа ее мать на новую свекровь — плотную низенькую коренастую итальянку с большим носом и тенью темных усиков над верхней губой, огромным отвислым бюстом и круглым выступающим животиком. Она хотела, чтоб невестка называла ее «мамой». Надо же, мама!

Глэдис, подобно птичке, примостилась на самом краешке кровати, сидела, болтая ногами. Шумно поедала виноград, сплевывая косточки в кулачок. Время от времени Норма Джин, не говоря ни слова, брала бумажную салфетку и забирала косточки у матери. Если не считать легкого лицевого тика и характерно уклончивого взгляда, Глэдис мало походила на психически больную. Манеры раскованные, настроена вполне благодушно. Прямо Норма Джин, наглотавшаяся волшебного бензедрина доктора Боба. Глэдис говорила о «международных новостях», сокрушалась по поводу «этих событий в Корее». Выходит, она читает газеты? Чего сама Норма Джин последнее время почти не делала. Эта женщина не более безумна, нем я. Но она спряталась от мира. Она позволила этому миру победить себя.

Нет, с Нормой Джин этого не случится.

Глэдис переоделась в брюки и блузку, и Норма Джин вывела ее на прогулку. День стоял умеренно прохладный, туманный. Бывший Спортсмен называл такие дни «вне времени и места». В такие дни обычно ничего особенного не происходит. Ни тебе бейсбольных матчей, ни внимания поклонников. Именно из таких дней и состоит по большей части жизнь, когда ты на пенсии, или без работы, или в подвешенном состоянии, или же умственно больной, — ты нигде, ты вне времени.

— Возможно, я уйду из кино. Как говорится, «на пике славы». Мой муж не хочет, чтобы я снималась.

Ему нужна жена, ему нужна мать. Я имею в виду… мать его детям. И я тоже этого хочу.

Глэдис, должно быть, слышала, но ничего не сказала. Резко отшатнулась от Нормы Джин, словно ребенок, возжелавший гулять самостоятельно.

— Тут можно срезать. Вот сюда. — И повела Норму Джин в сиренево-сером габардиновом костюме и новых элегантных туфлях по какому-то узенькому, выложенному кирпичом проходу между двумя больничными зданиями. Над головой ревели вентиляторы. В лицо, как пощечина, ударила ядовитая вонь перегорелого жира. Мать с дочерью вышли на широкую травянистую лужайку, а затем спустились с холма по дорожке, усыпанной гравием. Норма Джин лишь усмехалась про себя — что, если за ней сейчас наблюдают? Она опасалась, что кто-либо из персонала, возможно даже сами врачи, тайком фотографируют ее; чтобы доставить им удовольствие, она даже один раз позировала в кабинете главного врача вместе с ним и еще несколькими сотруд-) шками, улыбалась своей знаменитой улыбкой Мэрилин. Достаточно? Ах, что вы, сущий пустяк.

Впрочем, сейчас никого с фотоаппаратом или камерой видно не было. И никто не следил за Блондинкой Актрисой, когда над ее головой широко распахнулось небо, а солнца видно не было, оно лишь слабо просвечивало через облака. Даже жаль, что такой момент для съемки упущен. Драгоценные, пульсирующие, как сердце, секунды жизни упущены. Разве не вся жизнь в конечном счете вне времени и пространства и неизбежно теряется, если нет под рукой камеры — запечатлеть и сохранить все это?..

— На Студии мне предлагают сниматься только в секс — фильмах. В роли всяких тупиц! Вот что они собой представляют. Одно название чего стоит: «Зуд седьмого года»! Мой муж считает, что все это просто унизительно и отвратительно. А это их изобретение, «Мэрилин Монро» — резиновая кукла для секса, это они хотят, чтобы я была такой. И будут употреблять эту куклу до тех пор, пока она не износится. А потом выбросят ее на помойку. Но он видит их насквозь. Ведь и его в свое время тоже пытались эксплуатировать, очень многие. И он, по его словам, совершал ошибки. И еще он говорит, что я могу учиться на его ошибках. Для него все голливудские люди просто шакалы.

И в их число входят и мой агент, и те, кто притворяется, будто бы возмущен тем, что творится на Студии. «Всем им только одного надо, эксплуатировать тебя, — говорит он. — А я хочу просто любить тебя».

Эти последние слова странно завибрировали в воздухе, как будто отдаленный звон колокольчиков, раскачиваемых ветром. А Норма Джин все говорила и говорила, словно отвечая на безмолвные возражения Глэдис.

— Я занимаюсь техникой мимики и жеста. Хочу начать все сначала, с нуля. Может, перееду в Нью-Йорк, поступлю в школу актерского мастерства. Буду учиться играть по-настоящему. Как играют на сцене, а не в кино. Мой муж не возражает вроде бы. Хочу жить в совсем другом мире. Не в Голливуде. Хочу жить в… о, Чехов! О'Нил! Анна Кристи. Хочу сыграть Нору в «Кукольном доме». Разве «Мэрилин» не идеально подходит на роль Норы? А вообще настоящее актерское мастерство — это просто жить. Быть, существовать. В кино они лепят твою роль из отдельных кусочков, из тысяч не связанных между собой сценок. Как в мозаике, в головоломке, с тем отличием, что не ты сама складываешь эти кусочки вместе.

Глэдис резко оборвала ее:

— Видишь скамейку? Я всегда любила на ней сидеть. Но тут кого-то убили.

— Убили?

— Они наказывают тебя, если ты не подчиняешься. Не хочешь глотать их яд. Если держишь его во рту, за щекой и отказываешься проглотить. Это запрещено.

Голос Глэдис звучал визгливо, возбужденно. О нет, подумала Норма Джин. Пожалуйста, только не это!

Прикрыв глаза ладонью и что-то бормоча под нос, Глэдис торопливо прошмыгнула мимо скамейки. Это была та самая скамейка, на которой мать с дочерью сидели много раз, глядя на обмелевший ручей. Теперь уже Глэдис говорила, бурно, захлебываясь, не в силах совладать с эмоциями. Всему виной этот разлом Сан-Андреас. Совсем недавно в районе Лос-Анджелеса были отмечены сотрясения почвы, но настоящего землетрясения не было. По ночам к ней в палату заходили люди и снимали фильм о ней, Глэдис. И что-то делали с ней разными хирургическими инструментами. И подначивали других больных воровать у нее. А во время землетрясения много чего случилось, потому что событиями просто некому было управлять. Но ей повезло — ее никто не убил. Никто не придушил ее подушкой.

— Они уважают пациентов, у которых есть семья. Как у меня. Я здесь ВИП. Важная персона. Нянечки только и знают, что ворковать: «Ах, когда же Мэрилин приедет навестить вас?» А я и отвечаю: «Да почем мне знать? Я ведь всего лишь ее мама». И еще они все время расспрашивали об этом бейсболисте, интересовались, собирается ли за него замуж Мэрилин. НУ, и мне надоело все это, я им и говорю: «Ступайте и спросите у нее сами, если вам больше нечего делать. Может, она вам всем подберет женишков».

Норма Джин робко хихикнула. Мать говорила быстро, низким, как бы набирающим скорость голосом, и это был дурной знак. Это был голос с Хайленд-авеню, пытавшийся перекричать шум хлещущего из крана кипятка.

А началось все это, как только они вышли из узкого прохода между домами, покинули сферу сдерживания.

— Давай присядем, мама. Вот, смотри, какая славная скамеечка.

— Славная скамеечка! — фыркнула Глэдис. — Нет, иногда, Норма Джин, ты говоришь прямо как какая-нибудь дура! Как все остальные.

— Иначе как-то не п-получается, мама.

— Так научись. Ты же не идиотка!

В прохладном туманном воздухе слабо попахивало серой, и вот наконец они добрели до самого дальнего угла больничных владений. И над ними нависала двенадцатифутовая изгородь, увенчанная проволокой. Глэдис запустила пальцы в щели изгороди и бешено затрясла. Сразу стало ясно — это и была цель ее прогулки. И Нормой Джин овладело паническое ощущение, что обе они, и она, и Глэдис, являются пациентами лейквудской клиники. Что ее обманом завлекли сюда и теперь поздно, уже не выбраться.

И одновременно она понимала — глупости. Согласно калифорнийским законам на то, чтобы поместить ее в клинику, требовалось разрешение мужа. А Бывший Спортсмен ее обожает, он никогда этого не сделает.

Может убить ее, задушить красивыми мускулистыми руками. Но он органически не способен на такую подлость и предательство.

— Теперь у меня муж, который меня любит, мама. А это очень много значит, это самая главная вещь в мире. О, как — нибудь я обязательно познакомлю тебя с ним! Он замечательный, добрый, он уважает женщин…

Глэдис дышала часто, оживленная быстрой ходьбой. За последние несколько лет она стала на дюйм или два ниже Нормы Джин. И однако же последней почему-то казалось, что для того, чтобы заглянуть в холодные насмешливые глаза матери, приходится высоко задирать голову. Прямо шея болела.

Глэдис сказала:

— У тебя так и не завелся ребенок, нет? Мне приснилось, что он умер.

— Да, умер, мама.

— И это была маленькая девочка? Они тебе сказали кто?

— У меня был выкидыш, мама. Шла уже шестая неделя. Я очень сильно болела.

Глэдис мрачно кивнула. Похоже, ее ничуть не удивили эти откровения. И совершенно очевидно, она не слишком-то им верила. После паузы она заметила:

— То было вынужденное решение.

На что Норма Джин резко возразила:

— Это был выкидыш, мама!

Глэдис сказала:

— Делла была моей матерью. А потом — бабушкой, и в том состояла ее награда. У нее была трудная жизнь, и я причинила ей много боли. Но в самом конце жизни ей наконец улыбнулось счастье. — Тут в глазах Глэдис вспыхнул коварный ведьминский огонек. — Но не могу обещать тебе того же, Норма Джин. Если ты сделаешь мне такой подарок.

Вконец смущенная, Норма Джин спросила:

— Обещать чего, мама? Я что-то не понимаю.

— Я не могу быть одной из них. Бабушкой. Такой, как она. Это и есть мое наказание.

— О, мама, ну зачем ты это говоришь? Наказание за что?

— За то, что оставила своих красавиц дочерей. Позволила им умереть.

Норма Джин отшатнулась от матери, оттолкнулась ладонями от воздуха, как отталкиваются от стены. Это просто невозможно! О таких вещах не говорят с пациенткой психиатрической больницы. С шизофреничкой, параноиком. Это похоже на совершенно выбивающие тебя из колеи импровизации, когда преподаватель сообщает одному актеру какие-то факты, а другой их не знает и «входит» в сцену практически вслепую.

Ей надо срочно сочинить новую сцену.

Новую сцену можно создать перемещением из одного пространства в другое. Просто силой своей воли.

Она взяла Глэдис за худенькую, жилистую, противящуюся руку и повела ее к дороге, усыпанной гравием. Довольно! Теперь Норма Джин тут командует. Ведь не кто иной, как она, платит более чем внушительные суммы за содержание матери в Лейквуде, именно она официально признана опекуншей Глэдис Мортенсен и единственной и ближайшей ее родственницей. Дочери, ишь чего придумала! У нее только одна дочь. И этой дочерью является она, Норма Джин.

Она сказала:

— Знаешь, мама, я люблю тебя. А ты сделала мне очень больно! Пожалуйста, не обижай меня больше, мама. Я понимаю, тебе это трудно, ты плохо себя чувствуешь. Но может, все-таки постараешься? Постараешься быть добрее? Когда у меня будут дети, ни за что не стану их обижать. Буду любить их, поддерживать. А ты прямо как паучиха в паутине. Знаешь, встречаются такие маленькие коричневые пауки-отшельники. Самый опасный вид! Все думают, у «Мэрилин Монро» полно денег. Но на самом деле у меня никогда нет денег. Я то и дело занимаю, я должна платить за твое пребывание здесь, в частной клинике. Стараюсь, чтобы тебе было лучше, а ты делаешь мне больно. Отравляешь мое сердце злыми словами. Съедаешь мое сердце живьем. Мы с мужем собираемся завести детей. Много детей. Он хочет большую семью, и я — тоже. Я хочу иметь целых шесть ребятишек!

Глэдис ехидно вставила:

— Интересно знать, как ты вырастишь эту шестерку? Даже будучи Мэрилин?

Норма Джин выдавила усмешку. Действительно, забавно.

В сумочке у нее лежало бесценное письмо от отца.

— Сядь, мама. У меня для тебя сюрприз. Хочу прочесть тебе кое-что, только очень прошу, не перебивай.

Бывший Спортсмен уехал по делам. Блондинка Актриса пошла на спектакль, поставленный в драмтеатре Пасадены по пьесе современного американского драматурга.

Водили ее в театр друзья. Каждый вечер, когда Бывшего Спортсмена не было дома, она ходила на спектакль в местный театр. В тот период жизни у Блондинки Актрисы было много друзей из самых разных, не пересекающихся слоев общества. И все они были довольно молоды, и ни одного из них Бывший Спортсмен не знал. То были писатели, актеры, танцовщики. Одним из них был преподаватель Актрисы Блондинки по мимике и жесту.

Зрители, сидевшие в зале театра Пасадены, на протяжении всего вечера исподтишка наблюдали за Блондинкой Актрисой. Похоже, ее очень растрогала пьеса. Одета она была скромно, старалась не привлекать внимания. По обе стороны от нее сидели друзья.

Говорили, что, когда спектакль закончился и зрители стали подниматься со своих мест, Блондинка Актриса осталась сидеть — настолько была потрясена. А потом пробормотала слабым голоском:

— Это настоящая трагедия. — А чуть позже, уже за выпивкой, сказала: — Знаете что? Я выйду замуж за этого драматурга.

«У нее было поразительное чувство юмора! Смотрела печально, букой, как маленькая девочка, а говорила такие возмутительные вещи! Одно дело какой-нибудь урод и пропойца, как У. К. Филдс,^[22] от такого парня только и ждешь чего-либо подобного, злобной шутки и грубой. Или взять, к примеру, Граучо Маркса с этими его бровищами и усищами. От него всегда ожидаешь чего-то невероятного. Но Мэрилин, все эти хохмы и шуточки выходили у нее спонтанно. Словно изнутри некто подначивал ее: «А ну-ка, удиви этих ублюдков! Выдай им!» И она выдавала. А потом все это возвращалось к ней, могло обернуться против нее, даже причинить ей боль. И похоже, она заранее это знала. Но ей, черт побери, было плевать!»

Изнуренная прогулкой, Глэдис медленно заползала в свою кровать. И не просила Норму Джин помочь ей. После того как дочь спокойным, звонким, как колокольчик, голосом прочитала ей то письмо, Глэдис погрузилась в молчание. И продолжала молчать и сейчас. Норма Джин поцеловала ее в щеку и сказала тихо:

— До свидания, мама. Я люблю тебя. — И снова никакого ответа от Глэдис. Ни слова, ни взгляда на Норму Джин. Уже в дверях Норма Джин остановилась, посмотрела и увидела, что мать отвернулась лицом к стене. И лежит, подняв глаза на пылающее яркими красками священное сердце Христа.

Кажется, тогда была Пасха.

Блондинку Актрису привезли в сиротский приют JIoc-Анджелеса в длинном черном лимузине с роскошным обитым бархатом салоном — ощущение было такое, что ты находишься в дорогом гробу. А за рулем сидел Шофер-Лягушонок в униформе и фуражке с большим козырьком.

Вот уже в течение нескольких дней Блондинка Актриса пребывала в самом возбужденном экстатическом состоянии. Точно перед дебютом на сцене. Она уже давно собиралась посетить сиротский приют, навестить доктора Миттелыитадт, которая сыграла такую важную роль в ее жизни. «Просто сказать ей спасибо».

Возможно даже (Блондинка Актриса надеялась, что выглядеть это будет естественно и непринужденно), они помолятся вместе, вдвоем, в кабинете доктора Миттелыитадт. Встанут рядом на колени на ковер и помолятся!

Чаще всего Бывший Спортсмен не одобрял появлений Блондинки Актрисы на публике. Ему, с точки зрения заботливого мужа, подобные демарши казались «вульгарными», «недостойными», «принижающими высокое звание его жены». Однако в данном случае Бывший Спортсмен одобрил ее начинание. На протяжении многих лет, и до и после ухода из большого спорта, он сам часто посещал сиротские приюты, больницы и прочие богоугодные заведения. Правда, при этом он не преминул предупредить жену, что за душераздирающее зрелище представляют многие из этих несчастных детишек, больных и калек. Хотя в то же время это возвышает. Ты чувствуешь, что творишь добро. Создает некий импульс. Оставляет положительные воспоминания.

Да и в прошлом разные там короли и королевы тоже всегда посещали такие места — утешить сирых, больных, убогих, калек, бездомных и прочих несчастных. Но в Соединенных Штатах роль особ королевских кровей приходилось исполнять таким людям, как Бывший Спортсмен и Блондинка Актриса. И они старались не ударить в грязь лицом.

Только не допускай, чтобы вокруг тебя роились эти поганые журналистишки, поучал ее муж.

О, да, да, конечно, соглашалась с ним Блондинка Актриса.

Провести это мероприятие вызвалось несколько голливудских знаменитостей. И Блондинка Актриса стала одной из них, хотя в тот момент находилась в немилости у Студии — за нарушение ею условий контракта. Она попросила отвезти ее в Лос-Анджелесский сиротский приют на Эль-Сентро-авеню.

— Туда, где я когда-то жила. С этим местом у меня связано так много воспоминаний.

И по большей части то были самые добрые воспоминания. Это подразумевалось само собой.

Блондинка Актриса верила в добрые воспоминания. И не отрицала, что и сама была сиротой: «Да таких, как я, полно!» И однако же мать ее бросила: «Ну и что? Тогда была Великая депрессия. Она затронула многие семьи». А в сиротском приюте о ней заботились, и очень даже хорошо. Блондинка Актриса не испытывала ни малейшей горечи по поводу того, что оказалась сиротой и в числе многих прочих попала в дом призрения: «По крайней мере я хоть живой осталась! Не то что там в каком-нибудь Китае. Ужасная, жестокая страна, там новорожденных девочек топят, как котят!»

Заголовки во всех газетах. Специально посвященные этому событию колонки новостей, подписанные Лоуэллой Парсонс, Уолтером Уинчеллом, Скидом Сколски и Левитикусом. Центральные развороты в «Голливуд рипортер» и «Л.А. тайме санди мэгезин». Более мелкие статейки в «Тайме». «Ньюсуик», «Лайфе». Толпы фотографов и телевизионщиков. Информация в выпусках вечерних новостей на ТВ.

МЭРИЛИН МОНРО ПОСЕЩАЕТ СИРОТСКИЙ ПРИЮТ СПУСТЯ ДОЛГИЕ ГОДЫ МЭРИЛИН МОНРО ВОЗВРАЩАЕТСЯ В СВОЕ СИРОТСКОЕ ПРОШЛОЕ

МЭРИЛИН МОНРО ПОЗДРАВЛЯЕТ СИРОТ В ПАСХУ

Блондинка Актриса говорила Бывшему Спортсмену, что и понятия не имела о том, какой общественный отклик это вызовет. Другие голливудские знаменитости посещали другие дома, приюты, больницы и учреждения, но об этом не было написано ни единого слова!

Блондинка Актриса сгорала от нетерпения, совсем как маленькая девочка. Сколько же лет прошло? Целых шестнадцать!.. «Но с тех пор я прожила больше, чем одну жизнь!» Шофер-Лягушонок уверенно вел длинный громоздкий лимузин, и вот они выехали с оживленных улиц Беверли-Хиллз и двинулись к югу, через центр Лос-Анджелеса, и Блондинка Актриса начала терять самообладание. Пульсирующая боль, сосредоточенная во лбу, между глазами, становилась все сильнее. Она уже напринималась аспирина и (к своему тайному стыду) вышла за пределы прописанной доктором Бобом дозы «чудодейственного транквилизатора» димедрола. И твердо вознамерилась не принимать больше. По мере приближения к владениям доктора Миттельштадт, напоминающего приближение к теплому целительному солнышку, она все четче понимала, что исцеление может наступить только «изнутри». Что нет на свете боли, а потому и исцеления в обычном понимании этого слова не существует. Любовь священная всегда была и будет потребностью каждого человека.

В отдельной машине Блондинку Актрису сопровождали помощники. Ехали они в фургончике по доставке различных продуктов, и сейчас фургончик был загружен сотнями корзиночек в ярких пасхальных обертках, где лежали шоколадные зайцы, цыплята из маршмэллоу и разноцветные драже «бобы». Были здесь и ветчина, запеченная по-виргински, и свежие ананасы, доставленные с Гавайских островов. Блондинка Актриса истратила около пятисот долларов собственных денег (или то были деньги Бывшего Спортсмена?), а также везла с собой чек на такую же сумму, который собиралась вручить доктору Миттельштадт ‹‹в знак личной признательности».

Но разве не предала ее в каком-то смысле директриса сиротского приюта? Год или два писала, а потом перестала. Блондинка Актриса пожала плечами и отбросила эту мысль. «Она женщина деловая и всегда очень занята. Как, впрочем, и я».

Шофер-Лягушонок свернул с улицы — они подъезжали к сиротскому приюту. Блондинку Актрису пробрала легкая дрожь. О, да то ли это место? Кажется, они совсем не туда заехали. Потемневший фасад из красного кирпича отчистили, и теперь он так и сверкал, словно свежесодранная кожа. Там, где прежде был пустырь, стояли безобразные куонсетские ангары.^[23] На месте игровой площадки располагалась заасфальтированная парковка. Шофер-Лягушонок бесшумно подкатил к подъезду, где уже собралась неуправляемая и шумная толпа репортеров, фотографов и операторов. Этих типов предупредили, что Блондинка Актриса будет говорить с ними после посещения приюта, но, разумеется, у них были вопросы уже сейчас, которые они и выкрикивали ей вслед, пока она торопливо поднималась по ступенькам в сопровождении своего эскорта. Фотоаппараты щелкали, камеры трещали, как автоматы. Внутри какие-то люди бросились пожимать ей руку, доктора Митгельштадт среди них видно не было. Что же произошло с вестибюлем? Да то ли это вообще место?.. Пожилой мужчина со свежевыбритым свинячьим рыльцем провел Блондинку Актрису в приемную для посетителей, неустанно и весело тарахтя по дороге.

— А где же доктор М-миттелыитадт? — спросила Блондинка Актриса. Ее, похоже, никто не слышал. Помощники вносили картонные коробки с пасхальными корзиночками, ветчиной и ананасами. Кто-то проверял громкоговоритель. Блондинка Актриса не слишком отчетливо видела происходящее — мешали темные очки. Но ей не хотелось их снимать, из боязни, что кто-либо из присутствующих заметит в ее глазах панику. Несколько раз ей пришлось выкрикнуть с ослепительной улыбкой: — О Боже! Какая это честь для меня оказаться здесь! Особенно в Пасху, этот совершенно чудесный, особенный праздник! Я так счастлива, что приехала сюда! Спасибо за то, что вы меня пригласили.

Все происходило словно в тумане. До начала официальной церемонии Блондинку Актрису сфотографировали для приютского «архива». Она сфотографировалась и со «Свинячьим Рыльцем», который ради такого случая снял свои бифокальные очки, и с сотрудниками приюта, и, наконец, с несколькими ребятишками. Среди них была девочка, необычайно похожая на Дебру Мэй, когда той было лет десять или одиннадцать… Блондинку Актрису так и тянуло погладить ее по буйным рыжим, как морковка, волосам.

— Как тебя звать, милая? — спросила Блондинка Актриса. Девочка нехотя, под нос, пробормотала слог или два. Блондинка Актриса не расслышала. То ли Донна?.. А может, Дана':'..

Торжественная церемония проходила в обеденном зале. Эту огромную и безобразную комнату Блондинка Актриса вспомнила. Ввели детей, строем, они расселись за столами и глазели на нее, как на какой-нибудь персонаж из диснеевского мультфильма. Блондинка Актриса встала перед микрофоном — прочесть заготовленную заранее речь, а глаза ее обшаривали зал в поисках знакомого лица. Где же Дебра Мэй? Которая из них Норма Джин? А вот эта девочка, может, она Флис? Но при ближайшем рассмотрении худенький и высокий ребенок с мрачным личиком, увы, оказался мальчиком.

Позже много говорили и писали о том, что Блондинка Актриса вопреки ожиданиям большинства сотрудников сиротского приюта оказалась «очень милой, доброй и искренней» женщиной. В глазах многих она была «почти настоящей леди». «Не шикарная женщина, как на всех этих афишах, а просто очень хорошенькая. АсложенаU И еще показалось, что она «немного нервничает, а иногда так почти просто заикается». («Нам оставалось лишь надеяться, что она не слышала, как кое-кто из ребятишек передразнивает ее!») И еще всем очень понравилось, как терпелива она была с детьми, которые, конечно, невероятно возбудились при виде всех этих пасхальных корзиночек, расшумелись и раскричались — «все, кроме испанских детей, которые просто не знали английского». Несколько мальчиков постарше вели себя самым грубым и даже непристойным образом — похабно шевелили языками за щекой, но Блондинка Актриса «мудро проигнорировала все эти жесты. А может, ей даже и понравилось, кто ее знает?..»

Несмотря на боль, пульсирующую во лбу и висках, Блондинка Актриса радостно раздавала пасхальные корзиночки по очереди подходившим к ней детям. Множество сирот. Бесконечная череда сирот. О, но она была готова заниматься этим до бесконечности! Стоит только наглотаться волшебных таблеток доктора Боба, и ты готов заниматься всем подряд до бесконечности! Таблетки куда как лучше секса. (Да и не только они, вообще все лучше секса. Эй, это всего лишь шутка!») О, мне было так радостно, и волнительно, и я чувствовала, что вознаграждена, — вот что она скажет всему миру, если ее спросят. Если будут интервьюировать. Ведь и в прессе, и в фильмах каждое ее слово, каждый слог на вес золота.

Впрочем, она не будет говорить им, что девочки-сироты интересовали ее куда больше мальчиков. Мальчикам она была не нужна. Их нужду могла удовлетворить любая женщина, любое женское тело — с тем чтоб они могли почувствовать себя мужчинами, или людьми «высшего сорта». Одно тело мало чем отличается от другого. А вот девочки-сироты смотрели на нее, старались запомнить ее, будут долго помнить именно ее. Девочки-сироты, немало настрадавшиеся в свое время, как страдала Норма Джин. Она видела это по их глазам. Девочкам-сиротам нужна была ласка — легкое прикосновение к волосам; так, а эту слегка потрепать по щеке; а вот эту малютку можно даже легонько чмокнуть в лоб или щеку. Со словами: «Какие мы симпатичные! До чего ж мне нравятся твои косички! А тебя как зовут? Какое славное имя!» Она тихо, словно по секрету, говорила этим девочкам:

— Когда я сама жила здесь, меня звали «Нормой Джин».

Одна из девочек воскликнула:

— Норма Джин! О, как бы я хотела, чтоб меня звали так же!

Блондинка Актриса заключила личико девочки в ладони, будто в рамку, и разразилась слезами, чем изрядно удивила всех присутствующих.

Позже она будет спрашивать:

— А как звали ту маленькую девочку?

И пошлет в сиротский приют чек с указанием «купить этой девочке книжки и что-нибудь симпатичное из одежды».

И если двести долларов, на которые был выписан этот чек, пошли именно на эти цели, а не были израсходованы на общие нужды сиротского приюта, она так никогда и не узнает об этом. Потому, что просто забудет.

В том и состоят недостаток и одновременно преимущество славы: ты быстро и многое забываешь.

А что же произошло с чеком на пятьсот долларов, предназначенным для доктора Миттельштадт? Оказывается, Блондинка Актриса даже не вынимала его из сумочки.

Новым директором сиротского приюта оказался пожилой мужчина со свинячьим рыльцем. И еще он оказался довольно милым, хоть и чересчур словоохотливым и самовлюбленным человеком. Блондинка Актриса терпеливо слушала его несколько минут, прежде чем решилась перебить и спросить встревоженно, что же произошло с доктором Миттельштадт. В ответ на что «Свинячье Рыльце» заморгал ресницами и поджал губы.

— Доктор Миттельштадт была моей предшественницей, — ответил он наконец самым нейтральным тоном. — Я никогда не имел с ней никаких дел. И вообще никогда не имел привычки комментировать действия и поступки моих предшественников. Верю, что все мы стараемся по мере наших сил. И всякие там сплетни и домыслы — это не по моей части.

Блондинка Актриса отыскала матрону постарше, ее лицо показалось знакомым. Некогда молодая, а теперь полная пожилая женщина с бульдожьими брылями и в то же время — готовностью улыбнуться.

— Норма Джин! Ну конечно, я вас помню! Самая скромная, самая милая маленькая девочка. Вы страдали чем-то вроде… аллергии, да? Или астмы? Нет? А-а, у вас был полиомиелит, и вы немножко прихрамывали? Нет? Ну, уж ясное дело, сейчас-то вы не прихрамываете! Я видела, как вы отплясывали в последнем фильме, ничуть не хуже самой Джинджер Роджерс!.. И еще вы дружили с этой совершенно дикой девчонкой, кажется, Флис, да? И доктор Миттельштадт так вас любила. Вы были одной из посвященных. Из ее круга, верно? — Матрона усмехнулась и покачала головой. Прямо как в сцене из фильма: Блондинка Актриса возвращается в сиротский приют, где провела большую часть детства, где научилась таким вещам, как игра в карты. Вот только Блондинке Актрисе никак не удавалось определить, что за музыка сопровождала этот фильм. Во время раздачи пасхальных корзиночек в обеденном зале включили запись Бинга Кросби «Пасхальный парад». А теперь музыки слышно не было.

— А доктор Миттельштадт? Она, наверное, вышла на пенсию?

— Да. Вышла на пенсию.

В глазах матроны мелькнуло какое-то вороватое выражение. Лучше не спрашивать дальше.

— И г-где же она теперь?

Скорбное выражение глаз.

— Мне очень жаль, но бедная Эдит умерла.

— Умерла!..

— Она была мне другом, Эдит Миттельштадт. Я проработала с ней целых двадцать шесть лет, не было для меня более уважаемого человека. Она никогда не пыталась навязать мне свою религию. Она была доброй, внимательной к людям. — Уголки рта скорбно и презрительно поползли вниз. — Совсем не то, что там некоторые… из «нынешних». «Помешанные на бюджете». Командуют нами, словно тут гестапо.

— От ч-чего же она умерла, доктор Миттельштадт?

— От рака груди. Так нам, во всяком случае, сказали. — Глаза матроны увлажнились. Если б то была сцена в кино (а это определенно была она), она оказалась настолько реальной и убедительной, что сердце Блондинки Актрисы пронзила боль. Нет, по дороге домой она обязательно велит Шоферу-Лягушонку остановиться у аптеки на Эль-Сентро. Вихрем ворвется туда и убедит, умолит аптекаря срочно позвонить доктору Бобу и потребовать, чтоб тот отдал ему распоряжение немедленно выдать ей капсулу димедрола. Которую она тут же и проглотит. Такова уж реальность, и не важно, присутствует ли в ней музыка для настроения.

Блондинка Актриса болезненно поморщилась.

— О! Мне очень жаль. Рак груди… Господи Боже ты мой!

И Блондинка Актриса бессознательно прижала обе руки к грудям. То были знаменитые, во всех отношениях выдающиеся груди «Мэрилин Монро». Сегодня, во время пасхального визита в сиротский приют, Блондинка Актриса не выставляла своих грудей напоказ. И одета была скромно и со вкусом. Она даже надела специальную «пасхальную» шляпку, украшенную васильками и вуалькой. А в лацкан костюма у нее был вдет крошечный букетик ландышей. У доктора Миттельштадт груди были куда пышнее и больше, чем у Блондинки Актрисы, но, разумеется, совсем не того качества и жанра. Груди Блондинки Актрисы можно было назвать произведением искусства. Она любила шутить, что на ее надгробной плите следует выбить ее размеры: 38-24-38.

— Бедная Эдит! Мы знали, что она болела. Видели, как она худеет, теряет в весе. Только вообразите: доктор Миттельштадт можно было назвать почти худышкой! Бедняжка потеряла, наверное, не меньше пятидесяти фунтов, прямо на наших глазах. Мы все просили ее пойти показаться врачу. Но сами знаете, какой она была упрямицей. И очень храбрая была, да. «Нет никаких причин показываться доктору». Может, она и была напугана, но виду не показывала. Вы, наверное, знаете, что у исповедующих «Христианскую науку» есть люди, которые за них молятся. Ну, когда те заболеют. Именно поэтому, наверное, они так редко болеют. Эти люди молятся, и вы тоже молитесь. И если вера ваша крепка, то считается, вы обязательно поправитесь. И Эдит, как я догадываюсь, боролась с раком именно таким образом. Ну, ко времени, когда мы по — настоящему поняли, что с ней творится, она уже была на больничном. И отказывалась ложиться в больницу до самого конца. Даже когда ее положили против ее воли. Трагедия в том, что сама Эдит считала свою веру недостаточной. Рак пожирал ее тело, добрался до самых костей, однако эта упрямица продолжала верить, что это происходит исключительно по ее вине. Даже слово «рак» ни разу не сорвалось с ее губ. — Матрона отерла глаза салфеткой. — Они, знаете ли, не верят в смерть, эти сайентисты. Считают, если что с ними случилось, так это исключительно по их вине.

Набравшись храбрости, Блондинка Актриса спросила:

— А Флис? Что произошло с Флис?

Матрона улыбнулась:

— О, Флис! Последнее, что мы о ней слышали, так это то, что она у нас теперь контрактница. Вступила в сухопутные войска. Дослужится до сержанта, это как минимум.

— О, Папочка! Пожалуйста, обними меня! И держи крепко-крепко!

Какие теплые мускулистые у него руки!.. Он был немного удивлен, возможно, и обеспокоен, однако сразу чувствовалось — он ее любит. Просто без ума от нее. Может, даже больше, чем в самом начале.

— Я… у меня такая страшная слабость. О, Папочка!

Он растерялся и не знал, что и сказать. И после паузы пробормотал:

— В чем дело, Мэрилин? Что-то я не совсем понимаю…

Она передернулась и зарылась лицом ему в грудь. Он слышал, как стучит ее сердечко — часто-часто, как у испуганной маленькой птички. Как прикажете ее понимать? Роскошная сексуальная женщина, на людях ничуть не стесняется, говорит лучше его, одна из самых знаменитых актрис в США, а может, даже, и в мире… и на тебе, прячется и дрожит в объятиях мужа, как маленькая!

Он любил ее, это ясно. Он заботился о ней, это тоже не подлежало сомнению.

Но его все чаще удивляло ее поведение.

— Какого черта, малыш? Что-то я не совсем понимаю.

Она читала ему отрывок из Библии. Высоким трепещущим от волнения голосом. И он понял: то был девичий ее голос, который редко кто слышал.

— «Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому. И сказал ему: пойди умойся в купальне Силоам, что значит: «посланный». Он пошел и умылся, и пришел зрячим». — Она подняла на него глаза, они сияли.

Что мог он сказать в ответ на это? Какого черта?..

Она читала ему стихи собственного сочинения. Посвященные ему, так она говорила.

Читала все тем же высоким и молодым голосом. Ноздри у нее покраснели от простуды, из носу текло; и она чисто детским неосознанным жестом вытирала нос пальцами. А голосок так и замирал, будто она балансировала на краю обрыва.

В тебе одном Вся жизнь моя. А то, что было до тебя, Не жизнь, не мир, не я…

Что он мог ответить на это? Какого черта?..

Она училась делать соусы. Соусы! Путтанеска (с анчоусами), карбонара (с беконом, яйцами, густыми сливками), болонъезе (говяжий фарш, свиной фарш, грибы, сливки), горгонзола (сыры, дробленый лесной орех, сливки). Она училась готовить разные пасты, названия их звучали, как стихи, и ее так и подмывало улыбнуться: равиоли, пенне, феттучине, лингуине, фузилли, кончигли, букатини, таглиателли. О, она была счастлива! Чем не сон? А если это сон, то сны бывают только очень хорошие и не слишком, верно? И последняя их разновидность легко переходит в кошмар… Все равно что распахнуть незапертую дверь и шагнуть в пустую шахту лифта.

Она входила в жаркую незнакомую кухню. По лбу и между грудями стекали липкие ручейки пота. Она неуклюже нарезала лук, слушала чью-то громкую страстную болтовню. От лука глаза щипало, из них лились слезы. Из шкафчика доставали тяжеленную сковороду на длинной ручке. В кухню с криками то вбегали, то выбегали из нее дети. Маленькие племянники и племянницы ее мужа. Она не запоминала их лиц и уж тем более никак не могла запомнить имен. Чеснок с оливковым маслом дымился на сковородке. Она поставила ее на слишком сильный огонь. Вечно витает мыслями где-то в открытом окошке, в небесах, не следит за тем, что творится у нее на плите.

Чеснок! Господи, сколько же чеснока! Вся еда буквально напичкана этим чесноком. Запах чеснока изо рта — он наблюдался у всех ее родственников. Изо рта у свекрови пахло чесноком. И еще у нее были скверные зубы. Мама всегда наклонялась к ней слишком близко. Мама была везде. Низенькая вечно хихикающая женщина, похожая на сардельку. Нос крючком, как у ведьмы, заостренный подбородок. Груди свисают на живот. Носила она только черные платья с белыми воротничками. Уши проколоты, она всегда носила сережки. А жирную шею обвивала золотая цепочка, и на ней висел золотой крестик. И еще она всегда носила чулки. Такие же, как у бабушки Деллы, толстые, хлопчатобумажные.

Блондинка Актриса видела фотографии своей свекрови в молодости, сделанные еще в Италии. Красавицей не назовешь, но хорошенькая и сексуальная, в этаком цыганском духе. Даже девушкой уже была полной. Сколько же ребятишек умудрилось произвести на свет Божий это маленькое коротенькое тельце? Теперь оно производило еду. Еда — это все. Для мужчин, чтобы жрали. И они действительно жрали! Эта женщина превратилась в еду и сама тоже любила поесть.

Много лет назад, на кухне миссис Глейзер, она была счастлива. Норма Джин Глейзер. Миссис Баки Глейзер. Та семья приняла ее, как дочь. Она любила мать Баки, она вышла замуж за Баки, чтобы обрести и мужа, и мать. О, как же давно это было! Сердце ее было разбито, но она выжила. И вот теперь она взрослый человек, и ей уже не нужна мать. Во всяком случае, не эта! Ей уже почти двадцать восемь, она уже не девочка-сиротка. Муж хочет, чтобы она была ему доброй женой и хорошей невесткой его родителям. Он хочет, чтобы на людях и в его компании она выглядела роскошной женщиной; но, подчеркиваю, только в его компании, под его пристальным надзором. Но она уже взрослая, она успела сделать блестящую карьеру, стать личностью. Если, конечно, «Мэрилин Монро» можно назвать карьерой. К тому же, вполне возможно, продлится эта карьера недолго.

Порой дни тянулись с удручающей медлительностью (особенно дни, проведенные в Сан-Франциско, с родственниками мужа), а годы пролетали стремительно и сливались в сплошное полотно, как пейзаж за окном мчащегося на высокой скорости автомобиля. Ни один на свете мужчина, женившийся на ней, не имеет права стремиться ее переделать! Будто, заявляя люблю тебя, он подразумевает: имею право тебя переделать. «А разве я так уж сильно от него отличаюсь? И кто из нас больше преуспел, это еще вопрос. Да кто он вообще такой? Всего лишь Спортсмен. И давно уже отошел от спорта». Тут она увидела, как нож выскользнул у нее из мокрых пальцев и упал на пол.

— О!.. Извините, мама.

Женщина на кухне пристально уставилась на нее. Она что, решила, что я хотела вонзить ей этот нож в ноги? Перерезать ее толстые лодыжки? Она быстро подобрала нож с пола и сунула его под струю воды в раковине, затем насухо обтерла полотенцем и продолжила резать лук. О, как же она устала от всего этого! Ярость Грушеньки боролась в ней со скукой.

Настал черед куриной печенки. Ее следовало поджарить.

Густой кисловатый запах, кажется, ее того гляди от него вырвет.

Да каждая девушка и женщина в США просто умирает от зависти к ней! А каждый мужчина завидует Бывшему Спортсмену.

Еще в драмтеатре Пасадены она поняла, что является свидетельницей рождения великого таланта. Драматурга, чья поэзия пронзила ее сердце. Он обладал видением трагика, страдающего от «повседневности». От так называемой «нормальной» жизни. Ты отдаешь свое сердце миру, это все, что у тебя есть. И вот оно пропало. Эти слова, произнесенные у могилы мужчины, в самом конце спектакля, и сопровождавшиеся вспышкой, жутковатым синим мерцанием, которое затем начало постепенно меркнуть, преследовали Блондинку Актрису на протяжении недель.

— Я могу играть в его пьесах. Но для «Мэрилин» там роли нет. — Она улыбнулась. Потом засмеялась. — Ну и хорошо. Ради него я готова стать другой.

Они жарили куриную печенку и не сводили с нее глаз. Прошлый раз она едва не устроила в кухне пожар. Она что же, разговаривает сама с собой? А чему, интересно, улыбается? Прямо как трехлетний ребенок, сочиняет про себя разные дурацкие истории. И не дай Бог вмешаться в этот момент. Испугается, уронит горячую вилку прямо тебе на ноги.

Руки у нее трясутся, а ноги тяжелые, неповоротливые — с тех самых пор, как она перестала принимать прописанные доктором Бобом таблетки. Она поклялась, что никогда не будет принимать ничего кроме аспирина; случилось это после того, как она проспала пятнадцать часов кряду, и испуганный муж, не в силах вывести ее из этого ступора, вызвал «скорую». И заставил ее пообещать, чтобы никогда больше! И она обещала и намеревалась сдержать это обещание. Чтобы Бывший Спортсмен понял, что женщина она серьезная. Она говорила «нет» не только таблеткам, но и Студии. Никаких больше сексуальных фильмов с «Мэрилин», ни Боже мой, теперь она верная жена, порядочная женщина. Бывший Спортсмен сам увидит, как здорово держалась она весь этот уик-энд. Даже пошла с ними на мессу.

О, эти женщины! Это священное сердце Христа!.. У алтаря старой, похожей на темную пещеру церкви, где пахло ладаном. Это огненно пылающее сердце, оно обнажено, и смотреть на него неловко, как на часть тела, которую обычно принято прикрывать. Бери мое сердце и ешь! Ешь!..

Бывший Спортсмен, знаменитость, лучший в мире игрок в бейсбол, был отлучен от церкви за то, что женился на Блондинке Актрисе. Но архиепископ Сан-Франциско был другом семьи и обещал все «уладить». (Каким, интересно, образом? Аннулировать их брак, что ли?) Она пошла на мессу с женщинами. Похоже, они с восторгом приняли в свою семью ее, красавицу Мэрилин. Она была единственной блондинкой среди всего их черноволосого и смуглокожего племени. Выше мамы на целую голову. У нее не оказалось соответствующей случаю шляпы, и мама дала ей мантилью из черного кружева — прикрыть голову. Множество жарких темных итальянских глаз было устремлено на нее, и казалось, они смотрят на Блондинку Актрису осуждающе, хотя одета она была очень скромно — ничего вызывающего, прямо как какая-нибудь монахиня.

О, но до чего же скучно было в этой церкви! Мессу служили на латыни, высокий монотонный голос священника прерывал звон колоколов (чтобы пробудить прихожан от спячки?). И еще служба была невыносимо долгой. Но держалась она молодцом, муж наверняка бы одобрил. А потом, на кухне, готовила горы еды, и прибиралась, и мыла посуду. И все это время муж ее или катался на лодке с братьями, или же гонял бейсбольный мяч на старой школьной площадке с какими-то соседскими парнями, притворяясь, что все они — добрые его приятели. Или подписывал автографы для ребятишек и их отцов, и делал это с такой застенчивой и удивленной улыбкой, что просто невозможно было не влюбиться в него прямо с первого взгляда. В кино или пьесе он сказал бы ей: Знаю, для тебя это не легко, дорогая. Понимаю, моя семья может утомить. В особенности мать. А мог и просто сказать: Спасибо! Я люблю тебя. Но ожидать подобных речей от такого человека, как ее муж, было просто нереально. Он никогда и ни за что на свете не произнес бы этих слов, а намекнуть ему она не осмеливалась.

Мне не нужно твое снисхождение! Однажды она попыталась намекнуть, но он обернулся к ней и лицо его искажала такая бешеная ярость, что ее словно током ударило. А как невероятно сексуален он был, как быстро закипала в нем кровь!..

О, она очень, очень его любила! Самозабвенно, отчаянно любила. Хотела иметь от него детей, хотела быть с ним счастлива — и все это исключительно ради него. А он обещал сделать ее счастливой. Ей хотелось довериться ему. Ключ к ее счастью находился в его руках. А что, если он ее разлюбил? От запаха жарившейся печенки кружилась голова. Она убрала волосы назад, стянула на затылке, чтобы не падали на потное лицо. Она ловила на себе взгляды свекрови и еще какой-то пожилой родственницы со стороны мужа. Они смотрели одобрительно. Она учится! — говорили они по-итальянски. Хорошая девушка, эта его новая жена. Прямо как в сцене из фильма, причем сам фильм, несомненно, принадлежал к разряду тех, где все заканчивалось хорошо. О, сама она видела этот фильм множество раз! В этом доме, в большой и шумной семье мужа, она уже не была Блондинкой Актрисой. И уж определенно не являлась «Мэрилин Монро». Ибо какая же это «Мэрилин», если поблизости нет камеры, готовой запечатлеть ее?.. Но и Нормой Джин она тоже не была. Была всего лишь женой Бывшего Спортсмена.

Она и не думала скрывать от мужа, что, собираясь с ним в Японию, положила в чемодан пурпурное платье, расшитое блестками. Но он не преминул обвинить ее в этом. О, она клялась и божилась, что и не думала ничего скрывать! И даже если и спрятала это платье на самое дно чемодана, то исключительно ради того, чтобы сделать ему сюрприз. Положила вместе с ним и серебряные туфельки на шпильках с открытым носом и тоненькой кожаной перепонкой, обхватывающей лодыжку. И еще — кое — что из черного кружевного белья, которое он сам ей дарил. Она также сунула в чемодан светлый парик, почти точную копию своих платиново-белокурых взбитых волос, но парик постигла печальная участь. Его выбросили в первый же вечер их пребывания в Токио.

О, ну откуда же могла она знать, что полковник американской армии пригласит ее «поднять моральный дух джи-ай» в Корее? Она клялась и божилась, будто бы и понятия не имела о том, что попадет в этой несчастной стране в столь «пикантную ситуацию».

В дешевом издании классической книги «Парадоксы актерского мастерства», которую ей кто-то подарил, она подчеркнула красными чернилами следующие строки:

Вечность — это сфера, чей центр везде, а окружность нигде. Так и истинный актер рано или поздно делает открытие: его сцена везде и одновременно нигде.

Было это накануне их отъезда в Японию.

Бывший Спортсмен являлся по природе своей мужчиной немногословным, а потому в каком-то смысле его можно было причислить к мимам.

На своем последнем занятии по мимике и жесту (тогда никто, кроме Блондинки Актрисы, не знал, что то будет последнее ее занятие) она изображала пожилую женщину на смертном одре. Студенты были совершенно заворожены ее реалистическим, даже каким-то пугающе натуралистическим исполнением, столь отличным от их собственной поверхностной и надуманной манеры игры. Блондинка Актриса лежала на спине в длинном черном саване, босая, и все время порывалась приподняться, в отчаянии и судорогах, рывками. И наконец смирилась, приняла неизбежную свою судьбу и вся так и открылась, радостно открылась навстречу… смерти? Она приподнималась и приподнималась и вот, как балерина, начала балансировать на коленях, натянутая и дрожащая, как струна, с воздетыми над головой руками. В течение нескольких секунд, показавшихся всем целой вечностью, стояла она в этой позе, и все ее тело сотрясала мелкая дрожь.

Казалось, ты видишь, как бьется ее сердце. Колотится о грудную клетку, как птичка. Ты видел, как вибрирует в ней жизнь, каждую секунду готовая покинуть это измученное тело. Кое — кто из наших клялся, будто бы кожа у нее стала в тот момент совершенно прозрачной!

И дело тут вовсе не в том, что я был влюблен в эту женщину. Я далеко не уверен, что был в нее влюблен.

Об этом умалчивалось. Он не говорил, что не может простить ей то, что она до смерти надоела его семье. Его семье!

Слова эти так и распирали его — того гляди задохнется. Но он не говорил. И не прощал. Его жена надоела его семье и ему тоже.

Разве она не старается при каждом удобном случае показать свое над ним превосходство? Она?

На Рождество они приехали в Сан-Франциско, и она была тиха, внимательна, вежлива и так мило улыбалась. За весь вечер не проронила почти ни слова. Смеялась вместе со всеми остальными. Личико у этой женщины было какое-то детское, таким людям и мужчины, и женщины охотно рассказывают разные истории, а она сидит себе и слушает, широко распахнув глаза и притворяясь, что ей невероятно интересно. Но он, ее муж, единственный из всех знавший ее, понимал, что внимание это вымученное, а улыбка — натянутая, фальшивая, оставляющая морщины в уголках губ. С его отцом и другими родственниками постарше она была почтительна. Она умела умиленно пощебетать при виде младенцев и маленьких детишек, не забывала сделать комплимент их матерям: «Вы, должно быть, так счастливы! Так ими гордитесь!» Словом, исполнение ее было безупречным, но он-то видел, что это всего лишь представление, игра, и это его просто бесило. Достаточно было взглянуть на то, как она пробует разные деликатесы. Откусит кусочек куриной печенки, отщипнет жареного ягненка или тонко нарезанной семги под маринадом, или там пасты из анчоусов и буквально со слезами на глазах твердит, как это восхитительно вкусно, вот только сейчас она, видите ли, не очень голодна. А на лице чуть ли не паника отражается — и все оттого, что вокруг столько крика, смеха и шума, что в доме полно народа, ребятишки с визгом то вбегают в комнату, то выбегают. Да к тому же еще телевизор включен на полную мощность, потому что по нему показывают футбольный матч, а мужчины хотят его смотреть и слышать комментарии. А позже она перед ним извинялась, прижалась всем телом, этак виновато, прильнула щекой к его щеке. И говорила, что в детстве у нее не было ничего подобного, что она никогда не справляла Рождество так весело и замечательно. Тоже мне, нашла проблему!..

— Думаю, мне стоит немножко поучиться, да, Папочка?

Казалось бы, уж после свадьбы могла бы немного расслабиться. Поладить с семьей, научиться радоваться, когда едешь к ним в гости. А ей хоть бы что! О, притворяться она умела, это да. Как никто!.. Но он, ее муж, спортсмен, умевший разгадывать настроение и намерения противника, бэтгер, наученный не только просчитывать каждый нюанс в движениях питчера, но и одновременно не выпускать из виду всех игроков на поле, мгновенно оценивать их расстановку, уж его-то ей было не провести!.. Она что, слепым его считает? Вообразила, что он — какая-то там очередная задница, типа тех, с кем она «встречалась», еще будучи школьницей? Она что, решила, что безразлична ему, — лишь только потому, что он пошутил на тему того, что она проблевала всю ночь напролет после этого «марафона» жирных маминых блюд?

Она знала, да и ему пыталась внушить, что его семья «всегда винит» ее в чем-то, наверное, потому, что его отлучили от церкви. Что вполне понятно — он ведь развелся, а церковь не признает разводов. Но дело тут не только в разводе. Его отлучили после того, как он женился на другой женщине (разведенке!), нарушив тем самым закон, вот его и вынуждены были отлучить. И если они сомневаются в ней, ей следует доказать обратное. А сомневаются они в ее искренности. В ее чистоте. Ее серьезности по отношению к жизни вообще и религии в частности.

— Может, мне стоит перейти в другую веру? В католицизм? Ты согласен, Папочка? Моя м-мама тоже была своего рода католичкой.

И поперлась с ними на эту мессу!.. С женщинами. С его матерью, его старенькой бабушкой, маминой мамой, его тетками. И с ребятишками. И мама, и тетки после жаловались, что она там «все время шею выворачивала». И еще — «улыбалась». А в церкви это не положено. Что там смешного? А когда они подошли к алтарю, она указала на статую и прошептала:

— Почему это сердце у него вышло из тела? — А эта ее улыбочка, будто все время насмехается над кем-то!..

— Папа говорит, это испуганная улыбка. Она напугана, как маленькая птичка. Так она у тебя нервная, что ли? Люди на нее смотрят. Знают, что она твоя жена, знают, кто она такая, потому и смотрят. А она только и знала, что натягивать шаль на голову да все время оскальзываться и спотыкаться, как калека какая. А во время мессы так зевала, мы думали, у нее рот разорвется. Раз она вошла в нашу семью, то обязана ходить с нами и вести себя прилично! А еще она спросила: «Я обязана туда идти?» А мы и говорим ей: нет, ты ж не католичка, Мэрилин. Или все-таки католичка? И она так обиженно надула губки, словно маленькая девочка, и говорит: «О! Я знаю, что не католичка». Ну и конечно, она видела, что все мужчины обращают на нее внимание, особенно на эту ее походку. Голова прикрыта, а глазищи так и зыркают по сторонам. А в машине, когда мы возвращались домой, она и говорит: «Ах, какая интересная была служба!» Причем таким тоном, будто мы не знаем, что такое служба. И еще все время говорила так протяжно: «като-ли-цизм», словно мы знаем, с чем его едят, этот «като-ли-цизм». И еще со смешком: «Вот только уж очень долго!» Даже ребятишки, что ехали с нами в машине, смеялись над ней. «Долго? Да ведь мы специально взяли вас на девятичасовую мессу, этот священник самый шустрый». «Долго? Вот погодите, возьмем вас на большую мессу, тогда поймете, что такое долго!» «Или на отпевание!» И все над ней смеялись, и она тоже смеялась, и шаль соскользнула с ее волос — еще бы, они были такие гладкие и блестящие, ну, совсем как у куклы в витрине универмага, вот шаль-то на них и не держалась.

Нет, на кухне она очень старалась, это правда. Хотела как лучше, но уж очень неуклюжая была. Проще самой все сделать, а ее и близко не подпускать. А стоило подойти поближе, как она начинала дергаться, нервная такая. Обязательно переварила бы пасту, если не стоять у нее над душой, и еще все время роняла разные вещи, к примеру, уронила кухонный нож, прямо мне на ногу. А уж что касается ризотто, то с ним она ни разу не справлялась, витала мыслями в облаках. Иногда пробовала готовку, но сама не понимала, что пробует. «Не слишком ли солоно? Разве обязательно это солить?» И еще считала, что лук и чеснок — одно и то же!.. А оливковое масло — то же самое, что растопленный маргарин! И все время удивлялась: «Надо же, люди готовят пасту! Можно ведь купить в магазине!» А еще как-то раз твоя тетя достала из холодильника крутое яйцо и сунула ей, а она и говорит: «Разве это едят? Я имею в виду, стоя?»

Бывший Спортсмен, ее муж, вежливо и терпеливо слушал нескончаемые жалобы матери, сопровождавшиеся припевом: Это, конечно, не мое дело, но… Он только слушал, ничего не говорил. Лицо его потемнело от гнева, смотрел он все время в пол, а когда мама закончила, поднялся и вышел из комнаты. И услышал с обидой брошенное ему вслед по-итальянски: Вот, видите? Он во всем винит меня!

Но больше всего его оскорбляло то, что жена в каждой комнате умудряется устроить бардак, не убирает не только за ним, но и за собой. И то же самое наблюдалось в доме родителей. Он готов был поклясться, что до брака она не была столь рассеянна. Ходила чистенькая, аккуратненькая, так мило стеснялась раздеваться в его присутствии. Теперь же он на каждом шагу натыкался на ее тряпки, многие из которых видел в первый раз. И буквально повсюду — эти салфетки, перепачканные в гриме! А в ванной, в доме родителей, она оставила безобразные пятна от этой своей косметики в раковине, у тюбика с пастой пропала крышечка, из всех расчесок и щеток торчали светлые волосы. И эти же волосы забили раковину — мама обнаружила это уже после их отъезда, и ей приходилось самой все чистить и убирать. Черт побери\..

А иногда она забывала спустить за собой воду в туалете.

Нет, таблетки тут ни при чем, в этом он был уверен. Сам растоптал к чертовой матери всю ее аптечку, прочел ей хорошую нотацию, и она поклялась, что никогда, никогда больше не проглотит ни одной пилюли. «О, Папочка! Верь мне, верь!» Лично он никак не мог этого понять: ведь в кино она больше не снимается, так на кой хрен ей подбодрять себя всей этой дрянью? Но, похоже, энергия требовалась ей для самой обычной жизни. Эта жизнь постоянно ставила ее в тупик. Отчего она напоминала одного парня, члена его команды, — хорош только в самой тесной и жаркой схватке, а во всех остальных отношениях — полное фуфло. И вполне искренне говорила ему: «Знаешь, Папочка, это так страшно! Ведь этой сцене с реальными людьми нет конца. Ну, все равно что ехать в автобусе, который никто не может остановить. — И на лице у нее при этом возникало такое задумчивое детское выражение. «А ты когда-нибудь думал, Папочка, как это трудно — догадаться, что имеют в виду люди, если они, возможно, вообще ничего не имеют в виду? Не как в кино и в сценарии.

Или же уловить смысл того, что происходит, когда, возможно, никакого смысла в том нет, а это просто «происходит» и все? Ну, как погода?» В ответ на все это он лишь качал головой, не зная, что и сказать. Он встречался с актрисами, и моделями, и разными другими девушками на вечеринках и готов был поклясться, что разбирается в этом типе женщин. Но Мэрилин, она была нечто особенное. Так иногда говорили его приятели, шутливо тыкая при этом кулаком под ребра и заставляя его краснеть: Эта твоя Мэрилин, она нечто особенное, да? Вот задницы, ни хрена не понимают, а все туда же!

Иногда она его просто пугала. Ну, не слишком сильно, но все-таки. Сама прямо как кукла, откроет свои стеклянные голубые глазки, и ты ждешь от нее детского лепета. А она возьмет да как выдаст что-нибудь этакое, хитрое и непонятное, может, даже мудрое, прямо как в разных там поговорках дзэн, сразу и не поймешь. Причем говорит все это самыми простыми словами, ну, совсем как какая-нибудь десятилетняя девчонка. И он пытался сделать вид, что понимает, о чем она.

— Вот что, Мэрилин, ты проработала целых десять лет без отдыха, пахала, как я, только в кино. Ты, можно сказать, настоящая профи в своем деле. Но только сейчас у тебя перерыв, отпуск, так что давай отдохни, а? И мне заодно тоже дай отдохнуть. — Он терпеть не мог пустого трепа. Хотя ему всегда импонировало некоторое сходство между ними. Он понимал, что такое быть настоящим большим профессионалом, когда глаза всего мира устремлены на тебя; знал, что это такое напряженный сезон, со всеми этими плэй-офф^[24] и серией матчей. Да тебе некогда оглянуться, перевести, что называется, дух, поразмыслить над чем-нибудь. Не говоря уже о том, чтобы сделать. А уж как выкладываешься за время сезона!.. Пожалуй, нигде так человек не выкладывается, ну, разве что на войне.

— В боксе есть такое выражение — «он поймал его внимание». Это когда парня крепко стукнули. — Он объяснял ей все это сочувственно, а она глядела на него и растерянно улыбалась, будто он говорил на иностранном языке. — Это что касается внимания, — добавлял он. — Концентрации. А если у тебя этого нет… — Тут голос его замирал, а слова повисали в воздухе, как детские воздушные шарики. Сила притяжения на них не действовала.

Как-то раз, в доме в Бель-Эр, он вошел в спальню и увидел, что она торопливо прибирает заваленную одеждой комнату, хотя служанка (которую он нанимал лично) должна была прийти через несколько часов. Она недавно принимала душ и была совершенно голая, если не считать полотенца на голове, накрученного тюрбаном. При виде мужа глаза у нее стали такие виноватые, и она пробормотала:

— Н-не знаю, почему комната так захламилась. Наверное, я неважно себя чувствовала.

Словно в ней сидел не один человек, а сразу двое, но это пришло ему в голову чуть позже. Притворяющаяся слепой и совершенно зацикленная на себе самой женщина, которая могла вдруг ни с того ни с сего уйти со службы. И вторая женщина, внимательная и умная, немножко испуганная, как маленькая девочка, которая все время хотела поймать на себе одобрительный взгляд. Девочка, которой лет пятнадцать, не больше. И она вдруг просыпается и видит, что замужем. Даже тело ее в эти моменты становилось другим. Не роскошным и соблазнительным телом зрелой женщины, но угловатым и бесполым, как у ребенка-переростка.

Однако в доме родителей, проживавших в Сан-Франциско, на Бич-стрит, он остро ощущал свою от нее отчужденность. Даже когда она смотрела на него печально-виноватыми глазами. Даже когда, если никто из членов семьи не видел, прикасалась к нему пальцами. Помоги мне! Я тону! Но это только настраивало против нее. Первая жена прекрасно ладила с его семьей. Ну, если не прекрасно, то вполне нормально. А Мэрилин была девушкой мечты, красоткой, которую всем полагалось обожать. Но стоило кому-нибудь спросить, на что это похоже, быть «кинозвездой», как она тут же замыкалась в себе, уходила, словно улитка в раковину, делала вид, будто сроду не слышала такого выражения, как «кинозвезда». Краснела и заикалась, когда кто-нибудь говорил, что видел ее в кино, точно стыдилась. А может, и вправду стыдилась. Как-то раз она буквально онемела от смущения, когда одна из племянниц Бывшего Спортсмена невинно спросила: «А волосы у тебя настоящие?» И чуть позже он увидел на лице жены это жуткое злобное выражение. Это была уже не Мэрилин, это была Роза, ведьма и сука. Выражение превосходства. Упрека. Да Роза была всего лишь жалкой официанткой в этом пустом фильме! И еще — шлюхой. А она, Мэрилин Монро, она, видите ли, красотка, кинозвезда, фотография из журнала, картинка, старлетка и бог еще знает кто!..

Так прямо руки и чесались отстегать ее как следует. Да что это она о себе возомнила? Как смеет смотреть свысока на его семью?..

Он никогда ей этого не рассказывал. Но еще до знакомства с ней он был близок к тому, чтоб отменить уже назначенное свидание. Это когда позвонил его друг и сказал, что Монро путается с Бобом Митчемом, известным на всю Америку любителем минета да к тому же еще и комми в придачу. Поговаривали также, что она залетела, и что этот самый Митчем страшно разозлился и отметелил ее так, что случился выкидыш.

(Была ли тут хотя бы крупица правды? Уж он-то знал, как распространяются слухи, знал, как умеют лгать люди. Однажды по рекомендации Фрэнка Синатры он даже нанял частного детектива, шпионить за Эвой Гарднер, в которую был влюблен просто до безумия. Но в результате лишь потерял на этом шесть сотен долларов, заплатил сыщику, а доказательства тот представил «неубедительные».)

Одно он знал точно. Задолго до их знакомства она позировала для снимков голой. В Голливуде, правда, поговаривали еще и о том, будто бы в подростковом возрасте Монро снялась в нескольких порнофильмах, но ни один из них так и не всплыл. Уже после свадьбы Бывшему Спортсмену позвонил некий мужчина, представился торговым агентом одного фотографа и заявил, что у него имеются несколько негативов, которые, он уверен, «заинтересуют мужа мисс Монро». Бывший Спортсмен спросил его прямо и без обиняков:

— Это шантаж? Вымогательство?

Тип возразил. Дескать, что вы, что вы, просто деловое предложение.

— Ты платишь, приятель. А я доставляю тебе товар.

Бывший Спортсмен спросил, сколько. Делец назвал сумму.

— Да таких бабок ничто на свете не стоит.

— Если любите эту дамочку, тогда точно стоит.

Бывший Спортсмен произнес тихо:

— Знаешь, я ведь тебя раздавить могу. Просто как червяка, членосос вонючий!

— Эй, зачем же вы так? Не надо. Давайте без оскорблений.

Бывший Спортсмен не ответил.

Делец заговорил азартно, захлебываясь:

— Вообще-то я целиком на вашей стороне. Старый ваш поклонник, и все такое. Да и ее тоже. Уверяю вас, ваша жена просто первоклассная леди. Пожалуй, единственная из них, у кого есть чувство собственного достоинства. Я имею в виду женщин вообще. — Он сделал паузу. Бывший Спортсмен слышал в трубке его дыхание. — Просто мне кажется, эти негативы следует убрать с рынка. Иначе им могут найти неверное применение.

Была назначена встреча. Бывший Спортсмен отправился на нее один. Довольно долго изучал негативы. Какая же она была тогда молоденькая! Совсем еще девочка. Снимки предназначались для «художественных календарей» типа того, где было опубликовано фото «Мисс Золотые Мечты 1949», которое он уже видел в «Плейбое». Только эти были сняты анфас и получились более откровенными. Темно-русый кустик волос на лобке, нежно-розовые ступни босых ног. Ее ноги! Ему захотелось поцеловать эти ее ноги. То была женщина, которую он любил до того, как она стала сегодняшней женщиной. Еще не успела стать Мэрилин. И волосы не платиновые, а золотисто-медового оттенка, вьющиеся и спадают до плеч. А какое милое доверчивое личико — прямо как у девочки. Даже груди выглядят совсем по — другому. Ее нос, ее глаза. Наклон головы. Она еще не научилась быть Мэрилин. И он понял, что по-настоящему любил именно эту девушку. По той, другой, Мэрилин он сходил с ума, но довериться мог только этой.

И Бывший Спортсмен купил снимки и негативы, и заплатил «дельцу от фотографии» наличными, и при этом его переполняло такое отвращение к сделке, что он просто не мог заставить себя поднять глаза на этого человека. И дело тут вовсе не в том, что Бывший Спортсмен являлся мужем этой девушки, он был натурой чистой и цельной. Его мужественность, гордость, даже его молчаливость — все это было непритворным, и именно таковым знал его весь мир.

— Спасибо, приятель. Ты поступил правильно.

Тут подобно хорошо натренированному боксеру Бывший Спортсмен резко вскинул голову, и глаза его встретились с глазами мучителя. Кавказец неопределенного возраста, физиономия моллюска, волосы жирные, кудрявые бачки, улыбка, обнажающая металлические коронки на зубах. И, не говоря ни слова, Бывший Спортсмен размахнулся и врезал кулаком прямо по этим зубам. Причем удар получился мощный, с размахом от самого плеча, чертовски хороший удар для парня под сорок, который к тому же находился не в самой лучшей спортивной форме да и вообще по природе своей был человеком добродушным и уж совсем не драчуном. Делец пошатнулся и рухнул на пол. Получилось быстро и чисто, как получались у него в бейсболе пробежки к базе. Даже треск сломанной челюсти показался ему самым сладким и прекрасным звуком на свете. Тяжело и шумно дыша, по-прежнему не произнося ни слова, поглаживая разбитые костяшки пальцев, Бывший Спортсмен зашагал к выходу.

Он уничтожит эти позорные доказательства. Снимки, негативы, все. Сожжет их к чертовой матери!

— «Мисс Золотые Мечты 1949». Если б я встретил тебя тогда!..

Этот эпизод из своей бурной жизни Бывший Спортсмен часто проигрывал в памяти, как кино. То был фильм только для личного пользования, никто больше о нем не знал. Даже Блондинке Актрисе он не сказал ни слова. Лишь молча наблюдал за ней во время визитов в Сан-Франциско. Смотрел на эту вымученную бледную улыбку, это скучное выражение синих глаз и постепенно начал приходить к пониманию, что его благородство и щедрость, его способность прощать, доброе отношение семьи, все усилия матери — все это остается не оцененным его женой. Может, она и перестала принимать таблетки, но как была, так и осталась зацикленной на себе эгоисткой. А к концу воскресного обеда вдруг поднялась из-за стола и исчезла. Какого черта? Бывший Спортсмен ловил на себе взгляды родственников, затем не выдержал и пошел ее искать. Зная, как они будут перешептываться по-итальянски в его отсутствие: Это их личное дело. Больше ничье. Как думаете, может, она беременна?..

Он нашел ее в спальне. Она делала танцевальные упражнения. Поднимала то одну ногу, то другую, тянула носок. На ней было шелковое оранжевое платье, которое он купил ей в Нью-Йорке, — не слишком подходящий костюм для таких упражнений, — и еще она скинула туфли, а чулок не сняла, и теперь все они были сплошь в зацепках и дорожках. На неубранной постели, на креслах и даже на полу свалены горы одежды, ее тряпок и его, тут же разбросаны полотенца и книги. Черт побери, да он по горло сыт этими книгами, один из ее чемоданов был доверху набит этими ее книгами, и ему пришлось его тащить, и, надо сказать, радости было мало. В Голливуде в открытую шутили, что Мэрилин Монро вообразила себя интеллектуалкой, а сама при этом даже колледжа не окончила, мало того, ни одного слова не могла произнести правильно.

— Куда это ты смылась? Что за спешка? И вообще, что все это означает?

В ответ она широко улыбнулась — ослепительной и фальшивой актерской улыбкой. И рука так и поднялась сама и врезала ей в челюсть.

Нет, не кулаком. Ладонью, открытой ладонью.

— О!.. О, пожалуйста, прошу тебя!..

Она споткнулась, согнулась пополам и тяжело осела на край кровати. Лицо было мертвенно-белым, если не считать вымазанного алой помадой рта, и напоминало фарфоровую чашку — перед тем, как разлететься на мелкие осколки. По щеке скатилась одна-единственная слезинка. Он присел рядом на кровать и обнял ее.

— Нет, Папочка. Это я во всем виновата. О, Папочка, прости меня, прости! — И тут она разрыдалась, а он все не разжимал объятий, и чуть позже они занялись любовью, вернее, пытались заняться. Но ничего не получалось, потому что за окнами и за запертой дверью ей слышались приглушенные голоса, некое невнятное бормотание, накатывающее, как волны на песок. И в конце концов они сдались и просто лежали рядом, сжимая друг друга в объятиях. — Ты меня простил, да, Папочка? Я никогда так больше не буду, клянусь!

Официальное приглашение в Японию получил Бывший Спортсмен, он должен был открыть там бейсбольный сезон 1954 года. Но не его, а именно Блондинку Актрису хотели в первую очередь видеть целые толпы репортеров, фотографов и людей с телевидения. Именно на Блондинку Актрису рвались взглянуть хотя бы одним глазком целые толпы простых людей. Уже в токийском аэропорту полиции пришлось оттеснять сотни глазеющих на нее, но странно молчаливых японцев с полным отсутствием какого-либо выражения на лицах. Лишь несколько из них дружно, чуть ли не по-военному, выкрикивали Блондинке Актрисе:

— Мончан! Мончан! — Кое-кто из поклонников помоложе даже осмелился бросить цветы, они попадали на асфальт, как подстреленные птички. Блондинка Актриса, никогда прежде не бывавшая за границей и уж тем более — так далеко от дома, на другом конце земли, нервно вцепилась в руку Бывшему Спортсмену. Охранники поспешно повели их к лимузину. До Блондинки Актрисы все еще не доходило (хотя то было совершенно очевидно и оскорбительно для Бывшего Спортсмена), что все эти толпы пришли сюда приветствовать ее, а не его.

— А что такое мон-чан? — немного нервно осведомилась Блондинка Актриса. И один из охранников с легким смешком ответил:

— Это вы.

— Я? Но ведь ваша страна пригласила моего мужа, не меня. — Тут ей стало за него обидно, она возмутилась и еще крепче сжала его руку.

На всем пути следования лимузина по обеим сторонам дороги выстроились японцы. Жаждали увидеть, как промелькнет лицо мончан, сидевшей на заднем сиденье, за пуленепробиваемыми затемненными стеклами. Здесь ее приветствовали более оживленно, чем в аэропорту, сильнее махали руками, больше бросали цветов. И сами цветы были крупнее и ярче и с влажным стуком шлепались на крышу и ветровое стекло автомобиля. И снова дружным хором, словно роботы, они повторяли заклинание:

— Мон-чан, Мон-чан! Мон-чан!

Блондинка Актриса нервно усмехнулась. Неужели они пытались сказать «Мэрилин»? Неужели именно так звучит «Мэрилин» по-японски?

На улице у входа в элегантный отель «Империал» их поджидали новые толпы. Движение было перекрыто. Над крышами завис полицейский вертолет.

— О! — прошептала Блондинка Актриса. — Но что всем им нужно?..

Какая-то совершенно безумная сцена, прямо как в фильме Чарли Чаплина. В немом фильме, комедии. С той разницей, что толпа не молчала. Блондинка Актриса была удивлена: она всегда считала, что японцы совсем другие. Более сдержанные, уважающие традиции, исключительно вежливые, разве не так? Нет, конечно, в войне они показали себя совсем другими. Блондинка Актриса с ужасом вспоминала: О, Пёрл-Харбор! А чего стоили эти японские лагеря для военнопленных! А эти жестокие японские фильмы!.. Вспомнила она и о Старине Хирохито, о черепе, стоявшем на радиоприемнике. Эти пустые глазницы, так и впивающиеся взглядом в ее глаза, стоило только зазеваться.

— Мон-ЧАН! Мон-ЧАН! — громко скандировала толпа.

Совершенно потрясенных всем этим Блондинку Актрису и Бывшего Спортсмена провели в отель, полицейские с трудом сдерживали рвущиеся к ним толпы.

— Но что всем этим людям от меня надо? Я всегда думала, их цивилизация во многом выше нашей. Я так надеялась… — Блондинка Актриса говорила со всей искренностью, но ее никто не слушал. Лицо Бывшего Спортсмена помрачнело и налилось кровью. Перелет оказался столь долгим, что на щеках у него успела отрасти темная щетина.

При регистрации в отеле им пришлось пройти целую кучу формальностей, затем их препроводили в роскошный номер на восьмом этаже, заранее зарезервированный для Блондинки Актрисы и Бывшего Спортсмена. Блондинка Актриса пыталась заговорить с одним из служащих отеля о поэзии дзэн, построенной по принципу «покоя в центре коловращения». Но японец лишь улыбался и прилежно кивал, отвешивал частые поклоны головой, бормотал нечто нечленораздельное в знак согласия, и ей в конце концов пришлось сдаться. Она хотела выглянуть в окно, но не посмела. Бывший Спортсмен, игнорировавший толпы на улице, сейчас старательно игнорировал ее. Они что, заперты теперь в этом отеле навеки? Не осмелятся выйти на улицу? Ну, вот и началось мое наказание, подумала она. Я позволила им убить моего ребенка. И это аукнулось теперь. Здесь. Я пропала.

Она была единственной женщиной в этой комнате. Нервно рассмеялась, выбежала в ванную и заперла за собой дверь.

Чуть позже она вышла оттуда, дрожащая и бледная, если не считать пылающих алой помадой губ. От нее слабо попахивало рвотой. Бывший Спортсмен, он же Папочка, когда они оставались наедине, уже не был теперь Папочкой. Обнял ее за талию, тихо заговорил. Японцы, представляющие администрацию отеля, предупредили его через переводчика, что стоит его жене появиться на балконе хотя бы на несколько секунд и подтвердить тем самым свое присутствие здесь, толпа будет немедленно рассеяна, самым решительным и жестким образом.

Блондинка Актриса пожала плечами:

— Н-но это… н-невозможно.

Бывший Спортсмен, смущенный ее ответом, еще крепче обнял ее. Сказал, что он все время будет рядом. Что сам шеф полиции города Токио выйдет на балкон и объяснит толпе через мегафон, что мисс Мэрилин Монро сильно утомлена долгим перелетом и не может в данный момент выйти к встречающим. И еще скажет, что она очень благодарна им всем за приветствия. Скажет, что для нее «огромная честь» посетить эту страну. Ну а уж потом и она может показаться на секунду, скажет несколько слов, улыбнется, помашет рукой — достаточно тепло, но официально, и это будет все.

— О, Папочка, не заставляй меня! — поежилась Блондинка Актриса. — Не заставляй меня выходить туда.

Бывший Спортсмен уверил, что все время будет рядом. И что вся эта церемония не займет и минуты.

— Просто им надо «сохранить лицо». А потом все они разойдутся по домам, а мы сможем пообедать. Ты ведь понимаешь, что это означает, «сохранить лицо»?

Блондинка Актриса вывернулась из объятий мужа.

— Чье лицо?

Бывший Спортсмен расхохотался, словно она сказала нечто невероятно смешное. Затем терпеливо повторил, что предлагают японцы, но, когда увидел, что Блондинка Актриса смотрит на него с таким видом, будто ничего не понимает или не слышит, добавил уже более грубо:

— Послушай, я буду с тобой, рядом! Таков японский протокол. «Мэрилин Монро» привела их сюда, и только «Мэрилин Монро» может отпустить.

Похоже, Блондинка Актриса наконец услышала его.

И в конце концов согласилась выполнить просьбу. Бывший Спортсмен с раскрасневшимся от гнева и стыда лицом поблагодарил ее. Она удалилась в спальню, переодеться. И немало удивила Бывшего Спортсмена тем, что вышла оттуда довольно скоро в строгом темном шерстяном костюме и с алым шарфом на шее. Она подрумянила щеки, напудрила лицо и сделала что-то со своими волосами, отчего они стали казаться пышнее и еще более ослепительно серебристыми. Все это время толпа на улице продолжала выкрикивать заклинание:

— Мон-чан! Мон-чан!

Выли сирены. Над головами с рокотом кружили вертолеты. В коридоре, за дверьми в номер, тоже слышались какой-то странный шум, мужские голоса, выкрикивающие какие-то команды. Неужели японская армия оккупировала этот отель? Или японской императорской армии, разгромленной союзными войсками, больше не существовало?

Блондинка Актриса не стала ждать, когда ее препроводят на балкон. Просто шагнула туда быстро и отчаянно, как входят в холодную воду, по пятам за ней следовал муж. С высоты восьмого этажа было видно, как внизу на улице кучка фотографов и телерепортеров занимает наиболее выгодные позиции перед входом в «Империал», — они собирались увековечить эту сцену. Прожектора метались в ночи, похожие на сбившиеся с курса маленькие луны. Шеф токийской полиции обратился к толпе через мегафон. Народ тут же затих и уважительно слушал. Затем вперед вышла Блондинка Актриса, поддерживаемая под руку мужем. И робко взмахнула рукой. Огромная толпа внизу ответила тихим рокотом. И снова заголосила, запричитала, только на этот раз более музыкально и ласково:

— Мон-чан! Мон-чан!

И Блондинку Актрису вдруг пронзило ощущение счастья, и к этому ощущению примешивалось легкое чувство горечи, и она улыбнулась, и оперлась обеими руками о перила балкона, и стояла, и с улыбкой смотрела на толпу. Там, где не рассмотреть лиц, там Бог. Повсюду, куда ни глянь, была эта толпа, огромный многоголовый зверь — жаждущий, ожидающий.

— Я… «мон-чан». Я люблю вас. — Ветер подхватил эти ее слова и унес куда-то, но толпа продолжала слушать, в полном молчании. — Я — «мон-чан». Простите нас за Нагасаки! За Хиросиму! Я люблю вас. Говорила она не в мегафон, и ее хрипловатый шепоток оставался неуслышанным. К тому же над крышей отеля завис вертолет и все заглушал своим рокотом. Игривым жестом Блондинка Актриса поднесла обе руки к волосам, сорвала с головы роскошный платиновый парик (и все увидели, что настоящие ее волосы гладко зачесаны назад и подхвачены заколками). Тряхнула головой и швырнула парик в толпу. — «Мон-чан» любит тебя! И тебя! И тебя тоже!

Восторженные лица японцев внизу, потрясенные, сразу онемевшие, они наблюдают за облачком светлых волос. Несколько дразнящих секунд парик плывет, подхваченный ветром — а ветер в тот день был холодный, северный, — затем начинает падать, кружась и вертясь по спирали, и вот исчезает в водовороте жадных, вскинутых вверх рук.

В ту ночь, когда они наконец оказались одни, Блондинка Актриса отстранилась от Бывшего Спортсмена, когда тот попытался обнять ее. И с упреком заметила:

— Ты так и не объяснил мне, чье лицо.

В токийском ее дневнике появилась коротенькая запись:

Японцы имя дали мне.

Мончан меня назвали.

«Драгоценная девочка наша» сказали.

И прежняя душа покинула меня.

Он с самого начала не хотел, чтобы она ехала с ним. Не считал это «удачной идеей» в настоящий момент.

Она спросила, что он имеет в виду под «настоящим моментом». И чем он отличается от прочих моментов жизни.

Он не ответил. Мрачное лицо напоминало сжатый кулак с разбитыми костяшками пальцев.

Позже Блондинка Актриса умоляюще вопрошала:

— Но ведь все это вышло совершенно случайно, не так ли? Разве это моя вина?

В том же Токио, на приеме в американском посольстве, она познакомилась с полковником армии США. До чего обходителен и учтив! И сколько у него медалей! Полковника влекло к Блондинке Актрисе, как и любого другого мужчину на приеме. И чуть погодя он спросил, не желает ли она развлечь американских солдат, расквартированных в Корее.

В те времена почетной американской традицией было «поднимать моральный дух» молодых военнослужащих. А почетной обязанностью звезд Голливуда — совершать с этой целью специальные турне и выступать перед огромными аудиториями, сплошь состоящими из джи-ай. После чего в «Лайфе» появлялись снимки этих акций.

Разве могла Блондинка Актриса ответить на это нет? В памяти пронеслись воспоминания о подобных снимках, сделанных еще в сороковые: роскошная Рита Хейуорт, Бетти Грэбл, Марлен Дитрих, Боб Хоуп, Бинг Кросби и Дороти Ламур — все они развлекали американских солдат за океаном.

И Блондинка Актриса ответила робким и девичьим, бездыханным своим голоском: О, да, сэр! Конечно, благодарю вас! Это самое меньшее, что я могу сделать.

Только она не совсем понимала, почему это американские войска базируются именно в Корее? Разве не было там в прошлом году договоренности о прекращении огня? (Да и вообще что это означает, «договоренность о прекращении огня»?) Блондинка Актриса сказала полковнику, что не одобряет военной интервенции американцев-империалистов в чужие страны, однако понимает, как одиноко чувствуют себя на чужой земле молоденькие американские солдатики, оторванные от семей и возлюбленных.

Ведь вся эта грязная политика — вовсе не их вина! И не моя тоже.

Как хорошо, что она захватила из Америки пурпурное с блестками платье с низким вырезом, в котором всегда так нравилась Бывшему Спортсмену. И серебряные туфельки на шпильках и с кожаной перепонкой вокруг лодыжки.

Как хорошо, что она сможет спеть солдатам песенки из своего последнего фильма, «Джентльмены предпочитают блондинок». Сколько раз ей уже доводилось петь перед публикой «Бриллианты — лучший друг девушки», «Когда любовь уходит», «Маленькая девочка из Литгл-Рока». Был у нее и еще один номер — «Поцелуй», будоражащая сексуальная песня Розы из «Ниагары». Да, и еще: «Хочу, чтоб любил ты меня» и «Сердце мое принадлежит Папочке». Записи всех этих песен дались ей в свое время с большим трудом, Мэрилин Монро приходилось повторять их раз по двадцать пять, но нужного звучания все равно не получалось. Пока наконец в тон-ателье на Студии не решили разрезать все эти пленки на мелкие кусочки, а потом склеить — так, чтобы получилось наилучшее звучание.

Все это промелькнуло у Блондинки Актрисы в голове, пока она слушала распинающегося перед ней полковника. И тут вдруг ее, что называется, осенило. Несмотря на то что они с Бывшим Спортсменом прилетели в Японию провести медовый месяц, любовь мужа к ней может стать еще пламеннее, если ее подогревать.

Договорились, сказала она полковнику. О, да, и знаете что? Я могу почитать что-нибудь из Шекспира. И еще сыграть мимическую мизансцену. Изобразить, к примеру, старую женщину на смертном ложе. Не далее как в прошлом месяце я исполняла эту сцену на занятиях. Ну, как вам, а?

Это выражение на лице полковника! Блондинка Актриса сжала его руку и рассмеялась. Ей хотелось поцеловать его.

— Ну, что вы! Я просто пошутила!

И так вот получилось, что Бывший Спортсмен остался в Японии в одиночестве. То был его медовый месяц с Блондинкой Актрисой, но не только — существовали еще и профессиональные обязанности. Так, во всяком случае, объяснял он этим проклятым репортерам, следующим за ним по пятам и буквально повсюду. Ни чести у этих людишек, ни совести. Бывший Спортсмен присутствовал на открытиях игр, путешествовал по всей Японии — без своей знаменитой блондинки жены, но в сопровождении целой свиты поклонников. И повсюду его ждал самый почетный и теплый прием, и выступал он горделиво и самоуверенно, как и подобает такому красивому высокому мужчине, к тому же еще величайшему из бейсболистов Америки. День сменялся новым днем, и его ждали все новые ленчи и завтраки и бесконечные торжественные банкеты из множества блюд. (В которых, он был готов поклясться, что-то подозрительно шевелилось, и тут же пропадал всякий аппетит. О, с каким наслаждением предпочел бы он всей этой гадости простой чизбургер с жареной картошкой, или спагетти, или тефтели, даже вязко-резиновый ризотто!) Может, устроить пьянку с гейшами? Находясь в Японии, мужчина имеет право на это развлечение. Тем более мужчина, путешествующий без жены, темпераментный холостяк, муж, разозленный на упорхнувшую жену и вконец замученный беспрестанными расспросами: А где же Мэри-лин?

Чем чаще он думал о ней, тем больше заводился. Сбежала, как какая-то шлюшонка. Бросила его! А до свадьбы только и знала притворяться, как любит бейсбол. Его просто шокировало одно из ее высказываний японскому журналисту: Один бейсбольный матч похож на другой, всегда происходит то же самое, с небольшими изменениями. Ну, знаете, как погода. Какая была сегодня, такая же примерно будет и завтра.

Нет, этого он ей никогда не простит!

В Сеул, столицу Южной Кореи, Блондинку Актрису доставили военным самолетом в сопровождении фотографов и съемочных групп с телевидения, а также военных. Затем ее уже вертолетом перебросили в расположение морских пехотинцев и военные лагеря на побережье. Ради этого случая Блондинка Актриса оделась в тускло-оливковый военного образца костюм: длинные брюки, рубашку, ветровку и тяжелые высокие ботинки на шнуровке. Ее прелестную головку защищало от ледяных ветров армейское кепи, подхваченное ремешком под подбородком. (Несмотря на то, что стоял апрель, здесь это был совсем не тот апрель, что в JI.A.!) В таком наряде она выглядела еще моложе, девочкой лет на двенадцать, если бы не огромные синие глаза, опушенные длиннющими ресницами, да накрашенный яркой помадой рот.

Боялась ли Мэрилин? О Господи, конечно же, нет! Ни чуточки она не боялась. Возможно, просто не знала, что вертолеты иногда разбиваются, особенно когда дуют такие вот, как здесь, сильные верховые ветры. Возможно, она даже подумала: если Мэрилин в вертолете, он просто не может потерпеть катастрофу. Или же уверяла всех нас, летевших с ней, своим тоненьким детским голоском: умру, если придет мой черед. А может — не придет.

В поездке по лагерям Блондинку Актрису должен был сопровождать репортер из журнала «Звезды и полосы» в чине капрала. Это он рассказывал, как удивила всех в вертолете Блондинка Актриса — в особенности пилота! Очень вежливо так попросила его пролететь перед посадкой над лагерем, и пониже, пожалуйста, с тем чтобы она могла помахать рукой солдатам. Ну и пилот полетел над лагерем, совсем низко, а она прижалась лицом к стеклу, и радостно, как маленькая девочка, замахала нескольким оказавшимся внизу людям. И они подняли глаза на вертолет и узнали ее. (Ну, само собой разумеется, каждый парень в лагере знал, что к ним рано или поздно прилетит сама Мэрилин Монро. Вот только когда именно — не знали.)

Пожалуйста, нельзя ли еще раз, проворковала Блондинка Актриса, и пилот расхохотался, как мальчишка, развернул вертолет и снова полетел над лагерем, раскачивая машину, как маятник, и ветер сотрясал нас, и Блондинка Актриса снова махала солдатам, и на этот раз солдат внизу оказалось уже больше, и они тоже махали в ответ, и орали что-то, и бежали за вертолетом. Словом, вели себя, как малые дети, совсем с ума посходили. И все уже начали думать: когда же мы, черт возьми, приземлимся? Но тут Блондинка Актриса снова удивила всех, заявив: Давайте устроим им сюрприз, а? Откроем дверь, я высунусь, а вы будете меня держать. Мы просто ушам своим не могли поверить, ишь, чего удумала эта роскошная сумасшедшая шлюха! Но она стояла на своем, вбила себе в голову, что ей непременно надо сделать этот трюк, прямо как в кино. Может, она уже видела, как это будет выглядеть с земли, на фоне неба, и с воздуха, когда внизу будет меняться пейзаж. Ну и потом в такой рисковой сцене, безусловно, присутствует саспенс.^[25]

И вот она ложится на пол вертолета и велит нам держать ее за ноги. И внезапно все мы оказываемся на съемках фильма. Приоткрываем дверь, и в нее вихрем врывается ветер, но Мэрилин это ничуть не пугает. Она даже срывает с головы кепи — чтоб лучше меня видели! И вот она высовывается из двери и едва не срывается вниз, но ничуть не пугается, смеется над нами, потому что мы в отличие от нее перепуганы насмерть. И так крепко держим ее за ноги, что потом на них наверняка проступят синяки. И ей, должно быть, больно, уже не говоря о ледяном ветре, бьющем в лицо. И этот ветер бешено треплет ее волосы, но пилот все-таки исполняет просьбу — к этому времени он уже тоже завелся, и все мы завелись, и всем нам, как и ей, просто плевать, придет наш черед или нет.

Итак, мы облетаем лагерь с Мэрилин Монро. Чуть ли не вываливающейся из двери и машущей парням внизу. И еще она умудряется посылать им воздушные поцелуи и кричит: О! Я люблю вас! Люблю! Вы настоящие американские джи-ай! Причем кричит не один раз, а несколько. Ну, раза три, никак не меньше. Целых три раза, представляете!.. К этому времени в лагере уже все выбежали из палаток: солдаты, офицеры, даже командир, все! Ребята, отбывающие наряд на кухне, раненые из лазарета в пижамах, из отхожих мест тоже выбежали парни, придерживая на бегу штаны. И все они орали: «Мэрилин! Мэрилин!» Солдаты лезли на крыши и цистерны с водой, и некоторые из них попадали и наверняка переломали себе кости, бедолаги. А один раненый поскользнулся и упал, и его едва не затоптали насмерть. Словом, сцена из гангстерского боевика. Или сцена кормления обезьян в зоопарке. А военной полиции пришлось сгонять ребят с посадочной площадки дубинками.

Вертолет приземлился, и по трапу спустилась сама Мэрилин Монро в нашем сопровождении. Причем, надо сказать, мы выглядели по сравнению с ней довольно бледно, будто нас потрепало электрическим током. Но мы держались и делали вид, что все это нам страшно нравится. У Мэрилин от холода побелели щеки и нос, а длинные ресницы, обрамляющие ярко — синие глаза, и волосы покрывал иней. Мы сроду не видели у женщины таких волос, ну, разве что в кино, прямо как-то не верилось, что они у нее настоящие. А в глазах у нее стояли слезы, и она восклицала: О! О! Это самый с-счастливый д-день в моей жизни! И если б мы вовремя ее не остановили, она бы бросилась к этим ребятам пожать им руки, а они все тянули к ней руки, бросилась бы целовать и обнимать их всех подряд, словно она их возлюбленная и принадлежит сразу всем. Да эта толпа на куски бы ее разорвала — просто из любви к ней. Оторвала бы эти прелестные ножки, вырвала бы все растрепанные ветром волосы, по волоску — потому, что все они просто сходили с ума от любви к Мэрилин. Но мы удержали ее, сказали, что лучше не надо. И она не спорила, все продолжала бормотать, и так многозначительно, словно какую японскую мудрость, которая открыла ей глаза на мир: Это счастливейший день в моей жизни! О, спасибо вам, спасибо!

И черт возьми, каждому было ясно, что она ничуть не кривит при этом душой.

Американская богиня любви на рекламе у входа в метро

Нью-Йорк. 1954

— О-о-о-о!..

Девушка с роскошным телом в расцвете молодости и красоты. В летнем платье из креп-жоржета цвета слоновой кости и с завышенной талией, отчего мягкие складки так соблазнительно собираются на высокой груди. Она стояла, широко расставив босые ноги, над входом в нью-йоркское метро. Голова с белокурыми волосами восторженно откинута назад, ветер развевает широкую летящую юбку, и под ней видны белые хлопковые трусики. Белые трусики!.. А это воздушное летнее платье, тонкое и прозрачное, так и плывет в воздухе. Совершенно волшебное платье! Без этого платья девушка выглядела бы просто куском мяса, сырого и выставленного напоказ.

Ей ив голову такая мысль не приходила! Кому угодно, только не ей.

Ведь она — стопроцентная американская девушка, здоровая и чистенькая, как медицинский пластырь. У такой девушки нет и не может быть ни одной грязной или мрачной мысли. Даже ничего печального в мыслях быть просто не может. И всякие там жестокие вещи ей в голову тоже никогда не приходили. Она никогда не отчаивалась, и ничего антиамериканского ей на ум не приходило. В этом тоненьком, как бумага, летнем платьице она напоминала медсестру с мягкими нежными руками. Медсестра с соблазнительным ртом. Крепкие бедра, весело подпрыгивающие груди, крошечные складочки жира под мышками, как у младенца. Она смеется и взвизгивает от восторга, как маленькая, когда очередной порыв ветра вздымает ей юбку. Коленки в ямочках, крепкие ноги танцовщицы. Здоровая сильная девушка. Плечи, руки и груди, как у вполне зрелой женщины, а вот личико девичье. В Нью — Йорке середина лета, и она слегка вздрагивает, когда ее обдает ветром подземки. О, этот теплый ветерок, он приподнимает ее юбку, как учащенное дыхание возлюбленного.

— О! О-о-о-о!

На Манхэттене, на углу Лексингтон-авеню и 51-й улицы, давно настала ночь. Но пронзительно белый свет уличных фонарей так и пышет жаром. А богиня любви часами стоит все в той же позе, широко расставив ноги в белых босоножках на высоченной шпильке с такими узкими заостренными носками, что они наверняка уродуют ее маленькие нежные ступни. И все это время смеется и радостно восклицает что-то — должно быть, рот уже заболел. За белокурой ее головой разрастается озерцо тьмы, напоминающее пятно темной воды. Корни волос на голове и лобке жжет от примененной сегодня утром перекиси водорода. Девушка Без Имени. Девушка на Рекламе в Метро. Девушка Вашей Мечты. Уже 2.40 ночи, и ослепительный белый свет прожекторов сосредоточен только на ней, на ней одной. Высвечивают блондинку кричащую, блондинку смеющуюся, белокурую Венеру. Блондинка страдает бессонницей, гладко выбритые ноги блондинки широко расставлены, руки блондинки вскинуты в бесплодном усилии подхватить вздымаемую ветром юбку, под которой видны белые хлопковые трусики, какие носят все американские девочки. И еще тень, всего лишь тень выбритого лобка.

— О-о-о-о-о!

Теперь она поддерживает рукой свои большие упругие груди. Веки ее трепещут. Между ногами, уж можете ей поверить, все чисто. Она не какая-нибудь там грязная девушка, нет в ней ничего не нашего, не американского, экзотического. Она — великолепный образчик типичной американки во плоти и крови. Стерильность и пустота гарантированы. Ее вымыли, отдраили, отчистили, а потом высушили. Никаких шрамов. Никаких пятнышек, которые могли бы испортить вам удовольствие, никакого запаха. Главное — никакого запаха. Девушка Без Имени, девушка без памяти. Жила недолго, и осталось ей жить тоже совсем недолго.

Любите меня! Не обижайте меня!

У края этого озерца ослепительно белого света, будто у порога цивилизации, — толпа, в основном состоящая из мужчин. Возбужденная, беспокойная, как отбившийся от стада слон. Она начала собираться за ограждением, выставленным нью-йоркской полицией, с того самого момента, как в 22.30 начались съемки. Движение перекрыто, можно подумать, здесь ждут прибытия какой-то важной персоны. Или же… О, правда? Здесь снимается кино? С самой Мэрилин Монро?

Здесь же, среди других мужчин, затерявшийся в их толпе и анонимный, находится муж, Бывший Спортсмен. Вместе с остальными наблюдает. Так же, как они, до крайности взвинчен и взволнован. Мужчины стоят тесно, плечом к плечу. И сексуальное возбуждение распространяется между ними, как круги от брошенного в воду камня. И эмоции их подобны тлеющему огню — стоит подуть хотя бы слабому ветерку, и вспыхнет пламя. Ими движут агрессия, желание причинить боль. Желание схватить, сдавить, мять, рвать и овладеть.

Да что вы, ничего подобного! Самое радостное настроение! Можно сказать, праздничное! Все под хмельком. Он, ее муж, один из этой стаи. В висках его жарко стучит кровь. Кровь прилила к члену, весь он сгорает от желания. Тревожно дымящие язычки синего пламени того гляди вырвутся на поверхность. Уж он-то знает, как эта женщина может ласкать, целовать, прикасаться к нему своими нежными пальчиками. И еще этот тихий виноватый бездыханный голосок. О, Папочка, Боже, прости за то, что заставила тебя так долго ждать. Почему же ты сам не дождался меня в том отеле, почему? И вот ослепительно белые огни гаснут, толпа мужчин без лиц исчезает, и происходит быстрая, как в кино, смена плана.

Они одни, в своем номере в «Уолдорф Астории», и над головой подрагивают и слабо позванивают подвески хрустальной люстры, здесь их никто не видит и не слышит. И она продолжает отступать от него, продолжает умолять о чем-то. Все то же детское дыхание. Все те же синие кукольные глаза, в которых сейчас светится страх. Нет. Папочка, не надо, не делай этого! Я ведь работала, понимаешь? Завтра? Завтра все узнают, если… И тут она видит руки своего мужа, совсем близко. Обе руки, они сжаты в кулаки. Какие же большие, сильные у него руки, руки настоящего спортсмена, натренированные, с тонкими черными волосками на тыльной стороне ладони. А все потому, что она ему сопротивляется. Провоцирует его. Смеет прикрывать лицо, защищаясь от справедливых ударов. Шлюха! Нашла чем гордиться! Выставляешь свою задницу на всеобщее обозрение, на улице! И это моя жена!.. И, вложив в последний удар всю свою силу, он посылает Девушку Без Имени в нокдаун и она отлетает и медленно сползает по стене с нарядными шелковыми обоями.

«Моя прекрасная потерянная Дочь»

Прежде чем вскрыть конверт, она довольно долго сжимала его в дрожащей руке. Внутри оказалась стандартная поздравительная открытка фирмы «Холмарк карде»,^[26] на внешней стороне одинокая красная роза и надпись крупными буквами: «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ДОЧЕНЬКА». Внутри — листок бумаги с напечатанным на машинке текстом.

«1 июня 1955

Моя дорогая дочь Норма Джин!

Пишу поздравить тебя с днем рождения, пожелать тебе здоровья счастья объяснить, почему так долго не писал. Потому, что был болен. Но все это время не переставал думать о тебе.

Тебе исполнилось 29! Теперь ты взрослая женщина и уж определенно больше не девочка. Карьера «Мэрилин Монро», надеюсь, продлится до 30-ти, не больше?

Я не видел твоего «нового фильма» — на редкость вульгарное название слишком уж агрессивная реклама. Все эти гигантские афиши постеры, некое жалкое грубое подобие тебя, позирующей с задранной юбкой, выставляющей на всеобщее обозрение все интимные части тела. Сразу как-то расхотелось покупать билет.

Нет, я не критикую тебя, Норма Джин, потому как ты живешь своей собственной жизнью. И поколение пришло другое, послевоенное. Ты давно переплюнула твою несчастную больную мать по части карьеры, уже одно это достойно всяческих похвал.

Должен признаться, мне всегда хотелось познакомиться с твоим мужем! Ведь на протяжении многих лет я был самым преданным его поклонником. Хотя и не являюсь оголтелым бейсбольным фанатом, как некоторые. Знаешь, Норма Джин, я очень разочарован (хотя и не удивлен) тем, что твой брак с этим жеребцом-спортсменом закончился разводом, который получил такую безобразную публичную огласку. Слава Богу, хоть детей у вас не было, иначе весь этот стыд и позор отразился бы на них.

Все же надеюсь стать когда-нибудь дедушкой. Когда — нибудь! Пока еще не слишком поздно.

Ходят слухи, что «Мэрилин Монро» допрашивали в связи с ее отношениями с коммунистами и разными заезжими дружками. От души надеюсь о том же молю Господа, что моей дорогой Дочери не удалось инкриминировать ничего подобного. В твоей голливудской жизни, должно быть, немало темных пятен и пропастей, которые можно различить лишь при ярком дневном свете. Главная опасность сейчас — это «свержение правительства США». Если красные, то есть коммунисты, нанесут ядерный удар прежде, чем мы сможем упредить их вылазку, то цивилизации не выжить! Евреи шпионы, подобные Розенбергам, предали нас врагу заслуживают казни на электрическом стуле. Это неправильно опасно защищать так называемую «свободу слова», чем ты, собственно, занималась, не отдавая себе отчета в последствиях. Да все уже давным-давно поняли, как предатели, некогда именуемые «великими» — яркий пример тому Чарли Чаплин и этот негр Пол Робсон, — ведут себя, когда загнаны в угол. Но все, больше этому не бывать! Дочь моя, когда мы наконец встретимся сможем поговорить с глазу на глаз, надеюсь, ты поймешь, как глупо себя вела.

Скоро, очень скоро, я свяжусь с тобой, обещаю. Слишком много мы потеряли лет. Даже твою мать вспоминаю теперь без злобы, просто как больную несчастную женщину, болезнь, которую я сам перенес недавно, помогла понять, что я должен ее простить, должен обязательно увидеть тебя, моя прекрасная потерянная Дочь Норма. До того, как отправлюсь «в долгий путь» через моря океаны.

Твой скорбящий отец».

После развода

— Один билет, пожалуйста.

Кассирша сидела в своей будке в кинотеатре «Сепульведа» в Ван-Найсе, жевала мятную жвачку. Толстая коренастая крашеная блондинка, косящая на один глаз, она как-то странно потряхивала головой, точно кукла. И подтолкнула билет Норме Джин, даже не взглянув на нее.

— Фильм, я так понимаю, пользуется успехом?

Кассирша, продолжая энергично жевать, молча кивнула.

— Кто-то говорил, что Мэрилин Монро родом из Ван — Найса, это правда? Будто бы ходила там в школу и все такое?

Кассирша, продолжая жевать, пожала плечами. А потом выдавила, нехотя и утомленно:

— Ага. Я ходила в ту же школу. Окончила в 1953-м. Она намного старше меня.

Июль 1955-го, вечер. Небольшой кинотеатр на окраине городка, куда четырнадцать лет назад, еще девушкой, она впервые пришла на свидание к мальчику по имени Баки Глейзер. Сидя где-нибудь в заднем ряду, вдыхая запахи промасленного поп-корна, мужского лосьона для бритья и женского лака для волос, они держали друг друга за потные руки и «обжимались». Тот самый кинотеатр, где Норма Джин и Элси Пириг выиграли сервиз на двенадцать персон из бледно-зеленых пластиковых тарелок и салатниц в меленький цветочный рисунок. Билет оказался выигрышным, и для них это было просто потрясением! Их вызвали на сцену, и все им так хлопали! Ну, что я тебе говорила, милочка? Сегодня везение на нашей стороне. Тетя Элси до того завелась, что так и стиснула Норму Джин в объятиях, и расцеловала, оставив отпечаток помады на ее щеке. Но то был последний раз, когда Норма Джин с тетей Элси ходили в кинотеатр «Сепульведа» вместе. Последний.

Ты разбил мое сердце. Ни один из мужей никогда меня так не обижал.

Сколько же раз, сидя в этом зале, одна или в компании с друзьями, она, словно завороженная, не спускала глаз с Прекрасной Принцессы и Темного Принца. И всем сердцем сострадала этой красивой, но обреченной паре. Мечтала оказаться на их месте. Стать ими. И в то же время — чтобы они любили ее. Забрали с собой в их совершенный чудесный мир, где царили красота и любовь. И еще в этом мире не было унылого молчания, здесь всегда звучала музыка, музыка, создающая настроение. И вам не грозила опасность ошибиться или оступиться, даже утонуть — музыка всегда вела вас, показывала верное направление, как маячок в разбушевавшийся шторм.

Теперь над входом в кинотеатр нависала десятифутовая афиша со снимком Мэрилин Монро в ее знаменитой позе под условным названием «Зуд седьмого года». Хохочущая блондинка Мэрилин стояла, широко расставив ноги, пышная плиссированная юбочка вздымалась от ветра, открывая взорам бедра и причинное местечко, деликатно прикрытое белыми трусиками.

Да ты только посмотри на себя! Корова! Выставила вымя и передок на всеобщее обозрение!

Даже Норма Джин не смогла побороть искушения и взглянула на эту афишу. Она и видела, и одновременно словно не видела там себя. Кто угодно, только не моя жена! Ясно тебе? В ушах звенело, как тогда, когда он ударил ее, в них до сих пор стоял этот звон, хоть и немного приглушенный. И еще к нему примешивался частый стук сердца.

— Он больше никогда меня не ударит. Ни за что! Никому не позволю!

То было неплохое время в ее жизни. Весь этот месяц. Вот в прошлом месяце было куда как хуже и до этого — тоже. Со дня их расставания, а потом и развода в октябре. Несколько переездов с квартиры на квартиру. А номер телефона она меняла еще чаще. Ведь бывший муж угрожал ей. Бывший муж ее преследовал. Звонил. Об этом она никому не говорила. Не хотела его предавать. РАЗРЫВ ПОСЛЕ ДЕВЯТИМЕСЯЧНОГО БРАКА. ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ МЭРИЛИН. Всей правды она так никому и не сказала. Да и не знала она всей правды. СВИДЕТЕЛИ ПОДТВЕРДИЛИ, ЧТО МЭРИЛИН БЫЛА «ТАК СИЛЬНО ИЗБИТА», ЧТО ЕЕ ПРИШЛОСЬ ПОМЕСТИТЬ В НЬЮ-ЙОРКСКУЮ БОЛЬНИЦУ. Никаких свидетелей не было. Даже той случайно оказавшейся по соседству супружеской пары не было. И ни в нью-йоркскую, ни в какую другую больницу ее не забирали. Ею занимался терапевт, дежуривший в то время в отеле.

А полтора часа спустя, в пять утра, в роскошный номер, откуда уже съехал Бывший Спортсмен, бесшумно вошел Уайти. И руками волшебника и умельца замаскировал все синяки и даже шрам над левым глазом. Она была так благодарна, что бросилась целовать Уайти руки. Сидела перед зеркалом и смотрела, как восстанавливается ее белокурая красота.

Но только в зеркале, а не в сердце. И вот он снова, ее Волшебный Друг, белокурый и торжествующий. Улыбается всем подряд с афиши над входом в кинотеатр «Сепульведа», хохочет так, словно ничего ужасного с ней не случилось и никогда не случится.

— …ходила в школу Ван-Найса. Выпуск сорок седьмого.

— Вы уверены? Я слышала, она окончила позже.

Да ничего я не оканчивала. Вместо этого выскочила замуж.

Она прошла через фойе, и на нее поглядывали — ведь она как-никак здесь чужая, а Ван-Найс очень маленький городок — но вроде бы никто ее не узнал. И не узнает. Больше никто никогда не узнает Норму Джин, если только она не захочет быть узнанной. Иногда ей даже не придется надевать для этого парик, потому что, когда она не чувствовала себя Мэрилин, она и не была Мэрилин. Но сегодня парик на ней был — брюнетистый, кудрявый, весь мелко завитой, как шерсть у пуделя. И еще на ней были темные очки в красной пластиковой, какой-то совершенно клоунской оправе. А вот грима на лице не было, даже губы не накрашены. Оделась она в темно-синее платье, простое, типа тех, что носят домохозяйки, с белым тканым поясом и белыми же пуговицами, ноги без чулок в дешевых тапочках из соломки типа балетных. И шла она, тесно стиснув ягодицы — такую походку можно видеть у людей, которым сделали в задницу укол новокаина. Ее не узнали даже заядлые кинолюбители, они разглядывали в фойе снимки Мэрилин Монро и кадры из фильмов и перемывали ей косточки.

Большинство их составляли выпускницы средней школы Ван-Найса, правда, теперь этим девочкам было далеко за тридцать. И они никак не могли вспомнить:

— Ведь тогда ее имя было вовсе не Мэрилин Монро, правда? Господи, как же ее звали?

— Да ее удочерила одна пара, из местных. У мужа была свалка подержанных автомобилей, на Резеда. Писиг?.. Но потом она убежала из дома. Вроде бы этот Писиг ее изнасиловал, но все осталось шито-крыто.

Норме Джин хотелось подбежать к этим незнакомкам и возразить: Да ничего подобного! И вообще вы ничего обо мне не знаете. И о мистере Пириге — тоже. И оставьте нас лучше в покое!

Но какое, собственно, Норме Джин дело до того, о чем толкуют здесь эти незнакомцы? Они готовы сплетничать о чем и о ком угодно. И дело тут вовсе не в ней.

Фойе кинотеатра изменилось мало. Как живо помнила она эти обитые искусственным красным бархатом стены, зеркала в позолоченных рамах и красные плюшевые ковры, мрачный узенький коридорчик от кассы к входу. Кадры из «вышедших на экран» и еще находящихся в производстве фильмов развешаны по стенам в тех же местах. Иногда во время сеанса Норма Джин выскальзывала в фойе — специально посмотреть на эти снимки. Мир обещал так много! Всегда новые фильмы, и каждый шел по два дня. За исключением хитов, пользующихся колоссальным успехом, типа «Зуда седьмого года», тогда программа менялась только по четвергам. Тебе всегда было чего ждать. Тут уж не до самоубийства, верно?

На входе в зал стоял контролер. Мальчик-подросток в униформе с печальными глазами и щечками в красных прыщах. Норме Джин стало его жалко — да ни одна девушка не захочет поцеловать такого.

— Что-то многовато сегодня народа, — заметила она и улыбнулась. — Для буднего дня.

Мальчик-контролер пожал плечами, разорвал ее билет надвое и протянул ей половинки. И пробормотал еле слышно:

— Да, пожалуй.

Он работал в этом кинотеатре. Видел «Зуд седьмого года» раз десять, не меньше. Фильм показывали здесь с середины июня. Взглянул на Норму Джин и подумал, что по возрасту эта женщина годится ему в матери. Неужели обиделась, видя его равнодушие? Да нет, она не обиделась.

Она была счастлива! Она испытывала облегчение. Никто ее не узнал. Значит, она прекрасно может существовать и одна в этом мире. Обходиться без других. Незамужняя женщина. Женщина, которая ходит в кино одна. Кольца с левой руки сняты. Отметин от обручального и свадебного колец на среднем пальце уже почти не видно. Она сняла кольца в ту же ночь, в «Уолдорф Астории», предварительно смазав руки кольдкремом. Она крутила и стягивала эти кольца до тех пор, пока они не соскользнули с пальца. Странно, но и пальцы у нее тоже были опухшие, как лицо. Точно она страдала аллергией.

Гостиничный врач сделал ей укол секонала — «успокоить нервы». Потому, что у нее была истерика. И еще она все время говорила, что сделает с собой «что-то страшное». На следующий день, прямо с утра, ею уже занялся доктор Боб и сделал ей второй укол секонала.

Но все это было давно, несколько месяцев назад. С тех пор, то есть с самого ноября, никакого секонала ей больше не вкалывали.

Ей вообще не нужны лекарства! Ну, разве что иногда, чтобы уснуть. А в целом время настало хорошее. И она поняла, что в жизни всегда наступают хорошие времена, и всегда вскоре после плохих, чтобы как-то все уравновесить. Нет, все действительно очень и очень неплохо. Наконец-то она сняла себе дом на юго-восточной окраине Вествуда, и друзья у нее были (не связанные с кино). И они заботились о ней, а она им доверяла. О, как бы ей хотелось верить, что им можно доверять! И исполнительные продюсеры со Студии снова ее полюбили. И простили ей все выходки. Потому что новый фильм должен был принести еще больше денег, чем «Джентльмены предпочитают блондинок». И зарплата у нее осталась прежняя — 1500 долларов в неделю. И на сей раз она не будет с ними из-за этого спорить. Она радовалась уже тому, что осталась жива. Может, было бы лучше, если б мы с ним поубивали друг друга.

Но он ее не убил и уже никогда не убьет. Теперь она полностью от него свободна. Она любила его, но теперь была от него свободна. Ей так и не удалось от него забеременеть. И он ничего не знал о ребенке. Даже когда она плакала по ночам по этому ребенку, он так ничего и не узнал. Он держал ее в объятиях, она называла его Папочкой, он утешал ее, но так ничего и не узнал. Наконец уже в октябре он согласился с условиями развода и обещал не беспокоить ее больше. Но у нее были все основания подозревать, что временами он следит за ней. Он следил за ее домом в Вествуде. Или же нанял кого-то для этой цели. А возможно, то был не один человек, а сразу несколько. Может, все это всего лишь игра ее воображения?.. Да нет же, не приснился же ей некий безликий мужчина в металлически-сером «шевроле», который медленно ехал за ней по главной улице Вествуда, причем их все время разделяла одна машина. А потом, на Уилшир, он вдруг резко набрал скорость — испугался, что потерял ее из виду. Она все это время пыталась сохранять спокойствие, дышала глубоко, считала вдохи и выдохи и одновременно вела свою машину в потоке движения. А потом воспользовалась случаем: резко свернула на парковочную стоянку у банка, через несколько секунд развернулась там в обратную сторону и выехала на боковую улочку, где уже до отказа выжала педаль газа и помчалась вперед, поглядывая в зеркальце заднего вида. Серого «шевроле» в поле зрения не было. Однако она, не сбавляя скорости, проскочила через перекресток, когда желтый свет светофора стал меняться на красный. И затем, смеясь, как маленькая девочка, быстро поехала на север, к скоростной автостраде на Сан — Диего и, уже мчась по ней, решила завернуть в Ван-Найс. «Вам меня не поймать! Не выйдет!»

Словом, в Ван-Найс она прибыла в самом приподнятом состоянии духа. Свернула с автострады, проехала мимо средней школы, где когда-то училась, и не почувствовала ровным счетом ничего, никаких эмоций, если не считать легкой обиды на мистера Хэринга, который за все это время ни разу не удосужился связаться с ней. В мечтах она часто воображала, как ее учитель английского приезжает к Пиригам, звонит в дверь и спрашивает удивленную Элси Пириг, нельзя ли поговорить с Нормой Джин. Потому как он крайне удивлен тем фактом, что Норма Джин вдруг перестала являться в школу. Как это понимать — вышла замуж?.. И даже его не предупредила? Ничего не сказала? И потом, она ведь так молода! И была такая способная. «Одна из лучших моих учениц за все те годы, что я здесь преподаю!» Но мистер Хэринг не пожелал спасти ее. Не написал ей ни строчки, когда она уже стала Мэрилин Монро. Неужели ни капельки ею не гордился? А может, напротив, он, как и первый муж, просто стыдился ее?.. «Я была влюблена в вас, мистер Хэринг. Но догадываюсь: сами вы меня ни чуточки не любили!»

Сцена из фильма, впрочем, не слишком оригинальная и убедительная, потому как к ней очень трудно подобрать соответствующие случаю слова. Особенно Норме Джин, пребывавшей тогда в отчаянии и слишком нежном возрасте, чтобы выбрать правильные слова.

Она ехала дальше. Вытирала слезы, выступившие на глазах, чувствовала, как часто бьется сердце. Ехала через город под названием Ван-Найс, который сейчас выглядел куда более процветающим, нежели в военное время. Здесь появилось много красивых частных домов, всяких учреждений, появились Ван-Найс-бульвар и Бёрбанк-бульвар. А вот и аптека Майера с новым белым фасадом, отделанным блестящей плиткой (а сохранилось ли внутри то красивое и высокое наклонное зеркало?). С замиранием сердца свернула Норма Джин на Резеда-стрит и проехала мимо дома Пиригов — ее дом! — оштукатуренного теперь под красный кирпич, но во всем остальном оставшегося без изменений. А вон и ее, Нормы Джин, окошко, на чердаке! Интересно, подумала она, продолжают ли Пириги брать сирот на воспитание? Ноздри у нее затрепетали — в воздухе пахло горелой резиной. И небо здесь какое-то странное, серовато-бесцветное. Она улыбнулась, заметив, что весь «бизнес» Уоррена Пирига переместился на соседний двор. Здесь под вывеской «РАСПРОДАЖА» стояли разбитые машины, старенький трактор и три мотоцикла.

Норма Джин могла бы и Пиригов обвинить в том, что они ее забыли, но это было бы неправдой — ведь Элси Пириг писала ей на адрес Студии, а сама она тогда, пребывая в обиде и гневе, порвала ее письма. Как же она сладка, ее месть! «Вот сейчас я проезжаю мимо вашего старого безобразного дома. Теперь я «Мэрилин Монро». А вы сидите там, внутри. Время ужина, но я не собираюсь останавливаться и заходить к вам. А вам бы, конечно, страшно хотелось повидать меня сейчас! Ту, которой я стала! Ведь ты видишь меня, Уоррен, не так ли? Небось, если я войду, предложишь мне банку пива из холодильника, как взрослой?.. Будешь почтителен. Любезно спросишь, не угодно ли мне присесть хотя бы на минутку. Я сяду, а ты будешь пялиться на меня во все глаза. И тогда я скажу: «Неужели ты не любил меня, Уоррен, ну, хотя бы немножко, а? Ты же должен был видеть, как я люблю тебя». И с Элси я тоже буду очень вежлива. О, просто сама любезность, как та девушка из моей новой картины «Зуд седьмого года»! Словно между нами ничего такого не было. Нет, долго я там не задержусь, скажу, что у меня в Ван-Найсе назначена еще одна встреча. И уйду, пообещав прислать им билеты на мою следующую премьеру в Голливуде. И больше все вы от меня и слова не услышите! И это будет моя месть».

Но вместо всего этого она вдруг разрыдалась. Так горько плакала, что промок весь перед темно-синего нейлонового платья домохозяйки.

Актриса черпает из всего, чем жила. Из всей своей жизни.

Особенно — из детства. Хотя вроде бы ты и не очень-то помнишь это самое детство. Тебе только кажется, что помнишь, но ведь на самом-то деле ничего подобного! Даже потом, когда становишься старше, тоже не слишком хорошо помнишь свою юность и молодость. Мне кажется, большую часть воспоминаний составляют мечты. Импровизация. Возвращение в прошлое с целью изменить его.

Однако я все равно была счастлива, правда! Люди были так добры ко мне. Даже моя мать, которая потом заболела и уже не могла быть мне матерью, даже моя приемная мать в Ван-Найсе. Придет день, и я стану серьезной актрисой и буду играть в пьесах Клиффорда Одетса, Теннесси Уильямса, Артура Миллера. Я буду играть, воздавая тем самым должное этим людям. Их доброте, их человечности.

— О! Неужели это я?

Сюрприз заключался в том, что «Зуд седьмого года» оказался очень смешным фильмом. Эта Девушка Сверху, летняя фантазия Тома Ивелла, тоже была смешной. Норма Джин начала успокаиваться. Прижимая костяшки пальцев к губам, хохотала. Почему она так боялась увидеть себя именно в этом фильме? Но, увидев, сразу же успокоилась и сделала новое для себя открытие: оказывается, все, что говорили голливудские люди и критики, было чистой правдой.

Мэрилин Монро — прирожденная комедийная актриса. Как Джин Харлоу, выставляющая себя напоказ в сексуальных ролях. Как малышка Мей Уэст.

Можно сказать, она видела этот фильм в первый раз. На премьере, состоявшейся в Голливуде в июне, она впала в совершенно паническое состояние еще до начала фильма. Возможно, просто была изнурена долгой меланхолией, или на нее так подействовала комбинация шампанского с нембуталом, а может, последствия развода давали о себе знать. Но как бы там ни было, она смотрела на гигантский экран словно в тумане, словно находилась под водой и видела лишь расплывчатые тени изображения. Вокруг гремел смех, он болезненно отдавался в ушах, и больше всего на свете ей хотелось уснуть, прямо сейчас, прямо в своем роскошном узком, как перчатка, вечернем платье без рукавов и бретелек, так плотно обтягивающем грудь, что она едва дышала. И мозгу ее недоставало кислорода, а глаза смотрели из керамической маски Мэрилин, которую гример Уайти соорудил на основе болезненно — желтой кожи и ее израненной души. Когда фильм закончился, ей пришлось встать вместе со своим партнером по фильму Томом Ивеллом, и она, растерянно моргая и улыбаясь, взирала на приветствовавшую их публику. И едва не упала в обморок, а после мало что помнила об этом вечере, за исключением разве того, что ей каким-то чудом удалось продержаться.

А во время съемок в Нью-Йорке, когда распадался ее брак, расползался буквально на глазах, как мокрая бумажная салфетка; и позже, в Голливуде, на Студии, она отказывалась ходить на предварительные просмотры отснятого материала. Возможно, просто из страха увидеть нечто такое, что заставит ее отказаться продолжать работу. Ибо приговор Бывшего Спортсмена был суров и до сих пор гулом отдавался у нее в ушах: Выставляешь себя напоказ, бесстыдница! Свое тело выставляешь. А ведь обещала, что это будет совсем другое кино. Ты мне отвратительна!

Но нет, ничего подобного! Девушка Сверху вовсе не была отвратительна. И Том Ивелл — тоже. И их смешная любовная история была всего лишь… комедией. А что есть комедия, как не взгляд на жизнь не сквозь слезы, а сквозь смех?.. Что есть комедия, как не отказ плакать и вместо этого смеяться? Но разве смех не предшествует обычно слезам? Разве комедия не переходит затем в трагедию? Разве любая комедия не является в конечном счете трагедией?.. «Может, из меня уже получилась настоящая актриса? Комедийная?» Видя Мэрилин Монро на экране в этом пустом и веселом фильме, вы начинали понимать, что она стала настоящей актрисой, научилась держать ситуацию под контролем и заставлять работать на себя большинство сцен. Ты только и слышишь, что ее по-детски бездыханный голосок, только и видишь, что изгибы ее соблазнительного тела, ее детски невинное личико. Ты воспринимаешь Девушку Сверху глазами влюбленного в нее Тома Ивелла, смеешься над его наивными мечтами об этой девушке, которые, кажется, вот-вот сбудутся. Но ничего подобного — она все так же далека от него. Казалось бы, так сексуальна, так доступна и все время ускользает из рук. И выходило это у них очень смешно! Это упрямое, неистовое вожделение, вселившееся во взрослого мужчину, женатого мужчину, потенциального изменщика — о, это было просто смешно! И зрители, собравшиеся в кинотеатре «Сепульведа», тоже смеялись, и Норма Джин смеялась. До чего ж это здорово, смеяться вместе со всеми! Смех сближает людей. А мне так не хочется быть одной.

И еще Норма Джин испытала прилив гордости. Эта Блондинка Актриса на экране — не кто иная, как она. Это она заставляет людей смеяться, радоваться, с добродушным пониманием относиться к человеческим слабостям и глупостям, а заодно — и к своим собственным тоже. Так чем же был недоволен бывший муж, в чем упрекал ее? Выходит, в таланте?.. Он ошибался. И ничуть я не отвратительна. Это комедия. Это искусство.

Впрочем, смеялись в зале далеко не все. Кое-где сидели одинокие мужчины и смотрели на экран с застывшей кривой усмешкой. Один из них, средних лет толстяк с тройным подбородком и жирным, как у борова, загривком, пересел поближе к Норме Джин и все время поглядывал на нее, одновременно умудряясь следить за тем, что происходит с Мэрилин Монро на экране. Нет, вряд ли он узнал ее, просто видел в ней молодую одинокую женщину, сидевшую лишь в нескольких футах от него в этом полутемном зале. Он лишь воображает, что рядом с ним сама Мэрилин. И еще хочет, чтобы я видела, что он проделывает с собой руками.

Норма Джин резко поднялась со своего места и пересела на другое, подальше от экрана и одинокого мужчины. И оказалась рядом с другим одиноким мужчиной. Неподалеку от них, в том же ряду, сидела молодая парочка — они то и дело разражались громким смехом. О, она чувствовала себя ограбленной! Это действительно отвратительно. Или скорее грустно. Одинокий мужчина с жирной шеей ни разу не оглянулся на Норму Джин, но продолжил заниматься тем же, чем занимался, робко, исподтишка, сползая на краешек сиденья. Норма Джин решила его игнорировать и обратила все свое внимание на экран. Пыталась вспомнить, что она только что чувствовала. Гордость? Кажется, да. Чувство глубокого удовлетворения? Вроде бы. Возможно, авторы всех этих восторженных рецензий и не преувеличивали. Возможно, Мэрилин Монро действительно одареннейшая комедийная актриса? Может, это вовсе не провал. И мне нет причин сдаваться. И укорять себя.

Однако, с улыбкой наблюдая за Девушкой Сверху, которую преследовал на экране изголодавшийся по сексу Том Ивелл, Норма Джин стала вспоминать, сколько раз, еще девушкой, ей приходилось пересаживаться с места на место, если она приходила в кинотеатр одна. Завороженная, не сводила она глаз с Прекрасной Принцессы и Темного Принца и не замечала, что кое-кто из зрителей, в основном одинокие мужчины, не сводят глаз с нее. И здесь, в «Сепульведе», и в других кинотеатрах. О, а «Египетский театр» Граумана на Голливуд — бульвар был в этом смысле худшим. Еще тогда, когда она была маленькой девочкой и жила на Хайленд-авеню. Одинокие мужчины приходили в кинотеатры на исходе дня, жадно обшаривали ее взглядами в темноте. Словно не веря, что им так повезло, что маленькая девочка пришла в кино одна. Глэдис предупреждала дочь, чтоб та «не садилась слишком близко» к мужчинам в зале. Но проблема была неразрешима: завидев Норму Джин, мужчины тут же перебирались поближе. Сколько же раз ей приходилось пересаживаться на другое место, еще ребенком? Однажды в Граумане контролерша посветила ей в лицо фонариком и выбранила — за то, что мешает другим смотреть. Глэдис предупреждала также, чтобы Норма Джин ни за что не заговаривала с мужчинами. Но что делать, если мужчины подходят и сами заговаривают с ней? И ходить по улице ей было велено как можно ближе к обочине. В самом освещенном фонарями месте. Чтобы меня видели. Если кто-то попытается схватить. Сделать со мной нехорошее. Вот только что именно?..

Норма Джин сидела в кресле, смеялась вместе с остальными, даже когда вдруг поняла, что слева, через два кресла от нее, примостился еще один одинокий мужчина. Как же это она не заметила его, когда садилась?.. Мужчина совершенно нагло и открыто рассматривал ее. Средних лет, но все еще моложавый, в круглых мерцающих в темноте очках. Подбородок слегка скошенный, а немного мальчишескими чертами он напомнил ей… Господи, неужели мистер Хэринг?.. Ее учитель английского! Однако куда девались его красивые светлые волосы? Норма Джин не осмелилась рассматривать мужчину слишком пристально. Если это действительно мистер Хэринг, они узнают друг друга по окончании фильма. Если нет — нет.

Норма Джин выдавила улыбку, готовясь к следующей сцене на экране. То была самая знаменитая и эффектная сцена в фильме. Девушка Сверху выходит на улицу в креповом платье цвета слоновой кости с высоким сборчатым верхом; ноги без чулок, в туфельках на высоких каблуках, и ветер, дующий из подземки, подхватывает ее юбку, вздымает вверх — и все движение на Лексингтон-авеню тут же замирает. Норма Джин прекрасно знала, как нелегко досталась всем на Студии эта сцена, столь разительно отличавшаяся от изображения на рекламе. Чтобы их не привлекла к ответственности Католическая лига, следившая за соблюдением приличий, Студия подвергла сцену самой тщательной цензуре. И юбка девушки приподнималась только чуть выше колена, и никаких белых хлопковых трусиков там видно не было. Но именно этой сцены с таким нетерпением ждали зрители, уже видевшие развешанные по всему миру сенсационные снимки — летящая светлая юбочка, голова блондинки запрокинута назад, на лице мечтательно — экстатическая улыбка. Словно сам ветер занимается любовью с этой девушкой, или же она, чьи руки скрыты складками развевающегося платья, занимается любовью сама с собой. Эта поза была запечатлена в самых разных ракурсах — вид спереди, вид сбоку, вид сзади, вид в три четверти. Видов было столько же, сколько камер, ловивших этот пикантный момент, камер, подобных устремленным на нее похотливым взглядам.

И вот Норма Джин ждала этой сцены, отчетливо осознавая присутствие сидевшего рядом одинокого мужчины. Неужели это действительно мистер Хэринг? Но ведь он вроде бы женат. (Может, развелся и живет теперь в Ван-Найсе один — одинешенек?) Узнал он ее или нет? Он обязательно должен узнать в этом фильме «Мэрилин», свою бывшую ученицу, но узнает ли он ее? Ведь прошло столько лет. И она уже давно не девочка.

Все же странно! Девушка Сверху казалась каким-то отдельным существом, не имеющим ничего общего с взволнованной, даже немного испуганной актрисой, изображавшей ее. Норма Джин вспомнила бессонные ночи, когда принимала нембутал. И прописанный доктором Бобом бензедрин, помогающий ей проснуться. Ее тошнило от страха при одном воспоминании о браке. Бывший Спортсмен настоял, что должен присутствовать на съемках, хотя ненавидел и кино, и процесс его создания, и царившую на площадке «скуку», и то, что он называл отупляющим буквоедством. «Как все это фальшиво и надуманно!» А что же он думал, что кино — это реальность? Что актеры говорят, что им в голову взбредет, и не должны следовать написанному в сценарии? Норме Джин как-то не хотелось думать, что, возможно, она вышла замуж за необразованного человека, и не просто необразованного, но еще и глупого. Нет, она всем сердцем любила своего мужа, и он, в свою очередь, тоже, несомненно, любил ее. Она была центром его эмоциональной и духовной жизни. Сама его мужская сущность зависела от нее. И, играя роль Девушки Сверху, ей приходилось играть вздорную и пустую комедию, очень живую — и все это несмотря на то что рядом стоял муж и молча и мрачно наблюдал за происходящим. Все ощущали неловкость в его присутствии, но он все равно торчал на съемочной площадке и редко когда пропускал хотя бы день, хотя у самого дел было по горло — ведь он покровительствовал различным бейсбольным клубам, являлся так называемым консультантом в фирмах — производителях спортивного инвентаря и одежды. Мэрилин всегда сильно нервничала в его присутствии и просила переснимать сцену за сценой. «Я хочу, чтобы все было правильно. Я знаю, что могу сыграть это лучше». Иногда она просто выводила режиссера из терпения, но рано или поздно он всегда сдавался. Ибо как ни прекрасно получился эпизод, его ведь всегда можно улучшить, разве не так? Да! Да!..

Бывший Спортсмен наблюдал за съемками с тем же выражением крайнего неодобрения, с каким Старина Хирохито некогда взирал на Норму Джин с радиоприемника. И скрипел зубами при одной мысли о том, что его семья в Сан-Франциско, его любимая мамочка увидят все это. Весь этот бред! Сексуальную муть! Нет, ты снимаешься в кино последний раз, поняла?

Но больше всего бесила его легкость, с которой Мэрилин и ее партнер Ивелл понимали друг друга. Буквально с полуслова! Да еще хохотали вместе, так громко и дружно! Когда сам он оставался с Мэрилин наедине, она никогда так не смеялась. Вообще почти никогда не смеялась. Да и он тоже смеялся редко. Она пыталась заговорить с ним, потом сдавалась. И за обедом они сидели и молча поглощали еду. Иногда она даже спрашивала у него разрешения: нельзя ли ей почитать сценарий или книжку? Она заставляла его смотреть телевизор, особенно когда показывали матчи или программу спортивных новостей.

О, он никогда не простит ей того, что она бросила его в Японии, отправилась «развлекать» войска в Корею. Эта ее выходка получила самую широкую огласку, и Бывшему Спортсмену немало досталось уже в Японии — его выходили встречать большие восторженные толпы поклонников, но все это не шло ни в какое сравнение с толпами, встречавшими Мэрилин Монро. А в целом посмотреть на знаменитую артистку собралось более ста тысяч солдат. Стояли и пялились, пока она кривлялась в своем пурпурном платье с блестками и напевала «Бриллианты — лучший друг девушки» и «Хочу, чтоб любил ты меня». И все это на улице, на ветру и холоде, и изо рта у нее валил пар. Еще он подозревал, что она завела интрижку с молодым и влюбленным в нее капралом из журнала «Звезды и полосы», который сопровождал ее в поездке по Корее. Он подозревал, что она имела менее продолжительную интрижку — может, всего раз и перепихнулись — с молодым японским переводчиком из Токийского университета, который, на взгляд Бывшего Спортсмена, больше всего походил на верткого угря, занявшего вертикальное положение. В Нью-Йорке, на съемках, он проникся глубочайшим убеждением, что во время перерыва Мэрилин и Том Ивелл ускользали и занимались любовью в гримерной Ивелла. Нет, между этой постоянно хохочущей парочкой наверняка установилась сексуальная связь! Бывший Спортсмен не ревновал, нет, но подозревал, что вся съемочная группа, а возможно, и весь Голливуд уже знают об этом. Да это ж и ослу понятно, над кем они так смеются! Над обманутым мужем!

Отец и братья были с ним откровенны. Неужели он не способен ее контролировать? Да что это за брак такой, куда он годится?..

Кончилось тем, что он потерял способность любить ее. Заниматься с ней любовью. Как мужчина. А ведь он всегда был мужчиной в полном смысле этого слова. И он возненавидел ее и за это тоже. И больше всего — именно за это. Ты высасываешь из мужчины все соки. Внутри ты как мертвая. Не похожа на нормальную женщину. Надеюсь, Господь тебя накажет. И у тебя никогда не будет детей.

Она пыталась возразить. Почему он возненавидел Мэрилин? Ведь он всегда любил Мэрилин. Почему ему так ненавистна эта Девушка Сверху? Такая милая, добрая, умная и славная во всех отношениях девушка. Ну конечно, она сексуальная мечта любого мужчины, но ведь это же комедия, это выглядит смешно! И вообще разве заниматься сексом не смешно? Если, конечно, мужчина тебя при этом не убивает? Девушка Сверху приглашает тебя посмеяться над ней и вместе с ней, но смех этот не жесток, нет. «Я им нравлюсь, потому что во мне нет ни капли иронии. Я не была ранена, потому не могу ранить сама». Человек учится иронизировать и вместе с этим узнает, что такое обида, разочарование и стыд. Но Девушка Сверху вычеркивает из памяти это знание.

Прекрасная Принцесса в образе молодой нью-йоркской девушки середины пятидесятых.

Прекрасная Принцесса без Темного Принца. Нет на свете равного ей мужчины.

Прекрасная Принцесса рекламирует зубную пасту, шампунь, прочие потребительские товары. Это смешно, но вовсе не трагедия, что хорошеньких девушек привлекают к продаже товара. Даже Отто Эсе умудрялся не видеть в том юмора. «Не все же на белом свете Холокост». Лично для нее (так она заявила мистеру Уалдеру, режиссеру) сам факт, что в этом фильме через вымышленную персону «Мэрилин Монро» ей, Норме Джин, удалось распрощаться со многими унизительными представлениями своей молодой жизни, кажется очень значимым. Взглянуть на жизнь как на комедию, а не трагедию — это ведь очень важно для каждого человека.

И вот она наконец, сцена с раздуваемой ветром юбкой! На съемки этой сцены в Нью-Йорке ушло целых четыре часа, по времени это совпало с «кончиной» их брака, но ни одного сантиметра отснятого тогда материала в фильм не вошло. Финальную сцену снимали на студии, в Голливуде, в закрытом павильоне. Никаких толп глазеющих мужчин, никаких полицейских, сдерживающих напор толпы. Сцена с юбкой оказалась игривой и совсем коротенькой. Ничего шокирующего. Ничего такого, что могло бы вызвать кривотолки. Бывший Спортсмен так и не увидел этой сцены, потому что не пошел смотреть фильм. Девушка взвизгивает и смеется, и прихлопывает юбку руками, никаких трусиков не видно — и это все.

— Мисс! Мисс! — прошипел на ухо Норме Джин сидевший рядом одинокий мужчина и, весь согбенный, нервно заерзал в кресле. Норма Джин понимала: эти призывы следует игнорировать, однако все же беспомощно покосилась на него, по-прежнему полагая, что то мог оказаться мистер Хэринг и что он все-таки узнал ее. Однако, вглядевшись в его незрелое, изрытое странными оспинами лицо, влажные мигающие глазки за круглыми стеклами очков, маслянисто блестевший от пота лоб, она поняла, что перед ней совершенно незнакомый человек.

— Мисс… мисс… мисс! — Он пыхтел и задыхался. Он был возбужден. Приподнимал нижнюю часть тела в кресле и лихорадочно работал обеими руками в области паха, под задранным вверх жилетом, прикрываясь полотняной сумкой. И Норма Джин в шоке и отвращении не могла отвести от него глаз, а потом он вдруг тихо застонал, глаза его закатились, за стеклами очков виднелись только белки, и весь ряд сидений содрогнулся. Норма Джин сидела выпрямившись, совершенно парализованная стыдом и смятением. Но разве не то же самое случилось с ней однажды, много лет назад? А может, даже не однажды? И еще она подумала: Разве это он? Мистер Хэринг?.. Быть того не может!.. Согбенный и маленький, словно гном, мужчина пошел еще дальше. Показал ей одну руку, держа так, чтоб больше никто не видел, и на дрожащей ладони и пальцах блестела липкая беловатая жидкость. Норма Джин тихо вскрикнула — от обиды и отвращения. Затем вскочила и бросилась вниз по проходу, слыша, как вслед ей тихонько смеется мужчина, похожий на мистера Хэринга. И этот скрипучий смех смешался с громким и дружным хохотом всего зала.

Мальчик с прыщавыми щечками, стоявший у выхода, увидел Норму Джин, бегущую по проходу, и, разглядев выражение ее лица, удивленно спросил:

— Мэм?.. Что-то не так, мэм?

Норма Джин промчалась мимо него, не обернувшись.

— Нет. Все в порядке. Просто уже поздно.

Утопленница

Был ли то пляж в Венис-Бич? Она знала, что попала именно туда, хотя и не видела ничего.

Что-то странное случилось с глазами. Она терла и терла их кулачками до тех пор, пока не покраснели. Песок в глазах. А над головой — предрассветное небо, и лучи восходящего солнца прорезали и исчертили его яркими отдельными пятнами и полосами. Как будто фрагменты мозаики. Только дай им волю — и никогда уже не собрать вместе. Как же стучит кровь в висках, стучит, трепыхается сердце! Просто ужасно! Похоже, того гляди выпрыгнет наружу, и она будет сжимать его в кулачке, как птичку-колибри.

Я не хотела умирать, я презирала смерть. Я и не думала принимать яд. Господь умирает, если его никто не любит. Но я не Господь. Пусть не любима, но я не умру!

Да, это был Венис-Бич, его ребристый, твердо утоптанный песок. Клочья тумана, напоминающие вуалетки; водоросли, сонно, точно угри, шевелящиеся у кромки воды. И, несмотря на ранний час, здесь уже появился первый серфингист. Странный и молчаливый, как все морские создания, мчался он по волнам, не сводя с нее глаз. Кто-то разорвал лиф ее светло — вишневого шифонового платья, болтались голые груди. Соски твердые, как фруктовые косточки. Волосы встрепанные, распухшие губы растянуты в усмешке; липкий, воняющий бензедрином пот покрывает все тело.

Привет! Позвольте узнать ваше имя? Я Мисс Золотые Мечты. Вы считаете меня красивой, желанной? Думаете, такую можно полюбить? Вас-то я могу полюбить, это я точно знаю.

Сначала она поехала на пирс в Санта-Монике. То было несколько часов назад. В шифоновом платье на голое тело, босоногая, даже без трусиков. Решила покататься на чертовом колесе, купила билет себе и еще — детский. И взяла с собой маленькую девочку. Родители девочки смущенно улыбались и не возражали. Вроде бы они узнали ее, но не были уверены (ведь блондинок в Голливуде пруд пруди). И, катаясь, она стала раскачивать кабинку, и малышка испуганно взвизгивала, прижимаясь к ней. О! О! О! — взлетаем к самому небу! Нет, пьяной она не была. Да вы принюхайтесь к ее дыханию! Свежее, как аромат лимона. И если на руках, в мягкой плоти у локтя, и можно было различить следы уколов, то это не она. Сама она себе ничего не вкалывала. Казалось, отдельные части тела онемели, она их совершенно не чувствовала, словно уплыли куда-то. Запястье, рука, горло — как раз те места, которые сдавливал ее сильный спортивный муж. Своими сильными красивыми пальцами. Много лет назад был у нее один тип, мог заниматься любовью только с ее грудями. Совал свой разбухший трепещущий пенис ей между грудей, потом сдавливал их обеими руками, сжимал между ними пенис и кончал с мучительным всхлипом. И его семя проливалось на Норму Джин, но сама она словно отсутствовала, глаза у нее становились пустыми и невидящими, как камушки. Это совсем не больно. Это быстро кончается. И ты забываешь, сразу же. Она спросила хорошенькую маленькую девчушку, не хочет ли та пожить с ней немного. Пыталась объяснить ее родителям (после катания на чертовом колесе они выглядели почему-то расстроенными), что они смогут навещать свою малышку, когда захотят. И почему так рассердился на нее этот механик, управляющий чертовым колесом? Непонятно!.. Ведь никто не пострадал. И это всего лишь веселая игра! Она сунула ему двадцатидолларовую банкноту, и он тут же успокоился. А маленькая девочка была в полном порядке, вцепилась в руку красивой белокурой женщины и не хотела ее отпускать. Как некогда цеплялась за ее руку другая малышка. Тряпичный тигренок, которого я сшила для Ирины. Он исчез вместе с ней. Куда, куда они подевались?..

В округе Лос-Анджелес случалось одно убийство за другим. Последнее произошло не далее как в прошлом месяце, в газетах писали, что жертве, «рыжеволосой модели», было всего семнадцать лет. Иногда убийца хоронил жертву в «неглубокой могилке», дождь смывал песок, и тело открывалось взорам, вернее то, что осталось от этого тела. Но с Нормой Джин ничего подобного, к счастью, никогда не случалось. И все эти то ли восемь, то ли девять, то ли десять изнасилованных и убитых девушек были ей неизвестны. А может, и известны. Возможно, то были ее сестры-сгарлетки со Студии, или сестры-модели из рекламного агентства Прина, или же натурщицы, позировавшие Огго Эсе. Впрочем, не столь важно, главное, что то была не она. И как же прикажете это понимать? Расценивать как знак, что она проживет долгую жизнь? Переживет и свое тридцатилетие, переживет и саму «Мэрилин»?..

Бель-Эр, застроенный богатыми особняками, остался позади. Она приехала в Санта-Монику. Холмы. Сказочный особняк, примостившийся неподалеку от гольф-клуба в Бель-Эр. Кстати, он предлагал заплатить за ее развод с Бывшим Спортсменом. «Жестокое обращение». «Несовместимость». Переднее левое крыло бутылочно-зеленого «бентли» слегка поцарапано — в том месте, где она задела за ограждение на скоростной автомагистрали в Санта-Монике. Когда Глэдис начали лечить шоком?.. Может, и ее время пришло? Голова прямо раскалывается от боли. Мысли в полном беспорядке. Можно, конечно, улыбаться, глядя на Девушку Сверху, но у Девушки Сверху был сценарий, и она никогда от него не отклонялась. И весь смех исходил от нее. Шоковая терапия электротоком, так, кажется, это называется.

Кстати, они спрашивали у Нормы Джин как у ближайшей родственницы, законной опекунши, спрашивали разрешения на лоботомию. И она, дочь Глэдис, отказала. Иногда лоботомия творит настоящие чудеса, приводит к полному излечению вконец обезумевшего, галлюцинирующего пациента — так уверял ее врач. Нет, только не моя мать! Только не на мозге моей матери! Моя мама — поэт, моя мама умная, интеллигентная женщина, тонкая натура. Да, с ней случилась трагедия, но ведь и со мной тоже! И поэтому они лечили Глэдис только электрошоком. О, но это было давно, еще в Норуолке. В Лейквуде, где теперь находилась Глэдис, такого с ней не вытворяли.

Он хочет тебя видеть, мама! Скоро. Это будет совсем скоро. Он пишет, что простил тебя. Что любит нас обеих.

Нет, ведь это определенно что-то значит, раз отец называет ее «Нормой». Сначала называл «Нормой Джин», а потом, в самом конце письма, просто «Нормой». Значит, так и будет называть, когда они встретятся, и дальше тоже. «Нормой». Не «Нормой Джин» и не «Мэрилин». И еще, разумеется, дочерью. В конце концов она решила сбежать и взяла ключи от «бентли». Но он не станет доносить на нее в полицию. Слабость его заключается в том, что он ее обожает. Хрюкающий, пыхтящий маленький мужчина-поросеночек, он пресмыкался перед ней, ползал у ее ног. У босых ног Мэрилин! Он даже вылизывал ее грязные ступни! А она визжала — щекотно было. Он был хорошим человеком. Добрым, богатым. Ему принадлежали акции киностудии «Двадцатый век — Фокс».

Он не только вызвался заплатить за ее развод, хотел еще нанять крутого частного детектива (кстати, на счету у этого действующего по ночам детектива из отдела убийств лос-анджелесского департамента полиции числилось несколько «оправданных убийств»). Что вполне могло отпугнуть всех частных детективов, нанятых Бывшим Спортсменом. Он хотел познакомить ее со своим другом, адвокатом, который бы помог ей организовать собственную студию. «Мэрилин Монро продакшнз инкорпорейтид». И она сможет, наконец, распрощаться с опостылевшей ей Студией, сорвать с себя эту удавку. Как несколько лет назад поступила Оливия Де Хэвилланд — подала на Студию в суд и выиграла дело, ее контракт был признан недействительным. Он также подарил ей пару серег с сапфирами, привезенных из Мадрида; она сказала ему, что никогда в жизни не носила дорогих украшений. Всему виной мое плебейское происхождение, объяснила она. Оуки, чего с нее взять. Она прятала сапфировые серьги, а также другие драгоценности в носках туфель и домашних тапочках, все это найдут в насквозь пропыленном чулане уже после ее смерти.

Найдут, но не скоро. Она не собиралась скоро умирать! Во всяком случае, в обозримом будущем.

Я Мисс Золотые Мечты. Тебе нравится целовать меня, да? Всю, всю, всю, да? Ну что ж, вот она я, жду. Меня уже любили целые сотни тысяч мужчин. И моя власть над ними еще только начинается!

В тот вечер она смотрела «Зуд седьмого года» в кинотеатре «Сепульведа». Баки бы точно понравился фильм, он бы громко хохотал и хватал Норму Джин за руку. А после, уже дома, заставил бы ее надеть одну из сексуальных кружевных комбинашек и занялся бы с ней любовью, ее муж, молодой здоровый парень, заведенный до чертиков. Но она решила покончить со всеми этими штуками на экране, которые не ее. Она решила исчезнуть. Как Гарриет — исчезла и забрала с собой Ирину. Такое решение принимается мгновенно!.. Она исчезнет из Голливуда, сбежит из-под надзора Бывшего Спортсмена. И переселится в Нью-Йорк, и будет жить в квартире одна. Займется изучением актерского мастерства. Еще не поздно! Никто не будет знать, кто она такая. Начнет все сначала, станет робкой и прилежной, как и подобает студентке. И будет учиться сценическому мастерству. Жить театром! Играть в пьесах Чехова, Ибсена, О'Нила.

Фильмы — среда мертвая, они живут исключительно благодаря зрителям. Прекрасная Принцесса и Темный Принц кажутся живыми только зрителям. И любимы они лишь зрителями, да и то только в силу их невежества и одиночества. Но ведь никакой Прекрасной Принцессы на самом деле не существует, верно? И никакой Темный Принц не примчится тебя спасать.

Потом она поехала в Венис-Бич. Помнила только, как выжимала педаль газа босой ногой и искала, где тормоз. Черт побери, куда подевалась муфта сцепления? Она бросила поцарапанный и перегревшийся «бентли» на Венис-бульвар, ключи оставила в замке зажигания. Отсюда — только пешком. Босиком. Бегом. Она бежала — не в испуге, но подгоняемая странным возбуждением. Платье на груди было разорвано. Жаль, такое славное платье!.. Теперь эта полоска пляжа на рассвете стала ее домом. Потому что тут, совсем рядом, жила бабушка Делла. И могила бабушки Деллы тоже тут, неподалеку. И они с Нормой Джин гуляли по этому пляжу, прикрывая глаза ладошками от яркого блеска волн. Бабушка Делла, конечно, очень бы ею гордилась. Но сказала бы: Сама решай, дорогая. Если уж тебе стала так ненавистна твоя жизнь. Чайки, береговые птицы. Они с пронзительными криками кружили над ней.

Она вбежала в волну, первую из волн, накативших на берег. Всегда поражаешься силе и мощи волны, волна всегда обдает тебя холодом. Вода такая тонкая и прозрачная, так и ускользает сквозь пальцы, интересно, откуда же берется в ней эта сила? Странно!.. В волнах, чуть дальше от берега, она заметила нечто живое. Какое-то беспомощное тонущее существо, она должна спасти его. О, и в то же время она понимала, что никого там нет, что это просто видение или галлюцинация. Или же ее заворожили, она понимала все это, но собственные мысли как-то не казались слишком убедительными, и она знала: надо действовать, и быстро. Может, там ее ребенок?.. Или ребенок какой-то другой женщины? Живое беспомощное существо, и только Норма Джин видит его, только она может спасти.

И вот она, спотыкаясь и пошатываясь, вбежала в воду, и волны захлестывали сперва лодыжки, потом бедра, живот… И то вовсе не были нежные прикосновения, о, нет! Мощные, злые удары. И вода стремилась проникнуть в глубокий разрез между бедрами. Вот волна сшибла ее с ног, она забарахталась, пыталась подняться. Она видела: маленькое создание продолжает бороться с волнами. Его то вскидывало на пенистый гребень волны, то бросало вниз, в расселину между валами, снова поднимало и снова сбрасывало. А оно лишь беспомощно вскидывало тоненькие ручонки! Она начала задыхаться. Не хватало кислорода. Она глотала воду. Вода доходила до ноздрей. Рука у самого горла. Сильные красивые пальцы. Лучше бы оба мы умерли! И все же он отпустил ее. Почему?.. Он всегда отпускал ее. В том и состояла его мужская слабость. Он ее любил.

Она не утонула. Ее спасли серфингйсты.

И никому об этом не проболтались — она сама просила.

Ей просто повезло, что в этом заброшенном уголке пляжа обитали мы, человек пять-шесть серфингистов. Некоторые из нас даже спали на пляже, ночи стояли теплые. И просыпались рано, на рассвете, и сразу же бросались в воду, седлали самые крутые, серьезные валы. Тут и появилась эта странная белокурая женщина с рассеянным взглядом и в разорванном бальном платье, брела, пошатываясь, по песку. Босая, и ветер трепал ее волосы.

Сначала мы подумали, что кто-то ее преследует, но она была одна. И вдруг — раз! и нырнула в волну! А волны были серьезные. Ее швыряло, как белокурую куклу, вверх-вниз, и она бы точно утонула через минуту, если б не подоспел один из наших парней. Соскользнул с доски в воду, доплыл до нее, схватил и вытащил на песок. Она лежала, прямо как мертвая, и он стал делать ей искусственное дыхание, как его учили в скаутском лагере. И очень скоро она закашляла. Стала давиться, блевать, ну и задышала опять нормально, и вернулась к жизни. Хорошо, что не успела наглотаться много воды и что эта самая вода, видно, не попала ей в легкие.

Этот фантастический случай — прямо как в кино! — мы будем помнить всю свою жизнь. Потому что блондинка открыла глаза — стеклянно-голубые, покрасневшие от соли, — и увидела всех нас, столпившихся вокруг нее. И мы пялились на нее, и, конечно, узнали, кто она такая. И она это поняла. О, как же так?.. Это первое, что она сказала, таким удивленным и испуганным тоненьким голоском. И попыталась засмеяться. И тут же снова пошла блевать, и парень, который ее спас, этакий чистенький паренек с гладким лицом, из колледжа в Окснарде, быстро отер ей рот ладонью. Да еще так умело и нежно, как будто ничем, кроме этого, за свои девятнадцать еще не занимался. Словно всю жизнь будет помнить, как эта едва не утонувшая женщина, эта знаменитая блондинка актриса, вдруг схватила его за руку и принялась покрывать поцелуями. И еще бормотала при этом нечто вроде: Спасибо! Спасибо!

Но мы так толком и не разобрали слов, потому что она рыдала, просто выла во весь голос, и еще этот шум прибоя, и паренек из Окснарда опустился перед ней на колени, на мокрый песок, и совершенно растерялся — может, он что не так сделал?..

Ну, в том смысле, что она хотела умереть. А я помешал. Но если б не я, тогда бы ее спас кто-нибудь другой, правильно? Так разве я в чем провинился?

Драматург и Блондинка Актриса: Соблазн

1

Ты ведь даже писать обо мне не будешь, верно? О нас. Дорогая! Ну, конечно же, нет!

Потому что мы с тобой особенные, верно? И очень любим друг друга. Тебе ни за что не удастся заставить людей понять… как это у нас. Дорогой, я бы на твоем месте даже не пыталась.

2

Он написал пьесу, и эта пьеса стала его жизнью.

Вещица получилась не очень удачная. Драматург это понимал. Слова, набор слов, чисто языковые приемчики, но они сидели в нем, доставали прямо до кишок, до самого нутра, сплетались с артериями его живого тела. О новой работе, первой за последние несколько лет, он говорил самым нейтральным тоном:

— У меня на сей счет кое-какие планы. Надежда есть. Пьеса не закончена.

Надежда есть. Пьеса не закончена.

Он знал! Ни одна на свете пьеса не является жизнью драматурга, как ни одна из книг — жизнью писателя. Жизнь состоит из одних антрактов, это как рябь на воде, волна, сильное содрогание может пройти через такой элемент, как вода, и вызвать эту волну, взбудоражить воду, но изменить ее сути нельзя. Он это знал. И однако же продолжал работать над «Девушкой с льняными волосами» — упорно и долго. Он начал писать эту пьесу еще в колледже, и в раннем, приблизительном и грубом варианте то был «эпос». Отчаявшийся и разочарованный, как в первой любви, он бросил ее и написал много других пьес. Именно в послевоенные, сороковые, он стал настоящим Драматургом! — и тогда возвратился к своей первой любви. Снова взялся за «Девушку с льняными волосами» — достал и пересмотрел написанные от руки заметки, небрежно напечатанные наброски, кургузые неоконченные сцены и сцены слишком затянутые. Проглядел также описания персонажей — все это сохранилось еще с двадцатых, на разрозненных пожелтевших листках бумаги с неровными обтрепанными краями.

В нем не умирала, продолжала жить надежда, химера, таскавшаяся вместе с ним из одной жизни в другую, из одной комнатушки в другую, а потом и по захламленным квартирам в Нью-Брансуике, штат Нью-Джерси, в Бруклине и, наконец, в центре Нью-Йорка, в нынешней шестикомнатной квартире, в кирпичном доме на углу 72-й Западной улицы, рядом с Центральным парком. Посетили эти заготовки и летние курорты в Адирондаксе и на побережье штата Мэн, довелось побывать им даже в Риме, Париже, Амстердаме, Марокко. Он возил их с собой из холостяцкой жизни в жизнь, неожиданно осложненную браком и детьми. В семейную жизнь, с которой он вначале мирился, как с противоядием, помогающим хоть на время избавиться от мира навязчивых идей. Он носил все это с собой с момента пробуждения юношеской, полной пыла и поразительных открытий сексуальности, до постепенного спада плотских желаний и неуверенности в себе на пороге шестого десятка. Девушка из «Девушки с льняными волосами» была его первой любовью. Так никогда и не осуществленной. Даже не заявленной!

Теперь ему уже сорок восемь. А девушке, будь она жива, было бы уже за пятьдесят. Красавица Магда, пожилая женщина! Она просуществовала с ним двадцать лет, а он ни разу так и не видел ее.

Он написал пьесу, и эта пьеса стала его жизнью.

3

Исчезла! Она сняла все деньги, хранившиеся у нее на счетах в трех лос-анджелесских банках. Заперла дом, который снимала, и оставила записки всего лишь нескольким людям. В которых объясняла, что убежала из Голливуда, навсегда, и, пожалуйста, не скучайте! И не ищите ее. Нового адреса она не оставила никому, даже своему обезумевшему от горя агенту — просто потому, что у нее пока еще не было этого адреса. И телефонного номера тоже не оставила, потому что и номера тоже не было. Книги и бумаги, а также кое-что из одежды она поспешно распихала по коробкам и отправила посылкой по адресу: До востребованияi. Норме Джин Бейкер, Главпочтамт, г. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.

Бабушка Делла говорила, что, если мне так ненавистна моя жизнь, я должна сама принимать решение. Но не жизнь мне была ненавистна, нет.

4

Сон под названием «возвращение обратно». Ночью накануне того дня, когда Драматург и Блондинка Актриса познакомились в Нью-Йорке (а произошло это в начале зимы 1955-го), Драматургу приснился унизительный сон, преследующий его вот уже на протяжении многих лет.

Эти сны он видел с ранней юности, но не рассказывал о них никому и никогда. Сны, о которых он, проснувшись, стремился немедленно забыть.

В искусстве, считал Драматург, сны полны глубочайшего значения. Они способны перевернуть жизнь, они зачастую просто невыносимо прекрасны. В жизни сны имеют не больше значения, чем замутненный вид городка Рэвей, штат Нью-Джерси, промелькнувший в залитом дождем окне автобуса «Грейхаунд»,^[27] выпускающего вонючий выхлоп черного газа где-нибудь на повороте на магистраль номер 1.

Вообще-то Драматург родился именно в этом городке, Рэвей на северо-востоке штата Нью-Джерси, в семье рабочего. Родился он в декабре 1908 года. Родители его были немецкими евреями, эмигрировавшими из Берлина в Америку в конце 1890-х. Они надеялись ассимилироваться в этой стране, сменили свои опостылевшие имена на новые, американизированные, желали обрубить свои искривленные корни. То были евреи, которым надоело быть евреями. Даже несмотря на то что они принадлежали к той категории евреев, которые осознавали, что являются постоянным объектом насмешек и презрения со стороны «неевреев». Многих из которых они знали и считали «ниже» себя.

В Америке отец Драматурга устроится на работу: сначала в авторемонтную мастерскую в восточной части Нью-Йорка, затем — в мясную лавку в Хобокене, потом — торговцем обувью в городке Рэвей, и, наконец, ему неслыханно подфартит. Он приобретет лицензию, дающую право торговать стиральными машинами и сушилками марки «Келвинейтор» в магазине на Мейн-стрит, в том же Рэвее; в 1925-м он уже полностью откупит этот магазин у бывших владельцев, чем обеспечит себе солидный и постоянно растущий доход вплоть до 1931-го, когда все рухнуло. Как раз к этому времени Драматург оканчивает последний курс в университете Ратджерса, в Нью-Брансуике. Банкротство! Несчастье и нищета! Семье Драматурга пришлось распрощаться со своим домом в викторианском стиле и с остроконечной крышей, что стоял на тихой тенистой улице, и переехать на самый верхний этаж здания, в котором продавались стиральные машины и сушилки, которые, кстати, теперь, в разгар депрессии, никто не желал покупать.

Отец Драматурга начнет страдать от высокого артериального давления, колита, сердечных приступов и «нервов» и прострадает так всю свою долгую и несчастную оставшуюся жизнь (протянуть ему удастся до 1961-го). Мать Драматурга наймется работать официанткой в кафетерии, потом получит должность врача-диетолога в местной средней школе — и все это вплоть до года чудес, или 1949-го, когда ее сын, начинающий драматург, вдруг продаст свою первую пьесу на Бродвее, где она будет пользоваться бешеным успехом, а затем получит свою первую Пулицеровскую премию и увезет родителей из городка под названием Рэвей. Навсегда. Сказка со счастливым концом.

Сон под названием «возвращение обратно», преследовавший Драматурга, был обставлен декорациями тех лет. Он открывал глаза и с неприятным удивлением замечал, что находится на кухне, в тесной маленькой квартирке, на самом верхнем этаже магазина, что на Мейн-стрит. Неким непостижимым образом кухня и магазин сливались в единое целое. Стиральные машины стояли в кухне. Время сместилось. Драматург не был мальчиком, способным прочувствовать горе и позор семьи, не был он и выпускником университета Ратджерса с мечтами стать вторым Юджином О'Нилом. Но и сорокавосьмилетним писателем, с юностью, оставшейся за плечами, с неотвязным страхом перевалить пятидесятилетний рубеж, он тоже не был.

Во сне, на кухне, Драматург разглядывал выстроившиеся строем стиральные машины. Все они работали и ужасно шумели. В каждой бурлила грязная мыльная вода. И еще этот характерный запах засоренных канализационных труб, ржавого водопровода. Драматурга начинает тошнить. Он давится. Это всего лишь сон, и он, похоже, понимает, что это сон, и в то же время обстановка столь болезненно реальна, что он совершенно потрясен и убежден, что это может случиться в жизни. А на полу, рядом с ревущими машинами, валяются разбросанные вперемежку бумаги его отца, какие-то счета, и его пьесы и материалы к ним, и грязная вода выплескивается из машин и заливает бумаги. Драматург должен спасти их. Это ведь так просто, однако приступить к делу мешают страх и отвращение. Он должен преодолеть эти чувства, ведь он — сын своего отца, и для него дело чести помочь своему больному слабеющему родителю.

И вот он нагибается и изо всех сил старается подавить рвоту. Старается даже не дышать. Он видит: вот его рука шарит по полу, пытается ухватить лист бумаги, какую-то желтую папку с документами. Но едва успевает поднести спасенные бумаги к свету, как видит, что все они промокли насквозь, чернила размылись, документы и материалы погибли. Неужели «Девушка с льняными волосами» тоже среди них? «О Господи, помоги нам!» Это не молитва — Драматург не религиозен — это скорее звучит как проклятие.

И тут Драматург просыпается. Сразу и резко. И слышит свое частое хриплое дыхание. Во рту сухо и кисло, он скрипит зубами от отчаяния. Как же хорошо снова оказаться в уютной постели, одному, в красивом кирпичном доме на 72-й Западной, вдали от городка Рэвей, штат Нью-Джерси. И никогда, ни за что больше туда не возвращаться!

Его жена в Майами, навещает пожилых родственников.

Весь этот день сон о «возвращении обратно» будет преследовать Драматурга. Как отрыжка после недоброкачественной пищи.

5

Я знала эту девушку, Магду. Нет, мной она никогда не была, просто сидела внутри. Как Нелл. А может, еще крепче, чем Нем. О, она вообще гораздо сильнее Нелл. Она бы ни за что не рассталась со своим ребенком; никто не смог бы отнять у нее ребенка. Она бы родила своего ребенка прямо на голом дощатом полу, в холодной, неотапливаемой комнате, и заглушала бы свои крики ковриком.

И кровотечение пыталась бы остановить обрывками тряпок.

А потом ухаживала бы за ребенком, нянчила его. И груди у нее большие, как у коровы, теплые, и из них сочится молоко.

6

Драматург подошел к столу проверить, целы ли бумаги. Ну конечно, «Девушка с льняными волосами», вот она, лежит там, где он ее оставил. Свыше трехсот страниц отрывков, набросков, примечаний и вставок. Он поднял все эти бумаги, и на стол выскользнул один из пожелтевших снимков. Магда. Июнь 1930. На черно-белом снимке — привлекательная белокурая девушка с широко расставленными глазами. Смотрит на солнце и слегка щурится, густые волосы заплетены в косы и уложены короной вокруг головы.

7

У Магды действительно был ребенок, вот только не от него. А в пьесе — от него.

Нетерпеливый, словно молодой любовник, хотя уже давно не молодой, Драматург лихо взбежал на четвертый этаж по металлической, заляпанной масляной краской лестнице. В продуваемый сквозняками репетиционный зал на углу Одиннадцатой авеню и 51-й улицы. Он был так возбужден! Так взволнован! Он даже задыхался. И перед тем как войти в просторное помещение, навстречу шуму голосов и смутному морю лиц, вынужден был остановиться, немного отдышаться и успокоиться. Взять себя в руки.

Он теперь не в том положении и состоянии здоровья, чтобы бегать по лестницам, как мальчишка.

8

Я так боялась! Я была не готова. Почти не спала ночью. То и дело бегала писать. Никаких таблеток не принимала, только аспирин. И еще одну, противовоспалительную, которую дала ассистентка мистера Перлмана, чтобы горло не болело. И еще казалось, что Драматург взглянет на меня всего разок, тут же отвернется и заговорит с мистером Перлманом, и все, конец, я вылетела из труппы! Потому что я еще не заслужила этого — быть здесь. И прекрасно это понимала. И вообще все знала заранее. Я прямо так и видела, как спускаюсь по этим ступенькам. В руках сценарий, и я пытаюсь читать строки, подчеркнутые красным. Те, которые сама подчеркнула, а сейчас словно вижу их в первый раз. И единственной отчетливой мыслью была следующая: сейчас зима, и если я провалюсь, то замерзну. Замерзну насмерть. Зимой легко умереть, ведь правда?..

9

Драматургу не понравится, это все знали. Все, кроме него. Он ни за что не согласится, что Блондинка Актриса, приглашенная в труппу на прослушивание, подходит на роль его Магды.

Ему назвали имя. По телефону. Произнесли неразборчиво. Говорил он с директором труппы, Максом Перлманом. И Макс своим обычным торопливым нервным говорком заявил I пс. Драматургу, что тот знает всех в труппе «за исключением, пожалуй, одной актрисы, которая претендует на роль Магды. У нас она новенькая. И в Нью-Йорке появилась совсем недавно. Нет, раньше я с ней ни разу не встречался, но несколько недель назад она вдруг заходит прямо ко мне в офис. Снялась в нескольких фильмах и теперь говорит, что по горло сыта всем этим голливудским дерьмом и мечтает стать настоящей актрисой и считает, что этому можно научиться только у нас». Перлман сделал паузу. То была типично театральная манера, паузы в речи имели столь же колоссальное значение, что пунктуация для писателя. «Честно говоря, она совсем не дурна».

Драматург был слишком занят своими мыслями, после сна о «возвращении обратно» осталось ощущение униженности и полной беспомощности. К тому же он испытывал тяжесть в желудке, а потому не стал просить Перлмана повторить имя этой женщины или рассказать о ней немного подробнее. Ведь это будет всего лишь предварительное прослушивание в «Нью — Йоркской труппе актеров театра», компании, с которой Драматурга связывали вот уже двадцать лет плодотворнейшей работы, а не какое-нибудь там открытое или публичное прослушивание или репетиция. На него приглашены лишь члены труппы. И никаких аплодисментов не предполагается. Так к чему было Драматургу просить своего старого друга Перлмана, к которому он не испытывал особой личной теплоты, но которому абсолютно доверял во всех вопросах, касавшихся театра, повторять имя этой мало известной актрисы? Особенно если она не из Нью-Йорка? Драматург знал и признавал только Нью-Йорк.

И потом мысли его были слишком заняты! В голове у Драматурга постоянно происходило кипение мыслей, они роились и жужжали, как комары, зудели непрерывно, и в часы бодрствования, и даже иногда во время сна. Во многих своих снах он продолжая работать. Работа. Работа! Ни одна женщина на свете была не в силах компенсировать ему это. Лишь нескольким женщинам удалось заполучить его тело, но ни одной — душу. Его жена, долго ревновавшая, теперь перестала ревновать. Он почти не обратил внимания на уход жены из своей эмоциональной и духовной жизни, лишь иногда отмечал про себя, что она стала чаще отсутствовать, навещать родственников.

Когда Драматургу снилась работа, пальцы его так и бегали по клавишам портативной машинки «Оливетти», однако наутро выяснялось, что все замечательные, пришедшие на ум слова, так и остались ненапечатанными. Иногда ему слышались диалоги поразительной красоты и совершенства, но он чувствовал, что не способен переложить их в достойные слова и фразы. Работа была его жизнью, ибо только работой оправдывалось его существование; и каждый час этой жизни вносил, а иногда был не способен внести свой вклад в завершение этой работы.

Присущее Америке середины века сознание вины. Меркантильной Америке, стране потребителей и потребления. Трагедия Америки. Именно через трагедию можно было во всей глубине познать сущность этой страны и ее бытия, а не через комедию, фиксирующую лишь отдельные, незначительные моменты.

10

В продуваемом сквозняками просторном помещении началась читка. Шестеро актеров сидели на складных стульях на возвышении, в полукруге света, отбрасываемого голыми лампочками. Было слышно, как капает вода в туалете, расположенном рядом. В воздухе висели клубы сизого дыма, многие актеры курили и кое-кто из собравшихся в зале — а было там человек сорок — тоже.

Из шестерых актеров только двое были среднего возраста, ветераны труппы, ветераны — исполнители в пьесах Драматурга, и лишь они заметно нервничали. Драматург, обладавший обманчивой внешней сдержанностью какого-нибудь раввина или ученого, был известен своей манерой самым строгим и резким образом критиковать актеров, выходящих, по его понятиям, «за рамки». Не пытайтесь понять меня слишком быстро — то была его любимая, расхожая фраза.

Драматург сидел в первом ряду, буквально в нескольких ярдах от актеров. Не успев опуститься в кресло, он начал разглядывать Блондинку Актрису. Во время довольно долгой первой сцены, в которой у Блондинки Актрисы в роли Магды не было ни единой реплики, он смотрел на нее и наконец узнал, и лицо его потемнело от прилива крови. Мэрилин Монро?.. Здесь, в Нью — Йорке, в его репетиционном зале? Под покровительством этого хитрюги и ловкача Перлмана? Именно ее присутствием и объяснялись ропот и легкое возбуждение в зале до начала читки; в воздухе витало предвкушение, и Драматург не осмелился отнести его на свой счет. Вообще-то Драматург только сейчас вспомнил, что совсем недавно просматривал колонку, подписанную Уолтером Уинчеллом, о «таинственном исчезновении» из Голливуда Блондинки Актрисы, что привело к нарушению этой актрисой контракта со студией, обязывавшего ее начать работу над новым фильмом. Под снимком Монро, опубликованным в той же газете, красовался подзаголовок «ПЕРЕСЕЛИЛАСЬ В НЬЮ-ЙОРК?». Сам снимок напоминал рекламу: лицо в натуральную величину, тяжелые опущенные веки и страстная и скорбная прорезь рта — пародия на эротическую мольбу.

— Она? Моя Магда?..

Однако Блондинка Актриса, державшая в дрожащих пальцах пьесу Драматурга, не слишком походила на Мэрилин Монро. И вскоре повышенное внимание к ней иссякло. Ведь здесь собрались актеры и другие профессионалы, связанные с театром, и для них лицезрение знаменитости было делом обычным. Как, впрочем, и какого-нибудь выдающегося таланта, и даже гения. И их суждение будет беспристрастным и справедливым.

Блондинка Актриса сидела в центре полукруга — словно Перлман нарочно поместил ее туда, где она будет чувствовать себя защищенной. И еще было заметно, что, в отличие от других, более опытных театральных актеров держится она скованно. Сидит как-то неестественно неподвижно, плечи приподняты. А голова, несколько несоразмерная столь хрупкому и изящному телу, вытянута вперед. Она явно нервничала, то и дело облизывала губы. Глаза блестели от еле сдерживаемых слез. Лицо какое-то девичье, почти детское, очень бледное, тени под глазами кажутся еще больше от ослепительного света ламп. На ней ажурной вязки свитер, на вид совершенно бесцветный от все того же ослепительного освещения, и темные шерстяные брюки, заправленные в коротенькие, до щиколотки, сапожки. Белокурые волосы заплетены на затылке в косичку. Ни драгоценностей, ни косметики. Вы бы ее не узнали, честное слово! Настолько она была невыразительна. Просто никто.

Драматург злобно скривил губы при мысли о том, что Перлман осмелился ввести Блондинку Актрису в его пьесу, даже предварительно не проконсультировавшись с ним. Его пьесу! Часть его души, сердца. А Блондинка Актриса — к худу это или к добру, пока что неясно, — несомненно, будет привлекать внимание публики.

Но когда наконец в начале второй сцены Блондинка Актриса заговорила голосом Магды, голосок этот звучал неуверенно, и сразу стало ясно, что он слишком мал и слаб для такого пространства. Ведь здесь вам не студия звукозаписи в Голливуде, сплошь утыканная микрофонами, звукоусилителями и всякими там громкоговорителями. Возбуждение и страх, которые она испытывала, загипнотизировали присутствующих, ощущение возникло такое, словно она разделась перед ними догола. Она никуда не годится, подумал Драматург. Это не моя Магда. Он покосился на Перлмана и испытал прилив бешенства — тот стоял, привалившись к стене и посасывая нераскуренную сигару, и следил за происходящим на сцене с восхищенно сосредоточенным видом. Да он просто втрескался в нее! Вот козел!..

И однако же Блондинка Актриса была так трогательна в роли Магды! В слабеньком голоске слышался легкий страстный трепет, сама неуверенность всех ее жестов заставляла сочувствовать ей всем сердцем. Сочувствовать несчастной судьбе Магды, девятнадцатилетней дочери венгерского иммигранта, в 1925 году нанятой служанкой в дом к богатым евреям из Нью-Джерси. Сочувствие вызывала и Блондинка Актриса, творение Голливуда и порой просто посмешище нации, — за храбрость, с которой посмела претендовать на место среди профессиональных нью — йоркских актеров, выйти в это незащищенное, безжалостное к ней открытое пространство.

— О, прошу прощения, мистер Перлман? Н-нельзя ли н-начать сначала? Пожалуйста.

В самой этой просьбе слышались такие наивность и отчаяние. Голосок Блондинки Актрисы дрожал. Даже Драматург, стоик по характеру, не выдержал и поморщился. Ибо никто и никогда из членов его труппы не осмеливался прервать сцену ради того, чтобы обратиться к Перлману или к кому-то еще; лишь режиссер обладал правом прерывать, да и то пользовался этим правом с достойной королевских особ сдержанностью. Но Блондинка Актриса не была знакома с этим протоколом. И нью — йоркские собратья разглядывали ее, как разглядывают посетители зоопарка некий редкий роскошный вид примата, предка человека, владеющего речью, но не обладающего разумом правильно пользоваться этой самой речью. В наступившем в зале неловком молчании Блондинка Актриса, слегка сощурившись, смотрела на Перлмана, и на губах ее играло подобие улыбки, а веки трепетали — очевидно, то было призвано означать гримаску соблазна. А затем заговорила снова, хрипловатым бездыханным голоском:

— О, я знаю, я могу сделать лучше. О, пожалуйста! — Мольба прозвучала так наивно и простодушно, как могла произнести только Магда. Женщины, находившиеся в зале и изучавшие актерское мастерство под руководством Перлмана, безрассудно влюбляющиеся в него и позволяющие ему в ответ «любить» себя, пусть даже романы эти были кратки и мимолетны, как сон, как ни странно, ощутили в этот момент не ревность к Блондинке Актрисе, но почти сестринскую симпатию, сочувствие и жалость к ней. О, еще бы, ведь она была так несчастна, так робка и уязвима, столь многим рисковала, выставляя себя на публичное осмеяние. Мужчины растерянно застыли. Перлман засунул сигару в рот, прикусил и сильно затянулся, «вхолостую». Остальные актеры, сидевшие на возвышении, уткнулись в свои тексты. И было сразу видно (да любой присутствующий мог в том поклясться!), что Перлман собирался сказать Блондинке Актрисе что-то уничижительное, в своей обычной, язвительной, холодной и ядовитой, словно укус рептилии, манере. Но Перлман лишь буркнул коротко:

— Конечно.

11

Перлмин! Драматург знал этого сомнительного основателя «Нью-Йоркской труппы актеров театра» вот уже на протяжении четверти века и всегда втайне побаивался его. Поскольку Перлман заслужил глубочайшее его уважение своим неподдельным восторгом, проявляемым ежедневно, еженедельно и ежеквартально по отношению к драматургам уже мертвым и «классикам^. Именно благодаря его стараниям в послевоенном Нью-Йорке были осуществлены в весьма радикальной, вольной и политизированной трактовке такие постановки, как «Дом Бернарды Альба» Гарсия Лорки, «Жизнь есть сон» Кальдерона,^[28] «Строитель Сольнес» и «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» Ибсена. Он не только ставил, но и переводил Чехова; взял на себя смелость представить на суд публики произведения этого драматурга не как беспросветные трагедии, но как комедии с примесью горечи и лиризма. Именно он претендовал на «открытие» Драматурга, хотя оба они принадлежали к одному поколению и были объединены общими иммигрантскими немецко-еврейскими корнями.

Во время интервью, которыми бесконечно терзали Драматурга, Перлман любил распространяться о «загадочном и мистическом» театральном процессе, где «частички-таланты» стремятся к слиянию, ощупью ищут и находят друг друга. И сравнивал этот процесс с дарвиновской теорией эволюции через модификацию видов, результатом которой стало появление на свет Божий уникальных произведений искусства. «Словно я никогда бы не написал своих пьес без него». И однако это было правдой, ранние пьесы Драматурга проходили в театре должные преобразование и обкатку. И именно Перлман осуществил премьерную постановку самой скандальной пьесы молодого Драматурга, после чего тот сразу стал знаменит. Перлман выставлял себя «духовным» братом Драматурга, а не соперником, поздравлял Драматурга с каждой наградой, с каждой премией, которую тот получал. Что, впрочем, не мешало ему отпускать за спиной Драматурга двусмысленные ремарки типа: «Гений — это то, что остается, когда репутация гибнет».

Сам будучи актером весьма посредственным, Перлман тем не менее показал себя блестящим учителем, истинным ценителем и открывателем новых талантов. «Нью-Йоркская труппа актеров театра» завоевала мировую известность именно благодаря уникальным методам преподавания актерского мастерства; причем занимался он не только с начинающими актерами (если те, конечно, были талантливы), но и с уже состоявшимися профессионалами. Его театр стал небесами обетованными для таких актеров, настоящей кузницей кадров и примером для Бродвея и режиссеров телевидения, особенно тех, кто мечтал «вернуться к своим корням» или же хотел обрести эти самые корни. Здание на окраине города стало прибежищем, где искали спасения, просветления — чуть ли не как в храме Божием. Встреча с Перлманом изменила жизнь многих актеров, способствовала продвижению в карьере, пусть даже не всегда это сопровождалось выгодой материальной. Перлман говорил:

— Здесь, в моем театре, «успех» может подвести. «Успех» может приложить мордой об стол, и ни один из критиков этого не заметит. «Успех» может означать, что человек ни черта не смыслит в своей профессии. Но здесь он может начать снова, с нуля. Ему может быть двадцать лет или сорок. Он даже может быть грудным младенцем. Если вы не научились ползать, мой друг, то и ходить вам не научиться. Если не научились ходить, то и бегать не сможете. Если не умеете бегать, то и ноги ныть не будут. Начните с основ. Цель театра — разбивать сердца. Не развлекать, как это принято думать. Развлекает это долбаное телевидение и еще бульварные газетенки. Цель театра — трансформировать зрителя. Если вам этого не удалось, оставьте театр. Цель театра — кажется, Аристотель сказал это первым, и лучше его не скажешь — вызвать у зрителя глубокие переживания и через эти переживания достичь катарсиса души. Нет катарсиса, нет и театра. Здесь, в нашем храме, мы не балуем и не нежим вас, мы вас уважаем. И если вы покажете, что можете вскрыть себе вены, мы будем еще больше уважать вас. Но если вам нужны только дерьмовые похвалы от критиков и репортеров, то вы попали не по адресу. Я не требую от своих актеров многого — всего лишь промыть себе кишки!

На взгляд Перлмана, наиболее трагическую персону представляет собой одаренный человек, подобный Нижинскому, который достигает пика гениальности в ранней молодости, а далее обречен на неотвратимый и медленный распад.

— Истинный актер, — любил повторять Перлман, — продолжает расти до дня смерти. Смерть — последняя сцена последнего акта. А все мы, остальные, пока что только репетируем!

Драматург, подверженный приступам уныния и сомнения в собственных силах, хотя и наделенный тщеславием (правда, несколько другого толка, чем у Перлмана), не мог не восхищаться этим человеком. Сколько энергии! Как сильно развито чувство превосходства, уверенности в себе! Перлман напоминал Драматургу матадора. Невысокий, не выше пяти футов семи дюймов роста мужчина, он всегда выглядел настоящим денди, хотя и некрасив, не слишком ухожен и не модно одет. Кожа грубоватая, и еще он него постоянно и возбуждающе пахнет потом. Редеющие жирные волосы он зачесывал наискосок, прикрывая ими розоватую лысину. К сорока годам потерял передние зубы и вставил золотые коронки, отчего теперь так и сверкал ослепительной улыбкой.

Перлман славился тем, что мог держать актеров на репетициях до бесконечности, часто за полночь, особенно в дни, предшествующие подписанию ими контракта с Эквити.^[29] И несмотря на это, все они его любили или по крайней мере уважали, ибо он никогда не требовал от других большего, чем от самого себя. Сам он был готов работать (и работал) по пятнадцать — двадцать часов в сутки. Охотно признавал свою одержимость, хвастался, что является по сути своей «личностью в какой-то степени психопатической». Он был женат три раза и произвел на свет пятерых детей. Без конца заводил все новые любовные интрижки, в том числе (ходили такие слухи) и с молодыми мужчинами. Его привлекали «люди с искоркой», и внешность, по его выражению, тут роли не играла. (Вот и впоследствии он будет говорить в интервью, что заинтересовался Блондинкой Актрисой вовсе не потому, что женщина эта была ослепительно красива, но лишь в силу ее «глубочайшей духовной одаренности».) Физиономии некоторых, особо отмеченных Перлманом актеров, вызывали, по его же выражению, «идиосинкразию»; единственный из всех американских театральных режиссеров он не боялся задействовать в спектаклях мужчин и женщин нестандартной комплекции (при условии, конечно, что они были талантливы). Это он вызвал восхищение и насмешки, приняв в труппу ширококостную, с огромными ступнями актрису, игравшую Гедцу Габлер в одноименной пьесе Ибсена. «Моя Гедда — одинокая амазонка в мире пигмеев мужчин». Может, Перлмана и высмеивали, но Перлман никогда не ошибался.

— Это правда. Я очень многим ему обязан. Но вряд ли всем.

Драматург был высоким худощавым мужчиной и немножко походил на журавля. Манеры сдержанные и настороженные, глаза внимательные и строгие, улыбался он редко и неохотно. В нью-йоркском театральном мире он был не «персонажем», скорее — «гражданином». Типичный трудоголик, личность цельная и ответственная. Не поэт (как его главный соперник Теннесси Уильяме), но мастер, ремесленник. Одним из чудачеств являлось пристрастие к белым рубашкам и галстукам — он носил их даже на репетициях, словно репетиции были примерно тем же, что рабочий день его отца — с девяти до пяти, в магазине стиральных машин «Келвинейтор» в Рэвее. Макс Перлман являл собой полный контраст Драматургу — этакий толстяк-коротышка с бочкообразной фигурой, невероятно словоохотливый. Ходил он в неряшливого вида свитерах и брюках без ремня, на голове вечно красовалась какая-нибудь дурацкая шапочка типа турецкой фески или же ковбойская фетровая шляпа с лихо заломленными полями. Зимой он отдавал предпочтение высокой черной шапке-аляске из козьей шерсти, которая прибавляла ему несколько дюймов роста.

На репетициях или читках Драматург передавал свои замечания актерам в письменном виде — каллиграфическим почерком были выведены они на листках бумаги. Перлман же разражался длиннейшими часовыми монологами, которые в равной мере завораживали и утомляли слушателей. У Драматурга было удлиненное худощавое лицо аскета, которое некоторые женщины находили красивым и даже сравнивали с изъеденным временем древнеримским бюстом. У Перлмана же было лицо, которое даже его любовницы не могли бы назвать красивым, — круглое и толстое, с мелкими расплывчатыми чертами, пухленьким ротиком и носом бульбочкой. И при всем этом — совершенно чудесные, выразительные, умные глаза! Драматург если и смеялся, то делал это тихо, с виноватым видом мальчишки, на которого смех вдруг напал в самом неподобающем месте (в школе? синагоге?), словом, там, где смеяться запрещено. Перлман же всегда хохотал от души, громко и заразительно, словно оправдывая поверье, что смех полезен для здоровья и даже продлевает жизнь. Ох уж этот хохот Перлмана! Его было слышно через стенку. Даже на шумной улице, вне театра, все звуки перекрывал этот жизнерадостный смех! Актеры просто обожали Перлмана за то, что он всегда смеялся в нужных местах, хотя слышал эти реплики десятки раз.

Во время спектакля или прогона Перлман обычно стоял, привалившись к стене, и по ходу пьесы так сопереживал актерам, что неосознанно повторял их мимику и движения, а уж если смеялся, так громче всех в зале и очень заразительно. И зрители тут же дружно присоединялись к этому смеху.

Перлман говорил о театре, как люди говорят о Боге. Или даже больше, чем Боге, поскольку театр — это место и действо, в котором ты участвуешь и живешь. «Будь готов умереть за это! За свой талант! Переверни им души! Будь строже к себе, тогда у тебя получится. На сцене мы наблюдаем жизнь и смерть, мой друг. И если там отсутствуют жизнь и смерть, тогда это ничто».

Порой я сама превращалась в него. О, уж он, как никто, мог…

Да, но ведь он использовал тебя. Как женщину.

Женщину? Но меня меньше всего заботила я как женщина! Никогда!.. Ведь я приехала в Нью-Йорк учиться играть.

И все же мне непонятно твое пристрастие и все эти похвалы в адрес Перлмана. Просто слышать противно, особенно в интервью, как ты преувеличиваешь его роль в твоей жизни. А он все сожрет и не поморщится, для него это хорошая реклама.

О, но ведь это же правда… разве не так?

Ты просто хочешь тем самым отвлечь внимание от себя. Женщины часто это делают. Уступают разным хвастунам и сутенерам. Ты ведь знала, как играть, дорогая. Уже когда пришла.

Я знала? Нет.

Конечно, знала. И мне неприятно, что ты так себя принижаешь.

Разве? Смешно!..

Ты уже была чертовски хорошей актрисой, когда приехала в Нью-Йорк. И ни хера он тебя не создал.

Ты меня создал.

Никто тебя не создавал, ты всегда была только собой.

Что ж, иногда мне кажется… я действительно кое-что понимаю. Особенно в кино. Вообще-то я читала Станиславского. И еще дневник… этого, как его… Нижинского.

Нижинский…

Да, Нижинский. Но я сама не понимала, что знаю. На практике. Это все приходило, когда я начинала играть. Импровизировать. Знаешь, это все равно что чиркнуть спичкой и…

Ладно, к черту все это. Ты актриса с редким природным дарованием. И была ею с самого начала.

Ну да! Ты что, с ума сошел, Папочка? Что-то я не понимаю…

Просто я хочу сказать, милая, ты уже родилась с этим даром. Своего рода гений, вот кто ты. И тебе не нужна никакая теория! Забудь ты этого Станиславского! И Нижинского тоже! И его.

Да я о нем никогда и не думаю.

Он все время вмешивается. Влезает тебе в душу. Всем хочет руководить, даже твоим талантом. Как какой-нибудь ублюдок с большими толстыми пальцами — схватит бабочку, раздавит ее тельце, оборвет крылышки.

Эй, да никакая я не бабочка! Вот, пощупай! Чувствуешь, какие мускулы? Вот здесь, на ноге. Я же танцорка.

Все эти гребаные теории для таких, как он. Сам ни писать, ни играть толком не умеет.

Дай я тебя поцелую, Папочка! Перестань!..

Эй, послушай-ка! Мистер Перлман вовсе не был моим любовником. По-настоящему.

Что это значит «по-настоящему»?

Ну, он может, и проделывал кое-какие штуки, но это не было… И не надо на меня так смотреть, Папочка. Ты меня просто пугаешь.

Что именно он делал?

Да ничего особенного.

Он… тебя трогал?

Ну, да, наверное. А что?

Как мужчина трогает женщину?

М-м-м-м! Даже не знаю.

Может, вот так?.. Или так?

Но, Папочка, я же сказала, между нами не было ничего такого особенного. Понимаешь? То есть?

Ну, во-первых, все это было у него в офисе. Он попросил… он сказал, что хочет взять у меня интервью. У меня. Представляешь? Сказал, что его одолевают сомнения. Ему непонятно, к чему это знаменитой кинозвезде понадобилось учиться в его театре? Он даже подозревал, что я сделала это… ради рекламы. Ну, ведь каждому, как ему кажется, интересно, куда я уехала, что делаю. Решила ли я навсегда расстаться с кино? Он так и выстреливал в меня этими вопросами. Он такой подозрительный, но винить его в этом трудно. Кажется, я заплакала. Откуда ему было знать, что «Мэрилин Монро» тоже человек?.. Он ожидал увидеть именно ее.

И что же за вопросы он тебе задавал?

Ну… о моих мотивациях.

И в чем же они заключаются?

В желании… не умереть.

Что?!

Не умирать. Держаться-

Слушай, я просто ненавижу, когда ты так говоришь! Прямо сердце разрывается.

О, прости! Больше не буду.

Так, значит, он занимался с тобой любовью. И сколько же раз?

Да не л-любовь это была! Я сама не знаю что. Папочка, пожалуйста, не надо больше об этом! Я так плохо себя чувствую. А ты на меня сердишься.

Ничуть не сержусь, дорогая. Просто хочу понять.

Понять что? Я ведь еще не была с тобой знакома. Я была… разведена.

И где же вы с ним встречались? Ведь не всегда же в его вонючем офисе?

Нет, в основном в его офисе. Вечером, после занятий. Я думала… короче, мне это льстило. А сколько же у него книг! И знаешь, некоторые названия на корешках, я сама видела, по-немецки. Или по-русски?.. И еще снимок мистера Перлмана с самим Юджином О'Нилом! И еще — фото всех этих замечательных актеров: Марлона Брандо, Рода Стайгера… а потом я увидела книгу на немецком, но смогла прочитать по-английски — я имею в виду смогла прочитать имя автора, Шопенгауэр. Взяла ее и притворилась, что читаю. А потом и говорю: «Знаете, я просто уверена, что Шопенгауэра лучше читать, когда он пишет по — английски, как здесь».

И что же сказал на это Перлман?

Поправил мое произношение. Сказал, что говорить надо «Шопенгауэр», а не «Шопенгауир». И еще, мне кажется, не поверил, что я читала эту книжку. На любом из языков. Но я правда ее читала. Один знакомый фотограф давал почитать. «Мир как воля и представление». Я читала ее, читала, а потом мне стало так грустно!..

Перлман всегда говорил, как ты его поражала. И еще, что никак не может понять, что ты собой на самом деле представляешь.

И правда, что?.. Что я собой представляю?

Просто себя и все.

Но ведь этого не достаточно, верно?

Почему же? Вполне достаточно.

Нет. Никогда не достаточно.

Ты это о чем?

Ну, вот ты писатель. Только потому, что быть просто собой недостаточно. Я хочу стать настоящей актрисой — тоже потому, что быть просто собой недостаточно. Но только, смотри, никому об этом ни слова!

Я никогда не говорю о тебе, дорогая. Это равносильно тому, что сдирать с себя кожу.

И еще ты никогда не напишешь обо мне… верно, Папочка?

Конечно, нет!

А это… ну, то, что было с мистером Перлманом… произошло как-то само собой. Нечто вроде подарка ему, в знак благодарности. Не желаете ли… «Мэрилин Монро»? На несколько минут?..

Так ты позволила Перлману заняться любовью с «Мэрилин Монро»?

Может, он так это называл… Знаешь, ему бы совсем не понравилось! Ну, что я рассказываю тебе все эти вещи.

А что и как именно он делал?

О, ну, в основном только… целовал меня. В разные местечки.

И ты была одета или раздета?

В основном одета. О, точно не помню!..

А он? Одет или раздет?

Папочка, я не знаю. Я не смотрела.

Ну а ты при этом что-то испытывала? Я имею в виду в сексуальном плане?

Кажется, нет. По большей части нет… Я могу испытывать это только с тем, кого люблю. Вот как тебя.

Нет уж, спасибо! Не желаю знать об этом! То касается только тебя и этой свиньи!

Никакая он не свинья! Просто мужчина.

Мужчина из мужчин, так, что ли?

Еще один мужчина среди мужчин «Мэрилин».

Послушай, прости меня! Не сердись. Просто я стараюсь как-то… справиться со всем этим.

Ой, Папочка, вспомнила! Знаешь, о чем я тогда думала? О Магде. Ну, о Магде из твоей пьесы. Бот подарок, который подарил мне мистер Перлман. Прочесть новую пьесу, написанную тобой… вместе с настоящими театральными актерами. Это твой подарок мне.

Он ввел тебя в труппу, даже не посоветовавшись со мной. Я ничего не знал. Обычно он набирает актерский состав, если собирается ставить сам.

Знаю, он тебя даже не предупредил! Не сказал ни слова. Я была так напугана… я боялась тебя.

Он сказал: «Верь мне. Я нашел твою Магду».

И ты ему поверил? Да.

Знаешь, почему я так плохо помню разные вещи? Просто все мои мысли заняты ролью, и я… я словно нахожусь сразу в двух местах. С другими людьми и… вместе с тем совсем не с ними. Вот, наверное, почему мне так нравится играть. Даже когда я одна, я на самом деле не одна.

Твой талант от природы, ты не «играешь». И никакая техника тебе не нужна. Да, прямо как спичка — чиркнул, и загорелась. И сразу вспыхивает яркое пламя…

И еще мне очень нравится читать, Папочка! И в школе у меня были хорошие отметки. Мне нравилось… думать. Это все равно что говорить с кем-то. Знаешь, в Голливуде, на съемках и репетициях мне даже приходилось прятать книгу, чтобы не видели, что я читаю. Людям это казалось странным.

Тебе вообще легко заморочить голову. Ты поддаешься влиянию.

О, влиять на меня могут только те люди, которым я доверяю.

Я видел этот офис тысячи раз. Этот диван… Омерзительный, грязный, вонючий!.. От него так и несет бальзамом для волос, сигарным дымом, несвежей бастурмой. Вполне вписывается в общую атмосферу, в которой существует Перлман. Это его образ. На этом вульгарном бродвейском торжище он «бескомпромиссен». Он один, видите ли, «неподкупен».

О!.. Но ведь это правда, разве нет? И потом я думала, ты его д-друг.

Когда нас обоих вызвали в 1953-м на допрос в Комитет по расследованию антиамериканской деятельности, он нанял себе безумно дорогого адвоката из Гарварда. Не еврея, заметь. А я, я нанял парня прямо отсюда, с Манхэттена, одного приятеля. Его прозвали «адвокатом комми»… Я был идеалистом. Перлман же прирожденный прагматик. И мне, надо сказать, чертовски повезло, что не угодил за решетку.

О, Папочка!.. Не бойся, больше этого никогда не случится\ Во всяком случае, сейчас, в 1956-м. Мы в этом смысле стали более прогрессивными.

И он тоже получал сексуальное удовлетворение?

Почему бы тебе не спросить его самого? Ведь он твой давний друг.

Перлман мне не друг! Он с самого начала меня ревновал.

А я думала, это Перлман дал тебе путевку в жизнь. Если б не помог с самого начала…

Можно подумать, я не смог бы сделать карьеру без него! Так, значит, вот что он говорит? Дерьмо собачье!

Я не знаю, что он там говорит. Вообще я по-настоящему так и не знаю мистера Перлмана. В Нью-Йорке у него сотни друзей и… Ну, во всяком случае, ты знаешь его лучше, чем я.

А сейчас ты с ним видишься?

Что? О, Папочка!..

Ты и он… Ведь вы очень часто вместе. И он смотрит на тебя, я сам это видел. И ты тоже смотришь на него.

Разве?

Ну, так особенно. Как умеешь смотреть только ты.

Как это особенно?

Ну, как «Мэрилин».

О, возможно… это просто от нервов.

Тебе вовсе не обязательно говорить мне об этом, милая. Если это для тебя так болезненно и…

Говорить что?

Сколько раз вы с ним…

Папочка, я не знаю!.. Честно, не знаю. У меня голова, а не арифмометр.

Тебе же надо выказывать ему благодарность.

Так ты считаешь, все дело в этом?

Во всяком случае, так было до того, как мы с тобой встретились.

О, Папочка!.. Да, да, да!

И сколько же раз, я спрашиваю? Пять, шесть? Двадцать? Пятьдесят?

Что?

Ты знаешь, что.

Ну, раза… четыре или пять. Точно не помню. Я была Магдой. Меня самой там просто не было.

Кстати, он женат.

Догадываюсь.

Но, черт возьми, я ведь тоже женат! Верно?

Ты хоть раз кончила? Что?

У тебя был оргазм? С ним?

Был ли у меня с ним… О Господи, Папочка, но я же не знала тебя тогда! Я имею в виду лично, как человека. Я знала только твои работы. Я тебя просто боготворила.

Так был у тебя оргазм с Перлманом или нет? Когда он тебя «целовал»?

О, Папочка, был ли у меня когда-нибудь… Это же делалось только ради сцены, ну, ты понимаешь. А потом сцена кончилась.

Ну вот, ты на меня рассердился, да? Ты меня совсем не любишь?

Я люблю тебя.

Нет, не любишь! Не меня.

Конечно, люблю! И хотел бы защитить тебя от себя. И мне не нравится, как низко ты себя ставишь.

О, но ведь я уже спасена! И с тобой моя жизнь началась сначала!.. О, Папочка, ты ведь не будешь писать обо мне, нет? О чем мы с тобой говорили и все такое?.. После того, как я сказала… Ты, наверное, уже меня не любишь, нет?

Милая, перестань, не надо об этом. Уже пора бы наконец понять, что я люблю и всегда буду любить тебя.

12

Эта пьеса была его жизнью. И Блондинка Актриса, читавшая роль Магды слабеньким бездыханным и бесстрастным голоском, входила одновременно и в пьесу, и в его жизнь. Блондинка Актриса сумела передать все свои страхи Магде, и Магда ожила.

Вот Магда говорит с родителями Исаака и запинается, заикается, и ее тонкий голосок еле слышен, и ты испытываешь смущение, видя, что Блондинка Актриса не соответствует ситуации и вот-вот сдастся. Но затем, в следующей сцене, когда Магда говорит уже более уверенно, ты начинаешь понимать, что Блондинка Актриса играла и играет и что это очень «одаренная» игра — столь интенсивное перевоплощение на сцене, что все, там происходящее, ты начинаешь воспринимать как жизнь. В сценах с Исааком Блондинка Актриса необыкновенно оживлялась, что уже само собой было редкостью в этом сером невыразительном сценическом пространстве и вообще не слишком принято в здешних постановках. Мало того, Блондинка Актриса излучала невиданной силы сексуальную энергию, которая поражала и завораживала и актеров, и зрителей. И уж само собой разумеется, что наибольшее впечатление это производило на Исаака.

Роль его исполнял молодой актер. Он очень нравился Драматургу — живой, одаренный, красивый молодой человек с оливково-смуглой кожей и в маленьких круглых очках, типа тех, что носят ученые евреи. Он совершенно терялся в такие моменты, не зная, как играть дальше с Блондинкой Актрисой, она же Магда; но вскоре начал реагировать, вначале робко, как и подобает Исааку, застенчивому еврейскому юноше, затем все более страстно и пылко, как подобает юноше, попавшему в подобные обстоятельства. И ты так и чувствовал, как между ними словно проскакивает электрическая искра — между приземленной венгерской девушкой, необразованной и выросшей на ферме, и этим молодым городским еврейским пареньком, которому вскоре предстояло отправиться учиться в колледж.

И публика в зале расслабилась и начала смеяться — очень уж комичной и одновременно трогательной получилась сцена. Что в целом было не слишком характерно для Драматурга, известного своей серьезностью и сдержанностью. А закончилась сцена «золотистым смехом Магды».

13

Драматург и сам смеялся, немного удивленно и с оттенком узнавания. И перестал записывать замечания на полях рукописи. Ему показалось, что пьесу, его пьесу, вдруг отняли у него, вырвали из рук. Ощущение было такое, что Магда, она же Блондинка Актриса в роли Магды, теперь сама руководит всем и всеми на сцене. Или это всего лишь иллюзия?..

Чтение продолжалось, были прочитаны все три акта пьесы. И Магда с Исааком в ходе драматических перипетий быстро повзрослели, а затем разошлись и стали жить отдельными жизнями. Какая, однако, ирония, думал Драматург. И как все сошлось! Рослую и крепкую венгерскую девушку с льняными волосами, что жила в его памяти, сменила эмоциональная и хрупкая Магда с платиновыми волосами, заплетенными в косичку, и пронзительно синими глазами. Новая Магда, такая уязвимая, такая открытая, что ты тут же начинал бояться за нее. Ты боялся, что ее будут использовать Исаак и его родители, евреи с окраины Нью-Джерси. Богатые, благополучные во всех отношениях, в отличие от нищего семейства Магды, они уже не вызывали у зрителей сочувствия, как было задумано Драматургом. И сюжет волшебной сказки, с помощью которого Драматург рассчитывал отразить всю глубину пропасти между мирами Исаака и Магды — кстати, Магда беременна от Исаака, но скрывает это и от него, и от его родителей; Исаак уезжает учиться в колледж, его ждет блестящая карьера; Магда выходит замуж за фермера, рожает ребенка от Исаака, а потом и других детей — уже от мужа; Исаак становится писателем и сразу получает признание, несмотря на то что ему нет и тридцати; время от времени Исаак с Магдой встречаются, и происходит это последний раз на похоронах отца Исаака; Исаак, несмотря на то что наделен блестящим умом, и не догадывается о том, о чем уже знают зрители, о том, что Магда от него скрывает, — словом, вопреки всему этому сюжет начинает казаться Драматургу слабоватым и незавершенным.

Финальные слова в пьесе принадлежат Исааку. Он стоит на кладбище, у могилы отца, напротив, по другую сторону от могилы, — Магда. «Я всегда буду помнить тебя, Магда». Фигуры актеров застывают, свет меркнет, затем гаснет вовсе. Финал, казавшийся таким правильным, логичным, единственно возможным, уже не кажется таковым, страдает явной незавершенностью. Да и какое нам дело, будет ли помнить Магду Исаак или нет? А что же Магда? Где ее последние слова?..

Читка закончилась. Все были потрясены. В нарушение правил, принятых на подобных неофициальных мероприятиях, многие зрители зааплодировали. А несколько человек даже поднялись со своих мест. Драматурга поздравляли. Что за глупость! Он снял очки и вытирал глаза рукавом, опустошенный, ослепленный, смущенно улыбающийся, необычайно растроганный. Но в сердце его гнездился страх. Это провал. Почему они хлопают? В насмешку, что ли? Без очков репетиционный зал представлялся сплошным расплывчатым пятном, беглым чередованием света и тени. Лиц он не видел, он никого не узнавал.

Услышал, что Перлман произносит его имя. Резко отпрянул. Он должен бежать! Пробормотал несколько слов то ли благодарности, то ли извинения. Он просто не в силах говорить сейчас с кем бы то ни было. Даже поблагодарить актеров не в силах. Даже ее поблагодарить.

И он убежал. Вылетел из зала, помчался вниз по металлической лестнице. Распахнул дверь, и в лицо волной ударил пронизывающий холод, от которого сразу застучало в висках. Побежал по Одиннадцатой авеню в поисках входа в метро. Бежать, бежать! Скорее домой! Куда угодно, спрятаться, забиться в укромный уголок, где никто не знает его по имени.

— Но я действительно любил ее. Память о ней. Моя Магда!

Ты убежал от меня! А ведь я тебя уже любила. Пришла издалека, только ради тебя.

И моя жизнь уже стала твоей жизнью. Бери, если она тебе нужна.

Как могла я тогда довериться тебе?.. Но все равно любила. И уже тогда начала ненавидеть.

14

На следующий день они договорились встретиться. Вечером, в ресторане на углу 70-й Западной и Бродвея. Началось преследование Блондинки Актрисы.

Он знал! Женатый мужчина. Не слишком счастлив в браке, особенно последние годы. И уже (сколь ни постыдно это признать, но это так, так!), уже начал влюбляться в нее. В свою Магду.

Он немного оправился от потрясения, вызванного событиями вчерашнего вечера. И прохладным отстраненным тоном говорил следующее:

— Эта пьеса. Она почему-то очень важна для меня. Она стала всей моей жизнью. А для художника это, знаете ли, фатально.

Блондинка Актриса внимательно слушала. С довольно мрачным выражением на лице. Держит свою ослепительную улыбку про запас?.. Она пришла утешать безутешного Драматурга. Сколько обещания вечного комфорта и счастья в этой светлой белокурой красоте! Но он женат, он стареющий женатый мужчина. Он развалина! Редеющие волосы, мешки под близорукими глазами, эти безобразные, глубокие, будто прорезанные ножом морщины на щеках. У него был свой секрет — Магда никогда не гладила его по щекам. Магда никогда его не целовала. Магда вообще никогда не прикасалась к нему. И уж тем более не пыталась соблазнить. Тогда ему было всего двенадцать, а Магде — семнадцать, и ее так и переполняли живость и здоровье. Она приехала из деревни, работать у его родителей, а ко времени, когда сам он уехал учиться в колледж, Магды уже не было в доме. Она вышла замуж и уехала. И все что между ними происходило, было лишь юношескими фантазиями Драматурга, мечтавшего соблазнить эту девушку с льняными волосами, столь не похожую на него и его народ, словно она принадлежала к какому-то другому виду.

Теперь же, тридцать лет спустя, Магда, она же Блондинка Актриса, с мрачным видом сидела напротив него в маленькой кабинке ресторана на Манхэтгене и говорила со всей искренностью:

— Знаете, вы не должны говорить такие вещи! О вашей прекрасной пьесе. Неужели вы не видели? Ведь люди плакали! В этом и есть вся ваша жизнь, иначе бы вы ее так не любили! Даже если она вас убивает… — Блондинка Актриса умолкла. Она и так слишком много сказала. Драматург почти физически чувствовал, как быстро работает ее мысль. И про себя удивился: как это могут многие мужчины испытывать неприязнь к женщинам, говорящим умные вещи? Вообще много говорящим?..

И он сказал:

— Дело тут не только в том, что я считаю ее незаконченной. Многие из этих сцен были написаны чуть ли не четверть века назад. Пожалуй, еще до того, как вы появились на свет. — Произнес он эти слова почти весело, и, уж определенно, в них не слышалось и намека на упрек. Но Блондинка Актриса выглядела так возмутительно молодо! Да и все ее манеры, жесты, поведение, даже самоощущение были едва ли не детскими. Стало быть, жизнь отнеслась к ней не так уж и сурово, как могла бы. Драматург быстро прикинул в уме, сколько на самом деле этой женщине, и пришел к выводу, что выглядит она лет на двадцать моложе.

— Магда — живой для меня образ, но не уверен, что это ощущение разделяют зрители. И разумеется, Исаак тоже очень много для меня значит. Однако он — лишь частичка меня. И вообще весь этот материал слишком автобиографичен. А родители… — Тут Драматург потер глаза, они болели. Этой ночью он почти не спал. Мешало ощущение напрасности всех этих долгих усилий и, что воспринималось еще более болезненно, — вчерашнего громкого успеха.

У меня нет таланта, нет Божьего дара. Я старая выдохшаяся рабочая лошадка. Даже самая выносливая рабочая лошадь в конце концов выдыхается.

Теперь он вспомнил, как в конце читки, когда он уже поднялся с места, чтобы бежать, Блондинка Актриса устремила на него взгляд тоскующих синих глаз. Ему хотелось крикнуть: «Оставьте меня в покое, вы, все! Слишком поздно!»

Блондинка Актриса заметила робко:

— У меня есть кое-какие идеи насчет М-Магды. Если вам, конечно, интересно.

Идеи? От актрисы?

Драматург рассмеялся. Смех удивленный и благодарный одновременно.

— Ну конечно, интересно. Очень любезно с вашей стороны, что вам… э-э… небезразлично.

Не стоило ему устраивать эту встречу. А встреча получилась такой романтичной, и обе стороны испытывали и возбуждение, и напряжение, и даже легкий страх, сидя в полутемном зале, в уединенной кабинке неподалеку от бара. Негритянский джаз наигрывал «Настроение цвета индиго». Именно в таком настроении и пребывал сейчас Драматург — «индиго». Жена позвонила из Майами как раз перед тем, как он отправился на встречу с Блондинкой Актрисой. И он выбежал из ванной с мокрыми волосами и приятным ощущением легкого жжения на лице, которое только что тщательно выбрил, и торопливо схватил трубку, охваченный предвкушением… чего? Что Блондинка Актриса решила отменить свидание? А ведь встретиться предложила сама, не далее как несколько часов назад. Голос жены был слышен плохо, мешали какие-то шумы и треск разрядов на линии. Он почти не узнавал ее голоса. Да и вообще какое отношение имеет к нему этот голос с вечным оттенком упрека?..

Волосы у Блондинки Актрисы были по-прежнему заплетены в косичку у основания шеи. Никогда, ни на одном снимке или афише, не видел он ее с заплетенными в косу волосами. Итак, она Магда! Его Магда! У его Магды волосы были гораздо длиннее, и ходила она со старомодной прической, обернув косы вокруг головы короной, отчего казалась старше, строже и чопорнее. Волосы у его Магды были густыми и грубыми, как грива у лошади. У этой же Магды волосы были тонкими, шелковистыми и блестящими, нежными, как взбитые сливки, как синтетическая прическа у красивой белокурой куклы. Любого мужчину так и тянуло зарыться в эти волосы лицом; зарыться лицом в шею этой женщины и держать ее крепко — крепко для того, чтобы… защитить? Но от кого? От себя? Она казалась такой открытой, такой уязвимой, обидеть такую ничего не стоило. Надо же, рисковала получить резкий отказ от Драматурга. Рисковала накануне получить отказ от Перлмана, а также неодобрение публики.

Драматург слышал, что здесь, в Нью-Йорке, Блондинка Актриса «повсюду ходит одна». И это расценивали как эксцентрическую выходку, к тому же довольно рискованную. Но с этими платиновыми волосами, заплетенными в косичку, в этих темных очках и скромном костюме узнать Блондинку Актрису было почти невозможно. Этим вечером на ней были просторный свитер из ангоры, сшитые на заказ узенькие брючки и туфли на среднем каблуке. Туалет довершала мужская фетровая шляпа с опущенными полями, которые прикрывали лицо от взглядов любопытствующих. Но Драматург увидел и узнал ее тотчас же, как только она вошла. И она сразу узнала его, и улыбнулась, и сняла темные очки в роговой оправе, и стала на ощупь совать их в сумочку. Но шляпу снимать не стала — до тех пор, пока официант не принял у них заказ. И лицо у нее было веселое и так и светилось надеждой. Неужели эта белокурая девушка — «Мэрилин Монро»? Или она просто похожа, как младшая неопытная сестренка, на знаменитую голливудскую актрису?

Узнав Блондинку Актрису немного ближе, Драматург был удивлен тем, что она не испытывала никакого желания быть узнанной, а если и испытывала, то крайне редко. Ибо «Мэрилин Монро» была одной из ее ролей, и не самой любимой.

В то время как он, Драматург, всегда был и будет только собой.

Нет, не он организовал эту встречу. У него не было телефона Блондинки Актрисы, а вот она его телефон записала. И позвонила сама. Он знал, что она была женой Бывшего Спортсмена. Весь мир знал об этом браке и о том, чем он закончился. Волшебная сказка, не продлившаяся и года, о печальном ее конце на весь мир раструбила пресса. Драматург вспомнил, что видел в одном из журналов совершенно удивительный снимок. Снят он был с крыши какого-то здания, и на нем была запечатлена толпа, собравшаяся на площади в Токио. Тысячи «фанов» пришли сюда в надежде хотя бы одним глазком взглянуть на Блондинку Актрису. Он не ожидал, что японцы так уж хорошо были знакомы с творчеством «Мэрилин Монро» или же принимали его настолько близко к сердцу. Неужели это означает некий новый зловещий поворот в истории человечества? Публичная истерия при виде персоны, которая считается знаменитой? Маркс прославился тем, что объявил религию опиумом для народа. Теперь же опиумом для масс стала Слава. С той разницей, что в отличие от церкви эта Слава не несла с собой ни малейшей надежды на спасение души, обретение новой жизни на небесах. И пантеон этих «святых» на деле являлся залом кривых зеркал.

Блондинка Актриса робко улыбнулась. О, до чего же она хорошенькая! Такая типично американская девичья красота, трогающая сердце. И с какой искренностью и пылом говорила она Драматургу, что просто «восхищена» его работами. Какая это «честь» для нее — познакомиться с ним, участвовать в читке роли Магды. Его пьесы она видела в Лос-Анджелесе. Его пьесы она читала. Драматург был польщен, хотя и чувствовал себя несколько не в своей тарелке. Но все равно польщен. Пил виски и слушал. В нарядных зеркалах ресторана отражение Драматурга напоминало призрак.

Высокая, преисполненная достоинства фигура, а лицо опустошенное, страдальческое. Плечи покатые и не слишком широкие. Родился в Нью-Джерси, большую часть жизни прожил в Нью-Йорке, но попахивало от него почему-то Западом. Выглядел он как мужчина, не имеющий семьи, человек без родителей, без роду и племени. Не слишком моложавое узкое и длинное лицо с морщинистыми щеками, редеющие волосы, настороженные манеры. Но улыбка… она просто преображала его! Он становился похож на мальчишку. И лицо так и светилось добротой. Человек, наделенный мрачным воображением, мужчина, которому можно доверять.

Кажется, можно.

Блондинка Актриса придвинула к себе туго набитую сумку и извлекла из нее экземпляр «Девушки с льняными волосами». И выложила на стол с таким видом, как будто то был невиданной ценности талисман.

— Эта девушка, Магда. Вам не кажется, что она похожа на одну из героинь «Трех сестер»? Ну, ту, которая выходит замуж за брата? — Драматург продолжал удивленно смотреть на нее, и Блондинка Актриса неуверенно добавила: — Они еще смеялись над ней, помните? Ну, за то, что пояс не подходит по цвету к платью? Она просто копия Магды, с той разницей, что не говорит по-английски.

— Кто это вам сказал?

— Что?

— О «Трех сестрах» и моей пьесе.

— Никто.

— Перлман? Чтобы повлиять на меня?

— О, нет-нет, что вы! Я сама ч-читала эту пьесу Чехова. Давно, несколько лет назад. Хотела стать театральной актрисой. Но мне были очень нужны деньги, вот и пошла в кино. Я всегда думала, что могу сыграть Наташу. Что ее должен играть кто-то вроде меня. Просто потому, что она низкого происхождения. И люди над ней смеются.

Драматург промолчал. Оскорбленное его сердце бешено билось.

Блондинка Актриса, заметив, что он рассержен, постаралась поскорее исправить свою ошибку. Сказала с почти детской искренностью:

— Я думала, что Чехов, поступив так с Наташей, конечно, удивил вас. Ведь в конечном счете Наташа оказывается очень сильной и хитрой. И жестокой. А ваша Магда, ну, вы понимаете, Магда, она всегда такая… хорошая. Она ведь не может быть такой в реальной жизни, правда? Все время хорошей. Просто я хотела сказать… — Тут Драматург увидел, как преобразилась Блондинка Актриса. Вошла в образ. Жесткое выражение лица, глаза злобно сузились. — Если б я оказалась на ее месте и мне приходилось бы делать всю эту работу, ну, стирать там, мыть посуду, подметать, драить туалеты… Когда я была в сиротском приюте, я все это делала и… мне было больно. Меня жгла обида. Я злилась на то, что моя жизнь совсем не похожа на жизнь других людей. А ваша Магда… она совсем не меняется. Она всегда хорошая.

— Да, Магда хорошая. Была хорошая. В реальной жизни. Мне и в голову не приходило, что она может злиться. — Говорил ли Драматург правду?.. Высказал он все это вежливо и спокойно, но в душу уже закралось сомнение. — Она и ее семья… они были очень благодарны за эту работу. Хоть и платили за нее немного. Главное, что платили.

Блондинке Актрисе ничего не оставалось делать, как согласиться. О, теперь она все поняла! Эта Магда была выше ее, обладала неоспоримым превосходством над ней, Нормой Джин. О, да, это несомненно.

Драматург подозвал официанта и заказал еще два напитка. Виски для себя, содовую для Блондинки Актрисы. Интересно, пьет ли она вообще? Или просто не осмеливается в его присутствии? До него доходили разные слухи… И вот в наступившем неловком молчании Драматург спросил, стараясь убрать всю иронию из голоса:

— Ну и какие же еще мысли приходили вам по поводу Магды?

Блондинка Актриса сидела, робко потупив глаза и теребя нижнюю губку. Хотела что-то сказать, затем передумала. Она знала, что Драматург рассердился на нее, на секунду даже показалось, что он ее возненавидел. И если до этого он и испытывал к ней сексуальное влечение, то теперь на смену ему пришла ярость. Она это знала! Она была опытной женщиной (Драматург это чувствовал), как бывает опытна проститутка, которую выставили на улицу еще девчонкой. Она улавливала малейшие колебания в настроении мужчины, в его желаниях. Ибо от этого зависела сама ее жизнь. Ее женская жизнь.

— Кажется, я сказала… что-то не так? О Наташе, да?

— О, нет, что вы, напротив! Все это очень поучительно.

— И ваша пьеса, она совершенно не похожа… на ту.

— Нет, не похожа. Я вообще никогда не был особенным поклонником Чехова.

Драматург говорил, осторожно подбирая слова. Заставлял себя улыбаться. Он улыбался. Он поступал так всегда, столкнувшись с женским упрямством. Улыбался жене, а до нее, давным-давно — матери. По опыту он знал, что женщины более восприимчивы к отдельным простым идеям, которые аккуратно укладывались у них в мозгу, как кирпичики, и разрушить это «строение» было не подвластно ни спорам, ни здравому смыслу, ни логике. Я совершенно не имею ничего общего с этим поэтом Чеховым. Я ученик школы Ибсена, сам уже ставший мастером. Я твердо стою на этой грешной земле. И сама земля тверда под моими ногами.

Блондинке Актрисе явно хотелось сказать что-то еще. Интересно, осмелится или нет? Она нервно усмехнулась и вся так и подалась вперед, к Драматургу, точно хотела разделить с ним какой-то секрет. Он смотрел на ее губы. И думал о том, какие непристойности был способен вытворять этот красивый ротик.

— Знаете, что я подумала? Наверное, Магда даже не умела читать? Исаак показывал ей свои с-стихи. Он писал их специально для нее, а она только притворялась, что читает их.

Драматург почувствовал, как у него застучало в висках.

Вот оно! Его Магда неграмотна.

Что ж, настоящая Магда вполне могла быть неграмотной. Конечно.

И Драматург улыбнулся и поспешно заметил:

— Знаете, давайте не будем больше говорить о моей пьесе, Мэрилин. Лучше расскажите мне о себе.

Блондинка Актриса смущенно улыбнулась. Точно подумала: о какой именно себе?

Драматург спросил:

— Вы ведь не против, чтобы я называл вас просто Мэрилин, нет? Или же это только сценическое ваше имя?

— Можете называть меня Нормой. Это мое настоящее имя.

Драматург призадумался.

— Знаете, Норма как-то не очень вам подходит.

Похоже, Блондинка Актриса обиделась:

— Разве?

— Норма… Это имя подходит женщине постарше, из прошлого. Норма Талмидж. Норма Ширер.

Лицо Блондинки Актрисы просветлело.

— А ведь Норма Ширер была моей крестной! Самой близкой подругой моей мамы. А мой отец очень дружил с мистером Тальбергом. Я была совсем маленькой девочкой, когда он умер, но помню эти похороны! Мы ехали в одном из лимузинов, вместе с его семьей. То были самые грандиозные похороны в истории Голливуда!

О происхождении Блондинки Актрисы Драматургу было известно совсем немного, но он сразу уловил фальшь. Разве не сама она только что говорила, что была сиротой, жила в приюте?..

Но он решил не вдаваться в расспросы. На ее лице сияла такая гордая улыбка.

— Ирвинг Тальберг! Маленький еврейский гений из Нью — Йорка.

Блондинка Актриса ответила неуверенной улыбкой. Прикажете понимать это как шутку? Или именно так одни евреи могут говорить о других евреях — любовно и с фамильярностью, даже насмешкой? А неевреям так говорить не положено?..

Драматург, заметив ее смущение, добавил:

— Тальберг был настоящей легендой. Вундеркиндом. Вечно молодым, даже в смерти.

— Вот как? Разве он умер м-молодым?

— Нет. Умер он, конечно, далеко не ребенком. Но всегда казался таковым в глазах всего мира.

Блондинка Актриса с живостью подхватила:

— А отпевание проходило в такой красивой синагоге — или соборе? — на Уилшир-бульвар. Я тогда была слишком мала, чтобы что-то понимать. И этот их язык, кажется, иудейский, да? Он такой странный и красивый язык! Кажется, тогда он казался мне голосом самого Господа Бога. Но с тех пор я ни разу так туда и не зашла. Я имею в виду в синагогу.

Драматург неуверенно пожал плечами. Религия мало для него значила, то была просто дань уважения предкам. Он не принадлежал к евреям, считавшим Холокост концом или началом истории, даже несмотря на то что Холокост как бы «определяет» судьбу еврейства в целом. Он был либералом, социалистом, рационально мыслящим человеком. Его ни в коем случае нельзя было причислить к сионистам. Втайне он верил, что евреи являются наиболее просвещенными, одаренными, образованными и порядочными людьми среди множества других народностей, населявших эту землю, однако не придавал этому убеждению особого значения. Для него эта мысль была лишь плодом здравого смысла, вот и все.

— Знаете, я не склонен к мистике. И иврит вовсе не кажется мне голосом Бога.

— О!.. Вот как?..

— Голос Бога — это, возможно, гром. Или землетрясение, или огромная волна. Думаю, что, желая высказаться, Бог не затрудняет себя синтаксисом.

Блондинка Актриса смотрела на Драматурга широко раскрытыми глазами.

Господи, до чего же красивые у нее глаза, с длинными ресницами, в них можно смотреть и падать, падать…

Драматург дал знак официанту принести еще выпить, на этот раз — только себе. И подумал, что подобно большинству актеров и актрис Блондинка Актриса выглядит в жизни гораздо моложе, чем на фотографиях. И меньше ростом, и изящнее. А вот ее голова, ее прелестная изумительной формы головка, напротив, кажется непропорционально большой. Такого рода люди, как правило, очень фотогеничны; а на экране иногда выглядят просто как боги, кто их знает, почему. Красота — понятие относительное, вопрос оптики. Внешность — это всегда иллюзия.

Ему не хотелось влюбляться в эту женщину. Он уже давно обещал себе не связываться с актрисами. Актриса! Тем более голливудская актриса! В отличие от театральных актеров, которые скрупулезно учатся своему мастерству и должны выучивать назубок самые длинные роли, актеры кино почти не прилагают никакого труда — короткие репетиции под руководством снисходительных режиссеров, где им приходится произнести всего лишь несколько строк, и эту сцену можно потом переснять, и переснимать снова и снова, до бесконечности. А уж в последнее время до такого безобразия докатились, что считывают свои реплики с плакатов, поднятых над камерой. И некоторые из этих так называемых актеров получают «Оскаров»! Просто насмешка над актерским искусством и мастерством! Ну и потом их частная жизнь. Драматург вспомнил кое-какие слухи, ходившие о Блондинке Актрисе: о ее неразборчивых связях до (или даже во время?) бурного ее брака с Бывшим Спортсменом; о том, что она якобы принимала наркотики; о ее попытке самоубийства (или попытках?); о ее тесной дружбе с самыми дикими декадентскими типами Голливуда, одним из которых был алкоголик и наркоман, сын внесенного в черный список Чарли Чаплина.

Теперь же, познакомившись с Блондинкой Актрисой, он не верил ни одной из этих сплетен.

Теперь, когда он встретил наконец свою Магду, он не поверил бы ничему, кроме собственных впечатлений.

А она меж тем, робко улыбаясь, говорила тихо, словно школьница, хотевшая поделиться самым сокровенным секретом:

— Я просто благоговею перед Магдой за то, что она все — таки родила ребенка. Потому, что любила его. Он еще не родился, а она уже его любила! Это должна быть всего лишь одна маленькая сцена, когда она разговаривает с ним, монолог… и Исаак не знает, и никто вообще ничего не знает. Она находит мужчину, за которого можно выйти замуж, чтобы у родившегося ребенка был отец. Чтобы он не чувствовал себя отверженным… Другая девушка на ее месте могла бы, тайком родить где-нибудь и убить своего ребенка. Ну, знаете, как поступали девушки в прежние времена, те, которые бедны и не замужем. Моя лучшая подруга в приюте… мать пыталась убить ее… утопить. Сварить в кипятке, заживо. И на руках у нее были страшные шрамы, похожие на чешую. — Глаза Блондинки Актрисы наполнились слезами. Драматург чисто инстинктивно коснулся ее руки.

Я перепишу ее историю. Это в моей власти.

Блондинка Актриса вытерла глаза. Высморкалась в платочек и сказала:

— Вообще-то мама назвала меня Нормой Джин. Вернее, мои мама и папа. Так вам нравится больше, чем просто Норма?

Драматург улыбнулся:

— Да, так уже немного лучше.

Сейчас он выпустит ее руку из своей. Захочет взять снова и, перегнувшись через стол, поцелует.

Прямо как сцена из фильма! Не слишком оригинальная, но такая трогательная! Если он перегнется через стол, эта молодая белокурая женщина выжидательно поднимет на него изумительные синие глаза, и тогда он, ее возлюбленный, возьмет ее лицо в ладони и прижмется ртом к ее губам.

Начало всего. Конец его длительному браку.

Блондинка Актриса извиняющимся тоном заметила:

— Мне и самой не с-слишком нравится это имя, М-мэрилин. Но я на него откликаюсь. Потому что сейчас почти все люди называют меня только так. Те, которые меня не знают.

— Я буду называть вас Нормой Джин, если вы, конечно, не возражаете. Но могу называть вас и по-другому… — Тут голос Драматурга дрогнул от избытка чувств и собственной дерзости. — Моей «Магдой».

— О! Мне очень нравится.

— Моя тайная подружка Магда. — Да!

— А все остальные пусть называют Мэрилин. И никакого недопонимания не возникнет.

— Когда рядом посторонние, это совершенно не важно, как вы меня называете. Хоть свистком можете подзывать. Можете обращаться ко мне: «Эй, ты!» — И Блондинка Актриса весело рассмеялась, показывая свои красивые белые зубки.

Его до глубины сердца растрогал тот факт, что ее, оказывается, так просто рассмешить.

— Эй, ты!

— Эй, вы!

И оба они дружно и громко расхохотались, как смешливые дети. И сразу же застеснялись друг друга, и еще немножко испугались. Потому что они еще не прикасались друг к другу. По-настоящему. Рукопожатия и прикосновение к ее руке не в счет. Они даже ни разу не поцеловались. Они уйдут из ресторана в полночь, Драматург посадит Блондинку Актрису в такси. И только тогда они поцелуются, на прощание, торопливо и жадно, но вполне пристойно, и снова пожмут друг другу руки, и будут провожать друг друга тоскливыми взглядами. И ничего больше. Во всяком случае, в ту ночь.

От избытка чувств Драматург прошагал пешком кварталов десять, пока не очутился перед своим домом с темными окнами. Какое это счастье — влюбиться! Какое счастье, что ты сейчас один!

15

Я, как и моя Магда, девушка из народа.

И никаких шрамов. Ни на руках, ни на теле.

Моя новая жизнь начнется вместе с ее жизнью. И у Исаака тоже! Он снова станет мальчиком, для которого мир нов. Ни истории, ни Холокоста, просто новый, чистый, как лист бумаги, мир.

Даже после того, как они стали любовниками, на людях Драматург редко называл Блондинку Актрису Мэрилин, потому что то было имя, которым фамильярно называл ее весь остальной мир. А он, ее любовник, ее защитник, никогда не был всем остальным миром. Не называл он ее наедине и Магдой или моей Магдой. Вместо этого он вдруг с удивлением обнаружил, что обращается к ней самым банальным образом: милая, дорогая, дорогуша, любимая. Наверное, потому, что этими нежными именами весь остальной мир просто не смел ее называть.

Только он.

Когда они оставались одни, она называла его Папочкой. Сначала игриво, поддразнивая (да, все правильно, никуда не денешься, он был старше ее почти на двадцать лет, так почему бы и не пошутить немножко?). Затем тон изменился, и слово «Папочка» стало звучать так искренне и непосредственно, и в глазах ее при этом всегда светилась любовь, даже обожание. На людях она называла его «дорогой», реже — «милый». Крайне редко называла его просто по имени, и никогда — именем уменьшительным. Потому что и это тоже было имя, известное всему остальному миру.

Всякий раз, когда любим, мы изобретаем свой интимный язык. Доверительный язык любовников.

О, но, Папочка! Ты ведь никогда не будешь обо мне рассказывать, нет? Никому-никому, ладно? Никогда.

Или писать обо мне? Да, Папочка? Никогда, дорогая. Разве я тебе уже не говорил?..

16

Американский эпос. Наконец-то позвонил Перлман. Чуял, что что-то неладно (ведь старый друг Драматург стал почему — то избегать его со дня читки), но решил не подавать виду. В течение целого часа он непрерывно молол языком, восхваляя и разбирая «Девушку с льняными волосами», и в конце выразил надежду, что они все-таки поставят пьесу в следующем сезоне. А затем голос его упал (в точности в том месте, где ему, по предвидению Драматурга, и следовало упасть), и он спросил:

— Кстати, как тебе моя Магда? Не дурна, верно?

Драматург задрожал от ярости. И смог заставить себя пробормотать нечто нечленораздельное в знак согласия.

Перлман возбужденно заметил:

— Во всяком случае, для голливудской актрисы. Классический экземпляр, этакая тупенькая блондинка без всякого сценического опыта. Так что лично мне кажется, она проявила себя просто сверхзамечательно.

— Да. Замечательно.

Пауза. Сцена импровизированная, но Драматург предоставил инициативу Перлману. И тот, словно споря с ним, сказал:

— Этот спектакль может стать твоим шедевром, друг мой. Если мы, конечно, будем работать над ним вместе. — Снова пауза. Неловкое молчание. — Если Мэрилин… будет играть Магду. — Он произносил это имя, «Мэрилин», как-то особенно нежно, неуверенно. — Ты же сам видел, как она робеет. Боится игры «вживую», так она это называет. Боится, что вдруг забудет свои реплики. Будет выглядеть на сцене «незащищенной». Она — женщина крайностей, для нее все или жизнь, или смерть. Считает, что не имеет права на провал. Для нее провал равносилен смерти. И знаешь, я уважаю такой подход. Я бы и сам думал и действовал именно так, только так. Не будь во мне побольше здравого смысла. «Человек учится на своих ошибках, Мэрилин», — сказал я ей. А она тут и говорит: «Но люди только и ждут, чтобы я сделала ошибку. Только и ждут от меня провала, чтобы надо мной посмеяться».

Она так нервничала перед читкой, что то и дело вскакивала, извинялась и бежала в туалет. И я сказал ей: Мэрилин, дорогая, пожалуй, нам придется принести сюда горшок и подставить его под твой стульчик. И тут она засмеялась и немного успокоилась. Мы провели две репетиции. Две! Для нас это в порядке вещей, а ей все было мало. «Я могу сделать лучше, — твердила она. — Мой голос должен звучать громче». Что правда, то правда, голосок у нее слабоват. Даже в театре на сто пятьдесят мест в задних рядах слышно ее не будет. Но этот голос мы можем развить. Мы можем развить ее.

«Я беру это дело в свои руки, — сказал я ей. — Вы мне только подайте талант, за мной, что называется, не заржавеет. Просто талант — и буду Геркулесом. Редкий талант — и стану Иеговой». «Но ведь там будет драматург, драматург будет меня слушать», — не унималась она. «Кстати, это идея, Мэрилин, — сказал я ей. — В этом-то и заключается современная постановка — драматург работает вместе с тобой».

Только работая с нами, эта женщина сможет раскрыть в себе истинный талант. В твоей пьесе, в этой роли. Роль словно специально написана для нее. Она — «женщина из народа», как и Магда. Видишь ли, она больше, чем просто кинозвезда. Она прирожденная театральная актриса. Она не похожа ни на одного из тех актеров, с кем я работал, за исключением, пожалуй, Марлона Брандо. Вот поистине две родственные души. Наша Магда, как тебе это нравится, а? Прямое попадание, верно? Ну, что скажешь?

Драматург давно перестал его слушать. Он находился на третьем этаже, в своем кабинете, сидел и смотрел в окно на хмурое зимнее небо. Был будний день. День нерешительности и колебаний. Да, но ведь он уже принял решение, не так ли? Он не смеет, не имеет права причинить жене боль, унизить ее. У него семья. Он не может быть участником адюльтера. Даже ради собственного счастья. Даже ради ее счастья. Пять лет назад Драматург был одним из тех, кто спокойно, но твердо отказался давать показания перед Комитетом по расследованию антиамериканской деятельности, который выявлял коммунистов, симпатизирующих им, различного рода диссидентов. Он просто физически не мог донести на знакомых, которых втайне не одобрял, — людей бездумных, безрассудных, симпатизирующих даже Сталину, трубивших о скором наступлении кровавого апокалипсиса. Он не мог доносить на знакомых, которые, окажись на его месте, вполне могли (о, об этом даже думать не хотелось!) предать его. Ибо он был наделен бескомпромиссностью аскета, монаха, упрямца и мученика.

Перлман тоже проявил твердость в своих отношениях с КРАДом. Перлман тоже повел себя с достоинством. Тут ему следовало отдать должное.

Скажи, ты ее трахнул, а, Макс? Или только собираешься трахнуть? Где тут подтекст?

— И если мы поставим этот спектакль, Мэрилин станет настоящей сенсацией. Я сам, лично, готов работать с ней, хоть несколько месяцев кряду. Она уже делает замечательные успехи на занятиях по актерскому мастерству. А эта ее внешняя оболочка, эта раковина, в которую она прячется, — да у кого ее нет! — ее тоже можно разрушить. И мы увидим внутри кипящую лаву. И все в городе будут говорить, какой это риск для нашего театра, для репутации Перлмана, а Перлман возьмет да и покажет им всем!.. Мэрилин им всем покажет! Это будет сценический дебют века!

— Ход конем, — с иронией вставил Драматург.

— Именно! — громко и возбужденно подхватил Перлман. — И после этого она может вернуться в Голливуд. Они, конечно, подадут на нее в суд, Студия, я имею в виду. Она откажется обсуждать с ними что-либо, но я уже звонил туда, ее агенту. И он был со мной честен и достаточно доброжелателен. Обрисовал ситуацию. Оказывается, Мэрилин нарушила условия контракта и задолжала студии то ли четыре, то ли пять фильмов. Ну, я и говорю ему, ведь все это время не получала зарплаты и не имела никаких сбережений. Разве в таком случае она не свободна работать на меня? А он засмеялся и ответил: «Она свободна лишь в том случае, если может заплатить за эту свободу. Или, может, вы заплатите за нее?» Ну, тогда я и спрашиваю, о какой, собственно, сумме идет речь. О сотне тысяч? Двух сотнях? Тут он и говорит: «Скорее о миллионе чистоганом. Это Голливуд, а не какой-нибудь там ваш Великий белый путь.^[30] Сказал, как отрезал, поганец, да еще и ржет. А ведь совсем сопляк, моложе меня. Ну, я и повесил трубку.

И снова Драматург промолчал. И слегка передернулся от отвращения.

С того, самого первого вечера они с Блондинкой Актрисой встречались еще два раза. Говорили и не могли наговориться. Да, держались за руки. И Драматургу надо было бы сказать: Я люблю тебя, я тебя обожаю. Он должен был бы сказать: Но я не могу больше с тобой встречаться. Блондинка Актриса болтала без умолку, но рассказывала не о своем голливудском прошлом и не о своих финансовых трудностях в данный момент. Однако Драматург уже знал, где-то слышал или вычитал, что Студия подала в суд на Мэрилин Монро.

Какое отношение имеет этот персонаж к ней? Или к нам? Никакого.

Макс Перлман продолжал болтать еще минут десять. При этом настроение его резко менялось — от восторженно-экстатического до угрюмого и полного сомнений. Драматург представил, как его друг сидит, откинувшись на спинку старенького вращающегося кресла, потягивается всем телом и жирными мускулистыми руками почесывает свой волосатый живот — в том месте, где задрался свитер. А на стенах его тесного и вонючего офиса развешаны фотографии таких прославленных актеров, как Марлон Брандо, и Род Стайгер, и Джеральдин Пейдж, и Ким Стэнли, и Джулия Харрис, и Монтгомери Клифт, и Джеймс Дин, и Пол Ньюмен, и Шелли Уинтерс, и Вайвека Линдфорс, и Эли Уоллах. И все они, радостно улыбаясь, глазеют на Макса Перлмана. Настанет день — и рядом с ними появится прелестное личико Мэрилин Монро, самый ценный из трофеев Перлмана.

После паузы Перлман спросил:

— Может, ты собираешься передать эту пьесу в другой театр? Моя догадка верна?

И Драматург ответил:

— Нет, Макс. Не собираюсь. Я даже не считаю, что она закончена, что готова к постановке. Вот такие дела.

На что Перлман бурно воскликнул:

— Черт! Так давай закончим ее вместе. Давай поработаем над ней, ты да я, и подготовим к следующему сезону в лучшем виде. Ради нее.

Драматург ответил миролюбиво и тихо:

— Спокойной ночи, Макс.

И быстро повесил трубку. А потом снял ее и положил рядом с аппаратом.

Перлман из тех, кто вполне может перезвонить, и звонить будет до бесконечности.

17

Обман. Она тоже звонила ему. Трезвон телефона вонзался в самое сердце, как лезвие ножа.

Привет! Это я. Твоя Магда. Будто ей была необходимость представляться.

Однажды днем он схватил телефонную трубку, поднес к уху и услышал прелестный низкий и горловой, чуть бездыханный женский голос. Он пел:

Пока ты еще не в тоске,

Нет, нет, нет!

Пока ты еще не в тоске,

О, нет, нет!

Пока не пришло настроение цвета индиго.

Его жена Эстер как раз возвратилась к этому времени из Майами.

И смотрела прямо ему в лицо, прямо в его печальные виноватые глаза.

Драматург был мастером слова, но далеко не мастером поступков.

Вот пример неуклюжей импровизации: слова Блондинки Актрисы звучат в ушах, эхом отдаются в паху, в душе, он помнит запах ее духов, обещание в каждом слове и жесте, ее тайну. И все это находится в таком комическом противоречии с хмуро взирающей на него Эстер, с горой ее чемоданов в холле. И вообще холл в этом доме слишком узок и тесен, потому что Драматург загромоздил все уголки и стены сосновыми полками, на которых теснятся книги, целое море книг, даже ванная комната не является исключением. И вот Драматург нагибается поднять чемодан, и тут же умудряется опрокинуть стоящую рядом картонную сумку из универмага «Нейман-Маркус».

— О, ну до чего же ты неуклюжий! Ты только посмотри, что наделал!

Это верно! Он страшно неуклюж. Грациозным мужчиной его никак не назовешь. И романтичным — тоже. И настоящим любовником — тоже нет.

И он начал названивать ей. Дорогая, милая, любимая! Нет, еще не любимая! Нет, все равно любимая!..

Они все время держались за руки. На тайном свидании в джаз-клубе. Там, где никто их не узнавал. (На самом деле кто их только не узнал! Эта странная парочка так и бросалась в глаза — пожилой и очень худой мужчина в очках, похожий на журавля, и ослепительной красоты молоденькая женщина, с обожанием взирающая на него снизу вверх!) Несколько поцелуев. Но обмен настоящим, долгим и страстным поцелуем еще не состоялся. Не было поцелуя, который мог бы считаться прелюдией к сексу.

Пожалуйста, прошу тебя, пойми! Моя жизнь мне не принадлежит. У меня есть жена, есть дети, семья. Полюбив тебя, я сделаю им больно. А я просто не в силах причинять людям боль! Предпочитаю страдать сам.

А Блондинка Актриса улыбалась и вздыхала. И так прелестно сымпровизировала свою часть сцены. О Господи! Я все понимаю. Я об этом догадывалась.

Жена спросила весело:

— Ну что, скучал по мне?

— Конечно.

— Да. — Она расхохоталась. — Сразу видно.

Со дня той самой первой читки, доказавшей Драматургу полную несостоятельность и даже глупость труда всей его жизни, он никак не мог сосредоточиться на работе. Да он даже сидеть неподвижно был неспособен! По утрам отправлялся на прогулку на продуваемую всеми ветрами улицу, доходил до самого дальнего конца парка и шел обратно; холод немного помогал снять лихорадочное внутреннее напряжение, в котором он все время пребывал. Бродил по коридорам Музея естественной истории, где некогда, еще мальчиком, еще «Исааком», часами мечтал, целиком погружаясь мыслями в суровую безликость прошлого. Как все же странно, что этот мир расчищает нам путь, затем дает нам рождение, какой-то совсем краткий миг балует и нежит нас, а затем отбрасывает, как ненужную кожу при линьке. Раз! — и нет тебя. И он вдруг с яростью подумал: Обязательно запомню этот мой проход по коридорам. Сделаю все, чтобы его запомнить. Чтобы его стоило запомнить.

Со свойственной ему проницательностью Драматург догадывался, что Блондинка Актриса заново переживает роль, которую некогда уже играла, причем, возможно, даже не однажды. И за которую была вознаграждена: так и осталась девушкой-ребенком, а он рядом с ней выглядел скучным пожилым ментором. Но чего ему хотелось? Быть ментором-отцом этой женщины или ее любовником?.. Наверное, для Блондинки Актрисы это одно и то же. Но самого Драматурга не слишком пленяла перспектива объединить эти две роли в одну. Она может любить только того мужчину, который, по ее понятиям, превосходит ее во всех отношениях. Являюсь ли я таким мужчиной?

Он знал обо всех своих провалах и недостатках. Из всех своих критиков Драматург был самым суровым. Он знал, как нелегко дается ему композиция; знал, что ему недостает дара поэтичности — то есть именно того, самого главного, что придает пьесе живость, магию, волшебную притягательную силу. Недостает чеховского таланта улавливать момент, когда из пустоты, заурядности вдруг проблескивает яркая вспышка, как гром среди ясного неба. Неожиданного смешка, храпа какого-нибудь старика, запаха смерти, исходящего от рук Соленого. Звона струны, жалобно замирающего вдали.

Он никогда бы не смог создать чеховскую Наташу. Он не понимал: даже того, что его «девушка из народа» была слишком хорошей, а потому образ ее вышел неубедительным. А Блондинка Актриса уловила это чисто инстинктивно. В его искусно сработанных пьесах недоставало чеховских озарений, ибо воображение у Драматурга было слишком буквоедским, подчас даже неуклюжим. Да, он признавал эту неуклюжесть, что было проявлением честности с его стороны. Драматург не мог пожертвовать честностью даже ради искусства! Однако несмотря на все это, он был вознагражден за свои труды. Получил Пулицеровскую премию (что привело к несколько неожиданному результату — жена вдруг стала им гордиться и одновременно презирать); получил и другие призы, получил почетное звание лучшего современного американского драматурга. Ибо пьесы его, как и пьесы Чехова, трогали сердца. Как, впрочем, и произведения Ибсена, О'Нила, Уильямса. И трогали его пьесы американские сердца, видимо, в силу своей особой простоты и безыскусности. В хорошем настроении он убеждал себя, что является честным ремесленником, строящим добротные, крепкие, не боящиеся штормов и бурь суда. Более легкие, изящные суденышки, творения поэтичных драматургов, плавали быстро, так и порхали по волнам, но в гавань он приходил одновременно с ними.

Он верил в это. Ему хотелось верить!

Твоя чудесная работа. Твоя замечательная работа. Я просто восхищаюсь тобой!

Красивая молодая женщина говорила ему все эти вещи. Говорила вполне искренне. С таким видом, точно это очевидно и не подлежит ни малейшему сомнению. Она даже побывала в книжном магазине Стрэнда, где купила старые его пьесы, которые не успела прочесть в прежней своей жизни.

Жила она сейчас в Виллидж. Снимала квартиру на 11-й Восточной улице, которая принадлежала какому-то театральному другу Макса Перлмана. Она никогда не рассказывала ему о своей «прежней жизни». Драматурга так и подмывало спросить ее: «Ты очень страдала, когда твой брак рухнул? Когда ты потеряла любовь?» Или же любовь потерять невозможно, она всегда остается в сердце, только немного блекнет, теряется вдали, словно подернутая туманной дымкой?..

Я чту брак. Брачные узы, связывающие мужчину и женщину. Верю в то, что брак должен быть священен. И сам никогда и ни за что не посмею разрушить эти узы.

Она слушала все это и смотрела на него любящими улыбающимися глазами.

Вообще она очень трогала его, как может растрогать потерявшийся ребенок. Или ребенок, от которого отказались. Дитя — и в таком роскошном, соблазнительном теле! Ее тело! Знакомясь с Нормой Джин (именно так Драматург называл ее про себя, редко вслух, понимая, что не вполне заслуживает этой привилегии), вы первым делом видели в ней женщину, ее тело. Именно оно было объектом внимания и восхищения. И этим отчасти объяснялось ее желание коснуться Драматурга, дотронуться до него, войти с ним в физический контакт, чтобы лучше понять друг друга. Других мужчин привлекала в ней сексуальность, потому что они видели только ее тело. Он же, Драматург, создание более высокого порядка, видел и другие ее качества, и обмануться просто не мог.

Она что, серьезно? И Драматург тихо засмеялся, не отрывая от нее глаз.

— Ты красивая женщина и должна это знать. Но это нельзя записать в дебет.

— Куда?

— В дебет. Ну, это означает недостаток, потерю.

Блондинка Актриса сжала его руку.

— Эй! Тебе вовсе не обязательно льстить мне!

— Разве это лесть — со всей искренностью и прямотой заявлять красивой женщине, что она красива? Не имеет никаких физических недостатков или увечий? — Драматург рассмеялся. Его так и подмывало крепко сжать ее руку в запястье, сдавить в своей, почти до боли, так, чтобы она немного поморщилась и как бы признала тем самым его правоту. Не может такого быть, чтобы она не ждала от него мужских поступков и жестов! Даже ребячась и шутя, вот как сейчас, она его соблазняла. Пыталась пробудить в нем сексуальное влечение.

Но может быть, все это не более, чем плод его воображения? Ее замысел, ее интрига, ее стремление пробудить в нем настоящую любовь? Чтобы он бросил жену и любил только ее? Чтобы он женился на ней…

Разве сама Блондинка Актриса не говорила, что живет исключительно ради работы? А на самом деле она жила для любви. И в данный момент не работала. И в данный момент ничуть не влюблена. (Потупила глазки, веки трепещут. О, нет, она явно хочет, чтобы ее любили!) И с какой подкупающей искренностью сказала она Драматургу:

— Ведь единственный и истинный смысл жизни заключается в ч-чем-то большем, чем ты сам? Чем то, что творится у тебя в голове? В твоем скелете? В истории всей твоей жизни? Ну, это как при работе. Ведь, работая, ты забываешь о какой-то части себя, верно? И в любви ты тоже забываешь о себе, как бы приподнимаешься над собой, на более высокий уровень. И получается, что ты — это не только ты. — Она произнесла эту тираду без запинок и столь страстно, что Драматургу показалось: она выучила слова наизусть.

Наивность, идеализм — неужели она скопировала все это у одной из молодых чеховских героинь, наделенных ярким интеллектом и в то же время безнадежно обреченных? Нина из «Чайки» или Ирина из «Трех сестер»? Или же цитировала из более близкого и доступного источника, из какого-нибудь диалога, написанного самим Драматургом много лет назад? Однако сомневаться в ее искренности оснований не было. Они сидели рядом в тесном и полутемном кабинете, в зале джаз — клуба, что на Шестой авеню, в Вест-Виллидж, держались за руки, и Драматург был немного пьян, а Блондинка Актриса выпила целых два бокала красного вина. И это она, которая так редко пила, и в глазах ее стояли слезы, похоже, она предчувствовала наступление некоего кризиса — в связи с тем, что жена драматурга должна была приехать завтра утром.

— И если ты женщина и любишь мужчину, то хочешь иметь от этого мужчины ребенка. А иметь ребенка, это значит… Ох, впрочем, ты сам отец, и не мне тебе говорить, что это значит иметь ребенка! Это значит — не только ты.

— Нет. Но ведь ребенок, он действительно не ты.

Блондинка Актриса вдруг невероятно смутилась. И выглядела такой обиженной, чуть ли не оскорбленной в лучших своих чувствах, что Драматург обнял ее за плечи и подержал немного. И они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, это уже не походило на обычную встречу в ресторане, где их разделял стол. Драматургу совершенно не хотелось выпускать Блондинку Актрису из своих объятий. Так бы и сидел до бесконечности, а она опустила бы свою белокурую головку ему на плечо или зарылась бы теплым заплаканным лицом ему в грудь, и он бы утешал ее, и гладил по волосам, и обещал защиту и успокоение. Он был готов защитить ее от ее собственных заблуждений. Ибо что есть заблуждение, как не прелюдия к разочарованию и боли? А боль — прелюдия к ярости?..

Он, будучи отцом, знал, что ребенок может войти в твою жизнь и расколоть ее надвое и тебе уже никогда не испытать ощущения цельности. Он, будучи мужчиной, знал, что ребенок может вторгнуться в самый счастливый брак и непоправимо изменить, если не полностью разрушить и его, и любовь между мужчиной и женщиной. Он, прожив в браке не одно десятилетие, уже понял, что в отцовстве нет никакой романтики. Да и в материнстве, пожалуй, тоже. Это есть лишь продолжение твоей жизни. Будучи родителем, ты все равно остаешься собой, лишь добавляется еще одна, часто тяжелая, просто непосильная ноша. Ему хотелось целовать трепещущие веки этой прелестной молодой женщины, кажущейся такой волшебно притягательной, подвижной и изменчивой, словно ртуть. Хотелось сказать: «Да, конечно, я люблю тебя. Мою Магду. Мою Норму Джин. Разве может мужчина не любить тебя? Но я не могу, не имею права…»

Яне могу дать тебе того, что тебе действительно нужно. Я не тот мужчина, какой тебе нужен. Я человек с изъянами и пороками, я не совершенен. Я мужчина, которого не могло изменить в лучшую сторону даже отцовство; я мужчина, который боится обидеть, унизить, просто рассердить свою жену. Я не избавитель, не предел твоих мечтаний, я не принц.

Блондинка Актриса возразила:

— Когда я была младенцем, мы с мамой были как бы одним целым. А когда стала маленькой девочкой… знаешь, нам порой даже не надо было говорить. Мы молча обменивались мыслями, она посылала мне свои, и я все улавливала и понимала, почти все. И поэтому никогда не была одинока. Вот какого рода любовь может существовать между матерью и ребенком. Она заставляет тебя выйти за пределы своего «я», но при этом она вполне реальна. Я знаю, что буду хорошей м-матерью, потому что… Только не смейся надо мной, ладно? Когда я вижу, как везут в коляске ребеночка, мне изо всех сил приходится сдерживаться, чтобы не броситься к нему и не начать целовать! О Господи! И еще я всегда спрашивала: «Нельзя ли подержать вашего малютку? О, какое прелестное дитя!» И начинала плакать от умиления, просто не могла сдержаться. Нет, ты все-таки надо мной смеешься! Но я всегда была такой. Всегда обожала детей. И когда была сама ребенком, ну, еще в сиротском приюте, просто обожала нянчить маленьких. Напевать им песенку, укачивать, и все такое. Пока не заснут. Была одна девочка, совсем еще малютка, мать ее не любила, так вот, я почти все время возилась с этой девочкой, катала ее в коляске по парку, это было позже, когда мне исполнилось шестнадцать. А потом я сшила для этой малютки маленького плюшевого тигренка, а материал раздобыла в лавке, где продаются лоскуты по десять центов. Я так любила эту девчушку! Но почему-то хочу родить не девочку, а маленького мальчика. Как ты думаешь, почему?

Драматург и сам недоумевал — почему.

— Потому, что он будет похож на своего отца, вот почему! А его отец… о, это будет человек, которого я просто обожаю. Замечательный, умный, талантливый мужчина! Я ведь не стану влюбляться в кого попало, верно? — Блондинка Актриса тихонько усмехнулась. — Большинство мужчин, они мне просто не нравятся. И ты бы не понравился, милый, если б был женщиной.

Тут они рассмеялись уже оба. Драматургу было почти больно — так он хотел эту женщину. И вдруг он услышал собственный голос:

— Ты будешь просто чудесной матерью, дорогая. Ты — прирожденная мать.

Почему, зачем он говорит все это! Снова импровизированная сцена, и машина вышла из-под контроля, он потерял управление, и некому схватиться и вывернуть руль.

Вождение в пьяном виде…

Блондинка Актриса поцеловала его в губы — легонько, но невероятно сексуально. Волна бешеного, неукротимого, почти болезненного желания так и прокатилась по всему его телу.

И он снова услышал свой голос, тихий и нежный:

— Спасибо тебе. Моя милая, моя дорогая!

18

Муж-изменник. Ему не хотелось «использовать» Блондинку Актрису. Ведь она — как ребенок, такая доверчивая. Ему хотелось предупредить ее: Остерегайся нас! Не смей в меня влюбляться'!

Под «нами» подразумевались и сам он, и Макс Перлман. И вообще все нью-йоркское театральное сообщество. Блондинка Актриса приехала сюда, как паломник к святыням, с намерением целиком посвятить себя искусству.

Принести себя в жертву искусству.

Драматургу оставалось только надеяться, что она явилась сюда не с целью принести себя в жертву ему.

Проблема состояла в том, что он вовсе не перестал любить свою жену. Он не принадлежал к числу мужчин, легкомысленно относившихся к браку. А таковые составляли большинство его здешних знакомых и приятелей. И среди них были даже мужчины его поколения, из благополучных и крепких, ориентированных на семейные ценности еврейских семей, подобных его собственной. Ему были омерзительны бездумные и неразборчивые интрижки и похождения сатира Перлмана; ему было противно, что Перлмана так легко прощают женщины, с которыми он поступал столь скверным образом. Как ни странно, но Макс входил в число любимчиков даже его собственной, привлекательной, но уже далеко не молодой жены.

Драматург еще ни разу не изменял своей Эстер.

Даже после быстрого восхождения к успеху и славе в 1948-м. Когда, к своему изумлению, недоумению и растерянности, он вдруг обнаружил, что женщины начали проявлять к нему весьма активный интерес. Особенно интеллектуалки, социалистки с Манхэтгена, разведенки, даже жены некоторых из его театральных друзей. В университетах, куда его приглашали читать лекции, в провинциальных театрах, где ставились и шли его пьесы, всегда находились такие женщины — умные, живые, привлекательные, культурные, еврейки и нееврейки, ученые дамы, просто образованные женщины, жены процветающих бизнесменов, многие из них пожилые, у которых от умиления при виде гения всегда увлажнялись глаза. Возможно, и его тоже тянуло к этим женщинам — просто от скуки и чувства одиночества, но он ни разу не изменил Эстер. В нем всегда было живо несколько мрачноватое осознание чувства долга. И раз он никогда еще не изменял жене, это должно что-нибудь для нее да значить?..

Моя драгоценная верность! Что за лицемерие!..

Итак, он не перестал любить Эстер и, несмотря на ее гнев и раздражение, верил, что и она по-прежнему любит его. Однако оба они уже давно не испытывали физического тяготения друг к другу. Даже просто интереса не испытывали! Вот уже несколько лет. Драматург жил, целиком погруженный в свои мысли, и окружающие часто казались ему какими-то нереальными существами. И чем более близким был этот человек, тем нереальнее казался. Жена, дети… Теперь уже взрослые дети. Взрослые и успевшие отдалиться от него дети. И жена, на которую он — и это в буквальном смысле слова! — иногда, даже разговаривая с ней, просто не смотрел. («Скучал по мне?» «Конечно». «Да. Сразу видно».)

Вся жизнь Драматурга и весь ее смысл состояли только из слов. Тщательно и болезненно подбираемых слов. А когда он не печатал эти слова быстро порхающими по клавиатуре портативной машинки «Оливетти» двумя пальцами, то жизнь его состояла из встреч с продюсерами, режиссерами и актерами, из читок пьес, прослушиваний, репетиций и прогонов (кульминацией всего этого являлись генеральные репетиции). Жизнь состояла также из предварительных рецензий, премьер и рецензий на эти премьеры — хорошие рецензии и не очень, хорошие сборы и не очень, награды и разочарования; и диаграмма всего этого представляла бы непрерывную кривую, напоминающую спуск горнолыжника по незнакомой трассе, — изгибы, петляния, скалы, вырастающие из-под снега.

И чтобы вынести, справиться, надо было родиться для этой сумасшедшей жизни. И еще получать от нее удовольствие, сколь бы изматывающей она ни была. Но если ты не рожден для подобной бешеной жизни, если испытываешь от нее лишь изнурение, усталость и пустоту, то постепенно ее смысл исчезает, и ты не чувствуешь уже ничего.

Драматургу никогда не хотелось жениться на актрисе, писательнице или женщине с творческими амбициями. А потому он женился на красивой энергичной и добродушной молодой женщине равного себе происхождения, окончившей Колумбийский педагогический колледж. Когда они поженились, Эстер преподавала математику в средней школе, но делала это без особого энтузиазма; ей не терпелось выйти замуж и завести детей. Все это было еще в начале тридцатых, давным-давно. Теперь же Драматург стал знаменит, а Эстер превратилась в супругу знаменитости, из разряда тех, про которых сторонние наблюдатели говорят: Но почему? Что он в ней нашел? Хоть убейте, не понимаю! На разных светских сборищах и вечеринках Драматург с женой появлялись хоть и вместе, но держались отдельно, не слишком охотно вступали в разговор, лишь изредка поглядывали друг на друга и улыбались. И будь они незнакомы, ни один из общих друзей никогда бы не представил их друг другу.

И никакой трагедии из этого никто не делал! То была, как казалось Драматургу, обычная, нормальная жизнь. Ведь жизнь — это вам не драма на сцене.

Драматургу даже задумываться не хотелось о том, сколько воды утекло с тех пор, как они с Эстер последний раз занимались любовью. Или по крайней мере страстно целовались. Там, где улетучился Эрос, поцелуй приобретает совсем иную окраску, становится неким добавочным жестом приветствия: прикосновение немых, плотно сжатых губ. Зачем, почему? Драматург знал — стоит ему обнять Эстер, и она окаменеет в его объятиях и с иронией спросит: «Это еще зачем? Почему именно сейчас?»

И вряд ли ее муж посмеет ответить на это: Да потому, что я влюбляюсь в другую женщину. Помоги же мне!

И все же он верил, что любовь их не прекратилась, лишь потускнела немного. Как потускнела от облачка пыли обложка самой первой книги Драматурга. То была изящная небольшая повесть, опубликованная им в возрасте двадцати четырех лет, получившая самые хвалебные отзывы и разошедшаяся тиражом 640 экземпляров. В памяти его сохранился первоначальный цвет этой обложки — какой-то совершенно изумительный, кобальтово-синий, а буквы были набраны канареечно-желтым. И всякий раз, когда она случайно попадалась ему на глаза, он с удивлением отмечал, что обложка выцвела от солнца и стала почти что белой, а некогда ярко — желтую надпись было практически невозможно различить.

В памяти сохранилась прежняя обложка книги, а книга эта находилась всего лишь в нескольких футах от письменного стола Драматурга. И обе, по его твердому убеждению, были реальными. Вот только существовали они в разных временных измерениях.

И Драматург робко заметил женщине, с которой жил в красивом кирпичном доме на 72-й Западной, среди полок, заставленных книгами:

— Мы с тобой почему-то стали мало разговаривать, дорогая. Я надеялся, что это…

— А когда это мы с тобой много разговаривали? Говорил в основном только ты.

Нечестно с ее стороны. И более того, неправда. Но Драматург оставил это высказывание жены без комментариев.

В другой раз он заметил:

— Ну, и как тебе показался Санкт-Петербург?

Эстер уставилась на него с таким изумленным видом, как будто он говорил шифром.

Сценический язык зашифрован. Истинное значение и смысл слов лежат не на поверхности, а в подтексте. А в жизни?..

Драматург, изнемогая от чувства вины, позвонил Блондинке Актрисе — отменить назначенное на сегодня свидание. То должен был быть его первый визит в квартирку, снимаемую в Виллидж.

Ему вспомнились вызывающие, чувственные сцены из «Ниагары», практически мягкое порно. Белокурая женщина лежит, широко раскинув ноги, через тонкую, натянутую до груди простыню просвечивает V-образная промежность. Как только удалось создателям этого фильма обойти цензуру? Драматург смотрел «Ниагару» один, в кинотеатре на Таймс-сквер. Просто для того, чтобы удовлетворить свое любопытство.

Он не видел ни «Джентльмены предпочитают блондинок», ни «Зуда седьмого года». Ему не хотелось видеть Мэрилин Монро в комических ролях. Особенно после «Ниагары».

И он в очень осторожных выражениях объяснил Блондинке Актрисе, что какое-то время им лучше не видеться. Возможно, неделю или две. Что он очень просит понять его и простить.

Хрипловато-веселым голоском Магды Блондинка Актриса ответила, что да, конечно, она все понимает.

Соната призраков. Драматург с женой Эстер посетили премьеру спектакля «Соната призраков» по пьесе Стриндберга, в драматическом театре на Бликер-стрит. Среди зрителей было полно друзей, знакомых, различных театральных деятелей, с которыми работал Драматург; режиссер, поставивший спектакль, был старинным его приятелем. Театр был маленький — всего на двести мест. Незадолго до того, как в зале стали гаснуть огни, среди публики послышались легкий ропот и перешептывания. Драматург обернулся и увидел Блондинку Актрису — она шла по центральному проходу. Сперва ему показалось, что она одна, наверное, потому, что эта женщина всегда казалась ему такой одинокой. И в памяти его она навеки так и осталась одинокой. Всегда одна, всегда излучает такое странное сияние, на губах — промельк милой задумчивой улыбки, полуопущенные веки трепещут, и вообще весь вид словно говорит о том, что она оказалась здесь совершенно случайно. Но затем он увидел, что она пришла в театр с Максом Перлманом, его женой и их другом, Марлоном Брандо. Брандо выполнял роль кавалера Блондинки Актрисы, весело говорил ей что-то и смеялся вместе с ней, пока все они рассаживались во втором ряду.

Что за видение — Мэрилин Монро и Марлон Брандо! Оба были одеты весьма экстравагантно. Брандо явился небритым, из — за ушей выбивались космы волос; на нем были потрепанная кожаная куртка и брюки цвета хаки. Блондинка Актриса зябко куталась в просторное черное шерстяное пальто, приобретенное в магазине армейского и флотского обмундирования на Бродвее. Голова не покрыта; платиновые волосы, потемневшие у корней, отливают в темноте нежным серебристым сиянием.

Драматург, рост которого составлял шесть футов два дюйма, весь так и сжался, и сполз по сиденью в надежде остаться незамеченным. Жена подтолкнула его в бок и сказала:

— Это же Мэрилин Монро? Ты меня познакомишь?

Посланец из прошлого

Близнецы сказали, что им очень не хватает их Нормы. И ребенка тоже.

В ванне на ножках-лапах, со сверкающими медными кранами, Темный Принц, голый. Она щедро сыпала в дымящуюся паром воду душистые ароматические соли, как будто готовила ванну для божества. Ублажала Темного Принца. Оказывала честь Темному Принцу. Я люблю одного мужчину, неожиданно призналась она ему. Никогда в жизни не была еще так безумно влюблена в мужчину! Я так люблю его, что порой хочется умереть! Нет, я хочу жить! Темный Принц целомудренно поцеловал ее в лоб. Не как любовник. Ибо Темный Принц просто не мог любить ее. Он любил слишком много женщин и уже устал от любви женщин, его просто тошнило от этой любви, даже от прикосновения женщины становилось дурно. И после этого поцелуя она поверила, что тем самым Темный Принц как бы благословляет ее. Просто жить, говорила она, и знать, что он тоже жив. Знать, что настанет день и мы сможем полюбить друг друга по-настоящему и стать мужем и женой. Темный Принц презирал всех женщин, но ее почему-то называл Ангелом. Он с самого начала стал называть ее Ангелом. И потом тоже не называл никак иначе, кроме как Ангелом.

А сейчас он торопливо говорил ей что-то, и его прекрасные и жестокие глаза были совсем близко. Ангел, только не надо говорить мне, что ты веришь в любовь! Как и в жизнь после смерти\.. И она тут же смутилась и ответила быстро: А тебе известно, что евреи в отличие от христиан тоже не верят в загробную жизнь? Лично я узнала это только сегодня. И Темный Принц спросил: Ведь твой любовник, кажется; еврей, да? И она поспешила ответить: Но мы не любовники. Просто любим друг друга, на расстоянии. Темный Принц расхохотался и заметил: Старайся сохранять эту дистанцию, Ангел. И тогда сохранишь любовь. Она сказала: Я хочу стать великой актрисой, ради него. Чтобы он мог мной гордиться. Темный Принц нетвердо стоял на ногах. Теребил край насквозь пропотевшей рубашки. Он уже снял потрепанную кожаную куртку и швырнул ее на ковер в гостиной в снимаемой ею квартире на 11-й Восточной улице. Вполне возможно, Темный Принц не вполне понимал, где он находится. Он был одним из тех, кто умел превращать окружающих в своих служанок и лакеев. Темный Принц долго возился с ремнем на брюках, затем принялся за ширинку, которая и без того уже была наполовину расстегнутой. Мне нужно принять ванну, безапелляционно заявил он, нужно очиститься.

То была довольно неожиданная просьба, выраженная в самой невежливой, даже грубой форме, но ей было не привыкать к неожиданным и грубым просьбам и требованиям мужчин.

И она проводила этого мужчину в ванную, расположенную в дальней части квартиры, и пустила воду из сверкающих медью кранов, и щедро насыпала ароматических солей в горячую воду, от которой валил пар, словом, сделала все, чтоб ублажить и приветить Темного Принца, оказать ему честь. Темный Принц был посланцем из прошлого, и она очень боялась послания, которое он мог принести ей. Ведь познакомились они еще в ту пору, когда она была Нормой и жила с Близнецами, еще до «Ниагары» и до того, как она стала «Мэрилин Монро». И об этом этапе жизни ей не очень-то хотелось вспоминать и думать. Впрочем, возможно, она и не думала о нем, весело болтая с Темным Принцем, как обычно делают женщины, стараясь создать свою «киномузыку» и заглушить пугающую тишину.

Обернувшись, она испытала нечто вроде шока. Увидела, что Темный Принц уже успел раздеться и стоит перед ней совершенно голый. В одних носках. Он даже запыхался, таких усилий стоил ему процесс раздевания. Он много пил, много курил — тонкие пергаментного цвета сигаретки, испускающие ядовито-сладковатый дым. Он и ей предложил такую сигаретку, но она отказалась. И вот теперь стоял, раскрасневшийся и запыхавшийся, и глаза его были словно затуманены. Брюки, грязные трусы, пропотевшая рубашка — все это кучей валялось на полу, и он отшвырнул ее ногой.

И она вдруг испугалась, но продолжала улыбаться. Тело Темного Принца оказалось таким… абсолютным! То было тело, которое лишь частично и дразняще, соблазнительными урывками, показывали в восьми замечательных фильмах, в которых успел сняться Темный Принц и стать благодаря им самым знаменитым и почитаемым киноактером своей эпохи. Изумительное скульптурное тело мужчины с прекрасно развитыми грудными мышцами и сосками, напоминавшими миниатюрные виноградины; вьющаяся по кругу нежная поросль темных волосков на груди; более густая поросль у паха. Темному Принцу было тридцать два года, и он находился на пике своей мужской красоты: незаметно пролетят несколько лет, и кожа его потеряет упругость и блеск, тело станет дряблым. Еще лет через десять он непременно располнеет, у него появятся животик, толстые щеки и двойной подбородок; а через двадцать лет он разжиреет сверх всякой меры. Со временем Темный Принц станет тучным, страдающим ожирением мужчиной, напоминающим огромный и круглый, как шар, манекен, которого надули велосипедным насосом, как бы в насмешку, в пику его прежней молодости и красоте. Глядя на него, она подумала: О, если б я могла полюбить его! Если б он влюбился в меня. Мы ведь вольны любить друг друга и спасти друг друга. Огромный распухший пенис Темного Принца болтался у него между ног среди темных лобковых волос, пребывал он в полуэрекции и слегка подрагивал. На кончике поблескивала жемчужно-мутноватая капля.

Она шагнула вперед, споткнулась, ухватилась за вешалку для полотенец. Из кранов хлестала вода, наполняла ванну, от нее валил пар, пахнущий ароматическими солями. Она все еще улыбалась, но в сердце поселилась паника. Ибо вся эта сцена развивалась по уже известному сценарию. Он захочет, чтобы я ему это поцеловала. Все они этого хотят. Возьмет меня за шею, пригнет голову. Но где же мама?.. Ах, ну да, в соседней комнате. В постели. Спит и тихонько постанывает во сне. И Норма Джин осталась наедине с этим голым, пьяным, покачивающимся из стороны в сторону мужчиной. Мужчиной с огромным пенисом в состоянии эрекции, добродушно сощуренными глазками и вполне пригодным для «целования» ртом, как любила выражаться Глэдис. Как только своего добьется, так сразу принц!..

Но вместо всего этого Темный Принц прошмыгнул мимо Нормы Джин к ванне, плюхнулся голой задницей прямо на ее фаянсовое дно. И сидел, вдыхая насыщенные ароматическими солями пары, беспомощный и капризный, как малый ребенок. Ты мне не поможешь, Ангел? Эти гребаные…

Он имел в виду носки. Забыл их снять, а теперь никак не мог нагнуться и стянуть сам.

(Снайпер регистрировал и такие прискорбные эпизоды. Снайпер никогда не сопровождал свои подробнейшие отчеты какими-либо комментариями морального толка, ибо то не входило в его задачу. В сферу деятельности Агентства. В такие вопросы, как расследование подрывной деятельности и угрозы национальной безопасности Соединенных Штатов. Да и потом невинным гражданам нечего скрывать. Наступит время, и ни на ком не будет вины. Ибо все граждане превратятся в информаторов, и потребность в специалистах, подобных Снайперу, отпадет сама по себе.)

Она была его Магдой, только его! Она звонила по телефону своему возлюбленному. Она рыдала в телефонную трубку: Люблю тебя! Пожалуйста, приезжай сейчас же! Сегодня же! Евреи — древний народ, кочевой, народ, избранный и благословленный Богом. Их история — это история людей-богов: Адам, Ной, Авраам, Бог — Отец всех и вся. Родословная настоящих мужчин. Мужчин, которые понимали слабость женщин, и прощали им. Я прощаю тебя! За то, что ты трус. За то, что не осмеливаешься любить меня, как люблю тебя я.

О, да, она видела Драматурга в театре на Бликер-стрит. Еще бы она не видела! Вообще-то она заранее знала, что он будет там. Для женщины, лишь недавно поселившейся в этом городе, она знала на удивление много; обзавелась множеством друзей и знакомых, которые рассказывали ей все; знала, что еще очень и очень многие люди, и мужчины, и женщины, мечтают познакомиться и подружиться с ней. Они, люди с безупречной репутацией, почитали за честь показаться на публике рядом с «Мэрилин Монро», сфотографироваться с ней.

Да, я видела тебя. И заметила, как ты отвернулся и отверг свою Магду.

Сидел, скорчившись в кресле рядом с женой в душном зале маленького театрика на Бликер-стрит. А эта женщина, его жена!..

Я — «Мисс Золотые Мечты». Именно такую женщину, как я, заслуживает мужчина.

Да никогда она не звонила своему любовнику! Никогда не восхищалась Драматургом больше, чем другими мужчинами. Он был ее Авраамом: он должен был привести ее в Землю Обетованную. Она была крещена в христианской церкви, но она откажется от этой церкви и перейдет в иудаизм. Ведь в душе своей я еврейка. Бродяжка в вечных поисках родной земли. Он увидит, он поймет, насколько серьезно относится она к своей профессии. Ибо актерское мастерство — это одновременно и ремесло, и искусство, и она твердо намерена освоить и то и другое. Она умная молодая женщина, достойная и гордая, наделенная недюжинным здравым смыслом. Мужчина, подобный Драматургу, просто не полюбил бы другую. Мужчина, подобный Драматургу, просто бежал бы прочь от другой. Посмотрите, как рассудительна его Магда: ей не присущи ни горечь, ни женская истерия.

Пока Темный Принц купался в фаянсовой ванне на львиных лапах и с блестящими медными кранами, она переоделась в домашний стеганый халатик и, свернувшись калачиком на диване, начала переписывать в дневник стихи из «Песни песней Соломона». В букинистическом магазине Стрэнда она недавно приобрела «Еврейскую Библию»^[31] и с удивлением и одновременно облегчением обнаружила, что это — почти то же самое, что и Ветхий Завет, только под другим названием.

* * *

— Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные.

Голос возлюбленного моего! Вот, он идет, скачет по юрам, прыгает по холмам.

Вот и зима уже прошла; дождь миновал, перестал.

Цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей.

Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!

Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне.

Ей надо хоть немного поспать. Голова просто раскалывается! А впереди предстоит еще столько усилий!

Да, она вернется в Голливуд; подпишет контракт на новый фильм. Избежать этого невозможно, ей нужны деньги, на развод Драматурга с женой, на их совместную жизнь, на все это ей просто позарез нужны деньги, а деньги может раздобыть только Мэрилин Монро. Она вернется в Город из Песка и снова станет там Мэрилин. Заранее знала, чем все это кончится. Даже не осознавая того, уже знала.

Однако она вернется, зная и понимая в актерском мастерстве гораздо больше, чем прежде. Месяцы учебы под руководством Макса Перлмана не прошли даром. На протяжении нескольких месяцев она смиренно и старательно, как умненький ребенок, осваивающий чтение, письмо и речь, впитывала азы этой науки.

Вы обещаете стать великой актрисой, говорил он ей. И если говорил при этом неправду, она сделает это правдой! Темный Принц был величайшим американским актером своего времени, как Лоренс Оливье был величайшим английским актером своего времени. Казалось, собственный дар очень мало значит для Темного Принца, бурный успех вызывал у него презрительную усмешку, не более. Я никогда не буду так себя вести. Раз знаешь, что тебе выпало благословение Господне, надо радоваться и благодарить.

Должно быть, она незаметно задремала, а потом вдруг проснулась, резко, сразу. И ее буквально затошнило от страха и дурных предчувствий. 3.40 утра. Что-то не так, что-то случилось. Темный Принц! Он вот уже несколько часов не выходит из ванной!

Он лежал в остывшей воде, в фаянсовой ванне на львиных лапах, упираясь затылком в ее закругленный край. Рот Темного Принца был полуоткрыт, по подбородку тянулась струйка слюны, глаза полузакрыты, и видно лишь серое мутноватое глазное яблоко. Волосы мокрые и липнут к черепу. Тело, казавшееся столь великолепным, скульптурным, как-то странно согнуто и обмякло, плечи приподняты, грудь точно вдавлена внутрь, у талии валики жира, пенис съежился и превратился в жалкий огрызок плоти, вяло покачивается в пенистой воде. О, да его вырвало в воду! И вокруг плавают отвратительные ошметки рвоты. Но он дышит! Значит, он жив. Это самое главное.

Кое-как ей удалось разбудить его. Он отбивался, отталкивал ее руки, осыпал проклятиями. Затем с трудом поднялся на ноги, расплескивая воду на кафельный пол, и снова чертыхнулся, поскользнулся, потерял равновесие и едва не рухнул обратно в воду, к счастью, она успела подхватить его, а то мог и голову разбить о край ванны. Она держала его, обхватив обеими руками. И вся дрожала от напряжения — Темный Принц был мужчина тяжелый, не слишком высокий, но крепко сбитый и мускулистый. Она умоляла его проснуться окончательно, быть осторожнее, в ответ на что он обозвал ее блядью (впрочем, наверное, в тот миг он просто не узнал ее, а потому оскорбление как бы не считалось). Однако при этом он крепко держался за нее, и вот через несколько минут ей все же удалось вытащить его из ванны. Он тут же плюхнулся на край и сидел с крепко закрытыми глазами, раскачиваясь из стороны в сторону и неразборчиво бормоча что — то. И тогда она намочила полотенце в холодной воде и бережно протерла ему лицо, и, как могла, оттерла рвоту с его тела. И все это время опасалась, что сейчас он начнет блевать снова, что он вдруг потеряет сознание и рухнет на пол, потому что дышал он как-то странно, неровно и со всхлипом. И еще казалось, не понимал, где находится. Однако после нескольких обтираний влажным полотенцем он понемногу пришел в себя и поднялся на ноги, и тогда она укутала его в большое махровое полотенце и, обняв за талию, повела в спальню. И с его бледных босых волосатых ног капала вода, и ей вдруг стало смешно, и она позволила себе тихонько засмеяться, чтобы подбодрить его, показать, что все в порядке, что она сумеет о нем позаботиться. Но тут снова споткнулась, и он чертыхнулся, и обозвал ее неприличным словом и еще — коровой и глупой шлюхой. А потом всей своей тяжестью рухнул на кровать, так что пружины жалобно взвизгнули, и она испугалась, что он сейчас сломает чужую кровать. Красивая антикварная кровать с медными шишечками в изголовье принадлежала какой-то богатой подруге Макса Перлмана, которая в данное время пребывала в Париже. Потом ей пришлось поднять ему ноги и положить их на кровать. Ноги показались ужасно тяжелыми, точно бетонные блоки. Затем она поправила его голову, сползавшую с подушки, волосы были все еще мокрые.

И все это время бормотала ему на ухо что-то ласковое и утешительное — в точности так же иногда приходилось ей поступать и с Бывшим Спортсменом, и с другими обитателями Города из Песка. Теперь она чувствовала себя уже лучше, смотрела на жизнь уже оптимистичнее. Да и по самой природе своей Норма Джин Бейкер была девушкой оптимистичной; разве не поклялась она сама себе, сидя на крыше сиротского приюта и любуясь светящимися вдали, на башне, буквами RKO: Я даю обет! Я клянусь! Я своего добьюсь! Я никогда не сдамся! И только теперь до нее дошло, что вся эта постыдная и унизительная сцена является сценой из фильма; если не детали, то общие ее контуры были знакомы и даже по-своему романтичны. Она была Клодетт Кольбер, а он — Кларком Гейблом; нет, она Кэрол Ломбард, а он Кларк Гейбл; и вся эта ситуация расписана в сценарии, и ни один из них даже не подозревает, что оба они одаренные актеры и вполне могут импровизировать.

Темный Принц у меня в постели. О, он близкий друг, он просил называть его просто Карло. Неужели мы с ним были любовниками? Нет, не думаю. Или все-таки были?..

А он тут же и захрапел. Она накрыла его одеялом и тихо свернулась калачиком рядом. Остаток этой кошмарной ночи прошел почти без сна. Ее изнурила утомительная, полная надежд, трудов и разочарований жизнь в Нью-Йорке; она стала заложницей этой жизни. Несколько раз на неделе пятичасовые репетиции в театре, долгие часы интенсивных и утомительнейших занятий у Макса Перлмана или у одного из его многочисленных и агрессивных молодых помощников; ее влюбленность в Драматурга и постоянная тревога, что он ускользнет от нее. И тогда она просто умрет, ей ничего не остается, как умереть; подобное фиаско может приговорить женщину к смерти. Ибо кто, как не родная ее бабушка Делла, с таким презрением говорила о собственной дочери Глэдис, которой не удалось удержать при себе ни одного мужа, даже красавца папочку Нормы Джин, который бы поддерживал ее? Делла, хрипло и грубо смеясь, говорила: Что толку быть падшей женщиной, шлюхой, и умудриться остаться к тридцати годам с пустыми руками? А Норме Джин как раз через несколько месяцев стукнет тридцать.

Она осторожно придвинулась к Темному Принцу и опустила ему голову на плечо. Он ее не оттолкнул. Он погрузился в сон, глубокий, но чуткий, — с мужчинами так часто бывает. Скрипел зубами, дергался, брыкался, потел, и к рассвету все простыни на кровати были уже мокрые, и пахло от них так, точно он и не принимал ванны. И этот запах заставил Норму Джин улыбнуться и вспомнить о Баки Глейзере, его пахучих волосатых подмышках и крупных грязных ступнях. Нет, на сей раз, с новым мужем, она уже не сделает тех ошибок, что совершала в прошлом. Она заставит Драматурга гордиться ею как актрисой, заставит полюбить больше, чем он любил жену. И еще у них, разумеется, будут дети. Она почти уже воображала себя беременной. В мирной тиши, на исходе ночи, приди ко мне, мое родное дитя, и прости меня.

Некогда Отто Эсе со свойственной ему жестокостью предсказал ей смерть в Голливуде от передозировки наркотиков, но не такова будет ее судьба.

Утро было уже в разгаре, когда она тихонько, как мышка, встала и оделась. Темный Принц продолжал спать. И вышла на улицу, и пошла в магазин на Пятой авеню купить свежих яиц, овсянки, фруктов и яванского кофе в зернах. А когда вернулась, увидела, что Темный Принц проснулся и расхаживает по квартире с налитыми кровью глазами, болезненно щурясь от яркого света. Но в остальном он был в полном порядке, и даже удивил ее остроумием. Сказал, что от него так воняет, что просто тошнит и не мешало бы принять душ. Затем, направившись в ванную, уже во второй раз, он рассмеялся, заметив, как она с опаской поглядывает ему вслед. И она притворила за ним дверь, и стояла рядом, в страхе прислушиваясь, что там происходит, но не услышала ничего, кроме звучного шлепка мыла о плиточный пол. Он ронял его несколько раз. После душа, вытирая темные волосы полотенцем, он обшарил все ее шкафы и ящики комода в поисках мужской одежды, хотя бы смены нижнего белья и чистых носков. Но не нашел ничего. А на кухне принял от нее лишь стакан холодной воды со льдом и пил очень медленно и осторожно, напоминая при этом канатоходца, работающего без страховки.

Норма Джин очень огорчилась, что он отказался от еды. Не дал ей шанса проявить заботу! И Баки Глейзер, и Бывший Спортсмен были отличными едоками, всегда завтракали плотно и с удовольствием. Сама она пила лишь черный кофе, чтобы хоть немного взбодриться. Как же все-таки красив Темный Принц, несмотря на налитые кровью глаза, головную боль и то, что он называл «кишечным гриппом». В грязной одежде, небритый, с непросохшими небрежно расчесанными волосами. Он называл ее Ангелом и благодарил. Она поглаживала его по руке и печально улыбалась, слушая, как он с неубедительной искренностью выговаривает всякие вежливые слова, словно какой-нибудь персонаж из пьесы Одетса, отрывок из которой они недавно репетировали вместе под неусыпным надзором Перлмана. А ведь они вполне могли бы сняться вместе в кино, при наличии хорошего сценария (ведь и он тоже, презирая Голливуд, нуждался в голливудских денежках).

Какая, однако, ирония, с улыбкой думала она, что ни один из нас не может теперь отчетливо вспомнить, что же произошло между нами накануне ночью. Ну, разве что оба знали, что искорка нежности между ними проскользнула. Возможно даже, она спасла ему жизнь. Или он спас ее?.. И отныне они навеки, на всю оставшуюся жизнь, связаны неразрывными узами, как брат и сестра.

После моей смерти Брандо категорически отказался давать обо мне интервью. Единственный из всех этих голливудских шакалов.

Только собравшись уходить, Темный Принц вдруг вспомнил, что должен был передать ей послание.

— Послушай-ка, Ангел, я тут на днях случайно столкнулся с Кассом Чаплином…

Норма Джин лишь слабо улыбнулась и промолчала. И почувствовала, что вся дрожит. Лишь бы ее друг не заметил!

— Не видел ни его, ни Эдди Дж., наверное, больше года. Только всякие сплетни слышал, ну, ты понимаешь. А тут вдруг сталкиваюсь с Кассом нос к носу в чьем-то там доме. И он очень просил, если я с тобой вдруг встречусь, передать тебе кое-что.

Норма Джин снова не ответила. Хотя вполне могла бы сказать: Если Кассу понадобилось передать мне что-то, почему он не сделал это сам?

— Он сказал: «Передай Норме вот что. Близнецам очень не хватает их Нормы. И ребенка тоже».

Только тут Темный Принц заметил выражение, возникшее на лице Нормы Джин, и буркнул:

— Возможно, мне не следовало передавать тебе этого? Вот засранец этот Касс!

Норма Джин торопливо попрощалась с гостем и вышла в другую комнату.

Она слышала, как ночной гость пару раз неуверенно окликнул ее:

— Эй, Ангел? Ты чего? — Но следом за ней не пошел. Он знал, и она знала, что сцена закончилась; проведенной вместе ночи пришел конец.

Они с Брандо ни разу не снимались вместе. Слишком уж мощным для Монро он был актером. Он бы просто сломал ее, как дешевую куклу.

Однако сцена с Темным Принцем на том не закончилась. Не совсем.

Придя домой вечером после занятий, она обнаружила в гостиной нечто, заставившее ее вздрогнуть и даже отступить на шаг. Целую груду, могильный холм из цветов. Он состоял из нескольких отдельных композиций, но доминировали белые цветы: лилии, розы, гвоздики, гардении. Как же красиво! Но слишком много.

Запах гардений просто сокрушал. У нее заслезились глаза. Она почувствовала приступ тошноты.

Ей так хотелось думать, что цветы прислал Драматург, ее возлюбленный, умоляя простить его. Но в глубине души она знала: это не от него.

Цветы, конечно же, от Темного Принца. Ее возлюбленного, который так и не сумел полюбить ее.

На карточке в форме сердечка было выведено красными чернилами:

АНГЕЛ

НАДЕЮСЬ, ЕСЛИ КТО ИЗ НАС ЧЕГО И ДОСТИГНЕТ, ТАК ТОЛЬКО ТЫ! Твой друг Карло.

«Танцующие в ночи»

Старое изодранное пальто на вешалке, вот кто он! Господи, как же он себя презирает!..

И однако, сжав в кулаки руки в перчатках, вглядывается в даль. Кругом пушистый только что выпавший снег. А там, вдалеке, как в музыкальной комедии, где есть цвет, звук и движения убыстренные, кружится на льду Блондинка Актриса, катается на коньках с молодым актером из Нью-Йоркской театральной труппы. Если уж быть точнее — с тем самым актером, который играет Исаака. Его Исаак катается на коньках с Магдой. И Драматургу это зрелище кажется почти невыносимым.

Да что они там, целуются, что ли? И он вынужден на все это смотреть?..

А потом еще эти слухи, о ней и Марлоне Брандо. Об этом он вообще не позволяет себе думать.

У нее было столько мужчин. Так много мужчин ее имели!

От общих знакомых Драматург узнал, что Блондинка Актриса собирается вскоре покинуть Нью-Йорк, уехать в Лос — Анджелес. И это после долгих месяцев напряженнейшей работы в театре! Решила, видите ли, вернуться к карьере киноактрисы. Но не на старых условиях. Студия не только простила Мэрилин Монро, но и уступила целому ряду ее требований. Это войдет в историю Голливуда. Мэрилин Монро, так долго презираемая в киноиндустрии, победила Студию! Теперь она наделена правом согласиться с проектом, одобрить сценарий, отвергнуть предлагаемого на фильм режиссера. Ставку ей тоже подняли — 100 000 долларов за фильм! Но почему? Неужели только потому, что не нашлось другой блондинки на ее место? Которая бы приносила им миллионы долларов и обходилась бы так дешево?

Он не ревновал Блондинку Актрису, он желал ей только добра. Эта печаль, поселившаяся в ее глазах. Как в глазах Магды тридцать лет назад, глубокая печаль, которой он, ослепленный юношеской влюбленностью, тогда не замечал.

На катке в Центральном парке среди множества пестро одетых конькобежцев всех возрастов каталась Блондинка Актриса — в темных очках, белой шапочке из ангоры, глубоко натянутой на уши, так, что ни один волосок из-под нее не выбивается, и с белым же ангоровым шарфом вокруг шеи. Она катается на коньках! Она, которая клялась и божилась, что ни разу в жизни не стояла на коньках, только бегала на роликах еще девчонкой, в южной Калифорнии.

Там, откуда она родом, игриво подмигивая, сообщала Блондинка Актриса, нет льда. Никогда не было.

Сразу видно, как неуверенно держится она на коньках. А другие, опытные конькобежцы, лихо проносятся мимо. Просто ноги у нее слабоваты, особенно в щиколотках, того гляди потеряет равновесие. Но она весело размахивает руками, смеется, вот она пошатнулась, но кавалер ловко подхватывает ее, не дает упасть, потом обнимает крепкой рукой за талию. Раз или два, несмотря на проявленную им галантность, она все же тяжело шлепалась на лед, но лишь смеялась при этом, а он помогал ей подняться. Она отряхивала запорошенный снегом задик и продолжала кататься. Другие конькобежцы или проносились мимо, или плавно описывали вокруг нее круги. Но если и поглядывали на нее, то видели лишь хорошенькую белокожую девушку в очень темных очках и с минимумом косметики на лице. Или вообще без косметики. На ней были толстый пестрый свитер простой вязки и темные слаксы из какого-то теплого бархатистого материала — Драматург не видел прежде на ней этих вещей. Наряд довершали белые кожаные конькобежные ботинки на высокой шнуровке.

Хоть и новичок на льду, девушка тем не менее была наделена грацией прирожденной спортсменки или танцовщицы. Изящная, но крепко сбитая фигурка. А сколько энергии! То кривляется, чтобы скрыть свою неловкость, то вдруг превращается в само воплощение изящества, легко и плавно летит по дьду рука об руку со своим кавалером. Молодой человек был опытным конькобежцем, ноги длинные, крепкие, прекрасное чувство равновесия. На нем были круглые очки в проволочной оправе, что придавало ему, как и Драматургу, когда тот был в его возрасте, вид интеллигентного юноши из приличной еврейской семьи. И вообще он очень недурен собой, даже, пожалуй, красив, этакой мрачноватой меланхоличной красотой. Волосы темные, голова не покрыта, если не считать специальных меховых наушников.

Была уже середина марта, но в Нью-Йорке стоял страшный холод. Небо ослепительно голубое, с северо-востока непрерывно дул ледяной ветер.

Больной от любви, с замиранием и болью в сердце, наблюдал за эффектной парочкой Драматург. Просто был не в силах оторвать от них глаз. Был не в силах вернуться в свой кабинет, к работе, сесть за письменный стол. Он истомился, изнемог от желания. (Но имеет ли он право вовлекать Блондинку Актрису в свою жизнь? Его снова вызывали на допрос в Комитет по расследованию антиамериканской деятельности; только все это было скорее не расследование, а преследование; он находился в состоянии постоянного раздражения. Ему даже пришлось нанять адвоката и платить, платить за все. Новый председатель Комитета почему-то особенно невзлюбил Драматурга, посмотрев спектакль по его пьесе, якобы «критикующий американское общество и капитализм». Было известно также, что в ФБР имеется обширное и очень «неблагоприятное» досье на Драматурга. Он оказался одним из тех, кого называют «кадром, типичным для нью — йоркских интеллектуалов левого толка».)

Блондинка Актриса каталась на коньках, а Драматург наблюдал. Следовало отдать ему должное (ему так казалось), делал он это в открытую. Он был не из тех, кто прячется и следит исподтишка. Да и потом, что толку прятаться? От 72-й улицы до Центрального парка было рукой подать, и сам он часто гулял там. Бродил, чтобы «проветрить» голову, по заснеженным дорожкам, когда в парке было совсем безлюдно. Бродил и при виде конькобежцев, скользивших по льду, всегда улыбался. Мальчишкой он очень любил кататься на коньках. И катался на удивление здорово. И, поселившись в городе и став молодым отцом, успел научить своих ребятишек кататься. На этом самом катке, много лет назад. Ему вдруг показалось, что с тех пор прошло совсем немного времени.

Блондинка Актриса на сверкающем льду, смеется и вся так и сияет под солнцем.

Блондинка Актриса, любившая его, как никогда еще не любила ни одна женщина. И которую он любил, как никогда не любил ни одну женщину.

Монро? Да она же нимфоманка!

Кто это вам сказал? Лично я слышала, она делает это за деньги. Находясь в отчаянном положении.

Да она фригидна, ненавидит мужчин. Лесбиянка она, вот кто! И да, если и делает это за деньги, то получает хорошую цену.

Драматург с улыбкой смотрел на Магду, катающуюся на льду, и Исаака, который держал ее за руку. Сердце его переполняла гордость.

Просто удивительно, что все остальные конькобежцы и зрители не узнают ее. Не показывают на нее пальцем и не аплодируют.

И им овладело почти неукротимое желание вскинуть руки и зааплодировать.

Неужели она до сих пор его не заметила? И Исаак тоже? Ведь Драматург стоял совсем близко, выпрямившись в полный рост и ничуть не таясь, — вполне узнаваемая для них фигура. Драматург, который их создал. Создал свою Магду, своего Исаака. Она была девушкой из народа; он был еврейским юношей из Европы, мечтавшим стать человеком «из народа», стопроцентным американцем, мечтавшим вычеркнуть из памяти прошлое.

Возможно, по сути, сам Драматург являлся всего лишь выжившим в Холокосте евреем. Возможно, все нынешние евреи являются таковыми. Но далеко не факт, что Драматургу хотелось думать об этом сейчас и здесь, под ярким ослепительным солнцем, в начале весны, в Центральном парке.

Он стоял, высокий и прямой, как какой-нибудь тотем, у самого края террасы из плитняка, мимо которой пролетали конькобежцы, описывая круги. Ну чем не музыкальная шкатулка с ожившими фигурками? На Манхэтгене Драматурга часто узнавали совершенно незнакомые ему люди. Темное пальто военного покроя, вязаная шапочка из темной шерсти, очки с толстыми стеклами. Когда Блондинка Актриса рука об руку со своим кавалером, весело смеясь и болтая, пролетали совсем близко, он не отворачивался, даже глаз не опускал. В теплую погоду на террасе размешалось очень популярное кафе, куда днем частенько захаживал Драматург — немного передохнуть от работы. И на зиму столы и стулья из сварного железа не убирали. Он взял стул, подтащил его к краю террасы и уселся. Но что-то ему не сиделось. Эта музыка! «Вальс конькобежцев».

Нет, несмотря ни на что, он рано или поздно женится на ней. Если, конечно, она ему не откажет. Он просто не в силах отпустить ее.

Он разведется с женой. Ведь практически они уже живут как в разводе. Никогда больше к ней не прикоснется, никогда не поцелует. При одной мысли о дряблой коже этой стареющей женщины ему становилось тошно. И потом эти ее сердитые глаза, этот вечно обиженный рот. Находясь с ней, он перестал быть мужчиной, но теперь возродится снова.

Он разрушит свою жизнь ради Блондинки Актрисы.

Я перепишу историю наших жизней, ее и моей. И это будет не трагедия, а американский эпос!

Я верю. Верю в то, что у меня хватит на это сия.

И вот он берет коньки напрокат! Нет ничего проще. Сует ноги в ботинки, туго зашнуровывает их. А потом, на льду, вдруг чувствует, что лодыжки у него ослабели, колени какие-то негнущиеся, но ничего — вскоре к нему возвращаются и былое мастерство, и все навыки. И он ощущает почти мальчишеский восторг от простых физических движений и легкой ломоты во всем теле. И катается он «против часовой стрелки», то есть двигаясь навстречу всем остальным конькобежцам. И выглядит при этом человеком, который знает, что делает, а не каким-то там неуклюжим стариком, нелепо растопыривающим руки, чтоб сохранить равновесие. Усиленная динамиком, над катком теперь гремит другая мелодия — «Танцующие в ночи». Кажется, песня написана каким-то евреем американского розлива, подобно всем остальным великим мелодиям, типа «Солнечной долины». Песня романтическая и загадочная, если внимательно вслушиваться в слова.

Подкатывая к Блондинке Актрисе, он счастливо улыбался. У него не осталось сомнений! То была сцена, которую никогда бы не удалось написать самому Драматургу, поскольку в ней не было ни иронии, ни утонченности. Она вытащила его из душного кабинетика на 72-й улице. Она тянула его к себе, и выбора у него не было. И он улыбался, как человек, заснувший в темноте и разбуженный ярким солнечным светом.

— О Господи! Вы только посмотрите!

Теперь наконец Блондинка Актриса заметила его. И катила прямо к нему навстречу, так и лучась счастьем. Давно его так не встречали, еще с тех незапамятных времен, когда он был молодым отцом и маленькие дети бросались к нему навстречу с тем же восторженным изумлением, словно не видели в жизни своей ничего прекраснее и сами не верили своему счастью. И сердце его в тот миг переполнялось радостью, и он чувствовал себя избранным. Блондинка Актриса просто бы врезалась в него, если б он вовремя ее не подхватил. И так и держал, не выпуская из рук. Они стояли, пошатываясь, на блестящем льду. Они словно были пьяны от любви. Хватали друг друга за руки, громко и радостно смеялись. Молодой актер, игравший Исаака, незаметно ретировался. Он хоть и обиделся немного, но тоже улыбался. Ибо понимал, что попал в число избранных, свидетелей этой незабываемой сцены. И теперь он может описать ее другим, и будет до бесконечности рассказывать и пересказывать это историческое событие — о том, как холодным мартовским днем Драматург и Блондинка Актриса столь бесстыдно и откровенно демонстрировали всем свою любовь на катке, в Центральном парке.

— О! Я люблю тебя!

— Дорогая, я так люблю тебя!

И, царапая коньками лед, Блондинка Актриса привстала на цыпочки и поцеловала Драматурга. По-настоящему. Крепко. В губы.

Той же ночью, в квартире на 11-й Восточной улице, уже после любви, Блондинка Актриса лежала в постели обнаженная, и вся дрожала от избытка чувств, и на щеках ее блестели слезы. Потом она взяла руки Драматурга в свои, поднесла к губам и стала покрывать их поцелуями.

— Твои прекрасные руки, — шептала она. — Твои чудесные, прекрасные руки!

Он был тронут. До самой глубины души.

Поженились они в июне, вскоре после того, как он развелся с женой, а Блондинка Актриса отметила свое тридцатилетие.

Тайна. Непристойность

Где лежит точка пересечения личной патологии и ненасытного аппетита потребительской капиталистической культуры? Разве в силах мы отгадать эту тайну? Это ведь сродни непристойности.

Так однажды напишет опечаленный Драматург. Но не в ближайшие десять лет.

Шери. 1956

Мне нравится Шери! Шери такая храбрая.

Шери никогда не пьет, чтобы подавить чувство страха. Никогда не глотает таблеток. И если что-то начинает, твердо знает, чем все закончится. И где закончится.

Шери возвращается в то место, откуда пришла. Я закрываю глаза и вижу песчаный берег, мелкий ручеек с грязной водой и одинокое и тонкое веретенообразное дерево с обнаженными, перекрученными, похожими на веревки корнями. Семья жила в стареньком трейлере, на свалке, среди гор ржавых консервных банок и сорняков. Шери возилась с младшими братишками и сестренками. Шери была их «маленькой мамочкой». Пела им песенки, играла в разные игры. В пятнадцать ей пришлось бросить школу, чтобы помогать по дому. Возможно, у нее был дружок, какой-нибудь парнишка постарше, лет за двадцать. И он разбил ей сердце, но не гордость. Не сломил ее неукротимого духа.

Шери шьет игрушки для младших братишек и сестренок, штопает одежду. Ее костюмчики могут разбить сердце кому угодно — заплатка на заплатке. Даже черные чулки сплошь в штопке! Шери вовсе не платиновая блондинка, волосы у нее пепельно-серые, оттенка мыльной воды. Когда-то у нее был здоровый цвет лица — много времени проводила на воздухе. Теперь же лицо покрывает болезненная бледность. Бледное, как луна. Может, у нее анемия? Ковбой по имени Бо бросает на нее лишь один взгляд и сразу понимает — она его Ангел! Его Ангел! А может, у нее всегда была анемия и у младших братишек и сестренок — тоже?.. Нехватка витаминов. Один из братьев — ребенок с задержанным развитием.

Одна из сестренок родилась с волчьей пастью, а денег, чтоб исправить этот дефект в раннем детстве, не было.

Еще девочкой Шери часто слушала радио. Пела вместе с радио. В основном — песни в стиле кантри и вестернов. Иногда плакала при этом — собственное пение разрывало ей сердце. Я видела ее поднимающей с земли младенца в промокшем насквозь подгузнике. Вот она тащит его в трейлер, переодеть. Мать много смотрела телевизор, пока он у них работал. Мать была грузной женщиной за сорок, с дряблой нездоровой кожей и апоплексически красным лицом пьянчужки. Отец Шери куда-то смылся. Никто не знал, где он. Шери вышла на трассу и добралась автостопом до Мемфиса. Там находилась радиостанция, которую она часто слушала, и она надеялась встретиться с одним из дискжокеев. И проделала ради этого путешествие в двести миль.

Сначала ехала на автобусе — ей удалось скопить немного деньжат, затем подсела в кабину к водителю-дальнобойщику. А ты хорошенькая девушка, сказал он ей. Самая хорошенькая из всех, кого он подвозил. Шери притворилась глухой и немой, умственно отсталой. И крепко-крепко прижимала к животу Библию.

Он поглядывал на нее так странно, что она испугалась и начала петь псалмы. Это его отрезвило.

Сейчас Шери, должно быть, уже тридцать, и она поет в какой-то аризонской таверне. Поет без аккомпанемента песню под названием «Древняя черная магия». И слушают ее пьяные ковбои, завсегдатаи этой таверны. Все может быть!

И еще ее все время преследует тот мальчик-ковбой. Он просто без ума от Шери. Она его Ангел\ Он неуклюж и неопытен, как молодой бычок. Она боится его, но потом полюбит и выйдет за него замуж.

И родит от него детей, и будет петь им и играть в разные игры. И шить для них маленькие игрушки и одежду.

Я так скучаю по тебе, Папочка! Ты так далеко от меня.

Дорогая, вылетаю на следующей неделе с одной только целью — повидаться с тобой. Мне кажется, тебе должно там понравиться. Такие горы…

Эти горы меня пугают.

Я думал, ты скажешь, что они прекрасны.

Что-то случилось, Папочка.

Дорогая, что? Что случилось?

Я… я не знаю.

Ты имеешь в виду на съемках, да? Поссорилась с режиссером, другими актерами? Нет.

Милая, ты меня просто пугаешь. Может, ты… плохо себя чувствуешь?

Я не знаю. Я уже не помню… что это такое, чувствовать себя «хорошо».

Норма, милая, дорогая моя девочка, скажи мне наконец, что случилось?..

Дорогая, ты плачешь? Что с тобой?

Я… никак не могу подобрать слов, Папочка. Почему тебя нет здесь, со мной?!

Кто тебя обидел? В чем дело?

Я хочу, чтобы мы были женаты. Хочу, чтоб ты был здесь, со мной.

Скоро я буду с тобой, любимая. Только скажи мне, что случилось?

Я думаю… я просто боюсь…

Боишься чего?..

Милая, все это как-то очень огорчительно. Я так тебя люблю. Мне так хотелось бы помочь тебе.

Ты и так помогаешь, Папочка. Уже одним тем, что находишься рядом.

А ты не… не слишком ли много ты принимаешь таблеток?

Нет.

Уж лучше немного помучиться бессонницей, чем…

Я знаю! Ты уже говорил мне, Папочка.

Ты уверена, что тебя никто не обидел? Как-то оскорбил или…

Нет. Кажется, мне просто иногда страшно. Сердце начинает так бешено биться…

Ты просто перевозбуждена, дорогая. Кстати, именно это и делает тебя такой замечательной актрисой. Ты целиком, с головой погружаешься в роль.

Как бы мне хотелось, чтобы мы уже были женаты! Чтобы ты обнял меня крепко-крепко и уже никогда не отпускал.

Ты просто разбиваешь мне сердце, дорогая! Что, скажи, что я могу для тебя сделать?

И потом чего именно ты так боишься, моя милая? Чего-то конкретного?

Ты обещаешь, что никогда не будешь писать обо мне?

Ну конечно, нет, дорогая. К чему мне это?

Люди так часто поступают. Ну, другие. Писатели.

Я же не какой-нибудь другой. Мы с тобой не чужие.

Знаю, что нет, Папочка. Но иногда мне просто страшно. Я не хочу спать…

А ты не пьешь, нет?

Нет.

Потому что ты плохо переносишь алкоголь, милая. Ты слишком чувствительна. Это действует на обмен веществ, нервную систему…

Я не пью. Только шампанское. Да и то изредка. По торжественным случаям.

Скоро мы отметим такой случай, родная. Отпразднуем его как следует.

Но мне хочется, чтобы мы поженились прямо сейчас, немедленно! Тогда, мне кажется, я перестану бояться.

Но чего именно ты боишься, голубка моя? Скажи мне. Попробуй объяснить.

Я тебя плохо слышу, милая. Пожалуйста, повтори!

Думаю… я боюсь Шери.

Шери? Как это?

Просто боюсь ее и все.

Но, дорогая, мне казалось, тебе нравится эта роль.

О да, да! Я просто обожаю Шери!.. Но Шери… она… это я.

Милая, Шери может быть частью тебя. Но всего лишь частью. Ты сама вмещаешь в себя множество таких, как Шери! И сотни других.

Разве? Не думаю.

Нет, это просто смешно! Шери — трагикомический персонаж. Шери мила, наивна, молода, но при всем этом бездарна. Певичка, которая не умеет петь, танцовщица, которая не умеет танцевать.

Но она гораздо храбрее меня, Папочка. Она не отчаивается.

Что ты такое говоришь, дорогая? Разве у тебя есть причины отчаиваться? Да и вообще ты самая веселая и счастливая из женщин, которых я только знал.

Разве, Папочка?

Уж будь уверена!

Это потому, что я часто заставляю тебя смеяться, да? И других тоже.

Это уж определенно. Придет день, и весь мир назовет тебя самой выдающейся на свете комедианткой.

Правда?

Точно тебе говорю.

А ты сам… любишь меня, как Магду, да? Сперва заставляла тебя смеяться, а потом — плакать, да? Я неплохо сыграла эту роль.

В роли Магды ты была просто неподражаема, любовь моя. Тебе удалось создать куда более глубокий образ, чем был прописан у меня в пьесе. А в роли Шери выступишь еще блистательнее!

Кажется, я иногда не совсем понимаю, что это значит — «выступить в роли».

Ты сложившаяся актриса, ты замечательно играешь. Тебе подвластно все. Ну, как великому танцору. Он выходит на сцену и исполняет свой номер. А пианист исполняет свой. Или там какой-нибудь выдающийся оратор, он тоже выступает. И ты всегда, всегда больше, чем все твои роли.

Но люди смеются над Шери. Они не понимают.

Они смеются, потому что ты делаешь Шери смешной. И смех этот, он вовсе не издевательский, он полон понимания и сочувствия к ней. В тебе они видят себя.

Смех не издевательский?.. Что ж, может быть.

Ни в коем случае, если исполнитель контролирует ситуацию. А ты настоящий, прирожденный исполнитель, и ситуация у тебя под контролем.

Но ведь сама Шери не знает, что она смешна. Она уверена, что станет звездой.

Вот именно поэтому она и смешна. Она… этого не осознает.

Так разве это хорошо, смеяться над Шери потому, что она, видите ли, не «осознает»?

Но, дорогая, о чем мы вообще спорим? И с чего это ты так завелась? Конечно, твоя Шери смешная и трогательная тоже. «Автобусная остановка» вообще очень смешная пьеса и трогательная одновременно. Но это комедия, а не трагедия.

А конец?..

Конец счастливый, разве нет? Они ведь поженились.

У Шери нет абсолютно ничего и никого! Никто, кроме этого несчастного парня, ее не любит.

Дорогая! Шери — это всего лишь персонаж из пьесы! Пьесы Уильяма Инга!

Нет.

Как это понимать, «нет»?

Шери, Магда, другие… Все они не просто роли.

А кто же еще?

Они сидят во мне. Я — это они. Они реальные люди, существующие в этом мире.

Я что-то не понимаю тебя, дорогая. Уверен, ты вовсе не веришь во все эти… вещи.

Если б они не бши реальны, ты бы не смог о них написать. И никто не узнал бы этих людей. Даже пусть они в несколько ином обличье.

Ну конечно, дорогая, все правильно, все именно так! Наконец-то я понял, о чем ты. Ты наделена поэтическим воображением, повышенной чувствительностью…

Ты хочешь сказать, я просто тупенькая блондинка, да? Глупая шлюха?

Дорогая, прошу тебя!..

Глупая корова и блядь, так меня называли!

Дорогая…

Я люблю Шери! И не люблю «Мэрилин»!

Милая, мы это уже обсуждали. Прошу, не расстраивайся и не заводись.

Но люди смеются над Шери, будто имеют на это право! Потому что она неудачница. «Не умеет ни петь, ни танцевать».

Но это вовсе не оттого, что она неудачница. Смеются над ее претензиями.

А она так надеется!

Милая, мне кажется, это не слишком хорошая идея обсуждать сейчас эти вещи. Тем более что мы так далеко друг от друга. Если бы я был там, с тобой…

Ты сам смеешься над Шери, все такие, как ты, смеются. За то, что у нее была надежда, но не было таланта. Она неудачница.

Ты неправильно меня поняла… Я так тебя люблю, мне просто невыносимо, когда между нами наступает непонимание.

Но все сводится лишь к тому, что мне нравится Шери, мне хочется защитить ее. От женщины, подобной «Мэрилин», с которой ее сравнивают. Когда люди над ней смеются.

Но, послушай, дорогая, «Мэрилин» — твое сценическое имя, твой псевдоним, а вовсе никакая не личность. Ты так говоришь, словно…

Знаешь, ночью, когда не спится, я все так ясно вижу и понимаю. Понимаю, когда совершила свою первую ошибку.

Какую ошибку? Когда?

Луна здесь такая яркая, прямо глаза режет. И так холодно по ночам. Даже если опускаю шторы и закрываю глаза, все равно вижу этот странный пейзаж. По ночам.

Ты хочешь, чтобы я поскорее приехал, да, милая? Я приеду.

Помнишь, я говорила тебе, что на днях мы ездили в Сидону? Это к северу от Финикса. Поразительное место. Словно начало мира. Эти красные горы. И так пустынно и тихо!.. А может, там не начало, а конец света. И мы были путешественниками во времени, и залетели слишком далеко, и не знали, как вернуться.

Ты вроде бы говорила, там очень красиво…

Красиво, как может быть красив конец света. Когда солнце станет красным-красным и заполнит собой почти все небо.

А та ошибка, о которой ты упомянула…

Не важно, Папочка. Ведь я тогда тебя не знала.

В жизни каждого человека случаются ошибки, дорогая. Но в счет идут не они, а правильные, добрые поступки. Можешь поверить мне, милая, ты успела совершить в жизни много хорошего.

Правда, Папочка?

Ну конечно! Ты знаменита, одно это само по себе уже много значит.

Но что именно, Папочка? Значит ли это, что я — хорошая актриса?

Думаю, да. Ты хорошая актриса.

Но сейчас я стала играть лучше. Я имею в виду после Нью — Йорка.

Да, это так.

Значит, я могу собой гордиться?

Думаю, ты имеешь полное право гордиться собой.

А ты собой гордишься, Папочка? Своими пьесами?

Да. Иногда. Во всяком случае, стараюсь.

Я тоже очень стараюсь, Папочка! Нет, правда!

Знаю, милая, знаю. И это хорошо, это очень здорово.

А все другие, они просто не сводят с меня глаз, только и ждут, чтобы я оступилась. Раньше этого не было, раньше я была никемv А теперь я «Мэрилин», вот они и ждут. Как тогда, в Нью-Йорке…

Дорогая, в Нью-Йорке все было замечательно. Ты показала себя с самой лучшей стороны. Впервые выступала на сцене перед публикой и всем очень понравилась. И ты прекрасно это знаешь.

Но кок otcc я боялась! О Господи, до чего же я трусила!..

Так всегда бывает в театре, милая. Все мы трусим и нервничаем перед выходом на сцену.

Мне кажется, я не смогу жить с этим дальше. Сначала страх, а после чувствуешь себя совершенно опустошенной.

Для выступления на сцене нужны долгие недели репетиций. Шесть недель — это минимум. Совсем не то, что читка.

Папочка, знаешь, мне так бы хотелось спать по ночам… но, с другой стороны, может, и лучше, что я не сплю. Я боюсь своих снов… И луна, и звезды, они такие яркие. Я привыкла к городу. Если б ты был со мной, Папочка, я бы смогла уснуть! Я бы любила, любила, любила тебя, а потом — бац! глядишь, я уже сплю.

Скоро, дорогая. Я буду с тобой очень скоро.

Может, даже вообще не проснусь, так крепко буду спать.

Ну, это ты в шутку, ведь правда, милая?

Ничего я не шучу! Потому, что люблю тебя. И не хочу без тебя быть. Когда мы поженимся, все ночи будем проводить только вместе.

Только так и не иначе! Уж я об этом позабочусь.

А я не рассказывала тебе, Папочка, об этой сцене родео из фильма? Шери идет на родео. И лезет по трибуне наверх. И лезть ей очень неудобно, потому что на ней туфли на высоких каблуках и узкая юбка. И кожа у нее такая бледная. Знаешь, мне специально делали кожу бледной, нанесли такой специальный, белый, как мел, грим, и не только на лицо, но вообще на все открытые части тела. Она единственная во всей этой толпе, кто выглядит… так странно и непривычно, ну совсем как печальная бледная луна. И еще на ней женский наряд. А на всех остальных женщинах брюки и джинсы, как на мужчинах. Они радуются, веселятся…

А что же Шери, разве не веселится?

Ой, что ты! Она же настоящий уродец, она просто не умеет веселиться. И вот я наконец на трибуне, но солнце светит так ярко, и мне становится плохо, кружится голова и тошнит. Слава Богу, что не в камеру!

У тебя что, животик разболелся? Ты заболела, дорогая?

Да нет, не я, а Шери! И это все от нервов. Потому что она знает, что люди смеются над ней. Понимает это, хоть ты и говоришь, что действует она «неосознанно».

Говоря «неосознанно», я вовсе не имел в виду в отрицательном смысле. Просто пытался объяснить…

Я не хочу стыдиться всю свою жизнь! Того, что люди надо мной смеются, того, что…

Да черт с ними со всеми! И вообще кто они такие, эти люди?

Люди из Голливуда. Да откуда угодно!

Послушай, в журнале «Тайм» выходит статья о Мэрилин Монро, с большим портретом на обложке. Ну скажи, много ли актрис или актеров удостоились этой чести, быть сфотографированными на обложку «Тайма»?

Ах, Папочка, ну как ты можешь так говорить!

А что такого? Что я не так сказал?

Да я же сто раз им уже говорила: не спешите! Говорила, что пока этого не хочу! Я еще не настолько стара, чтобы…

Ну конечно, не стара, дорогая. Ты совсем не старая, ты у меня молоденькая и…

И это должно настать, когда я буду готова. Когда действительно буду заслуживать!

Дорогая, это большая честь. И потом не стоит воспринимать все слишком серьезно. Я знаю, что такое реклама. И известность — тоже. Это реклама «Автобусной остановки». Твоего «возвращения в Голливуд». Это ведь только на пользу, а вовсе не для того, чтобы обидеть или оскорбить тебя.

Ну, вот, Папочка, ну, опять ты о том же! Не хочу, не желаю думать сейчас об этом.

Я прочту статью перед тем, как показать тебе, обещаю. И если не хочешь видеть ни статьи, ни обложки, так и не смотри, никто тебя не заставляет!

Но ведь люди увидят, все увидят! Весь мир. Мое лицо на обложке! Моя мама тоже увидит. О, а что, если эти репортеры напишут обо мне разные гадости? О моей семье? О… тебе?

Этого не случится дорогая, просто уверен. Это будет замечательная, восхваляющая статья. «Возвращение Мэрилин Монро в Голливуд».

Знаешь, Папочка, мне опять стало страшно! Лучше б ты этого не говорил!..

Дорогая, прости. Пожалуйста. Я не хотел. Ты ведь знаешь, я тебя обожаю.

Теперь опять не засну. Так страшно, так все скверно!..

Милая, обещаю, вылечу, как только смогу. Постараюсь побыстрее. Займусь всем завтра, с самого утра и…

Сейчас еще хуже стало. Хуже, чем было. Целых шесть часов! Мне надо как-то прожить целых шесть часов, прежде чем снова стать Шери. Я повешусь, Папочка, нет, честное слово, прямо сейчас повешусь! О, я так люблю тебя!

Дорогая, погоди…

Она вызвала к себе в мотель доктора Фелла. Несмотря на столь поздний час. Доктор Фелл вошел, улыбаясь, со своим знаменитым чемоданчиком…

Пустыня. Красный пейзаж. Солнце палит просто безжалостно, и днем происходит передержка пленки. Ночью — одно сплошное небо, усыпанное мерцающими огоньками, вонзаются в душу, как отдаленные крики. И хочется не только закрыть глаза, но и зажать уши обеими руками.

Она не могла рассказать своему возлюбленному всего того, что происходило в Аризоне, на месте съемок «Автобусной остановки». Не могла рассказать и того, что некогда случилось с ней в Лос-Анджелесе.

А началось все с долгого перелета на запад. После того, как она распрощалась со своим Драматургом в Ла-Гуардиа^[32], и все целовала, целовала, целовала его, пока губы у обоих не распухли.

Он оставался, и перед ним стояла задача — развод. Перед ней стояла другая задача — возвращение к «Мэрилин Монро».

И началось оно с долгого перелета на запад. Самолет опережал солнце. Несколько раз она спрашивала разносившую напитки стюардессу, сколько сейчас времени в Лос-Анджелесе и скоро ли они прибудут и на сколько придется тогда переводить стрелки часов. Ей никак не удавалось вычислить и сообразить, путешествуют ли они во времени в будущее или прошлое.

Сценарий «Автобусной остановки» много раз переписывался, в него вносились дополнения и вычеркивались разные эпизоды. Она видела эту пьесу на Бродвее, с Ким Стэнли в главной роли, и втайне верила, что сама сможет сыграть Шери куда убедительнее. Но если провалишься… ведь они только этого и ждут!

Она взяла в дорогу купленный в букинистическом магазине богато иллюстрированный альбом — «Происхождение видов» Чарлза Дарвина. Господи, какие же глубокие истины раскрывал он! Ей не терпелось прочесть этот труд от корки до корки. На Драматурга ее начитанность произвела, похоже, должное впечатление, но иногда, слушая ее, он улыбался — с таким видом, будто она говорила какие-то глупости или неправильно произносила отдельные слова. Но кто может знать, как звучат эти самые слова, если читаешь их только в книге? Одни эти имена в романах Достоевского чего стоят! А имена у Чехова!.. Нет, было все же в этих именах некое величие, особенно если произносить их медленно и полностью.

Она была Прекрасной Принцессой, возвращавшейся в царство, где царили жестокие нравы, откуда ее отправили в ссылку. Но, как и положено доброй й Прекрасной Принцессе, она, разумеется, простила их всех.

«Так счастлива! Так благодарна! Пришло время «Мэрилин» вернуться к работе!»

«Какая такая смертельная вражда? Никакой вражды нет и не было! Я люблю Голливуд! И надеюсь на его взаимность!»

«Индивидуум, как и каждый отдельный вид, должен или приспособиться, или погибнуть. Приспособиться к окружающей среде. А среда, она постоянно меняется! В демократическом обществе, подобном нашему… происходит столько открытий, в одной только науке! Скоро придет день, и человек высадится на Луну». И она тихонько смеялась всем этим своим высказываниям, а в лицо ей совали микрофоны. «Настанет день — и будет раскрыта тайна из тайн. Происхождение жизни! Да, конечно, я по природе своей оптимистка».

«О, да, как и Шери, моя героиня из фильма. Милая маленькая белая чудачка, оказавшаяся на мели, на Диком Западе. Но зато прирожденная оптимистка! Настоящая американка. Я люблю ее!»

А чего стоила ей высадка в лос-анджелесском международном аэропорту! Кажется, она немного запаниковала, долго отказывалась выходить из самолета. Тогда на борт поднялись встречающие со Студии. Но не только они ждали Мэрилин Монро — в аэропорту собралась огромная толпа: фотографы, репортеры, съемочные группы с ТВ, многочисленные поклонники. И в ушах стоял рев, как от водопада. Так же было в Гонолулу, в Токио. Прошло целых два часа сорок минут, прежде чем Блондинку Актрису наконец удалось препроводить к лимузину, который тотчас же рванул с места. Где-то на заднем плане мелькали растерянные и испуганные лица обычных пассажиров, угодивших в клубящиеся толпы и кордоны полицейских. Да что здесь такое происходит? Землетрясение, что ли? Авиакатастрофа? Ядерная атака на город Лос-Анджелес?..

Нет, все это просто какая-то насмешка, думала она. А в утренних газетах на первых полосах — огромные фотографии, статьи, заголовки.

МЭРИЛИН МОНРО ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ГОЛЛИВУД ТОЛПЫ В АЭРОПОРТУ

МЭРИЛИН МОНРО ВОЗОБНОВЛЯЕТ РАБОТУ В КИНО ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, МЭРИЛИН! МЫ ТЕБЕ РАДЫ!

И везде на снимках Блондинка Актриса, размноженная и повторенная, как отражение в целой череде зеркал. Вид спереди, в профиль, слева, справа, улыбка, еще улыбочка, ну просто сияет этой своей знаменитой улыбкой, посылает воздушные поцелуи, эти губки, вечно сложенные для «чмок-чмок»! В руках гигантский букет. На той же первой странице «Лос-Анджелес тайме» были опубликованы материалы о встрече британского премьер — министра Антони Идена с советским премьер-министром Николаем Булганиным, а также о встрече президента Эйзенхауэра с представителем недавно образовавшейся Федеративной Республики Германия. Была напечатана также вызывающая неподдельный человеческий интерес история семей самых выдающихся ученых, обеспечивших недавние испытания водородной бомбы (10 миллионов тонн в тротиловом эквиваленте!), проведенные на атолле Бикини в южной части Тихого океана. А еще — сообщение о митинге протеста Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения в Пасадене, на котором выступал преподобный Мартин Лютер Кинг.

Словно в издевку надо мной, думала она. Лишний раз показывают, кто я есть.

Теперь у Мэрилин Монро был новый агент, некий Бикс Хоулирод из агентства Свенсона. И еще — целая команда юристов. И свой человек, сидевший «на деньгах». Из аванса, выплаченного ей при подписании контракта на «Автобусную остановку», она сделала первый взнос в то, что со временем должно было превратиться в стотысячный трастовый фонд в пользу ее матери, Глэдис Мортенсен. Студия предоставила ей пресс-секретаря. У нее были также свои гример, парикмахер, маникюрша, врач-косметолог с дипломом Калифорнийского университета, массажистка, личная костюмерша, водитель и помощница «по общим вопросам».

Ее временно разместили в новом роскошном жилом доме под названием «Бель-Эр тауэрс», совсем рядом с Беверли-бульвар, где она часто блуждала, совершенно растерянная, не в силах найти вход в крыло «В». И еще она вечно путала ключи. К предоставленным ей меблированным апартаментам была приписана экономка, а также повар — на неполное рабочее время. Оба они обращались к ней почтительным шепотом и называли «мисс Монро». Сквозь душистый цветочный аромат (апартаменты были постоянно завалены букетами) пробивался еле уловимый запах тлена. Правда, в спальне она цветов не держала, знала, что «сожрут» там весь кислород. Апартаменты были щедро оснащены телефонными аппаратами, с полдюжины, наверное, но звонили ей редко. Все звонки Мэрилин для нее записывались. А когда она сама поднимала телефонную трубку, позвонить кому-то, в трубке часто царило молчание или слышалось странное пощелкиванье, которое означало (это сказал ей Драматург), что телефон ее прослушивается.

Она постоянно следила за тем, чтобы жалюзи на всех окнах были опущены. Ведь размещались ее владения на третьем этаже, а потому уверенности в том, что за ней не станут подглядывать, не было. Она попросила экономку пришить метки на каждый предмет туалета и тщательно вести список сдаваемых в стирку и химчистку вещей, ибо ходили слухи (рассказал ей об этом Бикс Хоулирод и почему-то страшно хохотал при этом), будто бы в городе развернулся настоящий черный рынок по торговле нижним бельем Мэрилин Монро.

Она посещала ленчи и обеды в свою честь. И часто в самом разгаре церемонии вскакивала из-за стола, извинялась и бежала звонить Драматургу в Нью-Йорк, в маленькую новую его квартирку на Спринг-стрит. Один из самых роскошных обедов в честь Мэрилин был организован не кем иным, как мистером Зет. И проходило это мероприятие в Бель-

Эр, на недавно приобретенной им потрясающей вилле в средиземноморском стиле. У мистера Зет было еще одно приобретение — новая молодая жена с бронзовыми волосами и бюстом, напоминающим рыцарские доспехи. Вообще для своего возраста мистер Зет сохранился на удивление хорошо. Он выглядел даже моложе, чем прежде. Хотя и оказался ниже ростом «своего главного и бесценного приобретения, дорогой Мэрилин», на целых несколько дюймов, и между лопатками у него вырос маленький горбик. Зато теперь он мог похвастаться новой прической из пышных седых волос в стиле «львиная грива», а в глазах светились умиротворение и мудрость. Мистер Зет был настоящим пионером Голливуда, живой его историей.

И, как обычно, Мэрилин Монро и мистер Зет живо обменивались репликами и добродушно подтрунивали друг над другом, и к их веселой болтовне с завистью прислушивались остальные гости.

— А как поживает ваш знаменитый Птичник, мистер Зет? Сохранился? Со всеми этими бедными мертвыми птичками?..

— Я коллекционирую исключительно антиквариат, дорогая. Вы меня с кем-то путаете.

— Но вы же были таксидермистом, мистер Зет. И многие из нас просто трепетали перед вами.

— У меня собрана самая ценная в стране частная коллекция римских бюстов и голов. Желаете взглянуть?

Лимузин привозил ее на все эти обеды в богатых и роскошных особняках, разместившихся на холмах над Лос-Анджелесом, а также на разные дневные встречи. Интервью, фотосъемки, бесконечные организационные совещания на Студии. Впервые увидев шофера, она испытала нечто вроде легкого шока — тот самый Лягушонок. Ну, не приснился же он мне в конце-то концов! Не выдумала же я его. Я вообще ничего не выдумываю. И Шофер — Лягушонок тоже, похоже, ничуть не состарился. Сидел все так же неподвижно, строго выпрямив спину, и кожа была все той же — рыхлой, в темных пупырчатых пятнышках, а глаза выпученные и блестящие. И в то же время какие-то уклончивые. Все та же кепка с длинным козырьком, темно-зеленая униформа с медными пуговицами, прямо как у Джонни, рекламирующего сигареты «Филип Моррис». Но только в отличие от этого шута Джонни, чей пронзительный фальцет служил своеобразным условным рефлексом для многих миллионов американских курильщиков, Шофер-Лягушонок всегда молчал. Блондинка Актриса улыбнулась ему без всякой задней мысли.

— О, кого я вижу! Привет!.. Помните меня? — Она дрожала, но твердо решила про себя быть со всеми приветливой и откровенной. Ибо разве не все мы хотим, чтобы после нашей смерти типы, подобные Шоферу-Лягушонку, говорили о нас только хорошее? — Помните, вы как-то возили меня в Лос-Анджелесский сиротский приют? О, что за время было! И в другие места тоже возили.

И вот, расположившись на заднем сиденье лимузина и огражденная от посторонних взглядов тонированными стеклами, Блондинка Актриса разъезжала гю Городу из Песка — но сердце мое всегда оставалось в Нью-Йорке с моим любимым, который скоро должен стать моим мужем, который напишет правдивую историю моей жизни, в которой я буду американской девушкой из народа, героиней. И в то же время иногда, уставшая и слегка подвыпившая («Мэрилин Монро» всегда пила только шампанское, и из шампанского — только «Дом Периньон»), она с улыбкой думала: Жил-был прекрасный молодой принц, и попал он под злые чары, и превратился в безобразного лягушонка. И злые чары можно было разрушить только одним образом — его должна была поцеловать молодая прекрасная принцесса. И она поцеловала его, и лягушонок снова стал принцем, и прекрасная принцесса и принц поженились и жили долго и счастливо.

Примерно на середине этой чудесной сказки она засыпала. И, прибыв к месту назначения, Шофер-Лягушонок деликатно стучал в разделявшую их стеклянную перегородку, чтобы разбудить ее. А если она не просыпалась, нехотя выдавливал:

— Мисс Монро? Мы на месте.

Чаще всего этим местом была Студия. Целая империя, обнесенная высокой каменной оградой. И въезжали на ее территорию через охраняемые стражами ворота. Въезжали туда, где всего лишь десять лет назад родилась «Мэрилин Монро». Где определилась и свершилась судьба «Мэрилин Монро». Где, за несколько десятилетий до этого, произошла судьбоносная встреча любовников, ставших родителями «Мэрилин Монро». Ее звали Глэдис Мортенсен, и была она простой монтажницей, но при этом невероятно привлекательной молодой женщиной. А он был… (со всей искренностью Блондинка Актриса говорила в интервью, что таинственный отец ее до сих пор жив; да, он контактировал с ней; да, конечно, она знает, кто он такой; о, нет-нет, он не хочет, чтобы имя его узнал весь мир, а «его желание для меня закон»).

Ее ждала прежняя гримерная, некогда принадлежавшая Марлен Дитрих. Как всегда, море цветов. Горы писем, телеграмм, трогательно завернутых маленьких подарочков. Она отворила дверь и отшатнулась. И тут же захлопнула ее. И ее затошнило.

Доктора Боба на Студии больше не было, исчез неведомо куда. Ходили слухи, будто бы он отбывает срок в тюрьме «Сан-Квентин», за убийство. («На нем умерла девушка, а он бросил ее тело и сбежал, и не стал никуда звонить и сообщать, как положено».) Теперь его кабинет занимал новый студийный врач, доктор Фелл. Доктор Фелл был рослым мужчиной с высоким крутым лбом и обаянием Кэри Гранта, но с пациентами обращался властно и строго. Он также поражал пациентов знанием Фрейда; свободно рассуждал на тему всяких там либидо, подавленной инфантильной агрессии и неудовлетворенности цивилизацией — «в которую все мы вносим свой вклад и от которой все же и страдаем».

Доктор Фелл был приписан к съемочной группе «Автобусной остановки» и чуть позже должен был вылететь на место съемок в Аризону. И часто светлыми лунными и бессонными ночами Шери вызывала к себе в мотель доктора Фелла, где встречала его в пижаме, а «Кэри Грант» являлся в халате, и она жаловалась ему, что никак не может уснуть. Ну, последний разок. Только один! Я не привыкну. Обещаю! Доктор Фелл походил на священника, наделенного властью вколоть жидкий нембугал прямо в вену; при одном лишь прикосновении его пальца, нежно нащупывающего вену в сгибе локтя, Шери уже испытывала облегчение. О Боже! Огромное вам спасибо!

Сначала на съемках «Автобусной остановки» царила доброжелательная и веселая атмосфера. Она была Нормой Джин, которая была «Мэрилин», которая, в свою очередь, была «Шери» до мозга костей и кончиков пальцев. Она была актрисой, обучавшейся актерскому мастерству в самом Нью-Йорке, по специальной методике; она являлась живым воплощением мудрой системы самого Станиславского. Ты всегда должна играть только себя. Саму себя, закаленную в плавильной печи воспоминаний. Она изучила Шери до мелочей, до последней заплатки на жалких и претенциозных костюмчиках, до последней штопки на чулках. Она знала Шери во всех интимных подробностях, как некогда знала Норму Джин Бейкер из агентства Прина, «Мисс Продукты из Алюминия 1945», «Мисс Молочные Продукты южной Калифорнии 1945», «Мисс Гостеприимство» за десять долларов в день, вечно и с готовностью улыбающуюся: полюбите меня, я хочу вам понравиться! О, да вы только взгляните на меня! Наймите меня, возьмите. Буду счастлива сыграть любую роль, лишь бы появиться на экране.

Ведь в действительности вплоть до нынешнего момента она еще ни разу не выбирала себе роли. Как девушка из борделя, вынужденная принять любого клиента, которому приглянулась. Рискующая быть избитой за отказ. Так и она принимала от Студии любую роль. Но только до сегодняшнего дня. Я заставлю вас полюбить Шери. Я разобью ваши жестокие сердца этой ролью. Она верила в себя, верила в то, что сможет сконцентрироваться, как никогда прежде. В ушах, казалось, до сих пор звучали поучения Перлмана, сравнимые разве что с откровениями Иеговы: Глубже! Старайся добраться до самых глубин! До самых корней мотивации. Покопайся в памяти, где хранятся все эти сокровища. И еще в ушах звучал голос Драматурга, более мягкий, по-отечески увещевательный: Не сомневайся в своем таланте, дорогая. В своем божественном ослепительном даре. Не сомневайся в моей любви к тебе. О!.. Да она и не думала сомневаться!

Режиссером фильма стал выдающийся во всех отношениях человек, нанятый Студией только потому, что она того пожелала. В студийную кодлу он не входил. Он был театральным актером, о котором Драматург был весьма высокого мнения, слывший независимо мыслящим, по-настоящему оригинальным художником. Он внимательно выслушал все предложения главной актрисы фильма, ничуть не скрывая глубокого впечатления, которое произвели на него ее ум, начитанность, психологическое видение роли и театральный опыт. И они досконально обсудили все детали ее персонажа, Шери, — вплоть до того, как она должна быть одета, загримирована, причесана, вплоть до тональности кожи и особенностей освещения на площадке. («Я хочу, чтобы вид у меня был немного болезненный, а кожа такого зеленовато-лунного оттенка. Ну, это просто мое предложение. В этой девушке должно быть нечто воздушное и неуловимое, как в стихах».)

Разумеется, режиссер прекрасно понимал, что обязан работой исключительно этой даме; возможно, именно это соображение и смягчило его нрав. И он не смотрел на нее искоса и с презрительно-насмешливой улыбкой в отличие от всех прежних режиссеров. И однако в самой этой его подчеркнутой внимательности было нечто настораживающее. Он казался ей чрезмерно и неестественно вежливым; слишком почтительным, даже благоговеющим перед ней. А когда она выходила на площадку в роли Шери, в костюме девушки из шоу — верхняя часть грудей обнажена, ноги в черных сетчатых чулках, — во взгляде его появлялось нечто странное, отрешенное, точно он видел сон. Она от души надеялась, что этот мужчина не влюблен в нее.

Все же ей чертовски везет последнее время! Может, даже больше, чем она заслуживает. Эта обложка «Тайма» и статья — все это относилось только к Мэрилин, не к ней.

Господи, я и понятия не имел, что Монро так… харизматична. Эта женщина просто завораживает, как танцующее пламя. И на площадке, и вне ее. Иногда я смотрю на нее и не знаю, на каком свете нахожусь. Я уже довольно долго работал режиссером и вроде бы развил в себе иммунитет к женским прелестям, так мне, во всяком случае, до сих пор казалось, и к чисто сексуальной привлекательности тоже, но Монро была выше женской красоты и выше секса. Выдавались дни, когда она просто сверкала талантом. Словно в ней кипело нечто лихорадочное, стремившееся вырваться наружу. И тогда становилось очевидно, что ты имеешь дело с гением; и, возможно, гениальность приводит к болезни, если не имеет выхода наружу. Что, как я догадываюсь, и произошло с ней, особенно в последние годы, когда она буквально распадалась на куски. Но я видел Монро на ее пике. И равных или подобных ей просто не было. Она все делала по вдохновению. И при этом была настолько не уверена в себе, что просила переснимать и переснимать, чтобы добиться совершенства. И всегда точно знала, достигнуто ли в сцене совершенство. Улыбалась мне, и тогда я тоже понимал это. Но выдавались дни, когда она бывала словно напугана чем-то, могла опоздать на репетицию или съемки на несколько часов. Или вообще не прийти. Все время изобретала новые болезни: то грипп, то ангина, то мигрень, то ларингит, то бронхит. Мы вышли за рамки бюджета. Но, по-моему, каждое лишнее пенни было в данном случае оправданно.

Иногда Монро чувствовала себя на площадке как рыба в воде, бросалась в роль очертя голову, как ныряльщик с высоты, казалось, того гляди перестанет дышать и утонет. Наверное, я все же был в нее влюблен. Слабо сказано — я был просто без ума от нее, нет, честно. Иногда мне словно сон наяву снился: вот она подходит ко мне и похожа на шлюху с этими своими прыгающими титьками и шикарной задницей, а личико-то ангельское. Подходит ко мне, берет за руку и говорит, что сценарий не очень; пустой такой сценарий, надуманный, банальный, но она сделает все, чтобы спасти его, и еще она собирается разбить мне сердце. И, черт бы ее побрал, она его разбила.

В тот год она даже не была номинирована на «Оскара» за роль Шери. Все знали, что она заслужила эту статуэтку за «Автобусную остановку». Но так и не дали ей. Мерзавцы!..

Со мной что-то происходит, жаловалась она своему любовнику. Но так ни разу и не осмелилась сказать ему, что каждое утро ей требовалось все больше и больше времени на то, чтобы вызвать своего Волшебного Друга в Зеркале.

Девушкой ей стоило только заглянуть в глубины этого самого зеркала, и в нем тут же возникал ее хорошенький и улыбающийся Друг, только и жаждавший того, чтобы его целовали и обнимали.

Позируя фотографам, ей стоило только принять нужную позу, на которой настаивали или предлагали эти самые фотографы. И тут же появлялся Волшебный Друг, а сама она впадала в транс.

Уже будучи киноактрисой, она, появляясь на площадке, нет, сначала заходя в гримерную, а уж потом представая перед объективом камеры, тут же, как по мановению волшебной палочки, ощущала это превращение: кровь жарко приливала к сердцу, и ощущение было пронзительнее и мощнее, чем в сексе. Она произносила свои реплики, которые запоминала с легкостью, как бы само собой, даже не осознавая, что старается их запомнить, и тут же в нанятом напрокат теле оживали разные персонажи — то Анджела, то Нелл. Она была Розой, была Лорелей Ли, была Девушкой Сверху. Даже на гигантской рекламе у входа в метро (свидетелем ее «падения» стал тогда Бывший Спортсмен) она была Девушкой Сверху, упивающейся роскошью своего тела, самим своим существованием. Смотрите на меня! Вот она я!

Но теперь с ней творилось что-то странное. Она, верившая в то, что пришло начало ее новой карьеры, карьеры серьезной театральной актрисы, все чаще стала испытывать сомнения и неуверенность в себе. Страшно волновалась перед каждым выходом на площадку, просто заболевала от этого страха. Тяжело поднималась с постели только тогда, когда в дверь начинали громко стучать. И лишь тогда понимала, что уже опоздала на утренние съемки. Смотрела на себя в зеркало: Норма Джин и никакая вам не «Мэрилин». И кожа обвисшая, и глаза налиты кровью, и в уголках рта предательские припухлости. Ты как здесь оказалась? Ты кто вообще такая? В ответ она слышала низкий сдавленный смех. Смеялся мужчина и говорил с издевкой: Ты, глупая больная корова.

И все больше и больше времени уходило на то, чтобы вызвать из зеркала «Мэрилин».

Как-то она призналась Уайти, своему гримеру, в каком-то смысле знавшему ее куда ближе и во всех интимных подробностях, нежели любой из мужей и любовников:

— Знаешь, Уайти, я потеряла храбрость. Храбрость быть молодой.

На что Уайти с упреком воскликнул:

— Да вы что, мисс Монро! Вы молодая, совсем молодая женщина.

— А эти глаза? Нет, это уже не я.

Уайти, щурясь, всматривался в зеркало, потом слегка пожимал плечами.

— Вот закончу делать эти глаза, мисс Монро, тогда и увидим.

Иногда Уайти проявлял себя настоящим магом и волшебником, и молодость возвращалась. Иногда — нет.

Сначала на съемках «Автобусной остановки» Блондинке Актрисе требовалось не больше времени, чем обычно, чтобы приготовиться предстать перед камерой. Эта молодая женщина была от природы наделена такой замечательной красотой, такой нежной светящейся кожей, таким живым взглядом, что могла смело смотреть прямо в объектив кинокамеры, лишь слегка припудрив лицо и наложив румяна и помаду. Затем на подготовку стало уходить все больше и больше времени. Неужели Уайти начал терять квалификацию? С кожей актрисы явно что-то не так, грим ей следует снять бережно и осторожно, кольдкремом, а потом нанести снова. Иногда и с волосами творилось что-то неладное. (Но что, скажите на милость, может быть не так с волосами?) И их увлажняли, и укладывали заново, и сушили ручным феном. А Норма Джин неподвижно сидела перед зеркалом, глаза опущены. Сидела и молилась.

Пожалуйста, приди! Пожалуйста!

Не покидай меня. Умоляю!

Так она звала и заклинала некогда презираемую ею «Мэрилин».

Драматург прилетел в Аризону, побыть с ней. Вырвался, несмотря на то что жизнь его, казалось, полетела в тартарары. Несмотря на то (он даже боялся сказать ей об этом) что он снова получил повестку и должен был ехать в Вашингтон, где ему предстояло явиться в КРАД и там в специальной комнате для закрытых совещаний давать объяснения. Как могло случиться, что он, еще совсем молодым человеком, мог участвовать или просто сочувствовать «подрывной» деятельности разных там негодяев и нелегалов?..

При виде Блондинки Актрисы он испытал потрясение — она выглядела… обезумевшей, была совершенно не похожа на себя. В ней ничего не осталось от той девушки с льняными волосами и золотистым смехом.

О, помоги же мне! Ты мне поможешь?

Дорогая… Но что случилось? Я люблю тебя.

Я не знаю. Я так хочу, чтоб Шери жила! Не хочу, чтоб Шери умирала!

Сердце его разрывалось от любви к ней. Господи, какой же она еще ребенок! Целиком зависит от него, как некогда, много лет назад, зависели его родные дети. Нет, даже больше, потому что у его детей была Эстер. А Эстер всегда была им ближе.

Они подолгу лежали в постели, в ее мотеле — шторы на окнах постоянно опущены, защищают от слепящего света пустыни. Лежали, перешептывались, целовались и занимались любовью, и утешали друг друга, как могли. Ибо и его душа тоже нуждалась в утешении, и он тоже боялся окружавшего их жестокого мира. В такой полудреме они могли пребывать часами. Им казалось (а может, то вовсе не было плодом воображения), что они могут входить в сны друг друга, что равносильно вхождению в душу. Держи меня, вот так, еще крепче. Люби меня. Не позволяй мне уйти.

А вокруг — пустыня, сюрреалистический пейзаж, красные горы, гребни и впадины, как кратеры на Луне. Или ночное небо — безмерное и угнетающее и в то же время возвышающее этим своим величием и безмерностью. Словом, все в точности так, как и описывала Блондинка Актриса.

Мне кажется, я смогу излечиться, если ты будешь со мной, здесь. Если мы поженимся. О, ну когда же мы наконец поженимся! Все время боюсь: что-то случится и помешает нам.

Он обнимал ее за талию, он говорил с ней о ночном небе. Говорил все, что только приходило в голову. Рассказывал о некоей параллельной Вселенной, где они уже женаты и у них дюжина детей. Она смеялась. Он целовал ее веки. Целовал груди. Подносил к губам ее руку и медленно целовал каждый пальчик. Рассказывал все, что знал о созвездии Близнецов, — она сказала ему, что по знаку Близнец. На самом деле это двойняшки, они не враждуют, но любят друг друга, очень преданны, очень привязаны друг к другу. И это навеки, навсегда, даже после смерти.

И все заметили, что буквально через день после приезда Драматурга Блондинка Актриса начала оживать. И Драматург, и без того уже бывший героем в глазах некоторых, превратился во всеобщего любимца и героя. Казалось, Блондинке Актрисе сделали переливание крови. Но при этом Драматург вовсе не казался ослабевшим или истощенным. Напротив — он был необычайно бодр и оживлен. Просто чудо какое-то!

Они так любили друг друга, эти двое. Достаточно было увидеть их вместе… увидеть, как она опирается о его руку, как смотрит на него снизу вверх. И как он смотрит на нее.

В чем же состоял секрет Драматурга? Да просто он понимал Блондинку Актрису, как ни один другой мужчина на свете. Да, он держал ее в объятиях и утешал; да, он нянчился с ней, как и другие мужчины. Но он также искренне и откровенно говорил с ней обо всем. И это ей нравилось! Строго говорил, что ей следует стать реалисткой. Стать настоящим профессионалом. Ведь она — одна из самых высокооплачиваемых женщин-исполнительниц во всем мире, и ее наняли делать работу. Так при чем тут разные эмоции? При чем тут всякие ненужные сомнения?

— Ты уже взрослая и ответственная женщина, Норма, и должна отвечать за свои поступки.

В ответ она молча целовала его в губы.

О да. Он был прав.

Иногда ей хотелось, чтобы он схватил ее за руку и встряхнул — сильно-сильно. Как делал Бывший Спортсмен, чтобы разбудить.

Далее Драматург переходил к самой сути вопроса. Он начал свою писательскую карьеру с создания монологов, и монолог стал для него наиболее естественной формой речи и самовыражения. Разве не он предупреждал ее о том, что не стоит слишком увлекаться теорией?

— Я всегда верил, дорогая, что ты прирожденная актриса. Актриса, что называется, от Бога. И все эти интеллектуальные выверты тебя только испортят. В Нью-Йорке ты так много занималась, что уже через несколько недель буквально изнурила себя. А это признак любительщины. Это фанатизм.

Некоторые считают это признаком таланта, но лично я так не думаю. Мне кажется, гораздо лучше, если актер как бы балансирует на грани чего-то неизведанного, недоработанного, создавая тот или иной образ. Оставляет в нем частичку недосказанности. Этим секретом в полной мере обладал Джон Барримор. Ты же вроде бы дружишь с Брандо? Так вот, и Брандо тоже знает этот секрет, тоже использует этот прием в свой технике. Вплоть до того, что специально не вызубривает все свои реплики наизусть, а потому вынужден импровизировать, оставляя тем самым место своему персонажу. Чтобы тот сам проявил себя, понимаешь? Взять любого выдающегося театрального актера. Ведь он ни разу не исполнит свою роль одинаково. Он не просто произносит свои реплики, он говорит их так, словно сам слышит впервые. И Перлман должен был бы сказать тебе об этом, но ты же знаешь Макса: для него свет клином сошелся на этом показушном «методе» Станиславского.

Если честно, то все это граничит с полным бредом. Что, если вдруг колибри станет анализировать и осознавать, сколько взмахов делают ее крылья в секунду, почему и как она летит именно в ту, а не другую сторону? Да ведь тогда она просто летать не сможет! Если мы будем осознанно произносить каждое слово, разве не разучимся мы говорить? Забудь ты об этом Перлмане, забудь о Станиславском! Обо всей его бредовой теории! «Перерепетировать» свою роль — вот в чем состоит главная опасность для актера. Тогда он перегорает. Во время постановок моих пьес режиссеры иногда просто загоняли актеров; и перед премьерой бедняги совершенно выдыхались, теряли кураж, становились скучными и невыразительными. То же самое и с Перлманом. Многие восхваляют его за то, что будто бы на репетициях он заставляет актеров чуть ли не кровью харкать, а посмотришь, что там у них на полу, и увидишь — одно дерьмо!

Вот ты, дорогая, ты говоришь, будто изучила свою Шери вдоль и поперек. Как родную сестру. А может, это вовсе и не так уж хорошо. Вполне возможно даже, что ты заблуждаешься. Ты должна признать, что в чем-то Шери все равно остается для тебя загадкой. Помнишь, ты рассказывала мне о своем видении Магды? Ты рассказала мне тогда о ней куда больше, чем знал я, ее создатель. Так почему бы не дать Шери вздохнуть немножко свободнее? Довериться ей, позволить ей чем — то удивить тебя?.. Советую начать прямо завтра, на съемочной площадке.

И снова молча, с дрожью благодарности Блондинка Актриса приподнялась на цыпочки и поцеловала Драматурга в губы.

О да. Конечно! Слава тебе, Господи! Он был прав.

И вот наутро на съемочную площадку вышла Шери — болезненно-бледная платиновая блондинка в претенциозной и жалкой блузочке из черных кружев, плотно облегающей черной шелковой юбке с широким туго затянутым черным поясом, черных чулках в сеточку и черных же туфлях на шпильках. Грубо подведенные глаза, сексапильный, в красной помаде, детский ротик. Она вся дрожит, напряжена до предела. То была сама Мэрилин! Нет, то была Шери.

Мы смотрели на эту роскошную женщину, на то, как она нервно грызет ногти, совсем как какая-нибудь девчушка на занятиях по актерскому мастерству или же просто простодушная и недалекая девушка, чертовски хорошо знающая, что показала себя не с лучшей стороны и что ее сейчас выбранят за это.

Она волокла за собой по полу ободранное боа из перьев, как могла делать только Шери. Она говорила со всей искренностью и прямотой Шери, этаким плебейским говорком и так тихо, что ее почти невозможно было расслышать.

— О Господи, мне так стыдно! Прошу вас, простите меня. Я сделала то, чего никогда бы не сделала Шери. Я позволила себе впасть в отчаяние. Я не осознавала своей ответственности перед съемочной группой. Мне так стыдно!

Какого черта?.. И все мы тут же позабыли свои обиды, гнев и раздражение, которые она у нас вызывала. И разразились громкими аплодисментами. Да мы просто обожали нашу Мэрилин!..

Сейчас на съемках моего нового фильма все идет очень хорошо, а начало было таким скверным. Фильм называется «Автобусная остановка». Надеюсь, он тебе понравится!

Она, как прилежная и преданная дочь, посылала Глэдис открытки в Лейквуд. Посылала открытки и из Нью-Йорка.

Знаешь, я просто влюблена в этот город! Это настоящий город, не то что там наш Город из Песка. И если захочешь навестить меня, мамочка, я все устрою. Самолетов теперь полно, только и знают что летать взад-вперед.

А вот звонить матери после отъезда из Лос-Анджелеса она долго не решалась. Ей казалось, Глэдис будет упрекать ее за то, что она покинула ее, уехала так далеко. Потом все же позвонила, но не услышала в голосе мэтери и тени упрека. Позвонила ей Норма Джин из Нью-Йорка, сразу, как только влюбилась в Драматурга, но уже знала, что они обязательно поженятся и что он станет отцом ее детей.

Здесь у меня много новых замечательных друзей. И один из них — это известный на весь мир преподаватель актерского мастерства, а другой — всемирно известный американский драматург, лауреат Пулицеровской премии. Встречаюсь также с давними друзьями и знакомыми по Голливуду, в том числе с Марлоном Брандо.

Она рассказывала Глэдис о том, как покупала книги в магазине Стрэнда. То был букинистический магазин, и она пыталась найти там старые книжки Глэдис, но не находила. «Сокровищница американской поэзии». Кажется, именно так она называлась? О, как же она любила в детстве эту книжку! Как любила, когда Глэдис читала ей стихи. Теперь она читала стихи самой себе, вслух, но голосом Глэдис. На все эти ее высказывания Глэдис отвечала еле слышно: Очень мило с твоей стороны, дорогая.

И вот она перестала звонить Глэдис и только посылала ей открытки с видами Аризоны.

Настанет день, когда я разбогатею и мы с тобой приедем посмотреть эти места. Здесь словно «конец света», сама увидишь!

Всякий раз Норма Джин страшилась отсмотреть снятый материал, боялась вдруг обнаружить, что Мэрилин ее подвела. Понятия не имела, что будет представлять собой эта картина, «Автобусная остановка», показанная целиком, а не состоящая из этих разрозненных сцен. А сцены с ней снимались и переснимались до бесконечности, и все были окрашены таким напряженным и нервным ее исполнением, что сердце всякий раз готово было выпрыгнуть из грудной клетки. И она даже представить себе не могла, какими они покажутся стороннему наблюдателю. Подобно Шери, она смело и слепо ныряла в роль с головой, и была «оптимисткой». Доверялась, как советовал ее возлюбленный, только своему инстинкту.

Итак, Норма Джин ни разу не видела «Автобусной остановки» полностью, от ее шумного комедийного начала до сентиментально-романтического конца, не видела вплоть до предварительного просмотра, состоявшегося уже на Студии, в начале сентября. До тех пор она так и не видела, насколько блестяще ей удалось воплотить на экране образ Шери, и узнала она об этом лишь несколько месяцев спустя.

К тому времени она уже была замужней женщиной. Сидела в темном просмотровом зале, в одном из плюшевых кресел в первом ряду, и крепко держала мужа за руку. И пребывала словно в тумане от выпитого только что «Дом Периньон». Норма Джин была все той же «Мэрилин», только немного притихшей и более спокойной. И кризис, через который она прошла этой весной в Аризоне, казался ей чем-то очень отдаленным и чуждым, словно то происходило вовсе не с ней. Для нее стало настоящим открытием и потрясением, что «Автобусная остановка» получилась так хорошо. Подобно Шери, она продемонстрировала лучшее и самое вдохновенное в своей карьере исполнение. Из чистого страха ей удалось достичь вершин, о которых она и мечтать не смела. И ей нечего было стыдиться — напротив, она с полным на то основанием могла гордиться собой. И в то же время казалось, в этой победе есть некая доля иронии. Примерно такие же ощущения, должно быть, испытывает пловец, которому удалось переплыть бурную реку и который при этом едва не утонул. Пловец из последних сил стремится достичь берега; зрители же, следящие за его усилиями и ничем не рискующие, разражаются громкими аплодисментами.

И зрители в просмотровом зале Студии действительно разразились громкими аплодисментами.

Драматург бережно обнимал ее за дрожащие плечи.

— Дорогая, ты что, плачешь? — удивленно прошептал он. — Но ты была великолепна! Просто великолепна. Послушай, как тебя принимают. Весь Голливуд обожает тебя.

Почему я тогда плакала? Может, потому, что в реальной жизни Шери не пила. А если и пила, то совсем немного. Она не потеряла половины зубов. Ей не приходилось спать без разбору с разными там ублюдками. Правда, не совсем понятно, как ей удалось этого избежать. Может, потому, что сценарий был так сентиментален и банален, к тому же в 1956-м было уже меньше риска попасть под рентгеновские лучи цензурного отдела, следившего за тем, чтоб соблюдались нравственность и приличия. В реальной жизни Шери наверняка бы избили, возможно, даже изнасиловали. В реальной жизни она пошла бы по рукам. Только не надо говорить мне, что на Диком Западе этого нет, уж я-то мужчин знаю. Уж они бы употребляли ее на полную катушку — до тех пор, пока она не истаскалась бы окончательно, не подурнела и все прочее. И не нашлось бы никакого симпатичного и неотесанного парня-ковбоя по имени Бо, который бы взвалил ее на плечо и увез бы оттуда на свое ранчо в десять тысяч акров.

Нет, она бы потихоньку спивалась, глотала таблетки, чтобы как-то продержаться. И неизбежно настал бы день, когда она уже не смогла бы подняться с постели, даже глаза толком не смогла бы открыть. И после этого умерла.

Принц и Хористка (Американка). 1957

Мисс Монро! Это ваш первый визит в Англию. Ваши впечатления?

То было Царство Мертвых. И обитатели его двигались бесшумно, как призраки. Лица бледные — в тон неба с каким-то молочным отливом и туманного воздуха, без красок и теней. И она среди них, Блондинка Актриса (или Американка); и она тоже попадает под воздействие этих чар.

На этих островах в Северном море было невозможно понять, весна теперь или зима. Невозможно было предсказать, чем завтрашний день будет отличаться от сегодняшнего. Крокусы и нарциссы храбро и ярко цвели даже на пронизывающем до костей холоде. Солнце бледным полумесяцем висело посреди неба.

Но вскоре ты перестаешь все это замечать.

— Дорогая, в чем дело? Иди сюда!

— О, Папочка! Я так скучаю по дому.

Принц и Хористка. Ее партнером по съемкам был знаменитый английский актер по фамилии О.

Здесь она была только Хористкой (Американкой). В турне по мистическим балканским странам. Пышный бюст и вертлявый, чертовски соблазнительный зад, обтянутый блестящим атласом. Впервые мы увидели Хористку, когда она торопливо занимала свое место в череде желающих поприветствовать вооруженного моноклем Великого Герцога, и вдруг тоненькая бретелька ее платья оборвалась. И взорам присутствующих открылся роскошный, точно накачанный воздухом бюст.

— Боже, что за дешевка! Просто водевиль какой-то! Прямо как у братьев Маркс.

— Нет, дорогая, не водевиль. Скорее комедия.

И вообще эта Блондинка Актриса, выглядела типичной выскочкой, этакой провинциальной американочкой ирландского происхождения откуда-нибудь из Милуоки, штат Висконсин, с вытравленными перекисью платиновыми волосами. Типичная Золушка или Нищенка-служанка. Чей совершенно чудовищный немецкий затрудняет восприятие сложного паутинистого сюжета. А состоявший при ней Оказался принцем-самозванцем. Хотя и играл его выдающийся британский актер с энергией и искусностью заводной игрушки.

— Как прикажете понимать эту его игру? Это пародия, что ли? Лично я просто отказываюсь понимать.

— Лично мне не кажется, что он хочет, чтобы это выглядело пародией. Скорее, он интерпретирует сценарий как салонную пьесу, что требует от исполнителя определенного сценического стиля. Некоего налета искусственности, что ли. Он ведь не профессиональный актер, учившийся по методу…

— Так ты хочешь сказать, он нарочно ведет картину к провалу? Но почему? Он ведь еще и режиссер-постановщик!

— Он не саботирует фильм, дорогая. Просто его техника сильно отличается от твоей.

Согласно сценарию Принц и Хористка были просто обречены полюбить друг друга в этой волшебной сказке. За тем исключением, что их влюбленность друг в друга выглядела не более естественной, чем любовь между двумя мультипликационными куклами, сделанными в натуральную величину.

— Он презирает свою роль. А заодно и меня тоже.

— Этого просто быть не может.

— Да ты только посмотри на него! Эти его глаза!..

В блестящем, увеличенном моноклем глазе О, она увидела себя: пышногрудую актрису Американку, со взбитыми, точно хлопковая вата, тонкими и шелковистыми платиновыми волосами, блестящими красными губами и неестественно кокетливыми манерами. Хористка играла прямодушную молодую женщину из (американского) народа; Принц был сдержанным, связанным традициями (европейским) аристократом. Вне съемочной площадки О, был холодно вежлив, даже иногда любезен с Блондинкой Актрисой, но стоило ему выйти на площадку, под свет прожекторов и объективы камер, как она становилась для него объектом презрения. Она была столь же неуместна среди всех этих прошедших академическую выучку актеров шекспировского театра, как неуместна была бы бедная Шери в жалких и претенциозных своих костюмчиках.

По представлениям О., этого закоренелого бритта, Мэрилин Монро была типично (американской) дойной коровой, кассовой актрисой, принесшей Голливуду несметное состояние. От О. так и разило презрением к Голливуду и «Мэрилин», и заглушить этот запах были не в силах даже ее пронзительные духи.

Достаточно было услышать, как О. произносил это имя, «Мэри-лин».

О. являлся не только исполнителем главной роли, но и режиссером обреченного на неуспех фильма. И английский его акцент резал слух, звук получался такой, будто скребли ножом по фарфору.

И обращался он к ней, как обращаются взрослые к какому-нибудь умственно недоразвитому ребенку. Но только без улыбки.

— Мэри-лин, моя дорогая, вы не могли бы произносить свои реплики чуть почетче? И более связно?

Она не отвечала. Вид у него при этом становился такой, будто он вот-вот плюнет ей прямо в лицо. Она была Нормой Джин Бейкер, втиснутой в платье, оставляющее большую часть груди открытой; кожу на голове жгло после утреннего обесцвечивания пергидролем, мысль работала медленно, словно будильник, который забыли вовремя подзавести. Погружалась внезапно в мечты и словно отсутствовала. Сегодня опоздала на целых четыре часа и сорок минут. Кашляла так, что сцены приходилось переснимать. Запиналась на репликах, вдруг забывала простейший диалог. А ведь когда-то запоминала все моментально, что называется, с лета. Запоминала не только свои реплики, но целые диалоги других актеров. А из пор на носу и лбу пробивался сквозь толстый слой грима липкий и жирный пот.

О. смотрел на нее через монокль. Потом вытащил его и выдавил улыбку. Получилась не улыбка, а кривая гримаса.

Сразу видно, он из кожи лезет вон, чтобы казаться остроумным. Тоже мне остроумие, в стиле салонной пьесы!..

— Мэри-лин, милая моя девочка! Ну неужели нельзя быть немножко сексуальнее?

Всю предыдущую неделю она мучилась расстройством желудка. Желудочный грипп, так это, кажется, называют. Ее рвало ночи напролет. Драматург был ее сиделкой и нянькой, преданным и внимательным мужем. Она потеряла шесть фунтов. Пришлось перешивать костюмы. Лицо тоже похудело, стало казаться уже. Неужели отснятые сцены придется переснимать? На прошлой неделе она смогла отработать лишь один полный день, с утра до начала вечера. Остальные актеры относились к ней с каким-то брезгливым сочувствием. Будто думают, что от меня можно заразиться. О, как бы я хотела, чтобы все они, все, любили меня!

Месть ее была утонченна. Месть в типично американском стиле девушки-простушки. Прославленный английский актер О. ожидал от нее эмоционального срыва, слез, истерики; его предупреждали, что Блондинка Актриса — штучка непростая. Но он никак не ожидал, что месть ее будет носить столь пассивный и в то же время смертельно опасный характер.

Считает меня тупенькой блондинкой Дездемоной. Не знает, что на самом деле Мэрилин — это Яго!

Она уходила и пряталась. Она смеялась. Нет, она была вне себя от обиды и смущения.

— Меня просто тошнит при виде этого О.! Он наложил на меня проклятие.

— Не стоит так думать, дорогая. На самом деле он тобой восхищается и…

— А когда должен дотронуться до меня, весь так и передергивается от отвращения. Прямо мурашки по коже бегут, и ноздри сужаются. Я сама видела!

— Ты преувеличиваешь, Норма. Ты должна понимать одну вещь…

— Послушай, от меня что, воняет, да? Отчего это, в чем дело?

На самом деле, Мэрилин, тебе попался мужчина, который тебя просто не хочет. Мужчина, которого ты не смогла соблазнить. Который скорее согласится трахать корову на лугу, нежели тебя. Один мужчина на миллион.

А Драматург? Что должен был он думать и делать?

Ведь эта женщина была ему женой. Блондинка Актриса, его жена.

Только здесь, в Англии, он начал понимать природу и всю сложность стоявшей перед ним задачи. Как пеший странник, перед которым разворачивались все новые пейзажи, открывались все новые, неизведанные и пугающие своей необъятностью пространства, он начал оценивать всю грандиозность вызова, брошенного ему судьбой.

Как быстро он стал ее нянькой! И ее единственным другом.

Но и О., он тоже был другом. И давним его поклонником. И находил его постановки не соответствующими уровню и размаху актера с опытом и выучкой О. И в то же время Драматург очень уважал О. и был благодарен судьбе за то, что она вновь свела их и что он может наслаждаться его обществом. Он подозревал, что О. занялся этим проектом лишь потому, что нуждался в деньгах; и в то же время считал О. слишком профессиональным актером и порядочным человеком. Такой профессионал, как он, просто не мог не отдаваться работе со всем присущим ему рвением и талантом.

Будучи человеком театра, Драматург приготовился стать свидетелем нового завораживающего действа — процесса создания фильма, мечтал научиться чему только можно. Ведь сам он только что начал писать сценарий, первый в его жизни.

Сценарий для Блондинки Актрисы, его жены.

Но увиденное на съемках шокировало и смутило его. Вся эта бесконечная суета и неразбериха. Толпы людей! Ослепительно ярко освещенное пространство, где должны были играть актеры, окруженные целым роем технических сотрудников, операторов, ассистентов и помощников режиссера. Сцены начинались и, едва успев начаться, туг же обрывались, затем начинались снова и снова прерывались, начинались и прерывались; сцены снимались и переснимались; постоянно шла какая-то нервная возня с волосами и гримом. И вообще, на взгляд Драматурга, все это действо отдавало неким налетом нереальности, искусственности, даже фальши. Претенциозность и нищета духа — вот что сквозило во всем этом и глубоко оскорбляло его.

И постепенно Драматург начал понимать, почему О., актер театра, играл здесь так странно, так неестественно держался перед камерой. Принц был фальшив с головы до пят, а Хористка рядом с ним выглядела вполне «естественной». Порой казалось, что эти двое говорят на разных языках или же что фильм являет собой смешение совершенно разных жанров — что здесь сошлись и пытаются слиться в единое целое салонная пьеса и жесткий реализм. Вообще похоже, что из всех присутствующих на площадке только Блондинка Актриса знала, как надо играть перед камерой. При этом она умудрялась не обращать на нее внимания и играть как бы для остальных актеров. Но ее уверенность была поколеблена еще в самом начале съемок, а ее девичий энтузиазм остудил О., так что и она, фигурально выражаясь, ступала не с той ноги.

— Ну как ты не понимаешь, Папочка! Здесь же не театр. Это…

Голосок Блондинки Актрисы обиженно замер. А ведь и правда, что она пыталась ему объяснить?

Позднее тем же вечером она подошла к нему и крепко схватила за руку. И выпалила без передышки, как будто выучила эти слова наизусть:

— Послушай, Папочка! Знаешь, как я все это делаю? Все время твержу себе, что одна. Ты скажешь: ведь рядом с тобой другой человек, может, даже не один, а сразу много людей. И я не знаю их, не знаю, кто они такие, но суть не в этом. Главное, что мы с тобой здесь вместе. И не важно, где именно, в этой ли комнате, или на улице, или в автомобиле. Главное — найти во всем этом логический смысл. Мы должны сообразить, почему мы именно здесь, а не в другом месте, что значим друг для друга, играя ту или иную сцену. — Она нервно улыбнулась. Ей очень хотелось заставить его понять. Драматург был растроган до глубины души и нежно провел пальцами по ее разгоряченной щеке. — Понимаешь, Папочка? Вот как мы с тобой сейчас. Мы здесь одни и ведем себя соответственно. Мы влюблены… и пришли сюда вдвоем, чтобы эта любовь обрела смысл. Но только надо делать вид, будто мы не знали этого заранее. Мы не могли этого знать! Мы стоим в круге света, а за его пределами тьма. И мы с тобой одни-одинешеньки в этом море тьмы, словно плывем на лодке, понимаешь? И нам немножко страшно, но и это тоже можно понять, в этом есть своя логика. Есть! Так что если даже я и напугана… а здесь, в Англии, мне все время страшно, потому что все эти люди… они меня ненавидят… Станиславский называл это «публичным одиночеством»…

Драматурга удивили слова жены и страстность, с которой она все это произносила, однако большинства из того, что она ему наговорила, он так и не понял. Он молчал и держал ее крепко-крепко. Корни волос у нее снова выбелили сегодня утром, и от них исходил резкий тошнотворный химический запах, и Драматург слегка поморщился. Этот запах!.. От Блондинки Актрисы уже давно так не пахло.

Теперь же, в Царстве Мертвых, от нее снова стало пахнуть. Казалось, запах пронизал все ее тело, до самого костного мозга. А костный мозг обратился в свинец. В этом холодном подводном царстве от нее в ужасе шарахались исконные его обитатели — рыбы.

Они меня ненавидят! Эти их глаза!..

Драматург был посланцем и, как он надеялся, истинным другом О. И сам Драматург, и О., знаменитый английский актер, были женаты на «темпераментных» актрисах.

В ушах ее звучал презрительный смех! А Драматург голосом положительного героя из фильмов братьев Маркс говорил ей:

— Дорогая, нет! Это тебе только кажется. Это всего лишь игра воображения.

Воображения! В ответ на это она смеялась.

— Дорогая, что с тобой? Ты меня просто пугаешь.

Блондинке Актрисе снились страшные сны — возле ее кровати начинали пробуждаться тяжелые свинцовые питоны… Неудивительно, что они водятся здесь, в этом старом каменном доме, где все насквозь пропитано сыростью. Древние трубы издавали стоны, шипели, плевались. Презрительный смех передавался по этим трубам из комнаты в комнату, как через громкоговоритель. Драматург то тревожился за жену, то льстил ей, то становился нетерпелив и раздражителен, то бросался утешать, умолять, чуть ли не угрожал ей; потом все начиналось сначала — он снова беспокоился, был заботлив и нежен с ней, терпелив и терял терпение, а умоляя, находился на грани отчаяния.

Норма дорогая там внизу машина ждет нас уже целый час, почему бы тебе не встать не принять душ и одеться Может мне помочь тебе, милая, давай, прошу тебя, пожалуйста, поднимайся.

Она отталкивала его, ворчала. Веки были закрыты плотно — плотно. Голос мужа звучал сдавленно, доносился до нее, как сквозь шарики из ваты, которыми затыкают уши. Она смутно припоминала, что некогда любила этот голос, и теперь слушала его, как слушают старую пластинку, навевающую туманные и приятные воспоминания.

Позже, по мере того как за окном разгорался день, голос «сквозь вату» становился все более настойчивым: Дорогая все это очень серьезно ты меня просто пугаешь все на тебя надеются, а ты хочешь их подвести.

Она слушала, а потом снова проваливалась в сон. О, она уже давно перестала волноваться! Новое лекарство всосалось в ее кровь, проникло до самого костного мозга и не отпускало.

Драматург сходил с ума: что же делать? Что делать?

В этом холодном и сыром негостеприимном месте, так далеко от дома, в этом снятом на время старом каменном здании, где шипели и урчали водопроводные трубы, а все рамы на окнах были в щелях и через них непрерывно просачивался туман.

Вот они, симптомы, которые ни с чем не спутать. Стеклянные, налитые кровью глаза. Он осторожно приподнимал пальцем ее веко, глаз смотрел невидяще. А кончик пальца оставлял вмятину в ее припухшей коже, и выпрямлялась она так медленно. Словно плоть покойника.

Когда наконец ей все же удавалось подняться с постели, двигалась она по комнате неуверенно и, казалось, боялась потерять равновесие. Она потела, и в то же время ее колотила дрожь. А изо рта у нее пахло, как пахнут медные монетки, если их слишком долго сжимать в кулаке.

Почему-то в панике ему вдруг пришла мысль о смерти Бовари. О ее долгой мучительной агонии. Вывалившийся наружу язык, мучительные судороги, искажающие черты этой красивой белокожей женщины. А потом, когда мадам Бовари умерла, изо рта ее сочилась черная жидкость.

И Драматург тут же устыдился собственных мыслей. И разозлился на себя.

Зачем я на ней женился? С чего это вообразил, что настолько силен, что смогу жить с ней?

И снова Драматург устыдился своих мыслей.

Я так люблю эту женщину. И я должен ей помочь.

И вот, сгорая от стыда, он рылся в шелковистых на ощупь отделениях ее сумочки в поисках таблеток.

Вот они, пилюли, ее «неприкосновенный запас». Припрятала их в тайник, заранее, перед тем, как отправиться в Англию. Думала, он не найдет и ни за что не догадается.

Она набросилась на него — вне себя от ярости, рыдающая. Когда, когда наконец он оставит ее в покое?!

Оставь меня, дай умереть спокойно! Ты ведь только того и ждешь, разве нет?

Из-за какой-то сущей ерунды устраиваешь мне тест на преданность. Испытываешь нашу любовь.

Ничего себе «ерунда»! А ты не желаешь защитить меня от этого негодяя!

Знаешь, а мне не всегда ясно, кто из вас не прав.

Он презирает Мэрилин!

Нет. На самом деле это ты презираешь Мэрилин.

Ах, если бы только она могла забеременеть от Папочки! Она бы снова любила его.

Как же она жаждала ребенка! В самых сладких снах она видела рядом смятую подушку. А на ней — ее ребенок, такой мягкий, нежный, уютный и маленький. Груди у нее разбухли, из них сочится молоко. Ребенок находился вне круга света. У ребенка блестели глаза. Узнав мать, ребенок улыбался. Ребенок нуждался в ее любви, только в ее, ничьей больше.

Какую же страшную ошибку совершила она несколько лет назад! Потеряла своего ребенка.

И маленькую Ирину тоже потеряла. Не сумела спасти Ирину от ее матери, имя которой было Смерть.

Но ни мужу, да и никакому другому мужчине на свете нельзя этого объяснить.

Сколько раз лежала она, уютно свернувшись, в объятиях своего мужа, потом снимала с него очки (прямо как в сцене из фильма, где он был Кэри Грантом), чтобы было удобнее целоваться и обниматься. А затем с девичьей дерзостью и одновременно застенчивостью начинала поглаживать сквозь брюки его штуковину, и она затвердевала (да возможно ли это?) — так не удавалось еще ни одной девушке на свете. О, Папоч-ка! О Боже!..

Она бы простила ему все-все, если б только удалось от него забеременеть. Она вышла за него замуж, чтобы забеременеть и родить ребенка, родить сына от знаменитого американского Драматурга, которого так почитала. (Книги с его пьесами красовались на полках магазинов. Даже здесь, в Лондоне! Она так его любила. Так гордилась им. Удивленно раскрыв глаза, спрашивала, что чувствует человек, когда видит свое имя на обложке книги. Заходишь в книжный магазин, ничего не подозревая, окидываешь взглядом полки и вдруг видишь свое имя на корешках! Какие ощущения испытывает при этом человек? Я бы на твоем месте так гордилась! И уже никогда, до самого конца жизни, не знала, что это такое — чувствовать себя несчастной или там никчемной.)

Да, она простила бы его. За то, что связался с этим бриттом О., который просто ее ненавидел. А также со всей этой чертовой компанией британских актеров, которые снисходили до нее.

А он продолжал уговаривать, умолять. Убеждать и уговаривать. Словно все дело было в логике.

Дорогая, да тебя лихорадит ты ничего не ела Дорогая, я должен вызвать врача.

В конце концов она вернулась на съемочную площадку. Теперь она должна была работать, это ее обязанность, долг. Вошла — и на площадке воцарилась мертвая тишина, словно в ожидании или предвкушении катаклизма. Кто-то из стоявших в задних рядах вдруг громко захлопал в ладоши, с явной издевкой. А сколько времени потребовалось на то, чтобы оторвать наконец роскошную Мэрилин от зеркала в гримерной! На это ушло не один, а целых два часа, и умелые руки Уайти сделали свое дело и сотворили настоящее чудо.

Честно говоря, все мы были удивлены. Эта слабая, неуверенная в себе женщина. Все мы, остальные, были настолько сильнее ее. А у нее, кроме внешности, ничего не было. А потом на ежедневных просмотрах отснятого материала и позже, на первом просмотре окончательного варианта фильма, мы вдруг увидели совершенно другого человека. Кожа Монро, ее глаза, волосы, само выражение ее лица, изумительное тело… Все это было так живо! Она умудрилась создать из Хористки реальную живую женщину, несмотря на то что сценарий предоставлял для этого совсем немного возможностей. Она была единственной из нас, кто обладал опытом создания фильмов, все мы рядом с ней казались жалкими дилетантами и неудачниками. Мы были разодетыми манекенами с безупречной дикцией, произносившими по-английски безупречно пустые слова. О, да, конечно, все мы возненавидели Монро, едва успели ее увидеть, но потом, посмотрев фильм, стали ее обожать. Даже О., даже он был вынужден признать, что ошибался в ней. Да она просто уничтожала его в каждом эпизоде, где они были вместе! Монро, одна она, спасла этот странный и смешной фильм, в то время как все мы были убеждены, что именно она его провалит. Ну разве не смешно, скажите на милость? Не странно ли все это?

И вот он снова, интерьер этой чертовой гостиной. Да ладно, Бог с ними, со всеми этими декорациями! Напыщенный Принц и Хористка (она же Американка) наконец-то вместе, наедине, и Принц надеется соблазнить Хористку, а та так и излучает соблазн. И еще там имеется эта чертова винтовая лестница, по которой то поднимаются, то спускаются, то снова поднимаются; и вот Хористка спускается по ней в своем атласном декольтированном, туго облегающем талию платье, в котором снялась уже в стольких эпизодах этой длинной и невеселой сказки, что просто возненавидела это платье.

Шоу-Девушка, она же Хористка, она же Нищенка-служанка. Хористка — она же роскошное Женское Тело. Но хуже всего то, что Хористке не позволили здесь танцевать! Вы спросите, почему? Да потому, что этого нет в сценарии. Потому, что этого не было в пьесе-оригинале. Просто потому, что сейчас уже слишком поздно что-либо переделывать, слишком уж дорого все это стоит. Потому, что на съемки этой сцены уйдет целая вечность, Мэрилин. Почему? Да ты лучше учи свои реплики, Мэрилин! Почему? Да просто потому, что мы тебя ненавидим. Почему? Потому, что нам нужны твои американские денежки!

В этом Царстве Мертвых на нее напустили злые чары.

Я так скучаю по дому! Я хочу домой!

И тут вдруг на этой самой лестнице Хористка оступается и падает. И сильно ушибается. Наступает высоким каблуком на подол своего платья и падает. Лежит и стонет. Оказывается, еще до съемок ей пришлось проглотить несколько таблеток бензедрина, чтобы побороть действие нембутала, которого она напринималась, и еще, оказывается, пила горячий чай с джином, и Драматург об этом якобы ничего не знал (так он, во всяком случае, уверял позже). Итак, она падает с этой проклятой винтовой лестницы, и кругом раздаются крики, и молодой оператор бросается к ней на помощь. Драматург, наблюдавший за всей этой сценой, тоже бросается к ней и с мучительным стоном опускается рядом на колени.

Пульс! У нее нет пульса!

В нескольких ярдах от подножия лестницы стоит напыщенный Принц в костюме и наблюдает за происходящим через монокль.

— Это таблетки. Ей надо промыть желудок.

Нет, они никогда не простят его за это.

Царство у моря

Он привез ее на совершенно волшебный остров под названием Галапагос-Коув, что находится в сорока милях к северу от Брансуика, в штате Мэн.

Они были женаты вот уже больше года и жили в самых разных местах, но, несмотря на все это, она по-прежнему оставалась его девушкой-невестой. Как бы еще не полностью завоеванной.

Ему очень нравилась в ней эта черта — радостное ожидание открытия, удивление и восторг при виде этого открытия. Он не боялся перепадов в ее настроении, он сам был мастером, творцом всех ее настроений.

Увидев дом, который он снял на лето, и раскинувшийся за ним океан, она пришла в восторженное детское возбуждение.

— О! Какая красота! О, Папочка! Я ни за что и никогда не уеду отсюда!

И еще в голосе ее слышалась странная детская мольба. И она бросилась обнимать и целовать его — крепко-крепко. Теплое тело прижималось к нему, и он чувствовал, как переполняют его жизнь и надежда, — в точности такие ощущения испытывал он, обнимая своих детей, когда те были еще совсем маленькими. Иногда любовь к этой женщине охватывала его с такой неукротимой силой, что он ощущал почти физическую боль. И еще к этой боли примешивалось чувство ответственности и только усиливало ее. И собственное «я» ничего не значило в такие моменты, его самого словно не существовало вовсе.

Высокий и гордо улыбающийся, он стоял на каменистом берегу, под обрывистым склоном, и смотрел на пляж и безбрежные воды Атлантики, как будто все это принадлежало только ему. То был его подарок жене. Подарок был принят, и в ответ он был вознагражден ее любовью. Словно в знак благодарности предлагала она ему себя.

День выдался ветреный, волнение на море было сильное. Солнечный свет отражался от воды с металлическим блеском. А цвет волн все время менялся — то серо-стальные, то мутно — голубые, то угрожающе темно-зеленые накатывали они на берег, волоча за собой водоросли. Вода находилась в непрерывном движении. Воздух был свеж и влажен от мелких брызг и попахивал солью, и так было всегда у моря, насколько он помнил. А небо нежно отсвечивало бледно-голубым, как на акварели, и по нему мчались полупрозрачные облачка. Да, действительно красиво; и это его дар ей, и сердце у него громко билось от счастья и предвкушения.

Они стояли на берегу океана, дрожа под порывами холодного июньского ветра. Стояли, обняв друг друга за талию. Над головой, широко раскинув крылья, парили чайки, издавали резкие пронзительные крики, словно были недовольны, что кто-то посмел вторгнуться в их владения.

Крикливые чайки острова Галапагос-Коув, они напомнили о старых тревожных мыслях.

— О, я люблю тебя.

Она произнесла эти слова с такой яростной пылкостью и так улыбалась при этом мужу — можно было подумать, она никогда не произносила прежде этих слов.

— Мы тебя любим.

Взяла его руку и прижала к животу.

Теплый округлый животик; за последнее время она заметно прибавила в весе.

Ребенок находился в ее чреве вот уже два месяца и шесть дней.

2

Лежа в постели, он гладил и целовал ее голый животик, прижимался к нему щекой. Дивился тому, что, несмотря на малый срок, бледная кожа натянута на нем так туго, прямо как на барабане. Жизнь переполняла ее, она просто излучала здоровье! Намеревалась выносить свое дитя, питалась, соблюдая строгую диету. Таблетки принимать перестала, за исключением витаминов. Она расстанется со своей мирской карьерой (она именно так и выражалась, произносила эти слова без сожаления, гнева или упрека, как нечто само собой разумеющееся; как может говорить о своем прошлом монахиня, ведущая уединенную жизнь и ничуть не сожалеющая о мирских усладах). Она хочет обрести в материнстве и браке истинную цель жизни. Он целовал ее, он притворялся, что слышит ребенка внутри, слышит его сердцебиение. Нет?.. Да?.. Он рисовал на ее животике узоры, слегка прикасался к напоминающему застежку-молнию шрамчику, оставшемуся от операции аппендицита, которую ей сделали несколько лет назад. А сколько абортов она сделала? На этот счет ходило много слухов! Но я отказывался слушать, даже до того, как влюбился в нее. Нет, честное слово, клянусь.

Защищая ее, он тем самым защищал себя от воспоминаний о ее прошлом — запутанном, безалаберном, полном случайных, беспорядочных связей. И в то же время — невинном, как прошлое своенравного ребенка.

Дивясь красоте ее тела, он словно погружался в транс. И эта женщина — его жена?.. Да, его!

Эта изумительная, нежная, мягкая кожа — живая оболочка ее красоты!..

И, как море, красота непрерывно менялась. Вместе с освещением, малейшими его оттенками. Или под воздействием лунного притяжения. Ее душа казалась ему таинственной и бесстрашной, подобно отраженному небесному светилу, балансирующему на гребне волны: дрожащая, все время в движении, то вдруг летит вниз, то снова возносится к небу… В Англии она хотела умереть. И если б он тогда не вызвал врача, причем вызывать пришлось несколько раз… А потом это дурацкое падение с лестницы, завершение съемок, и она была совершенно измучена, опустошена, выглядела на свой возраст, если не старше. Но по возвращении в Штаты очень быстро поправилась, буквально в течение нескольких недель. И вот теперь, на третьем месяце беременности, выглядела здоровой. Как никогда прежде. Ее веселили даже приступы тошноты по утрам. Она была совершенно нормальной! И как же это прекрасно — быть нормальной! В ней появились прямота и простота, которых он не замечал в ней прежде. Нет, замечал, но только на читке пьесы, в роли Магды.

Прочь из города! Прочь от всех этих любопытствующих глаз. Этих вечно устремленных на них глаз посторонних. Она беременна, его ребенком.

Я сделал это только ради нее. Вернул ее к жизни. И мне осталось только соответствовать ситуации.

Снова, спустя долгие годы, стать отцом. Почти в пятьдесят.

3

Драматург и раньше приезжал на Гатапагос-Коув летом, с другой женщиной. Бывшей своей женой. Когда оба они были молоды. При воспоминании о тех днях он обычно хмурился. Но что, собственно, он помнил? Да ничего такого особенного. Эти воспоминания походили на перелистывание пожелтевших страниц. То были обрывки пьес, которые он начинал писать, охваченный лихорадочным вдохновением, а затем откладывал, а вскоре и вовсе забывал о них. В серьезность таких приливов вдохновения как-то не слишком верилось, не верилось и в прежние чувства, но и в то, что все это будет забыто раз и навсегда, тоже не слишком верилось. Он тяжело вздохнул. Поежился под порывами сырого, дующего с океана ветра. Нет, сейчас он счастлив! Вот его новая молодая жена, спускается с холма на каменистый пляж, такая живая и проворная, немножко безрассудная, как своенравный ребенок. Нет, никогда прежде он не был еще так счастлив! Он просто уверен в этом.

Но эти пронзительные крики чаек!.. Наверное, именно они навевают ненужные воспоминания и мысли?

4

— Сюда, Папочка!

Она спускалась вниз по холму, оскальзываясь на поросших мхом камнях. Возбужденная, как маленькая девочка. На пляже было больше камней, чем песка. Ледяные волны разбивались у ее ног. Ноги у нее были мокрые, но ей, похоже, все равно. Манжеты брюк цвета хаки тоже промокли и заляпаны грязью. Бледные волосы треплет ветер. На щеках блестят слезы, глаза у нее очень чувствительные и легко наполняются слезами.

— Эй, ну давай же, Папочка!

Но волны с таким грохотом разбиваются о берег, что ее почти не слышно.

Ему не понравилось, как безрассудно спускалась она сюда по холму, но он прекрасно понимал, что предупреждать ее об опасности не стоит. Лучше уж промолчать, в противном случае между ними вновь установятся нездоровые отношения — своенравной капризной молоденькой женушки и мужа-папочки, с этим его непрестанным ворчанием, упреками, угрозами и обоюдным неудовольствием.

Ну уж нет, больше никогда! Драматург слишком для этого умен.

Он засмеялся и стал спускаться следом за ней. До чего же они предательски скользкие, эти камни! В лицо ударила россыпь мелких водяных брызг, и стекла очков тут же помутнели. Обрыв был невысок, всего футов пятнадцать, не больше, но спуститься по нему, не поскользнувшись, было не просто. Его поразило, как быстро, с ловкостью обезьянки, удалось ей спуститься с этого обрыва. И он вдруг подумал: Да ведь я ее совсем не знаю! Эта мысль посещала его дюжину раз на дню. Приходила и по ночам, когда он просыпался и слышал, как она тихонько постанывает, лежа рядом, что-то бормочет и даже смеется во сне. Колени у него какие-то негнущиеся, и он едва не вывихнул запястье, ухватившись за камень в попытке сохранить равновесие. Он запыхался, сердце громко и часто колотилось в груди, но улыбка светилась счастьем. Он тоже бодр и подвижен, особенно для мужчины своего возраста.

На острове Галапагос-Коув их часто принимали за дочь и отца, пока наконец не узнали, кто они такие.

В таверне «Китобой» к северу от их дома, куда он повел ее обедать в тот вечер. Там горели свечи, и они держались за руки. Хорошенькая молоденькая белокурая женщина с тонкими чертами лица, в белом летнем платье; высокий худощавый мужчина с покатыми плечами и морщинистыми щеками. На вид гораздо старше ее, очень воспитанный, говорит тихо. Эта парочка… А лицо женщины кажется таким знакомым…

Наконец он спрыгнул на землю рядом с ней, подошвы утонули в песке. Здесь шум прибоя был уже просто оглушительным. Она просунула руку ему под свитер и рубашку и обняла за талию, крепко-крепко. На них были почти одинаковые темно-синие вязаные свитеры, которые она заказала по каталогу «Л.Л. Бин»^[33]. Они задыхались и смеялись так, словно им только что едва удалось избежать страшной опасности. Но в чем именно состояла опасность?.. Потом она привстала на цыпочки и крепко поцеловала его в губы.

— О, Папочка! Как же я тебе благодарна! Это счастливейший день в моей жизни!

И было совершенно ясно, что, говоря это, она ничуть не кривит душой.

Здесь этот дом называли «Капитанским». Построен он был в 1790 году для капитана дальнего плавания на отвесном обрыве над океаном. Густо разросшиеся кусты сирени защищали от шума движения, в особенности летом, когда оно становилось таким интенсивным на автомагистрали под номером 130.

«Капитанский дом» представлял собой типичное для Новой Англии сооружение из побитых непогодой камня и дерева, с пологими крышами и узенькими оконцами и довольно странной планировкой внутри — узкими прямоугольными комнатами с низкими потолками; комнатки наверху были совсем крохотными и продувались сквозняками. Зато внизу находились огромные камины, сложенные из камня, где человек мог встать в полный рост, с закопченными кирпичными полками; дощатые полы были прикрыты выцветшими коврами с бахромой. Во всем этом таились очарование и прелесть старины — немые свидетели прекрасных прошлых времен. Резные деревянные плинтусы и лестничные перила были ручной работы. Мебель преимущественно старая, антикварная, тоже ручной работы. Столы, стулья и застекленные шкафчики восемнадцатого века в стиле Новой Англии — плоские поверхности, простота прямых линий, на каждом предмете налет пуританской сдержанности и незамысловатости.

В нижних комнатах стены украшали морские пейзажи маслом, а также портреты каких-то мужчин и женщин, настолько безликие, что их можно было бы отнести к искусству примитивизма. Были здесь и пошитые вручную стеганые одеяла, и подушечки для иголок. Были представлены во множестве старинные часы, в том числе карманные, какие носили еще наши деды, и корабельные; высокие напольные немецкие часы в стеклянных футлярах; часы с музыкой; нарядные настольные часы в фарфоровых корпусах; часы в виде черных лакированных шкатулок, слегка помутневших от времени. («О, ты только посмотри, Папочка! Они все остановились в разное время, — заметила совершенно потрясенная этим фактом Норма Джин. — Ну разве не удивительно?»)

Кухня, ванная, а также все электрические приспособления были относительно современными, поскольку здесь все несколько раз обновлялось (что стоило немалых денег), но в целом в «Капитанском доме» пахло стариной, тленом и мудростью Времени.

Особенно в небольшом, с низким потолком и без окон подвале с земляным полом. Сюда надо было спускаться по деревянной лесенке, которая угрожающе раскачивалась и поскрипывала под вашими ногами, и светить фонариком, выхватывая из тьмы ажурное плетение паутины. Здесь, в подвале, находилась дровяная печь — к счастью, топить ее летом не было нужды. И еще здесь властвовал густой, тяжелый сладковатый запах гнили — так пахнут подпорченные яблоки.

Но к чему им было спускаться в подвал? Они и не спускались. Долго сидели на застекленной террасе, любуясь океаном; пили содовую с запахом лимона, держались за руки и говорили о том, что ждет их впереди, в ближайшие несколько месяцев. В доме царила тишина: телефон еще не подсоединили, и они стали приходить к выводу, что не так уж он им и нужен, этот телефон. «Зачем он? Скорее он нужен тем, кто хочет позвонить нам». Нет, конечно, телефон нужен. Без телефона никак не обойтись. Особенно Драматургу — ведь от переговоров с разными людьми зависела его карьера.

Затем они поднимались наверх и начинали разбирать вещи в самой большой комнате, где устроили спальню. И тут тоже находился большой камин, выложенный из камня. Стены были оклеены новенькими обоями в цветочек, из окна открывался вид на океан и густо поросшие можжевельником холмы. Кровать старинная, орехового дерева, с красивым резным изголовьем. В высоком овальном зеркале над туалетным столиком отражались их улыбающиеся лица. Нос, лоб и щеки у Драматурга обгорели от солнца и ветра; у нее личико было бледненькое, она защищала светлую чувствительную кожу от солнечных лучей широкополой соломенной шляпой. Она нежно втирала крем в его обожженную зудящую кожу. Что это? Оказывается, и плечи у него тоже обгорели? И она втирала крем в его плечи и руки, а потом целовала его ладони. Указывала пальцем на лица в зеркале и хохотала.

— Смотри-ка, а они счастливая парочка! И знаешь, почему? Потому, что у них есть один секрет. — Под «секретом» она подразумевала Ребенка.

Вообще-то Ребенок был не совсем секретом. Драматург успел поделиться этой новостью со своими престарелыми родителями, а также с несколькими старыми друзьями с Манхэтгена. При этом он изо всех сил старался скрыть гордость, звучавшую в его голосе; но еще больше силился скрыть тревогу и некоторое смущение. Он знал, что скажут на это люди, даже те, которые любили его и желали ему только самого хорошего в этом новом браке. Ребенок! В его-то возрасте! Вот что может сделать с мужчиной красивая молодая жена. Норма же пока что никому не сказала ни слова. Словно эта новость представляла сама по себе невиданную ценность, которой нельзя было делиться ни с кем. Или же просто из суеверия. («Постучи по дереву!» То была наиболее частая ее ремарка, и произносилась она с нервным смешком.)

Скоро она позвонит матери в Лос-Анджелес и все ей расскажет. Так она, во всяком случае, обещала. И наверное, Глэдис приедет навестить их, но позже. На последних сроках беременности. Или когда Ребенок уже родится.

Драматург еще ни разу не встречался со своей новой тещей. Возможно, просто боялся увидеть женщину, которая не намного старше его.

Во второй половине дня они обычно долго лежали в постели. Полностью одетые, если не считать туфель. Матрас на кровати был набит конским волосом и оттого казался просто до смешного жестким и неупругим. Он обнимал ее за плечи левой рукой, ее головка покоилась у него на груди — их любимая поза. Они часто лежали так и когда Норма чувствовала себя неважно, или одиноко, или же ей просто хотелось, чтобы ее приласкали. Иногда оба они засыпали, иногда занимались любовью; иногда крепко спали и, уже проснувшись, занимались любовью. Сейчас они лежали без сна и прислушивались к тишине дома. Эта тишина казалась им сложной, многослойной и таинственной. Начиналась она в подвале без окон, где пахло гнилыми яблоками, затем просачивалась сквозь щели в полу выше, проникала в каждую комнату дома, достигала недостроенного чердака над их головами, сплошь оклеенного какой-то странной металлически-серебристой изоляционной лентой, как рождественский подарок. И Драматургу казалось, что исходившее из самых глубин земли Время постепенно становится все легче, воздушнее, таит меньше угроз.

Ему показалось, что она крепко спит, но тут раздался ее голос, звонкий, ничуть не сонный и возбужденный:

— А знаешь что, Папочка? Я хочу, чтобы Ребенок родился здесь. В этом доме.

Он улыбнулся. Ребенок должен был родиться не раньше, чем в середине декабря. К тому времени они уже переберутся на Манхэттен, в снимаемую ими квартиру на 12-й Западной. Однако Драматург не стал возражать жене.

А она все говорила, словно рассуждая вслух:

— Я ничуточки не боюсь. Физическая боль меня не пугает. Иногда она кажется мне нереальной. Просто мы, ожидая боли, напрягаемся, и нам становится страшно. А здесь можно вызвать для меня повитуху. Я серьезно.

— Повитуху?

— Ненавижу больницы! Я не хочу умереть в больнице, Папочка.

Он обернулся и взглянул на нее как-то странно. Что она только что сказала?..

Да, но ты уже убила одного Ребенка. Она не убивала! Она вовсе этого не хотела. Нет, ты хотела убить этого Ребенка. То было твое решение, больше ничье.

Но тогда был совсем другой ребенок! Не этот… Это был я. Им всегда становлюсь я.

Одно она знала твердо: ей следует избегать подвала с грязными полами, где пахнет гнилыми яблоками. Потому, что Ребенок был уже там. Он ее ждал.

7

Как счастлива она была! Так и излучала здоровье. В «Капитанском доме» и сам Драматург немного приободрился, воспрянул духом. Лето у моря, что может быть лучше. Он был влюблен в жену, он любил ее, как никогда прежде. И еще был так благодарен.

— Она просто замечательная женщина. И беременность так ей идет. Смеется даже утром, когда ее тошнит. И говорит при этом: «Наверное, так и должно быть!»

Он смеялся. Он так обожал жену, что даже начал подражать ее высокому, веселому и нежному голоску. Но говорил и своим голосом, голосом Драматурга, и это различие между их голосами почему-то невероятно трогало и завораживало его. «Я ни о чем не жалею. Разве что об одном: что время летит так быстро».

Он говорил по телефону. Где-то в соседней комнате просторного дома или на заднем дворе, в заросшем саду она что — то напевала себе под нос. И не думала, что кто-то ее слышит.

Нет, конечно, он волновался. Ну, если не волновался, то был по крайней мере озабочен.

Эти ее эмоции, эти перепады в настроении… Его тревожила хрупкость жены. Ее страх, что кто-то будет над ней смеяться. Ее боязнь, что за ней «шпионят» — фотографируют исподтишка, без ее ведома или согласия. Ее поведение в Англии… нет, то время было сущим для него кошмаром. К такому поведению он был совершенно не готов, как бывает не готов к суровым испытаниям какой-нибудь исследователь Антарктиды, экипированный для прогулки в Центральном парке. Ведь раньше он практически не знал женщин. Нет, знал, конечно, — свою мать, свою бывшую жену, свою уже взрослую сейчас дочь.

И все они, разумеется, были способны на эмоциональные взрывы различной силы, но при этом умудрялись вести себя что называется «в рамках». Сам он был склонен называть это честной игрой или благоразумием.

Норма же разительно отличалась от всех этих трех женщин, будто принадлежала к какому-то совершенно другому виду. Порой набрасывалась на него в слепой ярости и причиняла боль выкриком типа:

Дай мне спокойно умереть! Ведь ты только этого и хочешь, верно?

И теперь Драматург начинал думать, что в какой-нибудь пьесе в подобных обвинениях обязательно крылась бы крупица правды. Даже если второй герой будет яростно отрицать это обвинение, зрители все равно поймут: да, это так.

Впрочем, законы драмы неприменимы в реальной жизни. Ведь человек в порыве гнева способен сказать все что угодно, даже самые ужасные вещи. И пусть они вовсе не являются правдой, да и сам он не считает их правдой, лишь изливает таким образом свой гнев, негодование, смятение, страх. Иными словами — лишь мимолетные чувства и эмоции, а не какую-нибудь там истину в последней инстанции. Но он все равно очень на нее обижался. И задавал себе вопрос: а что, если Норма действительно верит в то, что другие желают ей смерти? Что, если она верит, что он, ее муж, хочет, чтобы она умерла? Что, если ей просто хочется верить в это? И ему становилось дурно от одной только мысли, что его жена, которую он любил больше собственной жизни, может или хочет верить в подобные вещи.

Однако здесь на Галапагос-Коув, вдали от Англии, эти неприятные воспоминания понемногу стерлись, поблекли. Они редко говорили о карьере Нормы. О «Мэрилин». Здесь она была Нормой, и все в округе звали ее только так. Никогда прежде не видел он ее такой счастливой и здоровой; ему не хотелось расстраивать ее разговорами о деньгах, бизнесе, Голливуде или ее работе. На него произвела глубокое впечатление та решимость, с которой она отказалась даже от воспоминаний об этом периоде ее жизни. Он вовсе не был уверен, что любой мужчина в ее положении смог бы сделать то же самое. Или хотя бы попытаться. Лично сам он точно не смог бы.

Впрочем, и Драматург тоже был не слишком озабочен своей карьерой. Его вполне устраивало нынешнее положение. Он гордился своей работой, жил надеждами на будущее. Несмотря на всю свою скрытность и ироничность, он отдавал себе отчет в том, что до определенной степени является человеком амбициозным. И, улыбаясь про себя, иногда думал: да, уж он-то мог бы претендовать на более широкое признание и внушительные доходы.

За весь предшествующий год он заработал чуть меньше 40 000 долларов, без вычета налогов. Эти деньги принесли ему пьеса, идущая на Бродвее, а также постановки написанных ранее пьес в разных провинциальных театрах.

Он отказался отвечать на вопросы, которые задавали ему в Комитете по расследованию антиамериканской деятельности. Он не позволил «Мэрилин Монро» сфотографироваться на память с председателем этого Комитета. (Хотя ему и намекнули, что стоит только организовать эту съемку и допрос он пройдет «как по маслу». Мерзость какая! Настоящий шантаж!)

В результате он попал в немилость к конгрессу и был приговорен к году тюремного заключения и штрафу в 1000 долларов. Подал апелляцию, адвокаты уверяли его, что все уладится; но все это требовало денег, денег и еще раз денег, и он платил, и, казалось, конца этому не будет. КРАД терзал его вот уже на протяжении шести лет. Не было случая, чтобы налоговое управление США не проверило бы каждый полученный им гонорар. К тому же приходилось выплачивать довольно щедрые алименты Эстер — он и далее собирался вести себя, как и подобает приличному бывшему мужу. Даже с доходами «Мэрилин Монро» денег у них оставалось не так уж много. Немало уходило и на медицинские расходы, и они неизбежно должны были увеличиться с рождением ребенка.

— Что ж. Чем не тема для моих пьес, верно? Ведь «экономика — неизбежный удел человечества».

Похоже, Норма всерьез решила распрощаться с карьерой. Актерским даром она была наделена в полной мере, но, по ее же собственным словам, ей недоставало темперамента. Да и нервы уже были не те. После съемок «Принца и хористки» она и слышать не желала об участии в каком-либо новом фильме. Она сбежала, спасая собственную жизнь, — «едва удалось ускользнуть».

Теперь она подшучивала, вспоминая весь этот кошмар в Англии. Весело и озорно смеялась и, похоже, не осознавала или же просто не позволяла себе думать о том, что там произошло в действительности. И о тяжелых последствиях происшедшего — тоже. Вздутие живота. Практически летальное содержание наркотических средств в крови. К тому же английский врач предупредил, что у его жены наличествует подсознательная склонность к самоубийству. Нет, Норма, конечно, ничего не знала. А у него не хватало духу или смелости сказать ей об этом.

Он страшился отнять у нее это радостное открытие. Лишить ее счастья.

Узнав, что беременна, она вернулась от врача и бросилась искать мужа. И нашла его дома, в кабинете, где он просиживал за работой большую часть дня. Подошла и шепнула на ушко:

— Это случилось, Папочка. Наконец-то это со мной случилось! У меня будет ребенок. — А потом вдруг вцепилась в него и зарыдала слезами радости и облегчения. Он был потрясен и одновременно рад за нее. Да, конечно же, он был просто за нее счастлив. Ребенок! Третий его ребенок, которого он зачал на пятидесятом году жизни. То было далеко не самое лучшее время в его карьере, он чувствовал, что зашел в тупик, вдохновение покинуло его… Но все равно был, разумеется, счастлив. И знал, что никогда не даст жене повода усомниться в этом. Ибо Норма очень хотела и старалась забеременеть. Почти ни о чем другом и не говорила; при виде младенцев и малышей на улице вся так и замирала от умиления. Он уже почти начал жалеть ее, страшиться этих неуемных приступов любви. Но в конце концов все получилось, все складывалось к лучшему, не так ли? Как и положено в грамотно сконструированной пьесе на бытовую тему.

По крайней мере в первых двух ее актах.

Норма с упоением играла эти две роли — жены и будущей матери. Это амплуа совершенно не подходило блистательной девушке, Мэрилин Монро. Но, видимо, она была обречена на этот «репертуар», с чисто физической точки зрения. Она разгуливала по дому голой, хвасталась грудями, которые становились все больше и тверже. Она гордилась своим набухающим животиком — «круглый, как дынька!». Переехав в Мэн, она часто разражалась взрывами громкого беспричинного смеха. Впрочем, причина была — она счастлива.

Сама готовила разные блюда — на завтрак, обед и ужин. Ставила на поднос чашку свежесваренного кофе и вазочку с одним-единственным цветком и несла наверх, Драматургу, в одну из спален «Капитанского дома» с видом на океан, где он работал с раннего утра. С его друзьями, приезжавшими их навестить, она была любезна и в то же время как-то странно застенчива; внимательно слушала, что говорят женщины о ее беременности и своем опыте родов, — а они с охотой и до бесконечности могли говорить об этом. Как-то Драматург слышал, как Норма рассказывает одной из них, что будто бы однажды ее мать сказала, что ей нравилось ходить беременной. Что беременность — это единственный период в жизни женщины, когда она ощущает себя в полном согласии с собственным телом. И со всем миром — тоже.

— Неужели это действительно так? — Драматург не стал дожидаться, что скажет в ответ на это ее собеседница. Подумал: а что могли бы значить подобные откровения для мужчины? Неужели мы никогда не чувствуем себя в ладах с собственным телом? И с миром тоже? Разве что за исключением тех моментов, когда занимаемся сексом, передаем наше семя женщинам?..

Все же было нечто мрачно-уничижительное в подобном подходе. И лично он ни на секунду не поверил бы в подобную феминистскую ерунду.

Норма тщательно заботилась о своем еще не рожденном ребенке. Не позволяла никому курить в своем присутствии. При малейшем намеке на сквозняк вскакивала и бросалась закрывать окна. Или открывать их, если ей казалось, что в комнате душно. Смеялась над собой, но не могла остановиться.

— Ребенок сам дает знать, что ему нужно. А я лишь исполнитель его желаний. — Неужели она всерьез верила во все это?..

Иногда, борясь с тошнотой, она ела по шесть-семь раз на дню, ела маленькими порциями, но только самые полезные и питательные продукты. Тщательно, в кашицу, пережевывала пищу. Пила много молока, хотя, по ее словам, всегда терпеть его не могла. Полюбила также овсяные каши, которые ела с коричневым сахаром и черным хлебом грубого помола, с удовольствием поедала почти сырые бифштексы с кровью, сырые яйца, свежую морковку, устриц и бесконечное количество дынь. Поглощала картофельное пюре с кусками холодного несоленого сливочного масла, причем ела все это из миски большой ложкой. За едой подчищала содержимое своей тарелки дочиста, часто доедала и за мужа.

— Ну, смотри, какая я хорошая девочка, правда, Папочка? — с тихим смешком спрашивала она при этом. И он тоже смеялся и целовал ее. И с удовольствием вспоминал, как много лет назад целовал свою маленькую дочурку — в награду за то, что та съела всю предназначавшуюся ей порцию за завтраком или обедом.

Дочке тогда было всего два или три года.

— Ты очень хорошая девочка, моя дорогая. Моя единственная, любимая!..

Гораздо меньше нравилось ему то (правда, он не говорил никому об этом ни слова), что Норма приобрела в читальне сайентистов на Пятой авеню целые горы специальной литературы, в том числе и сочинения Мэри Эдди Бейкер, а также подборку журналов под названием «На страже», где так называемые истинно верующие делились своим опытом молитв и чудодейственного исцеления. Будучи по природе рационалистом и человеком либеральных взглядов, к тому же наделенный присущим евреям стремлением к полемике, Драматург мог испытывать к подобной «религии» лишь презрение и от души надеялся, что Норма не станет всерьез воспринимать все эти идеи. Отнесется к сайентистской литературе легко, небрежно и бегло пролистает все эти книжки, как пролистывала словари, энциклопедии, старые книжки, каталоги семян, как перебирала одежду в шкафу — словно в поисках… но чего именно? Некоей абсолютной мудрости, которая могла бы пригодиться ее Ребенку?

Особенно умиляли его составляемые Нормой длиннейшие списки незнакомых слов, которые он находил в самых, казалось бы, неподходящих местах — в ванной, на краю треснувшей фаянсовой раковины, на холодильнике, на верхней ступеньке лестницы, ведущей в подвал. То были нелепые и совершенно архаичные слова, выведенные аккуратным почерком школьницы: obbligato, obcordate, obdurate, obeisance, obelisk, obelize^[34]. («Я, Папочка, в отличие от тебя и твоих друзей средних школ не оканчивала! Уже не говоря о колледжах. А то, чем сейчас занимаюсь… ну, считай, что просто готовлюсь к выпускным экзаменам».) Мало того, она еще и стихи писала — просиживала, поджав ноги, долгими часами на подоконнике и строчила что-то в тетрадку. Но без ее разрешения взглянуть на эти стихи он не смел.

(Хотя ему было очень интересно, какие такие стихи могла писать его Норма, его совершенно неграмотная Магда!)

Его Норма, его Магда, его очаровательная жена. Синтетические волосы Мэрилин отросли у корней; оказалось, что настоящие волосы у нее светло-каштановые, с медовым оттенком да еще и вьющиеся. А эти ее роскошные груди с крупными сосками, набухшие в ожидании ребенка. А жар ее поцелуев, лихорадочно ласкающие все его тело нежные руки, ласкающие его, мужчину, отца ребенка. Они проникали и под одежду. Маленькая ручка щекотно, как мышка, заползала под рубашку. Потом спускалась ниже, к брюкам, а сама она в это время приникала к нему всем телом и целовала. «О, Папочка! О!..Она была его гейшей. («Видела их как-то в Токио, этих самых гейш. Классные девочки!»)

Она была его шиксой. (Само это слово звучало в ее устах дразняще и почти непристойно, к тому же она никак не могла научиться правильно его произносить. «Так вот за что ты меня любишь, да, Папочка? За то, что я — твоя маленькая беленькая шик-ста?»)

И он, ее муж, мужчина, чувствовал себя польщенным и потрясенным. Точно на него снизошло благословение Господне и одновременно — страх. Ибо с момента их первого, самого первого прикосновения с сексуальным оттенком, их самого первого настоящего поцелуя, он почувствовал в этой женщине превосходящую силу, неукротимое стремление «перетечь» в него. Она была его Нормой, его Магдой, его вдохновением и одновременно — чем-то гораздо большим!

И ее власть над ним была безмерна. Она могла оправдать его существование, как Драматурга и мужчины, она же могла разрушить его.

Однажды утром, уже где-то в конце июня, — три идиллические недели, прожитые ими в «Капитанском доме», пролетели незаметно, как сон, — Драматург спустился вниз раньше обычного, на рассвете. Разбудили его раскаты грома, сотрясавшие дом. Правда, гроза проходила стороной и бушевала всего несколько минут; вот окна дома вновь осветились ярким блеском, исходившим от океанских волн, над которыми из туч показалось утреннее солнце. Нормы в постели уже не было. Лишь простыни хранили запах ее духов. Да на подушке блестели один-два светлых волоска. Беременность вызывала у нее сонливость, она могла заснуть в самое неподходящее время и моментально, как котенок, на том месте, где сон застиг ее. Но на рассвете всегда просыпалась или даже еще раньше, когда за окном начинали петь первые птицы. Ее будили движения ребенка.

— Знаешь что? Оказывается, наш малыш проголодался. Хочет, чтобы его мамочка поела.

Драматург спустился на первый этаж старого дома. Босые ноги бесшумно ступали по деревянному полу.

— Дорогая, где ты? — Человек сугубо городской, привыкший к загрязненному выхлопными газами воздуху и нестихаемому уличному шуму Манхэттена, он с наслаждением и какой-то даже радостью собственника вдыхал свежий и прохладный морской воздух. Атлантический океан! Его океан. Он был первым из мужчин (во всяком случае, ему хотелось верить в это), кто показал Норме Атлантику. И уж определенно был первым, кто сопровождал ее в плавании через Атлантический океан, в Англию. Да разве не сама она шептала ему много раз в самые интимные моменты, прижавшись к его лицу мокрой от слез щекой: О, Папочка! До тебя я была просто никем. Еще и на свет не родилась!..

Однако где же Норма? Он задержался в гостиной, узкой продолговатой комнате с неровным полом, смотрел из окна на расчищающееся от облаков небо. Какое, наверное, мощное впечатление производило на первобытного человека это зрелище. Казалось, что из-за туч вот-вот появится божество, явит себя человеку во всей красе. Небо на рассвете, на берегу океана. Ослепительные отблески восходящего солнца. Огненные, золотистые, они постепенно меркли к северо-востоку, где над горизонтом вздымались синюшные нагромождения грозовых туч. Но сама гроза обошла их стороной. И темные тучи понемногу рассеивались. Интересно, подумал Драматург, понравилось бы Норме это зрелище. И вдруг ощутил прилив гордости — оттого, что он, ее муж, может дарить ей такие подарки. Сама Норма, похоже, никогда не знала, куда ей хочется поехать и что повидать. Нет, на Манхэтгене такого утреннего неба не увидишь. И в Рэвее, штат Нью-Джерси, — тоже, даже в детстве не видел он ничего подобного. Через забрызганные каплями дождя стекла в гостиную проникали первые солнечные лучи, играли на стенах, оклеенных обоями, испещряя их красноватыми бликами и завитками. Как будто язычки пламени плясали сейчас на этих стенах. Словно свет была сама жизнь. Старинные дедовские часы резного красного дерева — единственные, которые удалось пробудить к жизни Норме, — тихонько и равномерно тикали, тускло поблескивающий, отливающий золотом маятник неспешно раскачивался. «Капитанский дом» напоминал плывущий по травянисто-зеленому морю корабль, и Драматург, типичный горожанин, был его капитаном. Привел свою семью в безопасную гавань. Наконец-то!

Так думал в невинном мужском своем тщеславии Драматург. Так думал он, ослепленный надеждой. И на секунду ему показалось, будто он, пронзив непроглядно темные слои времени, вдруг ощутил неразрывную свою связь с целыми поколениями людей, живших здесь до него, такими же отцами и мужьями, как он.

— Норма, дорогая, ты где?

Наверное, на кухне, подумал он. Показалось, что там вдруг открылась, а потом со стуком захлопнулась дверца холодильника. Но и на кухне ее не было. Тогда, наверное, на улице? Он вышел на крыльцо, бамбуковая циновка, покрывающая пол, отсырела насквозь; капли воды блистали, словно драгоценные камни, на гнутых ножках зеленых шезлонгов. Но на заднем дворе, на лужайке, Нормы видно не было. И тогда он подумал: может, она пошла на пляж? Так рано? В такой холод и ветер?.. В северной части неба снова стали сгущаться черные грозовые облака. Большая же часть неба оставалась от них свободной и приобрела невыразимо прекрасный, бронзово — золотистый оттенок с мелкими вкраплениями оранжевого. О, ну почему он — «человек слов», а не художник, не живописец? Или на худой конец фотограф?.. Куда как более возвышенная задача — отдать должное красоте природы и мира, нежели копаться в мелких человеческих страстишках и глупостях. Почему он, человек либеральных взглядов, в целом оптимист, верящий в человечество, почему он постоянно отображает лишь слабости этого человечества, клеймит правительства и «капитализм» за то зло, что они поселили в человеческой душе? В природе же не существует зла. И безобразной она тоже никогда не бывает. Норма и есть сама природа. В ней не может быть ни зла, ни безобразия. «Норма! Иди сюда. Ты только посмотри на это небо!..»

Он вернулся в темную кухню. Потом двинулся через кухню и прилегающую к ней прачечную к гаражу, но вдруг заметил, что дверь в подвал открыта. И что в тени, на верхней ступеньке лестницы, примостилась женская фигурка в белом. В подвал был проведен свет, но лампочка горела слабо. Чтобы спуститься туда, без ручного фонаря не обойтись. Но никакого фонаря у Нормы не было, и, по всей очевидности, спускаться туда она не собиралась. Она что, говорит там с кем-то? Неужели сама с собой?.. На ней была одна лишь полупрозрачная ночная рубашка, потемневшие у корней волосы растрепались.

Он уже было собрался окликнуть ее снова, но сдержался, не хотелось ее пугать. В этот момент она обернулась. Зрачки расширены, глаза смотрят невидяще. Только тут он увидел, что она держит в руках тарелку, а на тарелке — кусок сырого гамбургера, из которого сочится кровь. Она ела этот гамбургер прямо с тарелки, как кошка, слизывала с пальцев кровь. И вдруг увидела его, изумленно взирающего на нее мужа. И расхохоталась.

— Ох, Папочка! Как же ты меня напугал!

Ребенку в ее чреве скоро должно было исполниться три месяца.

8

Она пребывала в возбуждении. Еще бы, скоро приедут гости!..

Его друзья. Его друзья с Манхэтгена, все до одного интеллектуалы: писатели и драматурги, режиссеры, поэты, редакторы. Она чувствовала (о, даже предполагать такое было бы глупостью!), что близость к этим замечательным выдающимся людям лично ей все равно не поможет. Но, вполне возможно, окажет благотворное воздействие на развитие ребенка в чреве. Как заунывное повторение слов, выписанных из словарей, которые она намеревалась запомнить. Как отрывки из Чехова, Достоевского, Дарвина, Фрейда. (В антикварной лавке на Галапагос-Коув, являвшей по сути своей пыльный и тесный, битком забитый книгами подвальчик, ей удалось обнаружить дешевое издание Фрейда в бумажной обложке «Цивилизация и чувство неудовлетворенности». Всего-то за пятьдесят центов! «О, это просто чудо какое-то! Как раз то, что я искала».) Существовала пища для тела. Но была еще и особая пища — духовная и интеллектуальная. Мать воспитала ее в любви к книгам и музыке, в окружении духовно развитых людей, пусть даже то были мелкие и низкооплачиваемые студийные служащие, люди типа тетушки Джесс и дяди Клайва. Но уж она-то сумеет позаботиться о духовном развитии своего ребенка. «Я вышла замуж за гения. И мой ребенок — наследник этого гения. Он будет жить в двадцать первом веке, он не будет знать и помнить, что такое война».

«Капитанский дом» с прилегающим к нему садом раскинулся на двух акрах каменистой земли, над океаном. Казалось, этот дом специально создан для медового месяца. Она знала, что этому не бывать, но тем не менее отчетливо представляла, как здесь же, в этом доме, на широкой деревянной кровати, будет рожать своего ребенка (в присутствии повитухи?). И пусть будет и кровь, и боль, как и полагается при родах, но она, Норма, даже не вскрикнет, ни разу. Ее преследовали страшные и смутные воспоминания (она поделилась ими только с Карло, и он сказал, что да, нечто подобное пришлось испытать и ему) о том, как в агонии и криках рожала ее собственная мать; при этом помнились не только физические, но и психические страдания, и ощущение, будто два питона сжимают друг друга в смертельных тисках. И ей хотелось избавить своего ребенка от подобного опыта и этих жестоких воспоминаний, которые будут преследовать его на протяжении всей жизни.

А теперь, совсем уже скоро, к ним на уик-энд приедут гости! Норма Джин стала такой домашней, и ей это очень нравилось. Нет, подобная роль не была прописана ни в одном из сценариев, она никогда не играла ее, однако чувствовала, что просто рождена для этой роли. Из нее, по уверениям Драматурга, получилась куда лучшая жена и хозяйка дома (он сам так и сказал!), чем из бывшей его жены. И ей это нравилось, он был удивлен и доволен. А ведь пошел на такой риск, женился на темпераментной актрисе! На белокурой сексуальной куколке, красотке из журнала — что за риск! И она всячески старалась доказать мужу, что никакой это не риск, что домашние хлопоты доставляют ей истинное наслаждение, и он, похоже, понимал и верил. Она знала — его друзья будут отводить его в сторонку и восклицать: «О, да она просто прелесть, твоя Мэрилин! Просто восхитительная, замечательная женщина! Кто бы мог ожидать…» Она прямо так и слышала, как некоторые из них удивлялись: «Надо же, оказывается, Мэрилин очень умна. И прекрасно начитанна. Я только что говорил с ней о…» Нет, многие из них будут называть ее не Мэрилин, а Нормой. «Норма просто на удивление начитанная женщина! Кстати, совсем недавно она прочла мою последнюю книгу и…»

Она любила их всех, друзей мужа. Правда, редко заговаривала с ними сама, ждала, когда они обратятся к ней. Говорила тихо, скромно, словно не всегда была уверена, как произносятся самые простые слова! Робкая и запинающаяся, словно дебютантка на сцене.

А может, она и вправду немного побаивалась, оттого и держалась так напряженно. Как будто ребенок в животе хватал ее мертвой хваткой. Ты ведь не сделаешь мне сейчас больно? Не будешь делать так, как в прошлый раз?

Она вышла из дома и бродила по лужайке. Босая, в не слишком чистых полотняных брюках и в рубашке мужа, узлом завязанной под грудью, отчего обнажился животик; соломенная шляпа с широкими обвисшими полями тоже завязана — лентой под подбородком. У нее опять возникло тревожное ощущение, что кто-то, возможно, за ней наблюдает. Откуда-то сверху, со второго этажа «Капитанского дома». Из кабинета Драматурга, где у окна стоял письменный стол. Он меня любит. Очень любит! Да он умрет ради меня. Он сам так сказал. Ей нравилось, когда муж на нее смотрит, но она всегда боялась, что он может что-нибудь про нее написать. И рассуждала при этом примерно следующим образом: Как поступает писатель? Сначала видит, а потом пишет о том, что видит. Как паук-отшельник — жалит просто потому, что это в его натуре.

Она срезала цветы, чтобы затем поставить их в вазы. Ступала осторожно — ведь ноги были босые, а в высокой траве могли оказаться совершенно непредсказуемые вещи: обломки старых детских игрушек, куски пластика и металла с острыми краями. Владельцами «Капитанского дома» были люди очень милые и воспитанные, они проживали в Бостоне и сдавали этот дом, но прошлогодние его жильцы явно не отличались аккуратностью. Слабо сказано — были настоящими неряхами, и еще во всей этой неряшливости присутствовал некий злобный умысел. Швыряли кости с крыльца прямо на лужайку, словно специально для того, чтобы босоногая Норма наступила на них и поранилась.

Но все равно ей здесь очень нравилось! Лужайка шла под уклон, и над ней возвышался старый побитый непогодой дом, прямо как какой-нибудь замок из сказки. Прилегающие к нему владения тянулись до самого обрыва, и каменистый пляж под ним тоже принадлежал им. Ей нравились царившие здесь мир и покой. Был слышен рокот прибоя, а также отдаленный шум движения на пролегающем за поселком шоссе, но звуки эти были приглушенными, мягкими, не таили в себе угрозы. Полной и абсолютной тишины тут не было. Не было и слепяще-белой больничной тишины. Как в той палате, где ее разбудили, в Царстве Мертвых, в тысячах миль отсюда. И английский врач, весь в белом и совершенно ей незнакомый, смотрел на нее, как смотрят на кусок мяса на прилавке. А потом спросил тишайшим голосом, помнит ли она, что с ней случилось. Помнит ли, сколько именно таблеток снотворного проглотила, помнит ли, что сознательно намеревалась причинить себе вред. И называл ее при этом мисс Монро. И еще заметил, что ему «понравились некоторые из ее фильмов».

Она молча замотала головой. Нет, нет, нет.

Как могла она тогда хотеть умереть? Не родив ребенка, не почувствовав всей полноты жизни?..

Карло заставил ее пообещать. В последний раз, когда они говорили по телефону. Они договорились, что будут звонить друг другу, она — ему, а он — ей. Когда одному из них, по выражению Карло, вдруг придет мысль «совершить большой ребяческий шажок в Неизведанное».

Карло! Единственный на свете мужчина, способный ее рассмешить. После того, как Касс и Эдди Дж. исчезли из ее жизни.

(Нет, Карло вовсе не был любовником Нормы. Хотя и голливудская молва, и журналисты утверждали обратное. И бесконечно публиковали снимки, где они с Карло шли рука об руку и улыбались. Монро и Брандо: самая классная парочка Голливуда? Или: Просто добрые друзья? Они не занимались любовью той ночью, но это было чисто техническое упущение, все равно что забыть запечатать конверт, который отправляешь по почте.)

В гараже Норма взяла мотыгу, в подвале сняла с крючка сильно заржавевшие и покрытые паутиной садовые ножницы. Гости приедут только к вечеру. А сейчас нет еще и полудня, и времени у нее предостаточно. По приезде в «Капитанский дом» она поклялась, что приведет в порядок все клумбы, очистит их от сорняков. Но, черт побери, эта сорная трава растет так быстро! Она ритмично взмахивала мотыгой, и в такт этому ритму в голове вдруг сами собой сложились стихи, в буквальном смысле из сора.

СОРНЯКИ АМЕРИКИ

Сорняки Америки, мы не умираем -

Лопухи, осока и чертополох!

Дергают под корень — мы НЕ ПОДДАЕМСЯ,

Травят, проклинают — мы НЕ ПОГИБАЕМ.

Сорняки Америки… знаете, мы кто?

МЫ И ЕСТЬ АМЕРИКА!

Она рассмеялась. Эти стишки наверняка понравились бы ребенку. Простые и глупенькие, и еще в них есть определенный ритм. Нет, надо обязательно подобрать к ним мелодию на пианино.

Посреди буйно заросших высокой травой клумб виднелось несколько бледно-голубых гортензий, они уже зацвели. Любимый цветок Нормы Джин! Живо вспомнились гортензии в цвету на заднем дворе у Глейзеров. Там были и бледно-голубые, как эти, и еще розовые, и белые. И миссис Глейзер говорила со странно мрачноватой многозначительностью, с которой мы порой произносим разные банальности, словно пыталась утвердить тем самым свою значимость, словно считая, что эти слова переживут нас самих, таких хрупких и уязвимых:

— Гортензия — самый симпатичный на свете цветок, Норма Джин.

9

Нет на свете существа драматичнее призрака.

Драматург всегда недоумевал, что же хотел сказать этим Т.С. Элиот^[35]. Фраза настораживала и не нравилась еще и потому, что в собственных его пьесах никаких призраков не было.

Он наблюдал за Нормой — она срезала ножницами цветы на лужайке за домом. Его прелестная беременная жена. Раз десять на дню он погружался в самозабвенное созерцание, и объектом его была Норма. Норма вблизи, вот она говорит с ним, Норма на некотором расстоянии. Первая — объект чувств и эмоций, вторая — объект эстетического наслаждения. Что, разумеется, тоже своего рода эмоция, и не менее сильная. Моя прекрасная беременная жена.

Сейчас на ней широкополая соломенная шляпа, она надела ее, чтобы защитить чувствительную кожу от солнца. И еще на ней брюки и его рубашка, завязанная узлом. Но она не надела ничего на ноги, и это ему не нравилось; и резиновых садовых перчаток на ней не было, и это тоже не нравилось. Ручки у нее такие нежные, обязательно будут мозоли! Не то чтобы Драматург наблюдал за Нормой специально. Нет, он подошел к окну полюбоваться океаном и небом с разбросанными по нему камешками круглых маленьких облаков, все время менявших плотность и прозрачность. К тому же он был целиком поглощен новой пьесой; то, что пока написано, ему нравилось, все эти проходные мелкие сценки и переходы явно удались. Возможно, они даже пригодятся для сценария (никогда прежде он еще не пробовал написать сценарий), который может вывести его жену на «новую орбиту». А тут вдруг она, внизу, на лужайке. С мотыгой и большими садовыми ножницами. Работает несколько неуклюже, но методично. Полностью поглощена своим занятием, как поглощена своей беременностью, — в эти последние недели счастье переполняло ее тело, и она вся словно светилась изнутри.

Он боялся, что с ней может что-то случиться, с ней и с ребенком. Мысль об этом была просто невыносима.

Какой цветущей она выглядит! Прямо как какая-нибудь женщина с полотна Ренуара, в расцвете молодости и красоты. Но на самом деле она совсем не такая сильная: легко подцепляет простуду, всякие там респираторные заболевания, часто страдает сильной мигренью и расстройством желудка. И нервы!

— Но только не здесь, Папочка. Здесь я чувствую себя просто чудесно.

— Да, дорогая. И я тоже.

Подперев локтями подбородок, он любовался ею. На сцене каждое из ее неуклюже-грациозных движений имело бы подспудный смысл. Вне сцены подобные жесты подлежали забвению, ибо у них не было зрителей.

Интересно, как долго способна Норма выдержать эту ситуацию вне актерской игры? Она отвергла голливудские фильмы, но у нее оставалась сцена, и имелись все данные талантливой от природы театральной актрисы; возможно, даже гениальной актрисы. («Не заставляй меня возвращаться туда, Папочка, — умоляла она его и крепко вцеплялась в руку, лежа рядом в постели. — Не хочу снова быть ею».)

Драматурга уже давно интересовала странная, изменчивая, как ртуть, личность актера. Что есть по сути своей «игра», и почему мы реагируем на «великую игру» особенным образом? Ведь все мы знаем, что актер всего лишь «играет», и в то же время… словно хотим забыть, что он «играет». А в присутствии по-настоящему талантливых актеров это случается особенно часто и быстро. Просто тайна, загадка какая-то. Как вообще можно забыть, что актер «играет»? «Играет» ли актер специально на нас? Есть ли особый подтекст в актерской «игре», и всегда ли он отражает наше подспудное (и отрицаемое) стремление к «игре»? Среди множества книг, привезенных Нормой из Калифорнии, он обнаружил «Настольную книгу актера» и «Жизнь актера» (о последней Драматург никогда не слышал прежде). И на каждой страничке этого странного и любопытного конспекта, составленного из анонимных эпиграфов и афоризмов, были пометки, сделанные рукой его жены. По всей очевидности, эта книга была для Нормы чем-то вроде Библии. Странички истрепанные, забрызганные водой, некоторые выпадают. Книга издана в 1948 году каким-то неизвестным лос-анджелесским издательством. И подарена ей кем-то по имени Касс. Имелась и дарственная надпись — Очаровательному Близнецу Норме со Звездной Бессмертной Любовью. На титульном листе рукой Нормы был выведен афоризм, чернила сильно поблекли:

Актер счастливее всего на своем священном месте: на сцене.

Неужели это действительно так? Неужели Норма действительно так считает? Ведь если как следует разобраться, это довольно горькое открытие для любящего ее человека. А уж для мужа — тем более.

«Но истинная правда актера — это правда мимолетного момента. Суть и правда каждого актера — это «диалог».

В верности этого высказывания Драматург был уже почти уверен.

Норма закончила срезать цветы и направилась к дому. Интересно, подумал он, поднимет ли она голову и взглянет наверх? У него еще есть время, какая-то доля секунды, отпрянуть от окна. Но он не успел. Да, так и есть, она подняла голову и махнула ему рукой. И он махнул ей в ответ и улыбнулся.

— Моя дорогая…

Странно, но именно в этот момент вспомнилось вдруг высказывание Т. С. Элиота: Нет на свете существа драматичнее призрака.

«Но в наших жизнях нет никаких призраков».

Еще в Англии Драматург начал задумываться о будущем Нормы. Да, она отказалась от выступлений на сцене и съемок, но надолго ли ее хватит? Как долго сможет она не играть? Что за участь — домашняя хозяйка, вскоре мать, и никакой карьеры? Она слишком талантлива, чтобы довольствоваться одной лишь личной жизнью, он это точно знал. Он просто был уверен в этом. И в то же время вынужден был признать: вернуться к «Мэрилин Монро» она не может. Не должна. Потому что настанет день, и «Мэрилин» убьет ее.

И несмотря на это, он писал сценарий. Специально для нее.

К тому же им нужны были деньги. А с рождением ребенка их понадобится еще больше.

Он спустился на кухню помочь ей. Норма была целиком поглощена составлением букета, лицо блестело от пота. Брала бледно-голубую гортензию, присоединяла к ней несколько стеблей красных вьющихся роз с темными пятнами какого-то грибка на листьях.

— Ты только посмотри, Папочка! Какая красота!

К ним в гости приезжают его друзья с Манхэттена. И сначала на террасе им подадут напитки, а потом все они вместе отправятся обедать в таверну «Китобой». И застенчивая и грациозная жена Драматурга намеревалась расставить вазы с цветами по всему дому, в том числе и в спальнях для гостей.

— Цветы дают людям понять, что им здесь рады. Что они — желанные гости.

Он наполнял вазы водой, а Норма расставляла в них цветы, но что-то у нее не ладилось. Гортензии вываливались из ваз.

— Дорогая, а ты обрезай стебли покороче. Вот так, поняла? — Это не было упреком, не было критикой, но Норма тут же скисла. Веселое ее настроение улетучилось.

— О, но ведь я хотела… Что?

— Послушай, не волнуйся. Мы сейчас исправим этот недостаток. Вот так…

Черт! Наверное, ему не следовало произносить это слово, «недостаток». Оно еще больше расстроило жену — она отшатнулась, как ребенок, которому влепили пощечину.

Драматург стал пристраивать гортензии в плоские вазы, на поверхности плавали головки цветов. (Надо сказать, что многие из них уже отцветали. Больше дня им не продержаться. Но Норма, похоже, этого не замечала.) Затем он начал вплетать между гортензиями стебли красных вьющихся роз с оборванными листиками.

— Смотри, милая, как красиво у нас получается. С этаким японским акцентом.

Норма наблюдала за его действиями с расстояния нескольких ярдов. Молча. Стояла и поглаживала живот, прикусив нижнюю губку. И еще как-то странно и часто дышала, и похоже, не слышала, что говорил ей муж. А затем с сомнением в голосе заметила:

— Разве это правильно, делать вот так? Ставить цветы вот так? Так коротко обрезать стебли? Никто не б-будет над нами смеяться?

Драматург поднял голову и удивленно уставился на нее. — Смеяться? С чего это тебе вдруг в голову взбрело, что кто-то станет над нами смеяться?

И выражение лица у него было недоумевающее. Смеяться надо мной?..

10

Он искал ее на кухне, в маленьком алькове, где она иногда пряталась.

Если не в кухне, то в гараже.

Если не в гараже, то на верхней ступеньке лестницы, ведущей в подвал.

(Что за странное, вонючее, темное место! Нашла, где прятаться!.. Хотя Норма отказывалась признаться, что прячется.)

— Дорогая, почему бы тебе не посидеть с нами? На террасе? Что ты здесь делаешь?

— О, Папочка, сейчас иду! Сию же минуту! Я как раз…

Поздоровалась с гостями и почти тотчас же умчалась прочь, как испуганная дикая кошка. И оставила его одного с друзьями. Неужели испытывает страх, как при выходе на сцену?

Но он не стал упрекать ее. Не стал говорить: Знаешь, Норма, не следует давать им пищу для разных там кривотолков и разговоров! О нас.

На самом деле подразумевалось: пищу для разговоров о тебе.

Нет, он вел себя, как и подобает любящему мужу, — был добр, мягок, сочувственно улыбался. Добродушно подшучивал над всем известной застенчивостью Мэрилин Монро, старался превратить это в расхожую домашнюю шутку. Нашел ее на кухне, в алькове, целиком поглощенную разглаживанием бумажных пакетов для продуктов. Гости тем временем осматривали дом, потом вышли на террасу. Драматург поцеловал жену в лоб, чтобы успокоить. От волос исходил еле уловимый химический запах. Она вот уже несколько месяцев не обесцвечивала волосы, но стоило ей вспотеть, и они начинали пахнуть.

Он говорил с ней очень нежно. Не ругал, не упрекал ни в чем. Он видел строки этого диалога, как будто только что написал его сам.

— Дорогая, не стоит придавать их визиту такого уж большого значения. Ты, похоже, нервничаешь. Ты ведь уже знакома с Руди и Джин, сама говорила, что они тебе нравятся…

— Но я им не нравлюсь, Папочка. И потом, они приехали к тебе.

— Не говори глупостей, Норма. Они приехали повидать нас обоих.

(Нет, не так. Из голоса следует убрать всю раздражительность. И удивление — тоже. Он должен говорить с этой девочкой-женщиной так, как некогда говорил со своими маленькими детьми, обожавшими и в то же время немного побаивающимися своего папочку.)

— О, да я нисколько не виню их в этом! Их я не виню. Ты же их друг.

— Ну да, конечно, я знаю их гораздо дольше, чем ты, фактически вот уже полжизни. Но…

Она рассмеялась, затрясла головой и подняла обе руки ладонями вверх. В этом жесте крылись и мольба, и знак того, что она сдается.

— О, но… Зачем этим людям, близким и лучшим твоим друзьям, тем более он писатель, она редактор, зачем этим людям я?

— Дорогая, так ты идешь или нет? Они ждут.

И она снова покачала головой, и снова засмеялась. И смотрела на него странно, чуть искоса. Ну в точности одичавшая кошка, перепугавшаяся без всякой на то причины, кошка, готовая удрать и еще — опасная… Однако Драматург отверг все ее абсурдные опасения и начал просить снова, тихонько и нежно поглаживая пальцем по лбу, стараясь поймать ее взгляд. Стараясь сделать так, чтобы она смотрела ему прямо в глаза, — порой это срабатывало, как гипноз.

— Дорогая, так ты идешь со мной, да? Ты выглядишь так чудесно, ты у меня просто красавица.

Она действительно была красавицей, женщиной, страшившейся своей красоты. Иногда ему казалось, она рьяно отвергает эту красоту, не хочет, чтобы красоту путали с «ней самой». И в то же время он не знал еще ни одной женщины, которая бы столь трепетно относилась к своему внешнему виду, особенно если ей предстояла встреча с незнакомцами.

Норма слушала его и, похоже, взвешивала все «за» и «против». Потом повела плечами, усмехнулась, потерла вспотевший лоб и достала из холодильника огромное и тяжелое блюдо с сырыми овощами, выложенными в виде геометрического рисунка, по цвету. Достала оттуда же и приготовленный ею сметанный соус. Блюдо получилось очень красивое, и Драматург не преминул сказать ей это. Сам же взял поднос, заставленный напитками, и вышел из кухни. Все снова было хорошо! Все просто чудесно! Как во время съемок «Автобусной остановки», где она вдруг запаниковала, держалась скованно, убежала, а через некоторое время снова появилась на площадке, и это была уже совсем другая Шери. Живая, подвижная, как пламя, куда более естественная и убедительная, чем прежде.

Друзья, Руди и Джин, любовались с террасы океаном. Обернулись, заслышав шаги, к ним приближалась красивая пара. Драматург и Блондинка Актриса. Женщина, хотевшая, чтобы ее называли «Нормой», была ослепительно хороша собой (позднее Руди с Джин клялись, что, глядя на нее, просто невозможно было избежать этого клише). Свежий, изумительный цвет лица, прозрачная, словно светящаяся изнутри кожа, какая бывает только на ранних стадиях беременности; волосы светло-каштановые, с золотистым отливом, пышные и вьющиеся. На ней было летнее платье с огромными оранжевыми маками на белом фоне, цветы так соблазнительно колыхались на бедрах при ходьбе — и с низким вырезом, открывающим высокую тугую грудь. На ногах белые лодочки на шпильках с открытым носом, и она улыбалась гостям, слегка щурясь, как будто ее слепили прожектора. И тут вдруг она споткнулась на верхней ступеньке, и огромное блюдо выскользнуло у нее из рук и грохнулось на пол, и по полу рассыпались яркие разноцветные овощи вперемешку с белым соусом и осколками керамического кувшинчика.

11

Из-за каких-то мелочей ты устраиваешь целое испытание. Испытание нашей любви.

Ничего себе мелочи! Для тебя и сама моя жизнь, наверное, мелочь.

Зачем ты так? Это уже напоминает шантаж.

Ты никогда не защищал меня, мистер. Не защитил ни от одного из этих ублюдков.

Это еще вопрос, кто нуждается в защите. Неужели всегда только ты?

Они меня презирают! Твои так называемые друзья.

Ничего подобного. Это ты сама себя презираешь.

12

А вот его пожилых родителей она просто обожала. И, к его удивлению, родители тоже были от нее в восторге.

При первой же встрече, на Манхэттене, мать Драматурга, Мириам, отвела его в сторонку, крепко вцепилась в рукав и восторженно прошептала сыну на ухо:

— Эта девочка ну просто моя копия! Когда я была в ее возрасте. Вся так и светится надеждой.

Эта девочка! Мэрилин Монро!

К удивлению и запоздалой досаде Драматурга, вдруг выяснилось, что его родители никогда не испытывали особой «теплоты» к его первой жене, Эстер. К бедной Эстер, с которой он прожил целых двадцать лет, подарившей им внуков, которых старики просто обожали. К Эстер, которая была еврейкой и очень близка к ним по происхождению. В то время как Норма — «Мэрилин Монро» — была квинтэссенцией белобрысой шиксы.

Но повстречались они с Нормой не в 1926-м, а в 1956-м. И за эти годы многое изменилось в еврейской культуре, да и во всем мире в целом.

Драматург также заметил (об этом говорил ему еще Макс Перлман), что женщины вопреки ожиданиям часто относятся к Норме с необычной теплотой.

Казалось бы, тут можно ожидать зависти, ревности, неприязни, однако ничего подобного. Вместо этого женщины испытывали странное сродство с Нормой, или «Мэрилин». Возможно, глядя на нее, они как бы видели себя?.. Улучшенную, идеализированную свою версию?.. У мужчин подобное заблуждение могло вызвать только улыбку. Что крылось за этим — обман зрения, заблуждение? Но что понимали в этом мужчины? Если кто-то из них и мог противостоять чарам Нормы, то должен был быть особый мужчина; достаточно мудрый, понимающий, что, несмотря на исходящую от нее сексуальную притягательность, она отвергнет его. А уж кому, как не Драматургу, было знать, на какие фокусы и выверты способна оскорбленная мужская гордость.

Да если бы Блондинка Актриса с самого начала не выказывала столь явно своего расположения к нему, он бы наверняка и сам отзывался о ней с пренебрежением!

Весьма неплохо для киноактрисы. Но для сцены слабовато.

Однако судьба распорядилась так, что мать Драматурга воспылала к его второй жене пламенной страстью. Ибо перед ней вдруг предстала робко улыбающаяся Норма, достаточно молоденькая, выглядевшая моложе своего возраста, чтобы пробудить в семидесятипятилетней старухе ностальгические воспоминания о собственной, давно минувшей молодости. Однажды Драматург слышал, как мать доверительно говорила Норме, что в ее возрасте у нее были в точности такие же волосы, как у невестки: «Ну, точно такого же цвета, и тоже вьющиеся». В другой раз он подслушал еще более интимное признание Норме — оказывается, во время первой своей беременности мать чувствовала себя «просто королевой. Такое бывает раз в жизни!»

И Норма совершенно не боялась, что ее свекор и свекровь, сами люди не слишком образованные, будут вдруг над ней смеяться.

На кухне своей квартиры в Манхэттене и в «Капитанском доме» Мириам весело и без умолку болтала, а Норма лишь кивала и бормотала что-то в знак согласия. Мириам учила Норму готовить куриный бульон с клецками из мацы, а также рубленую печенку с луком. Драматург не испытывал особого пристрастия к еврейской кухне, но эти, «любимые» его блюда с удручающей регулярностью подавались в доме родителей за обедом. И еще — борщ.

Мириам готовила борщ со свеклой. Иногда — с капустой.

А еще Мириам готовила бифштексы. И уверяла, что это так же просто, как открыть дюжину банок консервов «Кэмпбелл»^[36].

Мириам подавала борщ разогретым или, напротив, охлажденным. В зависимости от времени года.

У Мириам имелся также рецепт борща «на скорую руку», для этого она использовала мелкие консервированные свеколки.

— И сахару много не класть. Можно добавить лимонного сока. Или уксуса. Ну, как вам это нравится?

И борщ у нее получался изысканнейший.

13

ОКЕАН

Я разбила зеркало его осколки уплыли в Китай.

Прощай!

14

И вот настал тот ужасный июльский вечер, когда Норма вернулась из города и муж увидел вместо нее Розу. Розу, жену-изменщицу из фильма «Ниагара».

Нет, это, разумеется, было лишь плодом его воображения!

Она поехала то ли в Галапагос-Коув, то ли в Брансуик на большом многоместном автомобиле с открытым верхом. Хотела купить свежего хлеба и фруктов, а также что-то там в аптеке. Кажется, витамины. Или рыбий жир в капсулах. Чтобы увеличить в крови количество белых кровяных телец, так она вроде бы сказала. Вообще она довольно часто рассказывала мужу о своем самочувствии. Если уж быть до конца точным, то была единственная волнующая ее тема. Ребенок растет в животе. Готовится появиться на свет. Какое счастье! В Брансуике проживал врач-гинеколог, знакомый одного ее нью-йоркского врача, которому она показывалась раз в неделю.

А может, она отправилась туда «привести в порядок» волосы или ногти? Одежду Норма покупала редко (на Манхэттене ее туг же узнавали, и она ударялась в бегство), но теперь, когда беременность становилась все более заметной, она заговорила о том, что ей нужны новые вещи. Специальные комбинезоны, халаты и платья для будущих мам.

— А вдруг ты разлюбишь меня, Папочка, если я буду выглядеть плохо? Или не разлюбишь?

Она уехала рано, приготовив ему завтрак, и дала о себе знать только после трех.

Драматург целиком погрузился в работу, на него, что называется, снизошло вдохновение (вообще ему редко удавалось написать больше одной странички диалогов в день, да и то с бесконечными исправлениями, перечеркиваниями, стонами и ворчанием), а потому он не замечал долгого отсутствия жены. Пока вдруг не зазвонил телефон.

— Папочка? Знаю, что з-задержалась. Но уже еду, скоро буду. — Извиняющийся ее голосок звучал как-то странно — бездыханно, сдавленно. И он ответил:

— Не спеши, дорогая. Я, конечно, уже немного волновался, но ничего. И смотри, веди машину осторожно. — Шоссе, тянувшееся вдоль побережья, было узким и извилистым, и порой, даже средь бела дня, его заволакивали клочья густого тумана.

Не дай Бог, Норма попадет в аварию, в ее-то положении!

Впрочем, водителем она была осторожным, в этом Драматург уже успел убедиться. За рулем старого «плимута»-универсала (он казался ей слишком огромным и громоздким, не машина, а прямо автобус какой-то!) она сидела, напряженно подавшись вперед, хмурясь и покусывая нижнюю губку. И еще часто и резко ударяла по тормозам. И еще слишком нервно и настороженно относилась к присутствию других автомобилей на дороге. Имела привычку останавливаться на красный свет, не доехав приличной дистанции до перекрестка, будто боялась задеть кого-либо из пешеходов капотом своей громоздкой машины. Никогда не ездила со скоростью свыше сорока миль в час, даже на скоростной автостраде — в отличие от Драматурга, водившего машину быстро и не слишком сосредоточенно, в разгильдяйском стиле, типичном для ньюйоркца, любившего поболтать за рулем. Иногда, жестикулируя, он даже отрывал от руля обе руки. А потому ему казалось, что Норме за рулем можно доверять куда больше, нежели ему самому!

Но теперь он ждал ее и начал волноваться. Вернуться к работе уже не получалось. Ему пришлось ждать еще целых два часа и двадцать минут.

Поездка от поселка Галапагос-Коув до «Капитанского дома» занимала не более десяти минут. Но может, Норма звонила ему из Брансуика? Он пребывал в полном смятении и никак не мог вспомнить.

Несколько раз казалось, что он слышит шуршание шин по гравию, при въезде на дорожку, ведущую к дому. Что она в свойственной ей осторожной манере въезжает в гараж. Хруст гравия. Стук захлопнувшейся дверцы. Ее шаги. Ее шепоток со ступеней:

— Папочка? Я вернулась.

Не в силах противостоять порыву, он торопливо спустился вниз и заглянул в гараж. И разумеется, никакого «плимута» там не увидел.

По пути обратно прошел мимо двери в подвал, она была распахнута настежь. Он с грохотом захлопнул ее. Почему эта чертова дверь вечно открыта? Щеколда держит надежно, стало быть, это Норма оставила дверь открытой. Снизу из темного подвала с грязным земляным полом тянуло густым и тошнотворным запахом распада. Пахло землей, гнилью и Временем. Он передернулся.

Норма говорила, что ненавидит этот подвал:

— Там так противно. — Единственное место в «Капитанском доме», где ей не нравилось. И тем не менее Драматург подозревал, что она уже неоднократно обследовала этот подвал с фонариком. Ведет себя прямо как маленький своенравный ребенок, которого притягивает пугающая неизвестность. Но Норма уже давно не ребенок, ей тридцать два. Тогда с какой целью она это делает? Зачем нарочно себя пугает? Тем более в ее-то положении!..

Нет, этого ей я никогда не прощу, думал он. Не прощу, если она разрушит наше счастье.

Где-то уже около шести вечера телефон зазвонил снова. Он тут же сорвал трубку с рычага. Тот же слабенький бездыханный голосок:

— О, Папочка! Ты, наверное, на меня жутко з-злишься?

— Норма! В чем дело? Где ты?

Ему не удалось побороть звеневший в голосе страх.

— Да встретилась тут кое с какими людьми…

— Какими еще людьми? Где?..

— О, Папочка! Да не волнуйся ты так, ничего страшного со мной не произошло. Просто я… ну, как бы это сказать… Что?.. — С ней говорил кто-то еще, и она отвечала, прикрыв трубку ладонью. Драматург, весь дрожа, прислушивался к этим взвинченным голосам. А фоном для них служили громкие звуки рок-н-ролла. Но вот на линии снова прорезался голосок Нормы, она хихикала. — Ой, Папочка, ты бы знал, до чего ж здесь весело! Прямо с ума можно сойти! И еще здесь такие милые люди, нет, правда, Папочка. И говорят вроде бы по — французски, представляешь? Две девушки. Они сестры! Нет, вернее, не просто сестры. Близнецы!

— Что-что, Норма? Я плохо тебя слышу!.. Какие еще близнецы?

— Не важно. Но я уже еду, Папочка. Прямо сию минуту! И приготовлю тебе ужин. Обещаю!

— Норма…

— Папочка, а ты меня любишь, а?.. Ты на меня не сердишься?

— Норма, ради Бога…

Наконец в 18.40 «плимут» с Нормой за рулем въехал во двор. Она весело махнула ему рукой через ветровое стекло.

Он так ждал ее, что лицо от напряжения окаменело. Казалось, он прождал ее целые сутки. Однако небо было еще по — летнему светлым. Лишь с востока, со стороны океана, поднималась с линии горизонта тьма, вздымалась, словно занавес из темного шелка, и неровные его края состояли из клубящихся туч.

А вот и Норма, спешит к нему со всех ног. Нет, скорее это Девушка Сверху. Или же Роза, маскирующаяся под Девушку Сверху.

В притворно застенчиво подвязанной под подбородком соломенной шляпе с широкими полями. В просторной блузе для беременной с рисунком из мелких бутонов роз и довольно грязных белых шортах. Закинула обе руки Драматургу на шею, крепко и влажно поцеловала в губы.

— О Господи. Папочка! Ты уж прости меня.

На губах у него остался привкус чего-то спелого и сладкого. Уголки ее рта были чем-то испачканы. Неужели она пила?

Потом она открыла багажник «плимута» и начала шуршать разными сумками и пакетами. И Драматург, не говоря ни слова, взял их у нее и понес в дом. Сердце у него до сих пор колотилось как бешеное, видно, переволновался за жену. А если бы с Нормой что-нибудь случилось?.. Или с их ребенком? Она стала центром его жизни, а он даже и не заметил, когда это успело случиться.

Не заметил, как его охмурили, разжалобили. Рассказывала разные сказки о бывшем муже Нормы. О том, будто бы Бывший Спортсмен нанимал частных детективов шпионить за ней.

Но теперь она была дома, цела и невредима, смеялась, без конца извинялась. И посматривала на хмурого мужа, осторожно и немного искоса. Рассказывала ему какую-то длинную несвязную историю о том, будто бы подобрала на автостраде голосующую девушку, что той, оказывается, надо было туда же, в Галапагос-Коув. А оттуда обе они заехали к кому-то там домой, в гости к знакомым той девушки. И они уговорили ее побыть с ними немного.

— Видишь ли, они меня сразу узнали. Называли Мэрилин, а я все твердила: «Нет-нет, никакая я не Мэрилин, я просто Норма!» Это было как игра, и все мы хохотали до упаду, прямо как девчонки из средней школы в Ван-Найсе! Мои подружки, о, я так по ним скучаю! И знаешь, эти сестры-близняшки такие хорошенькие и живут с разведенной матерью в «старом разбитом скрипучем трейлере», который стоит прямо в поле, и у одной из этих девушек, Дженис, есть трехмесячный младенец, которого она назвала Коуди. А его отец, он служит в торговом флоте, все время где-то в плавании и не хочет на ней жениться. Она прямо так и выразилась: Уплыл в никуда.

Норма немного погостила у них в трейлере, а потом все они вместе сели в ее машину и отправились куда-то еще, а потом…

— Знаешь что, Папочка? Все мы оказались в большом придорожном супермаркете! Все, вместе с младенцем, представляешь? Потому что им нужно было купить целую кучу вещей, в том числе и еду! Им просто нечего было есть, представляешь? И я потратила все до единого цента! — Рассказывала она всю эту историю извиняющимся тоном и одновременно — вызывающе. Совсем как маленький ребенок, делающий вид, что раскаивается в своем поступке, однако на самом деле ни чуточки она не раскаивалась. Напротив — очень гордилась этим маленьким своим приключением. Разве что не говорила: Это деньги Мэрилин. И я имею право делать с ними все, что хочу.

И нараспев, изумленным голоском, повторяла:

— Все до последнего цента в кошельке] Господи, это надо же!

И тут Драматург впервые по-настоящему задумался о том, как глубоко и самозабвенно любит эту женщину. Эту странную, живую и изменчивую, как ртуть, женщину. Теперь она беременна его ребенком. И если уж быть до конца честным, он не очень хотел этого ребенка. Тогда, на Манхэттене, в нью-йоркском театре, ему казалось, что он ее знает. Теперь же он вовсе не был уверен в этом. В начале их романа она, похоже, любила его больше, чем он был готов любить ее. Теперь они любили друг друга как бы на равных — с одинаковой страстью и силой, как любят люди, изголодавшиеся по любви. Но до сегодняшнего дня Драматург не задумывался о том, что может настать время, когда он будет любить Норму больше, нежели она его. Мысль эта показалась ему невыносимой.

Раскладывая покупки в кухне, Норма, по-прежнему искоса, поглядывала на мужа. И в пьесе, и в фильме, подобная сцена содержала бы мощный смысловой подтекст. Но жизнь редко подчиняется законам искусства, особенно в том, что касается форм и условностей искусства. Хотя Норма в эти минуты невероятно напоминала ему Розу из «Ниагары», водившую за нос своего ослепленного страстью мужа в исполнении Джозефа Коттена. (Если не за нос, то за какую-нибудь другую часть мужского тела.)

Норма рассказывала свою историю, и бездыханный ее голосок дрожал от возбуждения. Неужели лжет? Нет, он так не думал. И вообще все эта история — довольно глупая и невинная. Однако уж слишком она возбуждена, так бывает с людьми, которые лгут. Для этого надо было испытать нечто особо возбуждающее. Она была мне неверна. Она пренебрегла святостью брака. И он снова уставился на ее перепачканные шорты и испытал прилив ужаса — да они сплошь в каких-то странных темно-коричневых пятнах или разводах!.. Неужели менструальная кровь? О Господи, да может, у нее начался выкидыш, и Норма ничего до сих пор не почувствовала? Однако она, заметив выражение на его лице, громко и весело расхохоталась:

— Бог ты мой! Да мы малину ели! Перепачкались, как свиньи!

Но страх не отпускал Драматурга. Худощавое загоревшее на летнем солнце лицо побелело и стало пепельно-серым. Очки с толстыми стеклами съехали на кончик носа. Норма достала из сумки пакетик с малиной, начала доставать ягодку за ягодкой и подносить ко рту мужа.

— На, Папочка, ешь! И не смотри так печально! Ты только попробуй, вкуснятина, правда?

Что правда, то правда. Малина действительно была очень вкусная.

Пророческие слова, вычитанные из книги «Цивилизация и чувство неудовлетворенности», были достойны чего-то большего, чем просто подчеркивания. Норма переписала их в блокнот.

Нигде, кроме как в любви, не бываем мы более беззащитными перед страданиями; никогда не бываем более несчастными, потеряв предмет своей любви или его любовь.

16

Свернувшись калачиком на подоконнике в детской на втором этаже, откуда до подвала с грязным полом было далеко и не было слышно доносившегося из него приглушенного бормотания, мечтательная и счастливая, Норма Джин вытирала слезы, катившиеся по щекам, всматривалась в купол безбрежного неба над головой и силилась, силилась… Но никак не могла придумать, что же ответил Прекрасный Принц. Да еще в рифму.

17

Детская. Нет, разумеется, она знала, что ее ребенок родится на Манхэттене. В Колумбийском пресвитерианском госпитале. Пока что все шло по расписанию (4 декабря, магическая, волшебная дата). Однако, живя здесь, в «Капитанском доме», в Галапагос-Коув, штат Мэн, проведя большую часть лета в уединении и сладких мечтах, она создала в своем воображении прелестную маленькую детскую, которую мысленно уже обставила разными красивыми вещичками, приобретенными в местном антикварном магазинчике, а также на блошиных рынках, коих вдоль шоссе было множество. Ну, прежде всего плетеная колыбелька для ребенка, кремово-белая, украшенная голубыми шелковыми флажками. (Разве не почти такую же колыбельку приобрела в свое время для нее Глэдис?) Ну, потом множество мелких плюшевых игрушек, ручной работы. Большая пластмассовая американская погремушка. Старые детские книжки, сказки, «Матушка Гусыня», всякие там говорящие зверушки, в которые она сама могла играть часами. Жили-были…

Норма Джин сидела, свернувшись калачиком, на подоконнике в детской комнате и мечтала о том, какая прекрасная ее ждет жизнь. Он напишет много-много замечательных пьес. Специально для меня. И я буду играть в них. Я созрею для этих ролей. Я стану всеми уважаемой по-настоящему великой актрисой. И когда умру, никто не посмеет надо мной смеяться.

18

Иногда в дверь стучали. Приходилось впускать его, просто другого выхода не было. Вот он уже приотворил дверь, просунул в комнату голову. Улыбается. А в его глазах… столько любви! Мой муж.

В детской она записывала в сохранившийся еще со школьных времен дневник то, что считала частью своей тайной жизни. Разговоры с собой, обрывки стихотворений.

Списки слов из словаря. Здесь, в детской, Норма Джин сидела на подоконнике и читала «Науку и здоровье» Мэри Эдди Бейкер, а также совершенно завораживающие (но вряд ли правдивые) откровения из «Стражника»; читала книги, привезенные в Мэн с Манхэттена, хотя и знала, что Драматург не слишком одобрительно относится ко многим из этих книг.

Драматург считал, что ум у Нормы Джин («такой восприимчивый, чувствительный, легко поддающийся влиянию») был подобен колодцу с чистейшей драгоценной водой. Зачем же загрязнять его токсичными элементами? Да ни за что!..

Стук в дверь, вот он уже приоткрыл ее. И улыбнулся жене. Но улыбка тут же увяла при виде того (она не пыталась, наверное, просто не осмеливалась прятать от него это), что она читает.

Сегодня это оказалось сочинение под названием «Позор Европы: история еврейства в Европе». (Еще слава Богу, что не одна из сайентистских публикаций, которыми так увлекалась Норма. И к которым ее муж относился с искренним отвращением.)

Реакция Драматурга на ее так называемые «еврейские» книги была сложной. Лицо кривилось в рефлекторной улыбке. В ней почти всегда сквозил страх. И еще то была улыбка раздражения, это несомненно. Или обиды. Словно, сама того не желая (о, она действительно не хотела причинять ему боли! Ей так жаль), она наносила ему резкий и внезапный удар в живот. И он подходил к ней, опускался на колени и перелистывал книги, задерживаясь на некоторых фотографиях. Сердечко у нее стучало как бешеное. В лицах мертвых на снимках она различала знакомые черты, видела своего здравствующего и поныне и вполне благополучного мужа; иногда на них стыло так хорошо знакомое ей насмешливое выражение. Что мог чувствовать он в этот момент, просто представить было невозможно (будь она еврейкой, что бы чувствовала она в такие моменты? нет, она бы этого просто не вынесла!). А муж скрывал от нее свои чувства. Правда, голос у него иногда дрожал. Рука тоже могла дрогнуть. Но говорил он с ней спокойно, тоном любящего мужа, желавшего ей и ее ребенку только добра.

А говорил он примерно следующее:

— Норма, дорогая, ты уверена, что в твоем положении стоит огорчать себя рассматриванием всех этих ужасов?

Она неуверенно возражала:

— О, но я п-просто хочу знать, Папочка. Разве в этом есть что-то плохое?

Целуя ее в лоб, он отвечал:

— Конечно, нет, дорогая. Нет ничего плохого в том, что ты хочешь «знать». Но ведь ты уже знаешь. Знаешь о Холокосте, об истории погромов, знаешь о пропитанной насквозь кровью земле так называемой «цивилизованной» Европы. Знаешь о нацистской Германии, даже о том, как равнодушно относились Британия и США к спасению евреев. Ты знаешь более чем достаточно в общих чертах. Но к чему эти ужасные подробности, Норма?

И ведь был прав. Действительно, к чему?..

Драматург был истинным мастером слова. Стоило ему появиться в комнате, как нужные слова так и слетались к нему, будто притягиваемые магнитом. У запинающейся, заикающейся Нормы не было ни малейшего шанса.

А затем он начинал говорить о «порнографии ужаса».

Или о «купании в страданиях».

А уж если был особенно сердит, то называл это «купанием в чужих страданиях».

О, но ведь и я тоже еврейка. Разве я не могу быть еврейкой? Разве дело только в родителях? Разве нельзя быть еврейкой в душе?

Она слушала. Она мрачно выслушивала все его рассуждения. Никогда не перебивала умного мужа. Словно все происходило на занятиях по актерскому мастерству, и она прижимала поруганную книгу к груди, к своему громко стучавшему сердечку. Но было бы гораздо лучше, если б она захлопнула эту книгу, отбросила куда-нибудь в сторону от подоконника — ну, скажем, на потертый бархатный диван. В моменты, подобные этому, она могла испытывать боль, обиду. Даже гнев, но знала, что не имеет права показывать этого. Нет. Наверное, я все же никакая не еврейка.

Спасало только то, что муж ее любил. Мало сказать «любил», просто обожал. Но и боялся за нее тоже. И стал проявлять почти собственническое отношение к ее мыслям и чувствам. К ее таким «чувствительным» нервам. (Помнишь, что «едва не случилось» в Англии?) Ну, конечно, ведь он был старше на целых восемнадцать лет и потому считал своим долгом защитить жену. В такие моменты его трогала широта собственного чувства. Он видел слезы, блиставшие в прелестных синих глазах жены. Ее дрожащие губки. Однако даже в эти секунды вдруг вспоминал, как режиссер «Автобусной остановки», влюбленный в его жену, поражался способности Мэрилин Монро заплакать в любой нужный момент. Монро никогда не просила глицерина. Слезы всегда были настоящими.

Как быстро вся эта сцена превращалась в импровизацию.

Она, запинаясь, говорила:

— Но, Папочка… А что, если никто не будет? Я имею в виду сейчас? Значит, и я тоже не должна?

— Должна… что?

— Знать об этом? Думать об этом? Пусть даже в такой прекрасный летний день? Здесь, на берегу океана? Разве люди, подобные нам, не должны думать об этом? Х-хотя бы смотреть на эти снимки?..

— Ну, не будь смешной, Норма! Ты ничего никому не должна.

— Просто я хочу сказать… обязательно должен найтись хотя бы один человек, который будет видеть все эти вещи. Ты понимаешь, о чем я? Где-нибудь в мире хотя бы один человек. Каждую минуту. Иначе может случиться… что люди вообще обо всем забудут, ведь так?

— Дорогая, Холокост не та вещь, которую так просто забыть. Но вовсе не ты обязана помнить о нем каждую минуту.

И он хрипло усмехнулся. А к лицу прилила кровь.

— О, я понимаю! Слова тут напрасны. Просто я хочу сказать… — Она словно просила прощения, однако ни тени раскаяния на лице заметно не было. — И мне кажется… А кстати, знаешь, что сказал Фрейд? «Ни один человек, впавший в заблуждение, не захочет признаваться в этом». Так что и ты тоже можешь заблуждаться. На тему того, что все остальные люди поступают, как положено. А значит, тебе самому вовсе не обязательно заниматься тем же. Именно в такие моменты. Ты понимаешь, о чем я?

— Нет. Я не понимаю, о чем ты. Просто вижу, что тебе нравится купаться в чужом горе, упиваться им, если уж быть до конца честным.

— И только?

— И во всем этом, дорогая, есть что-то мерзкое, дьявольское. Я знал немало евреев, которые, поверь, буквально упивались всем этим. Да, иногда история оборачивается к нам самой неприглядной, трагической стороной. Черт побери! Но я ведь не на вурдалаке каком женился! — Драматург неожиданно для самого себя возбудился сверх всякой меры, улыбка вышла кривой и страшной. — Я не на вампире женился, я женился на девушке.

Норма расхохоталась.

— А девушка — это вам не вампир, верно?

— Ну, уж хорошенькая девушка определенно не вурдалак.

— Разве? А мне почему-то казалось, что вампирши могут быть очень хорошенькими.

— Нет. Злодей, мерзавец, вампир не может быть привлекательным. А вот девушка… совсем другое дело.

— Только девушка? О'кей!

И она закинула голову и поднесла свое личико для поцелуя. Свой безупречной формы рот.

Импровизируя, никогда не знаешь, куда это тебя заведет. Но иногда выходит очень даже славно.

«Он меня не любит. Он любит только ту блондиночку, образ, поселившийся у него в голове. Но не меня».

19

После таких разговоров она уползала прочь, как побитая собака. А ребенок в ее чреве, казалось, сжимался от стыда, становился размером с мизинец.

Правда, потом они всегда мирились. Обычно через несколько часов, ночью, лежа в просторной постели с резным деревянным изголовьем. На жутко жестком матрасе, набитом конским волосом, на жалобно поскрипывающих пружинах. То было самое сладостное и замечательное время суток. Драматург, потрясенный силой только что пережитой сексуальной страсти, вслух вспоминал всю свою жизнь. А потом задумывался вдруг: сколько может жить и трепетать эта любовная страсть в телах некогда жаждущих, сгоравших в объятиях друг друга людей, которые давно уже умерли?

Для него она готова быть Розой, если он того захочет.

О, раз она его жена, она будет для него кем угодно! Ради него! Лишь бы угодить!..

И она бесконечно целовала, целовала, целовала его губы, пока он не начинал задыхаться. Вонзалась языком ему в рот. Гладила руками все его тело — худощавое и угловатое, оно тут же начинало расслабляться, покрывала поцелуями его живот и грудь, мелкие щекотные волоски на груди, облизывала и сосала его соски, хохотала, щекотала, пощипывала и гладила его. До чего же умелые у нее были руки! Натренированные (при мысли об этом он всегда возбуждался, хотя и не знал, правда это или нет), как у пианиста, пальцы, они стремительно порхают по клавишам, наигрывая гаммы. Она была Розой из «Ниагары». Жена-изменщица, женщина-убийца. Блондинка, наделенная ослепительной красотой и магической сексуальной притягательностью. Ослепительная красавица, которую он знал и видел давным-давно, когда в голову и мысли не могло прийти, что он может познакомиться с ней! Ну а сам он в такие моменты идентифицировал себя с преданным и опозоренным мужем-импотентом в исполнении Джозефа Коттена. Даже в самом конце фильма он не переставал идентифицировать себя с Коттеном. Особенно когда Котген душит Розу. Какая-то совершенно жуткая в своей нереальности сцена — муж душит жену. Танец смерти, балет. А чего стоило одно только выражение на прелестном личике Монро, когда она наконец понимает. Она сейчас умрет! Ее муж — сама Смерть!

И Драматург, не сводивший глаз с мерцающего экрана, где во время этой сцены не произносилось ни звука, был растроган до глубины души. Ни один фильм в жизни его еще никогда так не трогал! (Он вообще привык отзываться о фильмах и кино в целом несколько пренебрежительно.) И никогда в жизни не видел женщины, хотя бы отдаленно похожей на Розу. Он смотрел «Ниагару» один, в кинотеатре на Таймс-сквер, и верил, что в зале нет ни одного мужчины, который бы думал и воспринимал увиденное иначе, чем он. Нет на свете мужчины, равного ей. А потому она должна умереть.

В постели, в летнем доме на берегу океана, она ложилась на него, его жена, его беременная жена, и пыталась пристроиться так, чтобы ему было удобнее. И дыхание у нее было нежное и сладостное, как у ребенка. И еще она издавала слегка приглушенные вскрики: «О, Папочка! О Боже!» И он никак не мог понять, искренними они были или наигранными. Так никогда и не понял.

20

Он рывком отворил дверь в ванную, не зная, что она находится там.

Волосы замотаны полотенцем, обнаженная, босая, с выпирающим животом, она, услышав шум, вздрогнула и обернулась.

— О! Эй, ты, что ли?.. — В ладони целая пригоршня таблеток, в другой руке пластиковая чашка. Молниеносным жестом закинула все таблетки в рот, запила водой. А он тихо заметил:

— Дорогая! А я ведь думал, ты уже ничего не принимаешь. Уже нет?..

Она встретилась с ним взглядом в зеркале.

— Это витамины, Папочка. И еще капсулы рыбьего жира.

21

Зазвонил телефон. Лишь немногие знали их номер в Галапагос-Коув, а потому звонок заставил вздрогнуть.

К телефону подошла Норма. Слушала, что ей говорят, и лицо у нее стало несчастным. Затем, так и не произнеся ни слова, протянула трубку Драматургу, а сама быстро вышла из комнаты.

Звонил Хоулирод, голливудский агент Нормы. Извинился за беспокойство. По его словам, он знал, что Мэрилин последнее время не рассматривает предложений, связанных с кино. Но это совершенно особый случай. Новый потрясающий проект! Название фильма — «Некоторые любят погорячей»^[37]. Сумасшедшая, жутко смешная комедия о мужчинах, которые переодеваются в женщин, и где заглавная женская роль написана специально для «Мэрилин Монро». Студия готова профинансировать весь проект и заплатить Мэрилин минимум 100 000 долларов…

— Благодарю. Но вам ведь уже сказано: мою жену больше не интересует Голливуд. По крайней мере в данное время. Она ожидает первенца. Наш ребенок должен родиться в начале декабря.

Какое удовольствие — произносить эти слова! Драматург не удержался от улыбки.

Наш первый ребенок! Наш!

Удовольствие удовольствием, однако скоро им понадобится целая куча денег.

22

ЖЕЛАНИЕ

Знаю как мила тебе и как желанна Оттого не нужен мне ты вовсе

Это свое произведение Норма робко показала мужу, который часто говорил, что хотел бы познакомиться с ее стихами.

Он читал и перечитывал это маленькое, в две строчки, стихотворение и растерянно улыбался, не зная, что и сказать. Он ожидал от нее чего-то совсем другого. И уж определенно — хотя бы рифмы! Так что же сказать? Ему хотелось ободрить ее, ведь он знал, как она чувствительна, как легко можно задеть ее чувства.

— Дорогая, я вижу здесь очень сильное драматическое начало. Очень… э-э… многообещающее. Но что из этого вытекает, где продолжение?

Норма торопливо закивала в ответ, словно ожидала такой критики. Нет, конечно, критикой это нельзя было назвать, ведь он хотел ободрить, похвалить ее и сделал это, как мог. Она вырвала листок из его руки, сложила в маленький квадратик и рассмеялась — в манере Девушки Сверху.

— Что из этого вытекает? Ах, Папочка! Ты, как всегда, прав. Великая тайна нашей жизни!

23

Где-то поблизости, да, внизу, это точно, под половицами старого дома слышался слабый жалобный звук, напоминающий мяуканье или причитание. Помоги! Помоги же мне!

— Да нет там никого. И ничего я не слышу. Просто кажется.

24

Было это погожим летним днем, в конце июля. К Драматургу приехал из города друг, и они отправились вдвоем удить рыбу. Норма осталась в доме одна. Одна с Ребенком. Только мы двое: я да он. Она пребывала в хорошем настроении, никогда прежде не чувствовала себя такой здоровой. В подвал не ходила. На протяжении вот уже нескольких дней даже не взглянула в сторону ведущих туда ступеней. Да нет там никого! Я точно знаю. «Все дело в том, что там, откуда я родом, никаких подвалов не было, ведь так? Просто не было в них нужды».

Оставаясь дома одна, она завела привычку говорить сама с собой вслух.

На самом деле обращалась она к Ребенку. Ближайшему своему другу!

Вот чего недоставало няньке Нелл — своего собственного ребенка. «Поэтому-то и хотела вытолкнуть ту маленькую девочку из окна. Вот если б у нее был свой ребенок…» (Но что потом произошло с Нелл? Хотела перерезать себе горло и не смогла. И ее арестовали и посадили в психушку. Сдалась без борьбы.)

Конец июля, дело к вечеру. Погода умеренно теплая, сыроватая. Совершенно безветренная. Норма Джин вошла в кабинет Драматурга, испытывая легкий трепет, точно нарушитель границы. Впрочем, из-за чего это она так разволновалась? Ведь Драматург никогда не запрещал ей пользоваться его пишущей машинкой. Да и зачем ему возражать? Хотя сцена предполагалась не импровизированная, она заранее ее спланировала. Ей хотелось напечатать на машинке письмо и отправить его матери в Лейквуд, оставив себе копию. Сегодня утром она проснулась от мысли, что Глэдис, должно быть, очень по ней скучает. Ведь она так далеко от нее, на востоке, и давно не навещала мать! Она пригласит Глэдис приехать к ним, сюда, в «Капитанский дом»! Она уверена, что сейчас Глэдис достаточно оправилась, чтобы позволить себе эту поездку, если захочет, конечно. У нее сложился новый образ матери, с которым она познакомила Драматурга, и то был образ вполне разумной женщины. И некоторые рассуждения Глэдис показались Драматургу очень интересными, и он сказал, что не прочь с ней познакомиться. Норма Джин напишет не одно, а целых два письма: одно — Глэдис, другое — главному врачу лейквудской клиники. И оставит себе копии.

Ну и конечно, она напишет Глэдис, что в декабре у нее должен родиться ребенок.

— Наконец-то ты станешь бабушкой! О, я так жду этого, просто не могу дождаться!

Норма Джин уселась за письменный стол Драматурга. Камера должна располагаться над ней и достаточно близко. Ей очень нравилась старенькая верная «Оливетги» мужа с истертой лентой. По всему столу были разбросаны бумаги, материальные свидетельства мысли гения. Какие-то наброски, заметки? Фрагменты диалогов? Драматург редко говорил, над чем сейчас работает. Возможно, просто из суеверия. Но Норма Джин знала, что он экспериментирует одновременно с двумя проектами. И собирается написать свой первый в жизни сценарий. (Благодаря ей решился он на это, и она испытывала радость и гордость.) И вот в поисках листка чистой бумаги она заметила текст следующего содержания:

X.: Знаешь что, Папочка? Я хочу, чтобы ребенок родился здесь. В этом доме.

У.: Но, дорогая, мы планировали…

X.: Можно позвать повитуху! Нет, я серьезно!

(X. возбуждена, зрачки ее расширены; придерживает обеими руками живот, словно он у нее уже огромный).

А вот и еще одна страничка, с многочисленными поправками:

X. (сердито): Ты никогда меня не защищал! Никогда.

У.: Просто не всегда понимал, кто не прав.

X.: Он презирал меня!

У.: Нет. Это ты сама себя презирала.

У.: Нет. Это ты сама себя презираешь.

(Для X. невыносима уже одна мысль о том, что мужчина может смотреть на нее, не испытывая при этом желания. Ей 32 г., она боится, что молодость скоро пройдет)

25

Куда уходишь ты, когда ты исчезаешь? Она постоянно слышала этот звук в подвале. Говорила ему, избегая смотреть в глаза, но он не верил ей, не желал верить. Дотрагивался до нее, чтобы успокоить, а она вся так и каменела при его прикосновении.

— В чем дело, Норма? — Она не отвечала.

Тогда, прихватив фонарик, он пошел обследовать подвал. Но не нашел там ничего. А она все равно продолжала слышать этот звук. Слабое, еле слышное мяуканье, хныканье. Иногда там кто-то тихонько скребся. Когтями, в раздражении. И ей вспоминался (был ли то сон? или сцена из фильма?) один — единственный крик ребенка. Причем это происходило и рано утром, и днем, когда она сидела одна внизу, и часто посреди тихой и спокойной ночи, когда она вдруг просыпалась вся в поту. И единственным ее желанием было бежать в ванную. Может, там поселилась приблудная кошка или енот?..

— Застрял там где-нибудь, бедняжка, и помирает от голода. — Мысль о том, что живое существо может застрять в этом страшном подвале, как в колодце, приводила ее в ужас.

Драматург видел, что жена не на шутку встревожена, и старался ее успокоить. Он не хотел, чтобы она спускалась в подвал, в эту непроницаемую пугающую тьму.

— Я запрещаю тебе спускаться туда, слышишь, дорогая? — Затем он понял, что преподнести все это в виде шутки будет куда более действенной тактикой. При этом он как бы объединялся со здравомыслящей Нормой в борьбе простив иррациональной Мэрилин. Зажимая нос (в подвале пахло уже не только гнилыми яблоками, землей и Временем, к этому запаху примешивалась тошнотворная вонь тухлятины), он снова спустился в подвал, посветил фонариком в каждый угол и вернулся к жене, сердитый и запыхавшийся (день выдался на удивление жаркий и душный для этих широт), оттирая паутину с лица. Но с Нормой он был мягок и нежен и еще раз попробовал убедить, что нет, ничего он там не обнаружил, и нет, никаких таких странных звуков не слышал. Похоже, Норму успокоил этот его доклад. Похоже, она испытала облегчение. Взяла его руку, поднесла к губам и поцеловала, чем несколько смутила мужа. Ведь руки у него были грязные!

— О, Папочка! Просто хочешь развеселить свою беременную жену, да?

Оказывается, уже на второй неделе после приезда Норма начала прикармливать на заднем дворе бездомных кошек. Хотя Драматург был против. Первым там появился костлявый черный кот с ободранными ушами. Затем к нему присоединилась «подружка» — тощая, но сильно беременная трехцветная кошка. Вскоре котов там уже шастало с полдюжины, они собирались у задней двери и терпеливо ждали угощения. Все кошки были странно молчаливы, приходили по отдельности, держали дистанцию, терпеливо ждали, пока Норма не выставит у крыльца блюдца. Затем дружно кидались к ним и молниеносно сжирали все подчистую. А съев угощение, так же бесшумно и не оглянувшись разбегались. Сначала Норма пыталась их приручить, даже приласкать, но они лишь злобно шипели и отскакивали в сторону, ощерив зубы. И поскольку в подвал можно было попасть и со двора, то в самой идее, что какая-то из кошек могла пробраться туда и застрять, не было ничего невероятного. Но даже если и так, то почему несчастное создание пряталось от Драматурга, пришедшего ему на помощь?

— Знаешь, дорогая, мне кажется, тебе следует перестать кормить этих кошек, — заметил однажды Драматург.

— О, да, конечно! Скоро перестану.

— Их собирается тут все больше и больше. Всех кошек с побережья штата Мэн все равно не накормишь.

— Знаю, Папочка. Ты прав.

Однако она все равно продолжала кормить этих тварей на протяжении всего лета, в чем он и не сомневался. И не желал знать, сколько именно тощих, оголодавших кошек собирается у крыльца каждое утро. Этой женщине было свойственно поразительное упрямство. И еще — железная воля. Каждому мужчине должно быть ясно — такая кого угодно сотрет с лица земли. Всегда победит, в самом главном. А в пустяках уступит — пусть себе торжествует.

Он сидел наверху, в кабинете, и записывал эти слова (или нечто похожее), как вдруг услышал крик. «Я так и знал! Знал, что этим кончится».

Сбежал вниз и нашел ее лежащей у входа в подвал. Она стонала и корчилась. Фонарик, вылетевший из руки, отбрасывал в глубины подвала узкий луч света, и там двигались какие-то бесформенные странные тени.

Она кричала, просила, чтобы он помог ей, спас ее ребенка. Он наклонился над ней, и она тотчас же вцепилась в его руки, притянула к себе. Словно хотела, чтобы он принял ребенка. Он вызвал «скорую». Ее увезли в Брансуик, в больницу. Выкидыш на пятнадцатой неделе беременности. Случилось это 1 августа.

Прощай

Именно тогда мы и начали умирать, верно? Ты во всем винила меня.

Ничего подобного. Кого угодно, только не тебя.

Потому, что я не смог спасти тебя и ребенка.

Только не тебя.

Потому, что не я испытал все эти страдания. Не я истекал кровью.

Не ты. Я. Я во всем виновата, я это заслужила. Я уже однажды убила своего ребенка. И этот, наш, был уже мертвый.

Она, совершенно убитая горем, провела в больнице неделю. Сильнейшее кровотечение, едва не умерла в приемной. Кожа приобрела какой-то безжизненный восковой оттенок, под глазами темные круги, вся в синяках и ссадинах — они покрывали лицо, шею, руки. Упав, она растянула запястье. Сломала несколько ребер. В уголках глаз и безвольного рта залегли глубокие морщины. Когда перепуганный насмерть муж впервые увидел ее лежавшей на носилках в приемной, без сознания, ему показалось, что она умерла. Теперь же в палате, куда не пускали никого, кроме него, она лежала во всем белом, откинувшись на подушки, из носа торчали трубочки, такие же прозрачные трубочки были подведены к рукам, и походила на уцелевшую после катастрофы: землетрясения или бомбежки. У выжившего в подобной катастрофе человека обычно не находилось слов для описания того, что довелось ему испытать.

Она постарела. Весь присущий ей блеск юности разом померк.

Она «находилась под наблюдением». Врачи сообщили Драматургу, что, находясь в припадке отчаяния, она грозилась покончить с собой.

Однако как красиво было у нее в палате! Море цветов.

Хотя именно эта пациентка оказалась здесь под вымышленным именем. Ничуть не похожим на настоящее.

Какие потрясающие букеты, ни один из сотрудников брансуикской больницы никогда не видел прежде ничего подобного. Места в палате цветам не хватало, и они «выплескивались» в коридор, в приемную для посетителей и процедурные.

Ясное дело, ведь в брансуикской больнице никогда не лежала прежде голливудская знаменитость.

И, ясное дело, доступ фотографам и репортерам был сюда перекрыт. Однако снимок Мэрилин Монро все же появился на первой странице «Нэшнл энквайер» — бледная женщина в больничной постели, снятая через раскрытую дверь, с расстояния примерно пятнадцати футов.

У МЭРИЛИН МОНРО СЛУЧИЛСЯ ВЫКИДЫШ НА 4-М МЕСЯЦЕ БЕРЕМЕННОСТИ. НАХОДИТСЯ ПОД НАБЛЮДЕНИЕМ ИЗ-ЗА УГРОЗЫ СУИЦИДА.

Еще одна похожая фотография появилась в «Голливудском сплетнике», а ниже было напечатано «эксклюзивное телефонное интервью» с прикованной к постели Монро. И подписано оно было газетчиком с псевдонимом «Замочная скважина».

Эти безобразные, просто вопиющие публикации Драматург старался ей не показывать.

Беседуя с нью-йоркскими друзьями по телефону, он искренне и взволнованно говорил им следующее:

— Я преуменьшал страхи Нормы. Никогда себе этого не прощу!.. Нет, дело тут вовсе не в беременности, она ничуть не боялась родов. Просто я хочу сказать, ее страхи были связаны совсем с другим. С Холокостом, с «еврейской проблемой». Она всегда была заворожена историей. Теперь я понимаю, что страхи ее не были преувеличенными или воображаемыми. В общих чертах ее страх сводился к интеллигентским опасениям…

Тут он умолк, почувствовав, что окончательно запутался. Часто дышал в трубку и понимал, что и сам находится на грани нервного срыва. Он и прежде замечал за собой, что в подобные моменты ему трудно подбирать нужные слова. Находясь в депрессии, Драматург, «мастер слова», вдруг терял свой волшебный дар; казался себе маленьким ребенком, беспомощно пытавшимся выразить словами расплывчатые мысли, плавающие у него в голове подобно мягким воздушным шарикам. Попробуй ухватить такой — тотчас же ускользает из рук.

— Многие из нас уже научились правильно истолковывать эти страхи. И тем самым побеждать их. Особенно в том, что касается трагичного смысла истории как таковой. Любое поверхностное суждение — и ты выходишь из этой схватки победителем! Но Мэрилин… то есть Норма… она не…

Господи, что же такое он хотел сказать?..

В больнице она почти все время молчала. Лежала с полузакрытыми, обведенными синими кругами глазами и напоминала тело утопленницы, плавающее у самой поверхности воды. Таинственное снадобье капало ей в вену, а из вены находило путь к сердцу. И дыхание у нее было таким слабым, что порой ему казалось: она не дышит вовсе. И тогда он сам впадал в странное гипнотическое состояние, как будто на мозг накидывали полупрозрачную белую вуаль. Ибо он был вконец измученным и уже далеко не молодым мужчиной, за одну неделю потерявшим в весе те пятнадцать фунтов, которые удалось набрать с начала женитьбы.

Он засыпал в кресле, а потом вдруг просыпался в панике: ему казалось, что жена перестала дышать. И он протягивал руку и старался пробудить ее к жизни. Гладил ее вялые, не откликающиеся руки. Ее бедные израненные руки. С ужасом замечал вдруг, что руки у нее маленькие, с коротенькими пальчиками, вполне заурядные руки, да к тому же еще со сломанными грязными ногтями. А волосы, ее знаменитые волосы, потемневшие у корней, казались такими сухими и жесткими и начали редеть. И, сидя у постели, он тихо бормотал слова утешения:

— Я люблю тебя, Норма, дорогая. Я люблю тебя, — в уверенности, что она его слышит. Да и она, должно быть, тоже любит его. И простила его. А затем вдруг вечером, на третий день, она ему улыбнулась. Вцепилась в его руку и волшебным образом ожила.

Вот в чем проявляется истинный гений актера! Высвободить энергию из самых глубин души. Нам ни за что этого не понять. Неудивительно, что мы так тебя боимся. Стоим на далеком берегу и лишь тянем к тебе руки, благоговея перед твоим божественным даром.

— Мы попытаемся снова, да, Папочка? Снова и снова! — заговорила она торопливо, взахлеб, как человек, который много дней подряд ни с кем не разговаривал. Она вся трепетала, была безжалостна и к себе, и к нему. Чего стоили эти горящие больные глаза! Ему, ее мужу, хотелось заслониться от этого пронизывающего лихорадочного взгляда. — Мы ведь не сдадимся, верно, Папочка? Нет, никогда! Ни за что! Обещаешь?

В знак сочувствия

Моя прекрасная потерянная Дочь…

Слышал о твоей трагической потере. И хотел бы выразить тебе самое сердечное сочувствие.

Порой гибель еще не рожденной души может отразиться на нас куда болезненнее, ибо душа эта безгрешна и невинна.

Дорогая Норма, я узнал о твоем недавнем горе, то время для меня тоже было преисполнено горечью. Ибо моя любимая жена, с которой мы счастливо прожили столько лет, скончалась. Жду, когда придет ко мне успокоение, лишь тогда смогу решить, куда следует двигаться дальше. Ведь мужчина я уже не молодой (не слишком здоровый). Возможно, придется продать дом собственность (многовато будет для одинокого вдовца под 70, тем более с утонченными эстетическими вкусами). Живу я рядом с Гриффит-парк, к северу от мемориального кладбища «Форест-лоун», где ныне покоится моя драгоценная Агнес где сам я рассчитываю найти успокоение, когда пробьет мой час. Мне так грустно и одиноко

Дорогая дочь, мне тут пришла одна мысль. Возможно, в связи с тем, что твоя жизнь так изменилась, ты захочешь пожить со мной? Дом у меня просторный, поверь, риэлторы называют его особняком.

Должен сказать, что о твоем горе писали в невыносимо вульгарной манере. В колонке новостей, в «Голливудском сплетнике». (Читал в парикмахерской.) Ну а потом все это просочилось в другую прессу. В том числе о твоем нынешнем «удручающем матримониальном» положении.

Похоже, что Господь наделил тебя большим талантом в кино, нежели в жизни, моя дорогая дочь. Твоя несчастная мать, как паук затворник, носит яд в чреве

Нет, не для того я посылаю это письмо с соболезнованиями, чтобы причинить тебе боль. Прости меня, дорогая! И да благослови тебя Господь!

Не смотрю твоих фильмов, но часто вижу твое прелестное лицо и просто поражаюсь, насколько хорошо тебе удалось сохраниться. Но ведь состояние души не так часто отражается на лице, так мне, во всяком случае, кажется. Возможно, женщина в 33 года.

Надеюсь в самом скором времени снова связаться с тобой, дорогая Норма. Прости меня, старика, за упорство, с которым он помнит старые обиды.

Твой раскаивающийся и любящий отец

Шугар Кейн. 1959

Хочу чтоб любил ты меня никто кроме тебя хочу чтоб любил ты меня никто кроме тебя хочу чтоб любил ты меня никто кроме тебя хочу чтоб любил ты меня один только ты ее навязчиво преследовала эта мелодия! она точно в сети попала к этому хочу чтоб любил ты меня никто кроме тебя хочу чтоб любил ты меня никто кроме тебя один только ты она утопала! Задыхалась в ней! Чтоб ты целовал меня никто кроме тебя чтоб ты целовал меня один только ты она была Шугар Кейн Ковальчик из джаз-оркестра Милашки Сью она была ослепительно белокурой девушкой по прозвищу Шугар Кейн, игравшей на укулеле она была роскошным женским телом она была девушкой с красивой задницей и шикарным бюстом она была ослепительно белокурой Шугар Кейн, игравшей на укулеле и спасавшейся бегством от приставучих мужчин-саксофонистов ее укулеле все время преследовал по пятам мужской саксофон противостоять ему было просто невозможно! снова и снова и всегда они любили ее за это Хочу чтоб любил ты меня один только ты и все это происходило снова, так происходит с ней всегда и будет происходить впредь еще раз еще хочу чтоб любил ты меня никто кроме тебя она ворковала улыбалась зрителям бренчала на своем укулеле на котором ее специально учили играть ее пальцы двигались с поразительным проворством для человека, наглотавшегося таблеток или наркотиков или даже напуганного а роскошные созданные для поцелуя губы продолжали бормотать я хочу! хочу! хочу чтоб любил ты меня! просто еще один вариант глупой больной коровы но все ее обожали и какой-то мужчина влюбился в нее увидав на экране чтоб ты целовал меня никто кроме тебя но неужели это смешно? неужели это смешно? разве это смешно? почему это так смешно? почему это Шугар Кейн получилась такая смешная? почему кажутся смешными мужчины одетые в женское платье? почему мужчины в женском макияже такие смешные? почему мужчины ковыляющие на высоких каблуках смешные? почему Шугар Кейн смешная, неужели Шугар Кейн олицетворяет собой женственность? и разве это смешно? почему все это так смешно? почему эта женщина такая смешная? почему люди покатываются со смеху при виде Шугар Кейн и влюбляются в эту самую Шугар Кейн? почему делают это снова и снова? почему это фильм с Шугар Кейн Ковальчик, девушкой, играющей на укулеле, становится самым кассовым в Америке? почему эта ослепительно белокурая, тренькающая на укулеле тихая пьяница Шугар Кейн Ковальчик имеет такой оглушительный успех? Почему «Некоторые любят погорячей» сразу становится шедевром? почему сама Монро шедевр? почему это самый кассовый фильм с Монро? почему все они ее любят? почему когда собственная ее жизнь разлетелась в куски, как разбитый стакан? почему когда вся она недавно истекала кровью? почему когда из нее выскребли все внутренности? почему если она носит яд в своем чреве? почему если голова у нее раскалывается от боли? а во рту щиплет, словно там поселились кусачие красные муравьи? почему все на съемочной площадке просто ненавидели ее? презирали? боялись? почему и за что когда она тонула у них на глазах? хочу чтоб любил ты меня тидл-ду-ду — ду? почему Шугар Кейн Ковальчик из дамского джаз-оркестра Милашки Сью так соблазнительна? чтоб ты целовал меня никто кроме тебя хочу! хочу! хочу чтоб любил ты меня один только ты но почему? почему Мэрилин была такая смешная? кто презирал ее? и к чему эти бесконечные почему? почему весь мир любил Мэрилин? почему когда Мэрилин убила своего ребенка? почему раз Мэрилин убила своих детей? почему весь мир мечтал трахнуть Мэрилин? почему весь мир хотел трахать трахать и трахать эту Мэрилин? почему все они хотели вонзить в несчастную Мэрилин свои долбаные члены по самую рукоятку как шпагу? что за загадка? или это предупреждение? а может, очередная шутка? Хочу чтоб любил ты меня дуди-дудл-ду никто кроме тебя никто кроме тебя никто.

Просто проклятие какое-то! Наказание для Нищенки-служанки.

Присутствующие на съемках то и дело разражались аплодисментами. Для Монро то бы первый полный день съемок, она тяжело болела держалась рассеянно, циркулировали разные слухи, еще на съемках с похоронным видом постоянно торчал ее муж, высокий, бледный и в очках, и все равно она пела: «Хочу, чтоб любил ты меня», чтобы завоевать их сердца, и все они просто обожали свою Мэрилин, разве нет?.. Первым всегда начинал аплодировать В., что понятно, ведь это всегда являлось прерогативой режиссера, затем к нему присоединялись остальные и восхваляли Блондинку Актрису, а она смотрела в пол и покусывала нижнюю губку — чуть ли не до крови, — и сердечко ее бешено билось от волнения, потому что она не знала, лгут эти люди или нет. Или просто обманываются, она выжидала, пока они не перестанут хлопать, говорила тихо:

— Нет, я хочу попробовать еще раз.

И снова звучало это дурацкое маленькое укулеле, игрушечный инструмент, символ ее игрушечной жизни ее блондинистой игрушечной души, и снова начинало свои соблазнительные вызывающие движения тело большой куклы, похожей на Мей Уэст, снова заводила она свою песенку тихим писклявым голоском. Камера, словно завзятый сладострастник, медленно обводила взглядом роскошное располневшее тело Шугар Кейн, юмор ситуации состоял в том (эта расхожая шутка бытовала между операторами созерцателями), что Шугар Кейн слишком тупенькая, чтобы понимать какой-либо юмор, Шугар Кейн слишком прямолинейна вкладывает в слова всю душухочу чтоб любил ты меня никто кроме тебя хочу чтоб любил ты меня один только ты Сидя в студийном лимузине, она видела в зеркале заднего вида немигающие выпученные всезнающие глазки Шофера-Лягушонка, это он был сородичем Нищенки-служанки и знал о ней все хочу чтоб любил ты меня никто кроме тебя хочу чтоб любил ты меня хочу чтоб любил ты меня хочу дуди — дидл-ду! дуди-дидл-ду! хочу…

— Нет, я хочу попробовать еще раз.

И постепенно исполнение Шугар Кейн все оттачивалось, становилось все блистательнее и утонченнее, поскольку ей было присуще стремление к совершенству, и все это несмотря на то что Шугар Кейн была всего лишь картонной куклой для секса и разыгрывала сценки в сексуальном фарсе, создаваемом мужчинами для мужчин, чтобы эти самые мужчины могли вдоволь нахохотаться Шугар Кейн была всего лишь «Джелло^[38] на веревочках» да эта роль просто оскорбление и насмешка над Монро и однако же: роль Шугар Кейн написана специально для нее да и кто кроме Блондинки Актрисы мог бы сыграть Шугар Кейн?..

— Нет. Я попробую еще раз.

Хочу чтоб любил ты меня ты только ты. Нет, не так резко! но она и не произносила этого резко, она просто уверена. Да пусть скажут парикмахер ее постоянный гример Уайти, они свидетели! Она прислушивалась к хрипловатому шепотку Мэрилин словно с расстояния, как слушают голос в телефонной трубке, была просто уверена, что резко он не звучал. Настоящую резкость она всегда держала про запас. И однако же угроза резкости существовала. Такие уж ходили слухи со дня ее возвращения на Студию. Обещание резкости. Она словно балансировала на лезвии бритвы, настоящая резкость готова была прорваться в любой момент. Да достаточно было послушать, как она говорит прославленному режиссеру, которого Студия наняла специально, чтобы ублажить ее:

— Послушайте, мистер. Вы пригласили Мэрилин Монро в этот дурацкий фильм, чтобы снимать ее, а не трахать. Причем, предупреждаю сразу, последнего делать не советую.

Словно она умерла, а потом вернулась к нам, но уже совсем другим человеком. Говорят, что потеряла ребенка и что у нее должен был родиться мальчик. И что будто бы она пыталась покончить с собой. Броситься в Атлантический океан и утонуть! Ну, Монро всегда была храброй девочкой.

После неуместных и отвлекающих аплодисментов случилось несчастье — она вдруг забыла слова, и даже пальцы выдавали ее волнение. Она пощипывала совсем не те струны укулеле вдруг разразилась громкими рыданиями, но без слез злобно стучала кулачками по обтянутым шелком бедрам (этот костюм Шугар Кейн действительно облегал ее столь плотно, что бедняжка не могла в нем даже присесть ей приходилось «отдыхать» полулежа в специально разработанном для такого случая Полом приспособлении). А потом вдруг принялась верещать, пронзительно и громко, как животное, которое убивают, и в ярости рвать на себе только что обесцвеченные волосы, жесткие и хрустящие, как стеклянные нити, и царапать длинными наманикюренными ногтями свое детское личико-маску, но тут вмешался сам В.:

— Нет, Мэрилин, не смей! Ради Бога!

Увидев ее обезумевшие глаза, доктор Фелл, штатный врач Студии, не отходивший от съемочной площадки и Монро, тут же подоспел на помощь вместе с медсестрой увел истерически рыдающую актрису в гримерную, что-то сделал с ней там, в этой гримерной, некогда принадлежавшей Марлен Дитрих. Никто не знал, что именно. Возможно, ввел волшебное средство прямо ей в сердце?..

Теперь я живу для работы. Живу для работы. Только для работы. Настанет день, я сделаю работу, достойную моего таланта и мечты. Он обязательно настанет. Я обещаю. Клянусь. Хочу, чтобы ты любил меня за мою работу. Но если ты меня не любишь, как я могу продолжать работать? Так что люби меня, очень прошу, пожалуйста! Чтобы я могла продолжать работать. Я попала в ловушку! Я нахожусь в ловушке, внутри этого белокурого манекена с лицом. Через это лицо можно только дышать — и все! Эти ноздри! Этот рот! Помоги мне достичь совершенства. Мы совершенны, только когда в нас присутствует Бог. Но Бога в нас нет, мы это знаем, а потому далеки от совершенства. Мне не нужны деньги слава. Я хочу лишь одного — быть совершенной. Белокурый манекен по имени Монро — это и я и не я. Она не я. Она — это то, для чего я рождена. Да, я хочу, чтобы ты любил ее, тогда ты полюбишь и меня. О, как же я хочу любить тебя! Где ты? Я все ищу, ищу, но тебя нигде не видно.

Она ехала во взятой напрокат машине по скоростной автостраде Вентура. Ехала на восток, к Гриффит-парк и к кладбищу «Форест-лоун» (где был похоронен И. Э. Шинн, а вот где именно, она, к своему стыду, забыла!). Она ехала долго, никто не знал, сколько она ехала, у нее началась страшная мигрень, но она все ехала и ехала, проезжала целые мили выстроившихся вдоль дороги домов и думала: Господи, сколько же людей! сколько людей! к чему это Господь создал так много людей!.. сама точно не знала, что именно ищет, кого ищет, однако была уверена, что узнает отца, как только увидит его. Видишь? Этот человек твой папа, Норма Джин. Воспоминание это было так живо в ее памяти, где все перепуталось, скользило и разлеталось в разные стороны, как кубики льда по паркету. Воспоминание об отце, которого она помнила куда более живо, чем любого человека из нынешней своей жизни. Она не позволяла себе думать о том, что, возможно, этот человек просто издевается над ней. Что его письма свидетельствуют не о любви, а жестокости. Что он играет ее сердцем.

Моя прекрасная потерянная Дочь.

Твой раскаивающийся и любящий отец.

Да, играет с ней, Нормой Джин. Как играла тощая, но сильно беременная кошка (она с ужасом наблюдала за этой сценой из окна «Капитанского дома») с крохотным крольчонком на лужайке. То позволяла несчастному, окровавленному, жалобно попискивающему существу отползти на несколько дюймов в траву, то снова весело набрасывалась на него рвала когтями и зубами, острыми зубами хищницы снова позволяла несчастному и окровавленному и попискивающему существу отползти на несколько дюймов снова набрасывалась на него. И все это до тех пор, пока от крольчонка не остались лишь нижняя часть туловища и задние, все еще подрагивающие лапки. (Муж не разрешил ей вмешиваться. Нарушать естественный процесс природы. Такова уж природа кошки, потом, это только огорчит ее, вообще уже слишком поздно, крольчонок все равно умирает.) Нет. Об этом даже думать невыносимо.

«Мой отец — состарившийся, уже не слишком здоровый человек. Он не хотел быть жестоким. Ему стыдно, что он бросил меня еще совсем малышкой. Оставил с Глэдис. Он хочет восстановить отношения. Я могу жить с ним, стать его другом. Почтенный пожилой мужчина. Благородная седина. Наверное, неплохо обеспечен, но моих денег с лихвой хватит на нас двоих. МЭРИЛИН МОНРО И ЕЕ ОТЕЦ — он будет сопровождать меня на премьерах. Но почему он не объявился раньше? Чего он ждал?»

Ведь ей уже тридцать три! Тут вдруг ей пришло в голову, что отец, возможно, стыдился Мэрилин Монро, потому и не хотел публично признавать их родства. Ведь в письмах он называл ее только Нормой. Писал, что не хочет смотреть фильмов с Монро еще она подумала, что, возможно, отец все это время ждал смерти Глэдис.

— Но я не могу выбирать между ними! Я люблю их обоих.

Со времени возвращения в Лос-Анджелес для работы над фильмом «Некоторые любят погорячей» она навестила Глэдис лишь однажды. По-видимому, Глэдис знала о беременности Нормы, но о выкидыше дочь ей ничего не сказала, а Глэдис не спрашивала. За время посещения они погуляли по двору, несколько раз прошлись до изгороди и обратно.

— Предана я маме. Но сердце мое с ним.

Вот в таком состоянии отправилась она в путь заблудилась в горах над городом. Затем долго блуждала по кладбищу «Форест-лоун» заблудилась в Гриффит-парк наконец заблудилась на окраинах Глэндейла и даже если б вернулась в Голливуд оказалась в Беверли-Хиллз, то вряд ли смогла бы припомнить, где живет. Какая любезность со стороны мистера Зет и Студии! Они приобрели для нее небольшой, со вкусом обставленный коттедж неподалеку от Студии, но она никак не могла вспомнить, где именно. Пришлось зайти в аптеку в Глэндейле, где ее, черт побери, тотчас узнали, пялились и перешептывались и улыбались — несмотря на то что она была вконец измучена в измятой одежде без грима, с покрасневшими от усталости глазами за темными стеклами очков. Оттуда она позвонила в офис к мистеру Зет умолила прислать за ней водителя, тот довез ее до дома, который она поначалу не узнала.

Дом находился на Уитгер-драйв, кругом пылали алые бугенвиллеи и высились пальмовые деревья, ее под руку подвели к двери, и та вдруг резко распахнулась, и на пороге стоял высокий с худощавым лицом встревоженный мужчина средних лет, и еще на нем были очки с толстыми стеклами она в смятении, ослепленная мигренью, в первый момент не узнала его.

— Дорогая, ради Бога! Это же я, твой муж.

Сцену с песенкой «Хочу, чтоб любил ты меня» переснимали тридцать семь раз — до тех пор, пока Монро наконец не удовлетворилась не заявила, что вряд ли может сыграть лучше. Причем ряд этих сцен показались В. и другим практически идентичными, но Монро улавливала между ними какие-то микроскопические различия, и эти крохотные различия почему-то имели для нее огромное значение — словно от этого зависела сама ее жизнь, она реагировала на свои мелкие промахи, как может реагировать только женщина, жизни которой что-то угрожает, — гневом и паникой.

Вся съемочная группа окончательно вымоталась. Она сама вымоталась, но была довольна даже улыбалась. Режиссер сдержанно похвалил ее. Его Шугар Кейн! Бережно взял ее руки в свои и поблагодарил ее, как часто делал на съемках «Зуд седьмого года», тогда она отвечала ему улыбкой и смущенным хихиканьем. Но теперь Монро вдруг вся сжалась и отпрянула, как кошка, которая не желает, чтобы к ней прикасались вообще или именно этот человек. Дыхание ее участилось, в глазах сверкала ярость. В. готов был поклясться, что она вот-вот взорвется!

В. был знаменитым голливудским режиссером, учившим и направлявшим эту «трудную» актрису в самой первой ее комедии, ставшей коммерческим хитом сезона и отмеченной критиками еще в 1955-м. «Девушка Сверху» стала настоящим комедийным триумфом Мэрилин Монро, однако она почему — то не слишком доверяла этому режиссеру. Прошло всего лишь три года, но с тех пор Монро сильно изменилась. В. просто не узнавал ее. Она уже не была той Девушкой. Теперь она не заглядывала ему в глаза, ища одобрения и похвалы. Теперь она уже не была замужем за Бывшим Спортсменом, ей не приходилось прятать свои синяки. А однажды на съемках в Нью-Йорке она вдруг разрыдалась в объятиях режиссера рыдала так, точно у нее вот-вот разорвется сердце. И В. обнимал и утешал ее, как отец ребенка, он никогда не забудет всей нежности и трогательности этого момента, а вот Монро, похоже, напрочь забыла. Истина заключалась в том, что теперь Монро никому не доверяла.

— Да и как я могу доверять? На свете существует всего лишь одна «Монро». И людям хочется видеть ее унижение.

Иногда она спала на Студии, у себя в гримерной. Дверь запиралась, снаружи на ручку вывешивалась табличка «ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ», и один из преданных ей служащих, чаще всего это был Уайти, охранял ее покой. Спала она в одних трусиках, с голыми грудями, все тело покрывалось потом, пахло от нее, как от испуганного зверька, иногда ее рвало от переутомления, жидкий нембутал пульсировал в крови, подгоняемый толчками сердца, она проваливалась в тяжелый крепкий сон, такой утешительный, без сновидений. Приступ страха проходил, и на нее снисходило успокоение — конечно, это риск, ведь от таких доз сердце однажды может просто остановиться, но другого выхода у меня нет. За время этого сна — порой она могла проспать целых четырнадцать часов кряду, порой ей было достаточно двух-трех часов — израненная душа исцелялась.

Правда, иногда она просыпалась в смятении и страхе, не понимая, где находится.

Часто ей казалось, что она вовсе не в гримерной на Студии, но в летнем доме, в детской комнате, в которую после выкидыша не заглянула ни разу; порой казалось, что находится она в какой-то незнакомой комнате в частном доме или же в гостиничном номере. Где она снова была Нормой Джин, свидетельницей сцены разрушения, которое устроила здесь какая-то незнакомая, обезумевшая женщина, — баночки с кремом перевернуты, тюбики помады разбросаны по полу, там же рассыпаны пудра и тальк, одежда сорвана с вешалок и безобразной грудой свалена в гардеробе. Иногда ее любимые книги тоже были испорчены, страницы из них вырваны и разбросаны по полу, и зеркало треснуло там, где по нему ударили кулаком (да, действительно, на руке у Нормы Джин синяки); а однажды все зеркало оказалось вымазано губной помадой, алый знак, начерченный на нем, напоминал дикий крик.

Она поднялась, нетвердо держась на ногах, зная, что должна прибрать здесь, уничтожить следы всех этих разрушений, никто не должен видеть этого, Боже, какой позор! Какой стыд и позор быть Нормой Джин, мать которой находится в психиатрической больнице Норуолка, все это знают, другие дети тоже знают, в глазах их тревога и жалость.

В неприбранной спальне дома на Уиггер-драйв мужчина нежно говорил ей: Норма, ты же знаешь, как дорога мне. А она отвечала: Да, знаю. Но мысли ее были далеко, с Шугар Кейн. Завтра утром должны состояться съемки новой сцены, любовного эпизода между Шугар Кейн и мужчиной, который обожал ее (в кино) роль которого исполнял К. И который (в жизни) просто презирал Мэрилин Монро. За детски эгоистичное поведение, за то, что она без конца опаздывала на озвучивание. А однажды даже забыла свои слова — по глупости или просто наглоталась таблеток, разрушавших ее мозг и заставлявших К. и других актеров пересниматься в каждом эпизоде бессчетное число раз, при этом сам К. осознавал, что с каждым разом играет все хуже. А режиссер В. просто потакал Монро, потому что именно Монро, проклятая сучка, была главной приманкой в этом дебильном фильме.

Итак, К. презирал ее, в любовной сцене с поцелуями ему больше всего на свете хотелось плюнуть в фальшивое детское личико Шугар Кейн, ибо к этому моменту он настолько возненавидел ее, что его тошнило только от одного прикосновения к легендарной коже Монро. К. будет врагом Монро до конца ее жизни, а уж после ее смерти какие истории о ней будет рассказывать этот самый К.! вот завтра утром перед камерами им предстоит целоваться, изображая страсть и даже любовь, зрители должны этому поверить. Именно об этом размышляла она, пока пожилой мужчина умоляющим голосом вопрошал: Скажи, чем я могу помочь тебе, дорогая? Помочь нам обоим?

Тут она с запоздалым чувством вины вдруг вспомнила, что мужчина, желающий помочь утешить ее, этот тихий, приличный, лысеющий мужчина, не кто иной, как ее муж. Поглаживая ее по руке, он говорил: Мне кажется, что по возвращении из Мэна мы с каждым днем все больше отдаляемся друг от друга. она пробормотала в ответ что-то неопределенное, и он воскликнул в отчаянии и гневе: Я беспокоюсь о тебе, дорогая! О твоем здоровье. Эти бесконечные таблетки. Ты просто себя разрушаешь, Норма! Что ты делаешь со своей жизнью? тогда она резко оттолкнула его руку и сказала холодно: А какое, собственно, тебе дело до моей жизни? Кто ты вообще такой?

Страх сцены. Настоящее проклятие Нищенки-служанки! Повторять, повторять, запинаться повторять, начинать сначала, снова запинаться, начинать снова, повторять, убегать, запираться в гримерной, возвращаться лишь для того, чтобы снова повторять и повторять, добиваясь совершенства, добиваться совершенства в том, что не подлежит усовершенствованию, повторять и повторять до тех пор, пока не станет совершенным и непревзойденным, чтобы удалось их рассмешить, а если удалось, то они будут смеяться над ее блестящим комическим исполнением, а вовсе не над ней, Нормой Джин. Они вообще не будут видеть перед собой Норму Дяош.

Страх сцены. Это какой-то животный страх. Кошмар любого актера. Столь сильный прилив адреналина в крови, что тебя едва ли не сшибает с ног сердце колотится, как бешеное, почти не справляясь с притоком крови ты начинаешь бояться, что оно вот-вот разорвется, а пальцы рук и ног просто ледяные сами ноги подгибаются, в них не осталось никакой силы язык точно онемел твой голос куда-то пропал. Ведь актер — это прежде всего голос, и, если голос пропал, значит, и актера нет. Ее часто рвало. Полная беспомощность, все тело сотрясается от спазмов. Страх сцены — это загадка, он может настичь актера в любой момент. Даже опытного актера, ветерана. Вполне успешного актера. Такого, как, к примеру, Лоренс Оливье. Оливье был неспособен выступать на сцене на протяжении пяти лет, в самом расцвете своих творческих сил. Сам Оливье! А Монро страх сцены застиг, когда ей было за тридцать, нанес удар, что называется, под дых, причем перед кинокамерами, а не перед зрительным залом.

Почему? Чаще всего страх сцены объясняют страхом смерти и полного уничтожения. Но почему, почему тогда молния страха бьет, как правило, наугад? почему поражает чаще всего актера? почему этот страх так парализует? почему именно сейчас, а не в другое время? почему подгибаются колени, ты не чувствуешь ног, почему? глаза вылезают из орбит, почему? в животе крутит, почему? ты же не ребенок, не младенец, которого можно сожрать, почему? почему? почему?..

Страх сцены. Потому, что ей никак не удавалось изобразить гнев. Потому, что она могла прелестно и тонко изобразить все не свете эмоции, кроме гнева. Потому, что она могла изобразить обиду, растерянность, страх боль, однако ей не удавалось убедительно представить себя инструментом таких реакций перед другими. Во всяком случае, не на сцене. Ее слабость, ее дрожащий голосок, высокие нотки в нем, как бы намекающие на страх. Протест, ярость. Нет, не получается! обязательно откуда-то из дальнего конца репетиционного зала (это было в Нью-Йорке, на Манхэтгене, и работала она без микрофона) доносился голос: Прости, Мэрилин, но тебя совсем не слышно.

Мужчина, бывший ее любовником или мечтавший стать ее любовником, подобно всем остальным ее любовникам, был уверен, что одному ему известна разгадка этой тайны, этого проклятия Монро. Он говорил ей, что она должна научиться выражать гнев, как актриса, и что только тогда она станет великой актрисой, или по крайней мере у нее появится шанс стать великой актрисой. Что он будет направлять ее в карьере, он будет выбирать для нее роли, он станет ее режиссером, он сделает ее величайшей театральной актрисой. Он поддразнивал поучал ее даже в постели, даже занимаясь с ней любовью (в присущей ему неспешной стеснительной и почти рассеянной манере, не переставая при этом болтать, разве что за исключением момента, когда достигал оргазма, и даже после него умудрялся добавить что — нибудь, словно подводя черту); говорил, что знает, почему ей не удается изобразить гнев, а она-то сама знает? В ответ на что она безмолвно мотала головой — «нет»; и тогда он говорил: Да потому, что ты хочешь, чтобы все мы любили тебя, Мэрилин хочешь, чтобы весь мир тебя любил и чтобы при этом не разрушать себя так, как ты хочешь разрушить мир, ты боишься, что мы узнаем этот твой секрет, да?

Тогда она в ужасе бежала от него, она любила его друга, Драматурга, собиралась выйти замуж за Драматурга, для которого была Магдой, который в то время едва ее знал.

Страх сцены. Когда она упала, ударившись животом о ступени, когда началось кровотечение, сокращения матки, она очнулась, увидела, что лежит лицом вниз, подогнув под себя ноги, поняла, что кричит от боли и страха, поняла, что все ее хвастовство, будто бы она не боится физической боли, оказалось не более чем безрассудным, пустым хвастовством невежественного обреченного ребенка и что именно за эту свою слабость она наказана. Наказана тем, что потеряла свое дитя, которое так любила, о, она любила его больше самой жизни, но была не в силах спасти. Итак, Шугар Кейн вспоминает об этом тут же каменеет на полуслове, посреди любовной сцены, как раз в тот момент, когда ее целует К.

Она каменеет теряет дар речи, она уходит со сцены, пошатываясь, как пьяная, руки у нее так дрожат, что похожи на двух маленьких раненых птичек, порывающихся взлететь она никому не позволяет прикасаться к себе, если бы ее муж был в тот момент рядом, она бы и ему не позволила прикоснуться к себе несчастный ублюдок бредет в своем мерцающем полупрозрачном наряде, специально придуманном для Монро, чтобы были видны эти огромные титьки близнецы-половин — ки ее роскошной фантастической задницы, и еще у этого платья огромный вырез сзади, открывающий практически всю спину до самого зада из Шугар Кейн вдруг вылезает трагическая, насмерть перепуганная женщина сладкоконфетная маска ее лица тает под ней открывается лик Медеи просто душераздирающее зрелище Монро прижимает обе руки к животу кажется, что голова, уши, сам мозг вот-вот взорвутся она не раз говорила мне, что боится кровоизлияния в мозг я знал, что летом у нее случился выкидыш, где-то в Мэне, а еще она говорила: Знаешь, на чем мы держимся? всего лишь на каком-то сплетении вен или артерий? что будет, если все они вдруг порвутся начнут кровоточить.?На съемках это был совершенно другой человек именно там была настоящая Монро, какой я ее себе представлял под именем «Шугар Кейн» или каким-либо другим если бы она позволила себе оставаться просто «Мэрилин», с ней все было бы в порядке Да, тогда я ненавидел ее прямо-таки мечтал удушить эту сучку как в «Ниагаре», но теперь, оглядываясь назад, думаю совсем по-другому за все годы работы в кино мне, как режиссеру, ни разу не удалось встретиться с кем-либо подобным Монро она была загадкой, которую я не смог разгадать она общалась с камерой, а не со всеми нами остальными она смотрела сквозь нас, словно мы были призраками возможно, «Шугар Кейн» получилась такой особенной, потому что под ее личиной скрывалась Монро ей надо было пробиться через Монро, чтобы добраться до Шугар Кейн, которая была так поверхностна возможно, эта «поверхностность» достигалась именно за счет глубины за счет обид, нанесенных другими, и обид, и боли, которые причиняла она сама.

Ходили слухи, что между Мэрилин доктором Феллом «что-то было». Мы слышали, как эти двое хихикают в гримерной, и дверь туда была заперта.

НЕ БЕСПОКОИТЬ.

Ходили слухи, что между Мэрилин В. «что-то было». Мы слышали, как В. клянет ее на чем свет стоит, причем не только в лицо, но и в удаляющуюся ее спину. Он пытался дозвониться ей по телефону, когда она опаздывала на съемки или не являлась вовсе. Пытался, но не мог. Иногда она могла опоздать на целых пять или шесть часов или же вовсе не приходила. В. с этим самым «Некоторые любят погорячей» чуть не свихнулся, прямо до истерики доходил. Одного из нас, помощников В., посылали за ней в трейлер (съемки тогда проводились на натуре, на Коронадо-Бич, должном изображать Флориду). Шугар Кейн сидела в трейлере, полностью загримированная и одетая к съемкам, а костюм ее представлял собой купальник, она была готова вот уже час или два, а мы ее ждали, а она тем временем торчала в своем трейлере и что-то читала, быстро и лихорадочно перелистывая страницы. Кажется, читала она какую-то научную фантастику под названием «Происхождение видов»; помощник В. говорил ей:

— Мисс Монро! А В. вас давно дожидается. — Мэрилин, не отрывая глаз от этой своей книжки, отвечала:

— Скажи этому В., пусть идет к такой-то матери!

Старт старлетки. Монро была особа практичная и хитрая. Поделила все свои многочисленные рецепты (на бензедрин, декседрин, мильтаун, дексамил, секонал, нембутал и прочее) между несколькими аптеками в Голливуде и Беверли — Хиллз, как поделила себя одновременно между несколькими врачами, даже не подозревавшими о существовании друг друга (по крайней мере именно так они уверяли после ее смерти). Но любимой ее аптекой, об этом она постоянно упоминала в интервью, всегда оставалась аптека Шваба. «Та самая, куда Мэрилин захаживала еще старлеткой, а Ричард Уидмарк пялился на ее задницу».

Не милашка Шугар Кейн, но бродяжка Роза распростерлась голая и томная на измятых простынях неприбранной постели в дешевеньком мотельчике «Сансет Хонимун», что неподалеку от автомагистрали Вентура. Роза зевала и расчесывала падающие на лицо выбеленные перекисью платиновые волосы. Этот мечтательный взгляд женщины, которая только что была с мужчиной, причем не важно, что этот самый мужчина проделывал с ней или она с ним; не важно, что она чувствовала или притворялась, что чувствует. Или что будет сонно вспоминать через несколько часов уже в своей постели, в своем доме.

В смежной с комнатой ванной — мужчина. Он тоже голый и шумно писает в унитаз, а дверь в ванную полуоткрыта. Но Роза уже успела включить телевизор и смотрит, как светлеет экран и на нем проступает лицо улыбающейся белокурой девушки, фотомодели двадцати двух лет, обитательницы Западного Голливуда, тело которой было найдено в кювете рядом с железнодорожной насыпью, в восточном районе Лос-Анджелеса. Она была задушена подверглась сексуальному насилию, ее не могли найти несколько дней. Роза смотрит на улыбающуюся блондинку и улыбается сама. Роза всегда улыбается, если нервничает или смущена чем-то. Улыбка дает время подумать. Помогает забыть о том парне.

Но что это? Чья-то жестокая шутка? Блондинка на экране — Норма Джин. В том возрасте. Должно быть, это Отго Эсе передал им снимок Нормы Джин.

А они дали той, мертвой, девушке другое имя. И на самом деле звали ее вовсе не Нормой Джин ни одним из других ее имен.

— О Господи Боже, помоги нам всем!

Но тут ей приходит в голову мысль. Теперь она знает, кто она такая. Она — тело в морге.

И писающий в ванной мужчина, кем бы он там ни был, не разделит с ней ни новостей об убийстве, ни этого потрясающего открытия.

Мужчина, которого она подцепила у Шваба за завтраком по сентиментальным соображениям. Хотя с таким лицом и плотным неуклюжим телосложением он вряд ли мог быть актером. Кто он, она не знала да и не интересовалась. Он не признал в ней ни Розу Лумис, ни даже Монро, просто в тот день она не была «Монро». И вот теперь он стоял в ванной и пил воду, шумно хлеставшую из обоих кранов, и говорил с ней неожиданно высоким и громким, каким-то неестественным голосом, каким говорят на ТВ. Впрочем, она не прислушивалась, что он там говорит. То был очередной пустой диалог из фильма, способ заполнить образовавшийся в сцене вакуум. Или же она уже прогнала этого парня, и шум воды, хлещущей из кранов, и клекот водопровода доносились из соседнего номера? Нет, он все еще там, широкоплечий, с веснушчатой спиной, точно вся она у него испачкана в песке. Она может спросить его имя, и он ответит, и она тут же забудет и смущенно спросит еще раз и не вспомнит потом. Может сказать ему: А меня звать Роза Лумис. Или же Норма

Джин. Или даже Элси Пириг — смешное все же имя, так и бренчит в ушах, но мужчина, услышав его, даже не улыбнулся.

А ту, мертвую девушку, возможно, звали Мона Монро.

Она вела машину, и он заметил у нее на пальце обручальное кольцо и поздравил ее, и получилось у него почти остроумно она принялась торопливо объяснять, что замужем за Студией, работает там монтажером. Похоже, это произвело на него впечатление, и он спросил, видит ли она во время работы «кинозвезд». Она ответила — нет, никогда, только на пленке, которую режет и склеивает, чтобы получился фильм, и что на целлулоиде эти звезды ничто, просто образы.

Было уже поздно. Веснушчатый мужчина исчез. Экран телевизора подернулся сеткой мерцающих искривленных линий, и, когда эти линии вновь превратились в человеческие лица, она их уже не узнавала. Мона Монро куда-то исчезла. Вместо нее показывали какую-то шумную телеигру. Может, убийства еще не случилось?..

И она вдруг снова почувствовала себя счастливой, в сердце вновь затеплилась надежда.

Обманутый муж. Она возвратилась к нему вечером, кем бы он там ни был. Вернулась с семенем чужого мужчины, капающим из влагалища. С запахом чужих сигарет («Кэмел») на спутанных волосах (это она, которая никогда не курила!). Она ожидала сцены из фильма под сопровождение зловещей киномузыки, ожидала драматических объяснений, упреков, споров; в дни жизни с Бывшим Спортсменом можно было бы ожидать жестокого избиения или даже того хуже.

Но это вам не кино. Это происходит не где-нибудь, а на Уиттер-драйв, в доме, затененном от безжалостного солнца высокими пальмами встречает ее молчаливая фигура с оскорбленным, застывшим, точно вырезанным из дерева лицом. Лицом, которым она так некогда восхищалась, а теперь почти не выносит. Этот мужчина!.. Он совершенно не на месте здесь, в южной Калифорнии, как неуместен был бы любой нью-йоркский еврей, попавший в Страну Оз. Здесь он был актером второго плана, занятым с ней в одном довольно длинном эпизоде и заслуживающим не больше ее «звездного» внимания, чем любой другой актер второго плана в любой подобной сцене. С его существованием просто приходится мириться, вот и все.

Затем пришел черед новой возбуждающей сцены. В ней она будет долго принимать горячую ванну с пеной и ароматическими солями. Дверь в ванную заперта и защищает от вторжения настырного мужа — потому что она страшно устала, так устала! Отталкивает его и отворачивает лицо и хочет лишь одного — постепенно отключиться в этой мраморной ванне, потягивая джин (из фляжки Шугар Кейн, которую принесла с собой домой). набирает домашний номер Карло (но Карло в отъезде, на съемках нового фильма, а еще Карло в очередной раз в кого-то влюбился).

Итак, она пытается дозвониться, но безуспешно, затем решает погрузиться в приятные воспоминания. Ищет, что же такое вспомнить, что может заставить ее улыбнуться или засмеяться. Ибо она — Мисс Золотые Мечты, а не какая-то там мрачная невеселая женщина; ведь это совсем не по-американски, грустить и киснуть тут вспоминает, как сегодня утром на Студии они ее ждали — свою «Мэрилин Монро», — бешено названивали ей в своей обычной манере. До тех пор, пока даже самым отъявленным оптимистам не стало ясно, что «Мэрилин Монро» сегодня не придет. Не явится на Студию, чтобы кривляться и унижаться перед ними; и что В. придется снимать этот эпизод в другой раз! В., который осмелился давать ей указания! Просто смех, да и только!

Она громко расхохоталась, представив себе несчастное лицо этого К., смазливого мальчишки из Бруклина, известного тем, что он ненавидит Монро до глубины души, представила, как он стоит в гриме и на высоких каблуках и в женском платье гомосексуалиста, этакий чудовищный гибрид Франкенштейна Джоан Кроуфорд, и если обманутый муж ошивался в это время возле запертой двери в ванную, если он слышал пронзительный девичий смех, возможно, он подумал, что жена его счастлива и весела?..

Обманутый муж. «Я хотел только одного — спасти ее. О себе все те годы я не думал. О своей гордости — тоже».

Волшебный Друг. В трех милях от дома, на Студии, началось очередное неустанное ожидание Монро, которая уведомила через своего агента, что непременно выйдет сегодня на работу, что просто была больна, «подхватила какой-то вирус», но теперь уже почти поправилась. Съемки были назначены на 10 утра. О том, чтобы назначить их на более раннее время, не могло быть и речи. Все знали, что Монро страдает бессонницей, что может проспать и до четырех-пяти часов вечера. Но теперь было уже 11, а вот и двенадцатый час пошел; и за плотно прикрытыми ставнями дома на Уиттер-драйв ослепительно сверкало солнце телефон начал звонить, тогда трубку сняли с рычага и положили рядом. А она находилась в спальне, в задней части дома, стояла садилась, расхаживала по комнате, всматривалась в зеркало, ожидая появления своего Волшебного Друга. Она, позабыв о гордости, жалобно шептала:

— Приди! Пожалуйста, приди! — Проснулась она в 8 утра, трезвая, но недоумевающая, со смутными воспоминаниями о том, что произошло накануне; силилась, но никак не могла отчетливо вспомнить ничего, кроме номера в обшарпанном мотеле. Но твердо намеревалась все исправить и сначала была терпелива, не волновалась и не паниковала, спокойно и неспешно очистила лицо кольдкремом, втерла увлажняющий лосьон.

— Пожалуйста, пожалуйста, приди! — Но шли минуты, а Волшебный Друг не появлялся.

Вскоре она увидела, что уже опаздывает на час, а потом — и на два, громко тикающие «дедушкины» напольные часы в «Капитанском доме» безжалостно отсчитывали минуту за минутой, звонко отбивали четверти. Даже тогда, когда ее еще живой ребенок выходил из нее вместе с потоками крови, среди сгустков и каких-то ошметков, напоминая кусок полупереваренной пищи. Тогда она узнала всю правду: чрево ее отравлено и душа — тоже. Она поняла, что не заслуживает жизни в отличие от всех остальных, кто заслуживал жизни; и что, сколько ни пытайся, все равно не получится оправдать свою жизнь.

Тем не менее она почему-то продолжает стараться, в сердце ее живет надежда, она хочет быть хорошей! она подписала контракт, решилась сыграть Шугар Кейн и намерена исполнить свою работу просто блестяще! чертовски хорошо! К полудню она начинает сходить с ума и после ряда истеричных звонков добивается, чтобы Уайти, ее личный гример, приехал на Уиттер-драйв, к ней домой, и сделал бы предварительный грим, чтобы актриса могла выйти из дома, иначе у нее просто недостает мужества. Господи, какое же это облегчение увидеть наконец Уайти! Высокий и мрачный, преисполненный важности, точно какой-нибудь жрец или священник, он шагает к ее дому с чемоданчиком, где находятся дополнительные баночки, тюбики, мази пудры, краски, карандаши, кисточки, кремы. Что за радость видеть Уайти здесь, у себя, в момент растерянности и отчаяния; она едва не бросается обнимать и целовать Уайти, его волшебные руки. Да точно расцеловала бы, если б не знала, что преданный ближний круг Монро, главные ее помощники и ассистенты, предпочитают, чтобы их владычица, будучи существом «высшего порядка», соблюдала должную дистанцию.

Видя, в каком угнетенном состоянии духа находится его подопечная, видя полное отсутствие магии на ее бледном, изнуренном, болезненно-желтоватом лице, Уайти бормочет:

— Мисс Монро, вы только не расстраивайтесь, ладно? Все будет в полном порядке, обещаю.

Говорили, что на съемочной площадке Монро иногда что — то сбивчиво бормотала себе под нос, но сейчас Уайти отчетливо расслышал ее слова, хоть и произнесла она их совсем тихо, запинаясь:

— Ах, Уайти! «Шугар Кейн» должна прибыть туда и казаться живее, чем сама жизнь! прекрасно понял, что имеет в виду его госпожа.

Уайти велел ей лечь в наспех прибранную постель и начать с дыхательных упражнений по системе йогов (поскольку и сам Уайти тоже практиковал йогу, принадлежал к школе хатха-йога). Это очень помогает расслабиться, и лицо, и все тело расслабляются, он клянется, что «сделает» Мэрилин через час. вот они принялись за дело, и оба очень старались, но Норме Джин вдруг показалось, что поза у нее неудобная, — она лежала поверх покрывала и смятых простыней, и пахло от них ночным страхом, чуть ли не смертью, и вся эта сцена напоминала ритуал смерти, она это чувствовала. Поза безвольная, точно тело ее находится в морге, а Уайти, ее бальзамировщик, трудится над ней, втирает в нее кремы и пудры и целые тюбики красок и трудится карандашами. Ее любовник, бальзамировщик, ее первый муж, разбивший ей сердце и отвергший ее дитя, кого же тогда винить, что у нее нет ребенка?..

Слезы побежали из уголков ее глаз, и Уайти пробормотал:

— Т-с-с, мисс Монро! — И еще у нее возникло странное ощущение, что кожа вяло обвисла на костях, что щеки будто резиновые и оттянуты вниз силой земного притяжения, — Отто Эсе дразнил ее, говорил, что у нее круглое бескостное детское личико, которое скоро обвиснет, — и вот оно, час ее пробил! Даже Уайти, похоже, удивился: его магия не срабатывает. Пока что нет.

Тогда Уайти подвел дрожавшую Нищенку-служанку к целому строю зеркал и слепяще-белых лампочек над ними, перед которыми она уселась, преисполненная надежды, в черном кружевном лифчике и черной же шелковой коротенькой комбинации. Уселась с почти молитвенным видом, как перед алтарем, и Уайти нежными, но умелыми руками удалил весь неудачный грим скатанными из ваты шариками с кольдкремом. А затем наложил ей на лицо влажные разогретые марлевые тампоны, напоминающие бинты, чтобы смягчить кожу, которая погрубела, словно ее натерли наждаком. Возможно, то был результат почти бессонной ночи (или же широкоплечий веснушчатый любовник, гигантский тролль, натер ее чувствительную кожу своими грубыми небритыми щеками?).

А Уайти сосредоточенно-мрачно, но без всякой видимой спешки начал свой ритуал с самого начала, с наложения стягивающих средств и увлажнителей. Затем смазал кожу кремом под макияж и взялся за кисточки, тени для глаз, карандаш для глаз, тушь, сиреневато-красную губную помаду, специально подобранную для Шугар Кейн, поскольку фильм должен был быть черно-белым, а потому трудно было подчеркнуть все ее достоинства.

Шло время, и постепенно в зеркалах начал вырисовываться незаконченный, но уже знакомый образ. Вот он отразился всего лишь в сиянии слегка сощуренного глаза, затем в изгибе губ — о, эта сводящая с ума, дразнящая сексуальная улыбка! А вот на нежной щечке появилась и черная мушка, но только уже не в левом уголке ее накрашенного рта, а примерно на дюйм ниже, под пухлой губкой; именно таким было задумано личико Шугар Кейн, оно должно было немного отличаться от всех предшествующих лиц Монро в более ранних фильмах. Тут оба — и госпожа, и ее слуга — испытали легкий прилив возбуждения. «Она идет! Она уже почти здесь! Мэрилин!» Напряжение напоминало затишье перед бурей или ощущение, наступающее после первых толчков землетрясения, к которому примешивается ожидание следующего толчка, очередного всплеска. И вот наконец Уайти жестом истинного фокусника причесал, подправил и очертил дугообразные коричневые бровки, столь эффектно контрастирующие с платиновыми волосами. И вопреки всем страхам Нищенки-служанки в зеркале возникло прелестное улыбающееся лицо, самое красивое из лиц, которые она когда-либо видела, не личико, а просто чудо. Лицо Прекрасной Принцессы.

Легендарному Уайти Монро надарила целую кучу подарков, но больше всего ценил он золотую заколку для галстука в виде сердечка с выгравированной на нем надписью:

УАЙТИ С ЛЮБОВЬЮ ПОКА Я ЕЩЕ ТЕПЛЕНЬКАЯ!

МЭРИЛИН

Прямо мухи, слетающиеся на все сладкое липкое, — вот кого больше всего напоминали женщины, взгляды которых неизбежно притягивал К. Актер, неотразимый красавчик, одетый женщиной в фильме «Некоторые любят погорячей», но даже в дамском платье К. был красив и ничуть не смешон, как можно было бы ожидать. Вечно угрюмый К. К. - возмездие Шугар Кейн. У К. было слишком много женщин. Он обожрался ими, от них его тянуло блевать. Монро в глазах К. выглядела не более соблазнительной, чем свежая рвота на полу. Когда К. целовал Монро, во рту у нее появлялся привкус горького миндаля, и она в страхе отталкивала его и убегала со съемочной площадки, уверяя, что он ее отравил. «Да у него на губах яд!» — такие, во всяком случае, ходили слухи. К. не оставался в долгу, и уже на первых предварительных встречах подшучивал над Монро, поддразнивал ее, а темой шуток служили предстоящие им любовные сцены, которых, кстати, в фильме было предостаточно. Так, в одной довольно длинной сцене на борту яхты К. лежал на спине, притворяясь импотентом, а Шугар Кейн, навалившись на него сверху, целовала и обнимала его, терлась об него всем телом, чтобы «пробудить к жизни». Сцену удалось спасти от цензуры только под тем предлогом, что она была комической, фарсом, а не отображением реальности.

Во время одной из первых предварительных встреч Монро понравилась К., и никто не мог предположить, какое разочарование ожидает их обоих. Только одну из их совместных сцен, не очень сложную, пришлось переснимать целых шестьдесят пять раз! День шел за днем, К. и остальные часами ждали появления Монро, которая иногда не появлялась вовсе. Съемки, назначенные на 10 утра, начинались самое раннее в четыре, а иногда — и в шесть вечера. К. был человеком гордым и достаточно амбициозным в том, что касалось его карьеры, и вовсе не желал жертвовать этой ролью (считал, что этот фильм должен стать одним из его лучших, и рассчитывал получить за него кругленькую сумму), а потому бешено злился на Монро. Да, он вынужден был признать, Монро рассеянна и вообще немножко не в себе (что и понятно: у нее был выкидыш, брак ее разлезался по швам). Но при чем тут он, какое ему до этого дело, ему, человеку, сражающемуся за свою жизнь?

Когда женщина в таком состоянии, выбор тут один: или ты, или она. Он мог бы постараться повлиять на нее через мужа, если б был его другом, но друзьями они не были. К. почти жестоко передразнивал Монро, имитировал ее глупые словечки и заикание, все время вспоминал, как однажды вынужден был прождать ее пять часов — целых пять часов! — и вот наконец Монро появилась, вся такая хрупкая и запыхавшаяся, и даже не извинилась за опоздание. Обернулась к В. и с горькой улыбкой заметила:

— Теперь вы понимаете, что такое быть женщиной! Каждый может над тобой смеяться!

Когда В. спрашивали, на что это было похоже — работать с Монро на этой последней стадии ее недолгой карьеры в кино, он отвечал просто:

— В жизни эта женщина была сущим дьяволом и обитала в аду. В фильме она была божественна. Между этими двумя существами не было никакой связи. Да и особой тайны тут тоже не было.

Впрочем, в тот день Шугар Кейн появилась на Студии довольная и торжествующая, причем опоздала всего на четыре часа; и начались съемки, и шли они довольно успешно. вот на площадке возникла Шугар Кейн — само обаяние, немного запыхавшаяся, на сей раз застенчивая и извиняющаяся, и принялась умолять всех простить ее, особенно К., чьи руки сжимала в своих. Руки ее показались ему очень холодными, просто ледяными, он с трудом подавил дрожь. А Шугар Кейн, сколь ни покажется странным, благополучно прошла целых четыре или пять страниц сценария, без единой запинки или промаха. Причем снималась тогда та самая пресловутая любовная сцена на яхте, ужасно затянутая и интимная почти до полного неприличия. Столько поцелуев! Шугар Кейн была в одном из самых своих откровенных костюмов — вырез на спине такой огромный, что открывает чуть ли не всю задницу. Этакая воркующая, лепечущая что-то сексуальная куколка-блондинка, она навалилась на К., лежала на нем сверху и невероятно соблазнительно ерзала. К. был удивлен, такую сцену очень трудно сыграть актерам, которые ненавидят друг друга до глубины души, причем не просто сыграть, а убедительно и как нельзя более выразительно. А в конце он просто не мог поверить в то, что Монро сдержалась, не произнесла своих обычных слов: «Нет, не то. Давайте попробуем еще раз».

Вместо этого Монро улыбнулась. Улыбнулась! Сцена осталась нетронутой, получилась просто безупречной с первого же захода. С одного раза! После всего этого кошмара долгих репетиций на протяжении предшествующих дней и недель! К. недоумевал — что за чудо произошло с Монро? Может, за эту ночь она излечилась от какой-то болезни или же, что казалось более вероятным, сыграла эту сцену столь блестяще и с одного захода только для того, чтобы доказать: она способна на это. Когда захочет, конечно.

Даже К. и другие, ненавидевшие Монро, вынуждены были признать, что в тот день она была просто неподражаема. Все мы ей аплодировали, так благодарны были за возвращение прежней Монро, пусть даже вернулась она ненадолго. Все мы обожали ее или хотели обожать. Наша Мэрилин!

Ты всегда следил за мной. Трус! С того самого дня, как она выписалась из больницы в Брансуике. Он привез ее в «Капитанский дом», который не был ее настоящим домом. Никогда и ни за что не войдет она снова в детскую. Все бесценные детские вещички были подарены девушке Джанис, для ее ребенка. Никогда и ни за что не пройдет она мимо запертой теперь двери в подвал. Но Драматургу она настойчиво твердила, что чувствует себя просто замечательно, что совершенно счастлива, что полностью поправилась и позабыла обо всех «мрачных мыслях». он верил ей столь же безоглядно, как верила она сама в эти свои слова; и вот однажды ночью, дождливым августом, он проснулся — разбудил его шум в доме, звук тяжелого падения — и увидел, что молодой жены нет рядом в постели, нет ее и в смежной со спальней ванной.

Он нашел ее в другой ванной, наверху, рядом с комнатой для гостей, из кранов хлестала обжигающе горячая вода, она была голая и, дрожа всем телом, сидела на корточках рядом, мускулистые бедра, странно сверкающие глаза, он сгреб ее в объятия и держал, чтобы она не полезла в воду; вода была такая горячая, что зеркала и краны в ванной запотели от пара, а она сопротивлялась, боролась с ним, вырывалась, кричала, что врач из брансуикской больницы велел ей принимать «душ», чтобы очиститься, смыть все грехи, именно это она намеревалась сделать; и он увидел в ее сверкающих глазах безумие; он просто не узнавал своей жены, они продолжали бороться — Господи, до чего же она сильная, эта женщина, его Магда! Нет, конечно, она не была его Магдой, она была совершенно незнакомым существом. Позднее она с горечью скажет ему:

— Именно этого ты и добивался, да? Чтобы меня больше не было? — И он, ее муж, яростно возражал, а она лишь пожимала плечами и смеялась. — О-о-о, Папочка! — Сколько насмешки в голосе при произнесении этого некогда ласкательного имени. — Почему бы не сказать правду, хотя бы раз в жизни?

Познать простейшие из истин невозможно. За одним разве что исключением: смерть не является выходом и решением загадки жизни.

(Эти слова он записал тогда и запишет еще многое; слова всегда служили ему утешением, своего рода раскаянием, заклинанием, способом изгнания нечистой силы. Но никогда больше не скажет она ему с мольбой в глазах: Ты ведь никогда не будешь писать обо мне, да, Папочка? Нет, больше никогда.)

День премьеры! Мудрость дзэн вдруг снизошла на нее, и сахарным низким голосом Шугар Кейн она, глотая «Дом Периньон», протянула:

— О-о-о Боже! О, теперь я все поняла! Эти кошки! Это они во всем виноваты! — Но открытие это посетило ее только после премьеры «Некоторые любят погорячей». Только после череды бесчисленных бессонных ночей с глотанием таблеток; после дней, недель и месяцев ощущения себя выжатой и измятой, словно банное полотенце, заброшенное в корзину для грязного белья; после вмешательства «скорой» (случилось это на Коронадо-Бич, где у нее вдруг началось сильное сердцебиение. Позже выяснилось, что это был приступ тахикардии. К., единственный из всех просто не выносивший даже прикосновения к коже ММ, подбежал к ней и поднял с раскаленного солнцем песка, куда она вдруг упала).

Сидя в длинном элегантном черном «кадиллаке» рядом с легендарным пионером и филантропом Голливуда мистером Зет по одну руку и с худощавым хмурым мужчиной, доводившимся ей мужем, по другую, она вдруг воскликнула:

— Те кошки! Ну, которых я т-тогда к-кормила. О!.. — Она произнесла эти слова вслух, но никто ее не слушал. Она уже находилась на той стадии жизни, когда человек часто рассуждает вслух, но никго его не слушает.

На макияж и одевание на Студии ушло шесть часов сорок минут. После чего она впала в полубессознательное состояние. Доктору Феллу пришлось заняться ею прямо в гримерной; доносившиеся оттуда причитания и сдавленные крики боли уже стали привычными для обитателей Студии, их воспринимали как отзвуки творившихся там веселых забав. Она закрыла глаза, длинная острая игла погрузилась в артерию на сгибе локтя; иногда игла вонзалась в бедро; иногда — в артерию прямо за ухом, спрятанным под пышными платиновыми волосами; иногда, что было более рискованно, он делал ей укол в грудь, над сердцем.

— Так, мисс Монро, осторожненько, не шевелитесь. Ну вот и все.

Эти добрые всевидящие глаза сокола, этот крючковатый нос-клюв. Ее доктор Фелл! В каком-нибудь другом фильме доктор Фелл стал бы поклонником Мэрилин, впоследствии, возможно даже, — ее мужем. Но в этом фильме доктор Фелл был соперником нынешнему мужу, с молчаливым и мрачным неодобрением относившемуся к так называемым «лекарствам» жены, не знавшему ничего или почти ничего об этом своем сопернике. Доктор Фелл был из того же разряда, что и Уайти, — то есть человеком, усердно готовившим МЭРИЛИН МОНРО к появлению на публике, за что и получал от Студии чек на весьма щедрую сумму. Но Фелла в отличие от Уайти она очень боялась, ибо кто, как не он, властвовал над жизнью и смертью своих подопечных.

— Придет день, и я с ним расстанусь. Со всеми с ними. Клянусь!

О, эта пышная голливудская премьера! Как все это напоминает славный золотой век Голливуда! Студия радостно приветствовала «Некоторые любят погорячей», фильм, возымевший, к удивлению всех посвященных, небывалый успех. Еще один потрясающий блокбастер с участием великолепной, незабываемой МЭРИЛИН МОНРО. Да и премьерной публикой картина была принята очень тепло критиками — тоже. Кинопрокатчики со всей территории Соединенных Штатов боролись за право первыми получить его.

Однако воспоминания самой Блондинки Актрисы об этом фильме были несвязными, как неоднократно прерываемый сон. В памяти не осталось ни единой реплики Шугар Кейн, за исключением (что выглядит просто иронией судьбы) той, самой первой, которую она, запинаясь, произносила во время легендарных шестидесяти пяти пересъемок одного и того же эпизода: «Это я, Шугар». Тогда она все время ошибалась и говорила: то «Это Шугар, я», то «Шугар, это я», то «Ш-Шугар, я, что ли?», «Шугар! Я.'», «Я это, Ш-Шугар», «Так это я? Шугар?». Но все это было теперь забыто. Они хотели любить свою Мэрилин, Мэрилин снова была любима.

Три года отсутствия в Голливуде, и вот МЭРИЛИН ВЕРНУЛАСЬ! О чем возвещали, трубили во все трубы и рожки, приветствуя ее возвращение, маги и волшебники прессы. Тайна была разоблачена: «ТРАГЕДИЯ И ТРИУМФ», «ВЫКИДЫШ В МЭНЕ». (Что касалось «выкидыша в Мэне», то, глядя отсюда, из южной Калифорнии, это действительно выглядело трагедией.) Ну, а ТРИУМФ В ГОЛЛИВУДЕ… Да Голливуд для того и существует, самое подходящее для триумфов место! Когда Мэрилин спрашивали, как она себя чувствует, она сахарно-сладким сексуальным шепотком отвечала примерно следующее:

— О, я так понимаю, для меня это большая честь? Остаться в живых?

Она искренне верила в это. Еще будучи школьницей, Норма Джин записала в своем дневнике эти слова.

Вдоль по ярко освещенному Голливуд-бульвар медленно движется вереница сверкающих черных лимузинов. Процессия «королевских» особ Голливуда. Офицеры лос-анджелесской полиции верхом на лошадях. Преграды, ограждения, возведенные той же полицией, яркие вспышки прожекторов и мириады отражающих этот свет биноклей, даже телескопов, направленных на нее из толпы. И среди них, конечно же, Снайпер, человек-невидимка в черных рубашке, пиджаке и брюках. Нет, он не внизу, слегка пригнувшись, он стоит и терпеливо ждет у окна, в снятой Агентством комнате, в оштукатуренном под серый камень доме. Он нанят этим самым Агентством, чтобы следить за ней (ее коммунякой-мужем), следить через прицел своей мощной скорострельной винтовки, о чем она, пребывая в праздничном настроении, старается не думать.

Да и зачем?..

— Некоторые вещи существуют лишь в твоем воображении. Это называется «паранойя». О, да тебе это прекрасно известно!

Еще одно мудрое изречение, записанное школьницей Нормой Джин в дневник.

Тысячи людей выстроились вдоль проезжей части этим теплым благоухающим калифорнийским вечером, давятся у ограждений, возведенных полицией, чтобы поглазеть на эту великолепную процессию из черных лимузинов! Ропот, бормотание и приветственные крики толпы накатывают на нее волнами. Они собрались здесь, они с замиранием сердца и нетерпением ждут, желая увидеть лица знаменитостей, в особенности лицо (тело) самой МЭРИЛИН МОНРО! «Мэри- лин\ Мэри-лин\ Мэри-ЛИН}.» — доносится до нее причитание толпы. Если б лимузин был открытым, если б Блондинка Актриса могла подняться в нем во весь рост, ее могли бы лучше разглядеть тысячи, сотни тысяч фанов! Но худощавый хмурый мужчина, все еще бывший ее мужем, не потерпел бы такой фамильярности, возможно даже, и мистер Зет, и другие студийные боссы запретили бы ей это из опаски, что ей, их собственности, столь хрупкой и уязвимой, может быть нанесен урон. Монро долго не протянуть. Это же очевидно. Грэбл хватило на двадцать лет, а Монро и десяти не протянет. Черт!

Она изумленно взирала на толпы поклонников из окна автомобиля. Сколько же их, Господи! Просто не верится, что Господь в рвении своем понаделал столько людей!..

Но тут вдруг она увидела среди этих лиц кошачьи морды с оскаленными в ухмылке хищными зубами. Курносые кошачьи носы и прямые заостренные уши. Те самые бродячие кошки, что бегали вокруг «Капитанского дома»! Ее охватил ужас. «Это те самые, это они хотели, чтобы мой ребенок умер. Те самые кошки, которых я к-кормила». Она обернулась к сидящему рядом высокому, худому мужчине с мрачным лицом, который явно неловко чувствовал себя в смокинге, и уже собралась рассказать об этом своем открытии, но не смогла подобрать подходящих слов. Ведь он, несмотря ни на что, оставался мастером слова. А она… она всего лишь незваным гостем его воображения. Он презирает меня. И себя презирает — за то, что любит меня. Вот болван!

Она расхохоталась. Шугар Кейн была девушкой-простушкой, играла себе на укулеле и еще немножко пела, и ее простота на экране приводила всех в восторг. Хотя в так называемой «реальной жизни» подобная простота была бы признаком умственной неполноценности. Но насколько проще и приятнее во всех отношениях, когда тебя все любят, побыть хоть немного Шугар Кейн, без всякой иронии. «Я смогу. Вот, смотрите. Шугар Кейн и без всякой иронии. Мэрилин без слез».

Мужчина в чопорном смокинге слегка наклонился к ней, давая понять, что не расслышал ее слов из-за рева и криков толпы и полицейских свистков. В ответ на что она быстро пролепетала ему на ухо нечто похожее на Да-я-вовсе-с-тобой-не-говорила. Она перестала называть этого мужчину, за которым вот уже несколько лет была замужем, «Папочкой». А нового прозвища или уменьшительно-ласкательного имени придумать как-то не получалось. Бывали моменты, когда она вовсе не помнила его имени, даже фамилии не помнила; пыталась вспомнить или подобрать ему какое-нибудь «еврейское» имя, но в голове все путалось. Еще реже называл он ее теперь «дорогой», «дорогушей», «милой», даже собственное ее имя, «Норма», звучало в его устах каким-то чужим. Однажды она услышала, как, говоря по телефону, он называет ее «Мэрилин», поняла, что и для него теперь она тоже стала Мэрилин. Для Нормы не осталось места. Возможно, она вообще всегда была для него только Мэрилин.

— Мэри-лин/Мэри-лин/Мэрн-ЛИН/- Ее королевская рать!

О Господи, ее так туго вшили в это платье Шугар Кейн, что она едва дышала, оно обтягивало ее плотно, как оболочка сосиску, груди выпирали из низкого выреза, словно полны молока и того гляди лопнут; пышный зад едва касался краешка сиденья (она не могла сидеть в машине нормально, как мужчины, откинувшись на спинку сиденья, иначе бы это платье просто разошлось по швам. Сегодня с утра она не могла заставить себя есть, выпила лишь чашку кофе и проглотила таблетки, а потом, уже в лимузине, торопливо отпила несколько глотков шампанского, заранее припрятанного там, — «Прямо как Шугар Кейн, правда? Ведь шампанское — слабость этой девушки».

Теперь она чувствовала себя прекрасно. Веселые пузырьки танцевали в голове и носу, перед глазами плыло. Она не умрет, еще долго-долго не умрет. Так она обещала Карло, а Карло обещал ей. Если хоть раз всерьез об этом задумаешься, позвони мне. Сейчас же, обещаешь. Телефонный номер Брандо она помнила наизусть. «Только Карло меня понимает. Мы с ним родственные души». Правда, тогда ей не понравилось, что Карло выступил в роли посланца от Близнецов. Ей не нравилось, что до сих пор Карло принадлежит к кругу так называемой золотой молодежи Голливуда. Касс Чаплин и Эдди Дж.!

Привет, переданный тогда Карло, носил какой-то зловещий оттенок, она больше не желала о них слышать. Никто, ни один человек никогда не говорил с ней о них. А сколько людей знали? О Близнецах. О Ребенке…

Но зачем ей сейчас думать о таких неприятных, просто удручающих вещах? Ведь ее муж, интеллектуал еврей, называл все это свинячеством. Да нет, не свинячеством, а ребячеством! Сегодня не тот день. Сегодня у нее праздник. Сегодня вечер триумфа Шугар Кейн. Ночь мести Шугар Кейн. И тысячи, десятки тысяч поклонников, выстроившихся вдоль Голливуд-бульвар и по боковым улицам, пришли сюда не для того, чтобы мельком увидеть проносившихся в машинах партнеров Мэрилин по фильму, К. и Л., несмотря на то что оба они играли замечательно. О, нет, вовсе нет! Все эти толпы собрались здесь сегодня, чтобы увидеть ее, МЭРИЛИН.

Лимузины уже подъезжали к театру Граумана, где должна была состояться премьера, шум стал просто оглушительным, и сердце ее забилось чаще — казалось, прямо по воздуху ей передается единое гигантское сердцебиение толпы. Там и здесь она стала замечать в ней отдельные лица. Не люди, а тролли какие — то, создания, вышедшие из подземелий. Горбатые гномы, нищенки-служанки, бездомные женщины с безумными глазами и соломенными волосами. Те из нас, кого за какие-то загадочные грехи наказала жизнь. Уродливые лица кривые ноги, глаза, мерцающие нехорошим блеском, черные дыры вместо ртов. Она заметила жирного коротышку альбиноса в вязаной шапочке, глубоко натянутой на непропорционально удлиненную голову; разглядела низенького мужчину с молодым бородатым лицом и в блестящих очках — дрожащими руками он поднимал над головой видеокамеру. А у обочины, как в трансе, застыла шикарно разодетая женщина, на голове вздымались клочья выкрашенных в морковно-рыжий цвет волос. У нее были странно выпученные водянистые глаза, и она непрестанно щелкала фотоаппаратом. А рядом вырисовывалось лицо, словно вылепленное из глины или грязи, обвисшее, все в каких-то рытвинах и с крохотным ротиком в форме рыболовного крючка.

Господи, сколько же их!.. И тут вдруг в толпе возникла женщина лет за тридцать, в мужском костюме. Лицо ее показалось таким знакомым — удлиненное, довольно привлекательное, со сверкающими агатовыми глазами вьющимися каштановыми волосами, которые выбивались из-под ковбойской шляпы. Она бешено махала ей рукой. Неужели… Флис? После всех этих лет… Флис? Живая и невредимая? Норма Джин тотчас же очнулась от транса.

— Флис? О, Флис! Стойте, погодите!.. — Норма Джин царапала дверь лимузина, которая была заперта; пыталась опустить стекло, несмотря на все возражения мистера Зет. Возбужденная, она стала перелезать через его костлявые коленки. — Но это же Флис! Флис! Встретимся у входа, жди меня там!.. — Но поздно, лимузин уже проехал мимо.

Итак, ее, как королевскую особу, торжественно доставили на премьеру. Где у входа в кинотеатр сверкало море огней. Где прямо на тротуаре был расстелен алого цвета ковер. Кругом гремели аплодисменты, они накатывались на нее, словно гигантские волны прилива, когда она, махая рукой, вышла из лимузина. Стояла, улыбаясь своей знаменитой улыбкой с ямочками на щеках, а вокруг скандировали:

— Мэри-лин\ Мэри-лмн! — Толпа ее обожала! Свою Прекрасную Принцессу, которая умрет за них, когда настанет день.

— О, привет! О, я люблю вас! Люблю, люблю, люблю вас всех!

А внутри кинотеатра — еще больше аплодисментов. Мэрилин махала рукой, и посылала воздушные поцелуи, и шла, даже не опираясь на руку своего кавалера, на высоченных каблуках-шпильках, в облегающем, как кожа, платье Шугар Кейн. Мистер Зет в смокинге и сверкающих туфлях из кожи ящерицы взирал на Блондинку Актрису несколько удивленно, но с одобрением; высокий худой хмурый мужчина, остававшийся ее мужем, смотрел на нее с тревогой. Куда делась напряженная, рассеянная, глубоко несчастная женщина, о которой все так беспокоились? О которой ходило по Голливуду столько слухов? Да от нее не осталось и следа! Здесь, перед ними, была «Шугар Кейн», сама суть Мэрилин. В. К. и другие члены съемочной группы, немало настрадавшиеся в борьбе с ней, с удивлением наблюдали за тем, как она пожимает руки, обнимается и целуется, мило и весело улыбается, ведет вполне разумный светский разговор. Они могли поклясться, что такой Мэрилин Монро они ни разу не видели за все время съемок. Боже, как же она мила! Просто великолепна! Нет, я просто потрясен, я пропал! Где были мои глаза? А она тем временем целует других.

Фильм она видела словно в тумане. И это несмотря на то, что его сопровождали почти непрерывный смех и аплодисменты. С самого начала и до последней, ставшей классикой реплики Джоя И. Брауна — «никто из нас не совершенен». Публике очень понравилась эта картина, «Некоторые любят погорячей», и большая ее часть была просто в восторге от МЭРИЛИН МОНРО. Она вернулась к ним в расцвете таланта и красоты (да, именно так! вопреки всем сплетням и слухам!). Ей были готовы простить все, а сама МЭРИЛИН, похоже, просто жаждала быть прощенной.

В конце фильма снова аплодисменты. Они гремели и накатывали волнами под массивными сводами театра Граумана. Ничего подобного не выпадало в свое время на долю Шери, простушки и бедняжки. В., выдающийся режиссер (теперь он уже не выглядел вконец вымотанным, напротив — был бодр, так и лучился улыбкой) все его трое выдающихся актеров принимали приветствия публики, но центром внимания была, безусловно, МЭРИЛИН МОНРО. Все объяснялось очень просто — достаточно было взглянуть на нее, и ни на кого уже больше не хотелось смотреть. Радостно поднялась она на ноги и с милой улыбкой принимала шквал аплодисментов.

— О, все з-замечательно! О, Боже, спасибо вам!

Так, значит, этого еще не случилось? Я все еще жива?..

Ну конечно, это мы изобрели МЭРИЛИН МОНРО. Ее платиновые волосы были изобретением Студии. И это имя, с долгим мурлыкающим М-м-м-м! Этот голосок маленькой девочки, лепечущий всю эту муть. Однажды на какой-то выставке или распродаже я увидел эту маленькую бродяжку, «старлетку», похожую на шлюшку — выпускницу средней школы. Никакого стиля, но Бог ты мой, как же было сложена эта маленькая штучка! Лицо, конечно, далеко от совершенства, так что пришлось подправить ей зубки носик тоже, что-то не в порядке было у нее с этим самым носом. Волосы вились, так что пришлось выпрямлять их электричеством. Или я что-то путаю, мы проделывали все это с Хейуорт?..

МЭРИЛИН МОНРО была роботом, сконструированным на Студии. Чертовски жаль, что мы не смогли запатентовать это наше изобретение.

— Мои поздравления!

— Мэрилин, поздравляю.

— Мэрилин, малышка! Позд-рав-ляем!

А ей все никак не удавалось вспомнить «Некоторые любят погорячей». Она помнила об этом фильме не больше, чем помнят глубоководные создания с примитивными фоточувствительными, торчащими из головы глазами о поверхности моря, куда иногда выныривают в погоне за добычей, влекомые отчаянным голодом. Одну лишь расплывчатую рябь. Я здесь, я все еще жива. Она так весело, так заразительно смеялась, что люди вокруг тут же начинали улыбаться. Муж смотрел мрачно. А сколько бокалов шампанского осушила тогда Блондинка Актриса, чуть ли не из носа текло! О, она была так счастлива! Чуть позже, тем же вечером, беседуя с Кларком Гейблом, таким красивым и мужественным во фраке, слегка и таинственно улыбающимся, она, слыша свой заикающийся бездыханный голосок, пробормотала:

— О-о-о, мистер Г-Гейбл. Я в полном смятении. Вы видели фильм? Так вот, та жирная белесая корова на экране, это вовсе не я! Обещаю, в следующий раз сыграю лучше.

Темноволосая красотка

До чего же возмутительно, неправдоподобно красива была она! Равных ей не было во всем Голливуде.

О-о-о Боже! Блондинка Актриса готова была пялиться пялиться на нее до бесконечности.

Вот она, сама сущность Брюнетки. Нет нужды обесцвечивать волосы на лобке, верно? Темная сестра Блондинки Актрисы.

Однако в ее присутствии Блондинка Актриса была крайне застенчива. Брюнетка подходила к ней сама, улыбающаяся и соблазнительная. Обе дамы приехали на вечеринку (в дом-дворец в венецианском стиле с видом на Бель-Эр-каньон терявшуюся в туманной дымке Шангри-ла^[39]) без кавалеров. (Причем обе эти женщины были замужем. Или не были?..) Гибкая, страстная темноволосая красотка была родом из Северной Каролины. Похожая на взбитые сливки или пирожное безе Блондинка Актриса — типичной оуки родом из JI.A. Первая болтала, и курила, и хохотала громко, от души, как мужчина; вторая издавала еле слышные, бездыханные смешки, словно не совсем понимая, о чем идет речь. О, Блондинка Актриса была так стеснительна и заикалась, и еще была слишком высокой, и весила фунтов на двадцать больше Брюнетки. Словом, глупая толстая корова, вот кто я такая.

Они стояли на балконе. Ночь туманный воздух. Брюнетка говорила:

— Но почему ты воспринимаешь это так серьезно? Актерскую игру?

С чего это они вдруг взялись обсуждать именно этот предмет? Что за странный предмет для разговора! Блондинка Актриса смутилась.

Может, она была пьяна? Ведь перед тем был долгий обед, где за нее все поднимали тосты, поздравляли с успехом в фильме «Некоторые любят погорячей». Ведь картина стала хитом. Еще один хит ММ. Шедевр лучшая роль ММ. Нет, пьяна она не была, хоть и выпила много бокалов (интересно, сколько именно?) шампанского. Кажется, еще и до обеда, у кого-то в гостях?.. Нет, таблеток она не принимала, это она точно помнит. Разве что только… ну, до всего этого, в чьей-то там машине.

Брюнетка купалась в славе и известности задолго до начала возвышения Мэрилин Монро, хотя была ненамного старше ее.

А сейчас она говорила:

— Игра в кино! Да какая может быть игра в кино!.. Чушь собачья!

На что Блондинка Актриса возражала:

— О, но это… это вся моя ж-жизнь!

Брюнетка насмешливо отмахивалась:

— Да ерунда это все, Мэрилин! Твоя жизнь — это твоя жизнь, при чем здесь какое-то кино, Мэрилин?

Тут Блондинке Актрисе пришло в голову, что это ее зеркальное отражение, ее темноволосая сестра, подослана к ней кем-то специально, чтобы поведать ей непререкаемую истину. Но Блондинка Актриса не могла принять этой истины.

Она поморщилась и почти жалобно протянула:

— Пожалуйста!.. Не надо называть меня М-Мэрилин, ладно? Это в насмешку, что ли? — И тогда Брюнетка уставилась на нее и рассматривала долго, словно выдерживая томительную кинопаузу и гадая про себя: она ненормальная, что ли? Или просто напилась? По Голливуду о ММ ходили самые разные слухи. А потом наконец сказала:

— С чего это ты взяла, что я над тобой насмехаюсь? Что-то я не пойму.

Блондинка Актриса выпалила на одном дыхании:

— Называй меня просто Н-Нормой, ладно? Уверена, мы можем стать подругами. — Сколько же тоски в голосе Блондинки Актрисы!..

— Ну, конечно, мы можем стать подругами. Вот только Норма — плохое имя. Приносит неудачу. — (Наверняка она имела в виду Норму Талмидж, заядлую наркоманку, скончавшуюся не так давно.)

Блондинка Актриса обиделась:

— Лично мне кажется, это очень красивое имя. А назвали меня так в честь Нормы Ширер, она была моей крестной. И потом это имя мое!

— Ну конечно, Норма. Как скажешь.

— Но оно и вправду мое!

— Твое, твое, кто же спорит!

Весь вечер, сидя за обеденным столом, они разглядывали друг друга, словно оценивая, примериваясь. Хозяин дома, продюсер и мультимиллионер, рассадил красавиц, Блондинку Актрису Брюнетку, по разные стороны стола, не иначе как в качестве украшения. Блондинка Актриса выглядела очень сексуально в белом шелковом платье с вырезом чуть ли не до пупка; смуглокожая Брюнетка блистала в пурпурном одеянии. Блондинка Актриса держалась скромно, Брюнетка была дерзка, самоуверенна и разговорчива, как мужчина. Если б не фигура и это лицо, она вполне могла бы сойти за мужчину! О Господи.

Про эту голливудскую актрису говорили, что она трахается, как мужик. Занималась сексом, где и когда ей вздумается, брала, что называется, свое, как мужчина. (Но какой именно мужчина?) Она рано вышла замуж и развелась, и снова вышла замуж, и развелась; она успела побывать замужем за многими богатыми знаменитыми мужчинами. И всегда бежала от брака, как бегут, выскальзывают через заднюю дверь дома — не обремененная какими-либо обязательствами, без сожаления и ни разу не оглянувшись назад. Настоящие женщины так себя не ведут! А уж сколько она сделала абортов — все просто со счета сбились! Она хвасталась абсолютным отсутствием материнского инстинкта. Была ли она тайной лесбиянкой или, напротив, ничуть не тайной?..

Она сумела стать самой высокооплачиваемой в мире киноактрисой, однако любила ввергнуть в шок окружающих, заявив примерно следующее: «Знаете ли, я ни черта не смыслю в актерской игре. Ничего нового в этот бизнес не привнесла. Я его просто не уважаю, этот бизнес. Просто зарабатываю на жизнь. Так уж она сложилась, жизнь. И, чтобы достичь в ней успеха, вовсе не обязательно пускать в ход подлые уловки или вываливаться в грязи, снимаясь в порнофильмах».

О красавице Брюнетке говорили, что она шагала от роли к роли, от сцены к сцене, покорно выполняя все требования режиссера, и дубляжей у нее почти не бывало. Что хорошо для режиссера, то и для нее сойдет. Она крайне редко прочитывала весь сценарий до конца, ее мало волновало и интересовало, какие роли выпали на долю других актеров, ее партнеров по фильму. Она учила свою роль, торопливо считывая реплики с листа, пока ее гримировали или одевали. Она была наделена страстью к азартным играм и четким, быстрым и ясным умом прирожденного игрока. Тело ее было само совершенство, хотя она не обладала ни роскошным бюстом Блондинки Актрисы, ни ее шикарной задницей. У нее было изумительных пропорций лицо в форме сердечка с немного выступающими скулами, нежно очерченным подбородком с ямочкой и блестящими темными глазами. Вы видели это лицо и тут же вспоминали полотна Боттичелли. На ум приходила также классическая греческая скульптура. И уж определенно оно не вызывало таких ассоциаций, как Голливуд, Калифорния, 1960-х, и в еще меньшей степени — городок Грабтаун, штат Северная Каролина, начала 1920-х. О, если бы я могла быть такой женщиной! Впрочем, мы очень похожи, внутренне.

Блондинка Актриса услышала собственный, по-девичьи высокий и нервный голос:

— Но я актриса! В этом сама моя жизнь!.. Вот почему я так стараюсь, просто из кожи лезу вон. Все лучшее во мне — это прежде всего актриса.

С небрежной усмешкой Брюнетка закурила сигарету — тоже как-то по-мужски, одной рукой, не зажигалкой, а спичкой, которой так ловко чиркнула о коробок. Выпустила длинную струю дыма, отчего глаза у Блондинки Актрисы тут же заслезились, и заметила, не слишком добродушно, поучительным тоном старшей сестры:

— Лучшее для кого, Норма? Для фанов, что ли? Для студийных боссов? Для Голливуда?

На что Блондинка Актриса ответила:

— Нет! Для… Для всего мира. Для времени. Для всех, кто меня переживет. — Она запнулась, глаза ее расширились, смотрели растерянно и с тревогой. Для…

Красивые глаза Брюнетки, опушенные длинными стрельчатыми ресницами, были устремлены на нее. Смотрели так пристально, так соблазнительно. Гипнотически. Блондинка Актриса вся задрожала под этим взглядом, потеряла дар речи, была не в силах думать. В воспаленном бензедрином сознании пронеслось воспоминание — Гарриет, перед ней Гарриет, сидит смотрит на нее невозмутимыми темными глазами, а вокруг лица плавают кольца сигаретного дыма. Моя темная искусительница-сестра. Моя сестра — крыса.

Брюнетка же тем временем говорила:

— С чего это ты так завелась? Ты же МОНРО! То, что ты делаешь, называется МОНРО. Пусть даже каждый новый твой фильм отныне будет полным провалом, ты все равно останешься МОНРО. На всю жизнь. Будешь МОНРО и после смерти. Эй, ты чего, а? — Она заметила странное выражение на лице Блондинки Актрисы. Но ведь я пока живая! Я живая женщина! — Никто не способен сыграть блондинку лучше тебя. В кино всегда была какая-нибудь блондинка. Была Харлоу, были Ломбард, и Тёрнер, и Грэбл. А теперь есть Монро. Может, ты последняя?

Блондинка Актриса смутилась. Был ли в этих словах какой-либо подтекст? Ночами ей подолгу не удавалось уснуть, муж, Драматург (надо сказать, в Голливуде к этому загадочному человеку относились с почтительным снисхождением), уехал по ее настоянию в Нью-Йорк, она снова жила одна в Голливуде, будто плавала на айсберге посреди холодного бурного моря; теперь она не только утратила дар четко выражать свои мысли, но и сами мысли стали какими-то путаными и обрывочными. Она прямо физически ощущала, как трещит и рвется тонкая нить мысли. Она устала непрерывно думать и терзаться угрызениями совести; а противоядием этой усталости служили распад полное безумие; еще этот пустой, стеклянный взгляд Глэдис Мортенсен, и Норма Джин осознавала это и одновременно отказывалась верить, это стало тайным подтекстом ее жизни.

Возможно, Брюнетка догадывалась. Брюнетка была очень привязана к Блондинке Актрисе. Очевидно, в ней говорила девочка, некогда жившая с родителями на ферме в Северной Каролине, которую инстинктивно влекло ко всем слабым и убогим — некогда таким хорошеньким пушистым цыплятам, превратившимся в кур и начавшим терять оперение; и теперь на них налетали и клевали бывшие, более сильные их товарки, и они истекали кровью и были обречены. Жалела она и самых маленьких поросят из огромного выводка — не способные прорваться к сосцам свиноматки, они слабели, хирели и тоже были обречены. Их могли растоптать, даже сожрать более крупные, сильные собратья… сколько же их, раненых и несчастных! Хотелось спасти их всех. Когда ты ребенок, тебе хочется спасти их всех.

Брюнетка сказала:

— Голливуд платит деньги. Вот почему мы здесь. Мы те же проститутки, только более высокого класса. А проститутка не склонна вносить в свое ремесло романтику. Скопив достаточно денег, она удаляется от дел. Кино — это тебе не операции на мозге, дорогая. Это тебе не детей рожать. — Детей? Но при чем тут дети? Блондинка Актриса смущенно заметила:

— О, но если все действительно обстоит вот так… то я… то мне должно быть стыдно.

Брюнетка расхохоталась.

— Лично я никогда ничего не стыдилась!

Но Блондинка Актриса не унималась:

— Для меня игра — это ж-жизнь. И работаю я не только за деньги. Это… ну, ты понимаешь. Искусство. -

Она тут же устыдилась пылкости, с которой были произнесены эти слова.

Брюнетка сказала, как отрезала:

— Чушь! Игра — она и есть игра, и ничего больше.

Но я хочу стать великой актрисой. Я стану великой актрисой!

Возможно, она ее просто жалела. Видела выражение этих глаз. Брюнетка резко сменила тему и заговорила о мужчинах. Зло, остроумно. О тех мужчинах, которые были знакомы им обеим. Студийные боссы, продюсеры. Актеры режиссеры. Сценаристы, агенты, а также остающиеся в тени более мелкие и постоянно сменяющие друг друга персонажи этой пограничной культуры.

Ну, уж, само собой разумеется, что ей пришлось трахнуться с Зет, «по пути наверх». Да кто только с ним не трахался? Много лет назад она трахалась с агентом Блондинки Актрисы и называла его не иначе, как «этот маленький сексуально озабоченный карлик-еврей Шинн». Она скучала по И. Э., даже сейчас. Не обошлось и без Чаплина. Точнее, среди ее любовников были оба — Чаплин-старший и Чаплин-младший. Были Эдвард Дж. Робинсон-старший и Эдвард Дж. Робинсон-младший.

— Эти двое, Касс и Эдди Дж., они вроде бы доводились и тебе дружками, да, Норма? — Имел место и Синатра, она пробыла замужем за этой звездой рока около года. Ох, уж этот Фрэнки, он лишился ее уважения, когда пытался отравиться снотворным. — Из любви. Из любви ко мне, представляешь? Но кто-то вызвал «скорую», не я, и они его спасли. И тогда я и говорю ему: «Эх ты, дубина ты стоеросовая! Только женщины принимают снотворное. Настоящие мужчины вешаются или стреляются, вышибают себе мозги». Он так и не простил меня, а что касается других женщин, так уж тем более им не простил.

Тут Блондинка Актриса неуверенным голоском заметила, что всегда восхищалась пением Синатры. Брюнетка пожала плечами.

— Да, Фрэнки неплох. Если тебе нравится, что белый парень, американец, вполголоса поет перед микрофоном разную муть. Но лично я предпочитаю настоящую «черную» негритянскую музыку, джаз или там рок. Ну, а в смысле траха Фрэнки был вполне о'кей. Конечно, когда не обкуривался и не напивался. Жилистый такой, весь как из веревок свит. Короче, живой скелет с большим дымящимся членом. Но и в подметки не годился тому типу, своему приятелю, ну, этому макароннику, как его там… забыла, ну, за которым ты побывала замужем, Норма. Тогда еще про вас двоих писали во всех газетах. — Она игриво подтолкнула Блондинку Актрису локотком в бок. — Любил, когда я называла его «Янки-пуля». Вообще этим итальяшкам следует отдать должное, ты как считаешь? Они по крайней мере хоть на мужиков похожи.

О, это выражение на лице Блондинки Актрисы! А ведь за ними наблюдали, правда, с почтительного расстояния, и все фиксировалось, и особо отмечалось, что в один прекрасный день две эти дамочки составят классическую композицию — черное с белым. Вот сексуальная, агрессивная красотка Брюнетка в пурпурном шелке смеется и берет детское личико Блондинки Актрисы в обе ладони и крепко целует ее прямо в губы.

Суть Брюнетки, сущность Блондинки…

Монро хотела быть артисткой. Она, одна из немногих встреченных мною людей, воспринимала всю эту муть на полном серьезе. Это ее и доконало. Она добивалась признания, мечтала стать великой актрисой и одновременно хотела, чтобы ее любили, как родное дитя. А две эти вещи просто несовместимы.

Всегда приходится выбирать, чего тебе хочется больше.

Лично мне — ни того ни другого.

Собрание сочинений Мэрилин Монро

СЕКС — это ПРИРОДА я целиком на стороне ПРИРОДЫ Я МЭРИЛИН Я МИСС ЗОЛОТЫЕ МЕЧТЫ Я верю что в СЕКСЕ нет ничего плохого если в нем есть ЛЮБОВЬ

Нет в СЕКСЕ плохого если присутствует УВАЖЕНИЕ нет плохого в СЕКСЕ когда в нем есть сам СЕКС уж точно ты не заразишься СЕКСОМ от РАКА то есть я хотела сказать РАКОМ от СЕКСА

Тело человека, обнаженное, всегда ПРЕКРАСНО Я никогда не стыдилась позировать ОБНАЖЕННОЙ Люди пытались пристыдить меня но я не стыжусь никогда не буду стыдиться этого

Вся моя робость и страхи улетучиваются как только я снимаю одежду

Ведь узнать МЭРИЛИН можно только тогда когда МЭРИЛИН снимает одежду

Мне хочется бегать голой по церкви перед Богом человечеством

Почему я должна стыдиться Бога который создал меня ТАКОЙ

Бог создал нас и все мы таковы какими он НАС СОЗДАЛ

Вижу ты смотришь на мое совершенное тело вижу тебе нравится мое совершенное тело точно оно твое собственное видение приходит ко мне в МЭРИЛИН ты можешь любить свое СОВЕРШЕННОЕ ТЕЛО вот для чего МЭРИЛИН явилась в этот мир вот почему МЭРИЛИН существует

Я Мисс Золотые Мечты самая знаменитая картинка с голой женщиной в Истории Человечества Я могла бы сказать это честь для меня Мне нравится когда ты на меня смотришь Надеюсь тебе никогда не надоест смотреть Верю в то что человеческое тело ПРЕКРАСНО что его нечего стыдиться по крайней мере если ты красивая желанная женщина МОЛОДАЯ

Я Мисс Золотые Мечты а как зовут тебя? Я Мисс Золотые Мечты я бы сказала это большая ответственность верно?

Я Мисс Золотые Мечты скажи что ты любишь больше всего на свете я сделаю это для тебя Буду хранить все твои секреты буду обожать тебя а ты только люби меня хотя бы иногда думай о МЭРИЛИН обещаешь? Глупая старая корова кусок мяса вся мертвая внутри

Я говорю это без всякой горечи потому что мне говорят что я уже вошла в ИСТОРИЮ

Да и кто бы стал печалиться зная что сам он уже ИСТОРИЯ никто

Разве МУЖЧИНА испытывает горечь зная что входит в ИСТОРИЮ? вот и ЖЕНЩИНА не должна

Лучше разбить мне сердце, чем, к примеру, нос (вы, грязные ублюдки!)

Месть так СЛАДКА (но мне следует развить вкус к ней)

Эй! так будем СЧАСТЛИВЫ ВМЕСТЕ прошу вас пожалуйста ведь именно для этого мы и существуем

Видение пришло ко мне я поняла для чего мы СУЩЕСТВУЕМ

СЕКС есть ПРИРОДА я целиком за ПРИРОДУ а вы? И это факт что нельзя заразиться сексом от рака то есть я хотела сказать смертью нельзя заразиться от рака

То есть я хотела сказать от секса ведь НЕЛЬЗЯ ЖЕ ПРИРОДА это единственный Бог Я была создана ПРИРОДОЙ таковой какая есть я хотела сказать я была создана таковой я была саздана суздана состана соззданна МЭРИЛИН я с самого начала не могла стать никем иным я верю в ПРИРОДУ Все мы ПРИРОДА И ты тоже МЭРИЛИН если ты ПРИРОДА Вот так, я верю в это С уверенностью можно смотреть только на какой-либо объект большой протяженности во времени поскольку ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР работает исключительно во благо для каждого живого существа все телесные и умственные изменения имеют тенденцию совершенствоваться В этом есть какое-то величие, в том что из бесчисленных простых вначале форм развивается самое прекрасное и самое чудесное что только есть на свете что все мы вовлечены в этот процесс.

У меня было столько хороших счастливых минут в этой жизни, надеюсь, что не буду за это наказана!

Снайпер

Тайный смысл эволюции цивилизации уже не выглядит столь туманным для тех из нас, кто посвятил свою жизнь борьбе Добра со Злом; борьбе инстинкта Жизни с инстинктом Смерти, происходящей в каждом человеческом существе. Мы дали обет!

Предисловие «Книга американского патриота»

Вот одно из мудрых высказываний моего папаши: Есть нечто достойное в том, чтобы погибнуть от пули правильного человека.

Когда мне исполнилось одиннадцать, отец первый раз взял меня с собой на охоту, пострелять серых сорокопутов. Именно отцу я обязан своим уважением к огнестрельному оружию и зародившейся с того дня дерзкой мечтой — стать Снайпером.

Серый сорокопут — такое прозвище могли бы дать моему отцу ястребы, соколы, калифорнийские кондоры (почти исчезнувший теперь вид) и беркуты (та же самая история), которых мы подстреливали прямо в небе. Особенно презирал отец питавшихся падалью птиц (а вовсе не хищников, которые активно угрожали нашей домашней птице и молоденьким ягнятам), а среди них — грифов-индеек, считал их нечистыми и безобразными тварями, просто не имевшими права на существование. Презирал он и всех прочих бесполезных птичек, которых мы сшибали дробью прямо с деревьев и изгородей, где они рассаживались рядком, напоминая издали старые потрепанные зонтики. Отец был не слишком здоровым человеком, потерял в результате ранения на войне левый глаз и еще (по его выражению) целых «пятьдесят ярдов» толстой кишки; и испытывал бешеный гнев при виде всех этих мерзких пожирателей падали, бросающихся на нашу птицу с небес, точно летучие дьяволы.

Ну и ворон, конечно, тоже. Порой над головой, злобно и настырно каркая, пролетали тысячи ворон, затеняя собою солнце.

Да на всем свете просто пуль не хватит уничтожить все эти цели, заслуживающие уничтожения, — таково было еще одно из твердых убеждений отца. И все эти убеждения я унаследовал от отца, и еще — его гордость патриота.

В те годы мы жили на то, что осталось от нашего ранчо, где прежде выращивали овец. Пятьдесят акров поросшей кустарником земли в долине Сан-Хоакин, примерно на полпути между Салинасом к западу и Бейкерсфилдом к югу.

Жили втроем — отец, его старший брат, тоже искалеченный во время войны, только в другой, еще Первой мировой, и я.

А все остальные нас бросили. И мы никогда о них не говорили.

Разъезжали в «форде»-пикапе целыми часами. Иногда — верхом на лошадях. Отец подарил мне свое ружье, «ремингтон» 22-го калибра, научил меня заряжать его, а потом — стрелять, где — нибудь в тихом безопасном месте и часто повторял, что самое главное при этом не спешить. Довольно долго я, еще мальчишкой, практиковался в стрельбе по неподвижным мишеням. Живая, а тем более двигающаяся мишень — совсем другое дело, говорил отец. Прицелься как можно тщательнее, прежде чем нажать на курок; помни, что мишень, в которую ты промахнулся, может ответить выстрелом в тебя и ничуть не пожалеет при этом.

Эту мудрость отца я до сих пор лелею в своем сердце.

Кое-кто считает, что как Снайпер я сверхосторожен. Лично я считаю, что, когда имеешь дело с мишенью, второго шанса у тебя может и не быть.

Наша домашняя птица, цыплята и цесарки, а также молочные ягнята служили постоянной мишенью для серых сорокопутов. Другими опасными хищниками были койоты и бродячие собаки (чуть реже — пумы), но хуже всех были именно серые сорокопуты — из-за своей высокой численности и молниеносности, с которой они нападали. Однако следовало признать — все эти птицы были очень красивые. Ястребы-краснохвосты, и ястребы-тетеревятники, и беркуты. Они плыли, парили в воздухе, а потом резко ныряли вниз, настигали свою добычу, словно пуля, выпущенная из ружья. Хватали маленьких тварей острыми когтями и уносили ввысь еще живыми. А несчастные так жалобно пищали и боролись, но напрасно.

На других нападали и калечили во время сна. Или когда они паслись на лугу. Овцы жалобно блеяли. Я сам видел на траве скелеты. Глаза выклеваны, внутренности растерзаны и раскиданы по земле, будто блестящие скользкие ленты. Верный признак — роящееся над ними облако мух.

Стрелять! Стрелять эту мразь! Отец отдавал команду, и оба мы стреляли, одновременно.

Все знакомые хвалили меня за стрельбу. Очень неплохо, особенно для такого возраста. Стали называть меня Снайпером, а еще иногда — Маленьким Солдатом.

Беркут и калифорнийский кондор теперь стали редкостью, но в детстве мне удалось повидать и пристрелить довольно много этих птиц, а потом мы вывешивали их трупы в знак устрашения и назидания другим! Теперь будете знать! Теперь вы ничто, просто мясо да перья! Однако само созерцание этих сильных и красивых птиц в полете просто завораживало, это следует признать. Сбить беркута одним выстрелом, говорил отец, это задача достойная настоящего мужчины. Сбить и увидеть вблизи его золотистые перья на шее. (И поныне постоянно ношу с собой в память о детстве золотистое шестидюймовое перо, в, нагрудном кармане, рядом с сердцем.) Кондор — еще более крупная птица, оперение на крыльях черное. (Как-то раз мы измерили одного, здоровенный, целых десять футов в длину.) А под крыльями оперение белое, и кажется, что у него там растут запасные крылья.

А как кричат эти огромные птицы! Плавно описывают в воздухе широкие круги, слегка раскачиваясь при этом из стороны в сторону. А стоит им обнаружить добычу, как тут же дают сигнал своим, и странно смотреть, как целая их стая сразу слетается неведомо откуда.

Из всех серых сорокопутов я, будучи мальчишкой, больше всего настрелял ястребов-тетеревятников. Наверное, потому, что их было особенно много, и когда в нашей округе численность их уменьшилась, я начал отправляться на поиски этих птиц, заходя все дальше и дальше от дома, описывал все более широкие круги, обходя окрестности. Постепенно пешие прогулки прекратились, я стал ездить верхом. Позже, став уже достаточно взрослым, чтобы получить водительские права, кстати, и цены на бензин были тогда пустяковые, я стал ездить на машине.

Ястреб-тетеревятник весь серый, с голубоватым отливом, и перышки у него легонькие, прямо воздушные, а потому, кружа в небе, он то исчезает, то вдруг появляется снова, а потом опять исчезает неведомо куда. я всегда страшно возбуждался, зная, что мне предстоит стрелять по мишени не только движущейся, но и практически невидимой; и делал это чисто инстинктивно, иногда, конечно, мазал (признаю), но по большей части пуля моя все же достигала цели. Поражала плывущую в небе птицу-невидимку, словно я держал ее, как змея на ниточке, имел над нею такую власть, о которой ястреб-тетеревятник и не подозревал. Мог сдернуть его на землю в любую секунду.

Вот птица валяется на земле, и ее красивые перышки окровавлены, а глаза открыты и смотрят в пустоту. Как будто никогда и живой не была.

Теперь ты знаешь, серый сорокопут, — спокойно говорю я каждой из них.

Теперь ты, серый сорокопут, знаешь, кто имеет над тобой настоящую власть. Хоть и не умеет летать, как летаешь ты. — Но я никогда не злорадствовал, нет, и в голосе моем была печаль.

Но кому было дано понять великую печаль Снайпера, после того как красивая его добыча повержена и лежит в крови у его ног? Ни один поэт еще никогда не писал об этом и, боюсь, не напишет.

В те годы я жил на ферме, однако мог долгими днями колесить по округе и часто спал прямо в пикапе, порой даже не представляя, куда завела меня погоня за птицами, вернее — неукротимое и плохо объяснимое желание. Иногда оно заводило меня далеко на юг, до гор Сан-Бернардино, или же в безлюдные просторы пустыни Невада. Я был солдатом в поисках своей армии. Я был снайпером в поисках своего заказчика. В зеркальце заднего вида клубился белесый столб пыли, а впереди, где-то вдалеке, маячили расплывчатые миражи, такие манящие и дразнящие. Твоя судьба… В чем же твое предназначение?

Во время этих поездок на сиденье рядом всегда лежало ружье, иногда даже два ружья, и дробовик-двустволка, все заряженные и готовые выстрелить. Я мчался по безлюдной пустыне с какой-то мальчишеской бравадой, ружье прислонено рядом, под наклоном к рулю, как будто я, если понадобится, мог стрелять прямо через ветровое стекло. (Нет, конечно, я бы никогда этого не сделал!) Часто я пропадал целыми днями и неделями, а позже, когда отец умер, а дядя был совсем уже пожилым и больным человеком, оказался полностью предоставленным самому себе. И мишенями моими были уже не только серые сорокопуты, но и другие птицы, в основном вороны, потому что уж больно много развелось этих ворон, а также дичь — фазаны, и калифорнийская куропатка, и гуси. Для охоты на них в дело шел дробовик; а если подбитая в воздухе выстрелом птица падала куда-то далеко, в траву, я не обременял себя ее поисками.

Я мог стрелять и другую дичь — кроликов, оленей более мелких тварей, — но не как охотник. Ведь Снайпер не охотник. Поднеся к глазам бинокль, я обозревал предгорья и пустыню в надежде уловить движение, означающее, что там есть жизнь.

Однажды я увидел на склоне горы (было это в горах Биг — Мария, рядом с границей штата Аризона) нечто похожее на лицо. Женское лицо, какие-то совсем ненатуральные белые волосы, ненатуральные красные губы, сложенные бантиком в дразнящем поцелуе. Я изо всех сил старался не смотреть на это видение, почему-то ощущал полную свою перед ним беспомощность, и сердце учащенно билось, и стучало в висках, и наконец я понял, что никакое это не лицо, а всего лишь огромный плакат. Но он все равно дразнил и искушал. В конце концов я просто не выдержал этого искушения, прицелился, медленно проезжая мимо, и выстрелил несколько раз. мне тут же полегчало, все напряжение улетучилось, и я быстро проехал дальше, и никто меня не видел. Теперь ты знаешь. Теперь ты знаешь. Теперь ты знаешь.

Я так завелся после этого случая, что меня уже тянуло стрелять овец и коров и даже пасущихся на травке лошадей, пользуясь тем, что в степи нет никаких свидетелей. Ибо спустить курок легко и просто — так мне в один прекрасный день скажут в Агентстве. В самом этом изречении кроется священная мудрость, исконная, как мне кажется, мудрость пионеров-первооткрывателей. Пуля вылетает, мишень умирает. А вот вам еще изречение, сравнимое по изяществу мысли с поэзией: Что такое твоя мишень — не вопрос, вопрос один — где она.

Иногда я замечаю вдалеке, на шоссе, какой-нибудь автомобиль. Отсюда он кажется крохотной точкой, но быстро приближается, и никаких свидетелей вокруг (в пустыне Невада редко встречаются свидетели), и в самый последний момент, когда наши машины сближаются, я приподнимаю ствол ружья и прицеливаюсь через боковое окно со спущенным стеклом, и прикидываю при этом суммарную скорость обоих автомобилей, и жму на курок в нужный момент. Я сохраняю полное самообладание, как и положено настоящему Снайперу, а потому не было случая, чтобы рука у меня дрогнула. А тот, встречный водитель проносится так близко, что можно разглядеть выражение его (или ее) лица; а я мчусь себе дальше, не сбавляя скорости, но и не увеличивая ее, смотрю в зеркало заднего вида и спокойно наблюдаю за тем, как подбитая машина резко срывается с дорожного полотна и разбивается.

А свидетели… если они и есть, так только серые сорокопуты, обозревающие окрестности из своих заоблачных высот; к тому же серые сорокопуты, несмотря на всю остроту своего зрения, никак не могут дать свидетельских показаний. Надо сказать, что движет мною во всех подобных случаях вовсе не личное чувство мести. Нет, просто инстинкт Снайпера.

Стреляй! Стреляй эту мразь! Так скомандовал мне отец, а мне, его сыну, осталось только подчиниться его команде.

В 1946-м меня наняли на работу в Агентстве. Я был слишком молод, чтобы послужить своей стране во время войны. Я дал клятву служить стране в часы обманчивого затишья и мира, в промежутках между войнами. Ибо Зло угнездилось в Америке. Исходило оно теперь не только из Европы или Советов, но пришло на наш континент подрывать и разрушать наше американское наследие. Ибо наш главный Враг, коммунизм, одновременно и чужероден нам, и близок, как сосед. Да, Врагом может оказаться твой ближайший сосед, это следует помнить. Мишень наша называется Зло, так было принято говорить в Агентстве. Именно Зло — вот что мы имеем в виду под мишенью.

Рослин. 1961

— Я не могу запомнить слов, я… мне приходится запоминать чувства.

«Неприкаянные» стал последним фильмом Блондинки Актрисы. Находились люди, утверждавшие, будто она знала это, что это было видно по ее лицу. А роль Рослин Тейбор стала самым выдающимся ее достижением в кинематографе. Никаких там блондинистых штучек! Женщина, наконец настоящая женщина. Рослин доверяется женщине-другу, всегда возвращается к тому, с чего начала. Рослин с такой удивительной мудростью рассуждает о своей матери, которой «сейчас с ней нет», и об отце, которого «сейчас нет», и о своем бывшем муже — красавце, которого «сейчас тоже нет». Рослин — взрослая женщина, ей уже за тридцать, она не какая-нибудь там девчонка, готовая разрыдаться — Я так скучаю по моей мамочке! Кому, как не нам, знать, что именно так поступила бы Блондинка Актриса. Она говорит о том, что у нее нет детей, и мы тут же узнаем Блондинку Актрису. Она так и не окончила средней школы. Она кормит голодную собаку и прикармливает голодных мужчин.

Она просто нянчится с этими мужчинами. Ранеными, стареющими, убитыми горем. Она проливает слезы по мужчинам, неспособным лить слезы по самим себе. Она кричит на мужчин в пустыне Невада, называет их лжецами! убийцами! Она убеждает их отпустить диких лошадей, которых они заарканили своими лассо. Диких мустангов, которые сами есть не что иное, как потерянные, израненные мужские души. О, Рослин, их сияющая мадонна! Всегда нервная и задыхающаяся, всегда точно на обрыве над пропастью. Она говорит им: Мы все умираем, верно? Мы не успели научить друг друга тому, что знаем.

Рослин — это изобретение Блондинки Актрисы ее речь на экране есть не что иное, как подражание речи самой Блондинки Актрисы. Даже если ее муж, Драматург, написавший этот сценарий, как бы присвоил тем самым речь жены (а в определенных затруднительных обстоятельствах их жизни пытался также присвоить ее душу), она, Блондинка Актриса, нисколько не винила его в этом. О нет. Мы существовали друг для друга как единое целое. Рослин стала твоим подарком мне и моим подарком тебе.

Так говорила она теперь, когда уже его не любила.

Теперь их связывала лишь одна поэзия. Поэзия речи, а иногда — еще более красноречивая поэзия жеста.

Она была неверна ему, ему казалось, он точно знает это.

С кем, сколько раз, когда, где как, с какими чувствами, насколько страстно, даже искренне — об этом он не желал знать. Теперь он был мужем-душеприказчиком, нянькой знаменитой актрисы. (Да, следовало признать, в этом крылась определенная доля иронии: ведь в «Неприкаянных» Рослин была нянькой всем.) Держался он стоически, без жалоб подчинялся неизбежности и не терял надежды, несмотря ни на что. В нем почти не осталось свойственных молодости амбиций. Он будет предан, верен ей до тех самых пор, пока не почувствует, что одно лишь его прикосновение ей противно. И все равно, даже тогда будет любить ее. Ибо разве не она носила в своем чреве его дитя, которое потом погибло, разве не связаны они потому на всю оставшуюся жизнь священной глубокой и неразрывной связью, о которой не стоит упоминать всуе?

Она уже больше не была его Магдой, не была она и его Рослин — он это знал, знал! — и все равно заботился о ней и простил бы ей все (если б она только захотела этого прощения, в чем он вовсе не был уверен). Он осторожно спрашивал ее:

— А ты уверена, что хочешь сниматься в этом фильме, Норма? Чувствуешь в себе достаточно сил? — Он хотел сказать, сможет ли она на этот раз обойтись без таблеток, которыми некогда себя убивала, а ему оставалось лишь беспомощно наблюдать. На что она сердито даже злобно отвечала:

— Я всегда была сильной. Никто из вас не знает меня по — настоящему.

Мы безрассудно движемся к бездне, поставив между собой и ее краем нечто, не позволяющее ее видеть.

Эти слова тоже были записаны в школьной тетрадке-дневнике Нормы Джин.

Она не была уверена, что ей до конца ясен их смысл. Неужели Карло имел в виду именно ее?

Перед отъездом в Рино, где должны были проходить съемки «Неприкаянных», он подарил ей книгу Паскаля^[40] «Мысли». Карло, который не был ее любовником, но все равно любил ее.

— Анджела, моя маленькая девочка! А ты с тех пор немного подросла, верно?

Режиссером «Неприкаянных» был не кто иной, как X.! Тот самый, прославленный режиссер «Асфальтовых джунглей». Блондинка Актриса вновь вернулась к X., с которым не виделась лет десять. Это он дал мне старт. Заранее предвкушая встречу, она думала, что обнимет старика, но его морщинистое лицо, запах перегара изо рта и вполне заметное брюшко ее остановили. Глаза у него были налиты кровью. X. следил за карьерой Блондинки Актрисы с некоторым удивлением и скептическим интересом — так порой наблюдает со стороны отец за жизнью незаконнорожденных дочери или сына, за своим малоудачным потомством, не чувствуя при этом родительской ответственности, лишь ощущая сомнительную физическую связь с этими чуждыми ему существами.

Во время первой их встречи в Голливуде Блондинка Актриса держалась застенчиво, кажется, даже вздрогнула, когда X. взял обе ее руки в свои и крепко сжал. Этот сердечный, приводящий в полное замешательство голос, эта нарочитая демонстрация мужественности — в таких случаях женщине никак не удается определить, высмеивает он ее или, напротив, восхищается ею, или же сочетает одно с другим. Она называла его «мистер», делала вид, что готова уступать даже в мелочах. Он называл ее «милочкой», точно не способен был вспомнить ее имя. Теперь же рядом с ней находился ее муж, Драматург, с ним он говорил куда как почтительнее. Он заставил ее ощутить неловкость, когда окинул пристальным и оценивающим взглядом — так оглядывает светский лев, знаток, лошадей и женщин. Он привел ее в еще большее смущение, вспомнив, как она проходила прослушивание для съемок в «Асфальтовых джунглях»: «Когда ты просто повернулась спиной и ушла, я сразу понял, вот она, Анджела!»

Блондинка Актриса осведомилась, что он хочет этим сказать, она прошла прослушивание, как и многие другие, единственно, чем отличалось ее выступление, так это только тем, что она легла на пол, чтобы произнести монолог Анджелы. А легла просто потому, что Анджела должна была говорить эти слова, лежа на диване. X. расхохотался и подмигнул Зет (они находились в богато обставленном студийном кабинете Зет, где обычно подписывались контракты), и заметил:

— Нет, милочка. Ты получила роль Анджелы только потому, что красиво ушла.

Душная волна обиды захлестнула Блондинку Актрису. Он имеет в виду мою задницу. Вот ублюдок!

Блондинка Актриса не слишком хорошо помнила себя Анджелой. Чтобы вспомнить Анджелу, надо было вспомнить мистера Шинна, которого она предала (или же, напротив, он ее предал?..). Вспоминая Анджелу, приходилось вспомнить Касса Чаплина и то время, когда они были страстными молодыми любовниками. Моя вторая душа, так Касс называл ее. Мой прелестный близнец. И уж тем более ей не хотелось вспоминать, кем она была до Анджелы. Безымянной старлеткой, которую вызвали в кабинет к мистеру Зет, посмотреть его Птичник.

Теперь кабинет мистера Зет находился в другом здании. Обставлен в азиатском стиле: толстые китайские ковры, обитые парчой диваны и кресла, стены украшают древние свитки изысканнейшие акварели со сценками из жизни природы. Зет был известен в киноиндустрии, как человек, изобретший МЭРИЛИН МОНРО. Во время интервью он хвастливо намекал, что продолжает держать «свою девочку» на контракте, в то время как другие исполнительные продюсеры, даже тогдашний президент компании настойчиво добивались расторжения с ней этого контракта.

Блондинка Актриса услышала свой собственный смех — кокетливый и дружелюбный. Сегодня она чувствовала себя прекрасно. То был один из ее «хороших» дней. И выглядела тоже замечательно. Видно, помогала горячая вера в то, что «Неприкаянные» станут серьезным фильмом, классикой киноискусства и что роль Рослин станет для нее спасением. Заставит людей забыть Шугар Кейн, и Девушку Сверху и Лорелей Ли, всех прочих. Не какая-нибудь там белокурая штучка! Женщина, наконец настоящая женщина.

— Что ж. Я уже давно не Анджела, мистер X. Да и не Мэрилин Монро, во всяком случае, в этом фильме.

— Нет? Для меня ты всегда Мэрилин Монро, милочка.

— Я Рослин Тейбор.

Достойный ответ. Она поняла, что X. он понравился.

Попадаются на свете лошади, пусть даже самые чистопородные, которым непременно нужен хлыст, чтобы бежали хорошо. Так вот, это я. Я был в долгу как в шелку, и чтобы выбраться из затруднительного положения, пришлось подписать с ними сделку. И Монро была частью этой сделки. Я не уважал ее, как актрису. Не видел большинства ее фильмов. И никогда не думал, что ей можно доверять, что она может просто нравиться. Мне никогда не хватало ни желания, ни терпения общаться с невропатами, особенно с суицидальными наклонностями. Убей себя, если уж тебе так хочется, но не надо портить жизнь другим людям. Вот мое мнение.

Многие почему-то считали, что я от нее без ума. А другие говорили, что я был с ней слишком груб и жесток и что будто бы потому она сломалась. К черту все это! Да стоило заглянуть ей в глаза, как сразу становилось ясно, чем все это может кончиться. Вечно красные, с полопавшимися капиллярами. Отчасти именно поэтому мы не могли снимать «Неприкаянных» в цвете.

Рино, штат Невада. Все в черно-белых тонах, вот главное впечатление. И фильм — тоже. Словно снят в сороковых, а не шестидесятых. Умершие актеры! Произносят уже посмертные слова.

Блондинка Актриса старалась внушить себе: Я буду профессионалкой во всех отношениях.

Блондинка Актриса и ее муж-драматург, которого она больше не любила, но который продолжал преданно, по-собачьи обожать ее (кстати, это замечали даже посторонние), жили в Рино, в номере из нескольких комнат, на десятом (верхнем) этаже отеля «Зефир», названного так в честь знаменитой пещеры. В первый же день съемок, назначенных на десять утра, ровно в девять Блондинка Актриса заперлась в ванной, не в силах заставить себя взглянуть на свое отражение в зеркале. Она даже отшатнулась от двери, когда преданный своей госпоже Уайти начал умолять мисс Монро выйти и позволить ему хотя бы попытаться.

Она была сплошные оголенные нервы! Ни одной связной мысли в голове. Она не спала всю ночь или же спала урывками и сейчас пребывала точно во сне. Отупленный барбитуратами мозг спал, хотя глаза у нее были открыты; ей с огромным трудом удалось выползти из постели и добраться до ванной. А теперь она отказывалась отпереть дверь. И муж-драматург тоже умолял. И муж-драматург грозился, что позвонит администратору гостиницы и попросит прислать человека, чтобы сорвать эту дверь с петель. Тут Блондинка Актриса заорала, чтобы все они убирались к чертовой матери и оставили ее в покое. А в нескольких кварталах от отеля съемочная группа во главе с X. безуспешно ожидала Блондинку Актрису. Ровно в 11.15 появился муж-драматург и принялся извиняться за жену — У Мэрилин мигрень… У Мэрилин температура… Мэрилин обязательно появится, но только чуть позже, днем, она обещала. тогда выдающийся режиссер X. хмыкнул сказал вслух, что сегодня они, пожалуй, могут обойтись и без Рослин. А про себя подумал, что уж если Монро суждено окончательно сломаться, то чем скорее это случится, тем лучше.

Она заперлась в комнате, в отеле под названием «Зефир», город Рино, штат Невада. Через жалюзи на окнах просвечивала неоновая вывеска над входом в казино — «$$$», — а вдалеке высился горный хребет Виргиния, затуманенный и словно покрытый пылью, как выцветшая старая декорация. То была эра, когда город Рино, штат Невада, считался столицей разводов в Соединенных Штатах, а потому вполне логично, что «Рослин», оказавшись здесь, разведется — «обретет свободу» — именно в этом, окруженном пустыней городе. О, она была настоящей Рослин! Рослин до кончиков ногтей! Вот роль всей моей жизни. Теперь вы все поймете, на что я способна.

Вот только чувствовала она себя несколько неуверенно. Вся почему-то дрожала. Пыталась читать сценарий и не могла — перед глазами все плыло. Уже полдень, а она обещала быть на съемках в 10 утра, ей казалось, что она успеет подготовиться и приехать на съемочную площадку… ну, пусть позже, хотя бы во второй половине дня. Она надеялась, что X. поймет ее простит. Он так и сделает, ведь он меня любит! Да он мне как родной отец. Он дал мне старт.

Солнце безжалостно слепило глаза, а потому она повсюду ходила в темных очках и убегала от фотографов и репортеров, которые, как птицы-стервятники, поджидали ее в вестибюле отеля или набрасывались на свою добычу на улице. Съемочная площадка была для них закрыта, чего нельзя было сказать о разных общественных заведениях. X. постоянно жаловался, что Монро приводит за собой целую свору этих вонючих кобелей, точно сучка в жару, и чем меньше она им давала, тем больше они требовали от нее, да к тому же еще подуськивали других. Как там поживает наша Мэрилин? Что с ее браком?

Тоненькие белые морщинки появлялись в уголках ее глаз и рта. О, эти глаза, некогда такие синие и прекрасные! Теперь их покрывала красноватая пленка от полопавшихся капилляров, а глазные яблоки пожелтели, будто она переболела желтухой, и исправить это не смог бы даже долгий и крепкий двенадцатичасовой сон. Просто повезло, что этот фильм снимается не на цветной пленке!

Уже никто не мог предсказать, какие мерзости или странности могли вылететь из этого соблазнительного ротика Мэрилин, можно было только догадываться, если, конечно, хватало воображения.

Она говорила X. всем прочим мужчинам, что просто рождена Рослин Тейбор. «Я знаю Рослин. Я люблю ее». Это было правдой и ложью одновременно. Ибо Рослин была только той, которую видели все эти мужчины. А что представляет собой Рослин, которой они никогда не видели? Она говорила X., что диалоги у Рослин поэтичные и прекрасные, но ей хотелось бы, чтобы в этом фильме Рослин совершала больше поступков, а не только бы утешала мужчин, и вытирала им сопли, и заставляла их чувствовать себя красивыми и любимыми.

Почему бы не показать Рослин в действии — к примеру, вот Рослин сходит с трамвая, вот Рослин ведет машину по улицам Рино. Рослин в движении, Рослин активна — а не только торчит у окна за занавеской, а мужчина поднимает глаза в надежде увидеть ее. А в еще одной сцене Рослин придирчиво рассматривает себя в зеркале, перед тем как наложить грим.

— К черту все эти окна, зеркала, грим! Пусть люди увидят Мэрилин… то есть, я хотела сказать Р-Рослин, такой, какая она есть!

Чем дольше она думала об этом, тем больше ей хотелось, чтобы у Рослин в уголках рта были морщинки, пусть даже они и не прописаны в сценарии лауреатом Пулицеровской премии, ее мужем-драматургом. Ей хотелось переписать заново все диалоги. Да, кстати, почему в конце фильма Рослин не может сама ловить лошадей?

— Рослин будет делать это ничуть не хуже заправского ковбоя. Да, именно Монро, не Гейбл. А может… оба? И Монро, и Гейбл? Как вам, а? — Она приходила в неистовое возбуждение, пытаясь объяснить, как логично было бы, чтобы в конце фильма Прекрасную Принцессу и Темного Принца соединил бы процесс освобождения мустангов. Нет, конечно, Гейбл может освобождать своего мустанга, а она — всех остальных, почему бы, черт возьми, и нет? X. смотрел на нее, как на сумасшедшую, однако же при этом называл милочкой и старался успокоить.

— Просто дайте Рослин возможность проявить себя, — умоляла она.

Но все ее слова встречали недоуменное молчание мужчин.

Еще до начала съемок «Неприкаянных» в прессу просочилось мнение, что работать с Мэрилин «трудно». Мэрилин только и знала, что «выдвигать свои совершенно вопиющие требования».

Но она твердо вознамерилась не отдавать им свою Рослин и шанс исполнить самую блестящую роль в своей карьере. Рослин была старшей сестрой Шугар Кейн, за тем исключением, что этот фильм вовсе не был сумасбродной комедией с музыкальными номерами. Ни укулеле, ни сексуальных любовных сцен. Роль Рослин сложна тем, что «реальна» и в то же время являлась как бы «мечтой наяву», мечтой мужчин, — и это несмотря на то что любая женщина в зрительном зале тут же узнавала в ней себя. Чтобы стать Рослин, она уже не могла оставаться Нормой Джин; поскольку Норма Джин была куда умнее, красивее опытнее Рослин. Норма Джин была куда образованнее.

Когда любовник Рослин Гэй Ленгленд одобрительно замечает в ее адрес: «Не нравятся мне эти образованные дамочки! Как приятно встретить наконец женщину, которая уважает мужчин», — Норма Джин только бы рассмеялась этому человеку прямо в лицо. Но Рослин слушает, она польщена. О, какие же глупости говорили мужчины этой Рослин, чтобы польстить, соблазнить или смутить ее! «Знаешь, Рослин, у тебя талант к жизни». «Давай выпьем за тебя, Рослин, за то, чтобы ты всегда оставалась такой!» «Почему ты сегодня такая грустная, Рослин?» «Рослин, у тебя свет в глазах». «Знаешь, Рослин, пора бы тебе перестать думать о том, что можешь переделать мир». О, я могу переделать этот мир! Смотрите и удивляйтесь!

Звонил телефон. Да черт с ним, она не станет подходить. Сейчас она умоется, промоет глаза холодной водой, проглотит одну-две таблетки аспирина. Потом наложит грим, наденет блузку и брюки и очки с темными стеклами и выскользнет из отеля «Зефир» через черный ход. Сначала пройдет через кухню; на кухне у нее работает приятель (она была из тех девушек, которые всегда сумеют подружиться с кем — нибудь из кухонного персонала); и неожиданно появится на съемочной площадке, ну, скажем, в 15.20. Ведь теперь она чувствует себя значительно лучше, силы возвращались к ней, стоило только представить, какие физиономии будут у всех этих типов при виде ее. Ублюдки! (Нет, Кларк Гейбл не в счет, она всегда уважала Кларка Гейбла.) Она превратится в Рослин; вымоет шампунем уложит свои сияющие белокурые волосы; наложит немножко грима, чтобы акцентировать молочно — белую кожу; наденет плотно облегающее белое с вишенками платье с V-образным вырезом. Прекрасная Принцесса в жалком городке, в центре пустыни Невада!

К изумлению всей съемочной группы «Неприкаянных», она закончит первый день съемок и потребует переснять первый эпизод столько раз, сколько надо будет, чтобы добиться совершенства в этой сцене (а она должна сыграть ее перед зеркалом, накладывая грим и разговаривая с подругой, более пожилой женщиной, о своем неизбежном разводе). Она будет делать это до тех пор, пока с нее полностью не спадет личина Нормы Джин и в объективе камеры не появится трепетная, робкая и всепрощающая Рослин. Она произведет на X. глубочайшее впечатление, а ведь он не из тех, на кого легко произвести благоприятное впечатление. Он, X., был так небрежно снисходителен к ней десять лет назад, он, X., ее ничуточки не уважал. Он, X., в глубине души надеялся и ждал (она точно знала это!), что Монро скоро сломается и тогда ее можно будет заменить другой, более сговорчивой актрисой.

— Но Монро лишь одна. Второй такой нет. И этот стервец прекрасно все понимает!

Чудеса на свете все же случаются. Казалось бы, какой штамп, но это истинная правда. Монро опоздала на несколько часов, уже поползли слухи, что ее увезли в городскую больницу (будто бы ночью пыталась совершить самоубийство!), но тут вдруг она появляется, вся такая милая, смущенная и бормочет извинения, и все приветствуют ее радостными криками, несмотря на то что только что костерили эту проклятую сучку на чем свет стоит. Вообще когда приезжает Монро, ты сразу видишь, что никакая она не сучка, просто ею управляют силы природы, что она сама, как ураганный ветер или гроза; ты понимаешь, что она просто находится в плену этих стихий, а потому тебе сразу хочется простить ей все.

Даже ее партнер Гейбл, человек с больным сердцем, сказал, что хоть ему это и не нравится, но он все понимает. И вот Уайти во главе целой команды занялся работой над ней, что очень напоминало воскрешение мертвеца и превращение этой бледной, почти неузнаваемой женщины в Рослин, создание почти что ангельской красоты. Так происходило по нескольку раз на неделе на протяжении всего съемочного периода, возможно, даже слишком часто; и далеко не всегда появление этой сучки приветствовали радостными возгласами, далеко не всегда превращалась эта сучка в сущего ангела. Но достаточно часто.

Что и как удавалось этой штучке Монро передать через объектив кинокамеры — ни один из нас был не в силах толком понять. А уж мы-то на своем веку перевидали немало актеров и актрис, но равных Монро просто не было. Нет, выдавались дни, когда она казалась невыразительной и почти заурядной, не считая ее удивительной лунно-бледной кожи, но затем вдруг она прерывала сцену и просила начать все сначала, как какая-нибудь дилетантка.

Она требовала переделывать большинство сцен, все по новой и по новой, десять, двадцать, тридцать раз; и ты замечал, что одна сцена отличается от другой совсем ненамного. Но потом, постепенно добавляя с каждым разом, Монро все же умудрялась выстроить из этой сцены нечто особенное. И с каждым разом играла все лучше, как, впрочем, и ее партнеры, в том числе и совершенно выдохшийся Кларк Гейбл. Бедняга Кларк, он уже был далеко не молод, у него были проблемы с сердцем и высокое давление, но Монро ни чуточки это не трогало.

Столь же безжалостна была она и к другим людям, особенно — к X., ненавидевшему ее всеми фибрами своей души. Но, возможно, ей лишь мерещилось это — ведь Мэрилин всегда верила в то, что все ее любят. Еще бы, ведь она такая хорошенькая, такая миленькая — как не полюбить несчастную сиротку!

То был девиз Монро, которым она сумела заразить нас всех, так часто его повторяла: Если твоя песенка спета, значит, спета. А если нет — нет. По нашему мнению, это высказывание очень подходило к Рино, городку в штате Невада. И уже казалось неважным, опоздает Монро на работу и насколько именно, приедет ли на съемки одурманенной или рассеянной. Она начинала играть уже на выходе из гримерной, накрашенная и одетая, казалось, в нее вселяется какое-то совсем другое существо. И она становилась Рослин, а разве можно было винить Рослин за разные там выходки Мэрилин?.. Никак нельзя. Да не очень-то и хотелось. И что бы эта штучка ни вытворяла там, перед камерой, видя отснятый материал, ты удивленно таращил глаза и спрашивал себя: Да кто это, черт пробери? Кто эта незнакомка?

Нет, Монро была единственной в своем роде, точно вам говорю.

Но это было до. И то, что должно было случиться, еще не случилось.

В снах наяву, преисполненная надежды и предвкушения, она, босая, поднималась по ступенькам «Капитанского дома». Старые скрипучие полы, окна с перекошенными рамами, а там, за ними — туманно-опаловое небо. Она знала, что этого еще не случилось, потому что ребенок уютно пристроился внутри, прямо под сердцем. В специальном мешочке… или сумочке?., прямо под сердцем. Ребенок еще не ушел, он с ней. Придет день (о, она так ясно представляла себе это!), и ее ребенок станет актером и отправится в одно из таинственных путешествий, порвав со всем, что окружало его в прошлом. Но это случится еще не скоро, в далеком будущем; и эта мысль утешала, не так ли?

Ребенок еще не покинул ее, весь в сгустках и потоках темной крови. Ребенок был размером с небольшую дыньку, «дынька» распирала живот, и ей страшно нравилось его поглаживать. И неким непонятным образом это было связано с моими добрыми чувствами к Рослин фильму, теперь, когда пошла уже третья неделя съемок.

Возможно, то происходило вовсе не в ее сне, а во сне ребенка (ведь младенцы, сидя в животе у матери, тоже видят сны; сама Норма Джин всю жизнь верила в то, что видела сны, находясь в утробе Глэдис!). Вот она вошла в продолговатый и прохладный кабинет мужчины, с которым жила, мужчины, за которым была замужем, который считался отцом ее ребенка, и увидела разбросанные по столу бумаги. Она знала… знала!., что не должна смотреть на эти бумаги, ей это запрещается. И однако, как своенравная непослушная девчонка, все же взяла их и стала читать; и во сне видела эти слова не на бумаге, но произносимыми вслух, мужскими голосами.

ДОК: Мистер… боюсь, у меня для вас плохие новости.

У.: Что?.. Что такое?

ДОК: Ваша жена уже полностью оправилась от выкидыша, хотя возможны еще иногда боли незначительное кровотечение. Но…

У. (пытаясь сохранять спокойствие): Да, доктор?

ДОК: Боюсь, ее матка сильно повреждена. Она сделала слишком много абортов и…

У.: Абортов?..

ДОК (несколько смущенно и доверительно, как мужчина мужчине): Ваша жена… похоже, она сделала несколько неудачных абортов. Честно говоря, это просто чудо, что она вообще смогла зачать.

У.: Не верю. Этого просто быть не может. Моя жена никогда…

ДОК: Мистер… мне очень жаль, но…

У. выходит (быстро? медленно? точно во сне)

ЗАТЕМНЕНИЕ

КОНЕЦ СЦЕНЫ

Эта Монро вела себя просто возмутительно! Говорила такие вещи!.. Знала, что мы не имеем права цитировать ее в наших публикациях без предварительной договоренности, вот и не стеснялась в выражениях. К примеру, когда они с Гейблом снимались в «Неприкаянных», к созданию этого фильма был прикован интерес ведущих средств массовой информации; и «Лайф» послал меня в Рино взять интервью у нее, других актеров, режиссера, а также у ее мужа-драматурга. Короче, с одними мужчинами, кроме нее, разумеется. Мы договорились встретиться в городе, в баре. Ну и я отпустил там одну дурацкую шутку (так бывает, когда немного нервничаешь), спросил, как я ее узнаю, в чем она будет, и все такое. И Мэрилин не сплоховала, прошептала своим воркующим бездыханным голоском по телефону:

— О, какие проблемы! Мэрилин ни с кем не спутаешь, она будет единственная из всех с влагалищем.

Может все это будет только потом может все это будет только потом может все это будет только потом только потом только потом может все это только потом Эти слова Рослин застряли у нее в голове, она уже устала повторять их, но не могла остановиться Может все это будет только потом просто индусская мантра какая-то, а сама она — словно йог, бормочущий тайное заклинаниеМожет все это будет только потом. Видно, считала это утешением!

Кусачие красные муравьи заползли ей в рот. Воспользовались тем, что она лежала, словно в параличе, погруженная в тяжелый, вызванный фенобарбиталом сон. Рот был приоткрыт. Вот в эту щелочку и заползли муравьи. Такие совсем крошечные, красные, что водятся в пустыне Невада. Кусали ее, выделяя свой яд, а потом убегали. А позже Уайти обеспокоенно спросил:

— Что-то не так, мисс Монро? — Потому что Блондинка Актриса все время морщилась, пока он ее гримировал.

И тогда она решила выпить чашечку горячего черного кофе, растворив в нем одну или две таблетки кодеина, и прошептала Уайти несколько слов, так тихо, что он едва расслышал, — и это Уайти, который мог расслышать хрипловатый голос своей госпожи, находясь не только в другом конце комнаты, но за многие мили. Она шепнула ему:

— О, Уайти! Я н-не з-знаю. — И рассмеялась, а потом вдруг ни с того ни с сего заплакала. А потом перестала. Просто у нее не осталось слез! Все слезы высохли, словно песок! Сунула в рот указательный палец и нащупала там жгучие болячки от укусов. Одни из них походили на язвочки, другие — на крошечные волдыри.

Тут Уайти строго сказал ей:

— А ну-ка, мисс Монро, откройте рот и дайте мне посмотреть.

Она повиновалась. Уайти молча и долго смотрел. Дюжина электрических стоваттных лампочек, обрамлявших зеркало, освещала эту сцену ярко, как на съемочной площадке.

Бедный Уайти! Он принадлежал к племени троллей, нанятых Студией, к подземному служивому народцу, однако неким непостижимым образом умудрился при этом вырасти, и рост его составлял свыше шести футов. К тому же плечи у него были широкие, руки сильные и длинные, а лицо одутловатое и добродушное. Голову покрывал белесый пушок, а сама голова по форме напоминала футбольный мяч. Глаза бесцветные, близорукие, но при всем том — удивительно выразительные. Если б не глаза, вы бы сроду не подумали, что Уайти — настоящий художник. Он мог смастерить лицо из грязи и набора красок. Иногда.

Находясь в услужении у Блондинки Актрисы, этот эксперт в области косметологии стал настоящим стоиком. К тому же он всегда был истинным джентльменом, умело скрывал от Блондинки Актрисы свою обеспокоенность, тревогу и неудовольствие. Он долго смотрел ей в рот, а потом заметил тихо:

— Знаете, мисс Монро, вам лучше показаться врачу.

— Нет.

— Да, мисс Монро. Пойду позову доктора Фелла.

— Не хочу Фелла! Я его боюсь.

— Ну, тогда какого-нибудь другого врача. Обязательно, мисс Монро.

— Что, там так все безобразно? Во рту?

Уайти лишь молча покачал головой.

— Какие-то твари заползли мне в рот и всю изнутри искусали. Наверное, когда я спала!

Уайти снова молча покачал головой.

— А может, что-то с кровью не так? Аллергия? Реакция на лекарства?

Уайти стоял молча, низко опустив голову. Избегал встречаться глазами со своей госпожой в ярко освещенном зеркале.

— Меня так давно никто не целовал! Я имею в виду по — настоящему. Ну, как целуют л-любовники. Так что об отравленном поцелуе речи нет и быть не может. — Она усмехнулась. Потом протерла глаза кулачками, хотя они были сухи, точно песок.

Уайти молча выскользнул из гримерной. И пошел за доктором Феллом.

Когда они вернулись, то увидели, что Блондинка Актриса по-прежнему сидит перед зеркалом, опустив голову на руки. Сидит, безвольно подавшись вперед и вся обмякнув, как в обмороке, и дышит тихо и часто. Серебристые волосы вымьггы шампунем и уложены в прическу Рослин. Правда, костюма она еще не успела надеть, и сидела в довольно грязном халатике, неловко скрестив голые и белые мускулистые ноги танцовщицы. И дыхание ее было таким прерывистым и частым, что доктора Фелла на секунду охватила паника: Да она умирает! И во всем обвинят меня.

Однако ему удалось оживить ее, и осмотреть полость рта, и выбранить за то, что смешивала препараты вопреки его предписаниям. А заодно и за то, что предавала его, пользуясь услугами других врачей. Но тем не менее он обещал назначить ей лекарство и попробовать излечить от язвочек во рту, если, разумеется, они вообще излечимы.

И Уайти смог вернуться к работе над ее лицом. Он снял весь предварительно наложенный грим, нежно и тщательно очистил кожу и начал по новой. Он окликал ее: «Мисс Монро!» — когда глаза Блондинки Актрисы вдруг принимали отрешенное выражение, а уголки губ, которые он красил яркой помадой, вдруг безвольно отвисали. На съемочной площадке тем временем ждали Рослин, она опаздывала уже на два часа сорок минут. То и дело с какой-то мазохистской злостью X. посылал в гримерную помощника узнать, скоро ли она. Уайти дипломатично говорил: — Скоро, скоро. Но только нас нельзя торопить.

Сцена предстояла куда более сложная, чем все предшествующие, с частой сменой планов, сразу четырьмя ведущими актерами, музыкой и танцами. Мужчины взирали на Рослин со страстью, порожденной отчаянием, гневом и нетерпением; объектив камеры зафиксирует эти сверкающие взгляды, но отражаться в них будет преданность, надежда и любовь. На сцене безраздельно властвовала Рослин. Рослин слишком много пила и танцевала, демонстрируя свое прекрасное, никому не принадлежащее тело. Затем она выбежит на улицу, в романтическую тьму, и обнимет там дерево в «поэтическом» порыве, и Темный Принц провозгласит: Ты наделена особым даром жизни, Рослин. Надеюсь, твоя жизнь будет длиться вечно.

Отвергнутый муж. «Знаете что, мистер? Никому не нравится, когда за ним шпионят!»

Любить ее — таковы были цель и смысл его жизни, но постепенно в этом опаленном жарким пустынным солнцем городе он начал понимать, что, несмотря на всю преданность ей, такая задача ему, пожалуй, не по плечу. «Неприкаянные» стали его подарком ей. И одновременно — надгробной плитой их браку. Он так жаждал запечатлеть и прославить ее сияющую красоту в Рослин и никак не желал признаться, что это ему не удалось. И почему именно не удалось — тоже не понимал.

А она становилась все более резка и нетерпелива с ним, даже порой откровенно груба — по мере того, как продвигалась ее работа с любовником по фильму, Гейблом. Неужели я ревную ее? Как это низко и глупо. И в то же время, если причина только в этом, все еще можно исправить.

Она же продолжала принимать таблетки. Слишком много разных таблеток. Лгала, что и не думает ничего принимать, лгала прямо ему в лицо. Она выработала такую к ним восприимчивость, что могла жевать и глотать таблетки кодеина, даже когда говорила или смеялась, «изображала Мэрилин», работала на публику. А они говорили: «Мэрилин Монро! О, она такая остроумная!» Они говорили: «Мэрилин Монро такая… живая\» А в это время он, ее вечно мрачный муж, муж, с которым она умудрилась прожить четыре года, муж, «который был слишком стар для Монро», молча стоял где-нибудь в сторонке и наблюдал.

— Мать твою!.. Сто раз тебе говорила, терпеть не могу, когда за мной шпионят! Думаешь, ты само совершенство, мистер? Так поди посмотри на себя в зеркало!

Мозг отказывал ей. В голове что-то сломалось, как ломается старый дешевенький будильник, но она предпринимала отчаянные усилия, чтобы привести в порядок мысли. Просто отчаянные!

Теперь она читала не только «Происхождение видов». Теперь ее полностью захватила книга, которую подарил Карло. О, она была просто без ума от этого Паскаля! Жил так давно, а высказывал такие мысли, просто невероятно. Нет, конечно, Дарвин тоже затронул очень важную тему, писал об усовершенствовании существ во времени, «репродукция с одновременной модификацией», все это — ради усовершенствования — но Паскаль!.. И это в семнадцатом веке! Больной человек, и умер совсем молодым, в тридцать девять. Как будто он записал самые сокровенные ее мысли, которые сама она была не в силах выразить своим косным языком.

Природа наша состоит из движения; полный покой есть смерть… Очарование славы столь велико, что мы почитаем каждый связанный с ней предмет, пусть даже это будет сама смерть.

Эти слова Паскаля были записаны красными чернилами в дневник Нормы Джин.

Карло сделал в книге дарственную надпись: Ангелу с любовью от Карло. Если б только кому-то из нас удалось…

— Может, придет день, и я рожу от него ребенка? От Марлона Брандо?..

Она рассмеялась. О, то была совершенно безумная мысль, однако… однако почему бы и нет? И им вовсе не обязательно жениться. Глэдис ведь не была замужем. Да и вообще Темному Принцу как-то не к лицу жениться. Ей тридцать четыре. В запасе есть еще два-три года, еще не поздно завести ребенка.

Влюбленные целовались! Рослин и ковбой по имени Гэй Ленгленд.

— Нет. Хочу попробовать еще раз.

И снова влюбленные целовались. Рослин и ковбой по имени Гэй Ленгленд.

— Нет. Надо попробовать еще раз.

И опять они целовались. Рослин и ковбой Гэй Ленгленд.

— Опять не то. Хочу попробовать снова.

Они совсем недавно стали любовниками. Кларк Гейбл, исполнявший роль Гэя Ленгленда, он был уже далеко не молод; и Мэрилин Монро, она же Рослин, которая была разведенкой, уже миновала цветущую пору юности. Давным-давно, в темном кинозале. Я была ребенком, я обожала тебя, Темный Принц! Стоило закрыть глаза, и она вновь оказывалась в том давнем времени, в кинотеатре, куда ходила после школы по Хайленд-авеню и платила за билет, и Глэдис всегда предупреждала ее: Ни за что не садись рядом с мужчиной! Никогда не разговаривай с мужчиной! И она, затаив дыхание, поднимала глаза на экран, чтобы увидеть Темного Принца. Того самого мужчину, который целовал ее сейчас, которого она сама целовала сейчас — так жадно, изголодавшись по этому пронизывающему ощущению во рту.

Он был по-прежнему красив, этот темноволосый мужчина с тонкими аккуратно подстриженными усиками, красив, несмотря на то что ему шел уже шестой десяток, что лицо его было покрыто тонкой сетью морщин, что волосы начали редеть, а в глазах безошибочно угадывалось осознание своей смертности. Когда-то я думала, ты мой отец. О, скажи мне, скажи, что ты мой отец!..

Этот фильм, ставший ее жизнью.

Они лишь недавно стали любовниками, и чувства их были нежны и мимолетны, как паутинка. Спящая Рослин в постели — соблазнительное тело прикрыто лишь одной простыней, а он, ее возлюбленный Гэй, так нежно наклоняется к ней, чтобы разбудить поцелуем. Рослин тут же приподнимается и обнимает его за шею обнаженными руками, и целует его в ответ с такой страстью, что забывает на секунду болезненное жжение во рту и весь страх, и все несчастья своей жизни. О, я люблю тебя! Я всегда тебя любила!

Перед ее глазами снова возник снимок в рамочке, на стене в спальне Глэдис. На нем — красивый темноволосый мужчина. Это было так давно, но до сих пор живо в памяти! А мамин дом назывался гасиендой. И находился он на улице под названием Ла-Меса. И Норме Джин исполнилось в тот день шесть лет. Видишь, Норма Джин? Этот человек — твой папа.

Рослин лежит обнаженная под простынями, Гэй одет. Предстать голой на экране или на фоне мятого красного бархата — это означает быть выставленной напоказ и уязвимой, как какая-нибудь морская тварь, неосмотрительно покинувшая свою раковину. Особенно если ступни у тебя голые — Боже, какой стыд и позор! Но был в этом позоре потаенный эротический привкус. Когда они целовались, Рослин вздрагивала, вы видели, как по бледной ее коже пробегали мурашки. Больно жалящие красные муравьи! Крошечные ранки, через них в ее вены проникал яд и накапливался в мозгу, и настанет день, когда он ее разрушит. Но этого пока что еще не случилось.

Поцелуй может причинить боль. Мне нравится, когда ты меня целуешь, потому что мне больно.

Монро была суеверна, а потому редко смотрела отснятый днем материал, но в тот вечер она явилась на просмотр с Гейблом, и мы смотрели новую сцену и были потрясены тем, как она сыграла. X. отвел Монро в сторону, и взял ее руки в свои, и поклонился, и поблагодарил ее за работу. Боже, до чего же здорово, говорил он. Так тонко, как бы вне всякого секса. В этой сцене она была настоящей женщиной, а Гейбл — настоящим мужчиной. Просто душа за них болела. Совсем не похоже на всю эту обычную киношную муть. X. уже пропустил несколько стаканчиков виски, а потому пребывал в состоянии раскаяния. Ему вдруг стало стыдно за то, что на протяжении недель он ругал Монро на чем свет стоит за ее спиной, заставлял нас смеяться, показывая, как ему хочется убить ее.

— И если я еще хоть раз усомнюсь в тебе, дорогая, можешь дать мне хорошего пинка под зад, договорились?

Монро злобно расхохоталась.

— А как насчет хорошего пинка по яйцам, а?

Ты ведь мне друг, Флис, верно?..

Ты же знаешь, Норма Джин, что да.

Ты ведь неспроста вернулась в мою жизнь.

Я всегда это знала.

Знала! О, я так люблю тебя.

Я тоже люблю тебя, Мышка.

Мы ведь собирались вместе бежать, помнишь, Флис?

Да! Еще бы! Конечно, помню!

А я испугалась. Но тебе я верила, правда.

Ох, Мышка, зря верила. Я никогда не была хорошей.

Неправда, не говори так, Флис!

Во всяком случае, по отношению к тебе. Но любила всем сердцем.

Ты была добра ко мне. И этого я никогда не забуду. Вот почему я хочу подарить тебе кое-что прямо сейчас. И в завещании тоже оставлю.

Эй, зачем ты об этом? Не надо, я не люблю всякие такие разговоры.

Но это реальность, Флис. Знаешь, в фильме, ну, в котором я сейчас снимаюсь, один ковбой мне говорит: Все мы рано или поздно уйдем.

Черт! Не понимаю, что тут смешного?

Да я и не думала смеяться, Флис! Нет, иногда я, конечно, смеюсь… Но это не тот случай.

И все равно никак не возьму в толк, что тут смешного. Видела когда-нибудь мертвецов? Я видела. Причем совсем близко. От них пахнет. И ничуть они не смешные, Норма Джин.

О, знаю, знаю, Флис. Просто все мы когда-то уйдем — слишком расхожее выражение. Штамп.

Что?

Ну, имеется в виду, что это уже говорилось раньше. Много раз.

Так вот почему это смешно?

Да не смеялась я, Флис. Не сердись на меня, пожалуйста.

То, что кто-то там говорил что-то до кого-то другого, вовсе не означает, что над этим можно насмехаться.

Прости меня, Флис.

Знаешь, в сиротском приюте ты была самой грустной малышкой из всех. Так плакала каждую ночь, можно было подумать, у тебя сердце вот-вот разорвется. Даже описаться в постельку могла.

Да ничего я не писалась!

А девочкам, которые писались в кровать, подкладывали вместо простыни клеенку. Как же противно воняло! С тобой это случалось постоянно, маленькая Мышка.

Неправда! Это неправда, Флис!

Черт, а я вела себя по отношению к тебе так подло. Наверное, не надо было.

Но, Флис, ты вовсе не была подлой! Ты меня защищала.

Я тебя защищала. Но все равно вела себя подло. Просто мне хотелось рассмешить других маленьких девочек.

Это сейчас ты меня просто смешишь!

Знаешь, мне очень стыдно, Норма Джин. Ведь это я украла у тебя рождественский подарок, ты тогда так плакала.

Нет!..

Да. А это я его украла. И еще оторвала этому чертову тигренку хвостик. Наверное, просто из ревности. Или зависти.

Знаешь, я не верю тебе, Флис.

Это был маленький полосатый тигренок, и я первым делом оторвала ему хвост. Прятала его у себя в постели, а потом просто выбросила. Наверное, мне просто стало стыдно.

О, Флис!.. А я-то думала, ты меня л-любишь!..

Но я любила тебя! Больше всех. Ты была моей маленькой Мышкой.

Прости, что я оставила тебя. Другого выхода не было.

А мама твоя еще жива?

Ода!

Ты так много плакала. Наверное, потому, что мама тебя бросила.

Моя мать была очень больна.

Твоя мать была сумасшедшей, ты ее ненавидела. Помнишь, мы с тобой даже планировали убить ее, пробраться в Норуолк и убить.

Это неправда, Флис! Нельзя говорить такие ужасные вещи!

Мы собирались спалить этот сумасшедший дом. Точно тебе говорю.

Ничего подобного!

Она бросила тебя. И не позволяла удочерить другим людям. Вот за это ты ее и возненавидела.

Я никогда не ненавидела мою мать. Я очень л-люблю свою маму.

Не бойся, «Мэрилин», я никому об этом не скажу. Пусть это останется нашим маленьким секретом.

Никакой это не секрет, Флис. И неправда! Я всегда любила свою маму.

Ты ненавидела ее потому, что она не давала разрешения на удочерение. Помнишь? Эта мерзкая старая сучка отказывалась подписать бумаги.

Но Флис, я вовсе не хотела, чтобы кто-то там меня удочерял! У меня была м-мать.

А знаешь, я ведь сама побывала в Норуолке.

В Норуолке? Но зачем?

А ты как думаешь, зачем, глупенькая?

Ты… тоже была больна?

Сама их спроси. Там они вытворяют с тобой что угодно. Их не остановить. Ублюдки!

Так, значит, ты побывала в Норуолке… Когда?

Да разве я, черт возьми, теперь помню, когда именно?.. Давно. Шла война, я записалась добровольцем в женскую вспомогательную службу сухопутных войск. Прошла обучение в Сан-Диего. Потом нас на корабле переправили в Англию. Представляешь, я, Флис, в Англию! Правда, по дороге меня жутко тошнило. Наверное, поэтому сразу же отправили обратно, в Штаты.

О, Флис!.. Мне так жаль!

Да ладно, шут с ними, ушла и не оглянулась. Одета была как мужик, никто ко мне не приставал. Пока не случилась одна неприятность.

А знаешь, мне понравилось, как ты выглядишь, Флис! Нет, правда! Я видела тебя в толпе. Ты была похожа на очень смазливого паренька. Мне понравилось.

Да, вот только члена у меня не было, понимаешь? А когда у тебя вместо него совсем другая штучка, приходится делать то, что хочет член. Иногда отбивалась ножом, когда могла.

Нет, я вовсе не строю из себя недотрогу. Теперь боюсь гораздо больше разных вещей, чем тогда. Я хотела, чтобы все в моей жизни было красиво. Жила в Монтерее, в Сан — Диего и в Л.А. тоже жила. Словом, пыталась идти по стопам твоей карьеры.

Я всегда надеялась, что так оно и будет. И с тобой, и с другими девочками.

Я сразу же узнала тебя. «Мэрилин»… Видела «Входить без стука», мне страшно хотелось, чтобы ты вышвырнула эту маленькую стерву из окна! Знаешь, я не люблю детей! А потом, в «Ниагаре», я просто глазам своим поверить не могла, до чего ж ты выросла. Стала такой красоткой. И знаешь, почему — то страшно возбудилась, когда он тебя душил.

Флис! Ну как только можно говорить такие вещи!

Да я говорю истинную правду, ничего больше, Норма Джин. Ты же знаешь Флис.

Вот за это я и люблю тебя, Флис. Ты мне нужна. Просто хочу, чтобы ты была в моей жизни. Понимаешь? Так приятно иногда поговорить по душам.

Я могу быть твоим шофером. Я умею водить машину. Очень даже неплохо.

Сейчас я — Рослин. Так зовут мою героиню в фильме. Я не актриса, просто женщина. Пытаюсь, изо всех сил пытаюсь быть хорошей. Меня не раз обижали мужчины, я разведена. Но не отчаиваюсь, думаю, что смогу найти свою дорогу в жизни. Живу я в Рино, я имею в виду, это Рослин там живет. Но никогда не играю в казино, потому что только проигрываю.

Я же сказала, я могу быть твоим шофером.

Но Студия уже обеспечила меня шофером.

Тогда я могу быть телохранителем Мэрилин.

Телохранителем?!

Я не слабачка там какая-нибудь! Знаешь, какая я сильная? Нет, честно. Ты меня недооцениваешь, Норма Джин.

Но я не…

Ты о ноже? Я всегда ношу при себе этот нож. Сумею защититься от любого насильника, который задумает меня трахнуть.

Ах, Флис!..

Что? Это тебя пугает?

Да нет, Флис. Просто, думаю, мне… как-то не слишком нравится этот нож.

Ну, так это мой нож, не твой. Это моя защита.

Знаешь, Флис, мне кажется, ты должна расстаться с этим ножом. Выбросить.

Да неужели? Выбросить! Куда это выбросить?

Ну, или по крайней мере убрать туда, откуда взяла.

Лезвие? Куда это я должна убрать лезвие, а?

Не надо, Флис, ты меня просто пугаешь. Я в-вовсе не…

А выглядишь испуганной, Мэрилин. Господи!..

Да ничего подобного!.. Я всего лишь…

Подумала, что я могу обидеть тебя, Норма Джин, да? Тебя? Но я же никогда тебя не обижала!

Знаю, Флис, знаю. Надеюсь, что нет.

Мою маленькую Мышку…

П-просто я разнервничалась. Этот нож…

Лично я ничуть не боюсь использовать его. Для своей же защиты. Я и тебя смогу защитить.

Знаю, что сможешь, Флис. И очень это ценю, поверь.

Допустим, кто-то подходит к Мэрилин и говорит ей какую-нибудь гадость. Или ненароком толкнет. А я буду твоим телохранителем.

Ну, не знаю, что и сказать, Флис.

Ведь всегда найдется тот, кто захочет обидеть Мэрилин. А я смогу тебя защитить.

Прямо не знаю, Флис…

А что, черт возьми, ты вообще знаешь? Вот почему ты хочешь, чтобы я вернулась обратно.

Флис, я…

Ладно. Так и быть, убираю нож. Вот, видишь, нет у меня никакого ножа. Нет и никогда не было. Убедилась?

Спасибо, Флис.

Я всегда помнила тебя, Норма Джин. Никогда тебя не забывала. Я понимала — ты стала Мэрилин за всех нас.

Целовала Флис. Неужели я посмела целовать Флис, или мне просто снилось, что я целую Флис? А она целует меня (еще кусает!), и губы у меня распухли и воспалились. Целовать Флис — это все равно что вдыхать эфир. Такой пронзительный, с привкусом апельсина запах, того гляди, разорвется сердце.

О Боже, спасибо.

Годовщина. Четвертая годовщина их свадьбы. Пришла и прошла неотмеченной.

Опостылевший муж. Выяснилось, что она очарована не только Гейблом (с которым, возможно, трахалась), что существовал еще некий загадочный Монтгомери Клифт. Алкоголик, обаятельный, неуравновешенный тип. Красивое лицо все в шрамах — следы аварии, в прошлом году едва не погиб, катаясь на мотоцикле. Он питал пристрастие к смеси бензедрина с амиталом (сидел на игле?); жил уединенно, в трейлере, подобно Дионису^[41] в бочке, прятался там целыми сутками, запасшись грейпфрутами и водкой, а также каким-нибудь наглым молодым любовником. И отказывался давать интервью и даже выходить под это «омерзительное» солнце Невады вплоть до наступления ночи.

В съемочной группе «Неприкаянных» были уверены, что Клифт не закончит работу над фильмом, что с ним еще хуже и рискованнее иметь дело, чем с Монро. «Знаете, почему я люблю Монти Клифта? Потому, что он тоже Близнец». «Что?» «Ну, близнец, как и я».

Разве мог муж ревновать ее к этому пропащему типу, гомосексуалисту к тому же? О, нет, ему просто не позволяла гордость. Тем не менее она заметила в глазах его обиду и дотронулась до его руки — то было первое прикосновение за много-много дней. И внезапно превратилась в Рослин, свою белокурую героиню, исцелительницу.

— Эй, ты что? Перестань! Я вовсе не уверена, что Монти родился под тем же самым знаком. Просто хотела сказать, в нас есть что-то родственное. Ну, как в близнецах. Ведь попадаются же иногда люди, в точности похожие на тебя. Двойняшки. Так вот, Монтгомери Клифт — мой двойняшка.

Муж начал бояться этого Клифта — для него он представлял куда более страшную загадку, чем собственная жена, чьи суицидальные наклонности (он был просто уверен в этом), объяснялись одним: потерей ребенка. Тот ужасный день в Мэне навеки поломал их жизнь. Стал источником постоянных и самых горьких переживаний для этой женщины.

Ведь что в конечном счете есть женщина, как не ее матка?

А если нет матки, какая же это женщина?

С того для в Мэне их отношения претерпевали постоянные изменения. Сначала вроде бы все немного наладилось. Потом, уже в Неваде, она вдруг перестала пускать его к себе в постель. Но он знал: она по-прежнему отчаянно хочет ребенка, возможно, даже больше, чем раньше, а со здоровьем становилось все хуже. Как и предсказывал врач, она начала страдать от частых болей в мочеточнике, небольшие кровотечения, сопровождающие их, приводили ее в ужас. Менструации были, как всегда, очень болезненны и нерегулярны.

Нет, конечно, он не стал пересказывать ей всех слов того доктора. Умолчал о «поврежденной» матке, о «жестоких и неудачных» абортах.

То был его секрет, секрет мужа. То, что полагалось знать только ему, а не ей.

Если нет матки, какая же это женщина?

«Неприкаянные», подобно большинству фильмов, тоже имели счастливый конец. И вот в конце этого фильма Рослин и ее возлюбленный, ковбой Гэй Ленгленд, говорили о том, что неплохо бы завести детишек (несмотря на огромную разницу в возрасте актеров!). Освободив мустангов и выполнив тем самым свой долг, они едут «домой». И путь им указывает «северная звезда».

Если я не смогу дать тебе ребенка в жизни, Норма, я дам тебе ребенка в этих твоих снах.

Разве имело значение, что Блондинка Актриса смотрела на него, мастера слова, с презрительной насмешкой? В повседневной жизни Рослин была сама жизнь, сама чувственность. Даже тех, кто не слишком жаловал Блондинку Актрису, соблазняла Рослин. Все единодушно признавали, что роль Рослин стала самой тонкой, самой сложной и умной, самой блестящей из всех ролей, исполненных Мэрилин Монро в кино. Этот факт были вынуждены признать даже в самом разгаре съемок, когда все пребывали в постоянном нервном ожидании, что Монро вот-вот сорвет работу. Рослин была подобна прекрасной вазе, которую разбили на мелкие кусочки, но затем терпеливо, умело и методично стали собирать, фрагмент за фрагментом, осколок за осколком, с помощью разных ухищрений, пинцета и клея. И вот вы видели уже восстановленную вазу и забывали о том, что она только что валялась на полу разбитой. Забывали о поистине маниакальных стараниях, потребовавшихся для ее восстановления. Иллюзия целостности, иллюзия красоты. А в результате… обман зрения?

Я ее теряю. Я должен ее спасти. Отверженный муж не желал признаваться даже самому себе, что практически уже махнул рукой на свою карьеру писателя. То есть на свое «я». На свою жизнь в Нью-Йорке в окружении театральных друзей, которых он уважал в отличие от киношников. В X. он признавал истинного гения своего дела. Но вот только дела у них были разные, ибо дело жизни Драматурга требовало уединения, внутренней сосредоточенности, работы воображения, причем ни в коем случае не агрессивного. Здесь же, на западе, он превратился не только в слугу Блондинки Актрисы, которая пользовалась его услугами с беззастенчивой и ненасытной жадностью постоянно голодного человека, но и ходил в прислугах у Студии. Он был у них на побегушках, он должен был всегда находиться «под рукой».

Он говорил себе, что это только временно. Он говорил себе, что фильм «Неприкаянные» непременно будет шедевром и все его страдания и унижения таким образом окупятся. То будет актом мужней любви, которая и спасет их брак. Но душа его находилась совсем в другом месте — по-прежнему обитала на востоке. Он скучал по своей маленькой забитой книгами квартирке на 72-й улице, тосковал по ежедневным прогулкам по Центральному парку, даже по скандальному Максу Перлману тоже скучал. Он скучал по самому себе, только молодому! И ему казалось странным, что все пьесы, написанные им так давно, до сих пор еще идут в театрах. К их постановкам он теперь не имел никакого отношения, да и времени у него сейчас на это не было, даже если бы его пригласили. Он стал классиком еще при жизни — тревожный знак. А Мэрилин Монро, идол миллионов зрителей и в то же время обыкновенная слабая женщина, блевала тем временем в туалете, и дверь туда была открыта, и он, ее отчаявшийся, отвергнутый муж, вынужден был слышать все это, но не смел задавать вопросов.

— Никто не смеет шпионить за мной, ясно тебе, мистер?

А в другой раз он нашел ее в ванной. Она лежала в горячей воде и брила ноги. И то ли руки у нее тряслись, то ли зрение подвело, но ее мертвенно-белая кожа на красивых стройных ногах была вся в мелких порезах и из них сочилась кровь. Заметив, как он встревожен, взглянув на его лицо, она едва не разрыдалась от злости:

— А ну, пошел отсюда! Кто тебя звал? Убирайся к чертовой матери! Что, я так безобразна, да? Так отвратительна? Все евреи мужчины презирают женщин. Но это твоя проблема, мистер, не моя.

Он ушел. Она продолжала орать ему вслед. Он закрыл дверь. Возможно, в его лице она заметила нечто большее, чем просто мужнюю заботу.

С тех пор он наблюдал за ней исподтишка, без каких-либо комментариев. Ему хотелось сказать ей: Я вовсе не пытаюсь тебя осуждать. Просто хочу спасти тебя, вот и все. Он постоянно откладывал работу над новой пьесой. Все, что осталось от долгих лет творчества, сводилось к каким-то разрозненным отрывкам, наброскам. Сцена начиналась и заканчивалась на одном-единственном листке бумаги. Он забросил свою «Девушку с льняными волосами». Он больше не верил в наивный образ Магды, «девушки из народа». Не зря Блондинка Актриса столь проницательно угадала в ней существо куда более агрессивное, чем ему казалось. Но такой злобной и сильной Магды он просто не мог себе представить. И представить себя юным трепетным Исааком тоже не удавалось. И сны о «возвращении назад» перестали ему сниться.

Ведь «возвращение назад» служило сильной эмоциональной встряской. И одновременно — источником вдохновения; но со времени женитьбы на Блондинке Актрисе от его прежней жизни мало что осталось. Теперь Рэвей, Нью-Джерси казались ему более далекими, нежели туманный и загадочный Лондон, куда они ездили на съемки «Принца и хористки». Именно тогда он принял решение бросить все, даже попытки писать, чтобы лучше заботиться о своей жене, пребывающей на грани полного распада. (Он нисколько не завидовал оглушительному успеху Монро в этом фальшивом насквозь фильме. Критики ее просто обожали. Она даже получила премию Итальянской киноакадемии! Ему же никто и доброго слова не сказал, не говоря уже о призе.) И однако он почему-то не мог писать ни о ней, ни об их браке. Даже втайне от нее. Я никогда не стану выставлять ее напоказ. Разоблачать. Предавать. Нет и нет!

Причина была проста: он все еще любил ее. Ждал, когда ее можно будет любить снова.

Даже если она публично его отвергнет. Даже если подаст на развод.

Итак, он наблюдал за ней исподтишка, никак не комментируя и не осуждая ее. Она обманывает саму себя. Никакая она не Рослин. Она борется за свою жизнь, пытается «вырвать» этот фильм из рук актеров-мужчин. У своих соперников. Блондинка Актриса рассматривала себя как жертву, как жертву ее склонен был рассматривать и весь остальной мир. Но в самой потаенной глубине души она была безжалостной и жестокой хищницей. Он видел, как она читает «Происхождение видов» Дарвина — с таким сосредоточенным упоением, что можно было подумать, там расписана вся ее судьба. Мэрилин Монро читает Дарвина, нет, вы только подумайте! Да никто бы никогда не поверил! Теперь же она принялась за «Мысли» Паскаля. Паскаль!.. (Да где она вообще раздобыла эту книгу? Он с удивлением заметил, как она извлекла ее из хаоса вещей в чемодане и стала перелистывать прямо там, где стояла, хмурясь и шевеля губами.)

Но теперь она очень редко говорила с ним о прочитанных книгах. И если и писала стихи, то больше никогда их ему не показывала. Материалов, связанных с «Христианской наукой», она больше не читала. Как и книг по истории еврейства и о Холокосте, — оставила их все в «Капитанском доме».

Там, где грязный пол в подвале был пропитан ее кровью.

В Рино главным ее соперником был X. Ибо X. принадлежал к разряду мужчин, которые не испытывали вожделения к Мэрилин Монро. Она постоянно жаловалась на X.:

— Все почему-то говорят, что он гений! Тоже мне, гений!.. Единственная настоящая его страсть — это карты и лошади. И ввязался он в наш проект только из-за денег. Он не уважает актеров.

Муж-драматург спрашивал:

— А почему мы ввязались в этот проект?

— Ты, может, тоже из-за денег. А я сражаюсь за свою жизнь.

На актере лежит проклятие. Он постоянно в поисках публики. Но стоит зрителям заметить твой голод… для них это все равно что учуять запах крови. Вот тут и начинает проявляться настоящая жестокость.

Однажды X. крикнул ей:

— Мэрилин, посмотри на меня\ — Но она и не думала повиноваться. — Посмотри на меня, я сказал. — Съемки происходили на натуре, в пустыне, в нескольких милях от Рино. Снималась сцена родео. День выдался чудовищно жарким, градусов 100 по Фаренгейту, никак не меньше. X., толстопузый и весь взмокший от пота, с выпученными сверкающими яростью глазками, походил на скульптуру безумца Нерона, вырезанную из камня чьей-то издевательской и мстительной рукой. Неуклюже поднявшись из кресла, он вдруг бросился бежать, как олень. Подскочил к Монро и грубо схватил за руку.

А мы просто пялились на них во все глаза. Нам очень хотелось увидеть, как он швырнет ее сейчас на раскаленный песок, — да она нас просто уже достала своими капризами за эти дни, в этом адском месте, под немилосердно жгучим солнцем (и это в конце октября!). Но Монро успела развернуться и набросилась на него, впилась когтями, как кошка.

Потом X. говорил: В этой женщине сидит какая-то животная ярость! Она ни черта меня не боялась. X. был выше и весил больше Монро самое малое на сто фунтов, но справиться с ней оказался не в силах. Она вырвалась, и убежала, и заперлась в трейлере (был там у нас один, с кондиционером). А несколько минут спустя снова удивила нас всех. Вышла из трейлера, и вернулась к съемочной группе, и макияж у нее был освежен, и волосы красиво причесаны. Потому как в ее распоряжении всегда были Уайти и целая команда помощников. Короче, перед нами возникла Рослин, сияющая и довольная, как кошка, только что наевшаяся сметаны.

Она старалась показать мне, что вовсе не является Рослин. Что не имеет ничего общего с этой Рослин. С Рослин, которая любила всех этих мужчин, неудачников, и нянчилась с ними. Она могла сыграть Рослин, как музыкант-виртуоз играет на своем инструменте. И не более того. И хотела дать мне это понять. Только после этого она смогла закончить сцену.

Флис!.. Она понимала, что, возможно, делает ошибку, но какого черта! Все равно что смотреть, как твой муж выбрасывает заведомо проигрышные кости. А тебе остается лишь наблюдать.

Она купила Флис билет на самолет, чтобы та смогла прилететь в Рино и побыть с ней недельку в отеле «Зефир». Составить ей компанию, когда она грустит, и понаблюдать за ходом съемок «Неприкаянных». Пожать руку легендарному Кларку Гейблу! И Монтгомери Клифту. Муж не одобрял этой идеи.

— Флис… э-э… «не стабильна», — сказал он. — Да это видно невооруженным глазом с расстояния тридцати футов!

Она огрызнулась:

— А я стабильна? «Мэрилин», по-твоему, стабильна?

На что он ответил:

— Речь не о тебе. Речь идет об этой дамочке, которую ты называешь «Флит».

— Флис, — поправила она его.

(Он видел Флис лишь мельком в Голливуде, на улице. Угрюмую Флис в грязной замшевой ковбойской шляпе, ядовито-синей шелковой блузке, туго обтягивающих черных джинсах, открывающих V-образную развилку между ног, и в высоких ботинках из искусственной кожи. Она с преувеличенной почтительностью пожала Драматургу руку и называла его исключительно «сэр».)

Норма Джин сказала:

— Флис единственная, кто знает меня по-настоящему. Кто помнит Норму Джин с времен сиротского дома.

Муж мягко заметил:

— И все равно не понимаю, к чему ее приглашать сюда, дорогая?

Норма Джин уставилась на него, лишившись дара речи.

Дорогая. Да за такие слова его мало убить! Его любовь была теперь ей ненавистна.

Флис взволновала и обрадовала перспектива приехать в Рино в качестве личной гостьи Мэрилин Монро. Но она сдала свой билет на самолет и вместо этого приехала автобусом фирмы «Грейхаунд». Она прожила в своем номере три дня, и дополнительный счет за эти три дня составил свыше трехсот долларов — в основном потому, что заказывала она самую дорогую выпивку. К тому же она нанесла номеру немалый урон — залила пол и ковры, прожгла мягкую мебель сигаретами. Она могла заснуть в ванной, не выключив воды, и вода перехлестывала через край, на пол, а уже оттуда проникала в номер, расположенный этажом ниже. (За весь этот нанесенный гостинице ущерб пришлось платить Норме Джин.) Она положила глаз на золотые наручные часики фирмы «Бьюлова», и Норма Джин в порыве благородства сама подарила их ей — сняла часики с запястья и подарила (то был подарок от мистера Зет с выгравированной на обратной стороне надписью: Моей Шугар Кейн).

Она присвоила несколько предметов, находившихся в номере, в том числе большую бронзовую лампу в форме вздыбившейся лошади, — вынесла из отеля, предварительно завернув в занавеску. Она просадила до последнего пенни все сто долларов, также подаренных Нормой Джин на «мелкие расходы», в казино. Ни разу не посетила съемки «Неприкаянных». Она беззастенчиво и смачно целовала Норму Джин в губы в присутствии мужа-драматурга, когда сам он был «под мухой» или просто притворялся, что выпил лишку. Она внезапно и без всяких объяснений покинула супружескую пару во время обеда в ресторане Рино, после чего рано утром ее арестовали в баре казино за нарушение общественного порядка, нападение с ножом на крупье и охранника.

Она была обвинена сразу по нескольким статьям, и ей грозил нешуточный срок, если бы не вмешалась сама Мэрилин Монро (в местной бульварной газетенке «Нэшнл энквайер» был напечатан подробнейший отчет обо всех похождениях этой дамочки Флис, а также большой снимок растерянной Монро в темных очках, с размазанной губной помадой, пытавшейся заслониться от вспышки камеры). Ей пришлось внести тысячу долларов, чтобы подругу выпустили под залог. Вскоре после этого она исчезла из Рино, наверное, уехала тем же автобусом, оставив Норме Джин подсунутую под дверь записку:

ДОРОГАЯ МЫШКА ЖИВИ ДЛЯ ВСЕХ НАС В МЭРИЛИН ВЕЧНО!

ТВОЯ ФЛИС ОЧЕНЬ ТЕБЯ ЛЮБИТ

Опостылевший муж. Он услышал, как в дверь кто-то царапается. Посреди ночи. Спали они в отдельных комнатах, но в одном номере, он — в гостиной на диване, она — в спальне на огромной двуспальной кровати. Где часто лежала без сна, пила «Дом Периньон», читала и трясущейся рукой делала записи в старенький, вконец истрепавшийся дневник: Между нами, небесами и адом есть только жизнь, самая хрупкая штука на свете. Потом глаза отказывали ей, и она пыталась выбраться из постели — постель была очень высокая! — а ее ноги были так слабы, и подгибались в коленях, и ей приходилось добираться до двери ползком, как младенцу. Но то оказывалась вовсе не нужная ей дверь, не дверь в ванную. И он находил ее на пороге голой (она всегда спала голой), что-то невнятно бормочущей и царапающейся. И с отвращением и тревогой видел, что она напачкала не только на ковре, но и сама вся перепачкана. И это случалось не впервые.

Может все это будет только потом.

На этот раз Мэрилин вышла одна, без мужа. И отправилась с нами по казино и барам, и в казино под названием «Подкова» мы наткнулись на X. Он стоял у стола, где играли в кости, увидел нас и поманил к себе. X. был заядлым игроком и обычно проигрывался в пух и прах, до последнего цента, и выходил из казино самым последним. И шел в гостиницу один. Сейчас X. был пьян и пребывал в сентиментально-плаксивом настроении. Нам оставалась всего лишь неделя съемок, на натуре. И он не переставал твердить, что «Неприкаянные» или станут новым его шедевром, или же всех нас ждет оглушительный провал.

X. подошел к Монро и поцеловал ей руку. Ох, уж эта парочка! Все мы просто счет потеряли всем их спорам и схваткам на съемках. И вот теперь встречаются как ни в чем не бывало и уже позабыли, кто кому сказал сегодня последнюю гадость, кто перед кем должен извиниться, а может, раз в кои — то веки они были, что называется, по нулям. X. выиграл в кости несколько сотен и стал уговаривать Монро поставить хотя бы пятьдесят баксов. Но она все отнекивалась детским своим голоском, твердила, что никогда не играет в азартные игры. Потому что всегда проигрывает, тем более что последнее время ей особенно не везет. Но тут X. перебил ее резко и властно, как и подобает режиссеру, сказал:

— Давай-ка, милая, бросай эти долбаные кости!

И Монро расхохоталась писклявым и нервным своим смешком с таким видом, будто один раз бросить кости равносильно для нее смертельному риску. И бросила, и выиграла. Следовало бы объяснить, как она выиграла, но не буду вас утомлять, крэпс — довольно сложная игра. Она улыбалась, а люди, столпившиеся вокруг, аплодировали. А потом сказала X., что больше играть не будет, предпочитает остаться с выигрышем, потому что, если бросит еще раз, наверняка проиграет; и X. так удивленно взглянул на нее и заметил:

— Знаешь, милая, Мэрилин бы так никогда не поступила. Та Мэрилин, которую я знаю. Это же своего рода спорт, будь он неладен, и мы только начали.

Монро смотрела испуганно. (К этому времени в зале собралась уже целая куча народу. И все они глазели на нее, а кое-кто щелкал фотоаппаратом, но не этих людей она испугалась, нет. Они всего лишь глазели на нее и перешептывались: Это же Мэрилин Монро! И она чувствовала себя защищенной.) Она спросила:

— Так что же, по-твоему, я должна играть, пока не проиграюсь в прах? Мне это не нравится.

На что X. заметил:

— Именно, детка. Будешь играть до тех пор, пока не проиграешь все.

Что они и сделали, эта странная парочка, в ту ночь в казино «Подкова», во время нашей последней недели пребывания в Рино, штат Невада.

Опостылевший муж.

Он бы сказал, если б мог позволить себе сказать такое в порыве печали и гнева: «Я подарил ей «Неприкаянных», а она все равно меня бросила. Я люблю и совершенно не понимаю ее».

Волшебная сказка. Некоторые фильмы ты делаешь и тут же забываешь, будто никогда ими и не занимался и тебя не интересуют ни предварительные просмотры, ни рецензии. Но есть фильмы, которые причинили тебе такие физические и душевные страдания, что их просто невозможно забыть. И ты смотришь их бесчисленное число раз, и с каждым разом они нравятся тебе больше и больше. И постепенно начинаешь приучать себя к мысли, что каждый час съемок приносил тебе самые радостные ощущения, что ты был просто счастлив, снимая это кино. А позже можешь даже убедить себя в том, что ты вообще наслаждался каждым часом своей несчастной и непонятной жизни.

Мы полюбили эту волшебную сказку, «Неприкаянных». Полюбили Монро и Гейбла, которые любили друг друга в этом фильме. Они были Прекрасной Принцессой и Темным Принцем, они гуляли рядышком по сумеречной пустыне, перешептывались и смеялись. Монро крепко держала Гейбла под руку. Она была хрупкой маленькой девушкой, опиравшейся на руку настоящего мужчины. Даже состарившийся, почти шестидесятилетний, Гейбл был крепок и тверд, как скала. У него было крупное широкое и в то же время — необычайно живое лицо; покрытое сетью мелких морщинок, словно скала в трещинах. И еще — эти тоненькие усики. И лукавая полуулыбка.

Вам, наверное, казалось, что Гейбл ненастоящий? Что он не может умереть, как любой из нас, от сердечного приступа, буквально через несколько недель?..

Теперь, когда Монро уже пошел тридцать пятый год, становилось ясно, что ей уже никогда не стать снова молоденькой девушкой. И волосы у нее теперь были постоянно белыми, тонкими и белыми, а глаза! — эти по-прежнему красивые глаза постоянно слезились и смотрели невидяще (даже перед объективом камеры, перед которой Монро всегда красовалась, как перед возлюбленным). И даже когда ты говорил с ней, вид у нее был совершенно отсутствующий, словно перед ней были не люди, а некие навеянные снами образы, они вставали перед глазами и тут же блекли и исчезали, и от них не оставалось даже воспоминаний. И однако же Монро редко когда отвечала невпопад, часто острила, была весела, «работала» Монро, чтобы заставить вас улыбнуться.

В этой сцене Прекрасная Принцесса в блузке, джинсах и высоких ботинках и Темный Принц в ковбойском костюме и широкополой шляпе гуляли по пустыне, вдыхая резкий запах полыни. Ночь была тихая, звездная. А киномузыка звучала так тихо, что ее почти не было слышно. В отдалении мерцали огоньки Рино, небо над ним было окрашено странными фосфоресцирующими отблесками, как темная вода ночного моря.

Она говорила:

— Смешно, что все должно закончиться вот так!

Он возражал:

— Не надо так говорить, дорогая. Для тебя еще ничего не кончено, тебе до этого далеко.

Она отвечала:

— Да нет, я хотела сказать здесь, в пустыне Невада, мистер Гейбл…

— Сколько надо говорить, Мэрилин, что для тебя я просто Кларк. Сто раз, тысячу?

— К-Кларк! Когда моя мама была маленькой девочкой, она намекала, что мой отец — вы. — Норма Джин выпалила эти слова на одном дыхании и туг же поспешила исправить ошибку: — Вернее, я хотела сказать, что, когда я была маленькой девочкой, моя мама говорила, что вы — мой отец.

Гейбл фыркнул, а потом так и покатился со смеху. И заметил:

— Так давно?

Она, вцепившись в его руку, пылко возразила:

— Да перестаньте! Не так уж и давно я была маленькой девочкой, К-Кларк.

Он добродушно заметил:

— Черт, я ведь уже старик, Мэрилин. И тебе это прекрасно известно.

— О, мистер Г-Гейбл, никакой вы не старик! И никогда им не будете. Все остальные просто приходят и уходят. Вот я, я просто блондинка. А блондинок на белом свете полным-полно. Но вы, мистер Гейбл, вы будете всегда. — Она произнесла эти слова таким умоляющим тоном, что Кларк Гейбл, будучи истинным джентльменом, согласился с ней, из вежливости:

— Конечно, милая. Раз ты так говоришь.

Несколько перенесенных им сердечных приступов оставили неприятное ощущение собственной уязвимости и смертности. Но, несмотря на это, он в отличие от остальных никогда не ворчал при задержках в съемках, не жаловался на непрерывный стресс, вызванный неадекватным и непредсказуемым поведением Монро. Просто она нездорова. Она бы и рада поправиться, но не может. Не жаловался он и на то, что съемки проходили в пустыне, где царит такая страшная жара. И, играя Гэя Ленгленда, работал без дублера, сам стрелял, сам проделывал разные ковбойские трюки. И даже угодил в смертельно опасную ситуацию, когда зацепился сапогом за веревку и грузовик, двигающийся со скоростью миль тридцать пять в час, тащил его следом. О, Гейбл, как никто, понимал, что смертен! Однако это не помешало ему недавно жениться на совсем молоденькой женщине. И сейчас жена его была беременна. Разве не говорило это о том, что он проживет еще долгие годы? Хотя бы для того, чтобы видеть, как растет и взрослеет его ребенок?

В прежнем, старом Голливуде так бы и произошло.

Волшебная сказка. Блондинка Актриса и сама была готова поверить в эту волшебную сказку, написанную мужчиной специально в подарок ей. Была готова поверить не только в то, что отважная Рослин могла спасти целый табун диких мустангов, но и в то, что диких мустангов вообще надо спасать. Из сотен таких лошадей, кочующих по пустыне, осталось всего шесть, причем одна из них была еще жеребенком. Жеребенок, весело потряхивая гривкой, галопировал рядом с матерью. Отчаявшиеся мужчины ловили их лассо, и это было жестоко, но только таким образом можно было спасти животных от смерти. От ножа мясника, чтобы они не превратились в собачий корм.

Здесь, на Диком Западе, уже давно не было места романтике. Мало что осталось и от идеалов и истинного мужества. Тут царил суровый «реализм» в самой неприглядной своей форме, именно такая картина должна был предстать перед зрителями. Одна лишь Рослин могла спасти мустангов, и помогала ей в этом медленно закипавшая ярость женщины. Одна Рослин могла сломя голову броситься в пустыню; осторожная по природе своей Блондинка Актриса была не способна на это. Рослин бросалась и действовала, и ее режиссер разрешал актрисе выплеснуть все накопившиеся ярость и гнев при виде жестокости мужчин. («Но я не хочу крупных планов. Не хочу, чтобы меня видели орущей во всю глотку».)

Она орала мужчинам: Лжецы! Убийцы! Лучше бы сами друг друга поубивали! Она кричала в пустоту пустыни Невада до тех пор, пока не начинало драть в горле. Пока вся полость ее рта, усыпанная язвочками и ранками, не начинала ныть от пульсирующей боли. Пока в глазах не лопалось еще несколько мелких сосудиков. Пока сердце не начинало стучать так, что казалось, того гляди разорвется. Ненавижу! Лучше б вы сами сдохли, все до одного!

Возможно, она адресовала эти крики всем когда-либо обидевшим ее мужчинам, чьи лица и имена еще были живы в памяти. А может, кричала на мужчин, у которых вовсе не было лиц, когда весь мир для нее сводился к небольшому пространству, отгороженному красным бархатом и ослепительной подсветкой ламп, установленных фотографом. Так она могла кричать на X., который не замечал ее шарма. Или в зеркало, когда была недовольна своим отражением. Она говорила, что доктор Фелл ей сегодня утром не нужен (чтобы вывести из ночного ступора, вызванного фенобарбиталом). Что она сразу же проснулась, как только увидела этих несчастных стреноженных лошадей, в ней тотчас же проснулись неукротимая ярость и жалость, вызванные этим зрелищем, и никакие таблетки не нужны.

Сама она в такие моменты свято верила в то, что не нуждается больше в таблетках. Какое счастье и воля! Какая радость! Она вернется в Голливуд одна и обязательно купит лошадь, свою первую лошадку; и будет жить одна, и будет заниматься только той работой, которая ей по душе. И станет великой актрисой, которой ей до сих пор просто не давали стать. И не будет больше ловиться на все эти мужские приманки, нет! Она не позволит себя больше обманывать!

Блондинка Актриса изумительно изображала гнев, ярость. Наконец-то! Но только (все видевшие ее могли в этом поклясться) то были вовсе не наигранные гнев и ярость, но самая искренняя и истинная страсть, пронзавшая тело этой женщины как электрическим током.

— Лжецы! Убийцы! Ненавижу!..

Они выбились из графика на несколько недель. Перерасход составлял сотни тысяч долларов. То был самый дорогостоящий из всех когда-либо снятых черно-белых фильмов.

— И обязаны мы всем этим исключительно Монро. Большое спасибо!

На сей раз премьеру фильма с Монро вовсе нельзя было назвать роскошной.

Ни тебе вереницы лимузинов, катящих по Голливуд-бульвар в окружении тысяч вопящих от восторга поклонников. Ни тебе гала-представления в театре Граумана.

Ни искристого «Дом Периньон», чья пена лилась бы через край и омывала оголенную ручку Блондинки Актрисы.

Ко времени выхода на экран «Неприкаянных» Кларка Гейбла вот уже несколько месяцев как не было на свете. Примерно столько же времени Монро была разведена. «Неприкаянные» потерпели кассовый провал. Не понравился фильм и на Студии, которая его финансировала, несмотря на то что получил весьма благожелательные отзывы критики, где особо отмечалось мастерское исполнение своих ролей Монро, Гейблом и Клифтом.

Фильм называли чертовски «высокохудожественным». Понять простому зрителю его не просто. Характеры совершенно нетипичные, все какие-то ущербные. Знаменитые актеры практически неузнаваемы. Вы смотрели на Гэя Ленгленда и думали: Черт, а вот этот парень смахивает на Кларка Гейбла. Или нет? Смотрели на белокурую Рослин и удивлялись: Да это никак Мэрилин Монро? Смотрели на отважного участника родео и говорили: Бог ты мой! Да ведь это, кажется, Монтгомери Клифт!

Всех этих людей вы знали с детства. Гэй Ленгленд был вашим дядюшкой-холостяком; Рослин Тейбор — подругой вашей матери, разведенкой, о которой ходили по городу разные нехорошие слухи. Ох уж эта скука, извечная тоска по утраченному блеску, царящая в маленьком провинциальном городке! Возможно, ваш отец был некогда влюблен в Рослин Тейбор! Вы так никогда и не узнаете об этом. А чего стоил извечный участник всех родео, костлявый бродяга с печальными глазами и измятым лицом! Вы часто видели его вечерами на автобусной остановке. Он курил и окидывал вас притворно равнодушным взглядом. Эй, ты меня знаешь, что ли?

То были обычные американцы пятидесятых. И тем не менее они казались вам загадочными персонажами. Наверное, потому, что знали вы их очень давно, когда весь окружающий мир казался вам тайной. Тайной казалось даже собственное лицо, отраженное в зеркале, или в никелированных боках автомата по продаже сигарет, что на автобусной остановке, или же в забрызганном водой мутном зеркальце в туалете, над раковиной. И разгадать эту тайну было не дано никому.

Живя в доме по адресу 12305, Пятая Хелена-драйв, Брент — вуд, Норма Джин однажды поймет: «Рослин была не кем иным, как самой моей жизнью».

Клуб «Зума»

Эй! Кто это?

Как странно видеть своего Волшебного Друга здесь, на сцене, танцующим перед зеркалами. Вспышки огней по кругу. «Хочу, чтоб любил ты меня». МЭРИЛИН МОНРО в белом летнем креповом платьице на тонких бретельках, пышная юбочка в складку раздувается, подхваченная порывом ветра, открывает белые трусики. Публика восторженно визжит. Стройные ножки широко расставлены. Она выгибает спину, тихонько постанывая от восторга, толпа разражается свистом, криками, стучит кулаками, топает ногами — и все это в голубоватом дымном тумане и под оглушительную музыку. Зачем они притащили меня сюда? Я не хочу здесь быть, не хочу!

Сверкающие платиновые волосы на бешено мотающейся голове танцовщицы. Ну, просто копия МЭРИЛИН МОНРО, за тем исключением, что белое клоунски раскрашенное лицо у этой женщины длиннее подбородок выступает круче нос, пожалуй, крупноват. Но сексапильные красные губы подведенные голубоватыми тенями сверкающие глаза… в точности, как у нее. И большие груди, едва не выпрыгивающие из выреза платья, тоже. Танцовщица извивается, расхаживает по сцене на высоченных каблуках-шпильках, виляет задом, трясет своими до неприличия большими сиськами.

Мэри-лин! Мэри-лин! — скандирует толпа. Толпа ее просто обожает. О, пожалуйста, прошу вас, не надо. Мы ведь не какие-нибудь куски мяса, нельзя над нами так издеваться! Мы этого не заслуживаем!

Ночь пахнет жасмином одеколоном «Джоки Клаб», и там, среди всего этого гама и дыма, Норма Джин в темных очках, белом шелковом тюрбане, прикрывающем волосы, и белых же шелковых шароварах. А рядом с ней — мужчина в полосатом пиджаке, принадлежащем Карло. О, ну, зачем он только это сделал? Зачем привел меня сюда? А ведь говорил, что любит!..

Танцовщица — настоящий мастер своего дела, извивается всем своим пышным телом млекопитающего, бьется в ускоряющемся ритме совокупления. Крутит тазом, как пропеллером. Между губ торчит влажный розовый кончик языка. Стонет, вздыхает. Ласкает свои подпрыгивающие груди. Зрителям это страшно нравится! Все им мало!.. О, но почему, почему? Зачем она заставляет их смеяться над нами?.. Танцовщица наверняка накачалась наркотиками под завязку, закатывает глаза, видны только белки, на груди и лице блестит пот, струйки пота стекают по белой клоунской маске, они похожи на обнаженные нервы. А этот ритм, он неумолим! Толпа — ненасытна! Все равно что трахаться. Стоит установиться ритму-и нет тебе удержу.

Танцовщица, отраженная в зеркалах, стягивает белые перчатки до локтя. Швыряет их в обезумевшую толпу. Хочу чтоб любил ты меня никто кроме тебя тебя тебя один только ты. Снимает чулки и тоже бросает. Медленно спускает бретельки платья — о-о-о-о! — толпа в клубе «Зума» просто сходит с ума. Клуб «Зума» на Стрип, где плавает голубоватый дым. Марокканские сигареты Карло. Карло хохочет вместе с остальными.

Танцовщица вальяжно разгуливает среди извивающихся струек дыма под оглушительную музыку, придерживает огромные подпрыгивающие, будто резиновые, груди обеими руками. Неоново-розовые соски, каждый размером с виноградину, и вот еще одно движение, плиссированная юбочка сорвана и тоже брошена толпе, она вращает своим пышным задом и поворачивается спиной к вопящей публике растопыривает ноги нагибается — о-о-о-о! — зрители издают дружный стон. Танцовщица, теперь голая, блестит потной спиной с припудренными прыщиками, и вот она кульминация! — резко разворачивается лицом к зрителям, и их взорам открывается длинный тонкий пенис, приклеенный к выбритому лобку яркой липучкой; она шевелит этим пенисом на липучке с пронзительным криком хочу чтоб любил ты меня любил любил любил! А собравшаяся в клубе «Зума» толпа уже окончательно озверела вопит в лицо танцорке/танцору? с бешено бьющимся в состоянии полуэрекции членом:

МЭРИ-ЛИН! МЭРИ-ЛИН! МЭРИ-ЛИН!

Развод (пересъемка)

1

— Мне очень жаль. Простите меня! Мне просто нечего больше сказать.

В этой кинохронике, известной под названием «Пресс-конференция после развода», Блондинка Актриса предстала перед зрителями одетая строго и со вкусом, вся в черном. Белая по контрасту кожа делала ее похожей на гейшу. Как Шери в «Автобусной остановке», она просто поражала своей бледностью, походила на выставленный в витрине манекен. Губы обведены пурпурно-красным карандашом, чтобы казались полнее. Глаза, немного покрасневшие (от слез?), тщательно подкрашены — на веках голубоватые тени, ресницы удлинены темно-коричневой тушью, в тон бровям. Волосы, как всегда, платиново-белые, сверкающие.

Это и МЭРИЛИН МОНРО, и одновременно — страдающая смущенная женщина. Она взвинчена и в то же время готова угодить. В самый разгар своей речи, которую записывают множество журналистов, она вдруг забывает слова. Она забывает, кто она: МЭРИЛИН МОНРО. На ней элегантный костюм из черного льна с завязанным под горлом бледным прозрачным шарфом, дымчатые чулки и черные туфли на высоком каблуке. Ни ювелирных украшений. Ни колец — на слегка дрожащих пальцах демонстративно отсутствуют кольца. (Да, она выбросила свое обручальное кольцо в реку Траки, что в Рино, штат Невада, как разведенка Рослин Тейбор. Старые традиции Рино не увядают!)

Все же несколько странно видеть МЭРИЛИН МОНРО такой изящной и хрупкой. И куда только девался ее пышный бюст?.. Знающие люди говорят, что она за последнее время потеряла «от десяти до двенадцати фунтов». Что страдает от «нервного переутомления» после развода в Мексике с мужем-драматургом, с которым прожила четыре года, а также очень болезненно восприняла «трагическую кончину» Кларка Гейбла.

Ну, прямо как вдова. Хочешь произвести впечатление на этих циников, выступив в роли вдовы, страдающей от невосполнимой потери, а не какой-нибудь там разведенки, испытывающей лишь облегчение, что освободилась наконец от давно протухшего брака.

Тем не менее она все же умудряется пробормотать несколько связных предложений в ответ на вопросы о Кларке Гейбле: насколько близким другом он был, как она относится к обвинениям вдовы актера, утверждающей, что именно МЭРИЛИН МОНРО ответственна за преждевременную кончину мужа, что это она довела его до сердечного приступа всеми своими капризами и фокусами на съемках «Неприкаянных», явилась причиной нервного стресса, ну и так далее, в том же духе. Не стала она распространяться и о своем бывшем муже. Вообще ни об одном из своих мужей почти ничего не сказала. Ни о Драматурге, ни о Бывшем Спортсмене. Лишь прошептала еле слышным голоском, так тихо, что слова ее вынужден был повторить стоявший с ней рядом ее адвокат (кстати, Блондинка Актриса все время опиралась на его руку), что «бесконечно уважала» обоих.

Держись естественно. Говори то, что чувствуешь. Если ничего не чувствуешь, говори то, что чувствовала бы, если б не сидела на димедроле.

— Они в-великие люди. Великие американцы. Я глубоко чту их как людей, добившихся всемирного признания и славы на своем поприще. Хотя с чисто ж-женской точки зрения быть за такими з-замужем очень не просто.

Тут вдруг она заплакала. Поднесла к глазам скомканную бумажную салфетку — нет, то оказался беленький платочек. Дама с металлическим голосом, репортер одной из желтых газетенок, осмелилась спросить: не кажется ли МЭРИЛИН МОНРО, что она «потерпела полный провал, как жена, женщина, мать»; и тут все присутствующие дружно ахнули, восхищенные такой невиданной наглостью (сама формулировка вопроса предполагала это!). Адвокат Блондинки Актрисы нахмурился, стоявший поблизости пресс-секретарь Студии по связям с общественностью тоже нахмурился — ведь совершенно очевидно, что Блондинка Актриса вовсе не обязана отвечать на такой грубый вопрос.

Однако та подняла печальные глаза, чтобы рассмотреть свою мучительницу, и ответила следующее:

— Всю свою жизнь я с-старалась избежать п-провала. Очень сильно старалась! Шла на все, чтобы меня забрали из сиротского приюта и удочерили. Этот приют, он существует до сих пор, на Эль-Сентро-авеню. В старших классах старалась преуспеть в спорте. Пыталась быть хорошей женой первому мужу, который бросил меня, когда мне исполнилось семнадцать. Очень старалась стать по-настоящему хорошей актрисой, а не просто еще одной блондинкой. О, но вы ведь все сами видели и знали, как я старалась! В девятнадцать Мэрилин Монро была к-картинкой в журнале, помните? Девушкой из календаря в 1949-м, и платили мне за снимок всего пятьдесят долларов. А потом стала «Мисс Золотые Мечты» и едва не с-сломала свою карьеру. Тогда говорили, что снимок, вернее, календарь с ним, пользовался бешеным успехом, а мне платили всего пятьдесят долларов, но я н-не обижалась. Нет, наверное, все же огорчалась н-немножко, но не сердилась и не з-злилась, ничего подобного… А думала о том, как бы хорошо завести р-ребеночка и… о… вот и мистер Гейбл ушел от нас, и Мэрилин Монро обвиняют в этом!.. А ведь я так его любила… как друга, конечно… хотя у него и раньше случались сердечные приступы… О, как же мне его не хватает!.. Я скучаю по нему больше, чем по своим мужьям… и эти браки…

Нет, все, больше не надо. Мы хотели, создать у присутствующих элегическое настроение, а не разыгрывать перед ними мелодраму. Существует классический жанр греческой трагедии, со слезами и кровью, но только на сцене. А вне сцены это совершенно неуместно.

— Мне очень жаль. Простите меня! Мне п-просто нечего больше сказать.

Она рыдала уже во весь голос. Прятала лицо в ладонях. Во время самой пресс-конференции все вокруг то и дело озарялось вспышками камер, но теперь десятки объективов были устремлены на нее и вспыхнули одновременно. Эффект был подобен взрыву миниатюрной атомной бомбы! Двое мужчин сопроводили Блондинку Актрису к ожидавшему ее лимузину. (Пресс-конференция, посвященная теме развода, проводилась на лужайке у дома в Беверли-Хиллз, где в данное время проживала Блондинка Актриса. То был знак внимания то ли со стороны ее агента, Хоулирода, то ли мистера Зет, то ли Студии, то ли некоего анонимного «поклонника фильмов с Монро».)

И тут работники средств массовой информации, разочарованные краткостью конференции, потеряли над собой всякий контроль. Журналисты, газетчики, радиокомментаторы, операторы, фотографы — все они словно с цепи сорвались и набросились на нее, истерически выкрикивая: «Мисс Монро, пожалуйста, еще один вопрос!» «Мэрилин, погодите!» «Мэрилин, скажите нашим радиослушателям, только честно! Марлон Брандо ваш следующий?»

И несмотря на то что несколько предоставленных Студией телохранителей изо всех сил сдерживали этот напор, какому — то ловкому, смахивающему на итальянца маленькому репортеру с острыми ушами сатира удалось поднырнуть под руку адвоката и ткнуть микрофон к лицу Блондинки Актрисы. Причем с такой силой, что повредил ей губу (и стукнулся о передний зуб!., после чего зубом пришлось заняться студийному дантисту). При этом он еще вопил с сильным акцентом:

— Мэрилин, это правда, что вы несколько раз пытались покончить жизнь самоубийством?

Еще один наглец, мало похожий на типичного журналиста, плотный, мускулистый, с блестящим от пота лицом и ежиком волос на голове, умудрился сунуть испуганной Блондинке Актрисе какой-то конверт, который она приняла, заметив, что на нем выведено красными чернилами «МИСС МЭРИЛИН МОНРО» и что надпись эту украшает гирлянда из нескольких красных сердечек.

И вот наконец Блондинка Актриса в лимузине. Дверца захлопывается. Окна в машине тонированные, темные, через них не разглядеть, кто там внутри. Сопровождающие не слишком церемонятся с толпой: «Дайте девушке передышку, совсем с ума посходили!» «Она же страдает, неужели не видно!» Они вскакивают в лимузин следом, и машина отъезжает — сначала медленно, потому что путь ей блокируют журналисты, затем набирает скорость и исчезает из виду. Толпа еще какое-то время возбужденно жужжит, камеры вспыхивают, на этом и кончается представление.

2

— Теперь я р-разведена? Все кончено?

— Мэрилин, да ведь ты развелась неделю назад. Неужели не помнишь? В Мехико-Сити. Мы же вместе туда летали.

— Ах, ну да, конечно. Так, значит, все кончено?

— Да, дорогая. На какое-то время.

Мужчины расхохотались, словно Блондинка Актриса отпустила невесть какую остроумную шутку.

Они расположились на заднем сиденье набирающего скорость лимузина, за затемненными стеклами. Их больше не снимают. Началась реальная жизнь, но почему-то она не кажется ей реальной. И дышать легче не стало, и сфокусировать взгляд по — прежнему трудно. Передний зуб страшно болит, по нему ударили каким-то твердым предметом, но она твердит про себя, что произошло это случайно, что тот репортер вовсе не собирался причинять ей боль. Ее адвокат, имени которого она никак не могла сейчас вспомнить, а также Ролло Фрюнд, пресс-секретарь Студии, поздравляли ее. Говорили, что выступала она просто замечательно, особенно если учесть стрессовую ситуацию. Но то была моя реальная жизнь. И в то же время да, конечно, представление.

— Простите? Так я т-теперь разведена? — По их лицам она тут же поняла, что ей не следовало задавать этого вопроса, что ответ на него уже получен. — О, просто я… хотела узнать, надо ли подписывать еще какие-то бумаги?

Ведь всегда находятся бумаги, которые надо подписывать. В присутствии нотариуса.

МЭРИЛИН МОНРО подписывала такие документы не глядя. Уж лучше не знать!

Летящий по улицам лимузин превратился в Машину Времени. Она уже забыла, где только что была. Понятия не имела, куда ее везут. Возможно, снова рекламировать «Неприкаянных». А Ролло Фрюнд являлся на самом деле Отго Эсе, небось до сих пор снимает голеньких девочек?.. Она слишком устала, чтобы что-то понимать. Пошарила в сумочке в поисках таблетки бензедрина, просто хотела немного взбодриться. Но таблетки не нашлось. Или же пальцы у нее стали неловкими?..

О, как же ей не хватает старого злюки, доктора Фелла! Он куда-то исчез. (Доктор Фелл, штатный врач, на Студии больше не появлялся. Его место занял новый врач, немного похожий на Мики Руни. По Голливуду ходил слух, будто бы доктора Фелла нашли мертвым в его бунгало в Топанга-Каньон. Он сидел на унитазе со спущенными штанами, а в руках был зажат шприц. И руки эти были сплошь исколоты. Согласно одной из версий он погиб от передозировки морфия, согласно другой — от передозировки героина. Трагический конец для врача, который так напоминал ей цветущего и здорового Кэри Гранта!)

В пальцах она сжимала конверт с красными сердечками. Вот уже несколько месяцев она ждала и не могла дождаться очередного письма от отца. И уже начала думать, что писать он ей больше не будет. «Я так одинока! Никак не могу понять, отчего это я так одинока, когда столько людей меня любят. А сама я любила девочек из приюта, моих сестер! Единственные настоящие мои друзья!.. Но потеряла их всех, до единой. Мама едва меня узнает. Отец пишет, но сохраняет дистанцию. Я что, прокаженная, что ли? Или урод? Или это мое проклятие?.. Мужчины говорят, что любят меня. Но на самом деле они любят «Мэрилин», вовсе не меня. А сама я люблю животных, в особенности — лошадей. Помогла людям из Рино основать фонд для спасения диких мустангов на юго-западе США. Не хочу, чтобы животные умирали! А если и умирали, так только естественной смертью!»

Один из мужчин откашлялся и сказал:

— Интервью уже закончилось, Мэрилин. Почему бы тебе не отдохнуть, не расслабиться немножко? — Она пыталась объяснить, как это было нечестно и несправедливо винить ее в смерти Кларка Гейбла.

— И это меня, которая так его любила! Так любила! То был единственный мужчина, которым я искренне восхищалась. Моя м-мама, Глэдис Мортенсен, знала Кларка Гейбла. Давным-давно, когда оба они были еще молоды и новички в Голливуде.

Тут ей еще раз деликатно напомнили, что интервью окончено. В ответ на что она пылко воскликнула:

— Но почему, почему любовь всегда так плохо кончается?

Просто загадка какая-то! Причем, заметьте, не я это изобрела! Так почему во всем винить надо только меня?

Знаю, играть всегда надо до конца, как в кости, пока не проиграешься в пух и прах. Надо быть храброй, не терять присутствия духа. Я буду стараться. В следующий раз буду лучшей актрисой, обещаю.

Мужчины смотрели на знаменитую киноактрису как завороженные. Видеть ее лицо так близко казалось странным. Особенно сейчас, когда через кору густого театрального грима проступало невинное девичье личико. Такой грим идеален для фотографии, но слишком резок и груб для невооруженного глаза. Они заметили также, как трепетно сжимает она в руке конверт с сердечками, словно это послание от очередного анонимного поклонника, эти признания в любви от незнакомого человека могли спасти ей жизнь.

— И нечего на меня так смотреть! Я не уродка какая-нибудь. И нечего запоминать мои высказывания, чтобы потом делать из них анекдоты. И я не собираюсь больше подписывать никаких документов! Разве что один — создать фонд для моей матери. Чтобы ее продолжали содержать в лейквудской клинике после того, как я… — Тут она запнулась, смутилась, словно забыла, что собиралась сказать дальше. — На тот случай, если со мной произойдет нечто непредвиденное. — Она рассмеялась. — Или вполне предсказуемое…

Мужчины дружно принялись уверять, что говорить так не следует. Что МЭРИЛИН МОНРО — еще молодая женщина и будет жить еще долго-долго.

3

Все же это очень странно! «Жаль, что рассказать просто некому».

Ролло Фрюнд, пресс-секретарь, нанятый Студией, чтобы следить за высказываниями их звезды, МЭРИЛИН МОНРО, оказался не кем иным, как Отто Эсе! Вернулся к ней почти через десять лет.

Однако этот мужчина категорически отказывался признаться в том, что некогда был Отто Эсе. Ролло Фрюнд утверждал, что он «выходец из Ныо-Йорка», что переехал в Л. А. в конце пятидесятых с благородной целью — заняться новой наукой под названием «менеджмент в средствах массовой информации». За несколько лет он добился такого успеха в этом своем деле, что кинокомпании буквально рвали его на части. Эксперт в этой области был просто жизненно необходим суперзвездам (типа МЭРИЛИН МОНРО), которые, казалось, постоянно были вовлечены в какие-то скандалы и сенсации да к тому же еще испытывали явную склонность к саморазрушению.

Отто Эсе, он же Ролло Фрюнд, был высок ростом и задумчив, таким и запомнила его Норма Джин. И еще он был очень худой, с ястребиным, изрытым оспинами лицом и немного опущенным веком на левом глазе, что постоянно придавало взгляду ироничность. Да, и еще на лбу у него были странные шрамы, как от шипов. Терновый венец! Да он Иуда!.. Некогда черные волосы потускнели, приобрели грязно-серый оттенок и покрывали костистый череп маслянисто поблескивающим пушком. Ему, должно быть, под пятьдесят. Но он не слишком постарел, словно законсервировался. И взгляд маленьких хитрых глазок, смотревших с непроницаемого, похожего на пластиковую маску лица, был по-прежнему жив и пронзителен. И зубы были новые и красивые, так и сверкали в голливудской улыбке. Самый уродливый из мужчин, которых я когда-либо видела. И надо же, до сих пор жив!

Ролло Фрюнд ездил на бутылочно-зеленом «ягуаре», носил дорогие костюмы из акульей кожи, сшитые на заказ (так он, во всяком случае, хвастливо утверждал) «личным портным с Бонд-стрит, в Лондоне». Эти костюмы так плотно облегали его тоненькое, как карандаш, тело, что сидеть он был вынужден очень прямо, в позе, хорошо знакомой Блондинке Актрисе, которую буквально вшивали в ее бальные платья.

Правда, теперь мило близорукая и поглощенная собой Блондинка Актриса уже не была той, прежней, востроглазой Нормой Джин. Но несмотря на это, при первом же знакомстве сразу узнала в нем Отго Эсе, пусть он и превратился в почти седого козла со смешным пушком на голове и носил очки с янтарно — желтыми стеклами в стальной оправе и эти свои сшитые на заказ костюмы. Она так и застыла в изумлении, и не сводила глаз с этого мужчины. А потом пробормотала:

— Мы вроде бы уже знакомы?.. Отто Эсе, да? А я Норма Джин, помните?

Ролло Фрюнд подобно любому закоренелому лжецу или актеру воспринял это замечание с полной невозмутимостью. Он был не из тех, кто позволяет ситуации развиваться не по его сценарию. Вежливо улыбнулся этой несколько сконфуженной женщине.

— Эс?.. Боюсь, что не знаю такого человека по имени «Эс». Вы, должно быть, спутали меня с кем-то другим, мисс Монро.

Норма Джин рассмеялась.

— О, Otto! Это просто смешно! Называешь меня «мисс Монро». Ты ведь знал меня еще как Норму Джин.

Ты был фотографом, снимал меня для журнала «Звезды и полосы», сделал тот знаменитый снимок «Мисс Золотые Мечты»… и заплатил мне тогда пятьдесят долларов! Надо же! Ты с тех пор почти не изменился, иначе бы я тебя просто не узнала.

Отто Эсе, или Ролло Фрюнд, громко и от души расхохотался, словно Блондинка Актриса отпустила одну из своих острот. Она же продолжала стоять на своем, и в голосе ее звучала мольба:

— Прошу тебя, Огго! Пожалуйста, ты должен вспомнить. Тогда я была миссис Баки Глейзер. И шла война. И ты случайно увидел меня и изменил всю мою ж-жизнь. — Разрушил всю мою жизнь, ты, ублюдок! Но Отто Эсе, представившийся Ролло Фрюндом и настаивающий на этом, был слишком хитер, чтобы поддаться на все соблазны и уловки Блондинки Актрисы.

Нет, он достоин восхищения. Что за характер!

Шел 1961 год, и в Голливуде, как и везде, по всей стране, уже не считалось чем-то предательским или зазорным быть евреем или казаться таковым. Эра гонений на «красных» и ярого антисемитизма прошла; ненависть к евреям затаилась или ушла в подполье, свелась лишь к ограничениям в членстве того или иного престижного клуба. Черные списки ушли в небытие, открытое преследование комми прекратилось; Розенбергов уже давным-давно казнили на электрическом стуле, и об их ореоле мучеников все забыли. Сенатор Джой Маккарти, этот Аттила^[42] крайне правых, умер, и дьяволы утащили его в страшный католический ад, который он рассчитывал создать на земле для других.

Отто, или Ролло, и не думал скрывать своего происхождения; даже говорить стал с типичной для нью-йоркских евреев интонацией, казавшейся, на слух Нормы Джин, которая как — никак прожила с нью-йоркским евреем целых четыре года, не слишком убедительной. Однако даже когда им случалось быть наедине, Отто, или Ролло, категорически отказывался признать, что они были знакомы прежде.

Норма Джин говорила:

— Кажется, я догадываюсь, в чем тут дело. Ведь «Отто Эсе» был в черном списке, так что тебе пришлось взять другое имя, верно?

Тот лишь с загадочным видом качал головой.

— Я родился Ролло Фрюндом. Если б со мной была метрика, я бы вам ее показал, мисс Монро. — Он всегда обращался к ней «мисс Монро» и лишь со временем стал называть просто «Мэрилин». Почему-то оба эти обращения звучали в его устах насмешливо. Разве не он обвинил ее однажды в том, что она торгует собой? Разве не он предсказал ей страшную одинокую смерть от передозировки наркотиков? Разве не он всегда презирал женщин? И в то же время именно он открыл ей Шопенгауэра, давал читать «Дейли уоркер». Он познакомил ее с Кассом Чаплином, с которым она, пусть недолго, но была очень счастлива.

— Ах, Отго!.. То есть, я хотела сказать, Ролло. Ладно, не буду вас больше мучить. Останусь для вас «Мэрилин».

Она восхищалась его организационными талантами, тем, как он организовал эту пресс-конференцию и умело, как режиссер, провел ее в снятом специально с этой целью доме. Он не только бережно ограждал МЭРИЛИН МОНРО от всех нежелательных контактов, когда она выходила из дома, чтобы предстать перед прессой, но и контролировал каждое свое движение и действия ее адвоката. Даже охранники проходили своеобразную репетицию.

— Нам следует избегать мелодраматической тональности. Вы должны быть одеты в черное, легкий строгий льняной костюм. Как раз заказал такой в «Водроуб», в нем вы будете похожи на вдову. Надо произвести впечатление на этих циников. Вы предстанете перед ними вдовой, страдающей от невосполнимой потери, а не разведенной женой, радующейся, что освободилась наконец от опостылевших брачных оков.

Они сидели в кабинете мистера Зет, именно там произнес Ролло эту впечатляющую речь. Блондинка Актриса пила водку и хохотала — по-новому, низким, горловым смехом, как может смеяться какая-нибудь фермерская девчонка из Северной Каролины, которой плевать и на киноиндустрию в целом, и на собственную красоту и талант в частности.

— Хорошо сказано, Ролло. Именно! Опостылевший брак. Чертовски скучный, старый, изношенный, как коврик у двери, брак со скучным старым, изношенным (правда, еще порядочным, и добрым, и талантливым) мужем! Ой, спасите меня, помогите!

Когда Блондинка Актриса сходила, что называется, с катушек, что частенько случалось с такими людьми, как Фред Аллен, Граучо Маркс, покойный У. К. Филдс да и все остальные, присутствующие буквально окаменевали и смотрели на нее в полном шоке. Ролло Фрюнд и его компаньон адвокат нервно захихикали. МЭРИЛИН МОНРО часто бывала единственной дамой на такого рода сборищах, не считая, конечно, секретарш и «ассистенток», — последних она называла «девушками с рабочим аппаратом». Мужчины, уставшие подбадривать Блондинку Актрису, жадно ловили и запоминали каждое ее слово, чтобы потом распускать по Голливуду сплетни и анекдоты. Типа: правда, что МЭРИЛИН МОНРО никогда не носит нижнего белья — (правда, сам видел!); правда, что она неделями не моется — (правда! да от нее просто разит потом). Но при ней мужчины не позволяли себе слишком долго смеяться или распускать языки.

Завестись Монро могла просто с пол-оборота. Ей ничего не стоило закатить истерику, но буря проносилась быстро, хватало ее ненадолго. И подходить к ней надо было осторожно, чуть ли не в перчатках. Не забывать, что у этой гладенькой беленькой киски острые коготки.

Итак, она сидела в кабинете мистера Зет на бархатном диване, слегка подавшись вперед и обхватив руками колени. Ну, прямо школьница, явившаяся наниматься по контракту старлеткой. И говорила с надрывом:

— Когда это я соглашалась на пресс-конференцию по поводу развода? Развод — не трагедия, да, порой это прискорбно, но это сугубо личное дело. Четыре года замужем за мужчиной, и я не могу… — Тут она сделала паузу, пытаясь собраться с мыслями. Не могу что? Не может вспомнить, почему вообще, черт возьми, оказалась замужем за Драматургом? Мужчиной, годившимся ей в отцы, а уж по темпераменту — разве что в деды. Почему она выбрала не какого-нибудь сквернослова-еврея (типа Макса Перлмана, которого просто обожала), а еврея-зануду, похожего на раввина или ученого? Ведь он — совсем не ее тип!.. — Господи, как же его имя?.. Никак не вспомнить!.. Я не могу понять, в чем з-заключалась моя ошибка. Так какие выводы мне следует сделать? Один французский философ сказал: «Сердце, инстинкт, принципы». Разве я не должна следовать своим? Ведь на самом деле я человек серьезный, нет, правда. Почему бы нам вообще не отменить эту пресс-конференцию? Мне просто грустно… и я… ну, не знаю… мне хотелось бы уйти в тень.

Мистер Зет и другие мужчины взирали на Блондинку Актрису с таким видом, будто она говорила на некоем демоническом, неведомом им языке. Тут деликатно вмешался Ролло Фрюнд, сделал вид, что полностью с ней согласен.

— Вы способны на искренние и глубокие чувства, мисс Монро! Именно это и делает вас блестящей актрисой. Именно поэтому люди видят в вас себя, как под увеличительным стеклом. Нет, конечно, они обманываются, но разве это порой не счастье — вот так обманываться? Потому, что вы живете тем, что творится в вашей душе, как свеча живет своим горением. Вы живете в нашей, американской душе. И не надо так улыбаться, мисс Монро. Я тоже человек серьезный. И говорю вам, что женщина вы умная, способная не только чувствовать. Вы — настоящий художник и, как все художники, знаете, что жизнь — всего лишь материал для вашего искусства. Жизнь тускнеет, сходит на нет, а искусство остается. Ваши эмоции, ваши переживания по поводу развода или смерти мистера Гейбла…

Тут он на секунду умолк и сделал нетерпеливый жест рукой, словно обнимая весь мир, в котором она просуществовала тридцать пять лет, и не только обнимая, но как бы видя его весь, разом. Из этого жеста словно возникли воспоминания о Холокосте, навеянные затрепанными дешевыми книжками, купленными в букинистических магазинах; о еврейской стойкости и страданиях, казалось, даже в страданиях они не теряли своего красноречия; воспоминание о затхлом запахе, пропитавшем калифорнийскую лечебницу для душевнобольных, убежище ее матери. На нее нахлынули сразу все воспоминания о несчастной личной жизни, но теперь они имели не больше значения, чем очередной предложенный ей сценарий.

— …и вы тоже сможете взглянуть на свои страдания как на документальный фильм. Потому что все остальные будут смотреть на них именно так.

— Документальный фильм? Какой еще фильм?

— Пресс-конференцию будут снимать и записывать. Не только мы, но и средства массовой информации. А потом посмотрим, что можно из этого выжать. Соединим куски, получится весьма ценный документ. — Видя, как Блондинка Актриса негодующе закачала головой, Ролло Фрюнд продолжил еще более пылко: — Мисс Монро, вы имеете полное право скрыть свои истинные чувства. Ведь что есть наша жизнь, как не стремление придать ей некую форму?..

Норма Джин была слишком смущена и растеряна, чтобы возражать. Лишь смотрела на своего старого друга Отто, который никогда не был ее любовником, ни даже настоящим другом. Просто он олицетворял все, что осталось у нее от дней юности. И вот наконец она произнесла голоском Мэрилин, тихим, почти неслышным:

— О, понимаю. Вы так убедительно все изложили. Я сдаюсь.

4

Но что все же было в том нарядном конверте с сердечками?

Увидев, как исказилось ее лицо, Ролло Фрюнд быстро выхватил конверт из рук Блондинки Актрисы.

— О, мисс Монро… Извините.

Там лежал квадратик белой туалетной бумаги, на котором крупными черными буквами, похожими на следы экскрементов, было выведено всего лишь одно слово:

Мой дом. Мое путешествие

12305, Пятая Хелена-драйв, Брентвуд, Калифорния

Валентинов день, 1962

Дорогая мамочка!

Я только что переехала в свой собственный дом!

Теперь обставляю его я ТАК СЧАСТЛИВА.

Домик небольшой, в мексиканском стиле. Просто очаровательный. В тихом месте, в самом конце улицы частично обнесен стеной. Потолки с деревянными балками большая гостиная (с настоящим камином!). Кухня, правда, не очень современная, но ты же знаешь, Хозяйкой Года меня не назовешь!

Настоящий сюрприз это то, что за домом есть бассейн. Большой! Только представь! Разве могла я знать, живя в гасиенде на Хайленд, что в один прекрасный день у нас будет свой дом в Брентвуде, да еще с бассейном.

Я сейчас в разводе. Только не спрашивай меня о ребенке! Я его потеряла, своего ребенка. Вернее, этого ребенка у меня отобрали.

Думаю, это был несчастный случай

После этого я долго болела почти не общалась с людьми.

Теперь я чувствую себя ПРЕКРАСНО. Надеюсь скоро заехать за тобой привезти в дом.

Я «удалилась» от жизни. Один французский философ сказал, что человек несчастлив, когда неспособен долго находиться в одной маленькой комнате. Я хожу по своим комнатам и пою!

Пришлось занять $$$, чтобы сделать эту покупку. Я плакала, когда подписывала бумаги. Потому, что была ТАК СЧАСТЛИВА. Ведь это первый СВОЙ дом в моей жизни.

Хотелось бы иметь побольше этих $$$, не заработала за долгие годы работы. Начала сниматься в 1948-м, а скопила всего около 5000 $.

Мне стыдно, что другим удалось сколотить на Мэрилин целые состояния. Мой риэлтор, продавший мне дом, очень удивился моим словам.

Да ладно, я не расстраиваюсь! Кто угодно, только не я.

Знаешь, мама, прямо жду и не могу дождаться, когда покажу тебе один сюрприз. Наше пианино! Наш маленький белый «Стейнвей», помнишь? Ну, тот, что раньше принадлежал Фредерику Марчу. Я купила его еще после первого развода и отдала на хранение, вот теперь оно здесь. Стоит в гостиной. Пытаюсь играть каждый день, но пальцы точно «заржавели». Ничего, скоро смогу сыграть тебе «Fur Elise».

И для тебя здесь найдется комната, мама. Ты подожди. Думаю, уже скоро Хочу обставить дом в настоящем мексиканском стиле, вплоть до изразцовой плитки. Скоро поеду в Мексику с одним другом. А ты будешь моим другом, мама?

У меня для тебя еще одна новость, мама. Надеюсь, ты не слишком расстроишься. Но я общаюсь со своим отцом. Только представь, после всех этих лет! Я была просто потрясена. Отец живет близ Гриффит-парк. Я еще не видела его дома, но надеюсь, что скоро увижу. Говорит, что следил за моей карьерой долгие годы восхищен моими работами, особ, в «Неприкаянных», где я сыграла лучшую свою роль (я с ним согласна). Отец овдовел. Говорит, что хочет продать свой большой дом. Как знать, что нас ждет в будущем!

Иногда я сама чувствую себя вдовой. Странно, что нет специального слова для женщины, потерявшей ребенка. По крайней мере — на английском (может, на латыни есть?). Это куда более страшная потеря, чем развод.

Иногда мне кажется, что я мчусь на Машине Времени. Помнишь страшную историю, которую ты мне читала?

Ах, мама, не хочется обижать тебя, но иногда с тобой так трудно говорить! По телефону, я имею в виду. Ты говоришь так тихо, что ничего не слышно. Нарочно, что ли? В прошлое воскресенье я очень на тебя рассердилась. Зачем ты вдруг бросила трубку? Сестра за тебя извинилась. Я сказала ей, что не стоит. Что тут только два варианта: 1) ты на меня сердишься или 2) плохо себя чувствуешь.

Тебе виднее, мама. Можешь приехать ко мне жить сколько захочешь. Если принимать лекарства, думаю, это можно устроить. Здесь у меня новый врач и другие лекарства. Мне выписали хлоралгидрат, чтобы лучше спать и успокоить нервы. Эти голоса

Врач говорит, что есть какие-то таблетки, просто чудо, очень помогают от тоски. Я сказала, о, тоска уйдет, это прекрасно, но как же тогда насчет музыки блюз? Он спросил, разве музыка стоит таких страданий, я сказала, все зависит от того, какая музыка, а он сказал, что жизнь куда ценнее любой музыки, что человек в депрессии подвергает свою жизнь опасности, тогда я сказала, что должна быть какая-то золотая середина что я ее найду, эту середину.

Настанет день, и в доме на Хелена-драйв появятся твои внуки, мама, обещаю. Будем жить, как все американцы! В журн. «Лайф» спросили, нельзя ли сделать снимок МЭРИЛИН МОНРО в ее новом доме, я сказала: нет, пока нет, я еще не совсем чувствую его своим. О, нас всех ждут большие сюрпризы!

(Как знать, может, папа захочет жить с нами. Это мое тайное желание. Что ж, «жизнь прекрасна», правильно говорят!)

Мамочка, Я ТАК СЧАСТЛИВА! Иногда даже плачу. Я одна счастлива, от всего сердца прощаю тех, кто меня когда-то обидел.

У входа в дом повесила табличку с латинским изречением CURSUM PERFICIO (что в переводе означает «Путешествие мое закончено»).

Я люблю тебя, мама.

Твоя любящая дочь

Президентский Сводник

Конечно же, он был сводником.

Но не простым. О, нет, только не он!

Он был сводником par excellence^[43]. Сводником nonpareil^[44]. Сводником sui generis^[45]. Сводником с большим гардеробом и отменным вкусом. Сводником с классическим английским акцентом. Последующие поколения наградят его почетным титулом. Президентский Сводник.

Словом, мужчина достойный и с положением: Президентский Сводник.

Как-то в марте 1962-го, находясь на ранчо «Мираж», Президент игриво ткнул его под ребра и тихонько присвистнул:

— Вон та блондинка! Это ведь Мэрилин Монро, да?

И он ответил Президенту, что да, так оно и есть. Монро, подруга одного его знакомого. Лакомая штучка, ничего не скажешь. Но маленько тронутая.

Тогда Президент задумчиво протянул:

— А я с ней уже встречался или нет?

Надо сказать, Президент обладал отменным чувством юмора. Большой был шутник. И, находясь вне стен Белого дома и будучи свободным от президентских обязанностей, умел хорошо провести время.

— Если нет, договорись. И pronto!

Президентский Сводник неуверенно хихикнул. Разумеется, он не был единственным его сводником, но имел все основания считать себя самым любимым и приближенным из сводников. И уж определенно являлся самым информированным из всех его сводников.

Он торопливо проинформировал любвеобильного Президента, что эта сексуальная блондинка — «рискованная штучка для всяких таких отношений». Известна своими…

— Да кто говорит о каких-то там отношениях? Я имею в виду свидание где-нибудь здесь, на пляже, в кабинке для переодевания. Ну, если позволит время, то речь может идти о паре встреч.

Несколько нервно, понизив голос, осознавая, сколько устремлено на них любопытных глаз, пока они вдвоем прогуливались у бассейна, покуривая сигары, Сводник проинформировал Президента (как сделали бы на его месте агенты ФБР) о том, что на МЭРИЛИН МОНРО, урожденную НОРМУ ДЖИН БЕЙКЕР, существует огромное досье. Что эта самая Монро сделала с дюжину абортов, нюхает кокаин, горстями глотает бензедрин и фенобарбитал, не говоря уже о том, что в клинике «Ливанские кедры» ей несколько раз промывали желудок. Да это каждый знает. Об этом писали во всех газетах. А однажды в Нью-Йорке она перерезала себе вены на обеих руках. И ее выносили из гостиницы на носилках, голую и беснующуюся. Об этом писал сам Уинчелл, в своей колонке. А в Мэне пару лет назад у нее был то ли выкидыш, то ли она попыталась сама избавиться от ребенка, и тоже взбесилась, и бросилась в Атлантический океан, откуда ее пришлось вылавливать катерам береговой охраны. И еще вокруг нее вечно ошиваются разные подозрительные типы, в том числе комми.

Так что сами понимаете. Связываться с такой рискованно.

— Ты с ней знаком или нет? — спросил Президент. Похоже, тирада Сводника не произвела на него должного впечатления.

Что еще оставалось Своднику, как не ответить мрачным и многозначительным кивком? Он даже расстегнул пуговку на воротнике — показать, что весь взмок, до того разнервничался, и был недалек от правды. Любимый Сводник Президента приходился ему родственником со стороны жены и прекрасно понимал, что если осмелится познакомить Президента с этой куколкой Мэрилин Монро, этой нимфоманкой, наркоманкой и шизофреничкой, то супруга Президента, эта горгона Медуза, устроит ему черную жизнь, закатит такой скандал, что и не снилось.

— Ну, разве что косвенно, шеф. Да кто из порядочных людей захочет с ней якшаться? Монро состояла в связи с каждым голливудским евреем, ни одного не пропустила. Переспала со всеми, пробивая себе путь наверх из канавы. Несколько лет жила сразу с двумя известными наркоманами и гомиками, обслуживала их богатых дружков. У кого только не отсасывала, шеф!

Но Президент с веснушчатым мальчишеским лицом, самый молодой и мужественный в нашей истории, не слишком прислушивался к нему. Он не спускал глаз с женщины, известной под именем Мэрилин Монро, которая неуверенно, как лунатик, расхаживала по террасе и рассеянно улыбалась. И весь ее отсутствующий вид, некая присущая ей аура какой-то необычайной уязвимости заставляли остальных гостей держать дистанцию, не подходить, лишь издали любоваться ею. Разве могут они заглянуть в мои мечты? Нет, они им недоступны.

Блондинка Актриса на освещенной луной террасе, у самого края бассейна с темной поблескивающей водой, глаза ее закрыты, губы слегка шевелятся, вторя песне Синатры. От платиновых волос исходит фосфоресцентное свечение. Красные накрашенные губы сложены трубочкой, образуя соблазнительное О. На ней вызывающе коротенький махровый халатик, одолженный у хозяйки дома, имя которой она наверняка забыла, он плотно стянут поясом в талии; под халатиком, похоже, на ней ничего нет. Ноги стройные и мускулистые, настоящие ноги танцовщицы, но уже начали предательски полнеть в бедрах. А кожа — абсолютно белая, как у набальзамированного трупа, из которого выкачали всю кровь.

И однако же Президент двинулся прямиком к ней, и выражение его глаз читалось безошибочно. Мальчик из приходской школы не в силах устоять перед соблазном. Бостонско-ирландское бульдожье очарование. Яростно преданный семье и друзьям, столь же яростно умеющий противостоять любому, кто перебегал ему дорогу. Во всех сценах Президент играл роль лидера, он был актером с четко расписанным сценарием; все остальные вокруг лишь импровизировали: плыви или тони. Президентский Сводник лишь успел заметить жалобно:

— Монро! Она трахалась с Синатрой, с Митчемом, Брандо, Джимми Хоффа, Скинни Д'Амато, Микки Коханом, этим «принцем-комми» Сукарно и…

— Сукарно? — Это имя определенно произвело впечатление на Президента.

Президентский Сводник понял: дело зашло слишком далеко, чтобы можно было вмешаться. Так часто случалось. Ему оставалось лишь удрученно качать головой и бормотать нечто на тему того, что если уж Президент решил связаться с Монро, то желательно запастись презервативами. Поскольку эта женщина заразилась венерической болезнью в самой что ни на есть опасной форме, когда летала в Вашингтон выручать своего мужа-еврея, вызванного на допрос в КРАД. И для этого ей пришлось переспать с Маккарти, да об этом кто только не знает, все газеты писали…

Сам Президентский Сводник был довольно привлекательным мужчиной среднего возраста, но все еще очень моложавым, с седеющими висками, умными и немного печальными глазами всезнайки и пухлыми щечками. Он немного походил на сытого и ухоженного, объевшегося сметаной кота. Как-то раз на одном из банкетов он исполнял роль бога-весельчака Бахуса с венком из виноградных листьев и хмеля на голове и с дурацкой ухмылкой скакал среди пьяных гостей, хотя в глубине души знал и чувствовал, что становится слишком стар для этой роли. Лет через десять глаза у него нальются кровью, как у заядлого пьяницы, а в руках появится дрожь, как при болезни Паркинсона, но это время еще не настало.

О, у любимого Сводника Президента была своя гордость! Он не опустится до лжи, не станет унижаться даже из страха перед женой Горгоной с толстой чековой книжкой.

— Будете вы встречаться с этой дамочкой Монро, шеф, или нет, дело, конечно, ваше. Но лично я не советую.

В этот момент, словно по чьей-то подсказке, Мэрилин Монро нервно взглянула в их сторону. И неуверенно, как маленькая девочка, еще не разобравшаяся толком, нравится ей это или нет, улыбнулась. О, просто ангельское личико! Вконец сраженный, Президент пробормотал на ухо Своднику:

— Договорись с ней, я же сказал тебе. Pronto!

Pronto! На условном языке Белого дома это означало через час.

Принц и Нищенка-служанка

А ты любил бы, если б знал? Принц улыбнулся и сказал…

Он сказал, что знает, всегда знал, что это такое быть бедным! Быть нищим, убогим и сирым и постоянно испытывать страх перед будущим — нет, не в этой жизни, конечно, ведь его семья, как всем известно, очень богата. Но это сидит в крови, идет от его ирландских предков, постоянный гнев и тоска, вызванные гнетом английских завоевателей. О, они относились к нам, как к скоту, сказал он. Заставляли вкалывать, умирать от голода. Голос его дрожал. Я обнимала его крепко — крепко. Вот он, драгоценный момент истины! Он прошептал: прекрасная Мэрилин! Мы — родственные души, ты и я.

Кожа у него была веснушчатой и горячей — казалось, одно прикосновение к ней оставляет солнечный ожог. А у меня кожа такая гладкая и тонкая, и бледная, как яичная скорлупа, и там, где мужчина сжимает ее в порыве страсти, всегда остаются синяки.

Эти синяки носишь с такой гордостью, словно то смятые лепестки роз.

И еще это наша тайна. Никогда и никому не назову я имя своего возлюбленного.

Он говорил, что знает, что это такое быть совсем одиноким. Семья большая, но в ней всегда произрастало одиночество. При мысли о том, что он понимает, я начинала плакать. Понимает меня. Он, человек с самым известным в Америке именем. Из отмеченного Господом Богом рода. Я сказала, что просто благоговею перед ним, что никогда и ни о чем не попрошу после этой ночи. Только об одном — вспоминать обо мне, хотя бы изредка. Думать о МЭРИЛИН МОНРО с улыбкой. И еще я очень уважаю его семью, прямо так и сказала. Да, и его жену я тоже очень уважаю; просто восхищаюсь ею — она такая красивая, стильная, грациозная. При этих словах он лишь усмехнулся, немного грустно. И сказал:

— Да, но она не умеет раскрыть человеку свое сердце, как ты, Мэрилин. Ей не хватает веселости и теплоты, чем ты наделена в полной мере, дорогая Мэрилин.

Как быстро мы влюбились!

Иногда так бывает. Хоть и не говорили о любви.

Я сказала, что он может называть меня Нормой Джин.

Он сказал:

— Но для меня ты МЭРИЛИН.

Я спросила:

— О, так ты знаешь МЭРИЛИН?

Он ответил:

— Давным-давно мечтал познакомиться с МЭРИЛИН.

Мы сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, на подложенных на лавку махровых полотенцах и купальных халатах, вдыхая сырой воздух с примесью хлорки. Сидели в пляжной кабинке. И, как расшалившиеся дети, громко и дружно смеялись. Он принес с собой бутылку шотландского виски. А вечеринка тем временем продолжалась, и в нескольких ярдах от нас на террасу у бассейна высыпали из красивого стеклянного дома гости. Я была так счастлива! А всего час назад мне было так грустно! Я жалела, что приняла это приглашение на уик-энд, что не осталась дома. В доме, который так люблю, моем первом собственном доме в мексиканском стиле на Хелена-драйв.

Зато теперь я так счастлива и хихикаю, ну, прямо как маленькая девчонка. Он из тех мужчин, которые умеют заставить женщину почувствовать себя настоящей женщиной. Таких мужчин я прежде не встречаю. И еще он — историческая фигура. И я занималась с ним любовью, с моим Принцем. И он был так быстр, и силен, и возбужден, прямо как мальчик. Правда, со спиной у него что-то неладно, растяжение спинных позвонков, так он сказал. Но это явление временное, и беспокоиться совершенно не о чем. О, но ты ведь герой войны, воскликнула я, о, Боже, я тебя просто боготворю! Мой Принц!

Мы пили, он подносил бутылку к моим губам, и я пила, хотя знала, что делать этого не следует, пить мне запрещено, потому что я сижу на таблетках, но просто не могла устоять, как не могла устоять перед его поцелуями; да и кто из женщин мог устоять перед этим мужчиной, великим человеком, героем войны, фигурой исторической, настоящим Принцем!.. А руки у него жаркие и нетерпеливые, как у мальчишки-подростка, и такие настойчивые!

И мы снова занялись любовью. А потом еще раз и еще! Я, наверное, просто обезумела. И еще показалось, я почувствовала «это», легкую дрожь наслаждения: трепетную, как пламя от спички, мимолетную, быструю. Она тут же исчезла, но я уже знала, ощущение это вернется. Сколько мы прятались в этой кабинке, не знаю.

Познакомил нас родственник Президента, кажется, его шурин. Мэрилин, сказал он, позволь представить тебе твоего старого поклонника. И тут я увидела его, моего Принца, он смотрел на меня и улыбался. Мужчина, любящий женщин. От него так и исходили свет и непринужденность, что свойственно мужчине, который знает, что нравится женщинам, да все они его просто обожают; при виде красивой женщины в нем всегда вспыхивало желание и в них — тоже. И он утолял это желание, а потом оно вспыхивало снова, и он снова утолял — и так без конца, всю жизнь.

И я засмеялась, вдруг почувствовала себя Девушкой Сверху. Я уже не была Рослин Тейбор, разведенкой. Не была вдовой. Не была скорбящей матерью, потерявшей своего ребенка при падении со ступенек в подвал. Я уже не была матерью, убившей своего ребенка. Давно не приходилось мне быть Девушкой Сверху, но теперь в этом коротеньком белом халатике и с босыми ногами я снова стала ею. (Мне не хотелось бы, чтобы Принц знал, сколько мне лет на самом деле; скоро уже тридцать шесть. Уже давно не девочка.)

Тут он вдруг поморщился — спина болела. Я притворилась, что не заметила, но уселась на него, постаралась пристроиться поудобнее, приладиться к нему. Легкий зуд во влагалище, пустота матки, которую мог заполнить этот мужчина, его пенис, такой твердый, нетерпеливый и горячий. Я старалась быть нежной с ним, но в самом конце он вдруг обхватил Мои бедра обеими руками и заколотился, вонзаясь в меня все глубже и глубже, и забормотал, застонал, полностью потерял над собой всякий контроль. И я испугалась за него, испугалась, что он повредит себе спину, сделает себе больно, как делал больно мне. Руки его так и впивались в бедра, и я прошептала: Да, да, вот так, так, еще! — хотя по лицу и грудям у меня сбегали струйки пота, а он кусал мне груди, кусал соски. И, постанывая, бормотал: Ты, грязная девчонка. Так и говорил сквозь стоны — грязная шлюшка, я люблю твою грязную штучку!

И скоро все было кончено, и я задыхалась и пыталась засмеяться, как обязательно засмеялась бы Девушка Сверху. И услышала, как говорю ему:

— О-о-о! Знаешь, ты меня просто пугаешь! — Мужчины любят, когда им говорят такие вещи. А потом немного отдышалась и добавила: — Знаешь, если б я была Кастро, о-о-о! вот тогда бы я по-настоящему тебя испугалась!

Я отрабатывала роль девушки-простушки, тупенькой блондинки, и говорила:

— Эй, а где же все эти твои агенты социальной безопасности, которые должны ходить по пятам? — Потому, что вдруг поняла: эти люди в штатском, офицеры, должны быть где-то поблизости, рядом с нашей кабинкой для переодевания, должны наверняка дежурить у двери. И тут вдруг меня так и обдало волной стыда. Оставалось лишь надеяться, что они не слишком прислушивались или — еще того хуже — не подглядывали за нами с помощью какого-нибудь особого приспособления. Как иногда подглядывают за мной в моем доме, даже через опущенные жалюзи; а в спальне у меня есть еще и черные шторы, они накрепко приторочены к оконным рамам. (Нет, я точно знаю, что за мной следят, а мой телефон прослушивается.)

Тут он засмеялся и сказал:

— Ты, наверное, имеешь в виду агентов секретной службы, МЭРИЛИН? — И тут оба мы расхохотались, и долго еще смеялись пьяным смехом. И я была девушкой из Северной Каролины, которая плевать хотела на все приличия и ржет от души, как какая-нибудь неотесанная деревенщина. О, до чего же нам было хорошо вместе! Самый напряженный момент миновал, словно его и не было вовсе, и я уже стала забывать те грязные словечки, которыми он меня обзывал, мой Принц. И скоро, буквально наутро, я забуду их совсем и буду вспоминать только поцелуи. И еще — то беглое и мимолетное, как пламя вспыхнувшей спички, сладчайшее ощущение наслаждения, как обещание будущего.

Мой Принц сказал:

— Знаешь, МЭРИЛИН, ты совершенно замечательная, забавная и странная женщина, правду говорили, что ум у тебя быстрый. Просто фан-тас-тика! — (А сам тем временем облизывал языком мои груди, соски, и было очень щекотно.) И тогда я сказала:

— О, мистер Президент, знаете что? Я ведь сама сочиняю свои реплики.

А он пробормотал в ответ:

— М-м-м! Самые лучшие твои реплики в шоу-бизнесе, МЭРИЛИН.

И тогда я, запустив пальцы в его густые волосы, сказала:

— Можете называть меня Нормой Джин. Этим именем зовут меня люди, которые действительно хорошо знают меня.

И он ответил:

— Знаешь, как я буду называть тебя, детка, когда представится очередной случай? Pronto!

И я сказала:

— Мой Pronto! Тогда я и тебя буду тоже так называть.

В кабинке горела лишь одна тусклая лампочка. И пахло сыростью. А в маленьком окошке, через щель в жалюзи, я разглядела кусочек луны. Или то был отблеск воды, играющий на пальмовой ветви возле бассейна? Ночь в пустыне!.. И мне вдруг показалось, что я снова в Неваде, что я — Рослин Тейбор, влюбленная в Кларка Гейбла, который так скоро умрет, и что меня тошнит от чувства вины, потому что я замужем за человеком, которого больше не люблю. Нет, пьяной я не была, но как-то не совсем понимала, где нахожусь. Где буду спать этой ночью и с кем. Или же снова буду одна? И как мне теперь добираться домой. Обратно, в Лос-Анджелес, Город из Песка, в Брентвуд, до дома под номером 12305 по Пятой Хелена-драйв. Потому что всегда преследует этот жуткий страх: как добраться до дома, даже если ты знаешь, где он, твой дом…

Тем временем Принц торопливо вытирал полотенцем у себя между ног и говорил, что очень надеется увидеть меня снова, что уезжает из Палм-Спрингз pronto, завтра же, рано утром, что должен вернуться в Вашингтон, но непременно со мной свяжется. И я спросила:

— Хотите записать мой незарегистрированный номер телефона, мистер Президент? — И он засмеялся и ответил:

— Незарегистрированных номеров просто не существует, МЭРИЛИН.

И тогда я намекнула тихо и скромно, как какая-нибудь школьница, что могу, если он того захочет, полететь на восток, ваше желание для меня приказ, мистер Президент, шутливо добавила я, целуя его разгоряченное лицо. И сразу поняла: ему это понравилось. И он сказал, что билет в первом классе мне будет обеспечен и что мы можем встретиться на Манхэттене, в одной гостинице, и еще сказал, что приезжал в Калифорнию встретиться с организаторами какого-то там фонда и что у его шурина есть пляжный домик в Малибу. И я сказала:

— О, это было бы просто з-замечательно, я буду очень рада.

Что сказал дальше мой Принц — секрет. Никогда никому не скажу.

Он взял мое лицо в ладони (о, я так надеялась, что кажусь ему в этот момент красивой, а не потной, с размазанным по всему лицу гримом и прилипшими ко лбу волосами, как было на самом деле) и заговорил, искренне и пылко, от всего сердца. Как всегда говорил, выступая на публике, за что все мы безумно его любили. А сказал он вот что:

— Знаешь, МЭРИЛИН, в тебе есть то, чего нет ни в одной женщине. Такой женщины я еще не знал. Ты так живо откликаешься на каждое прикосновение. Один выдох — и тебя можно разжечь или загасить, как пламя. Ты открыта даже обиде и боли! Порой даже кажется, ты нарочно открываешься, чтобы тебе причинили боль, таких женщин я еще не знал, МЭРИЛИН. Ничего общего с экранным образом или твоими снимками. Там не показана твоя настоящая душа, которую я узнал сегодня ночью.

Один прощальный поцелуй — и мой Принц исчез.

Принц вышел из кабинки полностью одетый, а Нищенка — служанка оставалась там по его просьбе еще минут десять. Но его телохранители не стали ее дожидаться. Ее ждал лишь Президентский Сводник, стоял на почтительном расстоянии по другую сторону от бассейна. И когда наконец она показалась, ошеломленная, нетвердо ступающая, с туфлями в руках и в кое-как запахнутом растерзанном коротеньком халатике, Президентский Сводник приблизился к ней, весь такой учтивый и обходительный, и сказал с улыбкой:

— Мисс Монро! Президент просил передать вам вот этот маленький сувенир, в знак признательности и все такое прочее. — И протянул ей розу, свернутую из серебряной фольги (Сводник нашел ее на столе, рядом с пустой бутылкой вина, и воткнул в петлицу пиджака). Мировая знаменитость, МЭРИЛИН МОНРО, растерянно моргая, взяла фальшивый цветок из его рук и улыбнулась:

— О! Какая красивая!

Она вдыхала слабый металлический запах и была счастлива.

Нищенка-служанка влюблена

А что, если Принц не позвонит, как обещал?..

И она будет ждать, ждать и ждать, а он не позвонит? И одна неделя будет сменять другую, и в ее путаной, проходящей словно в тумане жизни будут другие, а его уже больше не будет? И вот, когда она почти уже совсем потеряла всякую надежду, раздался звонок от некоего таинственного персонажа… (названное имя ничего ей не говорило, она тут же забыла его, так разволновалась) из Белого дома.

(Возможно, то был один из помощников Президента?) И вскоре после этого позвонил живущий в Малибу шурин Президента и пригласил ее на уик-энд.

Так, небольшая интимная вечеринка, Мэрилин.

Для избранных. Всего несколько человек, все свои.

Она осторожно спросила:

— А он… он там будет?

Обходительный и учтивый шурин Президента столь же осторожно мурлыкнул в ответ:

— Гм. Сказал, что постарается. Изо всех сил.

Мэрилин радостно рассмеялась.

— О, понимаю, что он хотел сказать.

Знаю, у него было много женщин. Он мировая знаменитость.

Но и я тоже мировая знаменитость. И уже давно не ребенок!

И вот он настал, этот уик-энд, пролетел словно одно мгновение и закончился. Ей вспоминались лишь отдельные фрагменты, коллаж из кадров. Неужели это происходит со мной? Неужели это я? Да было ли это на самом деле?

Только в отличие от кино никаких пересъемок предусмотрено не было. У нее был всего один шанс.

Началась странная жизнь, состоявшая из ожидания телефонных звонков. Таинственный… (из Вашингтона) спрашивал, будет ли она дома сегодня вечером, ровно в 22.25. Ей должны позвонить. И она смеялась, садилась, потому что ноги вдруг слабели в коленках, и отвечала:

— Буду ли я д-дома? Гм! — Ну, прямо девочка, наивная и смешная. Милая и веселая Девушка Сверху, которая сама пишет себе все реплики. — Но откуда мне знать, пока не пробьет ровно 22.25?

На том конце провода слышался приглушенный смешок. (Или ей только казалось?)

И она все ждала, ждала и ждала. Но то было совсем не изнурительное и унизительное ожидание, о нет, напротив. Ожидание только возбуждало. Ожидание, от которого она становилась счастливой, готова была петь, смеяться и танцевать весь день. И вот ровно в 22.25 звонил телефон, и она поднимала трубку и говорила детским бездыханным голоском:

— Алло?..

В ответ низкий и сразу безошибочно узнаваемый голос. Его голос. Голос ее Принца.

Алло? Мэрилин? Я о тебе все время думаю.

Я тоже о тебе думаю, мистер П… Pronto!

Она умела его рассмешить. Боже, до чего же это приятно, слышать, как смеется мужчина! Власть женщины над мужчиной состоит вовсе не в сексе. Власть женщины заключается в том, чтобы суметь заставить мужчину смеяться.

Если б я мог быть с тобой сейчас, дорогая, знаешь, что бы я вытворял, а?

О-о-о!.. Нет. Что?..

Иногда звонил шурин Президента, говорил, что не прочь заскочить к ней выпить или же хочет пригласить ее куда-нибудь выпить и пообедать. У него к ней «конфиденциальный разговор», нет, ничего такого особенного, просто надо кое — что обсудить. Но она тут же отвечала: нет, обсуждать им, как ей кажется, нечего. Она вспоминала, как разглядывал ее в Палм — Спрингз этот мужчина, какой откровенно оценивающий был у него взгляд. Нет, сейчас мне не очень удобно, говорила она. На что президентский шурин отвечал равнодушно-любезным тоном мужчины, одинаково принимавшего согласие и отказ в сексуальном контакте:

— Ну, тогда как-нибудь в следующий раз, дорогая. Нет, ничего такого срочного.

Она слышала, будто бы эти двое обмениваются женщинами.

Если точнее, женщины эти просто шли по рукам. Модели, «старлетки». От Принца/Президента — к нескольким его братьям, затем — к шурину, и уже потом — к приятелям.

И тем не менее она просто не допускала такой мысли. Только не я! Он никому меня не отдаст, нет.

Последний раз, когда он звонил, голос его звучал сонно и сексуально, и он несколько раз повторил волшебные слова, которые, казалось, она слышала очень давно. Вот только запамятовала где, возможно, в каком-то старом забытом фильме. В тебе есть то, чего нет в других женщинах. Ни в одной из них. Ты так живо отзываешься на любое прикосновение, будто пламя. Таких женщин, как ты, я еще не знал, Мэрилин.

И она ему верила. Возможно, так оно и есть. Ну конечно, как же может быть иначе! Все равно что сказать, что он любит меня. Только другими словами.

Нищенка-служанка ждала. Никто не умел ждать так, как она.

До нее дошли слухи, что Касс Чаплин угодил в больницу. Находится в токсикологическом отделении городской лос-анджелесской клиники. Она тут же ударилась в панику и принялась звонить, узнавать. А сама между тем думала: Нет, я не должна. Незачем больше с ними связываться. Особенно сейчас. И еще подумала: интересно, состоят ли Касс и Эдди Дж. по-прежнему в интимных отношениях?

Надо же! Оказывается, она по ним скучала! По своим любовникам Близнецам. И это — после двух скучных браков с нормальными, порядочными, гетеросексуальными мужчинами!..

Ее красавцы мальчики, Касс и Эдди Дж.! А она была их Нормой, их любимой девочкой. Делала, что они говорят. Возможно, они просто ее гипнотизировали. А что было бы, если б она осталась с ними и родила от них ребенка? Все равно, наверное, сделала бы карьеру, стала бы «Мэрилин Монро». Но все это было так давно. А их малышу было бы уже целых восемь лет!.. Наш ребенок. Но проклятый.

Она никак не могла вспомнить, почему умер ребенок, почему должен был умереть, почему Мэрилин убила его. Несколько месяцев назад она видела снимок Касса Чаплина в одной желтой газетенке. И была просто потрясена тем, как состарился ее бывший любовник, — под глазами темные мешки, морщины в уголках рта. От былой красоты не осталось и следа. К тому же камера зафиксировала его в момент ярости — кулак вскинут, губы искривлены, будто извергают непристойности.

Зато теперь у меня самый достойный на свете любовник. Мужчина, который по-настоящему ценит меня. Истинно родственная душа.

И даже если то была неприкрытая ирландская лесть, в чем она почти не сомневалась, на все девяносто процентов, то была лесть принца, а не какого-нибудь там голливудского наркомана.

Как странно! В ответ на письмо к Глэдис, которое она писала с такой любовью, пришел ответ — напечатанный на машинке, где все слова столпились в центре, на измятом и сложенном в несколько раз листочке бумаги:

Ну неужели тебе ни чуточки не стыдно, Норма Джин, я читала о Кларке Гейбле они говорят, ты просто убила его, а ведь у него и без того было больное сердце. Даже здешних сестер и нянек от тебя просто тошнит.

Но наступит день, и меня пригласят в Белый дом. И мама может пойти туда со мной. И для нее это будет иметь такое же огромное значение, как и для любой другой американской матери.

Она наблюдалась у психиатра. Она ездила к своему психоаналитику. Она консультировалась у «специалиста по психическому здоровью» в Западном Голливуде. Дважды в неделю навещала физиотерапевта. Снова начала заниматься йогой. Ночи порой выдавались мучительно долгие, и она знала, что не может позволить себе проглотить достаточно хлоралгидрата, чтобы поспать хотя бы несколько часов. И звонила тогда своему массажисту, который жил в Венис-Бич. Ей нравилось думать, что он был одним из серфингистов, спасших однажды Норму Джин, когда она едва не утонула в океане. То был гигантского роста парень, усердно занимавшийся бодибилдингом. Но, несмотря на столь внушительную внешность, сама нежность.

Как и Уайти, Ни ко (так звали массажиста) просто обожал Блондинку Актрису. И в этом обожании не было ни капли вожделения; ее тело было для него материалом наподобие глины, чтобы мять, месить, растирать его, за приличную плату, разумеется.

— Знаешь, Нико, чего бы мне хотелось?.. Чтобы мое тело всегда оставалось с тобой. И чтобы я… о! прямо не знаю, как и сказать… улетела бы куда-нибудь, не знаю куда, и стала свободной.

Возвратившись из Палм-Спрингз в Брентвуд, в свою гасиенду на Пятой Хелена-драйв (какое, кстати, странное название для улицы! она спрашивала у агентши по недвижимости, что оно означает, но та не знала), она поставила розу из фольги в хрустальную вазочку. А саму вазочку поставила на белый «Стейнвей», где цветок поблескивал даже в полутьме. Роза! Роза от него! И поскольку то был цветок из фольги, а не живая роза, это означало, что он никогда не увянет. И она будет хранить его вечно, в память о великом человеке и его любви.

Нет, конечно, он никогда не бросит свою жену. Католическая семья, соответствующее воспитание. Яна это и не надеюсь. Он — историческая фигура. Признанный лидер свободного мира. Прошел через войну во Вьетнаме. (Совсем близко от Кореи! Где некогда знаменитая МЭРИЛИН МОНРО развлекала солдат!)

Совсем близко к берегам агрессивной коммунистической Кубы. О, Президент — человек опасный, лучше быть его другом, чем врагом. Она так гордилась им, так за него переживала. Его лицо постоянно мелькало в газетах и на экране ТВ. Мужской мир истории и политики, мир непрестанной борьбы. И в этой борьбе была своя радость. Что есть политика, как не война, только другими средствами? И ее цель — победить соперника. Политика есть выживание самых лучших и приспособленных. Естественный отбор. А любовь — это слабость мужчины. И Блондинке Актрисе хотелось доказать своему «Пронто», что она, черт возьми, все понимает.

Серебряная роза из фольги так и притягивала ее к пианино. Она садилась за клавиши в погруженном в тишину доме, окна зашторены и не пропускают ни лучика безжалостного солнца. Медленно и неуверенно нажимала на клавиши. Так играет человек после долгого перерыва, знающий, что его и без того скромные навыки полностью атрофировались. Она никогда не играла «Fur Elise» и никогда не сможет сыграть. Еще больше пугало ее легкое онемение кончиков пальцев — тут же включало воспоминания о давнем прошлом, слишком болезненные, чтобы о нем вспоминать. Мама! Чего ты хотела тогда от меня, чего добивалась? Чего я не смогла тебе дать? Как это получилось? Ведь я так старалась!

И ей вдруг начинало казаться, что если б она тогда под руководством мистера Пирса лучше играла на пианино, лучше пела для бедной Джесс Флинн, ее детство сложилось бы совсем по-другому. Возможно, отсутствие у нее музыкального дарования явилось дополнительным стимулом к безумству Глэдис Мортенсен. Возможно, в душе Глэдис лопнула тогда какая-то струнка.

И все же, похоже, Глэдис простила ей это. Ведь никто не виноват в том, что родился на свет, верно?..

Нет, печали она не чувствовала, несмотря ни на что, продолжала оставаться оптимисткой. В этом доме, своем настоящем первом доме, она обязательно будет снова играть на пианино. Скоро начнет брать уроки. Как только жизнь наладится.

И она все ждала и ждала, когда Принц позовет ее. Почему бы и нет?..

Той весной она плохо отдавала себе отчет в своих поступках. Словно в тумане приняла предложение сняться в новом фильме. Студия на нее давила. Агент давил. Во время развода она обсуждала с Максом Перлманом возможность вернуться в театр и сыграть заглавную роль в пьесе. Но только то должна была быть уже не «Девушка с льняными волосами», а то ли «Кукольный дом» Ибсена, то ли чеховский «Дядя Ваня». Однако, к великому разочарованию Перлмана, все как-то не складывалось и не получалось. Обсуждая с ним роли, она так и горела энтузиазмом, словно молоденькая девушка; но проходили недели, и ни от нее, ни от Хоулирода не было слышно ни слова. Он пытался им дозвониться, но они так и не перезванивали в ответ; и постепенно о проекте забыли. Потому, что я страшно боялась. Момента предстать перед живой публикой.

Ей часто снилось, как она выходит на сцену и чувствует, что просто парализована страхом. Ощущение было столь сильным, что она тут же просыпалась и понимала, что описалась, прямо в постели.

— О Господи! Нет, только не это!

Тут же вспоминался запах мочи, исходящий от матраса Глэдис в Лейквуде.

Пребывая в полном смятении мыслей и чувств, она вдруг вспоминала, как будто то произошло с ней в действительности, что будто бы она описалась прямо в репетиционном зале, еще тогда, в Нью-Йорке. «О Боже! Я в-встала, и сзади платье было все м-мокрое, и липло к ногам. О-о-о!»

Нет, эту историю, произошедшую с Девушкой, она не расскажет никому и нигде, даже в Белом доме.

Рандеву. Как романтично! И не в Калифорнии, а в Нью — Йорке, во время поездки туда Президента. Соблюдая строжайшую секретность! О, она все понимает.

Да, как бы там ни было, а работать надо. Ведь она не была замужем за каким-нибудь богачом, она вообще всегда выходила замуж только по любви. В каждом браке — только по любви. И все равно нельзя сказать, чтобы я разочаровалась. И да, если повезет, буду пытаться снова!

Итак, ей надо работать, а после коммерческого неуспеха «Неприкаянных» (мистер Зет в шутку называл этот фильм «Не — пристроенные») она была не в том положении, чтобы выбирать сценарий. Она говорила своему агенту:

— О, но Р-Рослин Т-Тейбор — моя лучшая в жизни роль, разве нет? Все так говорят! — И Рин-Тин-Тин пролаивал в ответ нечто нечленораздельное на тему того — ну, ты же знаешь, Голливуд и все такое прочее. А потом добавлял уже четким и размеренным, максимально убедительным тоном:

— Да, Мэрилин, все так говорят, но это еще ничего не значит.

И тогда она спрашивала:

— А сами вы разве не так думаете? Разве нет?

И Рин-Тин-Тин отвечал уже другим тоном, какой все чаще доводилось ей слышать после неуспеха «Неприкаянных»:

— То, что я думаю? Ах, Мэрилин, разве это хоть что-нибудь значит! Главное, что думают миллионы американцев, которые, как бараны, выстраиваются в очереди купить билет в кассе. Или же не выстраиваются. — И тогда она обиженно восклицала:

— Но ведь «Неприкаянных» принимают не так уж и плохо! Знаете, кто смотрел этот фильм? И к-кому он очень понравился? Сам Президент Соединенных Штатов! Только вообразите!

На что Рин-Тин-Тин возражал:

— Да, но Президент не приводил на него своих друзей.

Она непонимающе вскидывала бровки:

— Что это означает? О чем это вы? — И тогда Рин-Тин — Тин говорил уже нормальным человеческим голосом:

— Мэрилин, дорогая! О чем речь? Фильм, конечно, совсем не плохой. Очень даже неплохой. И для фильма без Мэрилин Монро сошел бы даже за замечательный. — После чего она уже не спрашивала, что это означает, потому что и так было ясно. Начинала грызть ноготь, краснела и говорила неуверенным тоном:

— Так, получается, это еще ничего не значит. Ведь так? Я умею играть, и люди это признают. Но это ни о чем не говорит. Все эти годы люди упрекали Мэрилин в том, что она не умеет играть, что она всего лишь сексуальная блондиночка. Теперь они вдруг начали упрекать ее в том, что она не приносит сборов. Получается, что теперь Мэрилин оценивают лишь с кассовой точки зрения, так?

И Рин-Тин-Тин торопливо и встревоженно бросался ее разубеждать:

— Ну конечно, нет, Мэрилин! Не смей говорить такие вещи, а то еще кто подслушает! — (Говорили они по телефону. Она сидела у себя в гасиенде, с закрытыми окнами, опущенными шторами.) — Мэрилин Монро не из тех, кого должны оценивать лишь с кассовой точки зрения… — Тут Рин-Тин-Тин многозначительно умолкал, предоставляя ей домысливать остальное.

Нет. Пока еще нет.

На камине в полутемной гостиной у нее стояли две изящные статуэтки. Одна — приз от французской киноиндустрии, другая — от итальянской. Награда МЭРИЛИН МОНРО за выдающееся исполнение женской роли в фильме «Принц и хористка». («Да, но почему мне выпала такая честь именно за это? Почему не за «Автобусную остановку»? Черт бы их всех побрал!») А вот Соединенными Штатами ее заслуги почему-то не были отмечены. Она даже ни разу не вошла в число номинантов на «Оскар» — самый почетный приз от Американской академии киноискусства. Ни за «Автобусную остановку», ни за «Неприкаянных».

А потому вполне разумным было требование Студии (так объяснял ей то ли Рин-Тин-Тин, то ли сам мистер Зет с мордочкой летучей мыши) повторить успех МЭРИЛИН МОНРО в новой сексуальной комедии типа «Некоторые любят погорячей» или «Зуд седьмого года». Ибо какого, собственно, дьявола должны американцы выкладывать тяжким трудом заработанные денежки, чтобы посмотреть кино, которое только вгоняет в депрессию? Фильм, похожий на их собственную гребаную жизнь? И вообще что плохого в фильмах, которые заставляют человека хохотать до слез, ржать до колик в животе? До полного посинения? А?.. Ну что в том плохого? Роскошная блондинка, сцены, в которых с нее спадает одежда. Или ветер раздувает ей юбчонку так, что видно причинное место. И в этой новой замечательной картине, «Займемся любовью», будут и тесно облегающие платья, и легкомысленная блондинка, плавающая голой в бассейне. А ее при этом еще и фотографируют. Фантас-ти-ка!

Эй, разве я не говорила вам, что люблю играть? Если честно, то в актерской игре вся моя жизнь! Я никогда не бываю счастлива больше, чем когда играю. В реальной жизни — никогда.

О, что же я хотела сказать? Ах, ну да. Ну, в общем, вы поняли, что я имела в виду.

(Откуда же тогда этот страх? Нет, я не буду больше бояться!)

Итак, она приняла предложение сняться в новой роли. И тут же во всех газетах запестрели студийные пресс-релизы! Еще бы, вот это новость: МЭРИЛИН МОНРО возвращается, снова будет работать. Но сначала ей надо прочесть сценарий «Займемся любовью». И вот его доставляет прямо к дверям ее дома потный юнец с усиками и на велосипеде. И она садится у бассейна (вода в нем замусорена сухими пальмовыми ветками, мертвыми жучками, покрыта какими-то белесыми разводами, напоминающими сперму) и начинает читать. А прочитав, уже через час не помнит, о чем сценарий.

Ни слова. Какой-то набор унылых штампов. Идиотские диалоги. Она даже толком не поняла, какую именно должна играть роль. Имя менялось через каждые несколько страниц.

— Я так п-понимаю, Мэрилин будет служить кассовой приманкой? Живцом для инвесторов?

Она говорила с Рин-Тин-Тином, уже не по телефону, а с глазу на глаз. То был неопределенного возраста мужчина с брюшком. В профиль он напоминал рыбу с отвислыми жабрами, глазки все время щурились. И говорил он ей примерно следующее: эй, какие проблемы, от тебя всего и требуется, что показаться на площадке, а уж там скажут, что говорить, и забудь о всякой там подготовке, доведении себя и других до полного нервного истощения, превращении жизни партнеров в сущий ад.

— Только покажись! Будь весела и сексуальна, как настоя щая Мэрилин! Почему бы не позабавиться немного, не доставить самой себе удовольствие? Что тут плохого?

И вдруг она услышала свой собственный голос, он доносился до нее словно через туманную пелену:

— Ах вот как? Знаешь, есть на свете такое дерьмо, которое даже Мэрилин не станет кушать!

А на следующее утро набрала номер агента и сказала:

— Что ж, возможно. Мне ведь нужны деньги, верно? Потом он будет казаться ей нереальным. Последний фильм, с которым связано имя МЭРИЛИН МОНРО.

Президент и Блондинка Актриса: Рандеву

И вот через неделю после Пасхи 1962-го ее наконец позвали!

— Да разве я когда-нибудь сомневалась в нем? Никогда!

И будьте добры, оденьтесь понезаметнее, мисс Монро, сказали ей. Незнакомый мужской голос, по телефону. Перед тем была целая серия телефонных посланий, некоторые из них достаточно недвусмысленные, другие закодированные. И она сразу почувствовала, что ее ожидает самое волнующее и значительное приключение в ее женской жизни.

И вот она начала потихоньку готовиться к этому событию. Никакого гримера-профессионала, никаких туалетов из «Водроуб». Она приобрела новый костюм (по кредитной карточке, на Беверли-Хиллз, в универмаге «Сакс») в приглушенных кремово-лавандовых тонах. Ее платиновые волосы были заново осветлены, но частично скрыты под стильной шляпкой в форме колокольчика. Только помада оставалась яркой, но на то ведь она и помада, чтобы быть яркой, разве не так? Получилась этакая Лорелей Ли, вот только манеры были другие — более грациозные и сдержанные — как и подобает подруге президента, принадлежавшего к американской аристократии.

И однако же приданные в качестве эскорта мужчины из спецслужб окинули ее неодобрительным взглядом. А у одного стыло в глазах откровенное отвращение, даже ненависть. «Не иначе как рассчитывали встретиться с матерью Терезой?»

Она была Девушкой, которая сама пишет себе реплики. Но порой случалось так, что никто им не смеялся. Или делал вид, что вовсе не слышит.

Мужчин из спецслужб звали… Одного — Дик Трейси, ну просто копия Дика Трейси, а вот как же второго, коротышку, у которого была жена по имени Мэгги?.. Ах, ну да, Джиггз. Несколько странный эскорт, задачей которого было доставить Мэрилин Монро на тайное свидание в элегантном отеле на Пятой авеню, на Манхэттене!

Она пыталась рассуждать здраво, внушала себе: Эти люди рискуют своими жизнями ради Президента. Если в него полетят пули, они заслонят его собственными телами.

Перелет из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, занимавший несколько часов, создавал ощущение, что ты возвращаешься как бы к истокам времени. Однако, прибыв туда, никак не удавалось отделаться от ощущения, что ты попала в прошлое. Несколько лет назад…

Моя манхэттенская жизнь! Замужняя жизнь. Когда это было?

Она никогда не думала о Драматурге. Мужчине, с которым прожила пять лет. Ее агент прислал ей вырванную из «Вэраэти» страничку — в целом положительную, но несколько сдержанную рецензию на «Девушку с льняными волосами». Дойдя до слов этой интереснейшей постановке недостает одного — по-настоящему завораживающей Магды. Чтобы образ получился убедительным, надо было… она перестала читать.

На Манхэттене вовсю цвели деревья гинкго, а на Парк — авеню — нарциссы и тюльпаны, изумительно красиво, но почему так холодно? Блондинка Актриса зябко передернулась — то был вызов ее калифорнийской крови; и потом она как-то не подумала прихватить с собой что-нибудь теплое из одежды, это плохо сочеталось с романтическим ночным визитом на Манхэтген. Будто она попала в другое время года. Даже свет здесь был какой-то другой. Она чувствовала, что дрожит и совершенно сбита с толку. Но весна — это ведь апрель, или нет? Она тут же спохватилась, что совершила синтаксическую ошибку. То есть я хотела сказать апрель — это ведь весна?

Они ехали в пуленепробиваемом лимузине, который бесшумно и плавно двигался на север, по Парк-авеню; и один из телохранителей, тот, что покрупнее, с резко очерченным подбородком и полным отсутствием юмора, напомнивший ей Дика Трейси, выдавил сквозь зубы:

— Это весна, мисс Монро.

Она что, говорила вслух? Вот уж не думала. И не собиралась.

Второй телохранитель, плотный коротышка, с лицом, напоминавшим только что очищенную картофелину, и пустыми белесыми глазами (имя Джиггз подходило ему как нельзя лучше), шумно причмокивал губами и мрачно смотрел вперед. Оба были одеты в штатское. Возможно, им просто претила сегодняшняя миссия Президента. Блондинке Актрисе хотелось объяснить.

«Секс здесь почти ни при чем. У меня с Президентом совсем другие отношения. И секс не главное. Это ветреча двух родственных душ». Водитель лимузина тоже, по всей видимости, был человеком из спецслужб. Сидел с непроницаемо мрачным, как у тех двоих, лицом и в фетровой шляпе. Встретив мисс Монро в аэропорту, он приветствовал ее едва заметным кивком. В нем прослеживалось отчетливое сходство с персонажем из популярного комикса, Кувшиноголовым.

Бог ты мой, порой это просто пугает! До чего же много развелось в мире людей, похожих на героев комиксов.

Накануне днем посыльный на велосипеде доставил Блондинке Актрисе билеты первого класса на самолет (куплены они были на имя некоей «П. Белль»; от шурина Президента она узнала, что эта кодовая кличка расшифровывается как «Красавица Пронто»), И во время перелета от западного к восточному побережью у нее возникли основания подозревать, что и пилот, и вся его команда знают о ее связи с Белым домом. «Я здесь не просто «Мэрилин». И день сегодня особый. И перелет этот особый».

Она была счастлива, и в упоении этим счастьем ей вдруг начало казаться, что самолет непременно разобьется! Однако он не разбился. Их немного трясло в воздушных потоках, но долетели они благополучно. Да, и еще ей подавали «Дом Периньон». Специально для вас, мисс Белль. Ей было выделено целых два кресла в салоне первого класса. И носились с ней, словно с особой королевских кровей! Нищенка-служанка в роли Прекрасной Принцессы. О, она была страшно растрогана таким обращением. Специально приставленная стюардесса следила за тем, чтобы Блондинку Актрису никто не беспокоил. Она путешествовала инкогнито, летела, погруженная в сладостные мечты о предстоящем Рандеву. С ним.

За предшествующие несколько недель они говорили по телефону всего три раза и совсем недолго. И если б лицо Президента не мелькало постоянно в газетах и экране ТВ (теперь она смотрела телевизор каждый вечер), она, возможно, просто и не вспомнила бы, как он выглядит, потому что в той кабинке для переодевания было довольно темно. (А произошло все это в доме Бинга Кросби в Палм-Спрингз, неподалеку от поля для гольфа, или она что-то путает?) И то вполне мог оказаться любой моложавый мужчина среднего возраста, наделенный живостью и симпатичным мальчишеским лицом типичного американца, а также изрядным сексуальным аппетитом.

В то утро она напринималась мильтауна, амитала и кодеина (последнего всего одну таблетку, ей показалось, что ее немного знобит), но дозировку старалась соблюсти. Настало в ее жизни такое время, когда она наблюдалась сразу у двух, трех, а может, даже четырех врачей. Ни один не подозревал о существовании остальных, каждый снабжал ее рецептами. Просто чтобы лучше спать, доктор. О, только для того, чтобы утром я проснулась бодрой. Хочу немного успокоить нервы, натянуты, как веревки.

О, нет, доктор, разумеется, я не пью!

И красного мяса не ем, знаю, что это вредно для моего желудка.

Приземлились они в Ла-Гуардиа, и она, ощущая слабость в коленках, вышла из самолета первой.

— Мисс Белль? Позвольте вам помочь. — Стюардесса провела ее длинным крытым туннелем к зданию аэропорта, и там, у ворот, ее поджидали двое мрачных неулыбчивых мужчин в темных костюмах и одинаковых фетровых шляпах. И на секунду ее охватила паника: Они что, собираются меня арестовать? Да что же это происходит?

Оробевшая Блондинка Актриса смотрела на них и неуверенно улыбалась. Руки так дрожали, что она едва не выронила сумку с багажом, и телохранитель, тот, что покрупнее и повыше ростом, забрал ее. Они обращались к ней «мисс Монро» и «мэм», но как-то стыдливо и полушепотом, будто боялись, что кто-то может подслушать. И нарочито отводили холодные глаза от ее губ цвета фуксии и пышного бюста, словно не одобряя наличия последнего, вот бессердечные и глупые ублюдки! Небось ревнуете, да? К своему боссу? Потому что он в отличие от вас нормальный мужчина?

Но она с самого начала решила, что будет с ними любезна. И, следуя к поджидавшему их лимузину, весело и непринужденно развлекала своих спутников болтовней. А оба они молча и быстро шагали по обе стороны (эта небольшая процессия привлекла немало взглядов, однако никто не пытался их остановить). Черная лоснящаяся машина показалась просто огромной, могла вместить человек двенадцать, если не больше.

— О-о-о! Он у вас пуленепробиваемый, я надеюсь? — И она нервно рассмеялась. Сидела на заднем сиденье и все время натягивала юбку на колени, и в воздухе витал аромат ее духов, а двое телохранителей разместились по обе стороны и заслоняли вид из окон. Наверное, сам Президент распорядился заслонять от пуль и ее тоже, подумала она вдруг. Приравнял тем самым к себе.

— Господи, весь этот день чувствую себя, как какая-нибудь РИП-персона, — с нервным смешком бросила она, стараясь разрядить это невыносимое молчание. — То есть, я хотела сказать, ВИП-персона. Кажется, так, да?

Джиггз с картофельно-бледным лицом издал слабое хрюканье, должно быть, то заменяло смех. А может, и нет. Дик Трейси (она видела только его профиль), похоже, вовсе не слышал ее слов.

И она вдруг подумала: Эти люди. Эти трое. Они ведь носят при себе оружие!

И еще поняла, что обижена. Так, совсем немножко. Потому что они явно не одобряли ни ее кашемирового костюма в кремово-лавандовых тонах из универмага «Сакс», что на Беверли-Хиллз, ни низкого выреза блузки, ни ее роскошных грудей, ни стройных ног. Ног профессиональной танцовщицы. Кстати, обуты они были в открытые лодочки из крокодиловой кожи и на каблуках высотой в четыре дюйма. Ногти на руках и ногах были покрыты лаком необыкновенно изысканного, морозно-серебристого оттенка. Яркая помада цвета фуксии, белые-белые волосы и необыкновенно нежная и белая кожа, от которой, казалось, исходило свечение, при взгляде на которую становилось прохладнее, как в каком-нибудь беленьком оштукатуренном домике в тропическую жару. Но этим мужчинам она явно не нравилась как женщина, как личность, как факт истории. И она надеялась, что не сделает неосторожного движения или жеста, что заставило бы их выхватить свои револьверы и просто пристрелить ее.

Как же неловко и неуютно чувствовала себя Блондинка Актриса на тридцать шестом году своей жизни, в расцвете славы и красоты под взглядами этих мужчин, взиравших на нее без всякого вожделения. О, но за что, почему? Я ведь могла бы полюбить и вас.

Дик Трейси, отводя глаза и с оттенком мрачного удовлетворения в голосе сказал Блондинке Актрисе, что на сегодня планы Президента неожиданно изменились, а следовательно, изменятся и ее планы. Возникла ситуация, требующая его безотлагательного возвращения в Белый дом, и он вылетает туда сегодня же, вечером. Таким образом, их сегодняшняя встреча в Нью-Йорке будет урезана во времени.

— Ваш обратный билет на самолет, мэм, — сказал он, протягивая ей конверт. — На ночной рейс в Лос-Анджелес. От гостиницы до Ла-Гуардиа можете взять такси, мэм.

В ушах стоял шум, но Блондинка Актриса вдруг с невероятной ясностью поняла: Мой возлюбленный не частное лицо. Он человек государственный, историческая фигура. Возможно, эта мысль служила самоутешением.

И она пробормотала в ответ только:

— О, понимаю. — Но скрыть обиду и удивление не удавалось. И разочарование — тоже. Ведь сама она была всего лишь простым человеком. Однако ей не хотелось доставлять Дику Трейси такого удовольствия — спрашивать, из-за чего возникла такая срочность, и услышать в ответ, что информация эта секретная.

Лимузин свернул на боковую улицу. Теперь они ехали к Центральному парку. И она услышала свой собственный детский голосок, робко вопрошающий:

— Н-наверное, вы не имеете права говорить мне, что случилось? Из-за чего такая срочность? Надеюсь, что это не ядерная в-война? И не какие-то очередные к-козни Советов?

И в ответ, словно по подсказке, Дик Трейси ответил спокойно и без всякого злорадства:

— Извините, мисс Монро. Но это секретная информация.

Еще одно разочарование: лимузин притормозил не перед шикарным отелем на Пятой авеню, но в конце узкой аллеи, у заднего входа в какое-то массивное и высокое здание. Блондинке Актрисе протянули дождевик — накинуть поверх костюма — дешевую черную накидку из пластика и с капюшоном, под которым можно было спрятать не только волосы, но и шляпку-колокольчик. Она была в ярости, но сдержалась, старалась не показывать. И вообще все это стало походить на уже знакомую сцену из фильма, из умеренно смешной комедии ситуаций, где каждая сценка занимает не больше нескольких минут.

О, она была бы просто счастлива убежать от этих холодных мужчин, броситься в объятия любимого! Но тут Джиггз имел наглость протянуть ей бумажную салфетку и попросить стереть этот «красный жир» с губ. И она возмутилась и отказалась.

— Вы снова можете намазать им губы, но уже там, внутри, мэм. Мажьтесь себе сколько душе угодно.

— Не буду, — ответила она. — И позвольте выйти из этой машины. — Она уже вынула из сумочки очки с очень темными стеклами, за которыми можно было спрятать пол-лица.

Джиггз и Дик Трейси буркнули что-то в знак согласия и, видно, решив, что она вполне в состоянии пройти пешком футов двадцать, отперли дверцы лимузина, вышли и сопроводили Блондинку Актрису в дурацком дождевике с капюшоном до заднего входа. А затем провели через полуподвальное помещение, где ревели вентиляторы, нагнетая горячие запахи кухни; после чего быстро втолкнули в грузовой лифт, который долго и со скрипом поднимался на шестнадцатый этаж, где располагался пентхаус. Там двери отворились, и ее быстро вывели из лифта, чуть ли не вытолкали — «Мисс Монро, мэм!» «Здесь осторожнее, ступенька». На что она заметила:

— Спасибо, я вполне в состоянии идти сама. Я ведь не калека какая-нибудь, — хотя и спотыкалась немного в неудобных туфлях на высоченных каблуках. Туфли были итальянские, самые дорогие из всех, которые у нее когда-либо были, с V-образным вырезом на острых носках.

Агенты спецслужб постучали в дверь президентского номера. Блондинку Актрису охватило беспокойство. Я что, кусок мяса, чтобы меня вот так доставлять? И вообще что все это означает? Доставка прямо в номер?

Она скинула дождевик и протянула его сопровождающим, комедийная сцена была закончена. Дверь отворил еще один агент с замороженным лицом, он приветствовал Блондинку Актрису еле заметным кивком и одним коротеньким словом: «Мэм!» С этого момента сцена начала развиваться зигзагообразно и какими-то рывками, словно кинокамеру трясли или дергали. Блондинке Актрисе разрешили воспользоваться ванной: «Не желаете ли освежиться, мисс Монро?»

И вот она оказалась в блистающем мрамором и позолотой кубическом помещении и прежде всего проверила макияж. Он оказался в полном порядке. Потом — глаза. Большие, честные, немного удивленные кристально-голубые глаза, белки еще немного мутноватые от мириадов крохотных полопавшихся сосудиков. А что касалось еле заметных белых морщинок в уголках глаз и под ними — что ж, она надеялась, возлюбленный просто не заметит их в приглушенном освещении спальни.

29 мая 1962 года Президенту исполнится сорок пять; Блондинке Актрисе стукнет тридцать шесть 1 июня 1962. Да, она, конечно, немного для него старовата, но, может, он до сих пор так и не знает, сколько ей?.. Ибо Мэрилин выглядела действительно прекрасно! На все сто! Надушенная и напомаженная, и все тело выбрито, и волосы на голове и лобке только что обесцвечены, и вся намазана кремом, от которого, казалось, до сих пор немного жжет чувствительную кожу. Так что она выглядит на все сто, платиновая куколка-блондинка Мэрилин, тайная любовница самого Президента. (Несмотря на то что в самолете ей стало дурно. И ее рвало в тесном туалете, и это при том, что на протяжении целых двадцати четырех часов она ничего не ела, просто не могла, от волнения, наверное. А потом пришлось трясущейся рукой поправлять урон, нанесенный макияжу, вглядываясь в мутноватое, плохо освещенное зеркальце.) Да, и еще следовало признать, что сейчас ей «немного грустно», поскольку ей только что в самой грубой форме дали понять, что свидание урезано во времени. А ведь они с Президентом должны были провести вместе всю ночь и часть дня.

Блондинка Актриса проглотила таблетку мильтауна — успокоить нервы. Затем — бензедрина — для поднятия настроения и бодрости духа. Воспользовалась туалетом, подмылась между ног (в Палм-Спрингз страстный Президент целовал ее и туда). О, нет, она сделает вид, что просто не заметила в мусорном бачке рядом с унитазом смятые клочки сырой туалетной бумаги и салфетки, запятнанные шикарной губной помадой цвета сливы. Нет! Будем считать, она просто этого не заметила.

— Пожалуйста, сюда, мэм. — Еще один агент секретной службы, которого она не видела прежде, с выступающими, как у Багз Банни, зубами и дергающейся, как у того же персонажа из мультфильма, походкой, провел ее по длинному коридору. — Прошу сюда, мэм.

И вот затаившая дыхание Блондинка Актриса оказалась в просторной, но слабо освещенной спальне. Она вошла туда, как выходят на сцену, где царит полумрак и чьи огромные размеры трудно определить, поскольку они теряются во тьме. Комната была большой, как ее гостиная в Брентвуде. И обставлена, как показалось ее неискушенному глазу, настоящим антиквариатом. Французским антиквариатом. Ну, если не французским, так каким-то другим, но антиквариатом, это точно. Что за роскошь! Как романтично!

Под ногами толстый восточный ковер. Несколько узких и высоких окон плотно прикрывают тяжелые парчовые шторы, не пропускают в комнату холодные, но пронзительно яркие лучи апрельского манхэтгенского солнца, так же, как шторы у нее в спальне всегда защищают от жарких лучей калифорнийского солнца. В комнате царил смешанный запах табачного дыма, пригорелых тостов, несвежего постельного белья и разгоряченных тел. На огромной кровати под балдахином раскинулся Президент. Лежал совершенно голый, поставив на грудь телефон, и быстро и четко что-то говорил в трубку. Среди смятых простыней и разбросанных подушек лежал он, ее Принц, и лицо его, мрачное и раскрасневшееся, показалось ей таким прекрасным! Как только может Первая Леди быть с ним холодна?

Итак, она вышла на сцену, где должна была сыграть свою роль с одним-единственным партнером. Ни о размерах сцены, ни о наличии публики в зале она не имела ни малейшего представления. Я шагнула в историю!

Но, оказывается, сцена уже началась, еще до ее появления. Рядом с Президентом стояли на постели серебряный поднос, уставленный фарфоровыми блюдцами с остатками яичного желтка и хлебными крошками, а также кофейные чашки, бокалы и почти пустая бутылка бургундского. Прядь седеющих светло-каштановых волос спадала Президенту на один глаз. Красивое мужественное тело было покрыто тонкими и блестящими волосками, более густая их поросль сосредоточилась на груди и ногах; казалось, он словно в жилете. По всей этой поистине королевских размеров постели были разбросаны листы «Нью-Йорк тайме» и «Вашингтон пост»; к подушке прислонилась открытая бутылка шотландского виски «Блэк уайт».

Увидев в дверях Блондинку Актрису, прекрасное видение в кремово-лавандовых тонах, сияющее фуксиевой улыбкой, Президент радостно улыбнулся и поманил ее рукой, продолжая прижимать трубку к уху. И его вялый пенис, затерянный в кустике жестких волосков, шевельнулся, словно в знак признания ее ослепительной красоты, напоминая при этом огромную приветливую гусеницу, которая, растянувшись, становится еще больше. Уже одно это стоило всех ее унижений и путешествия длиной в три тысячи миль.

— Пронто, Привет!

Блондинка Актриса сняла свою шляпку колокольчиком, встряхнула пышными платиновыми волосами и радостно засмеялась. О, что за сцена! И она тут же почувствовала, как улетучивается вся ее нервозность и неуверенность. Если у этой сцены и были зрители, то они оставались невидимыми, будто плавали где-то там, далеко, в темноте. А все освещенное пространство принадлежало исключительно ей и Президенту. И еще ее удивили интонации в его голосе — мягкие, тягучие и расслабленные, они были наполнены такой эротичностью, что нейтральному наблюдателю могло бы показаться, что Президент и Блондинка Актриса встречаются вот так чуть ли не каждый день, что они вот уже много лет состоят в любовной связи.

И Блондинка Актриса, чье соблазнительное тело всегда населяло так мало чувственного желания, словно в нем, как в манекене, жила не взрослая женщина, а малое дитя, изумленно смотрела на Президента. Самый привлекательный из мужчин, которых я когда-либо любила! Ну, за исключением разве что Карло.

И она бы непременно грациозно наклонилась и поцеловала бы Президента, если б он по-прежнему не прижимал эту проклятую трубку к уху и не бросал в нее отрывисто:

— Угу… Да. Понял… О'кей… Черт!

Он еще раз махнул рукой, приглашая присесть рядом, на кровать, что она немедленно и сделала. Потом игриво обнял ее голой мускулистой рукой и начал нежно поглаживать по волосам, плечам, грудям. Вот рука его опустилась чуть ниже, к соблазнительному изгибу ее бедер, и на лице его возникло мальчишеское, почти благоговейное выражение. И он прошептал, слегка морщась, как будто ему было больно:

— Мэрилин… Ты! Здравствуй.

И она, тоже шепотом, ответила:

— При-вет, Пронто.

Он с тихим стоном пробормотал:

— Страшно рад тебя видеть, детка. Чертовски трудный сегодня выдался день.

На что она поспешила ответить с искренностью и теплотой, каких, как была уверена, никогда бы не удалось сымитировать Первой Леди с ее патрицианскими манерами:

— О Господи! Да, мне говорили, дорогой. Я могу чем-нибудь помочь?

Сверкнув белыми зубами, Президент улыбнулся, взял ее за руку, гладившую его заросший щетиной подбородок, и сомкнул пальцы на уже находившемся в полной эрекции пенисе. Жест был резким, но вполне ожидаемым; в Палм-Спрингз она была немного шокирована бесстыдством и откровенностью этого мужчины. И в то же время есть нечто утешительное в такой неприкрытой жажде интимности, не правда ли? Ведь когда много отдаешь, то и награда соответствующая, и все же быстро, слишком быстро!..

И Блондинка Актриса принялась игриво поглаживать затвердевший пенис Президента, как гладят симпатичное, но неуправляемое домашнее животное, маленького зверька, а он с довольной улыбкой взирал на это. Но тем не менее, к ее раздражению, вовсе не торопился расставаться с телефонной трубкой.

Разговор его не только продолжался, но перешел в иную стадию, похоже, куда более серьезную и напряженную. Очевидно, на том конце провода был уже другой человек, с каким-то еще более важным и срочным сообщением — какой-нибудь советник из Белого дома или член кабинета? (Раек? Макнамара?) А предметом разговора, похоже, была Куба. И Кастро, романтичный соперник Президента! Блондинка Актриса нутром чувствовала возникший напряг, хоть и не знала фактов.

Она вспомнила, что лет десять назад видела красивого бородатого кубинского революционера на обложке «Тайма». Во многих регионах США к Кастро относились как к герою. И разумеется, образ его постепенно изменился, причем радикально, и теперь он считался оголтелым коммунистом и врагом Америки. И надо же, совсем под боком, всего в девяноста милях от Соединенных Штатов!

Оба они, и моложавый Президент, и еще более бодрый Кастро, были актерами в романтичной пьесе; оба были героями, «людьми из народа», тщеславными, любящими покрасоваться, безжалостными к политическим врагам. Последователи их обожествляли, были готовы простить этим лидерам все. Первый, американский Президент, считал своим долгом защищать «демократию» в глобальном смысле этого слова; второй, кубинский диктатор, склонялся к экстремальным формам политической и экономической демократии, называемой коммунизмом, но на деле представляющей самый что ни на есть оголтелый тоталитаризм. Оба они были выходцами из богатых семей, но, выступая на публике, не упускали возможности подчеркнуть свою связь с «народом»; оба подвергались яростной критике.

«Деловые связи республиканцев» и прочих неугодных привели на Кубе к кровавому восстанию против капитализма в целом и американского в частности. То было частью мифа о Кастро о том, что отчаянные кубинцы, храбрые вояки, презирающие трудности и готовые умереть за святое дело, пренебрегают мерами безопасности. При этом сам Кастро, находившийся под постоянной угрозой покушения на свою жизнь, пользовался любым случаем, чтобы внедрить своих агентов в обожествляющие его «массы», с которыми они благополучно смешивались. Американский же Президент был бесстрашным рыцарем, или же по крайней мере изображал такового. Оба эти лидера воспитывались в католических семьях и обучались иезуитами и, возможно, еще с самого детства впитали чисто иезуитскую привычку чувствовать себя выше если не Божьих законов, то человеческих. А если Бога не существует, то кто, черт побери, будет считаться с этими самыми общечеловеческими законами?..

Красивое лицо Президента становилось просто безобразным, стоило только ему вспомнить или подумать о Кастро. Сейчас Президент клял Кастро на чем свет стоит, так, что испугалась даже Блондинка Актриса: следует ли ей, рядовой гражданке и лояльной демократке, становиться свидетелем вот таких ремарок? Или же он желал просто немного покрасоваться перед ней? Но подоплекой всей этой сцены был, разумеется, секс. Хотя Блондинка Актриса и перестала поглаживать Президента, сочтя, что теперь не самое подходящее время и что думает он вовсе не о ней. О Кастро. Своем противнике. С отвращением оглядела она грязные тарелки, пятна сливового цвета помады на подушке. И начала быстро наводить порядок. Мэрилин в роли домашней хозяйки.

Она отставила в сторону поднос, не стала слишком внимательно приглядываться к бокалам. Взяла бутылку виски, поставила ее на тумбочку и, не совсем отдавая себе отчет в том, что голова у нее просто раскалывается от комбинации «Дом Перинъон» с таблетками, отпила глоток виски. Господи, этот напиток так и обжигает пищевод! И вкус совершенно омерзительный. Она закашлялась, сплюнула. Потом отпила еще глоток.

Уже начало четвертого! Президент должен скоро уехать — и конец их рандеву!.. Правда, как скоро, Блондинке Актрисе не сообщили. А телефонный разговор все продолжался. Из отрывистых фраз Президента Блондинка Актриса поняла, что русские и кубинцы вступили в сговор. «Отплатить за Плайя-Хирон, вот как? Ну ничего, это мы еще посмотрим!» Тут Блондинку Актрису вдруг охватила дрожь — Президент заговорил о… ядерных ракетах. Советские ракеты? На Кубе? Ей хотелось зажать уши руками. Она вовсе не собиралась подслушивать, боялась, что Президент, заметив это, впадет в ярость. Она уже поняла, что Президент столь же вспыльчив и горяч, как и Бывший Спортсмен, принадлежит к тому же брутальному типу мужчин. Гнев возбуждал его не меньше секса, в гневе он находил удовлетворение.

Тут он наконец заметил ее взгляд и пробормотал:

— Давай, малышка! Что же ты?

И, запустив руку ей в волосы, притянул к себе. И поцеловал в губы, крепко, до боли, ловко зажав трубку между плечом и шеей. Оттуда, из пластиковых телефонных внутренностей, доносился слабенький мужской голос. Президент шепнул:

— Ну же, не скромничай.

И, как в наскоро отрепетированной сцене, Блондинка Актриса ответила ему поцелуем и принялась гладить по волосам, понимая, что от нее требуется, но не желая подчиняться.

— Малыш?..

Нежно, но уверенно, как мужчина, привыкший добиваться своего, Президент ухватил Блондинку Актрису за шею и притянул ее голову к паху. Не буду! Я не какая-нибудь там девушка по вызову. Я… На самом деле она была всего лишь Нормой Джин, смущенной и испуганной. И никак не могла вспомнить, как попала сюда, что привело ее сюда. Или же она по-прежнему Мэрилин? Но почему Мэрилин должна делать эти вещи? Чего именно хочет сейчас Мэрилин? А может, это съемки очередного фильма? Фильма в жанре «мягкое порно»? Но ведь она всегда отклоняла подобные предложения. Или же теперь снова 1948-й, и она опять осталась без работы, и ее выгнали со Студии?..

Она закрыла глаза, стараясь представить себе эту комнату. Ту самую роскошную спальню в отеле, где оказалась. Да, все совпадает, именно так. И она играет роль знаменитой блондинки актрисы, приехавшей на свидание к потрясающе красивому мужчине, лидеру всего свободного мира, президенту Соединенных Штатов. Приехала на романтическое рандеву с ним. Девушка Сверху в безобидном фильме жанра «мягкое порно», всего разочек, почему бы и нет?.. Она нашарила рукой бутылку виски, хватка Президента тут же ослабла. Он разрешал ей выпить. Огненная жидкость жгла и в то же время успокаивала.

Можно сыграть любую сцену (в том случае, если это действительно сцена, а не реальная жизнь). Плохо ли, хорошо, но сыграть всегда можно. Да и потом займет она всего несколько минут.

И никаких споров! Эти влюбленные никогда не вступали в споры.

Обнаженная Блондинка Актриса, свернувшись калачиком, лежала в ногах у Президента. Наконец-то можно дышать нормально. Ей удалось побороть приступ тошноты. Она безумно боялась, что ее вдруг вырвет, что она будет громко и неприлично блевать. И где! Прямо на огромной роскошной кровати, в объятиях этого мужчины! Она закашлялась и извинилась, но кашель не унимался. Глотать мужскую сперму!.. Может, мужчине это и приятно, но для нее нет ничего противнее. Да, конечно, если любишь самца, мужчину, то должна любить и его семя, его член, разве нет?

Челюсти у нее болели, ужасно болела шея — в том месте, где он держал ее мертвой хваткой, так крепко, что в какой-то момент ей показалось, он сейчас просто сломает ей позвонки. Грязная девчонка. Шлюшка моя. О, малышка, о-о-о!.. Ты просто фан-тас-тика!

В фильмах с «мягким порно» одна сцена наслаивается на другую, все перемешивается, никого не волнует, сколько все это будет длиться. Никакой логики в повествовании. Но в реальной жизни одна сексуальная сцена может естественно и плавно перейти в другую. И теперь, когда телефонные переговоры с Белым домом закончились, трубка опущена на рычаг, теперь Президент мог и поговорить с Блондинкой Актрисой, которая так страстно жаждала этого. Но, увы, он молчал. Лежал, откинувшись на подушки, и тяжело и часто дышал, прикрывая одной рукой вспотевший лоб. И тогда она услышала собственный голос и при этом силилась тщательно подбирать нужные реплики, любые слова годились, поскольку сценария у нее не было:

— К-Кастро? Он вроде бы диктатор, да? Но, Пронто, неужели из-за него мы должны наказывать простых людей? Весь кубинский народ? Это эмбарго!.. О Господи, да ведь тогда они еще больше нас возненавидят! И тогда…

Эти трогательные слова, произнесенные посреди огромной растерзанной кровати под балдахином, просто утонули среди смятых простыней и раскиданных подушек. А Президент обратил на них не больше внимания, чем на какой-нибудь другой мало что значащий звук — слабое потрескивание антикварной мебели или же шум воды, спускаемой в туалете. После бурного оргазма Президент и не думал притрагиваться к Блондинке Актрисе; обмякший пенис вяло свернулся среди поросли жестких волос и напоминал усталую гусеницу; лицо уже не казалось миловидно мальчишеским, посуровело, застыло, закаменело, как патрицианский или патриарший профиль на монетах. А она так и осталась просто Девушкой, наверное, потому, что все еще была голой.

Она пыталась заговорить с ним снова, возможно, хотела извиниться за только что высказанное дилетантское мнение. А может, просто ударилась в девичье кокетство и хотела начать все сначала… И вдруг увидела себя на эскалаторе и почувствовала, что падает… падает вниз. Произошло это наверняка нечаянно. Просто он перекрыл ей дыхание. Солоноватая на вкус ладонь прикрыла рот, локоть сильно давил на шею. Она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. И кажется, потеряла сознание, и очнулась чуть позже (по ее расчетам, минут через двадцать). И увидела другого мужчину. Прямо перед собой. И совершенно незнакомого.

Как раз в этот момент он бодро взгромоздился на нее. Он явно спешил, как жокей, погоняющий кобылу; мужчина в белой рубашке, от которой свежо пахло крахмалом, но без штанов. И его пенис слепо тыкался в нее, и наконец вошел. Вошел в нее, в разрез между ног, в эту вечную пустоту между ног, и ей стало больно, и она пыталась оттолкнуть его, бормоча слабым голосом: Нет, пожалуйста, прошу вас, не надо! Так нельзя! Это просто нечестно…

Ведь она любила Президента, а не какого-то там другого мужчину. И вот теперь ее любовью злоупотребили, и это было так нечестно, даже подло! Незнакомец, не обращая внимания на этот жалкий лепет, продолжал внедряться в нее (а может, то был Президент, только успевший побриться?) с усердием, даже злобой и тем неописуемым выражением, какое возникает на лице мужчины, с досадой и без всякой на то видимой причины пинающего ногой кучу песка.

Прошло какое-то время, ее пытались оживить. Трясли. Голова безвольно моталась из стороны в сторону, как у куклы. Налитые кровью глаза закатились. Где-то совсем рядом звенел холодной яростью голос ее возлюбленного: Да уберите же ее отсюда, ради Христа!

Прошло еще какое-то время. Старинные маленькие часы, стоявшие у изголовья, пробили половину пятого. Над головой жужжали голоса: «Вот сюда, мисс Монро. Вам помочь, мэм?» Нет, она не желала от них никакой помощи! Да, черт побери, она чувствует себя просто прекрасно! Правда, на ногах держалась нетвердо и одевалась слишком поспешно, но была в полном порядке, вот только голова немного кружилась. Но она оттолкнула руки, пытавшиеся ей помочь.

Теперь в сверкающую мрамором и позолотой ванную. К зеркалу, где яркая подсветка так и режет глаза.

Вот и он, ее Волшебный Друг в Зеркале, выглядит просто чудовищно. Кожа обвисла, вид измученный, на губах запеклась светлая зернистая корочка. Она наклонилась ополоснуть лицо и почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Но холодная вода привела ее в чувство, и она даже смогла сделать пи-пи в унитаз. Писать было мучительно больно, моча жгла, как огнем. Она вздрогнула, когда кто-то забарабанил в дверь и спросил: «Мэм?» И тут же торопливо ответила, нет, нет, все прекрасно, она в порядке, и будьте так любезны, не входите сюда.

Задвижки на двери в ванную не было. Интересно, почему?

На полке лежали две ее сумочки — маленькая театральная и та, что побольше, с одеждой. Трясущимися руками она стащила с себя одежду, которую только что в такой спешке надевала, полагая, что из номера ее выведут прямо на улицу. И переоделась в шелковое платье — богатого глубокого и благородного пурпурного оттенка, типа тех нарядов, которые с таким непревзойденным шиком умела носить Брюнетка Актриса из Северной Каролины. Чулками пришлось пренебречь. Она никак не могла их найти — должно быть, оставила вместе с поясом в постели. Ничего страшного! Зато у нее остались дорогие итальянские туфли на высоких каблуках.

Она торопливо напудрилась, намазала распухшие губы яркой, цвета фуксии помадой, нашла свою шляпку колокольчиком, поглубже надвинула на голову — скрыть встрепанные светлые волосы. Из зеркала на нее глядела тупенькая девушка-простушка, типа Шугар Кейн, заслуживающая хорошей выволочки.

Из апартаментов они выходили через заднюю дверь — Дик Трейси слева от нее, Багз Банни справа, оба придерживали ее под локотки. И вот через полуоткрытую дверь она вдруг увидела… Президента! Своего возлюбленного! А ведь у нее были все причины полагать, что он уже покинул гостиницу. На нем были безупречно сидевший темный костюм в тонкую полоску, белая рубашка и серебристый галстук в клеточку. Лицо свежевыбрито, волосы еще влажные после душа. И он смеялся и весело болтал о чем-то с молодой рыжеволосой женщиной в таких смешных брюках. Кажется, для верховой езды, и называются они бриджами? Да, именно так!..

Президент и рыжеволосая говорили с одинаковым бостонским акцентом, почти не разжимая губ, и Блондинка Актриса, замерев, не сводила с них глаз. О, нет, она ни чуточки не ревновала! Должно быть, эта девушка его родственница или друг семьи. И Блондинка Актриса робко пискнула:

— О, прошу прощения! — собираясь войти в комнату и попрощаться с Президентом и еще надеясь, что ее представят этой рыжеволосой девушке. Но тут Дик Трейси и Багз Банни поволокли ее прочь с такой силой, что ей на секунду показалось — они вот-вот оторвут ей руки. Президент увидел ее. И лицо его налилось кровью от гнева, приобрело оттенок непрожаренного куска говядины. Он бросился к двери и захлопнул ее прямо у нее перед носом.

Она забилась, забарахталась, пытаясь вырваться от своих тюремщиков. Тогда один из них с силой встряхнул ее, а второй шлепнул по лицу, и из губы пошла кровь.

— О, мое новое платье!

На что Дик Трейси, скривив острую, как бритва, челюсть, заметил:

— Да ничего подобного, мэм. Никто вас и пальцем не тронул. И никакая это не кровь, а та жирная гадость, которой вы мажете губы, мэм.

Она заплакала. Кровь сочилась сквозь пальцы. Один из них с видом крайнего отвращения сунул ей в руку рулон туалетной бумаги. Они быстро тащили ее по коридору. Сквозь рыдания она грозилась, что расскажет всем, как они с ней обращаются, расскажет самому Президенту и Президент их уволит. И тут появился Джиггз с лицом, напоминающим сырую картофелину, глаза его были устремлены на нее, и она с ужасом увидела, что они больше не пустые и не бесцветные, а зрачки сильно расширены.

И он тихим и многозначительным тоном произнес:

— Никто не смеет угрожать Президенту Соединенных Штатов, леди. Это измена.

Она очнулась, только когда самолет приземлился в международном аэропорту Лос-Анджелеса. И первой ее мыслью было: По крайней мере хоть не пристрелили. Пока что.

Истории Уайти

Она увидела в зеркале: Уайти плачет! И растерянно пробормотала: — Уайти, что ты?.. Что случилось?

Ее охватило чувство вины — наверняка плачет из жалости к ней. Ее гример рыдал, потому что ему было ее жалко.

Уже поздно. Апрельское утро. Или уже май? Пошла третья неделя съемок. Нет, должно быть, то было позже, неделю или две спустя. И сначала ей показалось, что сегодня у нее выходной, но затем, когда ровно в 7.30 утра появился, как они, очевидно, и договаривались, бесстрашный Уайти, она поняла, что ошибается. Массажист Нико только что ушел. Странное совпадение, а может, и не просто совпадение, что оба они Близнецы. Мало того, массажист Нико тоже страдал бессонницей. А потому Нико работал по ночам, а Уайти приходил рано утром. И ей не надо было умолять их — только, пожалуйста, никому не выдавайте моих тайн, ладно? Оба знали ее, что называется, вдоль и поперек, видели в разных видах, в том числе и в голом.

И вот теперь Уайти плачет. Господи, почему?

Наверное, это она во всем виновата? Да, она, больше некому.

Уже поздно! Почему-то всегда было поздно. Даже не глядя на часы, она всегда знала, что поздно. Хоть и жалюзи были опущены, и нижние края штор прибиты к подоконнику — защитить от вторжения солнечного света. Она могла истерически вскрикнуть, если вдруг, когда ей наконец удавалось забыться коротким сном, в спальню просачивался хотя бы тончайший лучик света. Этот свет немилосердно, как иголкой, резал глаза, и она тут же пробуждалась, и сердце у нее билось, как бешеное.

Нико спотыкался в темноте и добродушно ворчал; прибытие Уайти означало конец ночи. Он входил и первым делом включал настольную лампу в изголовье кровати, правда, совсем слабенькую — на то ему хозяйкой было выдано специальное разрешение. В самых экстремальных ситуациях Уайти ставил свой чемоданчик прямо рядом с кроватью и нежно начинал предварительные процедуры (очистку кожи лица, втирание масел и увлажнителей), пока его госпожа лежала на спине с закрытыми глазами, погруженная в полумрак. Но ведь сегодня ситуация вовсе не так плоха, или нет?

А Уайти тем не менее действительно плакал. Хотя и с самым стоическим видом, как подобает мужчине: не гримасничая и не моргая. Лишь по щекам катились крупные слезы, выдавая его скорбь.

— Уайти! Что с-случилось?

— Мисс Монро, я вас умоляю. Я не плачу, ничего подобного.

— Ах, Уайти, ну зачем ты врешь?.. Я же вижу, ты плачешь.

— Нет, мисс Монро. Не плачу.

Ох, уж этот Уайти, такой упрямец! Уайти, изумительный, бесстрашный гример. Как давно он начал свои утренние процедуры? Ей никак не удавалось вспомнить. Хотя, наверное, он работает над ней вот уже часа два — об этом свидетельствуют целых шесть чашек горячего черного кофе с растворенными в них обезболивающими и капелькой джина, которые она успела выпить. (Эта привычка появилась у нее еще в Англии, во время съемок другого, столь же несчастливого фильма.) А Уайти успел выпить большую бутылку грейпфрутового сока без сахара (Уайти имел привычку пить прямо из горлышка, при этом у него так смешно дергался кадык). Уайти, который ни разу так и не осмелился спросить у своей госпожи: Мисс Монро, что произошло с вами после той последней поездки в Нью-Йорк в апреле? О, что же с вами там произошло? Уайти был очень тактичен и ожидал такого же отношения к себе со стороны других.

Ловкие пальцы Уайти с зажатыми в них ватными шариками намокли от вяжущих и очистительных средств. Все его смягчающие маски, его щипчики для завивки ресниц и цветные косметические карандаши, его кремы, румяна, пудры делали свое волшебное дело. В то утро он проработал ют уже несколько часов, а в зеркале она видела женщину, лишь отдаленно напоминающую МЭРИЛИН МОНРО. Когда утро выдавалось таким, как это, несчастливым, она просто не могла выйти из дома, не осмеливалась покинуть своего убежища, полутемной спальни. До тех пор, конечно, пока в зеркале не появлялась МЭРИЛИН МОНРО.

Нет, она вовсе не требовала, чтобы эта МЭРИЛИН МОНРО была самим совершенством. Но то должна была быть узнаваемая и респектабельная МЭРИЛИН МОНРО. Женщина, при виде которой какой-нибудь удивленный прохожий на улице или люди на Студии, на съемочной площадке, никак не могли бы сказать: О Господи, неужели это Мэрилин Монро? Прямо не узнать!..

У актрисы поднялась температура, 101 градус по Фаренгейту — наверняка в крови бушует какая-то инфекция. А голова… такое ощущение, будто ее наполнили гелием. Принимает такие сильнодействующие средства, а ее по-прежнему лихорадит. Неужто малярия? Или же она подцепила какую-то редкую болезнь от Президента? (А может, она беременна?) Один из брентвудских врачей сказал, что у нее то ли слишком много, то ли, наоборот, мало каких-то там белых шариков в крови, и она перестала к нему ходить. Она предпочитала психиатров — те никогда ничего не исследовали, а просто выписывали рецепты на таблетки. И их толкование ее проблем носило чисто теоретический характер. Точнее — фрейдистский. А стало быть — совершенно мистический и легендарный.

Такая красивая женщина, как вы, мисс Монро, просто не имеет права, не может быть несчастной. Полагаю, вы понимаете это, я прав?

Два раза на прошлой неделе и три дня подряд на этой Уайти приходилось звонить на Студию, сообщать режиссеру К., что мисс Монро больна и не сможет работать сегодня. В другие дни она приезжала на съемки с опозданием на несколько часов — кашляя, с покрасневшими глазами и насморком. А иногда, сколь ни покажется это странным, сияющей красотой МЭРИЛИН МОНРО.

Сам вид МЭРИЛИН МОНРО, все-таки появившейся на съемочной площадке, приводил всю группу в восторг, люди разражались приветственными возгласами и аплодисментами. Но в последнее время ее чаще всего встречали мертвым молчанием.

К., бывший в Голливуде, что называется, на подхвате, не брезгавший никакой работой, К., презиравший и боявшийся МЭРИЛИН МОНРО, подписался на эту работу, прекрасно осознавая, что его ждет впереди. Но он отчаянно нуждался в деньгах, а потому согласился. И Блондинка Актриса готова была поклясться, что К. просто мстил ей, бесконечно переделывал ее сцены, выбрасывал целые куски из и без того банального и плохонького сценария «Займемся любовью», а просмотры назначал преимущественно на поздний вечер. И всякий раз, когда МЭРИЛИН МОНРО предстояло сняться в очередной сцене, ей вручали новый диалог. И имя ее героини непрерывно менялось — Роксана становилась Филлис, потом превращалась в Квини, потом снова становилась Роксаной. Как-то с характерным тихим смешком Мэрилин она заметила К. (это было, когда они еще разговаривали):

— О Господи! Знаете, на что это больше всего похоже? На нашу долбаную жизнь.

Но сегодня утром в зеркале МЭРИЛИН возникла всего лишь на секунду, мелькнула и тут же исчезла, как ребенок, играющий в прятки. Высунулась, потом спряталась. Взмахнула крылышками и улетела. Она затаилась где-то в стеклянных глубинах этого зеркала, и выманить наружу ее пока что не получалось. И теперь Норма Джин знала, что уже не может доверять своему Волшебному Другу в Зеркале, которого некогда обожала. И бедный Уайти тоже понял это и больше не доверял ей. Уайти, который был куда терпеливее Нормы Джин и гораздо реже приходил в отчаяние.

Только он закончил красить ей ресницы, и на свет Божий появились и засияли синие глаза МЭРИЛИН, так и искрящиеся жизнью, и оба они, заметив это, радостно засмеялись, как вдруг МЭРИЛИН зашлась в приступе кашля. Кашляла долго и, когда снова взглянула в зеркало, увидела, что МЭРИЛИН исчезла и на нее с отвращением и унынием вновь смотрит Норма Джин. И она простонала:

— О, Уайти! Давай бросим все это.

Но Уайти всегда игнорировал подобные ремарки, не достойные ни его, ни ее.

А Норма Джин всегда старалась не выдавать своего отчаяния. Это было самое малое, что она могла сделать для Уайти, который просто обожал свою госпожу.

Бедняга Уайти располнел, волосы и кожа приобрели пепельный оттенок. Все это время он верой и правдой служил МЭРИЛИН МОНРО. Его крупная женоподобная фигура напоминала грушу, и голова с красивыми и благородными чертами, тонувшая в массивных покатых плечах, казалась непропорционально маленькой. А выражение глаз стало таким же, как у его госпожи, то были глаза состарившегося ребенка. Этот человек из племени троллей был горд, упрям и наделен невероятной преданностью. И если вдруг спотыкался о какой-то предмет, валявшийся на полу в спальне (кругом были беспорядочно разбросаны полотенца, одежда, бумажные тарелки, пластиковые коробки из-под еды, книги, газеты, отвергнутые сценарии — впечатление было такое, что по комнате пронесся ураган), она слышала, как он тихонько чертыхается себе под нос. Но никогда, ни разу он не упрекнул ее. И еще она точно знала, что он ее за это не осуждает.

(Норме Джин надоело убирать за Мэрилин. Ее неряшливость была неотъемлемой чертой характера, к тому же в этом возрасте человека уже не переделать. Студия наняла для мисс Монро служанку, следить за порядком в доме, но примерно через неделю Норма Джин попросила эту женщину больше не приходить. «Нет, вы можете остаться на зарплате. Просто мне необходимо побыть одной». Она обнаружила, что эта женщина заглядывает в ее шкафы и ящики, читает ее журналы, даже серебряную розу из фольги, что стояла на пианино, долго рассматривала и трогала пальцем.)

Уайти же был ее близким другом, куда более дорогим и близким, чем ночной Нико. В завещании, оставленном ею, Уайти ждал сюрприз: она завещала ему определенный процент от всех будущих доходов со своих фильмов, если они, конечно, будут, эти доходы.

А между тем Уайти продолжал смаргивать с глаз слезинки. При одном взгляде на него можно было впасть в уныние.

— Да что случилось, Уайти? Пожалуйста, расскажи.

— Мисс Монро, глазки к потолку, пожалуйста.

Упрямец Уайти хмуро продолжал делать свое дело. Сейчас он подводил ей веки тонким, остро заточенным коричневым карандашом. Затем принялся покрывать подкрученные вверх ресницы тушью. Изо рта у него пахло фруктами и теплом, как от младенца. Завершив наконец эту тонкую работу, он выпрямился и отвел взгляд от зеркала.

— Простите за мою слабость, мисс Монро. Но это все из-за кошки. Моя Мэриголд умерла прошлой ночью.

— Ах, Уайти!.. Мне очень жаль. Мэриголд?..

— Она была уже совсем старенькая, семнадцать лет, мисс Монро. Нет, понимаю, для кошки это большой возраст. Но она была такая бодренькая. И скончалась всего за час. Прямо у меня на руках. Красавица, трехцветная, и шерсть такая длинная, шелковистая. Была бродяжкой, и вдруг пришла и сидит у моей задней двери. Давненько это было, много лет назад. Такая тощая была, с голоду подыхала. А по ночам спала у меня на груди и всегда была мне добрым товарищем. Ни на шаг не отходила! Такая ласковая была киска, мисс Монро! А уж как мурлыкала! Просто не представляю, как теперь без нее жить.

Для Уайти то был необычайно долгий монолог, он никогда не отличался многословием, и это потрясло Норму Джин до глубины души. Она видела в зеркале МЭРИЛИН, в макияже и с платиновыми волосами, и внезапно ее обдало волной стыда. Ей хотелось взять Уайти за руки и крепко-крепко сжать, но тот отпрянул, стыдливо пряча заплаканное лицо. И пробормотал, запинаясь:

— Она так в-внезапно умерла, мисс Монро. И вот теперь ее нет. А я до сих пор просто не могу в это поверить. А почти год назад, ну, чуть ли не день в день, умерла моя мама.

Норма Джин смотрела на Уайти в зеркало, тот по-прежнему отворачивал лицо. Она была слишком потрясена, чтобы реагировать адекватно. Мама? Мать Уайти?.. Но она и понятия не имела, что год назад он потерял мать; она вообще не представляла, что у Уайти тоже была мама. И это она, Норма Джин, которая так всегда гордилась тем, что заботится о своих помощниках! Помнит все их дни рождения, дарит подарки, выслушивает их истории. Их истории, которые мало что значили для всего остального мира. Но для нее, чья жизнь так занимала окружающих, они значили очень много. И она всегда выслушивала их с неподдельным интересом.

Как же утешить Уайти в его печали? Смерть Мэриголд занимает сейчас все его мысли; с Мэриголд он спал в одной постели и Мэриголд теперь оплакивает. Может, Норме Джин стоит рассказать ему о своей матери? Странно все же, что Уайти ничего не сказал о смерти своей мамы тогда, год назад. Ни слова. Ни даже намека! Он вообще никогда не говорил с Нормой Джин о своей маме. И теперь, признавая горечь его новой потери, она тем самым как бы принижала значение смерти его матери.

Но почему-то именно смерть Мэриголд заставила Уайти плакать.

В конце концов Норма Джин решилась и заметила неопределенно:

— О, Уайти! Я так тебе сочувствую. — Слова эти относились как бы к обеим потерям сразу.

На что Уайти ответил:

— Обещаю, мисс Монро, этого больше никогда не повторится.

Он вытер лицо и снова принялся за работу. Уайти вызывал из глубин зеркала молодую и ослепительную МЭРИЛИН МОНРО, должную явиться на съемки обреченного на неуспех фильма «Займемся любовью». Пусть с опозданием на несколько часов, но все же явиться! И вот он последний раз прошелся по ее лицу пуховкой с пудрой, а Норма Джин вдруг с беспокойством подумала: Но все это было раньше. Я уже слышала эту историю. Русский рассказ. Там, где извозчик вдруг начинает плакать, оказывается, у него умер сын, но никто не обращает внимания. О, как же он называется, этот рассказ? Никак не могу вспомнить! Ее уже начало это пугать. С тех пор как разъяренный любовник захлопнул дверь прямо у нее перед носом, она стала забывать многие вещи.

Еще одна история Уайти. Однажды Уайти делал своей госпоже грязевую маску, на Студии, в ее гримерной. Грязь попахивала навозом и стоячей водой, но ей нравился этот запах, этот запах был всегда по сердцу Норме Джин. И еще ей нравилось это ощущение, когда грязь туго стягивает кожу, было в нем нечто умиротворяющее, гипнотическое, утешительное. Она лежала в шезлонге, прикрытая полотенцами, глаза защищали увлажненные марлевые салфетки.

В этот день она приехала на Студию просто сама не своя — наглотавшись таблеток. И ее передали команде гримеров и помощников, как какого-нибудь инвалида. Вообще-то МЭРИЛИН МОНРО только что выписали из клиники «Ливанские кедры» (куда она попала со сложным диагнозом: воспаление мочевого пузыря, пневмония, переутомление, анемия). И не то что сниматься, но даже появиться на людях была совершенно не в состоянии. Хорошо, ладно, никто ее не заставляет и не торопит, пусть сначала придет в себя.

И вот она лежала, откинувшись в шезлонге, а Уайти наносил ей на лицо грязь. И тут вдруг она провалилась в сон, лишенный тревог и беспокойства. Эта маленькая девочка слишком много видела, прилетел ворон и выклевал ей глазки; маленькая девочка слишком много слышала, и большая рыба пришла к ней на хвосте, чтобы съесть ее ушки. А потом она вдруг проснулась и села, встревоженная и смущенная, и сняла марлевые тампоны, и увидела себя в зеркале — темное от грязи лицо, какие-то голые и беспомощные глаза. И закричала от страха, и Уайти тут же бросился к ней, прижав ладонь к сердцу. И стал спрашивать, что случилось, мисс Монро. И мисс Монро со смехом ответила:

— О Господи! Я уже подумала, что умерла, Уайти. Показалось, всего на секунду.

И они долго смеялись вместе, даже непонятно почему. Среди груды подарков, скопившихся в гримерной МЭРИЛИН МОНРО, которая прежде служила гримерной МАРЛЕН ДИТРИХ, нашлась открытая бутылка вишнево-шоколадного ликера, и они по очереди отхлебывали из нее по глотку, и все хохотали и хохотали, прямо до слез. Наверное, потому, что женщина с грязевой маской на лице — невероятно комичное зрелище, а рот и губы не тронуты грязью, но как бы обведены ею. И Норма Джин произнесла трепетным голосом МЭРИЛИН МОНРО, тем самым как бы подчеркивая, что все очень серьезно, ей совсем не до смеха, не до шуток и не до флирта, чтобы он никому не рассказывал.

— Ты обещаешь, Уайти? Чтобы никому! Когда я… — тут она запнулась, из деликатности не хотелось говорить умру, даже уйду для Уайти не годилось, — ну, что ты загримируешь Мэрилин? В самый последний раз?

И Уайти ответил:

— Обещаю, мисс Монро.

«С днем рождения, мистер Президент»

Ей снилось, что она беременна от Президента, носит его ребенка под сердцем. Но с этим ребенком что-то неладно. Ее наверняка обвинят в убийстве, таблетки, которые она принимает, изуродовали плод в матке. А сам этот плод был не больше какого-нибудь морского конька, плавающего в темных глубинах. И Президент, хоть и был правоверным католиком и отрицал аборты и противозачаточные средства, очень боялся скандала на государственном уровне, а потому следовало удалить этот изуродованный плод из ее матки хирургическим путем, и немедленно.

Но я же знаю, это всего лишь какой-то безумный сон, твердила она себе, просыпаясь каждые полчаса в холодном поту. И сердце ее бешено билось, и она вся дрожала от страха, зная, что один из них (Дик Трейси, Джиггз, Багз Банни, Снайпер?) уже вошел к ней дом. И собирается усыпить ее хлороформом (ведь они точно усыпили ее хлороформом тогда, в нью-йоркском отеле, и в коматозном состоянии и черном пластиковом дождевике с капюшоном доставили в аэропорт, на рейс в Л. А.). А потому она в полном отчаянии все набирала и набирала номер Карло, зная, что тот не подходит к телефону. Но набирать номер Карло — уже одно это служило неким утешением, как молитва. И гордость не позволяла подумать о том, сколько еще женщин и мужчин набирают номер Карло, обезумев от ночных кошмаров.

Но позже, тем же днем, она уже окончательно проснулась и со всей отчетливостью поняла: Это реальная жизнь! Никакая не сцена. А проснулась она оттого, что звонил телефон; и она сняла трубку и произнесла бездыханным и приветливым девичьим голоском:

— Слушаю? Алло? Кто это? — (ее номера не было в телефонных книгах, его знали лишь самые близкие люди или же те, от кого зависела ее карьера). Но в ответ доносилось лишь слабое потрескивание и пощелкивание на линии, означавшее, что ее телефон прослушивается и что где-нибудь поблизости, за углом или в тихой аллейке за соседним домом, незаметно притулился фургон со специальной аппаратурой.

Но разумеется, у нее нет никаких доказательств, и вообще, не стоит преувеличивать, и от этих таблеток у нее вконец расшатались нервы, и она стала чрезмерно подозрительна, и постоянно страдала расстройством желудка, головокружением, и ее тошнило, и даже рвало, и в голову лезли самые безумные и чудовищные мысли. Но то, что только кажется, уже давно могло случиться.

А позже, тем же днем, когда сумерки уже начали смягчать контуры вещей и предметов, а небо над головой приобрело акварельно-апокалиптический оттенок, она лежала в пластиковом шезлонге у бассейна (в котором, кстати, никогда не плавала), и подняла глаза, и вдруг увидела его… Не Президента, а шурина Президента. Кстати, они были очень похожи, прямо как родные братья. И он улыбнулся ей и сказал:

— Ну вот, Мэрилин, мы и снова встретились.

Этот общительный, с елейными манерами бывший актер был популярен в определенных кругах и презираем в других, где получил прозвище Президентского Сводника (узнала она об этом совсем недавно и была очень смущена и растеряна). Да он настоящий дьявол! Впрочем, я же не верю во всяких там чертей и дьяволов.

И вообще ей было совершенно не до него. Она читала «Три сестры» Чехова и считала, что вполне может сыграть Машу; она уже провела переговоры с одним известным нью-йоркским режиссером, собиравшимся поставить эту пьесу в самые короткие сроки, за шесть недель, и сердце ее было полно оптимизма и подстегивало: Почему нет? Почему бы и нет? Она уже созрела для роли Маши, созрела для настоящей театральной трагедии. Но дальним уголком сердца, где угнездились пессимизм и реалистичная оценка своих способностей, чувствовала: Ее ждет еще один провал, не стоит рисковать.

И все успехи, которых удалось достичь МЭРИЛИН МОНРО, оставляли во рту горький привкус провала, привкус пепла, а тут вдруг является посланник от Президента и «буквально пожирает ее глазами». Еще бы: МЭРИЛИН МОНРО сидит в черном бикини и читает сборник пьес Чехова. Что может быть смешнее?.. О Господи, почему он не догадался захватить с собой камеру? Он уже представил, как хохотал бы любитель выпить и потрахаться, его закадычный приятель Президент, над этой сценой.

Он сказал МЭРИЛИН, что ему хочется выпить, и она пошла в дом (босая и виляя попкой в узеньких черных трусиках, а уж таких роскошных сисек, как у нее, он не видел ни у одной представительницы из рода Homo sapiens). А когда вернулась, просто огорошил ее новостью. Оказывается, МЭРИЛИН МОНРО приглашена спеть песенку «С днем рождения» к Президенту, на гала-приеме, который будет сопровождаться фейерверком и состоится в «Мэдисон-сквер-гарден» в конце этого месяца. То будет грандиозное и важное во всех смыслах мероприятие, поскольку все вырученные деньги должны пойти на основание одного из крупнейших фондов в истории, и все это поспособствует популярности демократической партии, самой народной из партий. И гостей там соберется несметное множество, тысяч пятнадцать, не меньше, и билеты будут безумно дорогие, так что, возможно, удастся собрать около миллиона долларов, которые будут как нельзя более кстати на выборах в ноябре следующего года. И участвовать в этом концерте будут приглашены самые выдающиеся звезды Америки, они же — самые близкие друзья Президента, в число которых входит и она, МЭРИЛИН МОНРО.

Она не сводила с него изумленных глаз. Без грима она выглядела этакой хорошенькой простушкой, волосы заплетены в косички, и кажется гораздо моложе своего возраста (а ведь ей уже вроде бы стукнуло тридцать шесть?). И улыбка такая задумчивая и немного горькая, и она вдруг спрашивает робко:

— О, но я д-думала, что уже не н-нравлюсь ему больше? Президенту?..

Шурин Президента изобразил самое искреннее изумление:

— Как это не нравитесь? Вы что, серьезно, Мэрилин? Вы? — И когда она не ответила, а продолжала нервно грызть и без того обгрызенный ноготь на большом пальце, добавил: — Но, дорогая, да он от вас просто без ума! Он обожает свою Мэрилин!

Она с сомнением, словно ожидая подвоха, пробормотала:

— П-правда?

— Конечно! Даже Первой Леди, этой Снежной Королеве, как он ее любовно называет, нравятся ваши фильмы.

— Вот как? Неужели?.. О Боже!

Он засмеялся, допил виски с содовой, напиток, который она приготовила столь неумело, да к тому же еще подала не в том бокале и с надбитым ободком.

— Не видеть зла, не слышать зла. Такова и моя стратегия тоже.

На что она ответила, что просто не сможет лететь в Нью — Йорк в разгар съемок. Да ее и без того вот-вот отстранят от этого проекта. О, ей очень жаль, это такая честь, такое бывает в-всего лишь раз в жизни. Но она не может рисковать, иначе ее просто выгонят, и, честно говоря, материальное положение просто не позволяет. Ведь она не какая-нибудь там Элизабет Тейлор, получающая миллионный гонорар за каждую картину. Ей удалось заработать всего лишь сто тысяч. Но все эти деньги разлетелись бог знает куда, на разных там агентов, какие-то дурацкие налоги; о, они только и знают, что доить ее, ей просто стыдно, что у нее почти не осталось денег. Может, он объяснит это Президенту?

И этот ее дом, он тоже обходится слишком дорого, она просто не может позволить себе его содержать. А потом еще билеты на самолет, расходы на гостиницу, новое платье. Ведь ей непременно придется обзавестись новым туалетом по такому торжественному случаю, и стоить все это будет тысячи долларов. И еще, если она уедет в Нью-Йорк, нарушит тем самым контракт со Студией, они, разумеется, не станут оплачивать ей это платье или другие расходы; за все придется платить самой. Нет, она никак не может себе этого позволить, хотя такая честь выпадает лишь раз в жизни, но нет, никак не получается, она просто не может себе этого позволить.

А ведь он меня ненавидит, я это точно знаю. И не уважает. Так зачем позволять этой шайке эксплуатировать себя?

Президентский Сводник поцеловал ей руку.

— Что ж, Мэрилин. Тогда до скорой встречи.

Все это обойдется в пять тысяч долларов.

У нее не было этих пяти тысяч, но (ей обещали!) организаторы торжественных мероприятий по случаю дня рождения Президента возьмут на себя все расходы, в том числе и на платье. Увидев которое, она заволновалась и радостно засмеялась, как какая-нибудь школьница-выпускница, примеривающая свой первый бальный наряд. О, что это было за платье! Из тончайшей, почти невидимой ткани типа газа, и все оно было усыпано совершенно волшебными блестками. Нет, приглядевшись, она увидела, что то вовсе не блестки, а маленькие рубинчики, их были сотни, может, даже тысячи! И МЭРИЛИН МОНРО будет сиять, блистать, сверкать в этом платье под яркими лучами прожекторов в «Мэдисон-сквер-гарден». И, конечно, она будет голой под этим платьем. Совершенно голой. МЭРИЛИН МОНРО гарантирует.

Она тщательно выбрила все волоски под мышками, и на лобке, и на ногах тоже, и стала гладенькой, как кукла. О, эта старая облысевшая с разболтанными ножками кукла ее детства! Но у самой МЭРИЛИН МОНРО с ножками пока что все в порядке. И собравшиеся в зале толпы будут взирать на нее, роскошную заводную сексуальную куклу Президента. Надутую резиновую куклу с платиновыми волосами. Они будут смотреть на нее, когда она выйдет на сцену, и представлять то, чего им никогда не суждено увидеть. Но они будут воображать, что видят это: грязная шлюшка! грязная дырка! грязная щелка, пустота между ног! Между роскошных и соблазнительных бледно-кремовых бедер! Как будто то была не темная тень, а святое причастие, полное таинства.

Так получилось, что конферансье этого грандиозного концерта был назначен не кто иной, как смазливый шурин Президента, известный в тесных кругах под прозвищем Президентский Сводник, такой приторный и сияющий в новехоньком, с иголочки, фраке. О, уж он-то умел завести толпу! Чтобы она восторженным ревом, аплодисментами и свистками с неподдельным энтузиазмом приветствовала МЭРИЛИН МОНРО, президентскую шлюху.

Мэрилин была пьяна, и широко и приторно улыбающемуся Своднику пришлось подхватить ее под мышки и чуть ли не выволочь на авансцену, к микрофону. Она была так плотно вшита в свое удивительное платье и надела туфли на таких высоких каблуках, что едва могла идти, мелкими детскими семенящими шажками. И еще она была страшно напугана, и это несмотря на то что выпила для храбрости и накачалась таблетками, и ей никак не удавалось сфокусировать взгляд. Что за зрелище! Что за видение предстало на сцене!.. Аудитория из пятнадцати тысяч самых преданных сторонников демократа Президента приветствовала ее одобрительным ревом. Или они добродушно подсмеивались над ней? Мэри-лин! Мэри-лин!

Эта невероятная женщина должна была поставить финальную точку в грандиозном именинном концерте, его стоило посмотреть до конца, чтобы дождаться ее появления. Даже Президент, задремавший было под лавину обрушившихся на него всех приветственных выступлений, в том числе и трогательных религиозных песнопений, исполняемых негритянской капеллой из Алабамы, проснулся и был весь внимание. Вот он, сидит в президентской ложе, над сценой — красивый моложавый Президент в черном галстуке, сидит, закинув ноги на барьер и с огромной сигарой в крупных молочно-белых зубах (кубинской, самой лучшей!). И смотрит вниз, на МЭРИЛИН МОНРО, на это роскошное тело самки в сверкающем «голом» платье.

Было ли у Мэрилин время хотя бы на секунду задуматься о том, прилетел бы Президент в Лос-Анджелес на ее день рождения первого июня? Они бы так мило справили это событие в тихой интимной обстановке. Нет, наверное, у нее не было времени подумать об этом, потому что она вдруг обнаружила, что стоит прямо перед микрофоном, ослепленная и растерянно улыбающаяся, облизывая губы в красной помаде. Она отчаянно пыталась вспомнить, где находится, что вообще происходит. Глаза ее остекленели, она слегка раскачивалась на высоких каблуках и наконец, после неприлично долгой паузы, запела слабеньким низким сексуально-бездыханным голоском МЭРИЛИН:

С ДНЕМ рож денья ТЕБЯ

С днем рож денья ТЕБЯ

С д-днем рож де нья мис тер Пре зи дент

С днем РОЖ ДЕНЬЯ ТЕБЯ!

Неким непостижимым образом эти отрывистые слоги все же выходили из ее пересохшего рта. В ушах стоял сильный шум, перед глазами вспыхивали и вертелись радужные пятна. Она отчаянно вцепилась в микрофон обеими руками, чтобы не упасть. А приторно-сладкий конферансье и не думал оказывать ей поддержки, стоял позади и громко хлопал в ладоши, и скалился в волчьей улыбке, не сводя взгляда с ее обнаженной спины. И кое-кто из присутствующих в зале был готов поклясться, что МЭРИЛИН подняла сияющие любовью глаза на Президента, который словно избалованный молодой Принц смотрел на нее из ложи сверху вниз. И ее простодушная детская песенка была наполнена для него подспудным сексуальным смыслом, была по-настоящему понятна ему одному.

Однако Президент пребывал сегодня в праздничном, а вовсе не сентиментальном настроении; Президента окружали его ближайшие дружки-приятели и братья-соперники. (Первая Леди демонстративно отсутствовала, Первая Леди всегда презирала подобные вульгарного толка мероприятия в «Мэдисон-сквергарден», пусть даже они и ставили целью сбор средств для какого-то там фонда. Она предпочитала куда более изысканную компанию многотысячному сборищу партийных наймитов и политиканов — о, просто ужасные, такие грубые и невоспитанные типы!)

А Президент меж тем продолжал смотреть сверху вниз на призывно воркующую МЭРИЛИН МОНРО; и тут один из дружков ткнул его кулаком в бок со словами: Надеюсь, трахается она лучше, чем поет, а, През? И През, славившийся своим остроумием, пробормотал, не вынимая изо рта сигары: Нет. Но, трахаясь с ней, ты хоть по крайней мере не слышишь, как она поет! Потому что рот у нее занят. И все сидевшие в ложе дружно покатились со смеху.

Кое-как МЭРИЛИН МОНРО все же удалось пропеть не один, а целых два куплета поздравительной песенки, за чем внимательно наблюдала собравшаяся в зале публика. Как глазеет уличная толпа на канатоходца, шагающего по высоко натянутой проволоке, которого вдруг одолел приступ головокружения, и люди с замиранием сердца ждут — упадет или нет. Но она не «упала», допела песенку до конца, ни разу не сфальшивив (так ей, во всяком случае, показалось), не перепутав ни единого слова и не теряя достоинства. И в самом конце даже заставила всех подняться на ноги и дружным хором пропеть финальные строки с поздравлениями и наилучшими пожеланиями Президенту.

В тот вечер Мэрилин была просто великолепна фантастическое выступление ни у кого кроме Мэрилин не хватило бы храбрости вот так стоять перед пятнадцатитысячной аудиторией зная что настоящим талантом она обделена. И выглядела она при этом, как утопленница, хотя и красивая, вся такая мертвенно-бледная, труп, вдруг всплывший из глубин на поверхность воды, и так была мила в тот вечер что все мы снова влюбились в нашу Мэрилин в этом ее совершенно диком сверкающем платье оно обтягивало ее плотно словно кожура сосиску и еще нас удивило что она оказывается может петь — этаким тоскливым и тихим как у привидения голоском.

И тут вдруг все кончилось. И она, щурясь, вглядывалась в зал, смотрела на всех этих незнакомых людей, которые ее обожали. Кричали и хлопали ей. И Президент со своими приятелями тоже бешено аплодировал. Смеялся и хлопал в ладоши. О, она им понравилась! Они ее уважали. Не напрасно она прилетела на этот концерт, невзирая на скверное самочувствие и страх. То был счастливейший день в моей жизни, пыталась объяснить она, теперь я могу умереть спокойно. Я так счастлива, о, благодарю вас, спасибо! Все это она пыталась объяснить толпе, но улыбающийся Сводник во фраке уже увлекал ее со сцены.

Спасибо, спасибо вам, мисс Монро — откуда-то, словно из — под земли, возник за кулисами ассистент и потащил мисс Монро прочь, бедная ошеломленная женщина опиралась о его руку. Да сразу было видно, что она больна, вымотана вконец, выжата, как лимон. На нее было просто больно смотреть, она брела, опираясь на руку мужчины, а иначе бы просто свалилась на пол и заснула. И он осторожно спросил ее: Мисс Монро, может, вы желаете где-нибудь прилечь, отдохнуть немного?

Она, тяжело дыша, остановилась в дверях. Затем прошла в туалет и долго стояла, привалившись грудью к раковине, она была одна, она пыталась побороть приступы тошноты, она находилась в своей ванной, в доме под номером 12305 по Пятой Хелена-драйв, смотрела на свое изможденное лицо в зеркале. Она ведь никуда не выезжала из дома? Не летала в Нью-Йорк, петь «С днем рождения» самому Президенту?..

Да, потом ее уволят со Студии, выставят штраф в миллион долларов (если верить «Вэраэти»), но все же был в ее жизни исторический момент, и в шкафу висело совершенно сказочное прозрачное платье, расшитое рубинами, просто изумительное платье, такое тонкое, что вешать его надо не на металлические, а специально обтянутые тканью плечики. Но таких плечиков у нее не было или же были, вот только она понятия не имела, куда подевались эти самые плечики. О Господи, однажды она просто пришла в ужас, увидев, что многие рубины вывалились, а ведь платье было такое жутко дорогое, а они так никогда и не «возместили» ей расходов. Так и знала, с самого начала!

Специальная доставка 3 августа 1962 г

И пришла Смерть, прикатила к ней, но она еще не знала, как это будет и когда.

Вечером, после того как ей сообщили о смерти Касса Чаплина.

Она тупо повесила трубку и долго сидела без движения, ощущая во рту противный солоноватый привкус. Касс ушел! А мы с ним даже не попрощались. Ему было тридцать шесть, как и ей. Ее близнец. И авторы некрологов не были снисходительны к Чарли Чаплину-младшему, сыну Маленького Бродяги.

— Может, я во всем виновата? Но это было так давно.

Испытывать чувство вины — теперь это стало роскошью. Это означало, что она еще жива.

Ей позвонил Эдди Дж. Голос у него был пьяный и звучал воинственно, она тут же узнала его.

Первым ее порывом было спросить, откуда он узнал ее номер, ведь этот номер не значился ни в одном справочнике. Она вспомнила, как Президент поправил ее: незарегистрированных номеров не существует. В полном молчании, вся окаменев, слушала она его, зная, что Эдди Дж. может позвонить только затем, чтобы сообщить о смерти Касса Чаплина. Как и Касс Чаплин мог бы позвонить ей только затем, чтобы сообщить о смерти Эдци Дж.

Так, значит, Касс ушел первым! Из нас, Близнецов.

Втайне она всегда считала именно Касса отцом своего первого ребенка.

Потому, что любила его гораздо больше, чем Эдди Дж.

Потому, что вошла в его жизнь до того, как стала Мэрилин. Когда была «Мисс Золотые Мечты», и перед ней раскинулся весь мир.

Может, это все же моя вина? Мы все хотели, чтобы ребенок умер.

Эдди Дж. сообщил, что Касс умер сегодня, рано утром. Согласно медицинскому заключению — где-то между 3 и 5 часами. В доме на Топанга-драйв, где последнее время жил и где Эдди Дж. изредка навещал его.

Умер он потому, что был алкашом, а не наркошей, — именно так выразился Эдди Дж.

Норма Джин судорожно сглотнула слюну. Ей не хотелось этого знать.

Эдди Дж. меж тем продолжал свой рассказ, голос его дрожал, он, как опытный актер, нагнетал «эмоцию». Сначала говорил тихо, но то было притворное спокойствие. Затем в голосе все чаще стала прорываться ярость, он скрипел зубами, чуть ли не рычал:

— Лежал на спине, в постели, и был уже весь холодный. А до этого пил, в основном водку, и заедал ее какой-то дрянью, тухлыми яйцами, словом, китайской жратвой. И начал от всего этого пукать, и слишком ослаб, чтобы повернуться на бок, и рядом с ним никого не было, вот он и задохнулся в собственном пуканье. Типичная смерть алкаша. Я заскочил к нему где-то в полдень и нашел уже мертвым.

Норма Джин слушала. Ей не хотелось верить в то, что она слышит.

Сидела, сгорбившись, прижав кулачок к губам.

А Эдди Дж. с ребяческой жестокостью и настырностью меж тем продолжал (словно поставил своей целью не успокоить Норму Джин, а, напротив, огорчить ее, сделать ей как можно больнее):

— Касс оставил тебе кое-что на память, Норма. Вообще-то большую часть вещей он оставил мне. Я ведь был лучшим его другом, ни разу не подводил, вот он и решил оставить мне почти все… кроме этой вещички. Как-то раз говорит мне: «А вот это для Нормы. Сердце мое всегда принадлежало Норме». Прямо так и сказал, этими самыми словами.

В ответ на что Норма Джин еле слышно шепнула:

— Нет.

— Что нет?

— Я не х-хочу. Мне этого не н-надо, Эдди.

— Да откуда тебе знать, надо или нет? Ведь ты еще не знаешь, что это за штука.

Она не ответила.

— Ладно, детка. Тогда просто перешлю тебе. Специальной доставкой. Жди.

И явилась Смерть, примчалась к ней, как на крыльях, и вот наконец в бледнеющем свете дня (ей так казалось, что дня, на улицу она не выходила, штор на окнах не поднимала), а выдался он на удивление удушливым и жарким, Смерть позвонила в дверь. И весь ужас и страх ожидания закончились.

Смерть скалилась, обнажая в улыбке крупные белые зубы, утирала потный лоб краем рукава. Тощий долговязый парень испанского типа в футболке с надписью «Cal Tech».

— Мэм? Вам пакет.

Велосипед у него был совершенно безобразный, старый, весь какой-то ободранный, и, представив, как он пробирался на нем сквозь потоки машин, она улыбнулась. Этот незнакомец привез ей Смерть и сам не понимал, что привез. Он работал на Студии, в отделе доставки, и широко улыбался в надежде на щедрые чаевые, ведь этот адрес в Брентвуде говорил о многом, и ей не хотелось его разочаровывать. И вот она взяла из его рук почти невесомый пакетик в красно-белой полосатой обертке, обвязанный шелковой лентой с бантом.

«ММ» ПРОЖИВАЮЩЕЙ 12305, ПЯТАЯ ХЕЛЕНА-ДРАЙВ БРЕНТВУД КАЛИФОРНИЯ США ПЛАНЕТА «ЗЕМЛЯ»

Она услышала собственный смех. И расписалась: «ММ».

Паренек не стал спрашивать, что это за имя такое, что за странное имя, мэм? Но, по всей видимости, «ММ» все же не узнал.

Да и трудно было узнать эту женщину, которая стояла перед ним босая, в выстиранной, но не глаженой одежде, с обгрызенными ногтями, встрепанными, потемневшими у корней волосами, прикрытыми тюрбаном из полотенца. И еще — в огромных очках с очень темными стеклами, через которые весь мир выглядел бесцветным, как негатив. Она спросила:

— Вы можете п-подождать? Всего м-минутку?

И пошла искать сумочку, но бумажника в сумочке не оказалось, о, но ведь она точно помнит, что клала его туда! Или нет… погодите, куда же она положила этот бумажник? Может, его просто украли, как совсем недавно украли другой, у нее, растерянной, потерявшей ориентацию, вообще тащили все подряд. Она искала бумажник и повсюду таскала с собой этот пакетик в полосатой обертке, словно в нем не было ничего такого особенного, обычная посылка, словно уже совершенно точно знала, что там находится.

Она покусывала нижнюю губку и уже вся вспотела в поисках этого проклятого бумажника, растерялась среди беспорядочно сваленных в полутемной гостиной вещей. Абажур так и не успели повесить, он валялся в целлофановой обертке на диване, рядом лежали плетеные мексиканские коврики, купленные еще в начале лета и до сих пор тоже не повешенные, керамические вазы землистого оттенка; о, ну куда же подевался этот бумажник? Кстати, там же находились ее водительские права, кредитные карточки, а наличных денег, что ли, вовсе не осталось?..

Вот она уже в спальне, где царит острый запах лекарств, смешанный с ароматом духов, рассыпанной пудры, вонью гниющего огрызка яблока, который, должно быть, закатился под кровать накануне ночью. Наконец на кухне она нашла, что искала, дорогой бумажник из телячьей кожи, подарок какого — то давным-давно забытого друга. Пошарила в нем, нашла купюру и поспешила назад, к входной двери, но…

— О, какая жалость!..

Парнишка-посыльный уже укатил на своем неуклюжем велосипеде.

Она растерянно сжимала в ладони двадцатидолларовую купюру.

Это был маленький полосатый тигренок.

Детская плюшевая игрушка. Та самая, которую Эдди Дж. украл тогда для их ребенка.

— О Бог ты мой!..

Как же давно это было! Она дрожащими пальцами сорвала бумажную обертку и сперва подумала — о, это была совершенно безумная мысль! — что это тот самый тигренок, которого украли у нее в сиротском приюте. Флис говорила, что украла его просто из ревности, но может (вполне вероятно!), Флис лгала. Затем она подумала, что, возможно, это тот самый тигренок, которого она сама сшила из лоскутков для малышки Ирины, а ее мать, Гарриет, даже тогда не поблагодарила. И в то же время она точно знала: именно этого тигренка выхватил тогда Эдди Дж. из разбитой витрины. Ей с такой живостью вспомнился магазин под вывеской «ИГРУШКИ ГЕНРИ. ИГРУШКИ РУЧНОЙ РАБОТЫ — МОЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ». Эдди Дж. так испугал ее тогда, с грохотом разбил витрину и выкрал маленького полосатого тигренка, поскольку Норма Джин вдруг возжелала его. Захотела подарить своему ребенку.

Она смотрела на детскую игрушку, и сердце колотилось так сильно, что от него, казалось, содрогается все тело. Зачем понадобилось Кассу оставлять ей эту вещицу? И потом прошло уже десять лет, а тигренок до сих пор как новенький. Не мятый, не испачканный, словно его и не касались руки ребенка. Должно быть, Касс сунул тогда игрушку в ящик комода, в память о Норме и ребенке. И всегда помнил их.

— Но ведь и ты тоже хотела, чтобы ребенок умер. Сама знаешь, что хотела.

Она взглянула на открытку, которая прилагалась к игрушке. Где Касс напечатал на машинке, словно предвидя, что скоро умрет:

ММ ПРИ ЕЕ ЖИЗНИ. ТВОЙ СКОРБЯЩИЙ ОТЕЦ

«И все мы ушли в мир света»

Пианино-призрак. Когда возникала необходимость, она могла действовать быстро. Особенно если время поджимало. Два-три телефонных звонка, и маленькое белое пианино «Стейнвей» было доставлено в лейквудскую психиатрическую клинику, где заняло свое место в приемной для посетителей, названной именем ГЛЭДИС МОРТЕНСЕН. Глэдис, похоже, очень смутилась, узнав, какая ей тем самым оказана честь. Она вступила в новую фазу жизни — ей исполнилось шестьдесят два, она уже не пыталась удрать из клиники, не вступала в ссоры с другими пациентами и медперсоналом, вот уже несколько лет не совершала сколько — нибудь серьезных попыток свести счеты с жизнью. И состояние ее расценивалось как умеренно стабильное.

Она научилась радоваться разным пустякам; постоянно, словно маленький ребенок, пребывала в ожидании счастья. Долго отказывалась сесть за пианино, но потом все же поддалась уговорам, села, робко дотронулась до клавиш и взяла несколько аккордов, осторожно и неуверенно, как делала некогда ее дочь.

Директору восхищенному персоналу Норма Джин сообщила: Это очень дорогой инструмент. В прекрасном состоянии, я даже вызывала настройщика, не правда ли, какой чистый и изумительный звук? И все они бросились уверять ее — да, звук прекрасный, и сам инструмент просто изумительный, такой красивый, и большое вам спасибо. Короче, получилась не слишком тщательно отрепетированная сцена, но прошла она гладко. Просто на удивление хорошо. Директор выразил ей благодарность, весь персонал расточал улыбки, несколько пациенток, подруг Глэдис, временно пребывавших в просветленном сознании, тоже улыбались с восторгом смотрели на белокурую посетительницу, которую им разрешалось называть так запросто, «мисс Монро». И она считала просто глупым и бессмысленным требовать, чтобы ее называли настоящим именем.

В приемной для посетителей среди громоздкой и темной мебели стояло изящное маленькое пианино, призрачно поблескивая белыми боками. Памятный инструмент. Она говорила: Музыка очень важна для чувствительных душ, душ одиноких. О, музыка всегда так много для меня значила! Короче, говорила самые банальные и утешительные вещи, и директор тепло и долго жал ей руку, явно не желая расставаться со столь знаменитой посетительницей.

Но нет, задержаться она никак не может, у нее на сегодня назначена еще одна встреча, сказала она, попрощалась с мамой, поцеловала ее, хотя Глэдис и не думала отвечать на поцелуй или объятия — только улыбалась, разрешая дочери целовать обнимать себя. Что ж поделаешь, если мама предпочитает вести себя вот так. Я все понимаю… Возможно, виной всему лекарства. Однако эти мощные транквилизаторы все же куда гуманнее, нежели лоботомия или шокотерапия, не говоря уже о том, что гораздо предпочтительнее непредсказуемых взрывов бешенства. Норма Джин обещала скоро позвонить, обещала, что следующий ее визит будет гораздо дольше, и, надев темные очки, чтобы никто не видел ее глаз, поспешно вышла из приемной.

Но одна молоденькая медсестра осмелилась проводить ее к парковочной стоянке. То была нервно улыбающаяся блондинка, немного напоминавшая Джун Хейвер в молодости. Она долго не решалась заговорить с Мэрилин Монро, затем все же робко выдавила, что целых пять лет брала уроки игры на фортепьяно и что хотела бы теперь учить играть больных. Белое пианино, Бог ты мой! Да я такие только в кино видела! На что Норма Джин ответила: это фамильный инструмент. Некогда принадлежал самому Фредерику Марчу. И молоденькая медсестра недоуменно наморщила лобик и переспросила: Кому? Камин. Стало быть, он ненавидел ее, но она тут же приняла его ненависть, как некогда принимала любовь, купалась в этой любви и потом предала его, и в том была своя справедливость. Да все это просто смешно, это шутка, узнав о ней, все клеветники наверняка бы над ней смеялись. Касс Чаплин писая Монро таинственные письма как бы от имени отца, эта дура ему поверила, а продолжалось ecejmo долгие годы. Эти столь драгоценные для нее письма, которые она держала в маленьком сейфе, чтобы защитить от пожара, наводнения, землетрясения и прочих превратностей времени, не позволяя себе взглянуть на них лишний разок. Эти письма были напечатаны на машинке и подписаны: Твой скорбящий отец. вот теперь она жгла их в камине, в своем доме под номером 12305 по Пятой Хелена-драйв. В первый последний раз разожгла Монро в своем доме камин.

Игровая площадка. Вообще-то в Западном Голливуде, в Брентвуде, неподалеку от ее дома, была не одна, а сразу несколько игровых площадок для детей. Ну, и в городе, конечно, тоже были, но она устала от того, что на нее все время обращают внимание, ей не хотелось, чтобы на нее глазели и узнавали, как на Манхэттене, где много лет назад она пошла в Вашингтон-Сквер-парк, смотрела, как резвятся детишки, и смеялась, и спрашивала, как их зовут. А было это всего за несколько месяцев до Галапагос-Коув, где она упала в подвал.

Но теперь — совсем другое дело, теперь земля, должно быть, перевернулась на своей оси, теперь она стала мудрой осторожной заходила на игровые площадки не чаще, чем раз в две недели или десять дней. Она узнавала играющих там ребятишек, но старалась не приглядываться к ним слишком пристально. Приносила с собой книгу или журнал, иногда — свой дневник. Садилась возле качелей, или горки, или сооружения из лесенок и читала.

Нет, она понимала, что кто-то непременно за ней наблюдает (не матери и няньки), причем с близкого расстояния, проверяет остроту своего зрения, а возможно, даже тайно фотографирует или снимает на пленку всю эту сцену. Снайпер в своем неприметном фургончике или же частный сыщик (нанятый Бывшим Спортсменом, который до сих пор еще влюблен в нее и бешено ревнует?). И нет у нее другой защиты, кроме как спрятаться в доме и торчать там вечно, но делать этого не хотелось. Потому, что ее так и влекли эти площадки играющие там дети. Ей нравились их возбужденные возгласы смех, нравились имена — матери то и дело окликали их. Ведь, любя человека, мы часто произносим его имя вслух, порой — без всякой на то надобности, просто чтобы еще раз услышать его звук.

Случалось, кто-то вдруг заговаривал с ней или ребенок пробегал совсем близко, вдогонку за мячом, тогда она поднимала глаза от книги и улыбалась, однако при этом избегала смотреть взрослым в глаза из боязни быть узнанной. Вон, смотри — ка! Та женщина, очень похожа на Мэрилин Монро. Готова поклясться, это она, вот только похудела и постарела сидит в парке одна-одинешенька!

Однако если мимо, совсем близко, пробегал ребенок и обстановка позволяла (мать/няня находились на безопасном расстоянии), она могла сказать ему: Эй, приветик! Как тебя зовут? Случалось, что ребенок останавливался и отвечал ей, потому что дети в большинстве своем существа общительные дружелюбные. Правда, попадаются и другие — робкие, испуганные, как маленькие мышки. Нет, никому из этих детей не станет она давать полосатого плюшевого тигренка. Не станет разговаривать ни с одной из мам или нянь, никому не скажет: Прошу прощения, но эта вещица некогда принадлежала одной маленькой девочке. Девочка выросла, тигренок стал ей не нужен. Может, возьмете? Он чистый, ни пятнышка, игрушка ручной работы. Даже в страшном сне не заставит она себя сказать: Извините за беспокойство, но эта вещица некогда принадлежала одной маленькой девочке. А потом девочка умерла. Не хотите ли взять? Вот, пожалуйста!

О, нет, никогда, просто гордыня не позволяла, и еще она боялась, что подарок будет отвергнут. Она просто не вынесет, если его отвергнут. И придумала план: надо найти в Лос-Анджелесе такую игровую площадку, где собираются негритянские, мексиканские латиноамериканские дети, она просто оставит плюшевого тигренка на столике, возле песочницы, где играют самые маленькие. Так она и сделала быстро, не оборачиваясь, ушла поехала домой, в Брентвуд, испытывая величайшее облегчение. Ей даже стало легче дышать, она втягивала воздух глубоко, всей грудью, улыбалась при мысли о маленькой девочке, которая вдруг найдет игрушку… Ой, мам, гляди-ка! А мама ответит ей: Но ведь это наверняка чья-то игрушка, кто-то ее потерял. Но девочка скажет: Это я ее нашла, мамочка, значит, она моя. Мама станет спрашивать всех: Это ваша? Не вы потеряли этого тигренка? А дальше сцена будет развиваться своим ходом, как чаще всего происходит с каждой из сцен, уже в наше отсутствие.

Путешественник во Времени. То было время величайшей самодисциплины. Она не могла позволить себе бездумно растрачивать это столь драгоценное время. Записывала в дневник то стихи, то сказку. Дневник, сохранившийся еще со школьных времен, был весь исписан — небольшая книжечка в красной обложке, которую некогда подарила Норме Джин искренне любящая ее женщина. Все его странички были исписаны мелким почерком Нормы Джин, теперь приходилось вставлять чистые. На один из таких чистых листков она аккуратно переписала отрывок со старой странички, где чернила поблекли и стали почти невидимыми. Итак, я путешествовал, время от времени делая остановки, одним скачком преодолевал тысячи больше лет. Влекла меня великая загадочная судьба планеты Земля. Завороженно наблюдал за тем, как солнце становится все больше огромным тусклым диском нависает к западу, над горизонтом, жизнь старушки Земли угасает. И вот наконец, спустя почти тридцать миллионов лет, огромный красный пылающий диск солнца стал занимать почти десятую часть потемневших небес… меня так и пронзил чудовищный холод. Однако она была все еще жива.

Хлороформ. Это был сон, а потому никакого отношения к реальности событие не имело. Она это твердо знала. Никаких других доказательств не было. И галлюцинацией не было тоже. Хлоралгидрат — очень хорошее успокоительное средство. Не в том состоянии она находилась. Убрала телефон, как избавляются от искушения. Сунула в ящик письменного стола и заперла на ключ. И если он там и звонил, звук доносился совсем слабенький и напоминал придушенный писк младенца. Но ей незачем отвечать на эти звонки, потому что нет на свете человека, с которым бы ей хотелось поговорить, за исключением разве что… Но нет, он никогда не позвонит ей. А сама она была слишком горда, чтобы снять телефонную трубку и набрать этот номер, она поклялась, что никогда и ни за что на свете не будет ему звонить.

Если к середине июля станет окончательно ясно, что менструации у нее прекратились, тогда должна быть какая-то другая причина, и она просто обязана знать эту причину. Она разглядывала свои груди — что-то не слишком похожи на груди недавно забеременевшей женщины. Вид грудей ассоциировался у нее с запахом Атлантического океана, живо и зримо, как в кино, возникали виды Галапагос-Коув. Но все это было очень давно, а сама она пребывала тогда в возвышенном и возбужденном состоянии. Она посоветовалась с одним из врачей, тот сказал, что неплохо бы провести обследование тазового пояса, мисс Монро, ну и, разумеется, сделать тест на беременность, голос его звучал мрачно, она поспешила ответить: О, нет, только не сегодня. У меня совершенно нет времени, больше к нему не пошла. (Она так боялась всех этих врачей с их анализами!) Придет день, и они предадут меня. Свою пациентку. Растрезвонят на весь белый свет о секретах Монро, а если чего не знают, так придумают сами.

Она знала, что означает менопауза. Неужели у нее начался климакс? Так рано? Хотя… нет, наверное, она просто спутала свой возраст (тридцать шесть) с возрастом матери (шестьдесят два). На первый взгляд кажется, что ей ровно вдвое меньше, но на самом деле это вовсе не так. Причем обе были рождены под знаком Близнецов. Вот оно, фатальное совпадение!

А в ту ночь к ней кто-то заходил, причем ей показалось, что не один человек, а сразу несколько. Но осознать удалось присутствие лишь одного, он зашел в дом через заднюю дверь. Сама она в это время лежала в кровати голая, прикрывшись одной лишь простыней, и была не состоянии двигаться, казалось, все мышцы онемели, животный страх парализовал ее. А потом в лицо ей ткнули какой-то мокрой тряпкой, то была марля, пропитанная хлороформом. Марлю прижали к носу и рту, и она была не в силах сопротивляться, никак не могла вырваться, чтобы спастись; не могла кричать, почти задыхалась, чувствовала лишь одно — вот ее выносят из дома к поджидавшему автомобилю, а потом везут куда-то; затем она поняла, что привезли ее в клинику, в операционную, где хирург удалил президентского ребенка (под предлогом, что плод якобы изуродован и ему все равно не выжить).

А когда часов через пятнадцать она наконец проснулась в полном изнеможении, то увидела, что истекает кровью. Густая темная со сгустками кровь хлестала из ее матки, все простыни и матрас пропитались этой кровью, вся постель, где она спала голая, была залита кровью, и нижнюю часть живота сводили судороги, и первой ее мыслью было: О Боже, что за чудовищный сон! А второй: Это должен быть сон, ведь в любом случае мне никто не поверит.

Белый купальник, 1941. «Несчастная смешная глупышка, совсем еще ребенок. Ну, конечно, мы все ее знали. На ней был новый купальный костюм, такой шикарный белый цельный купальник со скрещенными спереди лямками, а вся спина открытая. Фигура у этой малышки была просто сногсшибательная, по голой спине сбегали вьющиеся волосы. Но этот купальник был сшит из какого-то дешевого материала, когда она вошла в воду (было это на пляже в Уилл-Роджерс), он вдруг стал почти совсем прозрачным, даже волосы на лобке соски были видны. А она, похоже, не замечала этого, бежала, с визгом бросалась в волну. Баки весь покраснел, прямо как свекла, забегал, заметался, потом подскочил к жене. Должно быть, что-то сказал ей, велел утихомириться, а потом обернул ее талию полотенцем заставил надеть свою рубашку. Она выглядела в ней так смешно, рубашка была сильно велика и развевалась, как парус. Ну и она страшно застеснялась больше за весь день не вымолвила ни слова. Нет, конечно, мы и не думали смеяться над ней прямо в лицо, но когда Баки его девчонки поблизости не было, хохотали вовсю, стоило только вспомнить. Это превратилось в шутку, ржали мы, как лошади».

Поэма. Река Ночи я ее глаз, открытый.

У Шваба. Она не принимала нембутал вот уже несколько месяцев. Лишь умеренные дозы хлоралгидрата, выписанные двумя врачами, и этого лекарства скопилось у нее дома предостаточно — капсул пятьдесят, не меньше. Мало того, она получила рецепт на нембутал у нового врача тем же вечером пошла с ним в аптеку Шваба, ждала, пока они выполнят заказ, соберут все выписанные ей семьдесят пять таблеток. Врачу она сказала, что уезжает из страны на несколько недель, хочет немного попутешествовать.

Она ждала, беспокойно расхаживая по ярко освещенной аптеке, избегая подходить лишь к столикам и прилавку, на которых были разложены журналы в ярких обложках — все эти «Скрин уорлд», «Голливуд тэтлер», «Муви ромэнс», «Фотоплей», «Кью», «Сэр!», «Пик», «Парэйд» и так далее, на страницах которых МЭРИЛИН МОНРО продолжала жить своей комичной выдуманной жизнью, молоденькая кассирша потом вспоминала:

Ну конечно, все мы сразу узнали мисс Монро. Она зашла к нам поздно вечером. И лично мне сказала, что аптека Шваба — ее самое любимое место на свете. Моя карьера началась у Шваба, а ну — ка, догадайтесь как? И я спросила, как, а она ответила: Этот актер, Ричард Уидмарк, заметил мою попку. И засмеялась. Она совсем не была похожа на других больших звезд, к тому же сами они к нам не заходят, посылают слуг. А она приходила сама и всегда — одна. И без всякого грима, даже узнать ее было трудно. Вообще она была самой одинокой из всех, кого я знала. А когда зашла в тот вечер, было уже около половины одиннадцатого. Платила наличными, вслух пересчитывая бумажки и мелочь в кошельке. Потом запуталась и начат пересчитывать снова. Она всегда улыбалась мне и всегда находила, что сказать, — что-нибудь приятное и веселое, как будто мы с ней девушки-подружки. И тот вечер исключением не был.

Массажист. В полночь зашел Нико, о существовании которого она почти уже забыла. Она встретила его у двери извинилась за то, что не позвонила предупредить. Нет, сегодня вечером он ей не нужен. Но она настояла, чтобы он взял деньги, оплату за сеанс, сунула целую пригоршню ку- i/n пюр, пусть потом пересчитает. К своему изумлению, он обнаружил, что она дала ему почти сто долларов — гораздо больше обычной платы; когда спросил, надо ли ему приходить завтра вечером, она ответила: нет, скорее всего нет, она хочет сделать небольшой перерыв. Нико спросил почему, в ответ она со смехом заметила: О, Нико, ты уже сделал мое тело самим совершенством!

Эликсир. Из разных таинственных порошков и жидкостей она приготовила эликсир. Он показался ей вкусным, как шампанское «Дом Периньон», и столь же опьяняющим.

Снайпер. В темной одежде и с маской на лице зашел Снайпер в дом в мексиканском стиле под номером 12305 по Пятой Хелена-драйв, что находился на отшибе, в самом конце улочки. Информатор, Р.Ф., заранее снабдил его ключами. Снайпер всегда подчинялся приказам, в данный момент они заключались в том, чтобы раздобыть физические улики, доказательства. Анализа этих материалов от него не требовалось. И его действия не подлежали ни анализу, ни разборке. То был человек, лишенный каких-либо страстей и жалости.

Он бесшумно скользил по погруженному во тьму дому — так безмолвно парит сорокопут высоко в небе. Отражения в зеркале не увидел. Луч фонарика тонок, как карандаш, но светит ярко, и рука у него не дрожит. И воля Снайпеpa столь же сильна, и он никогда не сдастся, не дрогнет. А название этой мишени — зло. Зло, вот что мы обозначаем как нашу мишень.

Он не знал, отправило ли его сюда Агентство с заданием защитить Президента от шлюхи-блондинки, которая ему угрожала, а стало быть, ставила под угрозу «национальную безопасность» страны. Или же сегодня ночью он должен остановить некие действия, которые, став достоянием общественности, могли бы повредить репутации Президента, раз уж он имел неосторожность связаться с этой белокурой шлюхой. Ибо Президента и Агентство никак нельзя было назвать сотрудниками, работающими в тесном контакте. Власть Президента носила временный и несколько эфемерный характер, власть же Агентства была безгранична и вечна.

Снайпер знал, что в течение долгого времени эта дамочка поддерживала самые тесные контакты с подрывными организациями в Америке и за рубежом, знал о ее браке с диссидентствующим евреем; знал о ее сексуальной связи с индонезийским коммунистом Сукарно (их свидание состоялось в отеле «Беверли-Хиллз» в апреле 1956-го). Было известно ему и о том, что она публично защищала таких диктаторов-коммунистов, как Кастро. Да будь сам он человеком страсти, а не холодного расчета, так просто бы пришел в ярость, узнав, что эта дамочка подписывала скандальные петиции, бросая тем самым наглый вызов государству и подрывая его устои, за которые лично он был готов отдать свою жизнь.

Но оценивать ее поступки будут другие. Его задача — собрать все улики в папку и доставить начальству, а уж там сами пусть разбираются и решают, как с ней поступить, какие документы следует уничтожить. Сам он их уничтожать не будет. Все эти письма, записи в дневнике, другие материалы, потенциально (или реально) могущие служить шантажу, — нет, он, Снайпер, в таких вопросах не специалист.

Первым таким предметом была роза из серебряной фольги. Вся пропыленная, она стояла в вазе в гостиной; он вынул цветок из вазы и сунул в папку. Затем на глаза попался то ли журнал, то ли дневник, куда было вставлено множество дополнительных листков бумаги. Он валялся на небольшом обеденном столике среди книг, сценариев, газет, немытых чашек из-под кофе, бокалов и тарелок. Наспех перелистав страницы, он понял, что дневник может служить вешдоком, а следовательно, подлежит конфискации. Непонятные фразы, написанные, как «стихи», старательным почерком школьницы.

Птичка в небо залетела высоко, что уже как будто и не в небе.

Если видит все слепой,

Как же быть тогда со мной?

Моему ребенку

В тебе одном

Вся жизнь моя,

А то, что было до тебя, -

Не жизнь, не мир, не я.

Ребенок! А вот это может представлять опасность кое для кого.

Японцы имя дали мне,

Мотан меня назвали.

Японцы! Что ж, это его ничуть не удивляет.

Помогите, помогите!

Чувствую — жизнь приближается.

Он улыбнулся. Сунул руку во внутренний карман пиджака нащупал пальцем золотистое шестидюймовое орлиное перо, которое всегда носил в этом кармане, поближе к сердцу. А затем вдруг увидел целый список слов. Совершенно очевидно, то были шифры, и записаны они были все тем же бесхитростным девичьим почерком, чтобы сбить с толку. Затемнять закоснелый заунывный закоренелый отлучить палингенезис/метемпсихоз. Листок с этими записями Снайпер с особой аккуратностью положил в папку — пусть эксперты расшифровывают и анализируют. А когда надо будет — уничтожат. Ибо все, что попадало в Агентство в качестве улик, со временем подлежало уничтожению, и производила это специальная бумагорезательная машина. Или же бумаги просто сжигали. (Может, так поступают и с агентами? Тем же способом уничтожают их досье? Не слишком патриотичный вопрос.)

А все, что останется, поместят в отдельную папку, и это совсем небольшое по объему досье с загадочными и непонятными, не расшифрованными даже специалистами словами будет храниться вечно.

Снайпер перешел в темную спальню, расположенную в глубине дома. Здесь, в постели, лежал и сам объект слежки и, по всей видимости, крепко спал. Судя по ее хриплому, прерывистому дыханию, спала она очень крепко, во всяком случае, так рассудил Снайпер. Информатор, известный под инициалами Р.Ф., уверял его, что Блондинка Актриса принимает на ночь целую кучу снотворных и разбудить ее не так-то просто.

Шел август 1962-го, Снайпер, выросший в опытного профессионала, вдруг снова почувствовал себя неотесанным деревенским парнишкой, который некогда раскатывал в отцовском пикапе по пустыне, а рядом лежало заряженное ружье двадцать второго калибра. Он ощутил прилив возбуждения — добыча совсем близко, добычей этой была не кто иная, как знаменитая Блондинка Актриса. Ибо в подсознании его «добыча» всегда была женского рода и в «бессознательном» состоянии — не знала и не ведала опасности. В мишени нет ничего личного. Зло никогда не должно носить личного характера.

Президентская шлюха была наркоманкой алкоголичкой, и такая смерть не была в Голливуде редкостью. Рядом с постелью, на тумбочке, гора разбросанных пустых облаток от таблеток, пузырьков, бокал, до половины заполненный какой-то мутной жидкостью. В этой комнате всего лишь одно небольшое окошко, и в нем тихо жужжит кондиционер, нагоняя воздух. Но даже он не может разогнать царящего здесь густого и несвежего запаха женщины, ее пудры, духов, грязных полотенец и постельного белья — и все это с резким привкусом каких-то лекарств, отчего глаза у него заслезились. Слава Богу, что лицо прикрывает плотная маска в мельчайшую сеточку, защищает рот и нос, иначе бы он просто здесь задохнулся.

Объект не будет оказывать никакого сопротивления. Слова информатора, Р.Ф., подтвердились.

Женщина лежала голая, прикрытая одной лишь белой простыней, словно следователь уже отдал распоряжение о выносе тела. Простыня прилипла к ее разгоряченному, вспотевшему телу — отчетливо вырисовывались округлый живот, бедра, груди — глядя на это, Снайпер испытывал возбуждение и омерзение одновременно. Ноги непристойно раскинуты, одно колено слегка приподнято. Сколько же возни в морге с этими согнутыми коленями, какая сила нужна, чтобы их разогнуть! С одной из грудей (кажется, то была левая) сползла простыня. Снайпера так и подмывало натянуть простыню, прикрыть эту голую грудь. Платиновые волосы спутаны, как у куклы, такие призрачно-светлые, что почти сливаются с наволочкой. И кожа у нее тоже такая белая, прямо как у привидения.

Снайперу довелось перевидать в своей жизни немало женщин, и его почему-то всегда поражало, какая белая неестественно гладкая у них кожа. Кажется, именно это мир в своем малодушном заблуждении называет Красотой. Но ведь и огромные птицы, высоко парящие в небе, все эти золотистые орлы и ястребы и многие другие, которые так красивы в полете, всех их всегда можно превратить просто в мясо, в ободранные скелеты, насаженные на колья в знак устрашения и назидания для остальных. Теперь поняла, кто ты есть на самом деле? Теперь знаешь, как велика власть Снайпера!

Женщина словно подслушала эти его мысли — веки ее дрогнули, но Снайпер не слишком испугался. Объект, пребывающий в подобном состоянии, может даже открыть глаза, но не видеть; она по-прежнему погружена в глубокий сон витает мыслями где-то далеко-далеко отсюда. Губы полуоткрыты, пересекают лицо черной прорезью; вот мышцы щек слегка дрогнули, словно она пыталась что-то сказать. Но издала лишь тихий стон. И вся задрожала. Она лежала, закинув левую руку за голову, как бы обрамляя лицо рукой. Под мышкой блеснули в луче фонарика мелкие светлые вьющиеся волоски — он передернулся от омерзения.

Достал из папки шприц. Этот шприц подготовил для него терапевт, завербованный Агентством, наполнил жидкостью под названием нембутал. На руках у Снайпера были перчатки из латекса, тонкие, прямо хирургические. Он не спеша обошел постель, словно примериваясь, под каким углом лучше нанести удар. Удар должен быть молниеносным и точным. Вообще — то в идеале лучше всего задушить жертву, особенно в подобной ситуации. Но он не мог рисковать. А что, если проснется?..

Наконец он выбрал правильную позицию, слева от постели, и склонился над спящей женщиной. Вот она глубоко втянула воздух полуоткрытым ртом, грудная клетка приподнялась, он вонзил шестидюймовую иглу шприца прямо ей в сердце, по самую рукоятку.

Гасиенда. В темном зале кинотеатра! То было счастливейшее время в ее жизни. Ну конечно же, она сразу узнала «Египетский театр» Граумана, каким он был много лет назад. Когда сама она была маленькой девочкой. Мама вечно пропадала на работе, но она не чувствовала себя одинокой — могла просидеть в кинотеатре два сеанса подряд, чтобы хорошенько все запомнить и потом рассказать маме, мама, как завороженная, слушала ее рассказы о Темном Принце и Прекрасной Принцессе, а иногда даже просила повторить рассказ. В кинотеатре Граумана она никогда не садилась рядом с мужчинами. Особенно — с одинокими мужчинами. В тот день Норма Джин уселась в одном ряду с двумя пожилыми женщинами с большими хозяйственными сумками — здесь она точно будет в безопасности.

Она знала, что в безопасности, чувствовала себя такой счастливой! Пусть даже фильм закончился смертью Прекрасной Принцессы. Она умерла, ее роскошные золотые волосы рассыпались по подушке, а Темный Принц склонялся над ней и скорбел. А когда в зале зажегся свет, она увидела, что две сидящие рядом женщины вытирают глаза. Тогда она тоже отерла слезы и еще высморкалась в ладошку; а прекрасное мертвое лицо Принцессы на экране блекло, расплывалось, превращаясь в нематериальный образ, уследить за которым было еще труднее, чем за мельканием крыльев маленьких колибри.

Она поспешно вышла из кинотеатра, чтобы никто не успел заговорить с ней, как иногда случалось. На улицу уже опустились сумерки, горели уличные фонари, и день выдался сырой ветреный; она тут же стала зябнуть, потому что оделась слишком легко — голые, без чулок, ноги, майка с коротенькими рукавами, — должно быть, просто перепутала время года.

Она шла домой по бульвару, стараясь держаться как можно ближе к краю тротуара, как велела мать. Машин на улице было немного, вот с лязгом промчался мимо трамвай, а в нем, как ей показалось, не было ни одного человека. Нет, заблудиться она никак не могла, она знала дорогу.

Однако, подойдя к дому мамы, она вдруг увидела, что это тоже ГАСИЕНДА, но только совсем не мамина, а другая; поняла, что, должно быть, заблудилась во времени. И никакая это не Меса-стрит, а Хайленд-авеню и в то же время вроде бы похоже на Меса-стрит, потому что вот он, прямо перед ней, маленький белый домик в испанском стиле с зелеными навесами над окнами, которые Глэдис смешно называла «оконными бровками». Вот она, заржавленная пожарная лестница, — Глэдис шутила, что, когда начнется пожар, она непременно рухнет под чьим-нибудь весом. ГАСИЕНДА с ярко, просто ослепительно освещенным крыльцом, прямо как на съемочной площадке. А вокруг царит сплошная, непроницаемая тьма; и тут вдруг ей стало страшно.

Постарайся собраться сконцентрироваться Норма Джин не отвлекайся этот круг света твой ты входишь в этот круг и недосягаема там ты повсюду носишь его с собой куда бы ни направилась

Норма Джин стояла на ступеньках, Глэдис вышла навстречу ей. Глэдис улыбалась, была в приподнятом настроении. Губы накрашены, щеки подрумянены, от нее исходит сладкий цветочный запах. Она совсем молодая, Глэдис! То, что должно было случиться, еще не случилось. Глэдис с Нормой Джин хихикают, как две маленькие непослушные девочки. Как же им весело! Как они счастливы!

А в квартире Норму Джин поджидает сюрприз. Сердце у нее бьется и трепещет, словно птичка колибри, зажатая в ладони. Хочет вырваться и не может. В кухне расклеены по стенам афиши — Чарли Чаплин в «Огнях большого города»; его изумительные глаза устремлены прямо на нее. Прекрасные печальные темные глаза смотрят на Норму Джин. Но сюрприз от Глэдис находится не здесь, в спальне. Глэдис дергает ее за руку, потом приподнимает Норму Джин показывает снимок в рамочке. На нем красивый улыбающийся мужчина. Кажется, в этот момент он улыбается одной только ей.

— Видишь, Норма Джин? Этот человек твой отец.