Книга: Дни Крови и Звездного Света

Оригинальное название: Days of Blood & Starlight by Laini Taylor

Лейни Тэйлор «Дни Крови и Звездного Света»

Серия: Daughter of Smoke and Bone #2 / Дочь Тумана и Кости #2

Переводчики: vikaz, refuse, KIPORIS, Dev4enka

Бета-ридер: Елена Брежнева

Обложка: Катерина Маренич

Аннотоация

Давным-давно, ангел и демон полюбили друг друга, и посмели мечтать о мире, свободном от войны и кровопролития.

Это не тот мир.

Художница и ученица монстров Кару наконец-то получила те ответы, которые так стремилась узнать. Кару знает кто она – и что она. Но с этим знанием приходит и иная правда, и девушка отдала бы все, чтобы изменить ее: она полюбила врага, и он предал ее, а мир пострадал из-за этого.

В этом потрясающем сиквеле высоко оцененной книги «Дочь дыма и костей» Кару должна решить, как далеко она зайдет в стремлении отомстить за свой народ. Полные горя и красоты, тайн и сложных решений, Дни Крови и Звездного Света расставят Кару и Акиву по разные стороны баррикад, а старая как мир война вернется к жизни.

Пока Кару и ее союзники собирают армию из монстров в стране пыли и звездного света, Акива готовиться к битве иного рода: битве за спасение. За надежду.

Но может ли надежда возродиться из пепла их разбитой мечты?

Однажды, давным-давно, ангел и демон держали меж собой косточку желаний.

Сломавшись, она расколола мир надвое.

1

ДЕВУШКА НА МОСТУ

Прага, начало мая. Над сказочными крышами висело серое небо, и весь мир наблюдал. Наблюдателям было дано задание следить за Карловым мостом, если вдруг... визитеры... вернутся. Странные вещи творились и прежде в этом городе, но не настолько странные. По крайней мере, не с тех пор, как появились камеры, чтобы зафиксировать это. Или извлечь выгоду.

— Пожалуйста, скажи мне, что ты хочешь в туалет.

— Что? Нет. Нет, не хочу. Даже не проси.

— Ой, да ладно. Я бы сама, но я не могу. Я же девушка.

— Знаю. Жизнь так несправедлива. И все же я не собираюсь писать на бывшего парня Кару ради тебя.

— Чего? Я и не собиралась об этом тебя просить, — объяснила Сусанна своим рассудительным голосом. — Я просто хочу, чтобы ты пописал в шарик, который я смогу бросить в него.

— О, — секунды полторы Мик делал вид, что обдумывает это предложение. — Нет.

Сусанна тяжело выдохнула. — Отлично. Но ты знаешь, что он это заслужил.

Цель стояла в десяти футах от них, давая интервью международной команде новостей. И это интервью было не первым. И даже не десятым. Сусанна сбилась со счета. Особенно неприятным это интервью делало то, что он проводил его на крыльце дома Кару. А этот дом привлек уже достаточно внимания всякого рода полицейских и безымянных силовых структур, будучи освещенным в новостях для всех и каждого.

Каз усердно создавал себе имя в качестве бывшего парня «Девушки на Мосту», как назвали Кару после необычной рукопашной схватки, которая привлекла к себе внимание всего мира и сфокусировала его на Праге.

— Ангелы, — выдохнула корреспондент, молодая привлекательная особа, с типичной для телевизионных репортеров внешностью «модель-красотка на интервью с убийцей». — Есть какие-нибудь мысли по этому поводу?

Каз рассмеялся. Предугадывая это, Сусанна деланно рассмеялась вместе с ним.

— Вы что, хотите сказать, что там и правда были ангелы? Или что моя девушка с ними не в ладах?

— Бывшая девушка, — прошипела Сусанна.

— Полагаю, и то, и другое, — рассмеялась репортер.

— Нет, это не так, — сказал Каз. — Но у Кару всегда были тайны.

— Какие, например?

— Ну, знаете, она была такой скрытной. Я имею в виду, я даже не знал, какой она национальности, не знал ее фамилии, если она вообще была у нее.

— И это Вас не беспокоило?

— Неа, это было клево. Ведь загадочная девушка красива? В ботинке у нее был нож, она могла говорить на всяких разных языках. И она всегда рисовала монстров в своем...

Сусанна прокричала: — Расскажи о том, как она выбросила тебя через окно!

Каз постарался не обращать на нее внимания, но репортер услышала.

— Это правда? Она что, ударила Вас?

— Ну, это не самое лучшее из всего, что со мной случалось, — последовал намек на очаровательный смех. — Но я не был ранен. Я полагаю, это была моя вина. Я напугал ее. Не хотел, но она участвовала в какой-то драке и была раздражена. К тому же она была вся в крови и босая ходила по снегу.

— Как ужасно! А она рассказала, что произошло?

Сусанна опять закричала: — Нет! Потому что она была слишком занята, вышвыривая его через окно!

— Вообще-то это была дверь, — сказал Каз, стреляя в Сусанну взглядом. Он показал на стеклянную дверь позади себя. — Вот эта дверь.

— Вот эта, там? — репортер была в восторге. Она подошла к ней и прикоснулась, будто в этом был тайный смысл, будто замененное стекло двери, однажды выбитое телом плохого актеришки, стало неким важным символом для мира.

— Пожалуйста, — попросила Сусанна Мика. — Он стоит прямо под балконом.

У нее были ключи от квартиры Кару, из которой Сусанна успела умыкнуть альбомы подруги прежде, чем на них наложили бы лапы следователи. Кару хотела, чтобы она жила здесь, но сейчас, благодаря Казу, это был бы сплошной цирк.

— Смотри, — показала Сусанна. — Эта штука ровнехонько упадет ему на башку. А ты выдул столько чая...

— Нет.

Репортер наклонилась ближе к Казу. Заговорщицки.

— Так. И где она сейчас?

— Серьезно? — пробормотала Сусанна. — Типа он знает. Ага, а предыдущим двадцати пяти репортерам он не сказал потому, что хранил эти невероятные, секретные сведения специально для нее?

На лестнице Каз пожал плечами.

— Мы все это видели. Она улетела, — он покачал головой, словно сам в это не верил и посмотрел прямо в камеру.

Он был гораздо красивее, чем того заслуживал. Каз заставил Сусанну пожелать, чтобы за плохое поведение красоты лишали.

— Она улетела, — повторил он, широко раскрыв глаза в притворном удивлении.

Он проводил это интервью как игру: одно и то же представление снова и снова, лишь с небольшими изменениями, зависящими от вопросов. Это была старая песня.

— И Вы не предполагаете, куда она могла исчезнуть?

— Нет. Она всегда пропадала на несколько дней. Никогда не говорила, где была, но всегда была измотанной, когда возвращалась.

— Как думаете, она вернется в этот раз?

— Надеюсь, — еще один душевный взгляд в камеру. — Знаете, я по ней скучаю.

Сусанна застонала, словно от боли.

— Ооо, сделай так, чтобы он заааткнууулся.

Но Каз не замолчал. Поворачиваясь опять к репортеру, он сказал: — Хорошо только то, что я могу это использовать в работе. Одиночество, тоска. Это делает мое представление более глубоким.

Другими словами это означало: «Достаточно о Кару, давайте поговорим обо мне».

Репортер купилась на это.

— Так значит, Вы актер, — проворковала она, и Сусанна не смогла больше сдерживаться.

— Я иду наверх, — сказала она Мику. — Можешь копить запасы чая в своем мочевом пузыре, сколько тебе заблагорассудится. Сама справлюсь.

— Сьюзи, что ты... — начал было Мик, но она уже шагала прочь. Он пошел за ней.

А потом, спустя три минуты, розовый шарик свалился прямо на голову Казимиру, и тот должен был быть благодарен Мику за то, что это был не «чай из пузыря». Это были духи, несколько пузырьков, смешанные с содой, чтобы превратить их в прекрасный клейкий раствор. От него у Каза слиплись волосы и начало щипать глаза, а выражение его лица было просто бесценно. Сусанна знала это, потому что, несмотря на то, что интервью не транслировалось в прямом эфире, в сети-то его показывали онлайн.

Снова и снова.

Это была победа, но должного удовлетворения она не принесла, потому что, когда девушка попыталась дозвониться до Кару (уже в 86400 раз), она опять попала на голосовую почту. Сусанна поняла, что это бесполезно. Ее лучшая подруга исчезла, вероятно, в другом мире. И даже многократное повторение того, как у Каза появляется корона из парфюмированной пасты и клочков розового шарика, не могло восполнить этого.

Как, впрочем, и шарик с «чаем из пузыря».

2

ТЛЕН И АНГЕЛЫ

Небо над Узбекистаном, той же ночью.

Портал был прорехой в воздухе. Ветер проносился сквозь нее в обоих направлениях, шипя наподобие дыхания, проскальзывающего в щербинку меж зубами, и там, где края этой прорехи смыкались, один мир небес перетекал в другой. Акива наблюдал за переплетением звезд вдоль расщелины, готовясь пересечь границу. По ту сторону границы, звезды Эретца то появлялись, то исчезали. Так же как и Акива. На той, другой стороне должны были находиться стражи, и он не знал — стоит ли показываться им на глаза.

Что же ждет его по возвращении в свой мир?

Если его брат с сестрой объявили Акиву предателем, то стражи схватят его, как только увидят — или попытаются схватить. Акиве не хотелось верить, что Азаил и Лираз могли его вот так запросто сдать, но их последняя встреча четко запечатлелась в его памяти: ярость Лираз от его предательства, молчаливое отвращение Азаила.

Он не мог рисковать, не мог допустить, чтобы его схватили. Его преследовал и снедал душу еще один взгляд, еще более осуждающий и пронзительный, чем оба их вместе взятые.

Кару.

Два дня назад она оставила его в Марокко, всего лишь раз, напоследок, кинув на него прощальный взгляд. И этот ее взгляд был настолько ужасен, что он бы предпочел, чтобы она просто убила его. Даже горе, которое она испытала было не самым худшим. Самым худшим была ее надежда, ее вызывающе-дерзкая, неуместная надежда, что его слова могли оказаться ложью. Тогда как он знал, насколько безрассудно было надеяться на что-то.

Химеры были уничтожены. Ее семья была мертва.

И все из-за него.

Акива испытывал к себе презрение и его мучили угрызения совести. У него было такое чувство, что его будто разрывает изнутри на части, и он теряет себя, частичка за частичкой — каждую секунду в него впиваются зубы отчаяния, оно же бьет кулаком в живот, а перед глазами так и стоят кошмарные видения того, что он сотворил. В этот самый момент, Кару могла бы стоять по щиколотку в пепле и прахе, оставшемся от ее народа, одна среди черных руин Лораменди — или того хуже, что она оказалась с одной из таких тварей, как Разгат, который повел ее обратно в Эретц — и что тогда с ней станется?

Он должен был последовать за ними. Кару просто не понимает. Мир, в который она возвращалась, уже не был таким, как в ее воспоминаниях. Ей там не удастся найти ни помощи, ни утешения — только тлен и ангелов. Там, где химеры прежде жили привольно, повсюду сновали патрули серафимов, а химеры были теперь в цепях и их гнали на север под хлыстами работорговцев. Ее бы обязательно заметили — кто бы мог пройти мимо девушки с лазурными волосами, летящей плавно и без крыльев? Ее убьют или пленят.

Акива должен найти ее прежде, чем это сделает кто-нибудь другой.

Разгат утверждал, что ему известно, где найти портал, и, учитывая то, кем он был, одним из Падших, возможно, так оно и было. Акива пытался отследить эту пару, но безуспешно, да и, в конечном счете, у него не было иных вариантов, кроме как повернуть обратно и лететь к порталу, который он сам будет открывать для себя заново: один такой был как раз сейчас перед ним. В то время, пока он летел над океанами и горами, тратя впустую драгоценные минуты, могло случиться все что угодно.

Он сделал себя невидимым. Плата была невелика. Магия небезвозмездна — ценой была боль, которую в изобилии давала старая рана Акивы. Не составило труда воспользоваться этой болью и обменять ее на то количество магии, которое требовалось ему, чтобы стереть себя с небесного фона.

А затем он отправился домой.

Смена пейзажа произошла едва ощутимо. Горы здесь выглядели очень настоящими, хотя в человеческом мире где-то вдалеке мерцали огни Самарканда. Здесь же не было никакого города, а только сторожевая башня на вершине, за парапетом которой туда-сюда шагала пара серафимов, неся дозор. А в небе, как и гласила правдивая легенда об Эретце: две луны — одна светлая, а другая, всего лишь призрак своей сестры, едва видна.

Нитид, яркая сестра, была богиней химер, покровительницей почти всего — за исключением наемных убийц и тайных возлюбленных. Эта доля выпала Эллай.

Эллай. Завидев ее, Акива напрягся.

«Я знаю тебя, ангел», — будто шептала она.

Но разве он не жил месяц в ее храме, упиваясь ее священной весной, и даже истекал кровью, когда Белый Волк его почти убил?

«Богиня наемных убийц испробовала вкус моей крови», — думал он, и Акива не удивился бы, если бы та ей понравилась, и она захотела еще.

«Помоги мне увидеть, что Кару в безопасности, и ты можешь забрать всю мою кровь до капли».

Он торопился, летел на юго-запад, страх подталкивал его и переходил в панику, поскольку солнце уже взошло, и Акива мог прибыть слишком поздно. Слишком поздно и...что? Найдет ее мертвой? Он вновь и вновь переживал казнь Мадригал: вспоминая, как ударилась об пол ее голова и остановилась, благодаря рогам, откатившись от эшафота. И теперь перед его мысленным взором была уже не Мандригал, а Кару, та же душа в другом теле, и теперь нет уже никаких рожек, чтобы остановить голову от падения с помоста, только голубой шелк ее волос. И хотя сейчас у нее глаза были черными, а не карими, в них точно таким же образом погаснет жизнь, сколько в них не вглядывайся, они будут мертвы, и она, возможно, исчезнет. Вновь. Снова и навсегда, потому что теперь рядом не будет Бримстоуна, чтобы воскресить ее. С этого самого момента, смерть означала только смерть.

Если он не доберется. Если он не разыщет ее.

И вот, наконец-то, город предстал перед ним: точнее то, что осталось от Лораменди, города-крепости химер. Обвалившиеся башни, разрушенные зубчатые стены, обугленные кости, все превращено в поле пепла. Даже железные решетки, которые когда-то защищали от опасностей извне, были раскурочены так, будто их вскрыли руки богов.

Акива ощущал, будто захлебывается собственными чувствами. Он полетел над руинами в надежде увидеть, как промелькнет голубое пятнышко среди этого моря серого и черного, которое стало его собственной чудовищной победой, но он так ничего и не разглядел.

Кару там не было.

Он искал весь этот день и на следующий, в Лораменди и за его пределами, гадая, куда могла завести ее ярость, и старался не допускать мыслей о том, что могло бы с ней произойти. Но все его предположения становились все мрачнее и мрачнее, потому что время шло, а его страхи превратились в кошмары, которые черпали вдохновение из всего того ужаса, который он когда-либо видел и творил сам. Он видел это все, будто наяву. Акива снова и снова прижимал ладони к своим глазам, чтобы избавить себя от этого кошмара. Она должна быть живой.

Акиве была просто невыносима мысль, что он найдет ее уже мертвой.

3

МИСС РАДИОМОЛЧАНИЕ

От: Сусанна <оголтелаяфея@трясеткрошечнымкулачком.net>

Тема: Мисс Радиомолчание

Кому: Кару <голубоволосаякару@девушканосящаясятудасюда.com>

Итак, Мисс Радиомолчание, я так понимаю, ты исчезла и не получаешь мои ОЧЕНЬ ВАЖНЫЕ ПОСЛАНИЯ.

Исчезла в ДРУГОМ МИРЕ. Я всегда знала, что ты чумовая девчонка, но не думала, что до такой степени. Где ты, что делаешь там? Ты себе не представляешь, как меня это убивает. Каково это? С кем ты! (Акива? Ты довольна?) И, что самое главное, у них там есть шоколад?

Я догадываюсь, что у них нет беспроводной связи или, что вернуться и навестить меня, это не легкая прогулка. И, надеюсь, что так и есть, потому что, если я обнаружу, что ты, девушка, шляешься и никак не можешь навестить меня, может получиться очень неудобно. Я могла бы попробовать одну штуку, ну, ты знаешь, которую люди проделывают, когда их глаза становятся мокрыми и глупыми — как это называется? Поплакать?

Или НЕТ. Вместо этого я могу СТУКНУТЬ тебя и буду уверена, что ты не дашь мне сдачи, потому что я миниатюрна. Это то же самое, что ударить ребенка.

(Или барсучка)

Короче. Здесь все хорошо. Я скинула на Каза бомбу с духами и это попало на ТВ. Я издаю твои альбомы под своим именем и сдала твою квартиру потным ворюгам. Я присоединилась к культу ангела и наслаждаюсь ежедневной молитвой. А еще я БЕГАЮ, чтобы быть в форме, если потребуется надеть мой наряд для апокалипсиса, который я, конечно же, таскаю с собой. ПРОСТО НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ.

Так, давай посмотрим, что еще? *тренькает губками*

По очевидным причинам, народу ошивается здесь больше, чем когда-либо. Моя мизантропия* не знает границ. Ненависть поднимается во мне как мультяшная волна жара. Шоу кукол приносит хорошие деньги, но мне становится скучно, не говоря уже о том, что я переживаю за пуанты так, словно завтра уже не наступит. Чего, если культ ангела достоверен, и не произойдет.

(Ура!)

Мик великолепен. Я была немного расстроена (хм), и ты знаешь, как он решил меня подбодрить? Ну, я рассказала ему ту историю — когда я была совсем маленькой, я потратила все свои ярмарочные билетики, пытаясь выиграть прогулку за тортиком, потому что я очень, очень хотела съесть весь торт сама. Но я не выиграла, а потом узнала, что могла бы купить торт и у меня еще остались бы билетики на аттракционы. И это был самый худший день в моей жизни. Ну, а он специально начертил для меня поле для кекуока**! С цифрами на полу, музыкой и ШЕСТЬЮ ТОРТАМИ. После того, как я выиграла их все, мы забрали их в парк и кормили друг друга при помощи очень длинных вилок почти пять часов. Это был лучший день в моей жизни.

Лучший до того дня, когда ты вернешься.

Я люблю тебя и надеюсь, что ты в безопасности и счастлива. Что с кем бы ты ни была, кто-нибудь (Акива?) танцует с тобой. Или что там обычно делают огненные ангелы для своих девочек.

*целую/пинаю*

Сьюз.

Прим. переводчика: *Мизантро́пия (греч. μίσος — «ненависть» и άνθρωπος — «человек») — неприятие, ненависть к человечеству, неприязнь, презрение к «правилам», «моральным ценностям», догматам. **cakewalk кекуок (англ. cakewalk, букв. – шествие с пирогом), – бальный и эстрадный танец. Назв. танца связано с обычаем награждать лучших исполнителей пирогом, а также с позой танцовщиков, как бы предлагающих блюдо с пирогом — корпус откинут назад, руки вытянуты вперед.

4

БОЛЬШЕ НИКАКИХ СЕКРЕТОВ

— Что ж. Это несколько неожиданно.

Это высказался Азаил. Лираз стояла рядом с ним. Акива ждал их. Было уже очень поздно. Он находился на тренировочной арене, за казармами на мысе Армазин, бывшем химеровом гарнизоне, чей полк был размещен там под конец войны. Он в одиночку отрабатывал приемы ката*, но теперь Акива опустил мечи и встретился с ними. Он ждал, что же они будут делать.

После возвращения его никто не стал задерживать. Стражи приветствовали его с обычным благоговением, легко читаемым в их широко распахнутых глазах (для них он был Проклятьем Зверья, Князем Бастардов, героем и ничего не изменилось), потому как, похоже, что Азаил и Лираз не сообщили о нем их общему командиру или просто о его поступке еще не было известно рядовым. Или осознание того, что он сотворил, просто еще не вступило в силу и не выкинуло его из строя. Возможно, ему следовало быть более осторожным, чем вот так показываться, не имея представления о том, какой прием его ждет, но он был словно в помутнении.

После того, что он обнаружил в пещерах Кирина.

— Должны ли быть задеты мои чувства, что он не пришел и не разыскал нас? — спросила Лираз Азаила.

Она прислонилась к стене, скрестив руки на груди.

— Чувства? — Азаил, прищурившись, посмотрел на нее. — Твои-то?

— У меня имеются кое-какие чувства, — возразила она. — Не какие-нибудь дурацкие, вроде угрызения совести. — Она бросила взгляд на Акиву. — Или любви.

Любовь.

То, что было скомкано и растоптано в Акиве

Слишком поздно. Он уже опоздал.

— То есть, ты говоришь, что не любишь меня? — спросил Азаил Лираз. — Потому что я-то тебя люблю. Кажется. — Он остановился в ожидании. — Ой. Нет, не важно. Это все страх.

— Не испытываю ни того, ни другого, — сказала Лираз.

Акива не знал, правда ли это; он сомневался, но, возможно, Лираз испытывала меньше страха, чем другие, или лучше остальных его скрывала. Даже будучи ребенком, была беспощадной, немедленно ввязывалась в драку и неважно, кто был ее соперником. Он знал ее и Азаила с тех самых пор, как помнил себя. Рожденные в один и тот же месяц в гареме императора, трое из них, чтобы получить клеймо Незаконнорожденных (легион ублюдков Иорама, племя, появившееся в результате ночных похождений императора), и взращенные, чтобы стать оружием в его царстве. И они не подвели, будучи верным и преданным орудием, они трое сражались бок о бок бесчисленное количество битв до тех пор, пока жизнь Акивы не изменилась, а их — осталась прежней.

И вот теперь его жизнь поменялась вновь.

Что же произошло и когда? Прошло всего несколько дней с тех событий в Марокко и того взгляда напоследок. Это невозможно. Что же случилось?

Акива был в оцепенении; он ощущал, как воздух окутывал его кожу. Казалось, звук голосов почти не долетал до него — он мог их слышать, но как бы издали, и у него возникло странное чувство, будто он как бы не присутствовал в настоящем времени. Выполняя ката, он сосредоточился только на себе, чтобы достигнуть сиритхары, оставаясь спокойным. Состояния, в котором светочи находились, будучи мечниками, но это было неправильное упражнение. Он был спокоен. Но так неестественно спокоен.

Азаил с Лираз странно смотрели на него. Они обменялись взглядами.

Он заставил себя заговорить.

— Я бы подал весточку, что вернулся, — сказал он, — но я знал, что вы уже в курсе.

— Я точно знал, — Азаил выглядел слегка виноватым.

Он знал все и обо всем, что произошло. С его легким характером и ленивой улыбкой, он производил впечатление того, кто не обладает честолюбием, а потому и не представляет угрозу. Люди легко шли с ним на контакт; он был шпионом от природы, приветливым и добродушным, который на самом деле обладал безмерной и исключительной изворотливостью и хитростью.

Лираз также не уступала ему в хитрости, однако, она как раз, в отличие от Азаила, вызывала чувство тревоги у людей. Обжигающе ледяная красота, в сочетании с испепеляющим взглядом. Свои белокурые волосы она заплетала в тугие косы, дюжиной рядов, которые всегда были заплетены настолько плотно, что ее братьям было больно даже при взгляде на них. Азаил любил подшучивать над ней, говоря, что она может использовать их в качестве платы за волшебство. Ее пальцы, беспокойно постукивающие по предплечьям, были так испещрены татуировками (черными метками, говорящими о количестве убитых ею), что на расстоянии казались совершенно черными.

Когда однажды ночью ради смеха и, возможно, слегка перебрав с выпивкой, кое-кто из их полка выбирал того, кого бы меньше всего хотел бы видеть своим врагом, все единогласно выбрали Лираз.

И вот они здесь, ближайшие сподвижники Акивы, его семья. Каких взглядов они придерживались? По причине своего странного чувства отстраненности, Акиве казалось, что это не его судьба, а судьба какого-то другого солдата подвешена на волоске. Что же они собирались делать?

Он лгал им, таил секреты годами, исчез без объяснений, а затем, на мосту в Праге, его выбор был сделан против них. Он никогда не забудет весь ужас того момента, когда, стоя между ними и Кару, должен был сделать выбор — независимо от того, что это был не выбор, а лишь иллюзия выбора. Он до сих пор не знал, как смогли бы они простить его.

«Скажи что-нибудь», — убеждал он себя.

Но что? Почему он все-таки вернулся назад сюда? Он не знал, что еще делать. Это были его люди, эти двое, даже после всего, что случилось.

— Я не знаю что сказать, — сказал он, — как заставить вас понять...

Лираз прервала его: — Я никогда не пойму того, что ты сделал, — ее голос был холоден, подобно удару, и в нем Акива услышал и домыслил то, чего она не сказала, но говорила прежде.

Любовник чудовища.

Это ударило по нервам.

— Нет, вы не могли, не так ли?

Он, возможно, лишь однажды почувствовал стыд за то, что любил Мадригал. Теперь ему было стыдно за свое тогдашнее малодушие. Любовь к ней была единственным чистым поступком, который он совершил в своей жизни.

— Поскольку вы не чувствовали любви? — спросил он. — Неприкасаемая Лираз. Это даже не жизнь. Быть только тем, чем ОН хочет, что бы мы были. Оловянными солдатиками.

Ее лицо стало недоверчивым, с ярко выраженной яростью.

— Вы хотите научить меня чувствовать, Князь Бастард? Спасибо, но нет. Я вижу, к чему это привело тебя.

Акива почувствовал, как от его гнева не осталось и следа; это была краткая вибрация жизни в оболочке, которая была всем, что от него осталось. Все, что она сказала, было правдой. Только посмотрите, что любовь с ним сделала. Его плечи поникли, мечи царапали землю. Но, когда его сестра схватила секиру и, встав в боевую стойку, прошипела:

— Нитилам, — он едва смог изобразить удивление.

Азаил достал свой двуручный меч, и бросил на Акиву такой же взгляд, каким был его голос — слегка извиняющийся.

А затем они напали на него.

Нитилам было противоположностью сиритхары. Целью нитилам было нанести увечье. Это беспощадная битва, целью которой было убить, вместо того, чтобы умереть самому. Нитилам было бесструктурным, грубым и жестоким состоянием, и это было тем, с чем к Акиве сейчас явились его брат с сестрой.

Он вскинул мечи, чтобы блокировать удар, и где бы раньше он не оказывался, растерянный и плывущий по течению, он был здесь и сейчас, и испытывал то же самое, а вокруг не было ничего, кроме скрежета стали о сталь. У него, наверное, тысячи раз случался тренировочный бой с Азаилом и Лираз, но то было другое. С первых же соприкосновений мечей, он чувствовал тяжесть их ударов — удары в полную силу, бьющие без промаха. Конечно, это нельзя было считать настоящим нападением. Или все-таки можно?

Азаил орудовал своим собственным большим мечом, который держал двумя руками. Так что, несмотря на то, что его ударам не хватало скорости и ловкости мечей Акивы, они несли внушительную мощь.

Лираз, меч которой так и остался в ножнах на бедре, возможно, выбрала секиру только из злобного удовольствия ощутить ее вес. Хотя сама она была изящной, потому с хрипом управлялась с нею, заставляя это оружие двигаться. Результатом был смертельно опасный удар шестифутовой деревянной рукояти с двойным лезвием наконечника, вдвое меньше руки Акивы.

Акива, не мешкая, должен был подняться в воздух, чтобы у него появилось пространство для маневра, и можно было воспользоваться преимуществом сторожевой башни, оттолкнувшись ногами. Но Азаил уже поджидал его, а Акива блокировал его разящий удар, который рикошетом отразился на всем его теле и вновь низверг Акиву на землю. Он приземлился на полусогнутые ноги и был встречен секирой. Когда та обрушилась на него, Акива бросился в сторону. Там, где он был еще всего лишь мгновение назад, топорище выбило из тверди осколок. Пришлось развернуться, чтобы встретить меч Азаила, как раз вовремя, извиваясь всем телом, парируя такие сокрушительные удары азаилова клинка и уворачиваясь от них — теряя энергию, капля за каплей.

И пошла потеха.

Без передышки.

Время вдруг остановилось в диком вихре нитилам, а Акива отражал удары уже на одних инстинктах, живущих в рукоятях клинков.

Снова и снова на него обрушивались удары, а он блокировал и уворачивался от них, но не атаковал — просто не было ни времени, ни пространства. Его брат с сестрой зажали Акиву между собой, только и успевай уворачиваться. Когда он сумел углядеть зазор — пространство, возникшее на какую-то долю секунды между ударами, словно дверь, распахнувшая доступ к горлу Азаила или подколенному сухожилию Лираз, он не воспользовался этой возможностью.

Что бы он ни сделал, он никогда не навредит им.

Азаил издал горловой рев и нанес тяжелый удар, сила которого могла сравниться только с мощью удара кентавра. Акива умудрился перехватить его мечом в правой руке, но удар выбил меч из его руки. От чего дала знать о себе застарелая травма плеча, которая отозвалась невероятной болью, и Акива отскочил назад, не настолько стремительно, чтобы увернуться от секиры Лираз, которая сбила его с ног. Акива приземлился на спину, распластав крылья. Его второй меч выскользнул из другой руки вслед за первым, и вот, Лираз уже склонилась над ним, чтобы нанести, замахнувшись своей секирой, смертельный удар.

Она замерла. Доли секунды, которые казались вечностью в хаосе нитилама, были достаточным временем, чтобы Акива успел подумать, что она и в самом деле собирается убить его. А затем... она с усилием занесла над собой секиру. Потребовался весь воздух ее легких, и удар был неминуем — рукоять была слишком длинна, чтобы она могла остановить секиру, даже если бы захотела.

Акива закрыл глаза.

Услышал, почувствовал: как рассекается воздух, содрогаясь от воздействия. Силу удара... но непопадания. Прошла минута и он открыл глаза. Топорище воткнулось в твердь рядом с его щекой, а Лираз уже уходила прочь.

Он лежал там, смотря на звезды и дышал, и воздух входил и выходил из него, и оседал в нем тяжестью, говоря ему, что он жив.

Это не был какой-то подарок судьбы или сиюминутная благодарность за то, что его пощадили и не угодили топором в лицо. Что ж, не стоит лукавить, и это тоже, но чувство было куда больше и тяжеловеснее. Это было понимание — и бремя — что в отличие от стольких погибших из-за него, у Акивы была жизнь, и эта жизнь не была состоянием по умолчанию — я не мертв, значит должен быть жив — а чем-то средним.

И чем дольше у него была эта самая жизнь, у того, кто не так уж ее и заслуживал, тем сильнее он надеялся, что будет жить ею, владеть ею, и делать все, что в его силах, во имя ее, даже, если этого никогда не будет достаточно.

И даже при том, что Кару никогда этого не узнает.

Азаил появился над ним. Пот струился по его лбу. Его лицо пылало, но выражение лица было спокойным.

— Удобно тебе там?

— Я могу уснуть, — сказал Акива, и почувствовал, что это правда.

— Ты, может, вспомнишь, что у тебя есть койка для этого.

— Да? — он сделал паузу. — Все еще?

— Тот, кто родился бастардом, навсегда им и останется, — ответил Азаил, что означало, что не было никакой возможности перестать быть Незаконнорожденным. Император плодил их для определенной цели; они должны служить до самой своей смерти. Как бы там ни было, это не означало, что его сестра с братом простят его. Акива глянул на Лираз. Азаил проследил за его взглядом. Он сказал: — Оловянный солдатик? В самом деле?

Затем покачал головой, и без злобы добавил:

— Идиот.

— Я не это имел в виду.

— Знаю, — вот так просто. Он знал. В случае с Азаилом, здесь не было никакой наигранности. — Если бы я думал иначе, то не стоял бы здесь. — Рукоять секиры находидась под углом к телу Акивы. Азаил ухватился за нее и, выдернув из земли, поставил секиру вертикально.

Акива сел.

— Послушай, там, на мосту... — начал было он, но не знал, что сказать.

Как правильно принято приносить извинения за предательство?

Азаил не заставил его подыскивать нужные слова. Он произнес своим привычно непринужденным, чуть с ленцой, голосом: — Там на мосту ты защищал девушку. — Он пожал плечами. — Хочешь кое о чем узнать? На самом деле, это такое облегчение, наконец-то понять, что произошло с тобой.

Он говорил о событиях восемнадцатилетней давности — тогда Акива исчез на месяц, а когда объявился, то не был уже прежним Акивой.

— Мы уже говорили об этом, — он жестом указал на Лираз. Она перебирала оружие в эстакаде, не обращая на братьев никакого внимания, либо умело притворялась. — Мы все думали да гадали, но давно бросили ломать над этим голову. Из-за того, кем ты стал сейчас, не могу сказать, что ты мне больше таким нравишься, но ты же мой брат. Согласна, Лир?

Их сестра ничего не ответила, но, когда Азаил бросил ей секиру, она аккуратно ее поймала.

Азаил протянул свою руку Акиве.

«И это все?» — удивился Акива.

Его подвергли жестокой битве, а когда его брат поднял Акиву на ноги, то плечо пронзила другая боль, но было такое ощущение, что все слишком просто.

— Тебе следовало рассказать нам о ней, — сказал Азаил, — много лет назад.

— Я хотел.

— Знаю.

Акива покачал головой, он, возможно, даже улыбнулся бы, если бы не все остальное.

— Вы знаете все, не так ли?

— Я знаю тебя, — Азаил также не улыбался. — И я знаю — что-то вновь произойдет. Но в этот раз, тем не менее, ты все расскажешь нам.

— Больше никаких секретов. — Раздался голос Лираз, которая все еще держалась на расстоянии, серьезная и злая.

— Мы не ожидали, что ты вернешься, — сказал Азаил. — В последний раз, когда мы тебя видели, ты был... убежденным в своей правоте.

Если он еще не определился, то Лираз была прямолинейна.

— Где девушка? — спросила она.

Акива еще ни разу не произносил этого вслух. Но рассказывая им, он сделал это реальностью, и слова застряли у него в горле. Но он все равно выдавил их.

— Мертва, — сказал он. — Она мертва.

Прим. переводчика:*Ка́та — формализованная последовательность движений, связанных принципами ведения поединка с воображаемым противником или группой противников.

5

МИР ДИКОВИНОЙ ЛУНЫ

От: Сусанна <оголтелаяфея@трясеткрошечнымкулачком.net>

Тема: Привеееет

Кому: Кару <голубоволосаякару@девушканосящаясятудасюда.com>

ПРИВЕТ. Привет привет привет привет привет привет.

Привет?

Черт, вот теперь и я опустилась до того, чтобы заниматься подобной чепухой. Я накалякала «привет» куда-то в никуда, что выглядит очень странно. По мне, так это напоминает, какую-то закорючку от чужих, нечто такое, что астронавт может найти на какой-нибудь лунной каменюге и обозвать это: О, незнакомо сие слово лунатикам! Я должна это обязательно привезти обратно на Землю, в качестве подарка моему тугоухому сынку! Чтоб уж потом, ну это уж как водится, выводок космических пираний в своих тарелках напали на человечество и уничтожили бы его меньше чем за каких-то жалких три дня, и КАКИМ-ТО непостижимым образом в живых останется только астронавт, который стоит на коленях на пепелище цивилизации и, рыдая, взывает к небесам. Это же было всего навсего привееееееееееет!

О. Да. Сейчас все возвращается в норму. Больше никаких чужих смертей. Астронавт, я просто удерживаю тебя от того, чтобы ты уничтожила Землю.

ВСЕГДА ПОЖАЛУЙСТА.

Нотация: Не вздумай приносить подарочки из странных мест. (Забудь. Приноси.)

Еще: Напиши ответ, чтобы я поняла, что ты жива или я больно тебя стукну.

Сьюз

6

СОСУД

Было еще одно место кроме Лораменди, как сказал Акива Азаилу и Лираз, куда, как он думал, могла пойти Кару. В действительности он не очень надеялся найти ее там; он старался убедить себя в том, что пройдя через портал, она вернулась к своей прежней жизни — искусству и друзьям, кафе со столиками-гробами, — и оставила этот опустошенный мир позади. Ну, он почти убедил себя, но что-то тянуло его на север.

— Думаю, я всегда смогу тебя найти, — сказал он ей много дней назад, за минуту до того как треснула косточка. — Как бы ты не пряталась.

Но он не имел в виду...

Только не это.

В Адельфийских горах, с вершинами окаймленными льдом, которые веками служили бастионом между Империей и свободными землями, простирались пещеры Кирин.

Там, будучи еще ребенком, жила Мадригал, туда она вернулась (давным-давно это было), чтобы обнаружить под полуденным светом, искрящимся будто бриллианты, свое племя, которое было убито. А тех, кто остались в живых, похитили ангелы, пока ее не было. Вязанка шкур, которую она схватила и зажала в своем маленьком кулачке, упала на порог и была сметена ветром внутрь. Время не пощадило их, превратив из шелка в прозрачный пергамент, который потом в итоге истлел в пыль, но, когда Акива ступил внутрь, полы устилали другие шкуры. Никакого намека на самих существ, вообще, на что-либо живое.

Он уже бывал в пещерах, и хотя с тех пор много воды утекло, и его воспоминания были во власти горя, они казались ему неизменными. Сеть выдолбленных в камне комнат и дорожек, убегающих вглубь скал, все такое гладкое и обтекаемое, были отчасти созданы природой, отчасти рукотворны. Повсюду в каменных стенах выдолблены хитроумные каналы, с помощью которых пещеры, даже самые отдаленные, заполнялись неземной музыкой. О былом Кирине напоминали одинокие останки: сотканные в ручную коврики, плащи на крюках, стулья, все еще лежащие там, где их побросало в хаосе последних моментов своей жизни, когда-то жившее здесь племя.

На столе он нашел простого вида сосуд.

Это была скорее лампа, из темного чеканного серебра, и он знал, что это такое. Он довольно их перевидал на войне: химеровы солдаты носили такие на длинных изогнутых посохах. Мадригал держала один из таких в руке, когда он впервые увидел ее на поле брани близ Баллфинча, хотя тогда он еще не знал, что это такое или для чего это ей.

И это был самый большой секрет врага и ключ к тому, что они делают.

Это было кадило — сосуд для захвата душ мертвых, чтобы сохранить их для воскрешения — и оно не выглядело так, как будто простояло на столе слишком долго. Под ним была пыль, но не на нем. Кто-то поставил его туда недавно, кто, Акива не мог и предположить, и зачем.

Их существование было тайной, в любом из аспектов, кроме одного.

Завитком серебряной проволоки к нему был прикреплен небольшой квадрат бумаги, на котором было написано слово. Это было слово на языке химер. При этих обстоятельствах, сама судьба жестоко смеялась над ним, потому что Акива мог понять, что означало это слово — означало «Надежда», и это стало концом надежды Акивы, потому как это еще и означало имя.

Это была Кару.

7

ТОЛЬКО НЕ ЭТО

От: Сусанна <оголтелаяфея@трясеткрошечннымкулачком.net>

Тема: Только не это

Кому: Кару <голубоволосаякару@девушканосящаясьтудасюда.com>

Иисусе. Ты ведь жива-живехонька? Не мертва?

8

КОНЕЦ ПОСЛЕДСТВИЯ

И вот у Акивы появился новый ад: все изменить и при этом оставить все по-прежнему.

Он здесь, вернулся в Эретц, не мертв и не заключен в тюрьму, все еще солдат армии Незаконнорожденных и герой Химеровой Войны: знаменитый Проклятье Зверья. И было так абсурдно, что он должен был найти себя в прежней жизни, как будто являлся все тем же существом, каким был до встречи с голубоволосой девушкой, проскользнувшей мимо него в узкой улочке иного мира.

Он не был. Он не знал, каким существом был сейчас. Месть, которая переполняла его все эти годы, ушла, и на ее месте остался лишь пепел. Такое же пепелище, как и в Лораменди, горе и стыд, грызущая презренность, а на границах бессмысленная... диктатура. Его предназначение.

Но с какой целью?

Он никогда раньше не задумывался, что ждет там, впереди до сего момента. В Империи прославлялся «мир», но Акива мог думать о нем только как о последствии. По его представлениям, конец всегда означал падение Лораменди и месть чудищам, чьи дикие радостные вопли сопровождали смерть Мадригал. О том, что произойдет после этого, он даже не задумывался. Акива предполагал, что будет уже мертв, как и множество других солдат, но теперь он мог видеть, что умереть было бы слишком легко.

«Живи в том мире, который ты создал, — думал он про себя, вставая каждое утро. — Ты не заслуживаешь отдыха».

Последствия выглядели кошмарными. Изо дня в день, он вынужден был быть свидетелем этого: караваны рабов, закованных в цепи, сгоревшие остовы храмов, отданные под скот или оскверненные, разоренные деревни и придорожные трактиры, и всегда отовсюду видны поднимающиеся столбы дыма. Акива дал этому ход, но, если его собственная месть уже давно свершилась, то месть Императора — нет. Свободные химеровы владения были разгромлены (это было достигнуто довольно легко, благодаря тому жалкому факту, что тысячи химер ради своей безопасности бежали в Лораменди, и только ради того, чтобы сгореть в нем заживо). Расширение Империи только набирало обороты.

Густонаселенные северные земли химер были всего лишь перевалочным пунктом большого дикого континента, и хотя основные силы армии Иорама отправились восвояси домой, патрулирования продолжались, передвигаясь словно тени смерти все глубже на юг, стирая деревни, сжигая поля, порабощая химер, убивая их. Может, это и было творением императорских рук, но Акива сделал это возможным. И он взирал на все происходящее мрачным взглядом, гадая, сколько успела увидеть Кару, прежде чем погибла, и насколько ее ненависть стала еще сильнее.

«Если бы она была жива», — думал Акива, то он больше никогда не смог бы посмотреть ей в глаза.

Если бы она была жива.

Ее душа осталась жить, но из-за Акивы воскреситель, Бримстоун, был мертв. Вот в одно из таких своих самых мрачных мгновений, оценив иронию судьбы, он разразился хохотом, и не смог остановиться. А потом этот неудержимый истеричный хохот превратился в нечто, совсем далекое от смеха, в судорожные рыдания — словно его душу вывернули наизнанку, обнажив живое.

Он был в пещерах Кирина, когда это случилось, никто его не слышал. Он вернулся сюда, чтобы заполучить спрятанное там кадило. Всего день пути, и он сидел в этих пещерах с сосудом и пытался уверовать, что это была Кару, но положив руку на холодное серебро, он не чувствовал ничего, и ничего не шевельнулось в глубинах его души, ничего, что позволило бы ему надеяться, что внутри вовсе не ее душа — этого просто не могло быть. Он бы почувствовал, если бы это было так. Он бы понял. Поэтому он вновь совершил путешествие, обратно через портал в человеческий мир, в Прагу. Вернувшись, он сразу же заглянул в ее окна, как делал это прежде, и увидел... две спящие, переплетенные воедино фигуры.

Его надежда была словно вдох ледяного воздуха — такой болезненной — как внезапно появившийся острый укол ревности. В одну секунду его одновременно бросало в жар и знобило, его руки сжимались в плотные кулаки, пульсируя кровью. Его окатила волна вспыхнувшего адреналина, оставив после себя нервную дрожь. Это была не она. Это была не она, и на смену волне адреналина пришла другая — волна облегчения. А затем, сокрушительное разочарование и отвращение к самому себе, за свою реакцию на увиденное.

Ему не терпелось разбудить друзей Кару. Вот кого он увидел в ее квартире: музыканта и девочку-дюймовочку, чьи глаза дадут по свирепости фору даже Лираз. Он наблюдал за ними в течение всего дня, каждую секунду надеясь, что Кару вот-вот появится, но этого так и не произошло. Кару здесь не было, и у ее подруги случались долгие минуты, когда она замирала, всматриваясь в толпы на мосту, разглядывала крыши, даже небо — таким пытливым, ищущим взглядом, который подсказывал Акиве, что она тоже ищет девушку с лазоревыми волосами.

В Эретце до него не доходил никакой шепоток или слух, который намекнул бы, что с ней сталось; не было ничего, кроме кадила, несшего с собой страшное объяснение произошедшего.

Целый месяц своей жизни Акива плыл по течению. Серафим выполнял свой долг, патрулируя северо-западные территории, бывшие некогда еще свободными, и их дикие побережья с приземистыми, расползшимися во все стороны горами. Крепости, усыпавшие утесы и вершины. Большинство цитаделей, таких как эта, были словно врыты в вертикальные расщелины в скалах, чтобы защитить их таким образом от воздушного нападения, но, в конце концов, это не имело значения. На мысе Армзин состоялось одно из самых ожесточенных сражений за всю войну — обе стороны понесли огромные потери — но и этот бастион пал. Теперь рабы трудились над восстановлением стен гарнизона, хозяева кнутов никогда не отходили далеко. Когда Акива понимал, что пристально наблюдает за ними, каждый мускул его тела натягивался словно струна.

И все это сотворил он.

Иногда это было все, что он мог сделать, чтобы остановить крик у себя в голове. Лишь бы не выдать себя. Он нашел выход, с помощью которого мог скрыть свое отчаяние в присутствии своих близких и товарищей. Иной раз ему удавалось отвлечь себя: тренировочным спаррингом, своим тайным увлечением магией или простым общением, в котором он стремился достичь прощения Азаила и Лираз.

И он, возможно, продолжил бы идти по этому пути еще какое-то время, если бы не завершение... последствий событий... пришедших в Империю.

Все случилось в одночасье, и вызвало у императора такие гнев и негодование, которые откликнулись столь невероятной бешеной яростью, которая могла вызвать бурю на море и полопать почки на деревьях Сикоракса так, что с них облетели бы нераскрывшиеся бутоны, напоминающие крылья мотылька в садах Астрая.

В большом диком сердце земель, которые день за днем становились жертвой нападения на караваны рабов и кровавой бойней, кто-то начал убивать ангелов.

И кто бы это ни был, у этого неизвестного получалось это очень, очень хорошо.

9

ЗУБЫ

— Эй, Сьюзи?

— Ммм?

Сусанна сидела на полу, перед ней на стуле было установлено зеркало. Она дорисовала розовые кружочки на своих щеках и лишь после этого смогла поднять взгляд. Посмотрев на Мика, она увидела, что он смотрит на нее с тем беспокойством, которое порой появляется у него меж бровей. Очаровательные морщинки.

— Что такое? — спросила она.

Он опять посмотрел в телевизор, стоящий напротив него. Они были в квартире, которую он делил еще с двумя музыкантами. В доме Кару телевизора не было. Сусанна жила в основном теперь там, там же они обычно проводили свои ночи (цирковое шоу СМИ потихоньку сошло на нет). Мик ел хлопья и смотрел новости, пока Сусанна готовилась к своему ежедневному представлению.

Хоть это и приносило им приличные суммы, но Сусанне не сиделось на месте. У кукольного шоу есть особенность — тебе нужно делать одно и то же снова и снова. Эта способность в темпераменте Сусанны отсутствовала напрочь. Ей слишком быстро становилось скучно, в отличие от Мика.

— Что с тобой такое? — спросила она его уже в который раз за последнее время. — Мне почти никогда не нравились люди, даже в малом количестве. Но я никогда не устаю от твоего присутствия.

— Это все моя супер-сила, — сказал он. — Так сказать, невероятная притягательность.

Когда он оторвался от телевизора, его задумчивые морщинки стали глубже.

— Кару ведь собирала зубы, правильно?

— Ум, ага, — сказала, отвлекаясь, Сусанна. Она провела пальцами по накладным ресницам. — Для Бримстоуна.

— Какие именно зубы?

— Всякие. А что?

— Уф.

Уф? Мик вернулся к телевизору, а Сусанна тут же напряглась.

— Что такое? — опять спросила она, поднимаясь с пола.

Показывая на пульт, чтобы нажать на кнопку громкости, Мик сказал: — Тебе нужно это увидеть.

10

УЛЕЙ

— Они знали, что мы придем.

Восемь серафимов стояли в пустой деревне. Свидетельства внезапного отъезда были повсюду: двери стояли открытыми нараспашку, дым валил из трубы, мешок лежал там, где он, по-видимому, выпал из какой-то тележки и зерно было рассыпано. Ангел Безена снова обернулась к колыбели, которая лежала на приступке. Колыбелька была вырезана и очень искусно отполирована. Она могла видеть следы пальцев на ней, оставленных там, после многократного покачивания многих поколений. «И пение», — подумала она так, будто могла слышать и это тоже, и почувствовала, только на мгновение, мучительные размышления матери-зверя, которая признавалась сама себе на этом же месте в том, что это было слишком тяжело — взять и покинуть свой дом.

— Конечно, они знали, — откликнулся другой солдат. — Мы идем за ними.

Он произнес это как судья, как будто окончания его слов могли поймать солнечный свет и блеск.

Безена бросила на него уставший-преуставший взгляд. Как он мог проявить столько горячности? Война — это одно дело, но это… Эти химеры были простыми существами, которые выращивали еду и ели ее, качали своих детей в гладких колыбелях, и, вероятно, не пролили ни капли крови. Они не были похожи на воскресших солдат-химер, которые воевали всю свою жизнь — всю историю их существования — кровавые, жестокие монстры, которые могли бы сократить их численность вдвое одним ударом, заставить их пасть силой своих дьявольских глаз, вырвать их горло зубами. Это ведь разные вещи. Война никогда не проникала сюда, Вождь сдерживал ее натиск на окраинах. Половину времени эти разрозненные деревни не имели даже ополченцев, и когда все же они ими обзавелись, то их сопротивление было жалким.

Химеры были сломлены — Лораменди ознаменовал конец. Вождь был мертв, воскреситель тоже. Воскресших больше не было.

— Что, если мы просто отпустим их? — спросила Безена, глядя на зеленую землю, на мягкие, как мазки кисти, туманные холмы.

Некоторые из ее товарищей засмеялись, как будто она пошутила. Она позволила им думать так, хотя ее попытки улыбнуться не увенчались успехом. Ее лицо казалось деревянным, кровь вяло бежала по венам. Конечно, они не могли их отпустить. Это был приказ Императора — очистить земли от зверья.

Ульи, так он называл их деревушки. Паразиты.

«Слабоват улей», — подумала она. Деревни за фермами стирались с лица земли, захватчиков так ни разу и не ужалили. Как же все оказалось просто. Ужасающе легко.

— Тогда давайте покончим с этим, — сказала она. Деревянное лицо, деревянное сердце. — Они не могли уйти далеко.

Жителей деревни было легко выследить, их скот оставлял свежий навоз вдоль южной дороги. Конечно, они будут бежать к Хинтермосту, но они не ушли далеко. Меньше чем в трех милях внизу, путь им был отрезан под аркой акведука. Акведук имел тройную многоуровневую структуру, монументальную и частично разрушенную так, что камни упали, закрывая проход. С неба дорога на расстоянии выглядела чистой, извиваясь вниз по узкой долине, которая была похожа на зеленый ворс, и мрачный лес обступал ее по обе стороны. Следы зверей — следы навоза и пыли — заканчивались.

— Они скрываются под акведуком, — сказал Халлам, в запале обнажая меч.

— Подождите.

Безена почувствовала, как слова обрели форму на ее губах и были произнесены. Ее сослуживцы посмотрели на нее. Их было восемь. Караван с рабами, громыхая, двигался в сухопутном темпе по карьеру, до них был день пути. Восьмерых солдат серафимов было более чем достаточно, чтобы вырезать под корень деревню, похожую на эту. Она покачала головой.

— Ничего, — сказала она, и указала вниз.

Напоминает ловушку. Это были ее мысли, но это было воспоминание о войне, а война была окончена.

Серафимы спустились по обе стороны от прохода, заманивая зверей в ловушку внутри него. Против возможностей лучников — нет большего уравнивающего фактора, чем стрелы — они продолжали держаться ближе к камню, вне досягаемости. День был ясным, тени глубоко черными. «Глаза химер, — подумала Безена, — должно быть, привыкли к темноте, свет ослепит их. Покончим с этим», — решила она, и подала сигнал. Она прыгнула, ослепляя огненными крыльями, держа меч наготове. Безена ожидала увидеть скот, съежившихся жителей, услышать звук, который стал знакомым: стон загнанных животных.

Она увидела и скот, и съежившихся жителей. Огонь от ее крыльев делал их призрачными. Их глаза ярко светились, как нечто, живущее в ночи.

Они не стонали.

Смех, он был похож на звук зажигающейся спички: сухой, темный. Все неправильно. И, когда ангел Безена увидела, что еще поджидало их под акведуком, она поняла, что ошибалась. Война еще не закончилась.

Хотя для нее и для ее товарищей, внезапно, она завершилась.

11

НЕОБЪЯСНИМАЯ ПРИЧИНА

«Призрак», как сказала телеведущая.

Во-первых, доказательства преступления были очень скудными, чтобы воспринимать их всерьез, да и само дело выглядело немыслимым. Никто не смог бы проникнуть в мировые элитарные музеи, оснащенные высокотехнологичной системой безопасности, и не оставить никаких следов. Существовало лишь проявившееся предчувствие смотрителей и холодящее, но неопровержимое ощущение, что кто-то был там.

Но ничего не было украдено. Вообще ничего не пропало.

Это все, что они могли сказать.

Музеем, все-таки запечатлевшим доказательства пребывания незваного гостя, оказался Музей естественной истории им. Филда*. Поначалу просто блуждающее облачко на их камерах видеонаблюдения: дразнящая тень на самом краю поля зрения, а потом на мгновение — один ее неосторожный шаг, который привел ее точно к камере — девушка.

Призраком была девушка.

Ее лица не было видно. Но были видны высокие скулы; у нее была длинная шея, волосы были спрятаны под шапку. Еще один шаг и она снова исчезла, но и этого было достаточно. Она реально существовала. Она была там — в африканском крыле, если говорить точнее — и вот таким образом они шли, дюйм за дюймом, и обнаружили, что чего-то не хватает.

Это ведь случилось не только в Филдовском музее. Сейчас, зная, что искать, другие музеи естественной истории проверяли свои экспонаты, и многие обнаружили у себя пропажу, незамеченную ранее. Девушка была осторожной. Каждую кражу в отдельности было сложно заметить; нужно было четко знать, что искать.

Она побывала, по крайней мере, в десяти музеях на трех континентах. Возможно это или нет, она не оставила ни одного отпечатка или сработавшей сигнализации. Что же до того, что она стащила... как понять эту необъяснимую ситуацию?

К какому возможному выводу можно прийти?

От Чикаго до Нью-Йорка, от Лондона до Пекина, из музеев с диорамами дикой природы, из замороженных рычащих пастей львов и диких собак, из экземпляра комодского дракона, клубков питонов и чучел полярных волков девушка-призрак... она похищала зубы.

Прим. переводчика: *Музей естественной истории им. Филда, англ. The Field Museum of Natural History находится в г. Чикаго, Иллинойс, США, на ул. Лэйк-Шор-Драйв у озера Мичиган. Учрежден в 1893 году. Входит в состав комплекса, известного как Музейный кампус Чикаго.

12

Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ СЧАСТЛИВОЙ

От: Кару <голубоволосаякару@девушканосящаясятудасюда.com>

Тема: Пока еще не умерла.

Кому: <оголтелаяфея@трясеткрошечнымкулачком.net>

Пока еще не умерла («Не хочу отправиться в корзину!»)

Где я и чем занимаюсь?

Хороший вопрос.

Чумовая девчонка, говоришь ты?

Ты и представить себе не можешь.

Я жрица песчаного замка в землях праха и звездного света.

Постарайся не переживать.

Я скучаю по тебе так, что словами не передать.

Мои слова любви Мику.

(P.S.:Я чувствую себя счастливой... Я чувствую себя счастливой...)

13

АСИММЕТРИЯ

Свет сквозь ресницы.

Кару лишь притворяется спящей. Пальцы Акивы чертят дорожку по ее векам, мягко скользя по изгибу ее щеки. Она чувствует на себе его взгляд, опаляющий жаром. Находиться под взором Акивы то же самое, что находиться под палящим солнцем.

— Я знаю, что ты проснулась, — шепчет он ей в ухо. — Думала, я не пойму?

Она не открывает глаз, но улыбается.

— Шшш, мне снится сон.

— Это не сон. Это реальность.

— Тебе откуда знать? Тебя же в нем нет, — она чувствует игривость, подкрепленную счастьем. Со справедливостью.

— Я в каждом из них, — говорит он. — Это место, где я живу теперь.

Она не улыбается больше. Некоторое время она не может вспомнить, кто она или в каком времени. Она Кару? Мадригал?

— Открой глаза, — шепчет Акива. Его пальцы возвращаются на ее веки. — Я хочу показать тебе кое-что.

В один миг она все вспоминает и понимает, что он хочет, чтобы она увидела.

— Нет! — она пытается отвернуться, но он держит ее. Акива с усилием пытается открыть ей глаза. Его пальцы нажимают и царапают, но голос не теряет своей мягкости.

— Смотри, — упрашивает он. Нажимая, царапая. — Смотри.

И она смотрит.

Кару задохнулась. Это был один из тех снов, что вторгаются в пространство меж секундами, доказывая, что у сна есть своя физика. Там время сжимается и раздувается, вся жизнь сворачивается в один краткий миг, а города сгорают до тла лишь от взмаха ресниц. Выпрямившись, проснувшись (или ей так казалось), она вздрогнула и уронила коренной зуб тигра, который держала. Ее руки метнулись к глазам. Она все еще чувствовала давление пальцев Акивы на них.

Сон, просто сон. Черт побери. Как до такого дошло? Притаившиеся сны-стервятники кружат и ждут, когда она начнет клевать носом. Она опустила руки, пытаясь успокоить яростно бьющееся сердце. Больше нечего было бояться. Она уже видела самое худшее.

Страх было легко изгнать. Ярость была чем-то иным. Для того, чтобы всплеск идеальной справедливости одолел ее, после всего... Это была наглая ложь. Там не было ничего об Акиве. Это ощущение проскользнуло из прошлой жизни, когда она была Мадригал из Кирина, которая любила ангела и умерла ради него. Но она больше не Мадригал, не химера. Она была Кару. Человеком.

Вроде того.

У нее нет времени на сны.

На столе перед ней, в тусклом свете от пары свечей, лежало ожерелье. В нем вперемешку были собраны человеческие и оленьи зубы, сердоликовые бусы, восьмигранные железные опилки, длинные кости летучей мыши, и то, что делало его асимметричным — длинный коренной зуб тигра. Этот приятель и закатился под стол, когда она уронила ожерелье.

Когда дело касалось потустороннего ожерелья, в асимметрии не было ничего хорошего. Каждая составляющая — зуб, бусина или кость — имела решающее значение для воспроизводимого тела. Малейшая ошибка его искалечит.

Кару отодвинула стул и опустилась на колени, чтобы пошарить в темноте под своим рабочим столом. В трещинах холодного грязного пола ее пальцы нащупали мышиный помет, отрезанные концы веревки и кое-что, что, как она надеялась, было подгнившим виноградом.

«Пусть это будет тайной, — подумала она. — Оставим, как есть». Но зуба там не было.

Где же ты, зуб?

У нее не было запасного. Она достала этот в Праге несколько дней назад, половинка от требуемого набора. «Прости за то, что потеряла твою ногу, Амзаллаг, — она представила, как говорит это. — Я потеряла зуб».

Кару рассмеялась, что прозвучало вымученно. Она могла лишь представить себе, как все это будет происходить. Ну, Амзаллаг, пожалуй, жаловаться не станет. Как химера-солдат без чувства юмора, которого воскрешали во множестве разных тел, он просто примет это как должное — необходимый шаг (какая игра слов) и научится обходиться без ноги. Однако не все солдаты стоически переносили крутые виражи ее обучения. На прошлой неделе, когда она сотворила грифона Минаса, его крылья были слишком малы, чтобы нести его вес, и он не был снисходительным и выдержанным.

— Бримстоун никогда не совершил бы такой смешной ошибки, — кипел Минас от злости.

Что ж, Кару хотела возразить со всей серьезностью и взрослостью, на которую была способна. Еще бы!

Это была не та наука, с которой следовало начинать изучать соотношение крыла к весу, например. Если бы Кару знала, кем она станет, когда вырастет, она бы брала совсем другие уроки в школе. Она была художницей, а не инженером.

Я — воскреситель.

Мысль выплыла из задворок сознания, как обычно унылая и странная.

Она поползла дальше под стол. Зуб не мог просто исчезнуть. Потом сквозь трещины в камне по ее костяшкам пальцев пробежал ветерок. Там оказалось отверстие. Зуб, должно быть, провалился сквозь пол.

Она села. Девушку наполнило ледяное спокойствие. Она знала, что ей делать сейчас. Ей придется спуститься вниз и попросить разрешения у того, кто снимает комнату, поискать зуб. Большое нежелание приковало ее к полу. Все, что угодно, только не это.

Кто угодно, лишь бы не он.

Был ли он сейчас там? Она думала, что был; иногда ей казалось, что она может ощущать его присутствие, излучаемое вверх, сквозь пол. Он, наверное, спит — ведь была середина ночи.

Ничто не заставит ее пойти к нему посреди ночи. Ожерелье может подождать до утра.

В конце концов, это был хоть какой-то план.

А потом в ее дверь — стук. Она сразу поняла, кто это. Он-то не стеснялся приходить к ней по ночам. Стук был мягким, и эта мягкость тревожила ее больше всего. В ней чувствовалось что-то интимное, тайное. Она не хотела, чтобы между ними были общие тайны.

— Кару? — его голос был ласковым. Она напряглась всем телом. Она знала лучше, чем кто бы то ни было, какой уловкой была эта мягкость. Она не ответит. Дверь была заперта. Пусть думает, что она спит.

— Твой зуб у меня, — сказал он. — Он свалился мне на голову.

Вот проклятье. Она не сможет притвориться спящей, если сама только что уронила зуб ему на голову. К тому же она и не хотела, чтобы он подумал, будто она от него прячется. Черт возьми, почему до сих пор он влияет на нее подобным образом? Серьезная, с прямой спиной, Кару пошла к двери. Синей дугой сзади раскачивалась коса. Кару откинула старую перекладину, которая в первую очередь и была защитой от него, и открыла дверь. Она протянула за зубом руку. Все, что ему нужно было сделать, положить его ей на ладонь и уйти, но она знала, конечно, знала, что это не будет так просто.

С Белым Волком никогда не было просто.

14

ЭТО ОПУСТОШЕНИЕ АНГЕЛОВ

Белый Волк.

Первенец Военачальника, герой объединенных племен и генерал военных сил химер. Того, что осталось от них.

Тьяго.

Он стоял в коридоре, изящный и холодный в своей, без единой морщинки или складочки, белоснежной тунике. Его шелковые белые волосы были убраны назад и связаны кожаным шнурком. Эти седые волосы противоречили его молодости — по крайней мере, молодости его тела. Его душе было сотни лет, и она пережила столько бесконечных войн и смертей, что не сосчитать, многие из них были его собственными. Но его тело было в самом расцвете, мощное и красивое, в полной мере отражающее мастерство Бримстоуна.

По внешнему виду, он был, по большей части, человеком, сотворенным по своим собственным требованиям: на первый взгляд — человек, но, если приглядишься, то увидишь притаившегося зверя. Сексуальный мужчина улыбнулся, обнажив острые клыки, пальцы его сильных рук были увенчаны черными когтями, а его ноги переходили от середины бедер из человеческих — в волчьи. Он был очень красив — мощный и в то же время доведенный до совершенства, с оттенком дикости и отголоском опасности, которые ощущала Кару, всякий раз, когда он оказывался рядом.

Что было не удивительно, вспоминая их историю.

Теперь у него были шрамы, которых он не имел тогда, когда она знала его, будучи Мадригал. Один залеченный разрез рассекал одну из его бровей и скрывался в линии волос, другой — оттягивал глаз, прерывал край его челюсти и зазубринами сползал вниз по шее, вдоль трапециевидной мышцы к гладкой форме его плеч, расправленных и сильных.

Он не прошел невредимым через последние жестокие сражения войны, но он прошел через все и выжил, и, возможно, стал еще более красивым со всеми этими шрамами, которые заставили его казаться, более настоящим. Теперь в дверном проеме Кару он был слишком настоящим, и слишком близким, слишком изящным, слишком опасным. Всегда Белый Волк был чем-то большим, чем сама жизнь.

— Не можешь уснуть? — спросил он.

Зуб был зажат в его ладони, но он не отдал его.

— Уснуть, — повторила Кару. — Как мило. Неужели кто-то все еще так делает?

— Да, — невозмутимо ответил он. — Если могут. — В его взгляде была жалость — жалость! — потом он мягко добавил: — Ты знаешь, и меня они довольно часто посещают.

Кару не имела понятия, о чем он говорит, но ощетинилась на его мягкость.

— Кошмары, — уточнил он.

Ах, это.

— У меня нет кошмаров, — солгала она.

Тьяго не поверил.

— Тебе следует заботиться о себе, Кару. Или, — он взглянул мимо нее в ее комнату, — позволить другим позаботиться о тебе.

Она попыталась заполнить собой дверной проем так, чтобы даже маленький кусочек открытого пространства не давал и намека на приглашение зайти.

— Все нормально, — сказала она. — Я в порядке.

Все же он шагнул вперед, так, что она либо должна была отступить, либо терпеть его близость. Она осталась стоять, где стояла. Он был чисто выбрит и от него доносился слабый запах мускуса. Как ему удавалось быть всегда чистым в этом дворце, сделанном из грязи, Кару не знала.

Вранье. Конечно же, она знала. Не нашлось ни одной химеры, которая не согласилась бы с радостью удовлетворить нужды Белого Волка. Она даже подозревала, кто был его денщиком, Тен, которая расчесывала и мыла его волосы. Ему практически не приходилось высказывать свое волеизъявление; его желания предугадывались и были уже исполнены.

Прямо сейчас его желанием было — войти в ее комнату. Любая другая бы сразу же притихла, при первом же намеке на его приближение. Кару этого не сделала, хотя сердце забилось в панике, как у маленького животного, находящегося так близко от него.

Тьяго не давил. Он остановился и изучал ее. Кару знала, как выглядела сейчас: бледная и мрачная, исхудавшая. Ее ключицы были слишком острые, коса в полном беспорядке, а черные глаза блестели усталостью. Тьяго вглядывался в них.

— В порядке? — скептически повторил он. — Даже здесь? Он провел своими пальцами по ее предплечьям, и она пожала плечами, сожалея о том, что не была одета во что-то с рукавами. Она не хотела, чтобы кто-то видел ее ушибы, и он — меньше всего, потому что он заставил ее чувствовать себя уязвимой.

— Я в полном порядке, — сказала она.

— Ты попросишь о помощи, не так ли, если тебе она понадобится? В конце концов, у тебя должен быть помощник.

— Мне он не нужен.

— Нет никакой слабости в том, чтобы попросить о помощи, — он сделал паузу, а потом добавил. — Даже Бримстоун нуждался в помощи.

Возможно, он бы добрался до ее груди и захватил ее сердце.

Бримстоун. Да, ему помогали, включая и ее. И все же, где она была, когда его пытали, избивали и жгли. Что она делала, когда его убийцы-ангелы стояли на страже его обожженных останков и обеспечили его исчезновение?

Исса, Язри, Твига, каждая душа в Лораменди. Где была она, когда их души задремали, подобно воздушным змеям, взмыли ввысь, и, исчезнув в небе, прекратили существовать?

«Они мертвы, Кару. Слишком поздно. Они все мертвы».

Те слова, месяц назад в Марракеше, разрушили в одну секунду счастье Кару. Всего какую-то минуту назад они с Акивой держали косточку и сломали ее, а ее жизнь, в качестве Мадригал, все те воспоминания, что Бримстоун так бережно хранил — тут же вернулись к ней. Она смогла ощутить жжение в затылке, когда ее голова упала, после того, как палач занес и опустил свой клинок, и истошный вопль Акивы, в котором явственно чувствовалось, как разрывается его душа, как будто эхо той боли было также поймано в ловушку косточки.

Восемнадцать лет назад она умерла. Бримстоун втайне воскресил ее, и она прожила эту человеческую жизнь, не зная о той, которую прожила до этого. Все вернулось к ней в Марракеше, и она пробудилась, присоединяя все забытое к своей настоящей жизни, обнаружив себя со сломанной косточкой желаний в руке и удивленным Акивой перед ней.

Самым удивительным было то, что они нашли друг друга, даже через миры и жизни. В тот чистый и яркий момент своей жизни, Кару познала радость.

Эти слова Акива сказал в конце — с очень глубоким стыдом и горем.

«Они все мертвы».

Она не верила в это. Ее разум просто даже не допускал такой возможности.

Следуя за изувеченным ангелом Разгатом с небес Земли в небеса Эретца, она цеплялась за надежду, что это не так, не могло быть так, как сказал Акива. Но, когда она нашла город, а ... города никакого больше не было. Она все еще никак не могла примириться в душе с увиденной разрухой. И здесь она когда-то жила? Здесь жили миллионы химер? А что теперь? Разгат, мерзкая тварь, рассмеялся от представшего перед ними вида города; это было последним, что она запомнила о нем. С этого момента, она была, словно в тумане и не могла вспомнить, как они расстались, и где.

Все, что она понимала в тот момент — это крушение Лораменди. Этот почерневший ландшафт заставил почувствовать Кару нечто такое, что она прежде не испытывала: пустота, столь глубокая, что сама атмосфера, казалось, истончилась, как будто ее соскребли или скальпировали, словно шкуру животного, которую потом растянули и дубили до тех пор, пока та не стала мягкой.

То, что она чувствовала, было полным опустошением души.

— Уже слишком поздно.

Она потом не могла припомнить, как долго бродила по руинам. Она была потрясена. Над ней довлели воспоминания. Ее жизнь в качестве Мадригал окутывала ее саму, будучи Кару, и это было чревато смертью, потерей, и в самой сути ее ошеломляющего горя было знание того, что она позволила себе это. Она любила врага и спасла его. Она освободила его.

А он сотворил такое.

Горькое, горькое, это опустошение ангелов.

Когда голос расколол тишину, она обернулась, ее лезвия в виде полумесяцев тут же оказались в руках с желанием заставить ангелов истекать кровью. Если бы это был Акива, там, в руинах, она бы не спасла снова ему жизнь. Но это был не он, и вообще не серафим.

Это был Тьяго.

— Ты, — сказал он, с чем-то, похожим на удивление: — Это на самом деле ты?

Кару даже не могла говорить. Белый Волк осмотрел ее с головы до ног, и она отшатнулась. Ее воспоминания сожжены. Внутри ее живота, словно клубок змей, всколыхнулось отвращение, и изнутри, с мертвым шоком, она осветилась яростью — на всю вселенную, на эту новую жестокость. На него, за то, что он единственный остался в живых.

Из всех возможных душ, выживших в бойне: ее собственный убийца.

15

СЛОМЛЕННЫЙ

Она должна была знать, что той ночью, очень давно, в другой жизни, в другом теле, за ней следили, но наслаждение притупило ее осторожность.

Она была Мадригал из Кирина. Она была влюблена. Она была в объятиях огромной, дерзкой мечты. За месяц тайных ночных встреч, она улетала в темноту храма Эллай, где ждал ее, беспокоясь, Акива со своей любовью, в пылу страсти. Она старалась переделать их мир. Она всегда наслаждалась моментом прилета — как она впервые увидела его лицо, поднятое вверх, пока она скользила вниз сквозь купола поминальных деревьев, и как он, видя ее, загорался в ответ. Эту картину она будет хранить в памяти все дальнейшие дни: совершенное золотистое лицо Акивы, освещенное изумлением и восторгом. Он протянул руку, чтобы опустить ее вниз. Его руки скользнули вверх по ее ногам, пока она опускалась, добрались до бедер и прижали ее прямо в воздухе так, что их губы встретились прежде, чем ее копыта коснулись земли.

Она рассмеялась, не отрывая губ. Ее крылья все еще были открыты за спиной, словно огромный темный веер. Он опустился на пол, ложась на мох, она же осталась поверх него. Они были легкомысленны и голодны друг до друга. Они занимались любовью в самом центре рощи под взглядом ярких птичек — евангелинов, чья ночная симфония стала их музыкой.

Под взглядом тех, кто следовал за Мадригал от самого города.

Потом ей было больно, когда она поняла, что за ними наблюдали. Они ждали и наблюдали, не довольствуясь лишь предательскими поцелуями. Им нужно было подтверждение более вопиющего преступления — они смотрели на все, что происходит и слушали, о чем они будут говорить позже.

И чем же они были вознаграждены?

Влюбленные лениво поплелись в маленький храм, где они пили из священного источника и ели хлеб и фрукты, которые принесла Мадригал. Они тренировались в магии. Акива учил Мадригал невидимому гламуру. Она могла управлять им только мгновение, но и для этого требовалось большее количество боли, чем она могла выдержать. В храме она мерцала: то появлялась, то исчезала.

— Что нужно сделать, — задумчиво сказала она, — чтобы появилась боль?

— Ничего. Для тебя нет боли. Только удовольствие, — он прижался к ней, потеревшись носом о ее кожу, а она, смеясь, его оттолкнула.

— Удовольствие не поможет мне оставаться невидимой достаточно долго, чтобы на него можно было рассчитывать.

Они не могли прятаться вечно, и им нужна была возможность, при необходимости, невидимыми передвигаться меж их землями, среди химер и серафимов. Они думали над тем, кого привлечь на свою сторону; они были готовы начать. Это был бы очень важный момент, ведь они доверили бы себя тем, кого бы выбрали. И они обговаривали каждого по очереди.

Они также обсуждали, кого убить.

— Волка, — сказал Акива. — До тех пор пока он будет жив, не будет никакой надежды на мир.

Мадригал молчала. Тьяго, мертвый? Она знала, что Акива прав. Тьяго никогда не согласился бы на что-то меньшее, чем смерть врага и, конечно же, она не испытывала к нему любви, чтобы страдать от потери, но убивать его? Раздираемая противоречиями, она играла с подвеской, висящей на ее шее. Он был душой армии, героем, который объединял ее народ. Химеры пойдут за ним куда угодно.

— В этом проблема, — сказала она Акиве.

— Тебе известно об этом так же, как и мне. Как и Иораму, — сказал Акива.

Если было бы возможно, Император был бы куда кровожаднее, чем Тьяго. Так уж случилось, что он к тому же оказался отцом Акивы.

— Ты... ты думаешь, что сможешь сделать это? — спросила Мадригал.

— Убить его? А для чего же я еще, если не для того, чтобы убивать? — в его тоне была горечь. — Я — монстр, которого он сотворил.

— Ты не монстр, — сказала она, привлекая его к себе. Она поглаживала его лоб, который всегда был горячим, как в лихорадке, целуя чернильные линии на его костяшках пальцев, словно она могла простить ему все отнятые жизни, которые они отображали. Они позволяют себе говорить об убийствах и в тишине мечтают, что у них будет мир, в котором можно будет жить, не убивая.

Или, как выяснилось, вместо этого — умереть за него.

Снаружи, Тьяго решил, что услышал достаточно и поджег храм.

Еще перед тем, как почувствовать запах дыма или увидеть отблески огня, Мадригал и Акива встревожились от криков евангелинов. Они ведь даже и не знали, что создания могут кричать. Они отпрыгнули друг от друга, инстинктивно поворачиваясь за оружием, которого рядом не было. Они оставили его на мхе снаружи, вместе со своей сброшенной одеждой.

— Как неосмотрительно, — первое, что сказал Тьяго, когда они выскочили из горящего храма и, обнаружили, что их уже поджидают солдаты. Белый Волк, стоявший чуть спереди в центре, держал ножи Мадригал в виде полумесяцев, по одному в каждой руке. Клинки покачивались взад-вперед, удерживаемые его пальцами. Позади него один из свиты его волков держал мечи Акивы. Он, словно в насмешку, сложил мечи вместе, по правилам Цзин.

За звуком последовал один удар, один такт тишины, а потом начался хаос.

Акива поднял руки, призывая магию. Мадригал так никогда и не узнала, что он собирался сделать, потому что Тьяго к этому уже был готов. Четыре солдата уже выбросили вперед свои ладони, смело встречая ангела хамзасами. Яростная боль ударила по нему. Он пошатнулся, упал на колени, а они встали над ним со своими мечами, кулаками в тяжелых рукавицах и сапожищами. И еще один, с хвостом рептилии, обернутым цепью.

Мадригал попыталась подбежать к нему, но ее ударом в живот остановил Тьяго. Удар был такой силы, что она приподнялась над землей. В этот момент невесомости, без возможности вздохнуть, она не понимала, где верх, а где низ. А потом она упала на землю. Все кости коробило. Кровь, поднявшаяся из горла, заполнила рот и нос.

Кашляя, задыхаясь, испытывая слабость. Боль. Боль и кровь. Она откашлялась, чтобы перевести дыхание. Обнаженная, она свернулась в клубок от боли. А над головой: дым, горящие деревья и Тьяго. Он смотрел на нее сверху, губы скривились в оскале.

— Мерзость, — прорычал он тоном, полным отвращения. — Предательница, — а потом, самое гнусное. — Любовница Ангела.

В его глазах она видела жажду убийства и думала, что умрет прямо там, на мхе. Где-то глубоко, Тьяго был сломлен. За его убийственное, дикое веселье в бою, его порой называли Берсеркером; его фирменным знаком было то, что он зубами разрывал глотки. Сердить его было очень опасно, и Мадригал вздрогнула от удара, которого не последовало.

Тьяго отвернулся.

Может быть, он хотел заставить ее смотреть. А, может, это был просто основной инстинкт альфы — уничтожить соперника. Уничтожить Акиву.

Там было так много крови.

Воспоминания были мрачными, смешанными с удушающим дымом и криками птиц, зажариваемых заживо. Хотя это были воспоминания не Кару, а Мадригал, они все же были ее воспоминаниями, поднимающимися из глубин ее памяти. Она помнила все: Акива, лежащий на земле; его кровь, бегущая священным потоком; и Тьяго, с дикими глазами, зловеще спокойный и абсолютно молчаливый, наносящий по телу ангела удар за ударом. Его лицо, его белые волосы, на которых сверкали капельки крови.

Он убил бы Акиву, но один из его более хладнокровных последователей подошел и оттянул Тьяго. Так что там тогда ничего не было закончено. Мадригал слышала ужасные, отдающиеся эхом, крики своего возлюбленного еще несколько дней, когда его пытали в застенках тюрьмы Лораменди. Там же она ждала и своей собственной казни.

Это был Тьяго, его увидела Кару — убийца, мучитель, дикарь — когда он появился перед ней, в ее жизни, в руинах Лораменди.

Но... сейчас все это выглядело несколько иначе, не так ли? Разве, в конце концов, в свете всего, что случилось, могла она доказать, что он был не прав?

Акива, как и она, должен был умереть в тот день. Их любовь, их планы — все это было предательством. Но хуже всего — ее глупое милосердие — спасти ангела дважды, чтобы он мог стать тем, кем был сейчас. Князем Бастардов, как они называли его, помимо других имен. Тьяго был уверен, что она знала их все — Лорд Рожденных вне брака, Проклятье Зверя, Ангел Истребления — и за каждым именем скрывалось обвинение: Из-за тебя, из-за тебя.

Если бы это случилось не по ее вине, химеры были бы все еще живы. Лораменди бы еще стоял. Бримстоун нанизывал бы зубы, а Исса, милая Исса, волновалась бы за его здоровье, и змеи бы вились на шее любого человека, пришедшего в магазин. Городские дети по-прежнему бунтовали бы в Серпантине, используя все возможные формы бунта. Они бы росли, чтобы быть солдатами, как и она. Их души переходили бы из одного тела в другое, пока война продолжалась. И продолжалась.

Вечность.

Сейчас, оглядываясь назад, Кару едва ли была так же наивна, чтобы верить, что мир мог стать другим, и она смогла бы его изменить.

16

НАСЛЕДНИКИ

Перед своей дверью, Кару протянула руку и сказала: — Тьяго, просто отдай мне зуб.

Он подошел ближе, так что его грудь наткнулась на ее пальцы, и ей пришлось убрать их. Пульс Кару участился. Тьяго был так близко, она действительно хотела отойти, но если бы она так и сделала, это дало бы ему пространство для того, чтобы войти, а Кару не должна была ему этого позволить. Его близость заставляла ее чувствовать себя маленькой, такой слабой в отличие от него, и такой... человечной.

Жестом фокусника он открыл ладонь, демонстрируя коренной зуб, чтобы она, если осмелится, забрала его. Как он поступит, если она так и сделает — схватит ее за руку?

Она помедлила, осторожничая.

— Это для Амзаллага? — спросил Тьяго.

Она кивнула. Он попросил у нее тело для Амзаллага, и это то, что он получит.

«Разве я не послушный маленький помощник», — подумала Кару.

— Отлично. Я принес его, — он поднял свою другую руку, в которой держал кадило.

В животе Кару все перевернулось. Итак, это уже решено. Она не знала, почему именно эта часть процесса тревожила ее так сильно; она предполагала, что, возможно, это было изображение двух существ, уходящих в каменистую осыпь, и возвращение только одного из них. Она не видела яму, и она надеялась, что никогда и не увидит, но несколько дней она еще могла чувствовать запах; гниль разложений, что придавало реальность тому, что обычно было отдаленным. Кадила были чистыми и простыми; новые тела, которые она делала, были такими же безупречными, как и одежда Тьяго. Это другие тела беспокоили ее — те, от которых отказывались.

Но на этом пути, как, впрочем, и на любом другом, она была одна. Тьяго был невозмутим. Он покачивал кадилом Амзаллага так, как если бы он не просто убил товарища и толкнул его тело в яму с гниющими трупами. В конце концов, товарищ был готов; все было готово и для самого дела, а старые тела не могли служить новой цели, таким образом, Кару заменяла их, одного за другим.

Волк сосредоточил свой тусклый взгляд на ней, настолько напряженный, что ей захотелось сделать шаг назад.

— Это началось, Кару. То, над чем мы работали.

Она кивнула. Холодок прошел сквозь нее. Восстание. Месть.

— Новости были? — спросила она.

— Нет. Но еще рано.

Несколько дней назад Тьяго направил пять патрулей, каждый из которых состоял из шести солдат. Какой именно была их миссия, Кару не знала. Она спросила, но он не убедил ее, когда сказал:

- Не переживай об этом, Кару. Береги силы для воскрешения.

Не то ли это, что сделал Бримстоун? Он оставил войну Военачальнику, а она в свою очередь переложила восстание на Волка.

— Я признаюсь, я приходил. — Тьяго подбросил зуб вверх и поймал его. — Я был рад, что появилась причина прийти. Неужели ты не позволишь мне помочь тебе, Кару?

— Мне не нужна помощь.

— Зато мне нужно хоть чем-то заняться, — с этим он продвинулся вперед так, что ей пришлось отойти в сторону, или рискнуть оказаться в его объятьях, а потом он прошел мимо нее. Он очутился в ее комнате и, казалось, та, будто бы сжалась вокруг него.

Комната была красивой, во всяком случае, когда-то. На высоком потолке блестела мозаика, стены были обшиты шелковыми панелями. Пара окон с резными ставнями была открыта на ночь, они выступали на три фута вглубь, показывая крепость и толщину стен. Она не была большой, тут были и другие комнаты, которые больше подходили для работы Кару, но она настояла на этой, так как тут был засов на двери, а это давало ей чувство безопасности — хоть какая-то польза была от него и сейчас, несмотря на то, что Тьяго находился не по ту сторону от засова.

«Глупо», — подумала Кару. Пятясь к открытой двери, она сказала ему:

- Я бы предпочла работать в одиночку.

Он подошел к ее рабочему столу. Установил коренной зуб тигра одним щелчком и посмотрел на нее:

- Но ты не одна, в этом деле мы вместе, — его напряженность, его кажущаяся искренность — были пронизывающими. — Мы наследники, Кару. Тем, кем мой отец и Бримстоун были для нашего народа, теперь стали ты и я.

И каким же тяжелым было это наследие: не меньше, чем судьба расы химер и все их надежды на выживание.

Химеры едва цеплялись за жизнь. Отряд солдат Тьяго — это все, что осталось от армии химер, и только благодаря сотрудничеству с Кару, у них есть надежда на создание реального сопротивления.

Когда она присоединилась к ним, их было чуть больше шестидесяти: горстка раненых, оставшихся в живых после защиты Мыса Армазин. Тех, которые убежали через шахты туннелей, наряду с другими, которых они встретили, когда преодолевали разоренные земли. В основном это были солдаты и несколько полезных гражданских лиц, таких как кузнец Аеджир и парочка фермерш, приглядывающих за готовкой. И хотя шестьдесят — несерьезное число для силы повстанцев, у них действительно была надежда.

У них были кадила. У них были души.

Кару догадалась: несколько сотен убитых солдат ждали застывшими в серебряных сосудах, и именно она должна вернуть их обратно в битву.

— Мы завязаны в этом с тобой вместе, — сказал Тьяго.

Она тяжело на него посмотрела и ждала привычного отвращения, которое, как правило, в ней поднималось, но его не было. Возможно, она просто очень устала.

Или... может быть, Судьба выкладывает тебе твою жизнь, словно платье на кровать и ты можешь надеть его или ходить голой.

В другой стороне комнаты он нашел ее ящик с инструментами. Это была красивая вещь из рельефной кожи цвета шафрана. Его можно было принять за косметичку.

Но это было не так.

Тьяго вывалил его содержимое на стол. Там были некоторые предметы повседневного использования: прямые булавки, маленькое лезвие, молоток, плоскогубцы, но главными были тиски. Они не были особенно чем-то примечательными: просто латунные винтовые зажимы, такие же, как использовал Бримстоун. Это было удивительно — боль, которую ты можешь причинить такими простыми предметами, если знаешь, что нужно делать. У Кару они были ручной работы, сделанные на заказ кузнецом в Марракеше, который не задавал вопросов, но догадывался о предполагаемой цели и усмехался ей с осведомленностью, которая заставляла ее чувствовать себя грязной. Словно это доставляло ей удовольствие.

— Я внесу свой вклад, — сказал Волк. Кару почувствовала с удивлением, что в ней нет привычного отвращения.

— В самом деле?

— Конечно. Я бы и раньше предложил, если бы ты разрешила мне зайти. Ты думаешь, я в восторге от того, что ты заперлась здесь сама по себе и страдаешь?

«Да», — подумала она. Но в то же время, ее охватило сомнение во всех ее подозрениях, и в том, зачем она все ночи запирала дверь на засов. Тьяго бы отдал свою боль ее магии, то, чего не было у нее. Как она могла сказать «нет» на это? Он уже снял свою безупречно белую рубашку.

— Давай, — улыбнулся он, и Кару увидела в нем усталость, что была отражением ее собственной. — Приступим уже и покончим с этим.

Кару сдалась. Она толкнула дверь ногой, чтобы та закрылась, и пошла к Волку.

17

ЧАСТИЧКА БОЛИ

От боли появляется особая близость. Каждый, кто когда-либо утешал страдающего, знает об этом — беспомощная чуткость; объятия, шепот и медленные покачивания, когда двое объединяются против одного врага, — боли.

Кару не утешала Тьяго. Она не прикоснулась к нему больше, чем было необходимо, чтобы боль вторглась в его тело. Но она была с ним наедине при свечах, он был полураздет и подавлен. На его красивом лице была лишь маска выносливости. Хотя она, конечно же, чувствовала именно то, что ожидала — мрачное удовольствие от того, что может вернуть ему хотя бы немного той толики мучений, что он причинил ей — все же она ощущала что-то еще.

Была еще и благодарность. Новое тело лежало на полу позади них, только что созданное из зубов и боли. Но боль была не ее. Для разнообразия.

— Спасибо, — нехотя сказала она.

— Мне это доставило удовольствие, — ответил Тьяго.

— Надеюсь, что не так. Это было бы отвратительно.

Он устало рассмеялся.

— Удовольствие не в самой боли. Удовольствие в том, чтобы избавить от боли тебя.

— Как благородно, — Кару убирала тиски. Его рука была такой тяжелой. У Тьяго были очень плотные мышцы, поэтому у нее возникли проблемы с тем, чтобы приспособить зажимы. Убрать тиски тоже было затруднительно. Она съежилась в тот момент, когда скрутила его трицепс, оставляя воспаленный рубец. Волк поморщился, и извинения инстинктивно сорвались с ее губ.

— Извини, — сказала она, желая проглотить это слово. «Он обезглавил тебя», — напомнил она себе.

— Хотя, нет, мне не жаль. Ты это заслужил.

— Думаю, что это так, — согласился он, потирая руку. С намеком на улыбку он добавил:

— Теперь мы квиты.

Безрадостный смешок вырвался у Кару:

— Как хочешь.

— Хочу, Кару. Кару.

Смех быстро угас; Тьяго произнес ее имя слишком многозначительно. Звучало так, словно он претендует на него. Она собралась уходить, руки были заняты тисками, но его голос заставил ее остановиться.

— Я подумал, что, если бы я мог отдать тебе свою частичку боли за тебя, я смог бы... искупить вину... за то, что сделал с тобой.

Кару уставилась на него. Волк? Искупить вину?

Он опустил взгляд в пол.

— Я понимаю. Это невозможно искупить.

«Я могу найти способ», — подумала Кару.

— Я... Я удивлена, что ты считаешь, будто тебе есть, за что заглаживать свою вину.

— Что ж, — мягко сказал он. — Не за все. Ты не оставила мне выбора, Кару, и тебе это известно. Но следовало поступить по-другому и мне это известно. Исчезновение, без права на перерождение... это было чем-то непостижимым, — он умоляюще посмотрел на нее. — Я был сам не свой, Кару. Я был влюблен в тебя. А увидеть тебя с... ним, вот так. Ты свела меня с ума.

Кару покраснела и почувствовала себя голой. «В конце концов, — подумала она, пытаясь изо всех сил сохранить самообладание, — эта человеческая плоть никогда не представала перед ним в том виде, в каком он лицезрел мое настоящее тело». Из-за того, каким взглядом он смотрел на нее, она поняла, что он ничего не забыл из той ночи в поминальной роще.

Она возилась с тисками, укладывая их обратно в ящик.

— Есть кое-что, что я хотел бы сказать тебе, но не думаю, что ты готова это услышать, — то, что он понизил голос, насторожило ее. Он звучал... доверительно.

— Мне правда надо закончить... — попыталась сказать она, но он оборвал ее.

— Про Бримстоуна.

Упоминание о Бримстоуне заставило Кару сжаться, как происходило всегда, словно руки сжали горло; она задыхалась от душившего ее горя.

— У нас с ним были разногласия, — признался Тьяго. — Это не секрет. Но, когда я обнаружил, что он спас тебя, что твоя душа не была потеряна... Наверное, ты думаешь, что я был в ярости из-за того, что он бросил мне вызов, но ничего нет лучше горькой правды. А сейчас... Поверь мне, я говорю правду о том, что каждый день я просыпаюсь преисполненный благодарностью за его сострадание, — он помолчал. — Каждый раз, когда я смотрю на тебя, я прославляю его.

«Посмотрите-ка, кто же стал фанатом милосердия», — подумала Кару.

— Да, хорошо. Для тебя стало удачей, что нашелся еще один воскреситель.

— Не буду лгать. Когда я увидел тебя в руинах, я чуть не рухнул на колени. Но слово «удача» слишком мелкое и здесь не подходит. Это было — избавление. Я молился, чтобы Нитид дала мне надежду. Когда я открыл глаза и увидел тебя — тебя — словно, прекрасное видение, я подумал, что она снизошла до меня, ответила мне. Что она отдала мне единственного человека, которого Бримстоун когда-либо обучал.

Кару не могла бы сказать, что Бримстоун обучал ее; однако, сейчас это звучало так, словно он предполагал, что она успешно дойдет до цели. Но она знала, что Бримстоун предпочел бы нести это бремя в одиночку, чем передать ей. Бримстоун, Бримстоун. Большую часть времени она признавала, что его больше нет — она знала, что так и есть, — но были моменты, когда ее уверенность куда-то исчезала: она думала, что его душа была скрыта в ожидании того, что ее найдут.

Те моменты были краткими вспышками надежды и последующим осознанием вины, когда она признавалась себе, что страстно желает вручить это бремя Бримстоуну обратно. Эгоистка.

В глубине своего сердца она была рада, что он, наконец, свободен от всего этого. Пусть кто-нибудь другой несет этот груз. Теперь ее очередь, а кто, как ни она, заслужил это больше всех? Уродство и мучения, ветер, рожденный в зловонии ямы, боль. И если уж Бримстоун не обучал ее, он научил ее управлять этим. Ей становилось лучше безо всякой помощи богов, лун или чего-то еще. Голосом на грани грубости она сказала Тьяго: «У Нитид нет ничего общего с этим».

— Может быть, и нет. Это не важно. Я просто пытаюсь сказать тебе спасибо, — в его холодных голубых глазах отражалась робкая печаль. Острая интимность момента поразила Кару — их уединение в дрожащем свете, его обнаженная кожа. На нее вновь нахлынуло отвращение, противное, как желчь.

— На здоровье, — сказала она. Стянув со стула рубашку, она бросила ее ему. — Одеться не желаешь?

Она опять отвернулась, стараясь скрыть свое волнение. Единственным звуком, раздавшимся в тишине, был звон цепи кадила, когда Кару взяла его со стола, подвесив над новым телом Амзаллага.

Оно лежало перед ней, огромное и неподвижное. Чудовищное. Она не могла поверить, что в этот момент Бримстоун гордился бы ею, но, как убеждал ее Тьяго, это были чудовищные времена, и повстанцам нужно было, чтобы отдача от их маленькой силы была максимальной.

По крайней мере, у этого тела было сходство с Амзаллагом — олень и тигр с туловищем человека. Но это тело было больше — железные опилки были соответствующего размера и веса, и были удачно подобраны из клетки в Лораменди. Тело было массивным; никакая броня на нем не поместится. Каждый мускул был сгруппирован и резко выражен, а плоть отливала серым — избыток железа. У него была тигриная голова, а клыки были словно кухонные ножи. А еще у него были крылья.

Ах да, крылья.

Крылья и были той причиной, по которой солдатам вообще были нужны новые тела. И это была ошибка Кару. Ее идеей было прийти... сюда. Она посмотрела в окно и на своеобразную луну, которая заглядывала в него. Сошла ли она с ума? Не глупость ли это? Может быть. Это было уже слишком, находиться в Эретце всегда в движении, прячась в руинах и горных выработках, разглядывая небо в поисках патрулей серафимов. Она сошла бы с ума, ее нервы были на пределе. Существовала вероятность того, что останься они там, их бы уже раскрыли, но все же ей пришлось признать, что она не продумала все последствия такого шага.

Главным образом, что это — западня.

Бойцы должны быть способны проходить сквозь небесный портал. Им нужны крылья. Для того, чтобы добраться сюда, те, кто мог летать, несли тех, кто не умел — несколько рейсов туда и обратно, а те, кто был слишком велик, чтобы быть поднятыми, были убиты, подобраны и перенесены уже таким образом. Это был день, который Кару не забудет никогда, и сейчас, когда они уже были здесь, бескрылые были отнесены к страже до поры, пока они не будут в состоянии воссоздать их, чтобы те могли присоединиться к вторжению в Эретц.

Это было так просто. Ага, просто, ха! Кару вздогнула, глядя на ужасающее тело на полу. Она знала, как выглядело в прошлом тело Амзаллага, — последнее из множества тех, которые воскрешал Бримстоун, выброшенное, словно старый костюм, для того, чтобы Амзаллаг стал таким, как сейчас. На мгновение, она смогла увидеть в этом то, что добыча чувствует перед хищником — ужас и безнадежность побега; крылья, которые развернувшись, смогут стереть пятна с небес. Ее ладони стали липкими. «Что же я делаю?»

«Что я воссоздаю?»

«И... Что же впустила я в человеческий мир?»

Это было похоже на переход от сна к холодной реальности в то мгновение, когда сон еще не выпускает из своих объятий. Ужас Кару утих. Она вооружала солдат, вот, что она делала. Если бы она этим не занималась, кто отплатил бы серафимам за то, что они сделали?

Что же до того, что она приводила их в человеческий мир, то это самое место было достаточно удаленным и забытым; шанс встретиться здесь с людьми был близко к нулю. Тихий голос в ее голове шептал: «Кару, это нехорошо», — она уже начала к нему привыкать.

Кару глубоко вздохнула. Все, что оставалось сейчас — направить душу Амзаллага в его новую оболочку, а это было простым делом для благовоний. Она потянулась к конусу и повернулась обратно к Тьяго. Он уже натянул свою рубашку, что обрадовало ее. Волк выглядел очень уставшим, над глазами нависли тяжелые веки, но он выдавил улыбку.

— Все готово? — спросил он ее.

Она кивнула и зажгла благовония.

— Молодец.

Она ощетинилась, услышав его слова и тон, которым они были сказаны.

— Молодец? — удивилась она, опускаясь на колени, чтобы воскресить мертвого.

18

ВОСКРЕСШИЕ

Подходя к тихой деревне, караван рабов даже не думал о небе, разукрашенном кровавыми мазками крылатых. Ненормальным было бы отсутствие этих мазков крови, это было работой падальщиков. Обычно, однако, падальщики сами были одним из подвидов чудовищ.

Но не сейчас.

Мертвые были распяты на акведуках: восемь серафимов с широко развевающимися крыльями. На расстоянии казалось, будто они улыбались. Если посмотреть ближе, это выглядело безобразно и могло повергнуть в шок даже раба. Их лица...

— Кто мог сделать это? — выдавил кто-то, хотя ответ был написан прямо перед ними. Широкими кровавыми буквами послание красовалось на ключевом камне акведука.

«Из пепла восстали мы», — гласила оно.

Работорговцы запаниковали и отправили посланников в Астрае. Будучи плохо защищенными, они не стали задерживаться, чтобы не потерять своих солдат. Но они поспешно пошли дальше, управляя химерами с помощью кнутов. Пленные заметно изменились при виде мертвых — яркость, острое и движущееся рвение. Кровавые каракули не были единственным сообщением; посланием были также и улыбки.

Углы ртов мертвых ангелов были тщательно разрезаны в длину, расширяя в усмешке ротовое отверстие. Работорговцы в точности знали, что это значит, так же, как и рабы. Все глаза вспыхнули — у некоторых со страхом, у других с ожиданием.

Пришла ночь и караван разбил лагерь, выставив охрану. Темнота рябила малыми звуками: суеты, попытками огрызаться. Руки охранников горели на рукоятках, кровь бурлила, глаза метались.

И тогда рабы начали петь.

Этого не случалось ни в одну из предыдущих ночей. Работорговцы были приучены к скулежу от кучки пленных, но не к песне, и это им не понравилось. Голоса чудовищ были грубыми, как раны, сильными, примитивными и бесстрашными. Когда серафимы попытались заставить их замолчать, из толпы сильно стегнул хвост и сбил охранника с ног.

И потом, между одним взметнувшимся пламенем походного костра и следующим, пришли они. Кошмары. Спасители. Они пришли сверху, и работорговцы сначала удивленно подумали, что прибыло подкрепление. Но это были не серафимы. Крылья и крик, рога с шипами, оленьи рога, стегающие хвосты и сгорбленные медвежьи плечи. Щетина, когти.

Мечи и зубы.

Никто из ангелов не выжил.

Освобожденные рабы растворились на местности, таща мечи и топоры — и да, кнуты — их похитителей. В будущем их не так легко будет покорить.

Все осталось, как и было. Здесь тоже было нацарапано послание кровью — такие же слова будут найдены на местах подобных сцен в последующие дни.

«Мы воскресли. Мы восстали. Теперь ваша очередь умирать», — гласило послание.

19

РАЙ

Однажды ангел и демон полюбили друг друга и осмелились представить себе новый мир. Мир без резни, разорванных глоток и костров падших, без пропащих душ или армий бастардов, без детей, вырванных из рук матерей, чтобы в свою очередь убивать и умирать.

Однажды влюбленные сплелись воедино в тайном лунном храме. Они мечтали о мире, который был похож на шкатулку без драгоценностей, — рай ждал, когда они найдут его и наполнят своим счастьем.

Это был не тот мир.

20

СТРАНА ПРИЗРАКОВ

Акива, Азаил и Лираз ходили среди мертвых ангелов. Они не разговаривали, только смотрели, их молчание было сломлено яростью. Эти трупы, они были разорваны, словно кошка разорвала мышь. Акива не мог сказать, знает ли он их — размазанная кровь сделала свое дело, — но на нескольких лицах было достаточно плоти, чтобы понять, какие увечья были нанесены. Непристойных улыбок не видели уже поколениями, но все серафимы и химеры знали о них из глубинной памяти. Это был фирменный знак Военачальника.

Именно это он сделал со своим учителем-серафимом, когда восстал из рабства тысячу лет назад и изменил мир. Это был мощный и узнаваемый символ сопротивления.

— Гармония с животными, — сказала Лираз себе под нос. Она бросила ему его же собственные слова, что мог Акива сказать в ответ? То, что солдаты оставляли за собой сожженные деревни, попадавшиеся на пути, и у них не возникло и мысли, что жители ни в чем не виновны. Это прозвучало бы так, словно он считает, что они это заслужили. Акива так не думал, но не мог чувствовать возмущения, только глубокую печаль. Эти солдаты сделали то, что сделали и делали они это в ответ. Так оно и есть на самом деле.

В круговерти бойни, репрессии рождают репрессии, и так бывает всегда. Сейчас нет времени на философские мысли. Не теперь, когда над головой кровавая мазня; нельзя просто уйти на покой и оставить химер резвиться в свое удовольствие. Он оставил эти мысли при себе.

Поднималось солнце. Сказочным сиянием лучиков оно коснулось стеблей джесса, метелки которого раздувались, словно крылья на ветру. Зелено-золотистые, золотисто-зеленые, еще не созревшие, и уже несозреющие никогда. Солдаты сдерживали огонь по кромке поля, и пламя быстро распространялось по сухим гнилым деревьям. Прежде, чем солнце полностью взошло, джесс переломился и сгорел. Пожар принял мертвых. Для солдат не было никаких похорон.

Окрик сверху:

- Эй, ты там! Что ты делаешь?

Акива запрокинул голову. Лучи раннего солнца зажгли его янтарные глаза, и серафим, который был в воздухе, увидел, кого окликнул и побледнел.

— Простите меня, сэр. Я... Мне не сказали, что это Вы там.

Акива поднялся в воздух, чтобы встретиться с ним; его брат и сестра взлетели следом.

— Мы пришли с подкреплением с мыса Армазин, — сказал он.

Крупнейший гарнизон в бывших свободных владениях, мыс Армазин, отправил солдат, чтобы поддержать малый южный контингент в ответ на те нападения.

Молодой командир патруля, которого звали Ноам, казался несколько ошеломленным, когда понял, что находится рядом с Проклятьем Зверья.

— Это хорошо, что Вы здесь, сэр.

Уже во второй раз «сэр». Лираз хмыкнула. Акиве не следовало говорить «сэр». Хотя слава и давала ему особое почтение, он был Рожденным вне брака. Его положение было и будет всегда: низким.

— Что вы уже узнали? — спросил он.

Глаза солдата расширились.

— Битва была под акведуком, сэр.

Он находился позади них, массивный, древний, с деревьями, проросшими в его трещинах в достаточном количестве, чтобы создать некий воздушный лес. Акведук построили серафимы, это Акиве было известно, в ранние дни первой экспансии Империи, много веков назад, когда ангелы пришли в эти дикие земли примитивных, враждебных племен зверей, принесли сюда цивилизацию. Покорили их.

Покорили. Столь мягкое слово для рабовладельцев и сокрушения духа, которое подставило химер под кулак Империи. Военачальник уничтожил этот кулак, но это было давно, а сейчас Акива стал частью этих событий.

— Засада, — добавил Ноам. — Они были убиты при переходе, там их и подвесили, — он показал на красную надпись, нарисованную на акведуке и тянущуюся вверх.

Воскресшие. Восставшие.

Акива уставился на слова. Кто?

— Могли ли сельские жители сотворить такое? — заговорила Лираз.

Ноам посмотрел на мертвых.

— Это селение Капринов, козлиное селение, — просто начал он, что, как понял Акива, означало, что спокойные животные, выглядевшие как овцы, никогда не совершили бы такой поступок, не говоря уже о том, чтобы свалить трупы на акведук.

— Там есть вражеские трупы? — спросил он.

— Нет, сэр. Только наши и на их оружии нет крови.

То есть они не смогли нанести ни одного удара даже ради самообороны? А ведь это были опытные солдаты, которые выжили в войне.

— А там внизу, сэр, — Ноам показал на линию дороги, ведущей в южном направлении через холмы. — Караван рабов тоже попался.

Акива взглянул на эту пастораль: мягкость долины, холмы затеняли друг друга тень за тенью, все так спокойно, как и пение птиц. А там, задерживаясь чуть выше горизонта, была Эллай. Призрак луны, исчезнувшей на рассвете. «Я видела то, что случилось здесь, — дразнила она. — И я смеялась».

— А рабы? — спросил он Ноама.

— Убежали, сэр. В леса. Рабы были... отпущены с цепей.

— Отпущены с цепей? — повторил Азаил.

Ноам кивнул:

- Кандалы рабов.

Акива посмотрел на брата с сестрой, ожидая их реакции, но они не выказали оной. «Что бы сделали вы, — хотел бы он, чтобы у него была возможность спросить, — если бы кто-то заковал наш народ в кандалы?»

Рабы считались неизбежным злом в делах Империи, но Акива не разделял этого убеждения и не оплакивал потерю рабов. Солдаты, однако, — это другое дело, а их здесь было еще восемь. Количество погибших было большим и быстро растущим. Произошло уже пять нападений. За одну яростную ночь — в Данкрейке, Долине Духов, в Шепотах, в Иксими Мавров и здесь, в Холмах Маразела, патрули «зачистки» серафимов были застигнуты врасплох, убиты, искалечены. Их оставили в таком виде, в качестве жуткого сообщения для Империи.

«Это хуже, чем война, — подумал он. — Когда у тебя с каждой каплей крови вытекает жизнь в то время, как далеко твой народ восхваляет в танце Бога и поднимает кубки во имя мира».

Мир. Воистину.

Акива посмотрел вниз. К настоящему времени языки пламени уже добрались до половины поля и поглотили первого солдата. Шквал поднимавшегося жара лениво опадал вниз, срывая с насиженных мест, обалдевших от дыма травяных зимородков, которые носились в дыму перед огнем.

— Сэр? — спросил Ноам. — Можете сказать, кто все это сделал?

«Ревененты — воскресшие», — сразу же пришло на ум Акиве. Он повидал достаточно сражений, усыпанных мертвыми телами, чтобы понимать, что лишь самая огромная, самая чудовищная и бессердечная химера смогла бы нанести такие раны. Но ведь призраков больше нет.

— Скорее всего, кто-то из выживших в последней войне, — сказал он.

— Поговаривают, — нерешительно сказал Ноам, — что прежние монстры на самом деле не подохли.

Он подразумевал Военачальника и Бримстоуна.

— Поверь мне, — Акива припомнил их последние мгновения, — они мертвы, даже больше, чем мертвы.

Как бы расширились глаза молодого солдата, если бы он узнал, как горячо герой Проклятие Зверья желал, чтобы это было не так.

— Но послание. Мы восстали. Что же это еще, если не воскрешение?

— Это клич. Вот и все, — Военачальник и Бримстоун вышли за все рамки поиска. Он видел, как они умирали.

Но... он видел, что Мадригал тоже умерла.

Нить сомнения проскользнула сквозь его уверенность. Насколько это возможно? Пульс Акивы резко участился. Он подумал о кадиле, которое нашел, и небольшой надписи, нацарапанной твердой рукой: Кару. Если бы существовал еще один воскреситель, то слово не казалось бы такой насмешкой.

Нет. Ему не следует надеяться.

— Это мог только Бримстоун, — сказал он более жестко, чем следовало.

Лираз наблюдала за ним, ее глаза сузились. Знала ли она, о чем он думает? Она, конечно же, знала про кадило.

— Никаких больше секретов, — сказала она, и секретов больше не было. Краткая вспышка может считаться за секрет? Если так, то этот секрет он считал справедливым сохранить.

Ноам кивнул, принимая его слова. Легким тоном, словно это несусветная глупость, в которую он сам-то не верит, он сказал: — Остальные говорят, что это — призраки.

Однако его глаза выдавали реальный страх, и Акива не мог его в этом винить. Последние слова Бримстоуна тоже бросили Акиву в дрожь.

Он вспомнил, как голос Иорама эхом пролетел сквозь агору Лораменди в тишине, наступившей после того, как сопротивление было сломлено. Военачальник и Бримстоун стояли на коленях: они были пока еще живы, чтобы увидеть смерть всех остальных.

Всех остальных.

— Ты обрек их на гибель, — прошипел Иорам в ухо Военачальника. — Вы никогда не смогли бы победить. Вы — животные. Неужели ты действительно думал, что вы сможете править миром?

— Мы и не мечтали об этом, — сказал Военачальник со спокойным достоинством.

— Мечты? Избавь меня от ваших звериных грез. А знаешь, какой была моя мечта? — спросил Иорам, как будто никто из присутствующих не знал, что он стремится править Эретцем.

Оленьи рога Военачальника были обломаны, с зазубринами. Он был избит и, казалось, что ему стоит огромных усилий прямо держать голову. У стоящего рядом с ним Бримстоуна, не было сил даже на это. Он согнулся вперед, всем своим весом опустившись на одну руку. Второй рукой он прикрывал кровоточащую рану. Его огромные плечи вздымались, когда он пытался дышать. Жить ему осталось недолго, но все же он нашел в себе силы поднять голову и ответить.

Тот голос. Это был единственный раз, когда Акива слышал его, и звук этого голоса — ощущение его — никогда не исчезнет. Глубоко, как биение крыльев охотника за бурей, голос, казалось, запал в основание черепа и поселился там.

— Мертвые души мечтают лишь о смерти, — сказал Императору воскреситель. — Мелким людишкам — мелкие грезы. Это жизнь, которая распространяется, чтобы заполнить миры. Жизнь — твой господин или смерть — госпожа. Посмотри на себя. Ты повелитель пепла, повелитель сажи. Ты отвратителен в своей победе. Наслаждайся ею, Иорам, потому что ты никогда не познаешь другого. Ты повелитель страны призраков и это единственное, чем ты еще когда-либо будешь.

Это прозвучало как проклятье, подумал Акива, но от этого Иорам вошел в еще больший азарт.

— Это и будет страна призраков, я обещаю тебе это. Страна трупов. Ни один из звериного отребья не будет нести ничего тяжелее кандалов, и все они будут так забиты плетьми, что не смогут и головы поднять!

Ярость — это когда Император находился в состоянии покоя. Серафимы были существами огня, но поговаривали, что Иорам горел как ядро звезды. Потому аппетиты были его огромны — пекло, которое нужно прокормить. Когда он в ярости рычал, это было ужасно, вне пределов досягаемости или контроля.

Он убил Бримстоуна на месте. Одним росчерком; конечно, он хотел с одного удара снести Бримстоуну голову, но у того была слишком толстая шея и Иораму это сделать не удалось. Бримстоун рухнул в потоке крови, Иорам выдернул меч и замахнулся в еще одной попытке. С яростным ревом Военачальник, древнее существо, опустил свои сломанные рога и бросился на Императора. Он отбросил двух солдат, прыгнувших, чтобы удержать его, и тем, что он, прежде чем успел проткнуть Иорама своим зазубренным рогом, повалил его, не убив, даже не поранив, ему удалось украсть достоинство Императора в день его триумфа.

И с тех пор Иорам неукоснительно выполнял свое обещание: и в самом деле — страна призраков.

— Если бы призраки могли убивать там, где живые бессильны, — сказал Акива Ноаму, — мы бы давным-давно перебили друг друга.

Ноам снова кивнул, принимая его слова за мудрость.

— Сэр? — спросил он. — Будут новые приказы?

Лираз, наконец, не выдержала. — Тебе не следует называть его «сэр», — сказала она. — Ты знаешь, кто мы есть. Рожденные вне брака. Бастарды. Ничто.

— Я... — запнулся Ноам. — Но он...

— Не обращай внимания, — сказал Акива. — Нет. Новых приказов нет. Каковы действующие приказы? — они только что прибыли, он не знал об этом. — Мы выслеживаем мятежников?

Но Ноам покачал головой.

— Нечего выслеживать. Они просто исчезли. Мы… мы должны ответить им.

— Ответить им?

— Послание, улыбки. Император... — он громко сглотнул; он был осторожен, взвешивая свои слова, но им не хватало убедительности. — Император может тоже оставить сообщение.

Акива молчал, обдумывая это. На мысе Армазин ему повезло: на севере не было никого, кого следовало убить. А это уже была другая история. Покидая деревни, освобождая рабов, химеры пытались пробиться к Хинтермосту, где, как они верили, они смогли бы найти убежище — это был путь через горы к новой жизни. И теперь он должен был охотиться на них? Оставить послание, но уже используя их тела?

Проклятье Зверья. Уж в этом-то он должен быть хорош.

Смесь отчаяния, усталости и беспомощности навалилась на Акиву. Он не желал быть частью послания от Иорама.

Дым от трупов с поля поднимался вверх, и ангелы забили крыльями, чтобы вернуться на акведук и там отдохнуть. Ноам заметил запекшуюся кровь и поломанные перья, и сквозь его хладнокровность прорвались эмоции.

— Ради чего все это? — спросил он отчаянно — спросил у неба, спросил в никуда. — Я не могу вспомнить. Я... Я не думаю, что вообще когда-либо знал, — он внезапно посмотрел на Акиву. — Сэр, — умоляя сказал он, забыв о выговоре Лираз. — Когда это закончится?

«Никогда», — подумал Акива. Он посмотрел в глаза этому молодому солдату. Он знал, что довольно скоро все то, что заставляло того спрашивать о причинах гибели его товарищей, будет вырвано из его души, чтобы на этом месте вырос монстр. Армиям нужны монстры, как сказал ему старый горбун в Марокко. Нужны, чтобы делать свою страшную работу. Кто, как не Акива знал об этом столь хорошо? Он посмотрел на Азаила, на Лираз. Неужели для них все слишком поздно? А для него самого?

Отчаявшийся и уставший, беспомощный и окруженный запахом горелого мяса своих товарищей, он сделал то, что не делал уже долгое время. Не делал с тех времен, когда обнаженная Мадригал была вырвана из его рук в храме Эллай.

Он представил для Эретца два будущих: первое — каким оно будет при Иораме, второе — без него.

Другая жизнь.

21

ДОСТАТОЧНО НАПУГАНА

Свева проснулась от неожиданного толчка и неприятного ощущения досады, свербевшего в сознании той, что заснула на вахте. Каждая частичка ее тела и разума тут же вынырнули из сна в ужасе от треска ломающейся веточки. Вытянуться в струнку и окончательно проснуться. Превратиться в глаза и уши.

Она моргает. Наступил рассвет. Сквозь ветви деревьев, небо казалось бледным, почти прозрачным. Как долго она проспала? Треск ломающейся веточки — она и в самом деле его слышала или все это ей приснилось?

Она сидела совершенно неподвижно, прислушиваясь. Все было тихо. Через несколько минут она расслабилась. Они были в безопасности. Саразал все еще спала; ей вовсе не нужно знать, что Свева закимарила, она и без того ее за это достаточно бранила. Со вздохом Свева потянулась передними лапами. Они были тонкими, как у олененка, а мех был все еще пятнистым; она была меньшей из них двоих, младшей. Она была той, кто обычно бывает на побегушках, и с кем не делятся чем-то важным.

Но, то было раньше.

Когда они вернутся домой, она будет само совершенство. Никаких больше грез наяву, или пряток от матери. Их матери. Как она должно быть сейчас переживала, она, а с ней и все племя; известно ли им, что их схватили работорговцы? Что они только-только сбежали, двоим, им нужно было бежать так, чтобы волосы развевались на ветру, а пятки сверкали. Свева, самая быстрая из них, продолжала подгонять их, все дальше и дальше. Она не оставила своей сестре выбора, кроме как следовать за ней. Она не могла оставить Саразал — ведь старшие сестры не делают подобных вещей. Это было на совести Свевы.

Может племя уже считало их мертвыми? Ей становилось дурно, когда она представляла себе их скорбь.

«С нами все в порядке», — думала она.

Она очень усердно думала о том, что у них все хорошо, желая, чтобы эта ее мысль, полетела весточкой через страну и достигла ее матери. Матери ведь чувствуют такие вещи, не так ли?

«С нами все в порядке, мама. Мы свободны. Нас освободили!»

Она просто не могла дождаться, чтобы рассказать, как ревененты — воскресшие, спустились с небес, словно отмщение, обретшее тело. Ах, что за тело! Такое огромное, такое вселяющее трепет и ужас. Хотя одно из них не было таким уж страшным: высокий, с длинными острыми рогами, забравший клинок мертвого ангела и вручивший ей в руку; он был красив.

О, да кто вообще мог похвастаться подобной историей? Она будет рассказывать ее матери быстро, пока Саразал не начнет бодаться. Как бы там ни было, это лучшая из историй; она все хорошо запомнила, в подробностях, как все рабы стояли вместе и пели. Они были из разных племен, но все знали слова баллады Военачальника. Звуки их голосов слились, и Свеве подумалось, что это была мелодия самого мира: земли и воздуха, листьев и ручьев, да зубов и когтей. И рычанием, и криком. Некоторые рабы напугали ее почти так же, как работорговцы, но все они разошлись в разные стороны, после того, как их оковы были сняты. Большинство двинулись на юг, унося с собой кнуты и мечи, собираясь предупредить любого и каждого, кого смогут отыскать. Свева и сама готова была выхватить свой клинок (он и сейчас был у нее зажат в кулаке, слишком большой для ее меленькой ручонки, чтобы держать надлежащим образом), но они направлялись на север и запад.

Дом. Мы идем домой.

Во всяком случае, прежняя Саразал была лучше.

Свева закусила свою щеку, углубившись в переживания за ногу своей сестры (она могла учуять рану, даже через травяную припарку), когда услышала еще один щелчок. У нее мороз пробежал по коже, и она уставилась в толщу леса, где ночь все еще таилась в тени густых крон деревьев.

Это ведь могло быть какое-нибудь животное, скот, говорила она себе, или пищуха.

Ведь так?

Ее сердце колотилось, словно бешеное; ей так хотелось, чтобы Саразал проснулась. Старшие сестры могли быть невыносимо скучными, когда просто хотелось болтаться без дела весь день, но они оказывались как нельзя кстати, если вы были беглецом в странном лесу, шарахающимся от любого звука или тени, и когда рядом просто необходим кто-то, способный успокоить, сказав, что все будет в порядке.

Свева, не издав ни звука, вся подобралась, ее оленьи ножки выпрямились, а человеческое, стройное тело медленно начало приподниматься. Дама было самым маленьким кентавровым племенем, гибкие оленьи кентавры славились своей скоростью. Ах, какие же они были быстрые, они были самыми быстрыми из всех химер, а с тех пор, как обнаружилось, что Свева самая быстроногая среди Дама, она любила похвастаться тем, что она самое быстрое существо на свете. Саразал уверяла, что в этом нет необходимости, но так это или нет, Свева любила бегать, и страстно желала этого. Они бы уже были на полпути к дому, где любили бродить по изериновым лесам и высоким мшистым долинам Аранзу, по которым кочевали Дама, вольный и необузданный народ.

Если бы не нога Саразал, они бы уже почти пришли.

Саразал по-прежнему лежала не шелохнувшись. Она устроилась, свернувшись калачиком в мягких, словно мех, листьях папоротника. Глаза закрыты, лицо расслабленное и безмятежное, и как бы сильно Свеве не хотелось, чтобы она очнулась ото сна, она не могла заставить себя разбудить ее. В течение нескольких дней Саразал мучила боль и не давала ей спать. Все из-за оков. Теперь, когда их тяжкое испытание было окончено, Свева смогла определиться с объектом своей ненависти. Забавно, как незначительная ненависть может перерасти в нечто столь внушительное и поглотить все остальные чувства. Вот и теперь, когда она думала о работорговцах (и пусть они все мертвы, она все равно их будет ненавидеть, пройди хоть целая вечность), кандалы Саразал больше, чем что-либо заставляли ее грудь переполняться, а лицо пылать от ярости.

На свете такое многообразие химер, но работорговцам было плевать, и они заковывали несчастных в то, что попадалось им под руки, и не важно, подходили ли кандалы по размерам — в ход шло все — железные цепи и обручи, опоясывающие ноги, талии и шеи. Однако, никакого оружия. Это был Рат, еще один раб (внушающий ужас парнишка из бесстрашного племени Дашнаг, чьи длинные белые клыки, заставляли свевино сердце сжиматься, на подобие увядшего цветка), который рассказал им, что можно сделать.

— Отрезать можно руки и уйти, — сказал он. — Можно ведь и без рук.

Ой.

— Я так не могу, — ответила Свева с некой долей превосходства.

«Дикари», — вертелось у нее в голове. Видимо, это отсутствие возвышенных чувств, сделало Дашагов настолько не заботящимися о своих конечностях.

— Это от того, что ты не знаешь, что тебя ждет.

— А ты знаешь? — выпалила она.

А ведь не должна была. Надо было бы сдержаться. Рат мог обглодать ее лицо в один укус, но она просто не могла ничего с собой поделать. Пытался ли он запугать ее? Как будто она и так не была достаточно напуганной.

«Может быть, — думала Свева, — она была недостаточно напуганной». Однако теперь же, страх поселился в каждой клеточке ее тела. От ее сестры исходил сладковатый запах инфекции, и Свева знала, что, когда она потянется к Саразал, чтобы прикоснуться, она почувствует жар лихорадки. Травы не помогали.

Свева собирала их — она даже нашла «погибель лихорадки». По крайней мере, она была почти наверняка уверена, что это «погибель лихорадки». Во всяком случае, наполовину уж точно. Но она хорошо видела рану (нога Саразал покоилась, аккуратно устроенная на папоротниковом настиле) и та не выглядела лучше. Она провела пальцами по своим отметинам, оставшимся от кандалов, которые отдались болезненными ощущениями, и почувствовала груз вины, что была чуть удачливее. Незаслуженно.

Работорговцы обвязали тонюсенькую талию Свевы железными ручными кандалами, которые, вероятно, предназначались для ноги какого-нибудь гигантского буйволового кентавра, но, когда они добрались до Саразал (которая была последней: так уж вышло, к несчастью для нее), то у них не нашлось ничего подходящего, и потому, вокруг ее левого переднего копытца был просто обернут кусок железа. Металл впивался, врезаясь в плоть, отчего та распухала, а затем эти наспех смастеренные кандалы нанесли поистине существенный ущерб, теперь уже врезаясь в распухшую ногу, причиняя нестерпимую боль, вонзаясь все глубже с каждым шагом. Прихрамывание Саразал стало настолько очевидным, что работорговцам пришлось бы ее оставить, если бы не появились воскресшие. Рат сказал, что они подоспели бы раньше, но Дама были чересчур ценны, чтобы позволить им отстать от каравана. Свева не нуждалась в том, чтобы ей объясняли, что если они оставят Саразал, или еще кого-то из них, то этот кто-то не выживет.

Но воскресшие пришли (откуда они явились, только лунам было ведомо, на крыльях, подобных которым никто никогда не видел, еще более устрашающие, чем самый ужасный ночной кошмар) и как раз вовремя. К этому моменту Саразал едва могла идти, и они не ушли бы далеко, со Свевой, которая была слишком мелкой, чтобы послужить старшей сестре опорой и помочь.

Она вздохнула. Больше никаких звуков из тени, и это было хорошо, но тени сами растворились. Настал день. Пора было будить Саразал. Свева очень неохотно, тронула ее за плечо. Ее кожа была горячей и, когда она открыла глаза, с ними что-то было не то — они блестели и были затуманены болезнью. Свевина вина скрутила химере живот, словно живое существо. Ей хотелось уложить голову сестры себе на колени, расчесать ее спутанные, светло-коричневые волосы своими пальцами, и спеть для нее, но не балладу Военачальника, а что-нибудь приятное, где никто не умирает. Но она только пробормотала:

— Уже утро, Сара, пора вставать.

Хныканье:

— Я не могу.

— Можешь.

Свева старалась говорить радостно и энергично, но отчаянная паника уже поселилась у нее в груди. Саразал была серьезно больна. Что, если она... Нет. Свева запретила себе думать об этом. Этого не могло случиться.

— Ну, конечно, ты можешь. Мама будет приглядывать за нами.

Но Саразал только еще раз всхлипнула и попыталась поудобнее устроиться в папоротнике, а Свева ума не могла приложить, что же ей делать с раскапризничавшейся сестрой. Ее сестра всегда была той, кто подгоняет, уговаривает и говорит, что делать дальше. Может быть, Свеве стоит ей дать поспать еще немного, чуть подольше, подумала она, дать возможность лечебному отвару побороться с лихорадкой.

Если это была «погибель лихорадки». А что, если нет? Что если эти травы больше принесут вреда, чем блага?

Вот о чем беспокоилась Свева, когда услышала голос, раздавшийся за ее спиной. Ни малейшего треска прутика, чтобы предупредить — голос раздался прямо тут, возле ее уха, пронзая леденящим ужасом сердце.

— Вы должны идти.

Свева обернулась, замахиваясь своим слишком большим тесаком, а это оказался Рат. Парнишка Дашнаг с длинными белыми клыками, он стоял наполовину в тени, наполовину на свету, и, несмотря на то, что он был все еще мальчишкой, отличался он довольно внушительными размерами. Свева открыла рот от удивления и довольно долго не могла прийти в себя, а рука подрагивала под тяжестью клинка, внушающего ужас. Рат одарил ее долгим взглядом, а Свева не смогла ничего прочесть на его зверином лице. У него была тигриная голова и кошачьи глаза, в которых серебрился дневной свет. Он был охотником, преследователем, пожирателем плоти. Она могла бы легко убежать от него, она знала это... но правда заключалась в том, что она не могла этого сделать, потому как, если она убежит, это будет означать, что она бросила Саразал.

— Что ты тут делаешь? — прокричала она. — Ты следишь за нами?

Раздался низкий горловой голос Рата.

— Я искал вернувшихся с того света, — сказал он. — Но они ушли, и я бы не стал рассчитывать, что они спасут нас дважды.

Это была угроза?

— Ты оставишь нас в покое, — сказала она, вставая перед Саразал.

Рат издал нетерпеливый возглас.

— Не меня стоит опасаться, — сказал он. — Если ты взглянешь на небо, то все поймешь.

— Что? — Сердце Свевы колотилось, как бешеное. — О чем это ты?

— Ангелы на подходе. Солдаты, не рабы. Если хотите жить, пора выдвигаться.

Ангелы. Ненависть Свевы вспыхнула с новой силой.

— Здесь нас не видно, — сказала она.

Листва покрывалом нависала над девицами, создавая один сплошной зеленый балдахин, протянувшийся на лиги. Две девушки из Дама походили на подобие желудей.

— Они никогда нас не увидят.

— Им не нужно видеть вас, чтобы убить, — парировал Рат. — Взгляни сама.

Он указал на открытую в отдалении местность, которая, как было известно Свеве, уступила небольшому возвышению и горному хребту, с видом на раскидистые холмы. Она глянула на Саразал, которая вновь уснула. Губы ее сестры шевелились, а веки подрагивали, видимо благодаря безрадостным снам, что она видела. Рат издал еще один нетерпеливый рык, и Свева пошла, куда он указывал. Она отошла в сторону, ее раздвоенные копытца нервно пританцовывали, и когда она прошла мимо него, то ускорилась и подпрыгнула вверх.

Она увидела дым.

По всей долине между ними и их дорогой домой, в лесу, на некотором расстоянии друг от друга, струились вверх с полдюжины черных, чернильных перьев дыма. Ниже можно было различить яркие рыжие языки пламени, а выше над ними (мерцание в воздухе, словно миражи от жара) — серафимов.

Они собираются сжечь их. Сжечь эту землю. Сжечь этот мир.

Ошеломленная, она вернулась к Рату.

— Видала? — спросил он.

— Да, — зло выпалила она.

Она была зла на него, как будто это была его вина. Гнев — лучше, чем паника, которая пульсирует у нее прямо в сердце. Она наклонилась, чтобы поднять сестру на ноги, но Саразал сопротивлялась.

— Нет, — капризничала она, тоненьким голоском, будто малое дитя. — Я не могу, не могу.

Свева никогда не видела такой свою сестру. Она пыталась поднять ее до вертикального положения.

— Ну же, — сказала она. — Саразал. Ты все можешь. Ты просто обязана.

Но Саразал помотала головой.

— Сви, пожалуйста. — Лицо ее исказилось гримасой, а глаза сильно зажмурились. — Больно.

Это было впервые, когда она призналась, что ей больно, а голос ее прозвучал шепотом, откуда-то из глубины, протяжно и умоляюще.

— Иди, — сказала она. — Ты ведь знаешь, что я не могу. Я тебя не буду ни в чем винить. Никто не будет. Сви, Сви, наверное, ты самое быстрое существо на свете. — Она попыталась улыбнуться.

Сви было детским прозвищем, которое ударило прямо ножом в сердце, когда она услышала его.

— Так беги же! — крикнула Саразал.

На что Свева встряхнула ее.

— Я лягу здесь и умру с тобой, слышишь меня? Этого ты хочешь? Мама будет так злиться на тебя! — Ее голос звучал пронзительно и беспощадно. Она просто должна была заставить свою сестру двигаться. — И даже не пытайся возразить, что ты бы меня оставила. Я знаю, что не оставила бы, и я не стану!

Саразал попыталась подняться, но закричала от боли, как только перенесла вес на распухшую ногу, и рухнула на землю.

— Не могу я, — прошептала она.

Ее воспаленные глаза были широко раскрыты от страха.

Тут-то и проявил себя Рат. Свева почти позабыла о нем. Она не видела, как он начал прыгать, только конец его прыжка, когда он опустился вниз, на папоротник перед ними, необычайно легко для его грузного тела. Он подхватил Саразал — одна большущая рука обхватила ее гладкий олений живот, ее человеческий торс крепко был прижат к его плечу. Саразал ахнула, окаменев от боли и страха, в то время как Рат, ничего не сказал. Еще один прыжок и он вновь в движении, удаляясь от приближающегося огня и мерцания ангелов, даже не оглянувшись на Свеву.

После того, как прошло оцепенение от удивления, длившееся какое-то мгновение, она последовала за ним.

22

ЗУБНОЙ ФАНТОМ

Сусанна, топая по тротуару, остановилась и повернулась к нему лицом. Он тянул тележку с ее огромной марионеткой, и ему пришлось рывком остановиться, чтобы не наскочить на нее. Она стояла, такая крошечная и высокомерная, с надутыми губками, и хмурилась.

— Я не знаю почему, — сказала она. — Это не важно. Важно то, что она была здесь. В Праге.

Девушка оставила остальное недосказанным, недовольная гримаса все же победила, и некоторое время она выглядела оскорбленной. Кару — «Зубной Фантом», как они прозвали ее, догадываясь, что она же была и «Девушкой на Мосту», — по-видимому, в какой-то момент, решившись на преступление, попала в Национальный Музей. В местных новостях хранитель светит фонариком в пасть Сибирскому тигру.

— Как вы видели, она не брала клыки — только коренные зубы, — в свою защиту сказал мужчина. — Вот почему мы не заметили. У нас не было причин заглядывать в пасти образцам.

Очевидно, что это был призрак Кару. Даже если просмотренного отснятого материала было недостаточно, чтобы опознать ее, однако, у Сусанны был такой способ, которого не было у полиции: альбомы ее подруги. Они были сложены в углу в комнате Мика, все девяносто. С тех самых времен, когда Кару подросла настолько, чтобы держать карандаш в руке, она рисовала эти истории о чудищах, мистические двери и зубы. Зубы она рисовала всегда.

Мик задал отличный вопрос: «Почему?» Что ж, Сусанна понятия не имела почему. Сейчас, однако, это не было ее главной заботой.

— Как она могла побывать здесь и не прийти к нам? — восклицала она. Одна бровь поднята вверх, сама холодная и яростная, ее угрюмый взгляд был усилен надутыми губками, нарисованными для представления. В своих ботинках на платформе и в старинной пачке, с кукольным макияжем, с розовыми щеками и трепещущими ресницами из фольги, она выглядела, как «оголтелая фея», как и прозвала ее Кару.

Мик протянул ладони к ее плечам.

— Мы же не знаем, что происходит с ней. Может быть, она торопилась. Или ее преследовали. Я хочу сказать, что это возможно, ведь так?

— Вот это-то и бесит меня больше всего, — сказала Сусанна. — Может происходить что угодно, а я не в курсе. Я ее лучшая подруга. Почему она не даст мне знать, чем занимается?

— Не знаю, Сьюзи, — сказал Мик мягким голосом. — Она сказала, что счастлива. Это ведь хорошо, правда?

Они уже подошли к началу Карлова моста, где собирались застолбить место для своего дневного представления. Сегодня они запоздали, и средневековый мост был заполнен артистами и музыкантами, не говоря уже о некоторой доле постапокалиптических чудаков. С тревогой Мик наблюдал, как старик-джазмен катился на своем потрепанном ящике для инструментов.

Сусанна не обратила на него никакого внимания.

— Тьфу! Не напоминай мне даже про то послание. Как же я хочу ее прибить. Это что, был ребус? Библиография Монти Прорицателя? Песчаные замки? Какого черта? И об Акиве она ни словом не обмолвилась. Что все это значит?

— Ничего многообещающего, — признался Мик.

— Да, знаю я. Я хочу сказать, они вместе? Ей бы следовало упомянуть о нем, как думаешь?

— Ну, да. Так же, как ты пишешь ей обо мне, рассказываешь ей обо всех смешных фразочках, которые я говорю. О том, что я с каждым днем лишь становлюсь прекраснее и умнее. И ты используешь смайлики...

Сусанна фыркнула.

— Кончено. И я подписываю все как миссис Миколас Вавра с сердечком над буковкой «й» в твоем имени.

Мик сказал:

— О, мне нравится, как это звучит.

Она стукнула его кулачком в плечо.

— Пожалуйста. Если ты когда-нибудь попросишь меня выйти за тебя замуж, даже не думай, что я буду подписываться как твое дополнение, словно какая-то старая леди, тренируясь в чистописании, упражняясь в подписи — миссис «фамилия мужа»...

— Но ты ответишь мне «да», ты об этом сейчас толкуешь? — блеснул Мик голубыми глазами.

— Что?

— Это звучит как некий каламбур, ты вроде не говоришь «нет», но и «да» не сказала.

Сусанна покраснела.

— Я этого не говорила.

— Это значит, что ты не выйдешь за меня?

— Нелепый вопрос. Мне восемнадцать!

— О, это что же, вопрос возраста? — он нахмурился. — Ты же не собираешься пуститься во все тяжкие, да? Мы же не собираемся расстаться на время, чтобы у тебя появился опыт с другими...

Сусанна прикрыл ему рот рукой.

— Грубиян. Никогда так не говори.

Успокоившись, Мик поцеловал ее ладонь.

— Хорошо.

Она развернулась на каблуках и пошла дальше. Мик потащил за собой огромную куклу, идя за Сусанной.

— Значит, — сказал он ей в спину, — вот просто из любопытства, знаешь, чтобы поддержать разговор, начиная с какого возраста, ты будешь открыта для предложений о замужестве?

— Ты думаешь, все так просто? — бросила она через плечо. — Ничего подобного. Надо будет пройти испытания. Как в сказке.

— Звучит так, будто это рискованно.

— Очень. Поэтому подумай дважды.

— В этом нет необходимости, — сказал он. — Ты этого достойна.

Лицо Сусанны зарделось от удовольствия.

Им удалось найти незанятый кусочек места в конце моста Старого Города, где они и поставили марионетку. Она возвышалась в своем черном плаще, словно зловещий страж моста, темная противоположность белым одеждам за его пределами. Культ ангела. Его последователи праздно шатались, зажигая свои свечи и распевая песни — по крайней мере, до следующего патруля полиции, который на некоторое время заставлял их разбежаться. Их вера не ослабевала в том, что ангелы вернутся сюда, на место своего самого драматического появления.

«Ты ничего не знаешь», — подумала презрительно Сусанна, но ее убежденность тут же сошла на нет. И так, она встретила одного из ангелов. И что? Сейчас Сусанна находилась в таком же неведении, как и все остальные.

Кару, Кару. Что бы мог значить тот факт, что она была здесь и даже не поздоровалась? И это сообщение по электронной почте. Да, как-то нелепо, таинственно, но... было в этом все-таки что-то не то.

И тут Сусанну словно ударило: молнией вспыхнуло воспоминание.

«Я чувствую себя счастливой... Я чувствую себя счастливой...»

Кару не была счастлива. Сусанне внезапно стало плохо. Она вытащила телефон, чтобы убедиться в этом. Клип легко было найти, это была классика: «Не хочу отправиться в корзину!» Это был ключ к разгадке. Монти Пайтон и Святой Грааль: они с Кару прошли уже эту стадию в свои пятнадцать лет, когда посмотрели его раз двадцать. И там, в конце сцены было: «Не прячь своих мертвецов».

«Я чувствую себя счастливой... Я чувствую себя счастливой...»

Напев отчаяния. Это то, что сказал старик, чтобы убедить их, что все хорошо прямо перед тем, как его огрели по голове и бросили его тело на чумную тележку. Господи. Оставить это самой Кару, оставить ей связь со Святым Граалем. Пыталась ли она сказать, что она находится в опасности? Но что Сусанна может сделать? Ее сердце учащенно билось.

— Мик, — позвала она. Он настраивал свою скрипку. — Мик!

Жрица песчаного замка? В землях праха и звездного света?

Это тоже был намек?

Хочет ли Кару, чтобы ее нашли?

23

ЖРИЦА ПЕСЧАНОГО ЗАМКА

В старой части города был выстроен замок, торчащий прямо из земли. Один из сотен, которые усеяли южные пределы Марокко, где они нежились на солнышке не одну сотню лет. Когда-то они были прибежищем для кланов воинов и всей их свиты. Они были первобытными крепостями, гордыми, запачканными кровью, высокими, их зубчатые венцы выглядели, словно крючковатые клыки гадюки, а на высоких гладких стенах была выгравирована тайная магическая берберская клинопись.

Во многих таких крепостях старого города небольшие кучки потомков тех самых воинов еще влачили свое жалкое существование, в то время как вокруг них все рушилось и гибло. Но это место, когда Кару обнаружила его, было обжито только аистами, да скорпионами.

Несколько недель назад, когда она вернулась в этот мир, чтобы собирать зубы, она, ну, в общем, отказалась возвращаться в Эретц. Не то, чтобы Кару усомнилась хотя бы на секунду, что ей придется это сделать; просто возвращаться на то место было так тяжело. В тот мир, погрязший в смерти, и в основной туннель, в частности. Эхо и жуткие, жалобные крики херувимовых летучих мышей; грязь, тьма, бледные, выкорчеванные клубневые корни, которые пульсировали, словно кровь в венах; никакой уединенности, грубые и неприветливые «товарищи» — с нее никогда не спускают глаз, всегда кто-то да следит, и... нет дверей. Вот, что было хуже всего — невозможность запереть дверь и почувствовать себя в безопасности. Никогда, в особенности, когда она работала, потому что она пропускала магию через себя и становилась совершенно уязвимой. И не стоит забывать о сне. Посему, ей пришлось найти альтернативу.

Это был вовсе не пустяк, тайно растущая армия химер в человеческом мире. Им нужно было место, которое было бы просторным, изолированным, в пределах портала Атласа, показанного ей Разгатом, и до которого они бы могли добраться и проходить между мирами. Электричество с водопроводом тоже были бы весьма кстати, но она и не надеялась найти место, которое удовлетворяло бы даже насущным потребностям.

Таким местом стала старая крепость. Она подходила просто идеально.

Крепость выглядела для всего мира именно так, как ее описала Кару в одном своем коротком электронном послании Сусанне: словно замок из песка, очень большой песчаный замок. Он был монументальным: целый город, ни больше, ни меньше, состоящий из переулков и площадей, кварталов, где могут пройти караваны, амбаров и дворцов. И повсюду гуляло гулкое эхо, возвещающее о том, что здесь давно никого нет. Создатели этого строения мечтали о чем-то грандиозном, и если взобраться на остроконечные крыши над головой, одетые на глинобитные стены, стоящие на слюдяном песчанике, можно почувствовать себя маленькой певчей птичкой.

Строение было великолепно: окна украшены витиеватыми железными решетками и резными деревянными ставенками, мозаиками из драгоценных камней и высокими мавританскими арками, изумрудно-зеленой черепицей и белым кружевом штукатурки, работы давно почивших мастеров.

И эта замечательная крепость рушилась. В некоторых кварталах крыши провалились полностью, количество башен сократилось до нескольких, сиротливо стоявших особняком, остальные практически исчезли с лица земли. Лестницы, которые вели в никуда; двери, которые открывались на все четыре стороны; высокие арки испещряли трещины.

Выше и позади крепости, склоны царапали север, где зубья Атласовых гор чуть не доставали до небес. Спереди и ниже, земля скатывалась под уклон-насыпь и убегала в сторону далекой Сахары. Это была настолько мрачная перспектива, что вокруг, куда хватает глаз, не встретишь ничего, кроме загнутого скорпионова хвоста.

Все это Кару могла видеть из своей комнаты во дворце, находящейся на самом верху. Широкий, окруженный стеной двор простирался ниже. В арочной галерее перед главными воротами, стояли несколько химер, которые замолчали, когда она проплыла мимо них. Она просто выпорхнула из своего окна — проходы и дорожки были в ужасном состоянии, и ходить по ним было небезопасно. «Зачем ходить, когда можно летать?» — и ее бесшумный, бескрылый полет, всегда заставал их врасплох. Вот и сейчас они уставились на Кару во все цветные хищные глаза буйволов и ящериц, и даже не поприветствовали ее, когда она скользнула мимо.

Дневная жара была столь сильной, что казалось, будто чья-то рука давит ей на голову. Но все же она надела тунику с рукавами, чтобы прикрыть синяки на руках, и повязала свой ремень с ножом поверх туники. Ее ножи в виде полумесяцев висели на бедрах, как перестраховка, которая — она надеялась — ей не понадобится. Все химеры все время были при оружии, так что она не выделялась; ее «товарищам» не нужно было знать, что боялась она именно их.

Почти сразу же, как только она вошла в большой зал, кто-то прошептал: «Предательница».

Этот шепоток раздался у Кару за спиной, слишком невыразительный, чтобы понять, кто это был. Это слово ранило ее в самое сердце, хотя она ничем не выдала себя, продолжая двигаться и слушать разговоры, доносящиеся из открытых щелей-окон. Должно быть, это сказал Гвита, готовящий себе еду, или Лиссет, а может Ниск, которые уже сидели за столом. Но Кару готова была биться об заклад, что это Тен. Ни у кого не было больше причин, чем у Тен, женщины-волка и последнего выжившего члена Тьяговой свиты. Тен была дружелюбнее к ней, чем большинство остальных. Что, безусловно, добавляло в ее отношение еще больше подозрительности.

«Мне нравится моя жизнь», — подумала Кару.

Даже если это и была Тен, то волчица выглядела вполне невинно, когда приветствовала Кару и принесла ей тарелку, а значит, была вне подозрений.

— Я просто собралась принести тебе это, — сказала она.

Кару бросила на нее и на тарелку подозрительный взгляд.

Это не ускользнуло от Тен.

— Думаешь, я бы отравила тебя? Что ж. А не буду ли я сожалеть об этом, когда умру в следующий раз? — она рассмеялась. Хриплый звук вырвался из ее пасти: «Меня попросил Тьяго, — объяснила она. — Он встречается с командирами, в противном случае, я уверена, он сделал бы это сам».

Кару взяла тарелку с кускусом и овощами. Это было еще одно преимущество пребывания здесь: в Эретце с провизией было трудно. Они, в основном, питались варевом из джесса, который по виду напоминал пластилиновую массу, да и по вкусу был ничуть не лучше. У Кару был побитый грузовик, который служил ей для редких поездок в город, чтобы прикупить большущие мешки с зерном, финиками и овощами в ближайшем городе, а позади большого зала небольшим двориком теперь заправляла династия жилистых кур.

— Спасибо, — сказала Кару. Тьяго принес ей ужин несколько ночей назад, ей не пришлось прерывать свою работу, и она вынуждена была признать, что это было проще, чем спускаться вниз и быть встреченной сомнительным радушием товарищей — и, кроме всего прочего, Волк, плативший десятину, тоже упрощал задачу. Его руки были точно так же, как и ее, почти полностью покрыты синяками, накладывающимися один на другой и постоянно меняющимися. Цвет синяков менялся от бледно-желтого до насыщенно- фиолетового.

— Свой собственный вид искусства, — прозвал он эти синяки, и вознаградил ее самым странным (и отвратительным) комплиментом за всю ее жизнь. — Ты делаешь синяки прекрасными.

В этот вечер, однако, он не пришел, и когда она осознала, что ждала его — ждала прихода Волка — Кару резко поднялась на ноги и тут же направилась к окну.

Она позволила Тен отвести ее к столу. В этот час в зале не было столпотворения. Беглый осмотр и она догадалась, что половина, здесь присутствующих солдат, это ее рук дело. Их было легко узнать: по крыльям огромных размеров. Здесь присутствовал и Амзаллаг — ее творение. Оора — нет. Ниск и Лиссет — обеих она создала. Гвита и Баст — нет. Во всяком случае, пока нет. Но есть причина, по которой за спиной у Кару прошипели «предательница»: все они понимали, что не важно, сколько времени пройдет — дни, недели, а возможно даже часы — их души пройдут через ее руки. Кто-нибудь из них, возможно даже сегодня вечером, отправится в западню вместе с Тьяго, кто знает? Что они точно знали, так это то, что они идут на смерть; они к этому привыкли.

Они лишь не привыкли доверять предателю свое воскрешение.

— Нектар? — спросила Тен. Это была шутка. Она жестом указала на большой барабан, который удерживал речную воду, и Кару зачерпнула себе чашку. После того, как они расселись по местам, она сказала: «Я видела Разора».

— О? — Кару мгновенно насторожилась.

Разор был священником из рода Хет, которого она возвратила тем утром из укрытия кадил. Это было сложное воскрешение, один из особых запросов Тьяго.

Тен кивнула.

— Он шокирован головой, которую получил.

— Он к ней привыкнет.

— Но, Кару, львиная голова? У Хета?

Как будто Кару не знала, какие головы должны быть у Хетов. На самом деле, они были довольно ужасными, с выпученными сложными глазами и челюстями, как у муравьев, похожими на клешни краба. Как Бримстоун со всем этим справлялся? У Кару не было зубов насекомых в распоряжении, и она никогда таковых не видела. «Тьяго его хотел. Лев, это самое лучшее, что я могла сделать в кратчайшие сроки. И лучшее, чего он заслуживает», — подумала она. Разор был незнаком ей, но она чувствовала, пока работала, что у того темный нрав. Каждая душа оставляет свой уникальный отпечаток в ее разуме, а его был... неприятный и опасный. Она не знала, отчего Тьяго выделил его, и не спрашивала, как она не спрашивала и про остальных. Она делала свою работу, а Волк свою.

— Что ж, — призналась Тен, — полагаю, он теперь куда красивее.

— Серьезно? — спросила Кару. — Жду, что он меня поблагодарит со дня на день.

— Ну да. Не прячь когтей, — сказала Тен.

Это было химерово выражение, грубо говоря, оно означало, и не надейся, хотя, в куда более угрожающем смысле, подразумевало необходимость самообороны.

«Хороший совет», — подумала Кару.

Ее рот был набит едой, когда Тен небрежно обронила:

-Тьяго предложил, чтобы я помогла тебе.

Кускус на языке Кару превратился в пластилин. Она не смогла ответить и с трудом сглотнула.

— Ведь, — сказала Тен, — это непосильное дело для одного, не так ли?

Кару наконец-то удалось проглотить свой кусок пластилина.

«Бримстоун и один справлялся», — подумала она, но вслух этого не сказала. Она прекрасно понимала, что не идет с ним ни в какое сравнение. Кроме того, Бримстоун был не один, правда?

— Я хотела бы стать твоей помощницей, — продолжила Тен. — Как женщина Найя. Как ее звали?

От этого, такого небрежного упоминания Иссы, Кару напряглась. Тен даже не заметила этого, да и не ждала от нее ответа.

— Я могла бы взять на себя черную работу, чтобы ты могла сосредоточится на главном.

— Нет, — сказала Кару, чуть резче, чем хотелось. Ты не Исса. — Передай Тьяго спасибо, но...

— Да. Я полагаю, он думал, что ты согласишься.

Ну, разумеется, Тьяго думал, что она согласится; он считал, что все должны соглашаться с навязанной им волей, причем немедля. А ей действительно нужна помощь. Но Тен? Кару не могла смириться с мыслью, что волчица будет постоянно подле нее, наблюдая за ней.

Было что-то дикое в Тен, в ее обществе настолько, что на самом деле Кару было трудно примириться со своими воспоминаниями о ее, таких родных, химерах — неужели они всегда были такими, а ей просто не дано было это увидеть? Вот, например, что касалось очаровательного дерева Азра, недолго просуществовавшего, с тех пор, как она к ним присоединилась. В нем больше не было никакого очарования, дерево было сожжено, как и все остальное в окрестностях Лораменди, остались лишь большушие и скелетоподобные остовы, словно огромная рука исцарапала землю. На том, что осталось от дерева, на его ветвях, покачивались обугленные шары, и Кару не поняла, что это было, пока не услышала, как какие-то солдаты говорили об использовании «плодов азра» в практике стрельбы из лука.

Она даже не подумала (вот, что за тупица, тупица), прежде чем сказать:

- О, это фрукт? Большой.

Она не могла спокойно вспоминать то, как они посмотрели на нее. Ее постоянно охватывало чувство стыда за тот свой вопрос. А Тен тогда сказала: «Это головы».

Кару побледнела:

- Вы стреляете по головам?

Все о чем она могла думать: «Но ведь они наши. Они должны были быть химерами». А Тен сказала тогда:

- А что еще прикажешь нам с ними делать?

Прошла секунда, прежде чем Кару осознала сказанное:

- Мы могли бы похоронить их, — в замешательстве произнесла она.

На что Тен ответила с истовым рвением:

- Я бы предпочла отомстить за них.

Эта фраза внушала страх, и у Кару по спине пробежал холодок, но вместе с тем, она вынуждена была признать, что это вызвало и небольшую искорку восхищения. Но, когда она мыслями возвращалась к этому позже, восхищение просто улетучивалось. Почему бы не сделать обе вещи одновременно? Почему бы не похоронить мертвых и не отомстить за них при этом. Это было варварством, оставлять трупы и не предавать земле, и она понимала, что это было непросто для нее, потому как претило ее человечности.

Она испытала странное столкновение собственных реакций в эти дни. Прежде всего, она была Кару, и та, несомненно, в ней преобладала, но также она была и Мадригал: два ее «я», пришедшие совместно в странный резонанс. Несомненно, это была дисгармония. Кару была Мадригал, но ее реакции были продиктованы человеческой жизнью, и вся обыденность мира, и вещи, которые, возможно, были банальными для Мадригал, поначалу могли потрясти Кару. Восхитительное дерево Азра, увешанное сожженными головами? Если Мадригал точно этого не замечала, то Кару воочию видела этот кошмар, после которого у нее уже не оставлось сил, чтобы испытать еще и шок.

Но в химеровой жизни Мадригал, они хоронили своих павших, только если могли. Это было не всегда возможно; бесчисленное количество раз, они подбирали души и оставляли тела на полях брани, но то была необходимость. А это была... жестокость. Взять в качестве мишени для тренировки погибшего? И не только человеческое «я» Кару сжималось от этого. Что такого случилось за последние восемнадцать лет, отчего химеры отказались от такого основного признака цивилизации, как похороны?

И вот, наклонившись вперед, Тен сказала Кару:

- Тьяго нужно еще больше солдат. Еще быстрее. Это крайне важно.

— Обучать тебя этому ремеслу, будет означать замедлить дело.

— Разумеется, что-то да найдется.

Конечно же, найдется. Множество вещей. Она могла бы делать фимиам, чистить зубы, отдавать свою частичку боли. Но что-то от этой мысли сжалось в Кару. Только не Тен. Годами Тен была привязана к Белому Волку — его личный телохранитель, одна из стаи, что находится постоянно в тени как во время битвы, так и вне ее.

Она была тогда в поминальной роще.

— Работа в качестве кузнеца была бы очень полезна, — сказала Кару. — Окаймлять зубы серебром, чтобы потом повесить на шнурок.

— Эйджир занят. Он кует оружие, — сказала Тен тоном, который предполагал, что для кузнеца ниже его достоинства окаймлять какие-то зубы.

— А я что собираюсь ковать — драгоценности? — Кару постаралась говорить, не меняя голоса. Она встретилась с Тен глазами, которые были золотисто-карими, как у настоящего волка. В отличие от глаз Тьяго — бледно-голубых, цвет, который никогда не встречался у животных. «Его следовало бы назвать Белым Сибирским Хаски», — с досадой подумала Кару.

— Эйджира нельзя отвлекать, — голос Тен становился все жестче.

— Удивлена, что Тьяго смог отвлечь тебя.

«Ага, кто же будет расчесывать ему волосы?»

— Он считает, что это очень важно.

Слова Тен были жесткими и резкими. Кару начала понимать, что она может и не победить, и что ее аргументы против слов Тен ничем не помогут. Она могла видеть, к чему клонит Тьяго: она не была Бримстоуном, это уж точно. Волк пытался организовать восстание, было еще несчетное количество солдат, ожидающих своей прогулки до ямы, не говоря уже об обвале тех кадил в ее комнате, количество которых вряд ли уменьшилось.

А патрули из первой волны сопротивления все еще не вернулись.

Если с ними что-то случилось... Одна лишь мысль об этом пробуждала в Кару желание сесть и заплакать. Из тех тридцати солдат, половина была лишь недавно создана — тела, созданные из плоти и крови — ее руки все еще были покрыты синяками.

Среди остальных был Зири, единственный из химер, кто, в чем Кару была почти уверена, не был рад ее казни.

Зири.

Как и сказал Тьяго, еще рано. Кару вздохнула и потерла виски. Тен приняла это за согласие. Ее волчья пасть изогнулась в подобии улыбки.

— Хорошо, — сказала она. — Приступим после ужина.

Что? Нет. Кару пыталась решить, стоит ли спорить дальше, когда краем глаза заметила, что в комнате возникла большая фигура и тяжело остановилась. Она узнала его, даже на самой границе видимости. Она и должна была узнать, ведь это она его создала.

Это был Разор.

24

ЛЮБОВНИЦА АНГЕЛА

Все разговоры в зале прекратились. Головы повернулись, чтобы посмотреть на Разора, стоявшего на пороге и смотревшего прямо на Кару.

Внутри все у нее перевернулось. Это была худшая часть. Всегда. Были такие, кто, как и Амзаллаг, побывавшие в могиле, проснувшись, знали, где они находятся, с кем, и помнили все то, что произошло в Эретце. Но также были и другие души из кадил: солдаты, умершие на Мысе Армазин, которые даже не знали о том, что Лораменди пал, не говоря уже о том, что они оказались в другом мире.

Все без исключения глупо моргали, глядя на Кару, не узнавая ее. Да и как они смогли бы ее узнать? Девушку с синими волосами, без крыльев и рогов? Она была чужой.

И, конечно же, она никогда не слышала то, что они говорили потом, когда узнавали правду. Ей нравилось представлять, как кто-то говорит о ней: «Она одна из нас; она — воскреситель; она вернула нас; она привела нас сюда, и посмотрите — еда!» Но на самом деле она думала, что это было больше похоже на что-то вроде: «У нас нет выбора; мы нуждаемся в ней». Или даже, в самые худшее моменты: «Так как мы все не любим ее, мы не можем убить ее, пока».

Хотя, по ходу дела, никто Разору об этом ничего не сказал.

— Ты, — прорычал он.

Потом он прыгнул.

Быстро, быстрее, чем споткнувшаяся Тен, Кару вскочила на ноги и вышла из-за стола. Разор приземлился на него как раз туда, где она только что сидела. Стол подался под его весом огромной трещиной и разлетелся на куски. Водяной барабан опрокинулся, разлился, упал на землю со стуком ударившего гонга. Все тела пришли в движение, размытые, ставшие одни пятном, кроме Хета, который был сдержан, сосредоточен. Жесток.

— Любовница ангела, — выплюнул он, и стыд вспыхнул в Кару, как факел.

Это было понятие, полное унижения. Ни в одном из человеческих языков, что знала Кару, не было такого слова, которое носило бы в своем смысле подобное оскорбление, такое презрение и отвращение. Не было подобного слова, которое поливало бы таким слоем грязи. Это было очень плохо, даже если у него был и переносный смысл ругательства.

Но никогда еще до нее оно не носило столь буквального значения.

Взмах хвоста и Разор продвинулся вперед. Именно так движение и выглядело. Его тело было, как у рептилии — комодского варана и кобры — и выглядело больше, чем он был на самом деле, он двигался, как ветер по траве.

И это была работа Кару. Это она подарила ему такую грацию, такую скорость. «Отметим это для себя», — подумала она и отпрыгнула. Кару тоже была грациозна и быстра. Она, словно танцуя, отошла назад. Ее клинки в виде полумесяцев были уже в руках. Она вытащила их неосознанно. Перед ней была морда льва, которая казалась такой красивой в состоянии покоя на полу, сейчас же, искаженная гримасой ненависти. Он разинул пасть, из которой вырвался рев: скрежещущий, горький, мучительный.

— Знаешь ли ты, что я потерял из-за тебя?

Она не знала, и не хотела знать. «Из-за тебя, из-за тебя». Она хотела закрыть уши, но ее руки были заняты, держа лезвия.

— Мне жаль, — сказала она, и ее голос прозвучал слабо и неубедительно даже для ее собственных ушей.

Здесь же была и Тен, что-то тихим и настойчивым голосом говорящая ему; что бы она ни говорила, это не имело никакого эффекта. Разор промчался мимо нее. Мимо Баста, который даже не пошевелился, чтобы вмешаться. Кару была меньше его вдвое, и Амзаллаг мог бы легко остановить его, но лишь неуверенно смотрел на каждого из них. Кару еще отошла назад. Остальные просто стояли там, и в ее груди вспыхнула искра гнева. «Неблагодарные сволочи», — подумала она, и эта мысль показалась ей неожиданно забавной. Подобным придуркам они с Сусанной давали свои определения — детки, голубки, старушки «божьи одуванчики», которые хмурились, видя голубые волосы Кару. И это всегда для девушек было забавой. Сволочи, ущербные, потусторонние. Теперь же, стоя на пути этого несговорчивого льва-дракона, Кару ощутила, как на ее лице блуждает неожиданное выражение: она улыбалась.

Это ощущение было столь же острым и четким, как ее лезвия-полумесяцы. А со следующим движением Разора она крепче уперлась в землю и крепче сжала клинки. Стиснув зубы, Кару провела одним лезвием по другому, вызывая звук скрежещущей стали, который на некоторое время отвлек его внимание. Задержка, которая дала Кару достаточно времени, чтобы понять: «Что дальше? Мне придется убить его? Смогу ли?»

Да.

А потом — белая вспышка, и все закончилось. Между ними стоял Тьяго. Он стоял спиной к Кару, когда приказывал Разору отступить. Ей никого не пришлось убивать. Хет повиновался, его беспокойный хвост опрокидывал стулья на каждом шагу.

Лиссет и Ниск перехватили его, а Кару стояла там, балансируя между вдохами, в руках были клинки. Кровь пульсировала вверх-вниз по рукам. На мгновение она почувствовала в себе Мадригал — не предатель, но солдат.

Лишь на мгновение.

— Отведи ее обратно к себе в комнату.

Это Тьяго сказал Тен, словно Кару сбежала из психиатрической клиники или что-то вроде того. С лица Кару исчезла улыбка.

— Я еще не доела, — сказала она.

— Похоже, что доела, — он печально взглянул на сломанный стол и разбросанную еду. — Я принесу тебе что-нибудь. Ты не должна все это терпеть.

Его голос был приторно-любезным, но когда он подошел ближе, то спросил нежно:

— С тобой все в порядке?

Кару захотелось расцарапать ему лицо.

— Со мной все хорошо. Как ты думаешь, что я из себя представляю?

— Я думаю, что ты наше самое ценное достояние. И я считаю, что ты нуждаешься в моей защите.

Он потянулся к ее руке; Кару отдернула ее, и Волк поднял свои руки в знак капитуляции.

— Я умею за себя постоять, — сказала она, стараясь унять краткие колебания силы, которые овладели ею. «Я — Мадригал», — сказала она себе, но увидев Белого Волка, все о чем она могла думать, это о том, что Мадригал стала жертвой. И она не могла больше сдерживать жжение силы

— Что бы ты ни думал, — сказала она, — я не беспомощна.

Но это прозвучало так, как будто она пытается убедить в этом не только его, но и себя саму. Не осознавая того, она обвила себя руками, как делают дети, пытаясь защититься. Она тут же разняла их, но это заставило ее занервничать.

Голос Тьяго был нежным.

— Я никогда не говорил, что ты беспомощна. Но Кару, если с тобой что-нибудь случится, все закончится. Мне нужно, чтобы ты была в безопасности. Это так просто.

В безопасности. Не от врагов, а от своего рода — от тех, кому она отдавала всю свою заботу, свое здоровье, свою боль — день за днем. Кару цинично рассмеялась.

— Им нужно время, — сказал Тьяго. — Вот и все. Они начнут доверять тебе. Как я.

— Ты доверяешь мне? — спросила она.

— Конечно, доверяю, Кару. Кару, — он выглядел грустным. — Я думал, мы уже все это прошли. В такие времена нет места для мелких обид. Для дела нам нужно все наше внимание, вся наша энергия.

Кару могла бы поспорить, что ее казнь не была мелкой обидой, но она этого не сделала, потому что знала, что он был прав. Им действительно нужна было вся их энергия для этого дела, и она ненавидела то, что Волк должен был напоминать ей это, как будто она была какой-то капризной школьницей. И даже больше, Кару ненавидела то неустойчивое состояние, которое одолевало ее сейчас, когда всплеск адреналина прошел. Несмотря на то, что она сердилась из-за того, что была заперта Тьяго в своей комнате, это была та комната, которую она хотела, уединенная и безопасная, так что она положила свои лезвия в форме полумесяцев в ножны и, стараясь вести себя так, как будто это была ее собственная идея, она повернулась и вышла. Кару держала голову высоко поднятой, но знала, что на протяжении всего пути она не сможет никого обмануть.

25

ЗДЕСЬ ВРАГ ОБРЕТАЕТ ОЧЕРТАНИЯ

Тен проводила Кару в комнату и приняла ее молчаливость за покладистость, потому что сама она болтала без умолку, осыпая нелицеприятными замечаниями недавнее воскресение. Она оказалась застигнутой врасплох, когда Кару захлопнула дверь перед ее лицом и задвинула засов.

Момент ошеломленного молчания, а затем раздался стук.

— Кару! Я же должна помочь тебе. Впусти меня. Кару.

— Как же я люблю тебя, подруга, — прошептала Кару и погладила задвижку.

Голос Тен повышался, она, задыхаясь, ругалась. Расстегивая свой пояс с клинками, Кару не обращала на нее никакого внимания. На столе лежало наполовину собранное ожерелье, но ей не хотелось брать его и не хотелось ничьей компании — или няньки. Ей лишь был нужен карандаш и лист бумаги, чтобы зарисовать точно, каким было лицо Разора, когда он бросился на нее. Нарисовать сломанный V-образный стол и очертания фигур, стоящих фоном у всего этого и не сделавших ничего, чтобы помочь ей. Рисование всегда помогало Кару осмысливать те или иные вещи. Когда они были на бумаге, они принадлежали только ей. Она могла решать, какую власть они будут иметь над ней.

Кару взяла этюдник и открыла его. Она увидела остатки разорванной страницы и вспомнила так отчетливо, словно смотрела на него, набросок Акивы, который был на этом месте. Он спал в ее квартире. Конечно, она уничтожила набросок. Она уничтожила их все.

Если бы только она могла сделать то же самое со своими воспоминаниями.

Любовница ангела.

Даже мысль заставляла ее краснеть от стыда. Как же она могла столько натворить: полюбить Акиву — или думать, что любит? Потому что теперь, что бы ни было между ними, это выглядело, как слой налипшей грязи, — любовница ангела — и совсем не было похоже на любовь. Вожделение, страсть, может быть. Юность, сопротивление, саморазрушение, порочность. Она ведь едва была с ним знакома, как она могла подумать, что это любовь? Но чем бы это ни было... будет ли это когда-нибудь прощено?

Скольких еще химер Кару должна воскресить, прежде чем они примут ее?

Все они. Которых было так много. Каждого, кто умер из-за нее. Сотни тысяч. И даже больше.

Что было, конечно, невозможно. Те души исчезли, включая тех, которые были дороги ей. Они были потерянными. Что теперь? У нее нет возможности искупить свою вину?

Это была ее жизнь, это был ее ночной кошмар. Порой, единственным способом вынести все это, было убеждать себя, что у всего есть свой конец. Если это ночной кошмар, она проснется, Бримстоун окажется живым; все окажутся живыми. А если это не кошмар? Что ж, все это когда-нибудь, так или иначе, закончится. Раньше или позже.

Она рисовала, изображая оскал Разора до ужаса правдоподобным.

«Сусанна, ты и правда желаешь знать, что со мной? Так получай. Я загнана в ловушку песчаного замка с мертвыми монстрами. Вынуждена воскрешать их, одного за другим, стараясь избежать того, чтобы быть съеденной».

Это прозвучало, как идея для японского игрового шоу, и Кару опять не смогла сдержать смех, хоть лишь и на секунду, потому что Тен подслушивала с другой стороны двери и издала тихое рычание. Отлично. Теперь волчица, вероятно, подумала, что Кару смеется над ней.

«Здесь враг обретает очертания», — написала Кару в своем этюднике.

«Ох, Сьюзи».

Она бросила взгляд на подносы с зубами и обрушила на них проклятья за то, что те были такими полными. Она слишком хорошо справлялась с собирательством оных; возможно, пройдет некоторое время, прежде чем ей понадобится совершить очередную вылазку. Однако, чем быстрее Кару работала, тем быстрее подходило время, когда ей пришлось бы сделать больше при очередном таком «выходе в мир», чем послать электронное письмо Сусанне. Она найдет ее. Она ссутулится за чашечкой чая и гуляшом вместе с ней и Миком в «Отравленном гуляше» и все им расскажет, а затем будет греться в их эмоциях, когда они начнут ругать ее, на чем свет стоит.

Они бы уж согласились с ней, что неблагодарный Хет, из рода священников, не заслуживает царственной головы льва, возможно, в следующий раз ему достанется голова хомячка или, не исключено, что пекинеса.

Или еще лучше, она представила, как Сусанна огрызнулась бы в своей манере:

- Да и черт с ними со всеми.

- Я этого не сделаю, — ответила бы Кару. Это была выработанная со временем мысль, и она цеплялась за нее. Ради Бримстоуна. И ради всех химер, с которыми ангелам еще не удалось расправиться. Ей всего лишь нужно было вспомнить о Лораменди, чтобы отчаянно прочувствовать свой долг. Кроме нее не было никого, кто был бы способен проделать эту работу.

Откуда-то извне раздался зов караульного – одинокий, протяжный, высокий свист. Кару подпрыгнула и тут же оказалась у окна. Возвращался патруль, первый из пяти. Не моргая, она высунулась из окна и внимательно вгляделась в небо. Туда: в сторону гор, где невидимый, высоко в разряженном воздухе, висел портал. Они были еще слишком далеко, чтобы различить силуэты и понять, что это был за отряд, но приглядевшись, он смогла различить, что их было шестеро. Уже был повод, чтобы радоваться. По крайней мере, один отряд был цел и невредим.

Все ближе и ближе, и вот она увидела его: высокого и прямого. Его рога, были словно пара пик. Зири. Давление в груди, о котором она даже не догадывалась до этого момента, ослабло. Зири был в порядке. Теперь она могла разглядеть и остальных, а вскоре они уже кружили над крепостью и опускались во двор. Половина на крыльях, сотворенных ею. Не было среди них двух одинаковых пар по размеру или форме, но все одинаково устрашающие: вооруженные, чтобы убивать, а черная кожа в крови и пепле. Она также была рада видеть Белироса, но чувство облегчение все-таки было адресовано Зири.

Зири был из Кирина; он был родичем.

Когда Кару смотрела на него, воспоминания Мадригал стали яркими, и она припомнила мужчин своего племени, которых не видела уже так долго. Ей было всего семь лет, когда ангелы оставили ее сиротой. В тот день она была вдали от дома, вольное, ни от кого не зависящее, дитя в диком мире, и вернулась, чтобы увидеть последствия рабского набега и конец той жизни, которую она знала. Смерть и тишина, кровь и пустота, и в глубине пещеры, прижавшиеся друг к другу, — горстка старейшин, которым удалось сохранить очень маленьких детей.

Зири был одним из тех малышей, новорожденным крохой, похожим на котенка, со все еще не раскрывшимися глазками. У Кару осталось немного воспоминаний о нем, когда он уже подрос и оказался в Лораменди: он повсюду следовал за ней, заливаясь румянцем, а ее сводная сестра Чиро, все поддразнивала Мадригал тем, что Зири в нее влюбился.

— Твоя маленькая киринская тень, — прозвала она его.

— Это не влюбленность, — утверждала Мадригал. — Это кровное родство. Это тоска по тому, чего у него никогда не было.

Ее чувства к нему были глубоки. Такой же сирота, как и она, только у него не осталось никаких воспоминаний ни о доме, ни о соплеменниках, за которые можно держаться. Было и несколько старших киринцев, которые выжили, и некоторые другие сироты его возраста, но Мадригал была единственной Кирин в самом расцвете, которую он когда-либо видел.

Забавно, но сейчас роли поменялись: и теперь Кару, глядя на него, видела, что она потеряла. Теперь Зири был взрослым и высоким, даже без учета антилопьих рогов, которые добавляли ему еще несколько футов. Его человеческие бедра переходили в ноги антилопы, как и ее когда-то, а сочетание с огромными крыльями летучей мыши, придавало его походке плавность, которой обладали все Кирин — легкость, как будто земля под ногами была чем-то случайным, и он мог в любой момент взмыть в воздух, улетая все выше и выше.

Только сейчас в нем не было легкости. Поступь его была тяжелой, а лицо — мрачным. Когда дозор собрался в ожидании своего генерала, он единственный, кто поднял взгляд на окно Кару. Она приподняла руку, свою, всю в синяках руку, чтобы поприветствовать его, таким простым жестом... на который он не ответил. Он вновь опустил голову, как будто ее здесь и не было вовсе.

Уязвленная, Кару опустила руку.

Откуда они приходят? Что они видели? Что они сделали?

«Пойди и выясни», — пронеслось на задворках сознания, но ей это было не нужно. Что бы ни произошло на покрытой пеплом земле со следами запекшейся крови, куда уходили ее создания, чтобы вершить расправу, ее это не касалось. Она чарами воскрешала тела; и на этом все.

Что еще она могла бы сделать?

26

ТЯЖКИЙ УРОН

Волк стоял в окне, как раз под окном Кару. Как только Зири поднял глаза, чтобы взглянуть на нее, он увидел белое пятно и тут же опустил голову. Ему едва хватило времени, чтобы заметить ее лицо полное надежды, когда она подняла руку в попытке поприветствовать его. В одинокой попытке.

А потом он сторонился ее.

Волк сразу же предупредил его, что он не должен вступать с ней ни в какие контакты. Он им всем это сказал, но Зири показалось, что, когда он это говорил, его бледные глаза особенно задержались на нем, и что за ним, единственным, Тьяго наблюдал особенно пристально. Из-за того, что он был из рода Кирин? Разве не один только этот факт связывает их, или он помнил Зири, когда тот был еще ребенком? С бала Военачальника?

С казни.

Зири пытался спасти ее. Это было бы смешно, если бы не было так трогательно — то, как он присел в подвале под турнирными постаментами, пробуждая в себе храбрость, прихватив свои тупые мечи, предназначенные для тренировок, хотя, они вряд ли могли спасти ее. Постаменты были установлены на Агоре, чтобы народу было удобнее наблюдать, как она умирает; это было зрелище. Мадригал, такая тихая и прямая, как тростинка, такая красивая, заставила всю эту массу походить на животных, а он, тощий двенадцатилетка, думал, что мог ворваться на эшафот и... и что? Высвободить ей руки, разрубить ее кандалы? Город сам по себе был клеткой; ей бы некуда было податься.

Это не имело значения. Он выпустил эфес солдатского меча из руки, еще до того, как его нога коснулась постамента. Мадригал так и не увидела его дурацкого героизма. Она не сводила глаз со своего возлюбленного.

Это было в другой жизни. Зири тогда не понял ее измены или того, куда та могла завести. Куда она привела. Но он больше не был тем безумно влюбленным мальчишкой, и Кару для него уже ничего не значила.

Так почему же его глаза сами потянулись к окну? К ней, в тех редких случаях, когда она спускалась из своей комнаты?

Была ли это жалость? Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы увидеть, как она одинока. В те первые дни, в Эретце, она была бледная, дрожащая, словно онемевшая —явно испытывающая потрясение. Это оказалось сложнее, не подходить к ней и не обмолвиться с ней ни единым словечком. Должно быть, она видела это — как все в нем рвалось, чтобы ответить ее горю, ее одиночеству, — и теперь она искала его с тем взглядом полунадежды всякий раз, когда видела, как будто он мог стать ей другом.

А Зири отвернулся от нее. Тьяго предельно ясно дал понять: мятежники нуждаются в ней, но не должны ошибочно доверять. Она была ненадежной и ею нужно аккуратно управлять. Управлять будет он сам.

И вот он, наконец, спустился, чтобы встретить патруль.

— Рад встрече, — сказал Тьяго, вышагивая, словно повелитель дворца. Скорее повелитель руин, но этот глиняный замок был точкой отсчета для величия Белого Волка, он требовал этого, как требовал что-либо — а вернее все, что выполнялось, согласно его воле, до тех пор, пока он не терял интерес и не переходил к чему-то другому, лучшему. У него был бы трон в Астрае, прежде чем он появился бы там и потребовал его себе, и серафимы-рабы, и все, что угодно, любое требование, каким бы нелепым оно не показалось. Зири бы никогда не стал недооценивать Волка.

Тьяго был солдатом до мозга костей. Его войска поклонялись ему, и будут продолжать делать все для него. Он ел, пил и дышал битвами, у него не было другого дома, кроме походного шатра, усыпанного картами, где он разрабатывал очередную стратегию со своими капитанами, или, еще лучше, сам бросался в бой на ангелов, разрывая тех зубами и пуская им кровь.

— Какая безрассудность, — кипятился однажды Военачальник, впадая в ярость, когда его сын был убит и вернулся уже в новом теле. — Генералу не должно умирать на передовой!

Но Тьяго никогда не был тем, кто отсиживался в безопасности, у других за спинами, посылая тех на смерть. Он вел за собой, и Зири было известно не понаслышке, что его бесстрашие распространяется на всех в бою, словно лесной пожар. Вот, что делало его великим.

Теперь, однако, когда химеры висят на волоске продолжения своего существования, казалось, слова его отца были верны как никогда. Когда дозорные вошли в Эретц, он держался позади — с явной неохотой и даже плохо скрываемым недовольством, напомнившим Зири гвардейцев, несших службу в период фестивальных времен. Такое сложно было не заметить, слишком бросалось в глаза. Тогда он был беспокойным, голодным, завистливым Волком. Теперь, когда его солдаты вернулись, он, словно ожил.

Он пожимал им руки, одному за другим, прежде чем остановился перед Белиросом.

— Надеюсь, — сказал он с мрачной улыбкой, чтобы показать, что он нисколько в этом не сомневался, — что вы нанесли тяжкий урон.

Тяжкий урон.

Доказательством содеянного служили они сами, заляпанные брызгами. Кровь: запекшаяся, ставшая темно-коричневой, черной там, где она собралась в складках рукавиц, сапог и копыт. Кровь въелась в каждое ребро и угол полумесяца лезвия Зири; он не мог дождаться, когда же сможет их почистить. Калечащий мертвых. Возможно, здесь было чем гордиться. Когда-то, давным-давно, таковым было послание Военачальника — разрезанное лицо убитого в улыбке. Зири же только осознавал, что чувствует себя дурно, и хотел пойти к реке и искупаться. Даже его рога, которыми он насаживал ангела, налетавшего на него, пока Зири боролся с другим серафимом, были покрыты кровью. Патруль и в самом деле нанес тяжкий урон.

Дозор также защитил селение Капринов от вражеской мести, освободил караван с рабами, вооружил их, и отправил, чтобы те разнесли по свету послание о грядущем. Но Тьяго даже не спросил об этом. Послушать его, так он, похоже, позабыл о том, что в этом мире были химеры, которые не были солдатами — враг или нет — и, что не было ничего, кроме убийств.

— Расскажи мне, — сказал он напористо. — Я хочу знать, какими были их лица. Я хочу услышать о том, как они кричали.

27

ОГРОМНОЕ ДИКОЕ СЕРДЦЕ

Где-то около полудня, дашнагский паренек Рат, все еще нес Саразал, приведя Свеву вниз по крутому лесистому склону в овраг, который был достаточно узким, чтобы быть скрытым под пологом леса, и Свеве подумалось, что бледные ветви, выгибающиеся вверх, напоминали руки девы, которая раскинула их, приглашая в свой танец. Солнечный свет проникал сквозь листву, иногда образуя яркие копья, а иной раз — пестрые кружева, зеленые и золотые, витиеватые и изменчивые. Маленькие крылатые создания дрейфовали и жужжали, поднимаясь ввысь из глубин этого мелкого оврага, который казался отдельным мирком, где чуть ниже можно было расслышать мелодичные переливы журчавшего ручья.

«И все это сгорит», — подумала Свева, прыгая в шелестящие на ветру вьющиеся растения и осторожно спускаясь боком по склону вслед за Ратом.

Пожары были все еще позади них, а ветер с юга уносил с собой дым. Они даже не могли его учуять, но несколько раз поднимались на пригорки и видели, как небо застилает клубящаяся чернота позади них.

Как ангелы могли решиться на такое? Неужели так важно поймать или убить несколько химер, что они решили уничтожить все живое? Почему они этого так страстно желают, просто ради мести?

«Почему они просто не могут оставить нас в покое?» — хотелось прокричать ей, но она сдержалась. Свева понимала, что это выглядело бы совсем по-детски, все эти войны и ненависть были слишком сложными для ее понимания, а сама она была по важности в устройстве мироздания не более чем мотыльком или жалящей мухой, которые летят на свет.

«И все-таки, я имею какое-то значение», — убеждала она саму себя. Как и Саразал, как мотыльки и жалящие мухи, и всякая крадущаяся живность, и звездоподобные бутоны Тенцинг, такие маленькие и прекрасные, и даже крошечные кусачие паразиты-скинвиты, которые, в конце концов, просто пытались жить.

И Рат тоже существенен и важен, даже если его дыхание такое, будто он всю свою жизнь питался только одной кровью и обгладывал кости.

Он помогал им. Когда он схватил Саразал, Свева на самом деле не думала, что он утащит ее и приготовит из нее себе похлебку, но было сложно не бояться, когда ее сердце замирало от страха при одном только взгляде на него. Дашнаги ели мясо. Такова уж была их природа, как паразиты-скинвиты были скинвитами, но это не значило, что они обязательно должны ей нравиться. Или он ей.

— Мы не поедаем Дама, — сказал Рат, не глядя на нее, когда она его догнала, что было весьма не сложно, так как Свева была намного быстрее его, к тому же он был обременен Саразал. — Или других высших чудищ. Уверен, о том тебе известно.

Свева понимала, что, скорее всего, так оно и было, но все же, как трудно было принять это на веру.

— Даже в том случае, если вы очень проголодаетесь? — не удержавшись, скептически спросила она. По какой-то странной причине, ей хотелось верить в худшее, что было в нем.

— Я очень голоден, но ты все еще жива, — ответил он. И все. Рат продолжал идти, а Свеве оставалось лишь продолжать бояться, потому что Саразал спала, положив голову ему на плечо. Он же отлично держался, неся ее, когда было бы куда проще для него бросить ее и помчаться со всех ног вперед, короткими перебежками, как это делали Дашнаги, когда загоняли добычу. Однако он так не поступил.

Он привел их сюда, и теперь, когда они были уже в низине, в овраге, Свева могла слышать и обонять то, что слышал и обонял он несколько миль назад своим острым чутьем хищника: Каприны.

Каприны? Вот почему он срезал дорогу на восток, чтобы перехватить след этого медлительного, прыгающего стадного народца. С которым, судя по запаху, все еще находился весь их домашний скот?

Рат остановился у подножья склона, и когда Свева врезалась в него, он сказал: «Из деревни, думаю я, той, что за акведуком. Помнишь».

Как будто она могла забыть то место, где были вздернуты серафимовы солдаты с кровавыми улыбками, посланием Военачальника. Пока она будет жива, никогда не забудет тот ужас, перемешанный с надеждой на спасение. Деревня была пуста; она полагала, что все ее жители должны были быть мертвы, и как было радостно узнать, что это не так, но она никак не могла взять в толк, зачем Рат последовал за ними.

— Каприны медлительны, — сказала она.

— Потому им и нужна будет помощь, — ответил Рат, и Свева почувствовала, как ее заливает краска стыда. Она думала только о том, как бы им самим сбежать.

— А еще, при них может быть целитель, — добавил Рат, переводя взгляд на Саразал, которая покоилась на его груди. Ее глаза были закрыты, раненая нога аккуратно лежала на его согнутой руке. Это выглядело так неуместно: хищник, прижимающий к себе добычу, отчего Свева могла только моргать и чувствовать, будто стала жертвой своих собственных заблуждений.

Знает ли она, что правда, а что всего лишь ее предрассудки?

Эта земля была огромной. Казалось, что если Акива будет подниматься все выше и выше в небо, то, куда ни глянь, глаза все равно никогда не смогут охватить всю бесконечность зеленого раздолья. Хотя он знал, что это не так. На востоке земля бугрилась, и равнина уступала место протяженным низким хребтам, чтобы превратиться в высокогорную пустыню. Путем, длиною в несколько дней, а то и недель, красной глины и колючих растений, где ядовитые жуки, большие, как щиты, закапывались вглубь и выжидали в течение месяцев, а то и лет, добычу, которая окажется в пределах досягаемости. По слухам, около небесных островов жили кое-какие кочевники, шакалоголовые Сабы, но дозоры серафимов не нашли никаких признаков жизни или те затерялись где-то в глуши, и никогда туда больше не возвращались, чтобы подтвердить или опровергнуть это.

На западе лежал Береговой Хребет, и, кроме того, побережье Уединенное, дом для череды деревень и народа, который мог жить как в воде, так и вне ее, и который ускользал, словно юркая рыбка, завидев врага, отступая в свои глубоководные убежища, пока не минует угроза.

А на юге: грозные Хинтермост, высочайшие горы в Эретце, а также втрое превосходящие своей протяженностью любой горный массив в мире. Они создали эпическую стену серых бастионов и крепостных валов, и естественных амбразур, ущельев продырявленных речушками, которые врезались в сердцевины скал и сбегали вниз по склонам многочисленными водопадами, поблескивая, переливаясь радугой на солнце. Поговаривали, там было множество проходов (лабиринты ущелий и туннелей), которые вели на зеленые просторы по другую сторону хребта, непроходимые, но которые все же можно перейти с помощью легушьего местного племени, живущего преимущественно во тьме. А самые высокие ледовые шапки издалека виделись хрустальными дворцами, но при приближении оказывались пустынными лабиринтами, по которым гуляет один лишь ветер, компанию которому составляют лишь штормовики, гнездящиеся здесь, высиживающие свои огромные яйца, да покоряющие бури, которые разбили бы о скалы любое другое крылатое создание, не успев-то сделать и двух взмахов крыльями.

Таковыми были естественные границы этого южного континента, который серафимы давно пытались приручить, и зеленая земля, простирающаяся под Акивой, теперь стала огромным диким сердцем, слишком большим, чтобы удержать, даже если все солдаты многочисленного войска Империи будут отправлены, чтобы попытаться. Они могут (и будут) сжигать деревни и поля, но химеры здесь были больше кочевниками, чем оседлыми фермерами, скорыми на смену стоянки и потому неуловимыми, и серафимам не удастся сжечь все поселения подчистую, даже, если они очень постараются (вопреки всему этому морю черного дыма) — но они и не старались.

Пожары были нужны только для того, чтобы согнать беглецов на юг и восток, туда, где леса редели, а ручьи сбегали вниз, чтобы присоединиться к великой реке Кир, и серафимы смогли бы изгнать их. А если им это удастся?

Акива надеялся, что все-таки нет. По правде говоря, он делал больше, чем просто надеялся: он употребил все свои навыки шпиона и следопыта, чтобы самому не быть выслеженным. В тех местах, где, как он предполагал, могли быть химеры (например, там, где углубления в пологе намекали на ручей), Акива прилагал все усилия, чтобы отправить взвод другой дорогой, а оттого, что он считался Проклятьем Чудищ, никто не ставил его решения под сомнение. За исключением, разве что Азаила, и то, сомнение, если и оно было, можно было увидеть только по глазам.

Лираз с ними не было; их команда была сильной дюжиной, и она была назначена в другую. Акива не мог сдержать удивление в течение всего дня от того, с каким рвением его сестра следовала приказам.

— Так, что же ты на самом деле думаешь? — внезапно спросил Азаил. День неумолимо катился к вечеру, а они еще не нашли ни одного беглого раба или крестьянина.

— О чем же?

— О том, кто стоит за этими нападениями?

Что он думал? Он не знал. Весь день Акива был на войне с надеждой — стараясь не позволять себе надеяться, частично потому, что это было чересчур неправильное чувство, появившееся у места резни, и отчасти из простого страха, что оно может оказаться бесплодным. Был ли другой воскреситель? Не был ли?

— Во всяком случае, не призраки, — выдал он, в качестве безопасного ответа.

— Нет, наверное, не призраки, — согласился Азаил. — Однако, любопытно. Никакой крови на клинках наших солдат, никаких следов, ведущих в то место, где схоронились беглецы, и пять нападений за одну ночь — так сколько всего нападающих? Они должны быть достаточно сильными для того, что сделали, и, возможно, иметь крылья, чтобы прийти, а потом исчезнуть, не оставив следов, и предположу, что у них хамзасы, иначе бы наши солдаты должны были ответить хоть какими-то сопротивлением. Действовали просто и открыто. — Это была оценка ситуации; Акива и сам думал обо всех этих вещах. Азаил пристально посмотрел на него. — Акива, с чем мы имеем дело?

В конце концов, он должен был произнести это вслух.

— Это, должно быть, ревенанты.

— Еще один воскреситель?

Акива помедлил:

- Возможно.

Понимал ли Азаил, что это могло значить для него, если бы здесь был еще один воскреситель? Догадывался ли он о его надежде — что Кару, может быть, снова жива? И как бы он отнесся к его надеждам? Предположим, что его прощение зависело от того, что Кару была мертва, как будто сумасшествие Акивы было в прошлом, чем-то уже пройденным, так что они снова могли двигаться дальше, как ни в чем не бывало.

Для Акивы не могло быть «как ни в чем не бывало». Тогда как могло быть?

— Там! — позвала командир патруля, вытрясая серафима из его мыслей. Кала была лейтенантом Второго Легиона, крупнейшего на сегодняшний день, в войсках Империи, иногда его называли общей армией. Она указывала вниз, в овраг, где бахрома деревьев не слишком сходилась вместе, и где, как наблюдал Акива, одна вспышка движения породила другую, и еще одну, и потом спешное шевеление тел. Движение стада. Козлиное. У него скрутило живот, и первым импульсом был гнев. Какие же дураки живут на всей этой большой дикой земле, если позволили себя заметить.

Было слишком поздно, чтобы отвлечь внимание дозора от них, не осталось ничего, что бы он мог сделать, только следить, как Кала повела отряд вниз по направлению к деревьям. Она была оповещена о засаде, и жестом показала Акиве и Азаилу быстро выметаться к противоположной стороне оврага, что они и сделали, пристально вглядываясь в разорванное пространство между верхушками деревьев, надеясь на хорошую видимость, которую они не получили — только проблески шерсти и движения иноходью.

Акива держал меч с горечью. Его обучение было четким. Возьмите оружие и вы станете инструментом с такой же определенной целью, как и само оружие: найти артерии и вскрыть их, конечности — и разорвать их; взять то, что живое и доставить его к смерти. Не было больше никакой другой причины, чтобы держать оружие, никакой другой причины быть им.

Он больше не хотел быть оружием. Ох, он мог дезертировать, он мог исчезнуть прямо сейчас. Он не должен быть частью этого. Но этого было не достаточно, чтобы он перестал убивать химер. Он мечтал о многом больше, чем один раз.

Деревья шептали зеленью, когда он и Азаил сошлись с другими, и голос, который заполнил его голову, был таким, какой он слышал лишь однажды. «Это жизнь распространяется, чтобы заполнить миры. Жизнь твой хозяин или смерть?» Когда Бримстоун говорил эти слова, они ничего не значили для Акивы. Сейчас он их понял. Но как могли солдаты поменять хозяев?

Как же он с мечами, сжатыми в обеих руках, мог надеяться на то, что крови больше не прольется?

28

САМАЯ ХУДШАЯ РАЗНОВИДНОСТЬ ТИШИНЫ

«Сколько же существует разновидностей тишины», — подумала Свева, прижавшись лицом к плечу Рата, и стараясь не дышать. Эта была наихудшей. Это — «звенящая смертью» тишина, которую, хоть прежде она никогда и не испытывала, Свева интуитивно поняла. Она была еще чревата и тем, что пришлось разделить ее с таким количеством душ. Разве можно полностью доверять себе, а ведь тут еще тридцать с лишним незнакомцев?

С младенцами?

Они сидели под земляным выступом на берегу ручья; мимо них протекала вода, слегка ударяя по их копытам (и по огромным когтистым лапам Рата), бормотание ручья могло заглушить некоторые другие звуки — всхлипывания или пофыркивания. Из-за ручья, как заметила Свева, она не слышала никого и ничего. С закрытыми глазами ей казалось, что она одна, но она ощущала тепло Рата с одной стороны и Нур с другой. Напротив нее мать Каприн держала в руках своего ребенка, и Свева ждала, что Лель заплачет, но та не плакала. «Эта тишина, — подумала она, — замечательна: великолепная, мерцающая и хрупкая. Как стекло — если разобьется, осколки никогда не собрать снова вместе».

Если заплачет Лель, если чье-то копыто потеряет точку опоры и кто-то скатится на берег, если малейший звук разнесется над невинным бормотанием ручья, все они умрут.

И если ее испуганная часть и хотела обвинить Рата в том, что он привел их сюда, то сама она не смогла этого сделать. О, не то, чтобы она не старалась. Хорошо, когда есть кто-то, кого можно обвинить, но проблема была в том, что если она отмотает назад, то окажется, что именно она, Свева, бросилась в долину вперед Саразал — ветер развевал волосы и она не обратила внимания на то, что сестра просила повернуть назад. И это не была вина Рата, и больше того, они с сестрой были бы уже мертвы, если бы не он. И если бы не Каприны, они прямо сейчас уже были бы мертвы. Вот именно в этот самый момент.

Как странно и ужасно это понимать.

Если бы Рат не учуял Капринов и не пошел за ними, не догнал и не присоединился к ним, этой полной тишины не было бы вообще. И вместо крика овнов, этот самый воздух пронзили бы блеющие крики, плакала бы Лель, милый маленький сверток, как и все остальные.

— Овны! — сказал Азаил, смеясь (смеясь от облегчения, как показалось Акиве), и он увидел, что в овраге были только овны: лохматый, винторогий скот и ни одного Каприна, ни одной химеры.

— Ты и ты, — Кала указала на двух солдат. — Убейте их. Остальные... — она повернулась на 180 градусов, разглядывая свой отряд. Кала зависла в воздухе, крылья были достаточно широкими, чтобы задевать наклонившиеся деревья, стоящие на краю оврага, и роняла снопы искр:

- Найдите их владельцев.

Свева слышала крики скота и еще сильнее прижалась лицом к плечу Рата. Рат убедил овечий народец отогнать стадо, повернуть назад вдоль ручья, выбраться из того оврага, а в другом (в этом) — укрыться. Их было так много, всех вместе, а их овцы были слишком громкими, слишком непослушными, чтобы доверять им свою жизнь. Рат сказал, что их бы увидели, и он был прав.

Теперь овны умирали.

Свева схватила сестру за руку; она была безвольной. Крики овнов были ужасными, даже на расстоянии. Но они не длились долго, а когда наконец-то затихли, она представила, что может чувствовать ангелов, которые кружат в небе над головой. Ангелы охотящиеся. Охотящиеся на них. Она вцепилась в рукоять, своего украденного клинка и это заставило ее почувствовать свою незначительность тем больше, чем больше был сжимавшийся большой и жестокий кулак ангелов.

Может, ее пронзит один из них. На что это будет похоже? О, ее ненависть была яростной; она почти надеялась, что у нее будет шанс. Конечно, она всегда ненавидела ангелов, но как-то отдаленно и смутно. Они были чудовищами из сказок на ночь. Она никогда не видела ни одного до того, как ее поймали. Веками эти земли были безопасны — такими их делали войска Военачальника. Вот ведь незадача, жить во времена, когда здесь стало небезопасно. Теперь внезапно серафимы стали реальностью: злобные мучители. Прекрасные отвратительной красотой.

А потом, там появился Рат, ужасный в прямом смысле слова... ну, если и не красивый, то, в конце концов, царственный. Гордый. Как странно, обрести утешение в обществе хищника, но так оно и было. И снова Свева почувствовала себя выскребающей собственное местечко на мелководье; с тех пор, как ее забрали в рабство, ее мир перевернулся. Она увидела серафимов и воскрешенных; она увидела смерть и ощутила ее. А сегодня, лишь сегодня, она узнала о разных народах столько, сколько не постигла за все четырнадцать лет. Во-первых, Рат, потом Каприны: овечий народец, который она приняла за стадо животных, но который ушел бы, чтобы постоять за себя. Нур сделала припарку для Саразал и дала ей приправы с водой в надежде сбить жар. Они поделились едой, а Лель, которая пахла травой, добралась до Свевы и некоторое время каталась верхом у нее на спине. Ее маленькие ручки обвились вокруг талии Свевы в том месте, где несколько дней назад была черная скоба.

Глаза Свевы были закрыты. Ее лицо было напротив плеча Рата, бедра прижимались к Нур. Тишина держала их вместе. Это была худшая разновидность тишины, но лучший вид близости. Это бы не ее народ, но... они были здесь. Может быть, это означало, что кто-то всегда принадлежит кому-то. Приятно было думать об этом, когда рушился мир. Свева подумала, что, если она вернется когда-нибудь домой к матери и отцу, она расскажет им об этом.

Она попыталась молиться, но всегда молилась только на ночь. Ей казалось, что луны стали бы плохой защитой от ангелов, которые вышли на охоту днем.

В конце концов, той, кто указала им дорогу, была не Лель, а Саразал.

Дернувшись, она проснулась. Ее вялая рука внезапно сжалась и вырвалась из руки Свевы. Лихорадка прошла — пряности и припарки Нур сработали. Когда большие темные глаза Саразал распахнулись, они были куда более ясными, чем когда Свева видела их в последний раз. Вот только... они распахнулись, чтобы увидеть в нескольких дюймах от своего лица страшное лицо Рата.

Саразал открыла рот и закричала.

29

УТРОМ ДЬЯВОЛЫ НИКУДА НЕ ДЕНУТСЯ

— Послушай вот это, — сказала Сусанна. — Дьяволица, скорее всего в южной Италии...

— Синие волосы? — спросил Мик. Это прозвучало приглушенно. Уткнувшись лицом в подушку, он пытался заснуть.

— Вообще-то, розовые. Я предполагаю, что легионы Сатаны исследуют свои цветовые варианты, — она сидела на кровати, читая со своего ноутбука.

— Итак, она взобралась по стене собора и зашипела, после чего свидетель смог установить, на расстоянии нескольких сотен футов, что ее язык был раздвоенным.

— Хорошее зрение.

— Да, — она надула щеки и вернулась к экрану поисковика Google. — Что за кучка дебилов.

Мик выглянул из-под подушки.

— Там снаружи светло, — сказал он. — Войди в мое логово.

— Логово. Это несколько фантастическое логово, которое вы подразумеваете, господин.

— Это очень подходящий размер для моей головы.

— Угу, — неопределенно сказала Сусанна. — Вот еще одна новость вчерашнего дня, гм, Бейкерсфилд, Калифорния. Синие волосы, клевое пальто, плавает. Ура! Мы нашли Кару! Что она делает в Бейкерсфилде, Калифорния, преследуя школьников, так и не понятно, — она издала ироническое фырканье и вернулась к экрану Google.

Мир, как могло показаться, был захвачен дьяволами с синими волосами. То же самое творилось и на форумах. Они сообщали о том, что ангелы среди нас, они также отслеживали ситуацию и с дьяволами, и причудливо совпадали — гм — с тех пор, как по телевидению показали сражение на Карловом мосту. Дьяволы, как правило, были с синими волосами, в черных длинных непромокаемых пальто и с татуировками в виде глаз на ладонях рук.

Кару была лицом Апокалипсиса, который, как думала Сусанна, был отличным пинком под зад в отношении того клейма позора, которое было навешано на Кару. Она даже появилась на обложке Таймс с заголовком: «Вот так выглядит Дьявол?» Там же была фотография, которую кто-то сделал в тот день, когда она столкнулась с ангелами. Ее волосы необузданно развевались, вперед выброшена рука с хамзасом, во взгляде суровая сосредоточенность с намеком на... дикий восторг. Сусанна помнила этот дикий восторг. Это было немного странно. Таймс пытались взять интервью и у нее, но, как ни странно, не напечатали ее ответ, полный ругательств. Каз, конечно же, их не разочаровал.

— Давай спать, — снова попытался Мик, — утром дьяволы никуда не денутся.

— Через минуту, — сказала Сусанна, но минутой это не ограничилось. Час спустя она сделала себе чашку чая и переместилась в кресло возле кровати. Форумы никуда не привели ее: туда заходили лишь сумасшедшие, чтобы поиграть. Она сузила поиск. Девушка уже проследила IP-адрес одной электронной почты Кару в Марокко, что не стало сюрпризом. В последний раз, когда она слышала что-то от своей подруги, это было то, что она находится в Марокко. Это был хоть и не Марракеш, но город назывался Уарзазат — произносится как Уар-за-зат — в регионе пальмовых оазисов, верблюдов, и Казбу на окраинах пустыни Сахары.

Прах и звездный свет? С чего бы это. Кто бы знал.

Жрица песчаного замка? Казбу, действительно, выглядели необычно, как песчаные замки. Жаль, но их было около пятидесяти миллионов, разбросанных на сотни миль. Тем не менее, Сусанна была взволнована. Это должно быть правильно. Эта глупая песенка «Раскачай Казбу» застряла у нее в голове, и она напевала ее, когда пила чай и просматривала дюжину других сайтов, на которых в основном появлялись данные о прокате снаряжения у поставщиков или предлагалось приобрести «настоящий опыт жизни кочевников» в отелях Казбу. Все они были со сверкающими плавательными бассейнами, которые не выглядели для нее по-кочевнически.

А потом она наткнулась на блог путешественников, где французский парень писал о своем походе в горы Атласа. Это было всего пару дней назад и в основном там были просто пейзажи, тени верблюдов, а дети, все в пыли, продавали ювелирные украшения на обочине дороги. Но там был еще один снимок, который заставил Сусанну отставить чашку в сторону и сесть. Она увеличила его и наклонилась ближе. Это было ночное небо с прекрасной половинкой луны, достаточно неясное, и она не заметила бы их, если бы не искала — фигуры. Шесть из них с крыльями, они были в основном видны тогда, когда заслоняли собой звезды. Трудно было определить масштаб на фото с небом, но у снимка был подзаголовок: «Не говорите истребителям ангелов, но у них тут слишком уж большие ночные птицы».

30

ПЛОХОЙ ЗНАТОК МОНСТРОВ

Кару направилась к реке, чтобы искупаться. Она чувствовала себя нелепо, когда мыла волосы, а потом еще более абсурдно, когда сушила их порядка пятнадцати минут на горячем камне. Когда она вернулась в цитадель, с ее двери исчезла задвижка.

— Куда она делась? — требовательно спросила она у Тен.

— Откуда мне знать? Я была с тобой.

Да, была, даже несмотря на то, что Кару этого не желала. Тьяго сказал, что ей небезопасно ходить одной, даже к неглубокой реке, которая вытекала из гор и протекала вниз по склону с крепостью, прямо под башней с часовыми. На реке было несколько больших камней, которые укрывали ее наготу от пристальных глаз. Химера была так же заинтригована ее человеческой внешностью, как Исса и Язри, но нравилась ей эта внешность, куда меньше, чем им.

— Ты какая-то необычайно гладкая, — заметила сегодня Тен, пробежав по Кару взглядом вверх-вниз, и не находя хвоста, когтей, копыт.

— Спасибо, — откликнулась Кару, погружаясь в реку, — я стараюсь.

У девушки появилось мимолетное желание, позволить потоку унести себя под воду, просто вниз по течению ручья, где она сможет стать, хотя бы на полчаса, свободной от волчицы. Последние несколько дней, Тен ходила за Кару, словно привязанная: она была ее помощницей и провожатой, надсмотрщицей и тенью.

— И что ты сделаешь, когда мне нужно будет пойти за зубами? — спросила Кару у Тьяго тем утром. — Пошлешь ее со мной?

— Тен? Нет, не Тен, — ответил он таким образом, что Кару сразу же поняла, что он имел в виду.

— Ты? Собираешься пойти со мной?

— Признаюсь, мне любопытно посмотреть на тот мир. Там должно быть нечто большее, чем эта пустыня. Ты можешь показать мне.

Он был серьезен. Желудок Кару сжался. Она-то шутила на счет Тен, а он?

— Ты не сможешь. Ты не человек, тебя увидят. И ты не умеешь летать.

«Еще ты отвратителен, я не хочу находиться рядом с тобой».

— Мы что-нибудь придумаем.

«Неужели», — подумала Кару, представляя Тьяго в «Отравленном гуляше». Его волчьи лапы лежат на гробу, он пережевывает гуляш своим беспощадным чувственным ртом. Она гадала, грохнется ли Сусанна в обморок, пораженная его красотой, как это было у нее с Акивой. Но тут же подумала: «Нет. Сьюзи увидела бы его всего насквозь».

Но в этом был и один недостаток. Сусанна ведь не смогла разглядеть, кто есть Акива на самом деле, так? Равно как и она сама. Вероятно, Кару была плохим знатоком монстров, что было весьма прискорбно, учитывая ее нынешнее положение.

— Кто ее забрал? — требовательным тоном, спросила она. Ее сердцебиение нарушилось, переходя в незначительное стаккато.

— Чего ты так беспокоишься? Это всего лишь кусок дерева.

— Это всего лишь моя безопасность.

Это должно было стать платой за чистые волосы? Как могла она спать спокойно, когда всякий мог с легкостью сюда зайти? Она и так достаточно плохо спит. Кару кольнула мысль о том, что она спокойно спала у себя в квартире, когда в нескольких шагах находился Акива, той ночью в Праге. Что такого случилось с ее инстинктами, что рядом с ним она чувствовала себя в безопасности?

— Это ведь была твоя идея? Это потому что я заперлась от тебя тогда? — даже скобы в стене были вырваны. Так что она не могла найти другую задвижку, чтобы поставить ее на место. — Ты хочешь, чтобы кто-нибудь убил меня, когда я сплю?

— Успокойся Кару, — сказала Тен. — Никто не хочет убивать...

— О, в самом деле, никто не хочет или никто не станет?

Неужели она ожидала, что Тен подсластит горькую пилюлю?

— Хорошо. Никто не станет, — сдалась волчица, — ты находишься под защитой Белого Волка. А это лучше любого деревянного куска. А теперь пошли. Давай возвращаться к работе. Еще надо закончить с Эмилион, и Гвита идет сегодня вечером к яме.

Это что такое было? Предполагалось, что она должна была покорно вернуться в свою комнату и продолжить работу над списком воскрешения, предоставленным Волком? Черта с два. Кару повернулась к лестнице, но дорогу ей загородила Тен, так что она вошла в комнату и направилась к открытому окну. «Если Тьяго хочет, чтобы за ней присматривали, — подумала она, — ему следовало бы поручить это тем шпионам, которые могут летать».

Тен поняла, что Кару собирается сделать и успела только сказать: «Кару...», — когда та сделала шаг наружу и уже парила там некоторое время, которого оказалось достаточно, чтобы бросить на Тен дерзкий взгляд. А потом упала. Мгновенно. Громкий свист воздуха и Кару резко остановилась, приземлившись в последнюю секунду, пролетев четыре этажа.

«Ой». Приземление вышло слишком внезапным. Подошвы ее ног ныли, но это несомненно выглядело эффектно. Тен высунула голову из окна, и Кару испытала внезапное желание дать ей щелбан (по-британски, что было намного круче, чем в американском варианте — одним пальцем), и это было забавно. «Поменьше человеческого», — сказала она себе и направилась искать Волка.

Он, вероятно, был в караулке, полуразрушенном сооружении, где держал совет со своими военачальниками, рисуя карты на земле, потом стирая их напрочь, расхаживая, рассуждая, планируя. Кару пошла в этом направлении, не замедляя шаг, пройдя мимо Гвиты, который коротко ей кивнул. «Полагаю, мы встретимся чуть позже», — подумала Кару с сожалением. Не то, чтобы Гвита был добр к ней, но он не был и жесток (он, вообще, никак к ней не относился) и было не очень приятно ходить рядом, зная, что в течение нескольких часов ему перережут глотку. Такая расточительность относительно мастерства Бримстоуна.

Не ее это призвание.

Кару прошла мимо одежды, сохнувшей на стене, и девушке пришло на ум, что это место становилось обитаемым и обжитым — благодаря ей. За последние несколько дней она создала девять солдат, эта скорость была обусловлена помощью Тен, но, черт побери, ее руки были сплошным мессивом, и, казалось, что повсюду кипит жизнь. Она слышала молот Эйджира и видела дымок, поднимавшийся из кузницы. Слышался запах кипящего кускуса. Почти неуловимое дуновение неприятного запаха от подпорки, на которую мочились солдаты, когда им было лень дойти до крепости (или долететь до нее).

«Вам даровали крылья, используйте их, чтобы писать подальше, пожалуйста. Спасибо!»

Звуки ссоры, взрыв смеха, а со двора — звон только что выкованных клинков в только что сотворенных руках, ее потусторонние творения получили свои тела, крылья и все остальное. Она приостановилась под аркой, чтобы осмотреться и сразу увидела Зири. Он был с Искандером, ее самым грандиозным чудовищем на сегодняшний день, и Зири выглядел по сравнению с ним просто ничтожным.

Иксандер всегда был огромным — он был из рода Акко, одного из самых больших племен, составлявших основу армии. Но сейчас он был весом с гризли, наверное, футов десять, коренастый, с бивнями — все, как хотел Тьяго. Его крылья были такими же огромными, как и у штормовиков. Мышцы, поддерживающие крылья, делали его спину просто огромной. Его тело было топорным, лишенным элегантности, о чем Кару очень сожалела. Во время краткого соприкосновения с его душой, она была поражена его... сладостью, которую встретишь лишь на лугах.

Чувство от соприкосновения с душами было синестетическим*: звук или цвет, вспышки видений или ощущений, а душа Иксандера была, словно луг. Солнечные зайчики, новое цветение и тишина — все это так разительно не соответствовало огромной звериной туше, в которой он предстал сейчас.

Зири рванул в небо, грациозно и бесшумно, и поманил Иксандера за собой, у него не получилось ни того, ни другого. От взмаха его крыльев в воздухе поднялась такая пыль, что она долетела через двор даже до Кару. В воздухе эта пара приступила к тренировкам боевых позиций, и Кару поняла, что следит скорее не за Иксандером, а за Зири. Словно она забыла свое оскорбление, свое предназначение и вернулась обратно на несколько лет назад, в Кирин.

Всякий раз это было так, будто она становилась Мадригал. Она никогда не чувствовала себя химерой больше, чем тогда, когда поймала первый взгляд Зири, и никогда не чувствовала себя человеком больше, чем тогда, когда он увидел ее такой, какая она была теперь. Это не было разочарованием. Она такая, какая есть. Это просто немного сбивало с толку. Легкие флюиды меж двумя «я», которые всегда будут отделены, как два желтка в одной оболочке.

— Знаешь, ты снова можешь быть Кирин, — сказала Тен сегодня у реки.

— Что? — ополаскивая свои волосы, Кару подумала, что она, должно быть, ослышалась.

— Ты могла бы быть химерой. Для других стало бы проще принять тебя, — и снова она оглядела Кару сверху вниз, ворча над ее злополучной человечностью. — Я могла бы помочь тебе.

— Помочь мне? — должно быть она шутит. — Что, ты имеешь в виду? Убить меня? Ооочень большое тебе спасибо!

Но Тен не шутила.

— О, нет. Это, конечно же, сделает Тьяго. Но я воскрешу тебя. Тебе только надо показать мне как.

«О, всего лишь?»

— Знаешь что, — сказала Кару с притворно-жизнерадостной улыбкой, — давай, вместо этого подумаем о тебе. У меня столько разных идей о том, каким будет твое следующее тело.

Тен определенно это не понравилось, но Кару не особенно заботило, что нравится той. Она все еще сердилась. Тен с Тьяго обсуждали этот вопрос? Может быть, ей было бы и легче вписаться в окружение, если бы она выглядела как химера, но сейчас не имело смысла об этом думать. Кару должна была выглядеть как человек, чтобы привозить мятежникам еду, ткань для одежды и материал для кузницы Эйджира. Не говоря уже о зубах. Но, в конечном счете, это ли им было от нее нужно?

Ну, они могут ждать от нее всего, чего хотят. Она посмотрела на хамзасы на своих ладонях. Те выглядели, словно автограф. Бримстоун создал для нее это тело, и она сохранит его таким.

Раздавшийся смех, вернул ее к реальности. Зири и Иксандер были в спарринге; Иксандер потерял равновесие и начал по спирали падать на землю. Пытаясь выправиться, химера с усилием неуклюже взмахнул крыльями, но лишь для того, чтобы врезаться в парапет, который начинался во дворе, где Искандер поднял водопад грязи и повис на стене на одной руке. Смех. Смеялся Зири, смеялись все остальные. Этот звук был таким чужим, таким легким. Это заставило Кару понять, что она шпионит, потому что они никогда не смеялись, когда она была рядом, и переставали смеяться, когда видели ее. Она отпрянула, не желая, чтобы это произошло.

Зири метнулся в воздухе вперед и ударил по руке Иксандера плоской стороной меча, заставляя того, на парапете, ослабить захват и с ревом упасть на землю. Он приземлился с разрушительной силой и попытался ударить Зири, который издевался над ним сверху, все еще смеясь, когда приближался достаточно близко, чтобы стукнуть Иксандера по шлему прежде, чем полностью раскрыться. Остальные собрались вокруг и поддразнивали — очевидно, по-доброму. Когда Иксандер ринулся в погоню, они подбодрили его.

Все пять патрулей вернулись из Эретца, без единой потери, лишь с легкими ранениями. Тьяго был в прекрасном настроении, атмосфера в крепости была полна триумфа. Вот только почему возник этот триумф, после какой миссии, Кару не знала. Одна из женщин, которая готовила еду, сделала для Тьяго новую хоругвь вместо той, что сгорела с Лораменди. Эта была более скромной, сделанной из холста, а не из шелка. Но она возродила белого волка, и слова «Месть» и «Победа» стали его девизом. А теперь, очевидно, и для всех остальных.

Лично Кару предпочитала геральдику Военачальника: сквозь листву проступали рога, чтобы ознаменовать возрождение, она была далека от того, чтобы жаждать мести — для нее громкий барабанный бой, обнаженные зубы, были слишком отвратительными и гадкими. Но Кару признавала, что девиз Тьяго был лучшим боевым кличем для восстания.

Стяг висел в галерее, в центре двора, что, казалось, провозглашало владычество Волка. «А где мой?» — подумала Кару, сдерживая приступ веселья. «Зачем тебе? Это наше общее дело», — сказал бы ей Тьяго. Что он сделает, если она создаст свою собственную хоругвь и повесит ее рядом с его стягом? Что будет на ней? Ожерелье из зубов? Плоскогубцы? Нет. Тиски, а девизом станет «Ой. Мамочки».

Она улыбнулась про себя. «Это забавно», — подумала она, но ее улыбка стала печальной, потому что девушка ни с кем не могла этим поделиться. Во дворе все еще веселились солдаты, она же оставалась в тени. Она не была частью их.

Сейчас Иксандер двигался с куда большей легкостью, и Кару потребовалось некоторое время, чтобы понять почему, — потому что он не так сильно старался. Он двигался так, как нужно было двигаться, находясь в этом теле, не задумываясь. Она испытала прилив гордости, видя, что вес медведя позволял ему плавно скользить. Поддразнивания Зири заставили его перестать думать (как догадалась Кару, в этом и был план Зири), за что Зири и расплачивался сейчас, когда Иксандер схватил его за шею и начал душить, прежде чем сбросить вниз. Зири врезался в землю, пытаясь устоять на своих раздвоенных копытах, и практически нос к носу столкнулся с Белиросом — огромным быком-кентавром, который был командиром его патруля.

Белирос покачал головой, плечи его сотрясались от смеха. Похлопав рукой по плечу Зири, он пошел посмотреть, как летает Иксандер.

У Кару ком в горле застрял. Как же легко им было друг с другом, как часто они смеялись. Когда-то и она была частью их солдатского братства, деля с ними казармы и лагеря сражений, еду и песни.

Но она сделала свой выбор и теперь ей придется жить с ним.

Когда смех внезапно прекратился, Кару вздрогнула, полагая, что солдаты могли подумать, будто она шпионит, но ни один не смотрел в ее сторону. Еще через секунду в поле зрения появился Тьяго. Кару вспомнила, что она намеревалась вернуть свою задвижку, но сейчас ее ярость вперемешку с храбростью уже исчезла. Дело было не в нем, несмотря на то, что на ее смелость он, безусловно, влиял. Он был тем, кем был.

Ожившие Тени.

Они по-своему были красивы, в их движениях была плавность. Тангрис и Башис были одинаковыми: подобные сфинксу существа, словно пантеры, иссиня-черного цвета, с легкими костями и мягким мехом. У них были женские головы и темные совиные крылья, которые не издавали ни звука при полете. Они не были ни большими, ни страшными, но Тьяго относился к ним с почтением, которое видели все остальные солдаты. В этом не было ничего удивительного. Никто другой не смог бы сделать того, что делали они. Руки Кару стали липкими. Он отправлял их на задание?

Да.

В этот раз она уже не могла просто безмолвно гадать о характере их миссии или делать вид, что не понимает, в чем она состоит. Ожившие Тени, были легендой, они были... особенными... и их миссия тоже была особенной.

Они поднялись и улетели, оставляя позади себя тишину. Никто не крикнул им вслед:

- До свидания!

Никто не пожелал удачи. Им она была не нужна. Где-то в Эретце, некоторым ангелам она больше пригодится, но они ее не получат. Кем бы они ни были, они были уже мертвы.

31

ОБЩИЙ СЧЕТ

Акива решил эту ночь в лагере провести вовсе без огня. Ему хватило огня за целый день: небо по-прежнему клубилось дымом от пылавшего костра, который они разожгли, чтобы согнать химер в стадо, выгнать их из безопасного леса. Когда он посмотрел вверх, то не увидел звезд. Но огонь был центром лагеря. Солдаты собирались вокруг него, чтобы почистить оружие, поесть и выпить. Несмотря на то, что у него самого не было аппетита, он очень хотел пить. Он допивал уже третью флягу с водой, погруженный в мрачные, как небо мысли, когда его внимание привлек чей-то голос.

— Чем занимаешься?

Вопрос прозвучал резко. Его задала Лираз. Акива поднял взгляд. Его сестра стояла по другую сторону костра, освещенная его зловещим сиянием.

— А на что это похоже? — ответил солдат из Второго Легиона, с которым Акива знаком не был. Он сидел с еще двумя солдатами, и когда Акива увидел, что они держали в руках (и понял, что они собирались с этим сделать), его кулаки сжались.

Инструменты для татуировок. Клинок и чернильная палочка, чтобы сохранить на своей плоти знаки убийства.

— Похоже, что ты собираешься что-то добавить к своему общему счету, — сказала Лираз, — но это невозможно. Потому что ни один уважающий себя солдат сегодня не добавит ни одной чернильной метки на свои руки.

Сегодня. Сегодня. Что же такого сделал патруль Лираз сегодня? Акива не знал. Под ее взглядом Акива не осмелился спросить сестру об этом, когда они с Азаилом нашли ее после своего унылого дня. Некоторые из ее взвода вернулись травмированными — следами от ударов кнутом, некоторые с ранами. Ничего серьезного, но есть о чем поговорить. Акива тоже не распространялся о том, что он сам делал несколькими часами ранее в овраге на юге и востоке. Они с Азаилом не говорили об этом, просто обменялись взглядами, признавая, что это произошло.

Дело в том, что общий счет велся лишь за убийства, которые происходили в бою, за погибших солдат. Не за убийство мирных жителей.

— Они были вооружены, — сказал солдат, пожав плечами.

— О, это что же, единственное, что делает армию боеспособной? — спросила Лираз. — Дать рабу клинок, и он тут же станет достойным соперником? — она показала на его руки, на все черные метки, которые покрывали его пальцы. — Сколько из них сопротивлялись? А были ли вообще такие, кто сопротивлялся?

Солдат мгновенно вскочил на ноги. Он был на фут выше Лираз. Он считал, что это дает ему некое преимущество, но он ошибался. Акива тоже поднялся — не потому, что его сестра нуждалась в помощи, а скорее от неожиданности, вызванной ее гневом.

— Свои метки я заслужил, — сказал солдат, нависая над ней.

Лираз не отступила. Сквозь стиснутые зубы с презрением она сказала: «Не сегодня».

— А ты кто такая, чтобы это решать?

Ее зубы обнажились в злобной улыбке.

— А ты поспрашивай вокруг.

Может быть, что-то было в ее улыбке, или он увидел это в ее глазах, но его самодовольство пошатнулось.

— Это должно меня испугать?

— Ну, меня-то озноб пробирает, — вставил свою лепту, появившийся Азаил. — Я буду счастлив, рассказать вам пару историй, если вы действительно хотите их послушать. Я-то знаю ее всю жизнь.

— Вот везунчик, — сказал один из солдат, издав глупый смешок.

— О да, я знаю, — Азаил был серьезен. — Хорошо, когда по близости есть кто-то, кто может спасти твою жизнь. Сколько раз это уже случалось, Лир? Четыре? — спросил он ее.

Она не ответила. Акива встал рядом с ними.

— Заводишь друзей, Лир?

— Везде, где только бываю.

Акива кивнул остальным солдатам.

— Вы ведь знаете, что она права, — сказал он. — Стыдно гордиться тем, что вы сегодня сделали.

— Просто выполняем приказы, — сказал солдат, беспокойство которого с появлением Акивы возросло.

— Разве был приказ радоваться этому?

— Пошли, — сказал один, потянув своего друга за локоть. Когда они уходили, можно было услышать, как они бормотали:

- Бастарды.

Лираз крикнула им в спины:

- Увижу у вас завтра свежие чернила, заберу себе ваши пальцы.

Тот, который прежде склонился над ней, расхохотался, оглянувшись.

— Рискни, — сказала она.

— Не надо, — сказал Азаил. — Пожалуйста. Мне кажется, что она слишком сильно увлекается коллекционированием пальцев.

Когда они ушли, Лираз присела. Она одарила Акиву мимолетным взглядом.

— Мне не нужны слова поддержки в пользу моих аргументов от «Проклятия

Зверья».

Азаил обиделся.

— А как же я? Уверен, что испугались они именно меня.

— Ага, потому что ничего не вселяет страха большего, чем упоминание о том, сколько раз твоя сестра спасала твою шкуру.

— Ну, я же не упоминал о том, сколько раз я спасал твою, — сказал он. — Думаю, уже и не сосчитать.

— Я и не пытался поддерживать твои аргументы, — бросил Акива. — Просто согласился с тобой, — он помедлил. — Лираз, что сегодня произошло?

— А сам как думаешь? — единственное, что она сказала. Он думал, что они встретились с остатками освободившихся рабов из каравана, и, как сказал солдат, следовали приказам. Исходя из того, как Лираз смотрела на огонь, Акива решил, что она не получила от этого действа никакого удовольствия, чего от нее он никак не ожидал. Она гордилась славой, завоеванной в бою, но не в бойне. Вопрос в том, как же она, всегда преданная идее, следовала подобным приказам. И... могла ли она удивить его, как это сделал Азаил?

Сейчас же Акива посмотрел на своего брата и увидел, что тот тоже на него смотрит. Переглядываясь над головой их сестры, они впервые признались себе в том, что они сделали в тот день в овраге.

Или, вернее, чего они не сделали.

Когда Акива услышал вскрик, короткий, оборвавшийся, но точно раздавшийся, — Азаил был намного ближе к источнику звука. Лишь несколько взмахов крыльями, но Азаил все же оказался первым, кто вдруг, сложив крылья, рухнул вниз на землю. Опустившись на каменистое ложе ручья, он присел в позицию на случай, если придется внезапно взлететь. Опоздав лишь на полудара сердца, Акива оказался рядом с ним и увидел то же, что и Азаил — ютившуюся в овраге, трепещущую массу испуганного народа из племени овец.

Каприны были одними из самых слабых племен химер, не приспособленные для битвы, они были освобождены от службы в армии. Дело в том, что многие племена химер рождали слабых солдат: одни были слишком маленькими, у других строение не было приспособлено к тому, чтобы держать оружие, некоторые были водными существами, некоторые слишком пугливыми, или же, наоборот, некоторые были огромными, но неуклюжими и медлительными. Причин было так же много, как и самих племен. Поэтому Бримстоуну и приходилось делать то, чем он так долго занимался. Очень многие из его народа просто не были созданы для борьбы. А уж для битвы с серафимами и подавно.

Основные силы армии химер всегда составляли несколько самых непримиримых племен. И для Акивы стало удивлением, когда он увидел одного из таких в центре этой кучи. Дашнаг среди Капринов. Еще совсем маленький, едва подросший, но даже небольшой Дашнаг страшен, несмотря на то, что у этого, в его толстых руках, была хрупкая девушка-олень. Ее собственная рука была прижата к губам; именно она кричала, и ее светлые оленьи глаза были широко распахнуты на милом небольшом личике. Еще одна девушка-олень съежилась от страха неподалеку от молодого человека. Несмотря на то, что Акива не мог понять, что же свело эти племена вместе, немая сцена была проста. Миниатюра живо давала понять, что сделали ангелы в Эретце: они объединили этот народ и настроили его против себя, используя ужас и запугивания.

Все это промелькнуло молниеносно. Дашнаг бережно положил девушку в сторонке. В его глазах был страх, но он был готов защищать этот народ. У Акивы в руках были мечи, но он не хотел их применять.

«Мы не должны быть такими», — подумал он.

— Аз... — начал было он.

Его брат повернулся к нему. Он выглядел растерянным, глаза сузились в прищуре.

— Странно, — сказал он, перебивая Акиву. — Могу поклясться, что слышал здесь какой-то звук.

У Акивы заняло лишь мгновение, чтобы все понять, а потом испытать облегчение (и благодарность), которые затопили его полностью.

— Я тоже, — сказал он осторожно, надеясь, что понял брата правильно. Дашнаг пристально наблюдал за ним, все его мышцы напряглись перед прыжком. Все Каприны и девушки Дама, не моргая, уставились на них. Ребенок начал бормотать — совсем малыш — и мать крепче его прижала.

— Должно быть, птица, — рискнул Акива.

— Птица, — согласился Азаил. И... он отвернулся от беглецов. Он сделал несколько шагов с брызгами по ручью, небрежных, даже комичных. Нагнулся, чтобы сорвать один из ярких цветов, растущих на тонких стеблях у самой кромки воды, засунув его в прореху в броне. Цветок все еще был там.

Азаил вытащил цветок и отдал его Лираз. Акива напрягся, гадая, не собрался ли брат рассказать ей о том, что они сегодня пощадили целую деревню химер. И даже мальчишку Дашнага, который, будучи ребенком, сейчас, потом вырастет в солдата. Что она подумала бы об этом? Но Азаил лишь сказал: «Я принес тебе подарок».

Лираз взяла цветок, посмотрела невыразительно сначала на него, потом на Азаила. А потом она съела его. Сестра прожевала и проглотила цветок.

— Хм, — сказал Азаил. — Необычная реакция.

— О, а ты часто даришь цветы?

— Да, — сказал он. А ведь так и было. Азаил умел наслаждаться жизнью, несмотря на многие ограничения, которые налагались на них, поскольку они были солдатами и, что хуже, были Незаконнорожденными.

— Надеюсь, он не ядовит, — сказал он небрежно.

Лираз просто пожала плечами.

— Чтобы умереть, есть способы и похуже.

32

ВСЕМИ ИМИ ПРАВИТ СМЕРТЬ

— А вот и ты, — раздраженно сказала Тен, поймав Кару в ее укрытии.

— Вот и я, — согласилась Кару, глядя на волчицу. — Куда они уходят?

— Кто?

— Сфинксы. Куда он посылает их? Для чего?

— Я не знаю, Кару. В Эретц, делать то, что должны. Можем мы вернуться к работе?

Кару вернулась обратно во двор. Солдаты, плотным кольцом, собрались вокруг Тьяго, глядя на него и туда, где исчезли Ожившие Тени. «Иди, — приказала она себе. — Подойди и спроси». Но она не могла найти в себе силы, чтобы подойти к ним и ощутить на себе их взгляды. Не смогла бы что-то сказать и нарушить их безмолвную настороженную напряженность.

Так что, когда Тен положила руку ей на плечо и сказала: — Давай. Эмилион, потом Гвита. Нам нужно создать армию, — Кару испытала облегчение. Трусиха.

Она позволила себя увести.

После лекарств Нур, что та прикладывала два дня, Саразал смогла всем своим весом наступить на ногу, несмотря на то, что Рат все еще ее нес (теперь на перевязи, висевший у него за спиной), и Свева почувствовала, как с ее плеч спало бремя беспокойства за жизнь сестры. С Саразал все будет хорошо, и они обязательно найдут свое племя, просто... чуть позже. Было очень тяжело идти в неправильном направлении, но слишком рискованно было направиться на север. Очень много серафимов стояло между ними и домом.

«Все нормально, мама. Мы живы». Свева продолжала посылать свои мысли через земли, представляя, что мать может разворачивать их, словно письма, и читать. Она почти убедила себя в этом; было так сложно принять правду: их народ может считать их погибшими. «Ангелы пощадили нас», — думала она для матери, все еще не веря в чудо. У нее была новая жизнь: потерянная и найденная, одинаково легко и тяжело.

«Если ты встретишь ангелов, у одного из которых в глазах огонь, а у второго болотная лилия в броне, — передавала она свою мысль матери, — не убивай их».

Стадо двигалось на юг, к горам, где по слухам их ждало безопасное прибежище. В пути они повстречались и с другими химерами, позвав их с собой в дорогу. К ним присоединилась парочка Харткиндов — оленеподобных химер, но путешественники были осторожными и не позволяли, чтобы их сопровождение слишком разрослось. Передвигаться большими группами небезопасно. По правде говоря, любые способы были небезопасны, но они делали все от себя зависящее: если на их пути не встречалось плотного лесного полога, то они передвигались только по ночам, когда серафимов было легко заметить. Их огненные крылья ярко озаряли собой ночную тьму.

Лель ехала у Свевы на спине, и это казалось сейчас самым естественным на свете. Вот так посадить ее себе на загривок и двигаться, шаг в шаг, за Ратом, откуда она хорошо могла видеть Саразал.

— Не могу дождаться, когда смогу опять бегать, — сказала ее сестра однажды утром, когда они тащились вверх по склону холма в темпе Капринов.

— Понимаю, — сказала Свева. А потом, на вершине горы они мельком увидели горы Хинтермост: нечеткие из-за большого расстояния до них, невероятно огромные. Их заснеженные вершины сливались с облаками, как будто это была какая-то воздушная страна.

— Но все же, хорошо, что мы живы.

Патрули вернулись с охоты ни с чем. Земли были слишком большие и дикие, жителей было мало и становилось все меньше.

— Кто-то предупреждает их, — сказала Кала однажды утром, когда они вернулись из очередной заброшенной деревни. Деревни вообще встречались редко; в основном были распространены простые фермы, где жили мелкие кланы, но и эти тоже были пустынны. По вечерам вокруг огня солдаты все так же продолжали начищать свои мечи, но это была скорее привычка, нежели необходимость. Казалось, страна опустела; они вряд ли могли найти хоть каплю крови. Слухи о призраках лишь крепли. Кто-то обвинял рабов, хотя все знали, что для той горстки освобожденных существ, было бы верхом мужества, подвигом, предупредить эти земли о грядущей напасти.

Единственным логичным объяснением, хоть ему и не было никакого подтверждения, было то, что это дело рук мятежников.

— Почему они не показываются? — взорвался солдат Второго Легиона. — Трусы!

Акива тоже этому удивлялся. Где были мятежники? Так получилось, он знал, что не мятежники предупреждали химер.

Это был он.

В ночи, когда лагерь спал, он накидывал на себя гламур и выскальзывал из своего шатра. Он бывал везде, куда бы не собирались отправиться на следующий день дозорные, чтобы смести там все подчистую. И когда ему встречалась деревня или ферма, или постой кочевников, Акива показывался им на глаза, чтобы напугать их, надеясь, что у них хорошее чувство самосохранения, и они уберутся куда подальше.

Это было хоть что-то. Этого не было достаточно, и его усталость накапливалась, но он не знал, что же можно еще сделать. Что может сделать солдат, когда милосердие является изменой, и он с этим один на один? Однако, возможно, он выиграл немного времени для тех южных племен, чтобы они смогли добраться до Хинтермоста. Этого времени должно было хватить.

Но не хватило.

Потому что ночью, под покровом тьмы, на бесшумных крыльях, пока Акива изо всех сил старался спасти одну вражескую семью, повстанцы отправили такое послание Империи, что ответ Иорама должен был уничтожить любую надежду о сокращении количества убийств, которую лелеял Акива.

— Твой хозяин жизнь или смерть, — сказал Бримстоун, но в эти дни крови, не было такой роскоши, как выбор.

Всеми ими правила смерть.

Однажды небо познало всю тяжесть ангельского войска,

а ветер принес адово пламя их крыл.

33

ОЖИВШИЕ ТЕНИ

В гарнизоне серафимов в Тисалине — не на каком-нибудь отдаленном берегу или в пустынном месте, где проводилась зачистка зверья, а будучи подвешенным на крутом утесе выгнутого Побережья Мирэа, в самом сердце Империи — из своей башни часовой наблюдал, как над морем поднялось солнце, а его товарищи даже не шевелились. Ни шороха не раздавалось от сотни солдат, приученных вставать с первыми лучами солнца. Ни звука. Казармы стояли молчаливыми в занимавшемся рассвете. Тишина была сюрреалистичной и совершенно неправильной. Тишина принадлежала ночи. Сейчас же должен был стоять гул, дым от поварских костров. Должен был быть слышен ранний, беспорядочный звон клинков.

Он понимал, что теперь его дежурство закончено, но он не мог заставить себя покинуть пост. Ужас завладел им. Кроме моря и солнца не двигалось ничего. Это выглядело так, словно весь мир, кроме него, застыл. Когда первая рассветная кровь была намалевана по кругу, он наконец-то словно ожил, выпрыгнул из своей башни и полетел вниз. Полетел, чтобы увидеть, что на каждой из коек спят его товарищи. И они уже никогда не проснутся.

Сотня глоток аккуратно вскрыта, как письма. Сотня красных улыбок, а на стене, кровью, новое послание:

«АНГЕЛЫ ДОЛЖНЫ УМЕРЕТЬ».

Это было эхо позорных слов Императора, которые гремели с высоты Башни Завоеваний. Слова, которые вбивались с детства в сознание каждого серафима — гражданина или солдата: «Звери должны умереть».

Он должен был быть опустошен, этот солдат. Он должен был понимать, что за свое поражение он будет повешен. Это было непростительно, даже, если то, что он расказал, когда, потрясенный и лепечущий, добрался до города вдоль побережья к северу, было правдой. Тисалин был основным портом в Империи для переправки рабов; от столицы его отделяли полдня пути, если добираться по суше (если лететь на крыльях, то это заняло бы не больше часа) и был хорошо вооружен и укреплен. Солдаты из его собственного полка возвращались из патруля с морских стен, и он боялся, что тоже найдет лишь их трупы. Он выдохнул:

- Слава Светочам! Вы должны втрое увеличить сражу. Они живы. Они вернулись, а мы все погибли!

Послали за командиром. Когда он прибыл, шок у солдата прошел. Первое, что он сказал:

- Могу поклясться, сэр, что я не спал.

— А кто говорит обратное? Что произошло, солдат? Ты весь в крови.

— Вы должны поверить мне. Я бы никогда не заснул на посту. Они живы. Я мог бы разглядеть любую, присущую им вещь...

— Говори внятно. Кто погиб? Кто жив?

— Мы погибли. Сэр. Я не смыкал глаз! Это были Ожившие Тени. Должны были быть. Они вернулись.

34

ТОРЖЕСТВО

Кару была хороша во многих вещах, но вождение не было одной из них. Она не была достаточно взрослой, чтобы получить права, что сейчас казалось ей смешным. Она не знала как в Марокко, а в Европе тебе должно быть восемнадцать, чтобы получить их. Ей исполнялось восемнадцать в следующем месяце — это если не складывать обе ее жизни. Нужно было считать это своей заслугой, думала она, когда подпрыгивала и неслась по бездорожью на старом грузовике, который использовался для того, чтобы привозить припасы в Казбу.

Огромный ухаб ударил по колесам грузовика, заставляя его подпрыгнуть и подвиснуть в воздухе на некоторое время, а потом хлопнуться обратно. Да так, что Кару подскочила, по крайней мере, на фут на водительском сиденье. Уф.

— Извини, — пропела она искренне и сладко через плечо. Там, спрятанная от посторонних глаз, находилась Тен.

Кару нацелилась на следующую кочку.

— Знаешь, если бы я не хотела находиться здесь, я бы давно ушла, — сказала она Тьяго прежде, чем уехать с волчицей в качестве прицепа, несмотря на ее протесты. — Мне не нужен тюремщик.

— Она не тюремщик, — ответил он. — Кару. Кару. — Яркость его глаз раздражала как никогда. — Я просто не могу смотреть, как ты ходишь в одиночестве. Шутишь?! Если что-то с тобой случится, я погибну.

«Не мы погибнем. Я погибну».

Черт!

Конечно, могло быть и хуже. Тьяго мог сам поехать с ней, и самым напряженным моментом было то, что она боялась, что он поедет. Но Ожившие Тени вернулись со своего задания, и он предпочел остаться в старом городе.

— Достань чего-нибудь для торжества, — сказал он ей. — Если сможешь.

У нее по спине забегали мурашки.

— Что празднуем?

В ответ Тьяго лишь указал на хоругвь и улыбнулся. Месть и Победу.

Точно.

«Итак, — думала Кару, — что же привезти для празднования мести и победы? Выпивку? Сложно найти в Марокко. И это было хорошо. Последнее, что нужно дать солдатам, — это выпивка».

Ну, может и не совсем последняя.

Когда Кару добралась до Агжа с его длинной и грязной главной улицей, которая выглядела скорее как улица из вестернов Дикого Запада, чем из арабских сказок, она постаралась объехать магазин с северного ее конца. Магазин, в котором, как она помнила, на витрине стояли винтовки. Она не хотела рисковать, не хотела, чтобы Тен увидела их из своего укрытия и расспрашивала потом об их назначении.

Отличное угощение для праздника? И сомневаться не стоит.

Самой большой и грозной проблемой для Кару — было оружие. Когда она думала о нем, ее рука непроизвольно тянулась к животу, на котором остались три крошечных шрама, как напоминание о пулях, которые она заработала, побывав как-то в трюме судна, направляющегося в Санкт-Петербург, в котором находились одни девушки и женщины. Беззубые, с кровоточащими ртами, орущие и мечущиеся по трюму.

Кару ненавидела оружие, но она понимала, сколь много оно могло значить для сопротивления. Она десятки раз собиралась поговорить с Тьяго о человеческих технологиях для убийства, и десятки раз останавливала себя. У нее была масса причин противиться этому, начиная от своего личного отношения, до людей, с которыми ей придется иметь дела при покупке оружия — скверного было вдоволь и без вмешательства торговцев оружием. Но она могла бы и с этим совладать, если бы не одна серьезная причина, та, к которой она возвращалась снова и снова.

Бримстоун никогда не приносил оружие в Эретц.

Она могла лишь догадываться почему, но догадка была простой: потому что это спровоцировало бы гонку вооружений, потому что это ускорило бы расправу, потому что это было последнее, чего он хотел. Он сказал ей — Мадригал — в последний момент перед ее казнью, что все эти столетия он лишь пытался сдержать нарастающую волну, пытался сохранить своему народу жизнь до тех пор, пока не будет найден какой-то другой путь. Верный путь. Путь к жизни и миру.

Жизнь и мир. Месть и Победа.

И вместе им никогда не сойтись.

В городе Кару закупила целыми ящиками абрикосы, лук и кабачки. Поверх своих синих волос она накинула хлопковый хиджаб, а джинсы скрыла под джелабой* с длинными рукавами. Девушку невозможно было принять за марокканку, но с ее темными глазами и совершенным арабским, Кару не могли принять за уроженку Запада. Также она позаботилась о том, чтобы и ее хамзасы не попались никому на глаза. Она купила ткань и кожу, чай и мед. Миндаль, оливки и сушеные финики. Корм для кур и противни для выпечки лавашей и лепешек. Красное мраморное мясо — совсем немного, потому как его негде было хранить. Кускус, наверное, тонну — мешок был настолько тяжелым, что она едва смогла поднять его. Но ей все равно пришлось отказаться от помощи, с учетом чудища с волчьей головой на заднем сиденье ее грузовика. Скажем за это спасибо Тен.

Она рассказала любознательной женщине, что работает гидом.

— Оголодавшие туристы, — было ее ответом. И в самом деле. До Кару дошло, что она буквально накупила еды на маленькую армию, но она даже не смогла над этим посмеяться.

Она продолжала думать о сфинксах и о том, чем они были заняты.

Они в значительной степени убили всякое ее желание, придумать какое бы то ни было торжество для солдат. Она бросила Тен бутылку с водой и захлопнула багажную дверь грузовика. Но по дороге из города, Кару заприметила магазин, который заставил ее передумать. Барабаны. Барабаны берберских племен. Иногда в походе, когда разбивался лагерь, химеры собирались и били в барабаны. И пели. В Казбу, в песчаной крепости, никто не пел. Но она вспомнила о Зири и Иксандере, которые еще совсем недавно дурачились во дворе, и смехе, частью которого она так и не стала, и купила десять барабанов, а потом пустилась в обратный долгий путь, когда день уступал свои права сумраку.

Она следила за разгрузкой, когда вернулись Ожившие Тени.

— Мне казалось, что Ожившие Тени стали Мертвыми Тенями, — сказала Лираз.

У Акивы шла кругом голова от сообщения, пришедшего из Тисалина. Ужас, количество жертв, дерзкая выходка. Дурацкая, дерзкая выходка. Нападать так близко от Астрая, все равно, что покушаться на саму непогрешимость Империи. Сами-то повстанцы осознают, что они разбудили?

Азаил вздохнул, испустив долгий усталый выдох.

— Это только мне так кажется или вы тоже заметили, что химеры предпочитают оставаться в живых?

— Что ж, — ответила Лираз. — По крайней мере, хоть в чем-то мы схожи.

— Мы схожи не только в этом, — сказал Акива.

Лираз перевела взгляд на Акиву.

— Ты-то схож больше, чем кто-либо, — сказала она, и ему показалось, что сестра подразумевала нечто, касающееся «гармонии» с монстрами, но она понизила голос и добавила. — Например, становиться невидимым.

И Акива похолодел.

Неужели она знает, чем он занимался все эти ночи, или она имеет в виду гламур в целом? Ее пристальный взгляд задержался на нем, и, казалось, что она докопалась до правды, но когда Лираз продолжила, то только и сказала:

- Если бы Отец знал, что ты можешь такое... — и присвистнула. — У него могла бы появиться своя собственная Ожившая Тень.

Акива огляделся по сторонам. Он не любил вести в лагере разговоры на эту тему — о его магии, его тайнах. Наказуемо было даже именование Императора «Отцом»: во-первых, потому что закон гласил, что упоминать Императора можно только выражая почтение, а, во-вторых, из-за того, что Незаконнорожденные не имели прав претендовать на родителей, как таковых. Они были оружием, а оружие не имеет ни отцов, ни матерей. И даже, если меч мог претендовать на своего создателя, то им был кузнец, а не руда, из который был выкован металл. Разумеется, это не могло остановить Иорама от бахвальства тем, сколько «оружия» вышло из его «руды». Управляющие вели списки. По их подсчетам в гареме было рождено около трех тысяч солдат-бастардов.

Из которых, едва ли осталось три сотни, а ведь очень многие из них погибли совсем недавно.

Акива убедился, что в пределах слышимости нет ни единой души.

— И ты так можешь, — напомнил он Лираз.

Он научил своих брата с сестрой гламуру с тем, чтобы они могли передвигаться в человеческом мире, помогая ему выжигать черные отпечатки ладоней на дверях Бримстоуна. Им это удавалось, хотя с трудом и ненадолго.

Она издала возглас отвращения.

— Я так не думаю. Предпочитаю, чтобы мои жертвы знали, кто их убивает.

— С тем, чтобы на протяжении всего их вечного забытья им снилось твое прелестное личико, — усмехнулся Азаил.

— Это благословенная смерть от руки кого-то, столь прекрасного, — парировала Лираз.

— Тогда почему не от руки Иаила, — подметил язвительно Азаил.

Иаил. Акива глянул на небо. Имя отозвалось пронзительным воспоминанием.

— Нет. Во имя Светочей. — Лираз вздрогнула. — Не существует такого благословения, которое помогло бы его жертвам. Знаешь, есть две причины, по которым я рада, что Незаконнорожденная, и обе они — Иаил.

— Какие причины? — Акива не мог себе представить, почему некоторые, в особенности такие, как его сестра, радовались бы тому, что являются ублюдками Императора.

Рожденные вне брака были самым эффективным оружием армии Императора. Но именно их меньше всего и награждали. Они никогда не могли стать командирами, во избежание их стремления возвыситься. Звания скорее существовали для отвода глаз, выделенные как бы взаймы Второму Легиону, чтобы делать всю грязную работу. У них не было пенсий, считалось, что они будут служить Империи до самой своей смерти. Им не было разрешено вступать в брак, рожать детей или становиться отцами, владеть землей, или даже жить в другом месте, кроме как в казармах. На самом деле, это было своего рода рабство. Им даже не полагалось погребение, только кремация в общей урне, а так как у их имен был больше, чем один владелец, то было бессмысленно выгравировывать их на камне или посмертной табличке. Единственным свидетельством существования Незаконнорожденного было вычеркнутое его или ее имя из списка управляющих, которое они теперь могли дать следующему хныкающему малышу, вырванному из рук матери.

Жить во мраке, убивать, кого прикажут, и умереть никем не оплаканным. Таким должен был быть девиз жизни Незаконнорожденного, но это было не так. Кровь — это сила.

— Будучи Незаконнорожденной, — сказала Лираз, называя первую причину и загибая палец на руке, — я никогда не буду служить под началом Иаила.

— Достойная причина, — согласился Акива.

Иаил был младшим братом Императора и командовал Доминионом**, элитным императорским легионом и источником бесконечной горечи бастардов. Любой из Незаконнорожденных оказался бы в поединке или (если бы подобное когда-нибудь случилось) в бою, лучше любого из Доминиона, даже, если Доминион превосходил их во всех отношениях. Они были богато одеты и обеспечены довольствием из казны, как первые семьи Империи (которые заполняли свои ряды вторыми и третьими сыновьями и дочерьми), и в конце войны они также щедро вознаграждались — им даровали замки и земли бывших свободных поселений.

Старшая сестра, бастард, по имени Меллил осмелилась как-то испросить у Иорама, чтобы Незаконнорожденным было воздано должное, и ответ ее отца, который даже в своем отказе сумел похвалиться своей плодовитостью, был таков: «Во всем Эретце не найдется столько замков, чтобы хватило на всех ублюдков, которых я породил».

Тем не менее, несмотря на все преимущества, которыми пользовались доминионцы, они прислуживали Иаилу, доставляя тому удовольствие, а удовольствия Иаила, судя по всему, были из разряда отвратительных вещей.

— Продолжай, — сказал Азаил. — Какая следующая причина?

Лираз загнула второй палец.

— Второе, будучи Незаконнорожденной, я никогда не лягу под Иаила.

Акива мог только стоять и, пораженный, во все глаза смотреть на Лираз. Это было впервые, чтобы он услышал, как его сестра упоминает о своей личной жизни, даже таким нетривиальным способом. Она носила свою свирепость, словно доспехи, будто броню — казавшись при этом бесполым существом. Лираз не трогала ничье сердце, и ее сердце оставалось нетронутым. А представить ее... под Иаилом... отвратительно. Этот образ был тут же отвергнут.

Азаил выглядел таким же ошарашенным, как и его брат.

— Надеюсь, что так и будет, — промолвил он, с едва скрываемым отвращением.

Лираз закатила глаза.

— Да вы только поглядите на себя. Вам же известна дядина репутация. Я только говорю, что не подвергаюсь риску из-за кровного родства. Слава и хвала Светочам за это. И ничего более.

— К чертям Светочей, — огрызнулся, негодуя, Азаил. — Ты в безопасности, потому как выпотрошишь его голыми руками, если он только попытается к тебе прикоснуться. Я бы и сам вызвался сделать это, но прекрасно понимаю, что к тому времени, как кто-нибудь подоспеет, наш дядюшка будет уже вывернут наизнанку, и предстанет в менее уродливом виде.

— Полагаю, ты прав, — устало сказала Лираз, взвесив слова Азаила. — А что скажешь по поводу других девушек? Думаешь, они не хотят вывернуть его наизнанку? А что потом? Виселица? Ведь все и так сводится к жизни или смерти, не так ли, и стоит ли цепляться за эту самую жизнь, что бы ни случилось. Ведь... так?

Она посмотрела на Акиву. Она его что ли спрашивает?

— Что?

— Стоит ли цепляться за жизнь, несмотря ни на что?

Спрашивала ли она о том, есть ли смысл жить надломленным, жить с потерей? Считала ли она, что его потеря была значительной? Действительно ли она хотела это знать? Или просто хотела как-то задеть его? Порой ему казалось, что он вовсе не знает своей сестры.

— Да, — осторожно сказал он, думая о кадиле и Кару. — Пока ты жив, всегда есть шанс, что все наладится и станет лучше.

— Или еще хуже, — сказала Лираз.

— Да, — согласился он. — Как правило, становится хуже.

Вмешался Азаил:

— Сестра моя, Солнышко, и братец мой, Лучик света. Вам двоим должно бы сомкнуть ряды. Сплотиться. Иначе утром из-за вас нас всех убьют.

Утро. Все они знали, что должно произойти утром.

Лираз поднялась на ноги.

— Я собираюсь поспать, сколько смогу. И вам двоим, следовало бы сделать то же самое. Когда они прибудут сюда, думаю, возможности отдохнуть не будет ни у кого.

Она ушла. Азаил пошел за ней.

— Идешь? — спросил он Акиву.

— Через минуту.

Или нет. Акива посмотрел на небо. Оно было все таким же темным, насколько он мог видеть, но ему показалось, что он почувствовал перемену в воздухе: сквозняк от множества, множества крыльев. Это была иллюзия или пророчество, или просто страх.

Сегодня ему предстояло пройти длинный путь, чтобы спасти химер. Не было ему покоя. Скоро должны были прийти Доминионы.

Прим. переводчика: *джелаба (длинный балахон с капюшоном; традиционное одеяние в Марокко и других странах Северной Африки)

**Доминион — сущ.1) доминион; 2) обычно мн.; ист. владение (короля); вотчина (феодала); 3) господство, владычество, власть; 4) суверенное право, суверенная власть

35

РОЛИ

Сфинксы осторожно протянули кошачьи лапы к земле, вокруг них клубилась пыль. Остальное химерово войско выбиралось через двери и окна во двор, чтобы послушать их доклад. Там же был и Тьяго, шагающий из караулки. Кару недоумевала. Что же они сделали? Не только сфинксы, но и все остальные патрули. Ее посетило некое ощущение нереальности происходящего, когда она поняла, что ноги несут ее туда же, куда идут и все остальные.

— Кару, — крикнула ей вслед Тен, но она продолжала идти.

Тьяго заметил Кару и остановился, следя за ее приближением. Солдаты проследовали за его взглядом, как и сфинксы. Все разглядывали ее без какого-либо выражения на лице, а Тьяго улыбнулся.

— Кару, — сказал он. — Все в городе прошло хорошо?

— О. Прекрасно, — ее руки стали липкими. — Тебе не нужно останавливаться. Я просто буду слушать.

Волк в недоумении склонил голову.

— Слушать?

— Доклад, — Кару почувствовала, как уменьшается, начиная запинаться. — Я просто хотела знать, что мы собираемся делать.

Она не знала, чего сама ожидала от ответа Тьяго, но точно не этого: — Может быть, есть кто-то, о ком ты особо беспокоишься?

Лицо Кару горело. Коварный подтекст.

— Нет, — сказала она, чувствуя себя оскорбленной. Она также была взволнована, осознавая, что все, что она сейчас скажет, будет воспринято как беспокойство за серафимов. За Акиву.

— Вот и хорошо, не переживай, — еще одна улыбка Волка. — У тебя есть над чем подумать. Ты потеряла сегодня целый день впустую, а мне нужно, чтобы к завтрашнему дню была готова другая команда. Как думаешь, справишься?

— Конечно, — ответила за нее Тен и взяла Кару за руку, как сделала это вчера. — Мы уже идем.

— Хорошо, — сказал Тьяго. — Спасибо.

Прежде чем начать речь, он подождал пока они уйдут.

Кару очнулась от какого-то ступора. Это не значило, что Тьяго не хотел обременять ее деталями, это значило, что он однозначно не хотел, чтобы она знала о том, какие шаги он предпринимает. Когда Тен тащила ее прочь, Кару закрыла ненадолго глаза, глядя на Зири. Он выглядел таким настроженным. Замечание Тьяго... Они все еще думают, что она любит Акиву? А ведь они даже ничего не знают про Марракеш и Прагу. Или о том, что она встречалась с ним совсем недавно. Встретила его и... Нет. Ничего. Она оставила его в прошлом. Это главное. На этот раз она сделала правильный выбор.

Когда они вышли со двора, Кару выдернула руку из тисков Тен, поморщившись, когда потревожила свои синяки.

— Какого черта? — сказала она. — Я думаю, у меня есть право знать, за что я плачу своей болью.

— Не будь ребенком. У нас у всех есть свои роли.

— О. А твоя тогда какая, нянька что ли? Прости, я имею в виду нянька для изменницы?

Тен с вызовом сверкнула глазами.

— Если Тьяго попросит, то да.

— И ты сделаешь все, о чем он попросит.

Несколько секунд Тен смотрела на Кару, словно та тупая.

— Конечно, — был ее ответ. — И ты тоже. Особенно ты. Во благо нашего народа, в память о том, что мы потеряли, выполняя свой долг.

Ответная реакция Кару была мгновенной, но в этот раз, помимо стыда, она сопровождалась волной гнева. Они никогда не позволят забыть ей то, что она сделала. Она была здесь по собственному желанию, ведь в отличие от них, у нее-то был выбор. У нее была совсем другая жизнь, и прямо сейчас Кару действительно хотела вернуться к ней. Вернуться в Прагу к своим друзьям, искусству, чаю и не беспокоиться ни о чем серьезном, а лишь о бабочках в животе — Papilio stomachus — «Желудочниос бабочкос», с болью вспомнила она. Та жизнь казалась такой странной и мелкой сейчас, казалась чем-то таким, что можно поместить внутрь снежного шара.

Но она не уйдет. Тен права: у нее есть чувство долга. Но она была до смерти напугана тем, какой стала теперь. Она подумала о том, что Бримстоун никогда бы не узнал ее в этом покладистом, стыдливом создании; уж его распоряжениям она точно никогда не следовала столь безропотно.

Когда они поднялись обратно по лестнице в ее комнату, Кару подняла ожерелье, над которым работала раньше, пока Тен нетерпеливо вываливала чехол на стол. Повсюду был слышен грохот медных скоб. Сейчас она была не в состоянии создать новое тело.

О чем ей не позволено знать?

— Хочешь, я тоже вложу свою часть? — спросила Тен. Кару посмотрела на нее. Волчица не очень часто предлагала свою боль, и девушка удивленно сказала:

- Нет. Спасибо.

Лишь когда она услышала свой ответ, она осознала, что ей нужно что-то сделать.

«Что же мне нужно сделать?»

«О».

Она играла с тисками, то поворачивая винт сильнее, то ослабляя его. Она вообще помнит, как это делать? Это было так давно.

«Что мне нужно сделать, чтобы появилась боль?»

«Ничего. Для тебя нет боли. Только удовольствие».

Все еще возясь с тисками, она сказала Тен: «Мне кажется, ты не знаешь сказку про Синюю бороду».

— Синяя борода? — Тен разглядывала волосы Кару. — Это твой родственник?

Кару одарила ее насмешливой улыбкой.

— Ты разве забыла, у меня нет родственников?

— Ни у кого больше нет, — просто ответила Тен, Кару поняла, что это правда. Каждый здесь потерял... все. Они были народом, которому больше нечего терять.

— Ну, — сказала она, спокойно прилаживая тиски к паутине из плоти и мышц, которая связывала ее пальцы и ладонь. Это было нежное место.

— Синяя борода был местным феодалом. Когда он привел в замок молодую жену, отдал ей ключи от всех дверей и сказал, что она может ходить, где хочет, за исключением одной маленькой двери в подвале. Туда она не должна ходить никогда.

Она закрутила винт, и боль начала раскрываться, как цветок.

— И я полагаю, она и стала первым местом, куда та отправилась, — сказала Тен.

— В ту же минуту, как он повернулся спиной.

Тен отвернулась, чтобы дотянуться до чайника. На эти слова Кару она повернулась обратно и выругалась.

Кару видела по ее реакции, что это сработало; она помнила, как Акива умел манипулировать невидимостью. Забавно, боль казалась тогда большим делом. Но не теперь. Она пульсировала в том же темпе, что и биение сердца и ощущалась совершенно естественно.

До Тен никак не доходило, что Кару могла даже не двинуться со своего места. Она подумала, что Кару опять воспользовалась окном, поэтому, когда смогла двигаться, Тен бросилась к нему, а Кару выскользнула в дверь. По иронии судьбы, уже не было засова, который помешал бы ей уйти. Поддерживая гламур, она проскочила вниз по лестнице, потом во двор, чтобы подслушать все, что сможет, пока Тен не кинулась рассказывать об ее исчезновении.

Времени было мало.

Ее собственная тень могла выдать девушку. Чары не скрывали отбрасываемой тени, так что она старалась держаться в тени и не издавать ни звука. Она была в этом уверена. Она ведь даже не касалась земли. Однако она оставалась во дворе несколько минут, достаточных для того, чтобы узнать отвратительный характер «послания», которое повстанцы отправили серафимам и... ответ Императора — великий Боже, темное небо и свет Доминиона, беспощадное проявление мощи, безнадежность, безнадежность. Ответ Императора прервал Тьяго, повернувшись на подушечках волчьих лап, поднимая голову, слегка раздув ноздри, осторожно понюхал воздух.

И посмотрел на нее.

Кару замерла. Она и так уже стояла неподвижно, да и была она в нескольких ярдах, но девушка перестала дышать и смотрела в эти бесцветные глаза с ужасом. Они не могли отыскать ее, но они сузились. Он опять принюхался. Он не мог ее видеть, она знала об этом, и никто из стоящих там, кто проследил за его взглядом, не мог. Все же (дура, дура) они знали, что она рядом так же, как и Тьяго знал об этом.

Они были существами. Они могли учуять ее запах.

36

ЖЕЛАНИЕ УЛЫБАТЬСЯ

У реки Кару сняла тиски, отпустив магию, наблюдая, как ее тело вновь стало видимым. В том месте, где ее руку пережимали тиски, кожа посинела. Образовался синяк. Существует ли на свете что-то более пустяковое, чем синяк?

Догадается ли Тьяго про гламур? Как же это было глупо с ее стороны. Если он заподозрит, что она может вытворять такое, то Волк со своими шпионами никогда глаз с нее не спустит. Не говоря уже о том, что, если он заподозрит, что она может вытворять такое, он захочет узнать, как ей это удается. Он захочет, чтобы все его солдаты узнали, как это делается. А разве Кару не хотела бы того же самого, если это могло им помочь?

Помочь им убить как можно больше ангелов, когда те спят?

Вот чем занимались Тангрис и Башис. Никто толком не знал, как именно им это удавалось; они умели притягивать тени и окружать себя ими, чтобы преследовать врага, став невидимыми. Но один гламур не мог объяснить массовость убийств в абсолютной тишине. Кто может спать так крепко, что не проснется и не издаст ни звука, когда ему будут перерезать горло? Тем не менее, их жертвы спали, в то время как Тени, перерезая глотку за глоткой, убивали их, пока в комнате не остались одни лишь бездыханные тела, за исключением убийц.

Кару не понимала, почему ее это так сильно беспокоило. Смерть была безболезненной. А скольких химер переубивали бы те солдаты, если бы остались в живых. Не стоит сомневаться, что серафимы были бы не столь добры.

Доброта? Что за отвратительная мысль.

Кару сидела и спорила сама с собой, желая, как никогда, чтобы было с кем поговорить. У нее возникли внутренние конфликты, которая она просто не могла разрешить. Эта жестокость, частью которой она была, притворяясь, что все это дурной сон, лишь для того, чтобы как-то продолжать жить, потому как, просто не могла смириться с этим.

С войной.

Ее жизнь в качестве Кару, ни коим образом не подготовила девушку к этому. Война была чем-то далеким, о чем сообщали в новостях, а она даже не смотрела новости. Они были слишком ужасными. И, если она думала, что Мадригал могла бы ей помочь, как будто ее глубоко запрятанное второе «я» способно было принять эту уродливую реальность, то здесь Кару тоже ошибалась. Почему, сговорившись с Акивой, Мадригал сделала то, что она сделала ради наступления мира? Потому что у нее не было мужества воевать, даже, несмотря на то, что война длилась, сколько она себя помнила. Мадригал всегда была мечтательницей.

И то, что случилось в Эретце... Мятежники сотворили нечто ужасное, сделав только хуже, гораздо хуже. Они разворошили осиное гнездо. Вырезанные улыбки, перерезанные глотки, кровавые каракули. О чем думал Тьяго, дразня Империю таким вот образом? Император ответил с размахом, он не заставил себя ждать. Для химер это могло стать катастрофой. Обрушить всю мощь Доминиона на гражданское население, чтобы уничтожить его?

Думал ли Тьяго, что такое может случиться? А она?

Она не думала; она не хотела знать, а теперь еще и видеть это.

Я счастлива... Я счастлива...

Кару сняла свои туфли и опустила ноги в прохладную воду. Там в крепости они будут разыскивать ее и найдут достаточно легко. Кару сидела и ждала, ни от кого не прячась, наконец, она услышала хлопанье крыльев, а затем девушку накрыла тень. Тень была рогатой, и на мгновение ей почудилось, что это ее собственная, так как рога очень напоминали ее прежние.

Зири.

Зири был тем самым химерой в своем дозоре, который орудовал ножом. Его изогнутые клинки, как и ее собственные, идеально для этого подходили; ему нужно было всего лишь подцепить кончиком ножа уголок рта убитого, взмахнуть запястьем — и дело сделано: улыбка готова. Вот в кого превратилась маленькая тень Кирин. Она повернулась, чтобы взглянуть на него. Солнце было позади Зири; ей пришлось заслонить глаза рукой. Теперь, когда он нашел ее, казалось, он не знал, что делать. Кару увидела, как его взгляд опустился вниз по ее рукам (где красовались вперемешку синяки с татуировками), прежде чем вернуться к ее лицу.

— С тобой все... в порядке? — нерешительно спросил он.

Это были первые слова, которые он произнес, обращаясь к ней. Если бы это случилось раньше, она бы обрадовалась. С первых ее, таких нелегких, пугающих дней с повстанцами, она надеялась, что он, возможно, станет ей другом, ее союзником; Кару думала, что видела в нем нечто такое... сострадание, сопереживание? Свежесть его юности? Даже теперь, она могла разглядеть мальчишку в нем, в этих округлых карих глазах, его степенность и робость. Но он сторонился ее все эти недели, и вот, когда он, наконец, решился заговорить с ней, это уже не имело значения.

— Ты кажешься... — пробормотал он, смущаясь. — Кажется, тебе нехорошо.

— Разве? — Кару чуть было не рассмеялась. — Тебе показалось. Она встала, отряхнула свои джинсы, и подобрала свои туфли. Подняла взгляд на Зири. Он вырос таким высоким, что девушке пришлось запрокинуть голову. Один из его рогов был срублен, не хватало нескольких витков, и достаточно было только одного взгляда, чтобы понять, что этот рог спас голову от смертельного удара. Повезло. Она слышала, как и другие химеры это говорили. Везунчик Зири.

— Не волнуйся обо мне, — сказала ему Кару, — в следующий раз, когда у меня появится желание улыбаться, думаю, я знаю, кого позвать.

Он вздрогнул, словно от пощечины. Кару обошла его и, поднимаясь по песчаному берегу, направилась к крепости. Она не полетела, пошла пешком. Она не спешила вернуться.

Казалось, что брат Императора разрезан пополам. Шрам тянулся прямо от макушки через все лицо, утыкался в подбородок и останавливался (к сожалению) только у горла. Он был не тонким и аккуратным, а сморщенным, зарубцевавшимся, оставляя лишь подобие носа и разводя его губы в сторону, чтобы обнажить сломанные зубы. Никто не знал, как он получил его. Он утверждал, что это боевой шрам, но слухи это опровергали — хотя их было так много и в таких вариациях, что невозможно было угадать, какие из них правда. Даже Азаил, с его способностью докапываться до подобных вещей, понятия об этом не имел.

Каким бы образом он не заработал это шрам, результат был таков, что было просто невыносимо слышать, как Иаил принимает пищу. Он издавал звуки, похожие на те, которые издает пес, когда себя вылизывает.

Акива сохранял невозмутимое выражение лица, как и всегда, хотя сделать это было, сродни подвигу. Ничьи губы не обращали на себя такого внимания, как губы Капитана Доминиона.

— Думай об этом, как об охоте, — небрежно сказал Иаил, когда проглотил половину остывшей копченой певчей птички с огромным глотком эля в придачу, не потрудившись даже вытереть то, что пролилось из его поврежденного рта. — Как об очень большой охоте. Ты охотишься? — спросил он у Акивы.

— Нет.

— Конечно, нет. У солдат нет такой роскоши как спорт. До тех пор, пока враг не становится добычей. Думаю, тебе понравится.

«Маловероятно», — подумал Акива.

Всей своей мощью Доминион готов был упасть на бегущих по южному континенту химер. Многотысячное войско готовилось отрезать путь их бегства к горам Хинтермост, неуклонно двигаясь на север, убивая все живое на своем пути.

— Я говорил, что слишком рано выводить свои главные силы, — сказал Иаил. — Но брат не верил в угрозу с юга.

— Ее и не было, — сказал Ормерод, командир Второго Легиона, который считался до сего дня главным и, как полагал Акива, был недоволен своим смещением. Они сидели за столом в шатре командира, в непривычном для Акивы месте. Далеко от привычного. Незаконнорожденные обычно не сидели за столом, предназначающимся для почетных гостей, со своими военачальниками. Но он был здесь, к собственному удивлению и недовольству, по просьбе Иаила.

— Князь Бастардов, — прокричал капитан, увидев его по прибытии. Акиве приходилось сотрудничать с ним раньше. Даже когда их энтузиазм был целенаправленным (например, при уничтожении Лораменди), он презирал его, и это чувство было взаимным. А потом еще:

- Какая честь, — сказал Иаил тем утром. — Не думал, что увижу тебя здесь. Тебе следует позавтракать с нами. Я уверен, у тебя есть пара мыслишек по поводу всего происходящего.

О, у Акивы они были, но такие, которыми он вряд ли мог поделиться за этим столом.

— На юге не было угрозы ранее, нет ее и сейчас, — продолжил Ормерод, и Акива был восхищен его прямотой.

Не стоило заходить так далеко и соглашаться с ним.

— Кто бы ни нападал на серафимов, это не обычные химеры.

— Ну, да. Повстанцы ведь где-то прячутся, не так ли? — вздохнул Иаил. — Мятежники. Мой брат вне себя. Он хочет уже строить планы на новую войну. Надо ли долго просить? И вот старик воскрес из мертвых, — он рассмеялся своей остроте, но Акиве было не до смеха.

«Новая война? Так скоро?» Но он не спросит. Любопытство было слабостью. Им обоим, и Иораму, и Иаилу нравилось вытаскивать это наружу и оставлять без награды.

Ормерод, очевидно, этот урок еще не усвоил.

— Что за новая война?

Иаил сосредоточил глаза на Акиве. Его взгляд был прямым, довольным и очень личным.

— Это сюрприз, — улыбаясь, сказал он. Если можно назвать улыбкой его перекошенные, растянутые шрамом белесые губы.

«Его улыбка больше подошла бы какой-нибудь химере», — подумал Акива. Но, если Иаил, таким образом, пытается насмехаться над ним, то ему нужно лучше стараться. В этом не было ничего удивительного. Кто же еще может быть следующей целью Иорама, как не отступник-серафим, свобода и загадочность которого, бесила его столько лет.

Стелианцы.

Что до Акивы, то народ его матери был более фантомным, чем эти мятежники, возникшие из ниоткуда. Он не доставит Иаилу удовольствия. На данный момент его больше, чем что-либо, заботила ближайшая битва, и эти южные земли, где серафимово пламя должно было обжечь смертью каждый зеленый росток, каждую плоть и каждое дышащее существо, встретившееся на пути. И что теперь? Его охватили отчаяние, беспокойство, которые отказывались уходить. Он подумал о тех племенах, которые пощадил и предупредил. Их отсекут от остальных, загонят в ловушку, пленят, убьют. Что он в силах был сделать? Несколько тысяч Доминионов. Противопоставить им было нечего.

— Может, для Иорама это и создает некое беспокойство, но для меня это благо, весь этот мятеж, — говорил Иаил. — Мы должны что-то делать. Я считаю, что бездействие солдат — это оскорбление природы. Ты не согласен, Князь?

Князь.

— Не думаю, что природе есть до нас дело, за исключением лишь того, что она плачет, когда видит, что мы идем.

Иаил улыбнулся.

— Все верно. Земля пылает, монстры дохнут, а луны плачут в небесах, когда видят все это.

— Осторожнее, — предупредил Акива, замечая на своих губах тонкую ухмылку. — Лунные слезы когда-то создали химер.

Иаил смерил его холодным изучающим взглядом.

— Проклятье Монстров разглагольствует о мифах монстров. Ты разговариваешь с чудищами прежде, чем убить их?

— Надо знать своего врага.

— Да. Надо, — снова этот взгляд: прямой, довольный, очень личный. Что бы это значило? Акива был ничто для Иаила, но был одним из легиона бастардов его брата.

Но когда ужин, наконец-то подошел к концу, Акива удивился тому, что последовало затем.

Иаил оттолкнул свой стул и встал.

— Благодарю вас за гостеприимство, Коммандер, — сказал он Ормероду. — Вылетаем в час, — он повернулся к Акиве. — Племянничек. Всегда рад повидаться, — он повернулся, чтобы уйти, остановился и обернулся: — Знаешь, мне, наверное, не следует признавать сейчас, что ты герой, ведь я ратовал за твое убийство. Если возвращаться в то время. Без обид, надеюсь.

Возвращаться в какое время? Акива невозмутимо рассматривал Иаила. Когда это его жизнь была предметом для дискуссии?

Ормерод поежился и пробормотал несколько слов, но ни Акива, ни Иаил не одарили его своим вниманием.

— Осквернение твоей крови, знаешь ли, — сказал Иаил, как будто это должно было быть очевидным. Итак. Его мать. Опять. Акива проявил столько же интереса к данной колкости, с каким он отреагировал на ядовитую насмешку по поводу новой войны. Его мать — всего лишь обрывки памяти и загадочные язвительные замечания Императора: просто ужас, что с ней случилось. Что у Иаила-то был за интерес?

— Мой братец верил, что его кровь окажется сильнее (кровь сильна и все тут), он и теперь говорит, что был прав. Ты подвергся проверке и прошел ее. Великолепно. И я полагаю, что нет никаких оснований, быть сейчас против тебя. Жаль. Никто не хочет заблуждаться по поводу этого.

С этими словами Иаил Доминиона, второй из самых могущественных серафимов в Империи, повернулся, чтобы уйти, задержавшись ровно на столько, чтобы бросить команду Ормероду:

- Ты же пришлешь женщину в мою палатку? — и вышел.

Ормерод побледнел. Он открыл рот, но не издал ни звука. Именно Акива поднялся на ноги. До него дошел смысл слов Лираз, ее «другие девушки», как говорила она. Ему в голову пришло только сейчас, что это был голос страха. Не напрямую; она не стала бы его выказывать, но сейчас он боялся за нее, за всех «других девушек» тоже. И не только страх был в нем. Ярость.

— У нас здесь нет женщин, — сказал он. — Лишь солдаты.

Иаил остановился. Вздохнул.

— Ну, вряд ли можно быть разборчивым в военном лагере. Но кому-то из них, придется это сделать.

А где-то далеко, в ином мире, Белый Волк готовил свои войска. Он собрал их во дворе с наступлением сумерек и, разделив их на группы (все до одного с крыльями), отослал с заданиями. Девять патрулей по шесть химер, плюс сфинксы, сами по себе. Пятьдесят шесть химер. Казалось, что подобное количество затребовало слишком много боли, слишком много синяков, но Кару, наблюдавшая из своего окна, представляла их сражающимися с Доминионами, заполонившими все небо, и понимала, что их было ничтожно мало. Она вспомнила блеск солнца на доспехах, пылающий размах крыльев серафимов, и ужасающий вид врага, облаченного в силу, и почувствовала оцепенение. На что они надеялись, уходя вот так? Это было самоубийством.

Их эскадрон поднялся в воздух и улетел.

Зири на ее окно так и не взглянул.

37

САМОУБИЙСТВО

Это не было самоубийством.

Эскадрильи не повернули на юг, когда пересекли портал. Пятьдесят шесть химер не полетели к Хинтермосту, на помощь своим сородичам, которые выглядывали из-под полога леса вверх, чтобы понять, почему солнце то появлялось, то исчезало, и что же им уготовило небо на этот раз. Неужели каких-то пятьдесят шесть химер смогут противостоять такому огромному войску? Самоубийство было не в характере Тьяго. Бессмысленное занятие, пустое расточительство солдатских сил.

Мятежники не были свидетелями того, как метались и предавались отчаянию химеры, как они бежали, падали, вновь поднимались, хватали детей, а стариков вели, поддерживая под локти. Они не видели страданий своих близких. Они не видели, как те сотнями вымирали, преследуемые горящими лесами. Мест, где можно было укрыться, становилось все меньше и меньше. И повстанцы не погибали, защищая свой народ, потому что их там не было.

Они находились в Империи. Именно это обстоятельство стало причиной их собственных страданий.

— У нас двойное преимущество, — сказал Тьяго. — Во-первых, они не знают, где мы находимся, и они все еще не догадываются, кто мы такие. Мы для них призраки. Во-вторых, мы теперь крылатые призраки. Благодаря нашей воскресительнице, мы стали маневреннее, чем когда-либо прежде. Мы можем охватить огромные расстояния. Они не будут искать нас на своих же землях, чтобы напасть. Иначе они сами пострадают.

Волк замолчал, подождав, пока воцарится тишина, прежде чем продолжить, обманчиво мягко, как умел только он:

- И у ангелов есть дома. У ангелов есть жены и дети. И теперь их станет меньше.

Единственным предводителем отряда, кто бросил вызов приказам белого Волка, был Белирос. Этот мужественный бычий кентавр не повернулся спиной к своему народу. Как только группы химер разделились, чтобы направится к тем территориям, которые были за ними закреплены, он предоставил своим солдатам выбор, и они гордо последовали за ним. Медведь Иксандер, грифон Минас; Вия и Азай, оба из рода Оленей, как и Военачальник; и Зири. Все они полетели на юг. Их крылья взбивали облака, оставляя позади себя длинный белый след. Так же стремительно, они пересекли землю, которую когда-то защищали (это была внушительная по размеру просека), и они летели еще день, прежде чем увидели вдали бастионы Хинтермоста.

Всего шесть солдат в водовороте вражеских крыльев — это самоубийство, которое могло закончиться только одним.

Они знали это, они летели прямо туда. Сердца горят огнем, кровь стучит в висках. Выбрав свою судьбу, они были бесконечно более живые, нежели их товарищи, которые пошли другим путем, надеясь выжить.

— Итак, — сказал Азаил, спокойно подойдя к Акиве, пока они ожидали приказа подняться в воздух. Сегодня они следовали за Ормеродом, их патрули были объединены, чтобы сопровождать Доминион, который уже отправился в путь.

— Что нам делать теперь, брат? Как думаешь, сегодня будет много птиц?

— Птиц?

Акива повернулся к нему. Они так и не поговорили о тех химерах в овраге.

«Должно быть, птица», — пришли они тогда к согласию, притворившись, что не видят народ, сгрудившийся прямо перед ними.

— Думаю, не особенно много, — ответил Акива.

— Нет. Наверное, нет, — Азаил положил руку Акиве на плечо и задержал ее там на мгновение. — Хотя, может быть, несколько.

Он обернулся, приближалась Лираз. Он перехватил ее, оставив Акиву наедине со своими мыслями.

Может быть стайка. Его настроение чуть поднялось.

Когда отдали приказ взлететь, он оставил свое отчаяние в лагере, положившись только на свою целеустремленность. Он не обманывался на счет того, что выдастся героический день. Это будет день смерти и ужаса, как и череда многих прошедших дней, слишком многих дней, и он — отступник-серафим (или теперь их было уже двое) — не смел надеяться, что спасет много жизней.

Хотя, может, несколько.

38

НЕИЗБЕЖНОЕ

Грохот кадил, стук зубов.

Пальцы Кару неутомимо порхали над подносами. Рассортировать, нанизать. Зубы, зубы. Человеческий, бычий. Нефритовый кристалл, железный. Зубы игуаны — словно пилы — кости летучей мыши. Рассортировать, нанизать. Когда она добралась до зубов антилопы, она присела и уставилась на них.

— Для кого они?

Кару вздрогнула и сжала зубы в кулаке. Она забыла о Тен на мгновение. Наблюдает. Волчица всегда наблюдает.

— Ни для кого, — сказала она и отложила их в сторону.

Тен пожала плечами и вернулась к своему заданию по смешиванию благовоний.

В Лондоне, в Музее естествознания, Кару задумалась на несколько секунд возле красивого орикса*, она проводила руками по длинным, остроконечным рогам, вспоминая, как это было — носить такой вес на своей голове.

— Ты могла бы снова быть Кирин, — сказала Тен, но эта мысль никогда Кару не заботила. Зубы антилопы были не для нее. Они были предназначены Зири, и она никогда не хотела забрать их себе. Ей казалось, возможно, это было суеверие, что подобные приготовления могли накликать его смерть. Это как копать могилу для того, кто еще не умер. Да, смерть была ожидаема, смерть стала обыденностью, но... не для Зири.

Везунчик Зири.

Удивительно, но он все еще был в своей первозданной плоти. Благодаря своей скорости, мастерству — везению, он был первым, кто мог сказать, что его еще никогда не убивали. И как бы не было глупо и лицемерно радеть за его «непорочность», Кару это делала. Он был последним из ее клана. Когда он вылетел на свое первое задание, маленький холодный ужас засел в ней, растворившись лишь тогда, когда она увидела, что он вернулся.

И вот теперь она снова ждала — просто, чтобы увидеть его и осознать, что на земле еще кто-то остался из Кирин, — но сейчас все было не так, как раньше. Сейчас она не понимала, как можно оттуда вернуться. Ее слова при прощании (единственные слова, которые она ему сказала) были такими жестокими, словно он был в них виноват. Будет ли у нее шанс сказать ему другие слова?

Рассортировать, нанизать. Зубы, зубы.

Прошли часы, ее страх возрос. Взошло солнце, оставляя многие часы позади. Еще не было такого вялого, жаркого и нескончаемого дня. Кару почувствовала себя старухой, когда упали сумерки. Снова и снова она ощущала зубы антилопы в своей ладони.

В конце концов, тогда в Лондоне, она засунула свои плоскогубцы в пасть ориксу. Она убедила себя, что это не накличет смерть на Зири, это просто способ подготовить себя к неизбежному. Умирали все солдаты. Может быть, в этот раз настал его черед. Она представила, как его душа вернется в кадило, в его истинную плоть (единственное воплощение Кирин во всем Эретце), брошенную где-то, поломанную и сожженную. И поняла, что справиться с этим не может.

Поняла, что есть еще одна вероятность: он вообще больше никогда не вернется.

Прим. переводчика: *Ориксы, или сернобыки — род из подсемейства саблерогих антилоп.

39

ИСПЫТАНИЕ НОМЕР ОДИН

На грунтовой дороге в южном Марокко со скрежетом остановилась машина, изрыгая из себя двух пассажиров с их рюкзаками. Потом она сорвалась с места, подняв облако пыли, и из нее раздался берберский клич удачи. Сусанна и Мик, кашляя, прикрыли лица. Когда гул двигателя смолк, а воздух прояснился, они смогли оглядеться. Они оказались на краю огромной пустоши.

Сусанна откинула голову.

— Святые угодники. Мик. Что за жуткие огни?

Мик посмотрел вверх.

— Где?

Она показала на небо — на все небо, а не в одну точку, — он дважды посмотрел туда и обратно на нее, прежде чем его взгляд остановился на ней и парень спросил:

— Ты имеешь в виду... звезды?

— Ничего подобного. Я знаю, как выглядят звезды. Они, словно пятнышки далекого космоса. А вот эти, они, совсем рядом.

То, что при свете дня было суровой однотонной землей из песка, в темноте стало абсурдным полуночным ковром со звездами. Мик рассмеялся, как и Сусанна. Они издавали проклятия, но были восхищены, стоя с задранными вверх головами.

— Ты мог бы собрать этих мерзавцев, словно фрукты, — сказала Сусанна, протянув к ним руку и пошевелив пальцами.

Они вскоре замолчали и стояли, глядя на шероховатую и грубую корку, что покрывала землю. Это выглядело как в документальном фильме и казалось не очень приятным.

Бодрым голосом Мик сказал:

— Мы же не собираемся там умереть, правда?

— Нет, — Сусанна была решительна. — Такое происходит только в кино.

— И то верно. В реальной жизни городской житель не помрет в пустыне, и его кости не превратятся в выбеленный скелет...

— Чтобы быть растоптанным копытами верблюдов, — добавила Сусанна.

— Не думаю, что у верблюдов есть копыта, — сказал Мик неуверенно.

— Ну, чтобы там у них ни было, я бы расцеловала верблюда прямо сейчас. Нам, вероятно, пара верблюдов не помешала бы.

— Не спорю, — согласился он. — Давай, повернем назад.

Сусанна фыркнула.

— Ты серьезно, бесстрашный первопроходец пустыни? Мы здесь меньше, чем пять минут.

— Да, а конкретно, где это здесь? Откуда тебе известно, что это правильное место? Здесь все кажется одинаковым.

Она взяла карту. Нацарапанная красными чернилами, со штампом почты, она не вселяла уверенности.

— Здесь, здесь. Ты мне не доверяешь?

Он смутился.

— Конечно, доверяю. Я знаю, сколько сил ты в это вложила, но это не совсем твоя стихия.

— Перестань. Я теперь эксперт, — сказала она. Сусанна бы справилась с любым тестом по теме южного Марокко после тех исследований, которые она провела, и думала, что может претендовать на звание почетного кочевника за свои усилия.

— Я знаю, что она именно здесь. Я уверена в этом. Давай же, я даже научилась пользоваться компасом. У нас есть вода. У нас есть еда. У нас есть телефон... — она посмотрела на трубку, — у которого нет сигнала. Отлично. У нас есть вода. У нас есть еда. И мы сказали, куда направляемся. Что-то типа того. Разве есть какой-то риск?

— Ты имеешь в виду никакого риска, кроме... монстров?

— Ах, монстры, — сказал пренебрежительно Сусанна. — Ты же видел альбомы Кару. Они славные монстрики.

— Славные монстрики, — повторил Мик, глядя на суровые звездные дебри.

Сусанна обняла его за талию.

— Мы проделали такой путь, — умоляющим тоном сказала она. — Это могло бы стать одним из твоих испытаний.

Он встрепенулся.

— Ты говоришь о тех испытаниях, как в сказке?

Она кивнула.

— Ну, тогда ладно. В таком случае, нам лучше продолжать идти, — он закинул за плечи свой рюкзак и придерживал ее, когда Сусанна просовывала руки в лямки.

Они сошли с дороги, и перед ними, как на ладони, оказалась вся пустыня.

— Может, мне стоило спросить об этом раньше, — сказал Мик, — а сколько испытаний всего?

— Их всегда три. А теперь пойдем. Он должен быть миль через двенадцать, — она поморщилась. — В гору.

— Двенадцать миль? Любовь моя, ты когда-нибудь, вообще, топала пешком двенадцать миль?

— Конечно, — сказала Сусанна. — В совокупности.

Мик рассмеялся и покачал головой.

— Хорошо, что ты оставила свои платформы.

— Если бы. Они в твоем рюкзаке.

— Моем...? — Мик тяжело повел плечами вверх-вниз, заставляя рюкзак и прикрепленный к нему чехол со скрипкой подпрыгнуть. — Мне и показалось, что он тяжелее, чем должен быть.

Сусанна выглядела невинной. На ногах же у нее была практичная обувь. Это были кроссовки, но с более толстой рифленой подошвой. Она ткнула Мика в руку и шагнула в пустыню. Они оба жили приключениями, но именно Сусанна все это организовала, поскольку ее волнение не знало границ. Она очень хотела и собиралась встретиться с подругой еще раз.

Не говоря уже о гигантском песчаном замке.

Полном монстров.

40

НЕПРАВИЛЬНО

Еще одна ночь наползла на Казбу, никогда звезды не двигались по небу так медленно, когда на кону было столько жизней.

Кару отвлекала себя работой, с новой силой создавая тела. Она старалась не думать о том, что, возможно, ей придется все начинать заново, но не думать было тяжело. С такими-то мрачными шансами.

Могло пройти несколько дней прежде, чем у них появится какая-либо информация. Этот эпохальный путь до Хинтермоста был очень долгим: со всеми его свободными владениями и огромным южным материком, лежащим между там и здесь. Без крыльев пришлось бы тащиться по суше несколько недель, но сухопутные прогулки были теперь в прошлом. И, слава Богу. Кару вспомнила, как она, будучи еще Мадригал, досадовала на невыносимо медленный темп передвижения ее дивизиона. Но с крыльями, в зависимости от того, что произойдет, патруль мог вернуться на днях.

Или никогда.

Вероятность того, что не вернется никто, была очень велика. Напряжение от осознания этого факта и ожидание, ожидание какой-нибудь новости, все это было старо, как сама война. Это был худший вид печального, постепенного осознания.

Поэтому она с удивлением услышала разговор часовых после рассвета (слишком скоро) и тут же шагнула за окно. В руках Кару сжимала нанизанные на нитку зубы. Она вскочила на парапет и на цыпочках продолжала идти вперед — вверх, в небо. Едва ли прошло тридцать шесть часов, а на горизонте уже появились фигуры, весь патруль. Это было похоже на чудо.

Еще минута и они были уже так близко, что она смогла различить тушу Амзаллага. Это был отряд Амзаллага.

Не Зири.

Пока. Она проигнорировала свое разочарование. Кару была рада видеть Амзаллага. Лишь удивилась, что отряд (любой отряд, а не только один, за который она переживала) вернулся невредимым из подобной битвы. И так скоро! Она уселась на коньке зеленой крыши твердыни и наблюдала, как они приземлялись. Их вышел встречать Тьяго, как он делал это всегда, со скрещенными руками. Он не казался необычно радостным или удивленным. Кару не могла слышать, о чем они говорили, но ей было видно, что рукава солдат испачканы в крови.

Вернулся еще один патруль, и еще.

Солнце взошло, отряды возвращались домой один за другим, и это чудо становилось подозрительным. Как стало возможно, что они не потеряли ни одного? К полудню все группы были подсчитаны. Все, кроме группы Белироса. У Кару в горле застрял ком.

— Где они были? — спросила она Тен в своей комнате, делая над собой усилие, чтобы вернуться к работе.

— Что ты имеешь в виду? Они ходили к горам Хинтермост, — сказала волчица, но Кару знала, что это ложь. Помимо того, что они вернулись слишком рано, слишком живыми, их настроение было каким-то неправильным. Настроение было серьезным.

Со своего места она увидела как солдат Вирко, который своими спиралевидными бараньими рогами немного напоминал ей Бримстоуна, направился за валун, упал на колени и его вырвало. Звук рвоты раздался и затих, пробежав волной в сторону двора, где остальная компания тихо переговаривалась. Их разговор стал еще тише. Казалось, они избегают смотреть друг другу в глаза.

Амзаллаг сидел под аркой и чистил меч. Когда Кару посмотрела вниз через час или чуть позже, он все еще чистил его. Его движения были отрывистыми, яростными.

Однако, именно Разор заставил ее рот наполниться слюной. Что бы отряды ни делали за последние полтора дня, это добавило чванливости в его рептилий шепот (за эти полтора дня никак нельзя было успеть добраться до Хинтермоста и вернуться назад). А еще он нес мешок. Это был полотняный коричневый мешок, тяжелый и чем-то заполненный и... с какими-то непонятными пятнами. Цвет этих пятен было сложно определить из-за коричневого цвета мешка. Сдерживая рвотные позывы, Кару поняла, что это были за пятна, и какого они цвета. И неважно насколько сильно она ругала себя за свое невежество несколько дней назад, она не хотела знать ничего большего, чем сейчас.

Кару поняла, что все еще держит зубы антилопы в своей руке и положила их, продолжив идти к окну. Тен бесцельно огрызнулась на нее, но Кару не могла сосредоточиться. Это было неправильно.

Неправильно.

Неправильно.

И вот, наконец, когда жаркий день начал убывать, часовой вновь протрубил. Зири. Кару мгновенно оказалась за окном, в воздухе. Небо было чистейшего голубого цвета, безоблачное и прозрачное. В нем ничего не спрячешь.

А еще оно было пустым. Девушка растерянно повернулась к башне часового. На дежурстве стояла Оора, и она вообще не смотрела в направлении портала. Рядом с ней появился Волк, и Оора показала вниз, вдаль. Кару пришлось прикрыть глаза, чтобы увидеть то, на что смотрят они. Когда она разглядела, то глубоко вздохнула: «Нет. Нет, нет. Нет».

Люди, двое, скользили по осыпающейся насыпи.

И они направлялись прямо к крепости.

41

БЕЗУМНАЯ АЛХИМИЯ

На этот раз, когда ангелы пришли за ними, Свева вглядывалась в их глаза, но в них не было огня. Она пробежалась по их доспехам и не увидела лилии. Другие ангелы. Вот досада.

Ведь до безопасного места оставалось всего ничего...

И она действительно думала, что они преуспели. Горы были настолько большими, ощущалось, что они ближе, чем кажется, и что они уже в пределах досягаемости. А потом на вершине склона, который должен был стать последним (последним перед тем, как земля превратится в те великие гранитные пади, которые были, словно стены самого мироздания), им открылся вид на другую долину, лежащую у их ног. Еще одно широкое пространство, которое нужно пересечь, еще одно возвышение, по которому нужно подняться. Это было похоже на обман.

Но это действительно было последнее препятствие. Свева могла видеть то самое место, где ряд огромных выпуклых камней встречался с лугом.

— Они выглядят, словно пальцы на большой жирной ноге, — сказала она лишь пару минут назад, улыбаясь вместе с остальными. Она покружила Лель и ребенок засмеялся.

— У гор есть пальцы ног, — пропела она. — Мы добрались до пальцев ног у гор. — Свева гарцевала, прижимая маленькую Каприн к груди, продолжая напевать эту счастливую чушь. «Интересно, между пальцев у этих гор воняет», — подумала она, когда Саразал заплакала:

— Свии!

Она посмотрела, они были там. Ангелы. Плохие ангелы.

Свева по-прежнему балансировала между ненавистью и надеждой, которой и в помине не существовало несколько дней назад. Однажды они уже повстречали милосердие; разве это не может повториться? Милосердие, что она познала, сотворило безумную алхимию: капля ее может растопить озеро ненависти. Ведь до того, как произошли события в овраге, серафимы были для нее чем-то большим, чем просто работорговцы, чем безликие крылатые убийцы.

Когда эти серафимы, с уже раскаленными докрасна мечами и беспощадностью во взгляде, свалились вниз, ей не составило труда закричать:

— Убейте их!

Рат прыгнул.

Ангелы не видели его. Они ухмылялись, эта пара в сияющих доспехах. Они видели стадо Капринов, парочку Дама, несколько старых и седых Харткиндов — их легко убить. А тут Дашнаг? До конца подъема ему осталось совсем немного; они не видели его до тех пор, пока он не оказался на них, уже находящихся в пределах досягаемости меча до жертв. Он повалил их на землю, борясь с ними и разрывая их.

Они надрывались от крика.

Свева не хотела смотреть, но она заставила себя, именно поэтому она увидела, что один из них высвободил руку и поднял свой меч, ударив им Рата в спину. Она сунула Лель Саразал, бросилась с ножом на работорговца и воткнула в него клинок. Она вонзила его прямо в щель между доспехами. Клинок вошел в подмышечную впадину, глубоко. Он выронил свой меч.

И умер.

«Так вот каково это», — подумала она, когда ее отвага переросла в дрожь. Ощущение было ужасным. Нож был скользким, а к горлу подступала съеденная ею пища. Саразал схватила ее за плечо:

— Сви, пойдем!

Настойчиво. А потом они плыли сквозь тени, все они. Тени разворачивались, сплетались. Над головой появились еще ангелы. Свева откинула голову назад.

Еще больше ангелов.

Рат взревел. Свева посмотрела на сестру, на Лель, на Нур с ее раскинутыми руками, пытающуюся добраться до своего ребенка. Посмотрела на всех Капринов и пожилую пару Харткиндов. Она вцепилась в свой клинок и показала на каменные пальцы.

— Бежим! — прокричала она. И они побежали.

Она осталась стоять рядом с Ратом.

«Посмотри на меня», — подумала она со странной холодной надменностью. Все было пронзительным и несомненным. Терзания были ужасными, она никогда не поверила бы, что будет стоять, когда есть возможность бежать. Свева любила бегать. Но и просто стоять тоже было неплохо. Она посмотрела на Рата. Тот взглянул на нее. Она подумала, что он мог бы прогнать ее, настояв на том, чтобы она ушла, но он не сделал этого. Может быть, Рат просто считал, что в этом нет смысла, что там тоже небезопасно, но, может быть... может быть, он просто не любил быть один. В конце концов, он был всего лишь мальчишкой.

Свева улыбнулась ему, и они продолжили стоять. Стоять так близко к окончанию своего путешествия, что почти ощущали водную пыль от водопадов. Они были в тени, отбрасываемой ангелами, и вряд ли смогли бы из нее выйти невредимыми.

Если, конечно, опять не случится чудо.

Когда фигуры пересекли линию деревьев, Свева едва ли могла в это поверить. Если бы она не видела их раньше, она испугалась бы их куда больше, чем ангелов. Они были гораздо страшнее серафимов.

Это были призраки. Воскресшие. Химеры.

Спасители. Это было так похоже на ту ночь, когда шел караван рабов, но сейчас был день, и она могла очень четко их рассмотреть. Она узнала некоторых из них: вот грифон, который открыл ее кандалы, бык-кентавр, который раскрутил металлическую скобу, связывавшую Саразал. Свева искала еще одного — рогатого красавца, который вложил ей в руку этот нож, — но его она не видела.

Повстанцев было пятеро, втрое меньше, чем ангелов, но они прорвались сквозь серафимов, словно их погибель.

После первого столкновения и звука первых падающих тел (тел врагов), Рат обернулся к Свеве и настоятельно попросил ее уйти. Его глаза горели.

— Я знал, что они вернутся, — сказал он горячо. — Я знал, что они не бросят нас. Иди, Свева. Догони остальных. Позаботься о них и попрощайся с ними от меня. — Он положил огромную когтистую лапу ей на плечо. — Счастливо.

— А как же ты?

— Как я уже говорил, я искал повстанцев, — Рат был счастлив. Свева поняла, что именно этого он и желал все это время. — Я собираюсь присоединиться к ним, — сказал он.

Так он и сделал. Когда Свева убежала, Рат остался и бросился в бой вместе с мятежниками.

И погиб вместе с ними там, у подножия горы.

Его бросили вместе со всеми в большую кучу.

И сожгли.

42

ВЕЗУНЧИК ЗИРИ

— Пойдем, — сказал Азаил. — Мы ничего больше не можем сделать.

Больше? Как будто они что-то сделали. У них просто не было возможности. Слишком много Доминионов, слишком открытые земли. Акива покачал головой и ничего не сказал. Может быть, его ночные полеты и заставили народ покидать свои края, может быть, то, что он был так близко, заставило их все-таки схорониться в оврагах и подземных ходах, убегая от ангелов. Этого он никогда не узнает. Он все сейчас видел перед собой.

Небо было голубым, как бывает весной, а горы чистыми. Первозданными. Здесь и там дым все еще поднимался столбами. С этой высокой скалы мир казался кружевом из вершин деревьев и лугов. Рукава рек в солнечных лучах казались венами из чистого света, своими изгибами обрисовывающими контуры холмов. Горы и небо, дерево и речные потоки. А еще искры от крыльев, когда эскадрильи Доминиона двигались с места на место, разнося огонь. Но там было сыро, все заросло папоротником: пелена тумана и водопады. Его нелегко будет сжечь.

В подобном месте, с таким видом, сложно было представить и принять то, что произошло здесь сегодня. Кровавые мазки.

Их было так много. Стервятники могли учуять кровь за многие мили отсюда. Судя по их количеству (и по их рвению, когда они нарезали свои привычные спирали), сегодня в воздухе их было очень много.

— А там наши птички, — сказал Акива.

Азаилу было понятно, о чем он.

— Уверен, кому-нибудь удалось спастись, — сказал он. Прошло время прежде, чем Акива понял, что он сказал это в присутствии Лираз. Она смотрела на них. Он же ждал, что она что-то скажет, но Лираз просто отвернулась и посмотрела на вершины.

— Поговаривают, что ты там летать не можешь, — сказала она. — Ветер очень силен. Только штормовики на это способны.

— Мне интересно, что же по другую сторону, — сказал Азаил.

— Может быть, та сторона — это зеркало этой и по ту стороны серафимы загнали своих химер в туннели. Они встретятся где-то посередине, в темноте и поймут, что безопасного места не существует во всем мире. И нет счастливого конца.

— Или, — выпалил Азаил рьяно, — может быть, по ту сторону нет никаких серафимов. И есть счастливый конец. Не для нас.

Она резко отвернулась от вершин. Ее любопытный тон стал жестким:

— Ты не хочешь, чтобы мы существовали, да? — взгляд ее метался от одного к другому. — Думаете, я этого не замечаю?

Азаил, поджав губы, взглянул на Акиву:

— Я все-таки хочу, чтобы мы существовали, — сказал он.

— Так же как и я, — сказал Акива. — Всегда хотел.

Его мысли опять вернулись в то небо в другом мире, когда он остановил их, преследующих Кару, чтобы заставить себя сказать им (наконец-то) правду. Сказать, что он полюбил химеру, мечтал о другой жизни. Он рискнул и поставил на то, что его сестра нечто большее, чем просто оружие Императора. Что, если она и не примет мысль о возможной гармонии, то не отвернется от него. Неужели он думал, что был единственным, кто устал от смертей? Посмотри на Азаила. А сколько еще таких же?

— Но лишь лучшие из нас.

— Лучшие из нас? — спросила Лираз. — Посмотри на нас, Акива, — она подняла свою руку, чтобы продемонстрировать татуировку: — Мы не можем притворяться. Мы отмечены тем, что сотворили.

— Лишь убийства. Ни одной метки во имя милосердия.

— Даже, если бы и была, я не стала бы ее носить, — сказала она. Акива встретился с ней взглядом и увидел в ее глазах нечто, похожее на муку.

— Стоит только начать, Лир. Милосердие порождает милосердие так же, как насилие порождает насилие. Мы не можем требовать от вселенной, быть лучше нас.

— Нет, — тихо сказала она. На мгновение ему показалось, что она продолжит, пойдет дальше, потребует от него раскрыть тайну. Признаться ей? Но она повернулась и лишь сказал: — Давайте-ка убираться отсюда. Там куча горящих тел и я не хочу нюхать их вонь.

Зири смотрел на пламя. Сам он находился на вершине гребня в безопасном укрытии деревьев.

Безопасность. Это слово звучало абсурдно. Не было никакой безопасности. Ангелы могут весь мир спалить в огне и покончить с этим. Все, что он за последние месяцы видел, лишь пожары. Крестьянские фермы, целые реки, пропитанные горючими веществами. Бегущие дети, мечущиеся и кричащие — в огне — до тех пор, пока еще могут бежать и кричать. А вот теперь и друзья.

Он так яростно сжал нож, что, казалось, его пальцы могут уничтожить кожу на рукояти до стали. А потом и саму сталь. «Безопасность», — снова подумал он. Это было больше, чем абсурд, это было кощунство. Это был своего рода наказ в этом задании: оставаться в безопасности.

Белирос приказал ему прятаться.

В каждой битве должен быть кто-то, кто схоронился, кто в подобных случаях соберет души убитых. Это была честь, глубочайшее доверие — держать в руках бессмертие своих товарищей. Но это была и пытка.

«Везунчик Зири», — с горечью подумал он. Он знал, почему Белирос выбрал именно его. Для солдата было такой редкостью сохранить свое истинное тело; командир лишь дал ему шанс сохранить его подольше. Будто бы Зири до этого было дело. Куда хуже было одному остаться в живых. Он должен был смотреть на эту резню и не иметь возможности сделать хоть что-нибудь. Даже мальчишка Дашнаг вступил в схватку (и весьма неплохо), но не Зири, несмотря на то, что и тело, и разум рвались в бой.

Лишь одно нарушение он позволил себе — это прирезать серафима, который преследовал девушку Дама (олень-кентавр), хорошенькую, словно куколка. Это была та самая девушка, которой он помог освободиться от работорговцев в холмах Маразел. И у нее в руке был тот самый клинок, что он ей дал. Зири подумал о том, что они зашли так далеко и были так близки к смерти здесь. Он увидел их группу, состоящую из Дама и Капринов, исчезающих в щели между скалами. И это было замечательно. Именно эта мысль, за которую он держался, помогала ему смотреть на то, как гибли его товарищи. Смотреть и понимать, что смерть их не была напрасной.

Каждый из этих пяти стоил пятерых, да и мальчишка Дашнаг добавил свою лепту. Зири смотрел, как ангелы глазели, разинув рты, на трупы и показывали на них пальцами. Особенно на Искандера, чтобы перетащить которого, потребовалось трое серафимов. Они стащили трупы в кучу, а потом, словно мясники, отрубили им руки, прежде чем поджечь. Отрубили и забрали (зачем? трофеи?), потом подожгли всю поляну и смотрели, как пламя пожирает тела. Теперь Зири ощутил и запах — сладковатый запах обугленной травы смешивался с запахом жженого меха, рогов и, что ужасно, запахом горелого мяса. Он представил души своих товарищей, парящие над поляной, сохраняющие хрупкую связь с их горящими телами так долго, насколько это возможно.

Зири не мог больше ждать. Огонь ускорил исчезновение, да и прошло уже много часов. Не стало бы совсем поздно. Если Зири надеялся спасти своих товарищей, ему следовало заняться этим сейчас.

Ангелы ждали с утра и до полудня, но потом, наконец, собрались и, поднимаясь в небо со всей своей мерзкой грацией, улетели прочь.

Он неуклонно двигался вниз по склону, стараясь держаться в тени, и к тому времени, когда подошел к краю поляны, враг исчез с горизонта. Зири огляделся. Огонь серафимов — это адская штука. Горение было столь жарким, что от тел ничего не осталось. Поднявшийся ветер перемешал пепел и швырнул его в глаза Зири, но, что было еще хуже, слишком мало осталось от душ, чтобы было за что зацепиться. Он зажег четыре конуса для курений в кадиле и сжал его крепче. Пять солдат и один доброволец. Зири надеялся, что собрал их всех. И мальчика тоже.

Он сделал все, что было в его силах. Он закрыл кадило, закрутив его, и повесил на петле за спиной. Осмотрел небо. Оно было пустынным, но Зири знал, что ему следует дождаться темноты, чтобы взлететь — больше прятаться, больше выжидать. Доминион был повсюду, по-прежнему распространяя послание Императора со страшной эффективностью и, как он уже видел... с наслаждением.

Раньше, в самом начале действий мятежников, Зири ненавидел вырезать улыбки Военачальника на мертвых телах, но сейчас все, о чем он мог думать, это о том, что ангельские развлечения не должны остаться без ответа.

А что, если равнозначный ответ станет и его черным наслаждением? Что об этом подумает Кару? Нет. Зири с усилием отогнал эту мысль. Он не испытывал от этого никакого удовольствия, но он не мог винить Кару в ее презрении. Его удивило тогда у реки, как глубоко ее слова ранили его — то, как она посмотрела на него, как она ушла. Он был охвачен стыдом и гневом — как могла она презирать его? — но он не мог больше обманывать себя. Когда Белирос отвел патруль в сторону и спросил, пойдут ли они с ним (хотят ли они отдать мирное население на заклание врагу или спасти его), первая мысль Зири была о Кару. Сможет ли он стереть презрение с ее лица и заменить его чем-нибудь другим. Уважением? Одобрением? Гордостью?

Может быть, он все еще тот влюбленный маленький мальчик.

Зири покачал головой. Он повернулся в сторону деревьев, где было его укрытие. И увидел их, стоящих и наблюдающих за ним: трех ангелов со скрещенными руками.

43

УВЛЕКАТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

— Ты, — сказал Зири.

Среди химер частенько бытовало мнение, что все серафимы выглядят одинаково, ведь их части тела так схожи. Но любая химера могла отличить этого ангела от остальных. Благодаря своему шраму, серафим выделялся среди прочих.

Зири присвистнул.

— Подождем, пока мои друзья не прознают, что я убил капитана Доминионов. Они просто ушам своим не поверят.

Иаил рассмеялся, издавая булькающий звук. Он сделал шаг вперед, а его солдаты начали движение в нескольких расходящихся направлениях, чтобы окружить Зири. Присутствие трех ангелов его не слишком огорчило, даже если один из них был братом Императора. С тремя он управится. Он услышал какой-то звук позади себя и оглянулся, посмотреть, что бы это могло быть... еще шестеро... появились из дальнего леса. Эх. А когда он вновь повернулся к Иаилу, за спиной того стояли еще трое. Итого — дюжина.

Значит, смерть.

Возможно.

— А знаешь, — обратился Зири к Иаилу, — каждый, до последнего солдата из химер, утверждает, что это именно он наградил тебя этим шрамом. Мы играем в эту игру, когда нам скучно, кто расскажет лучшую историю. Хочешь послушать мою?

— Каждый до последнего солдата из химер? — повторил Иаил. — И сколько их осталось? Четыре? Пять?

— Да, примерно. Одна химера стоит, — он сделал вид, что пересчитывает их и улыбнулся, — по крайней мере, дюжины серафимов. Следует это учесть.

Он тут же обнажил свои клинки. Сейчас они стояли на расстоянии от него, но Зири понимал, что они подойдут ближе и попытаются схватить его. Он был рад этому. В его руках еще отдавались мучения последних часов — пульсирующий жар в том месте, где он сжимал рукояти.

— История начинается так, — сказал он. — Мы обедали, ты и я. Как мы делаем это, время от времени. Подавали тетерева. Переперченого. За что ты и убил своего повара. Уж больно ты вспыльчив, — и добавил, обращаясь назидательно к остальным. — Знаете, в любой истории, подобные детали придают ей реальность. Короче, у тебя в усах застряла косточка. Разве я не упомянул, что у тебя имелись усы?

Иаил никогда не носил усов. Зири ощутил, как Доминионы сплотились вокруг него, сужая кольцо. Иаил стоял на безопасном для себя расстоянии, его лицо демонстрировало выдержку.

— В самом деле, — сказал он.

— Представь себе, тоненькие усики. Печальное зрелище. Но не важно, речь не о них. Я хотел извлечь из них косточку с помощью твоего меча, и вот в этом-то и была моя ошибка. Твой меч оказался намного больше тех, к которым я привык, — он поднял свои клинки-полумесяцы, чтобы продемонстрировать, что он имел в виду. — И, ну надо же, я промахнулся. Получилось, сказать по правде, очень эффектно, однако, как я всегда говорю: хотелось бы мне промахнуться в другом направлении.

Он жестом изобразил, как перерезают горло:

— Ничего личного.

— Конечно, о чем речь, — Иаил провел кончиком пальца по длинному неровному рубцу своего шрама. — Хочешь знать, как было все на самом деле?

— Нет, благодарю. Мне больше нравится моя версия.

Какое-то движение. Позади Зири солдат; он оборачивается, его клинки сверкают. Хорошо заточенная искривленная сталь манит, отражая солнечный свет. Клинки требуют крови, и он ее им дает. Солдат отступает.

— Можешь опустить свое оружие, — сказал Иаил. — Мы не собираемся убивать тебя.

— Знаю, — ответил Зири. — А вот я собираюсь тебя убить.

Им показалось это очень смешным. Несколько ангелов рассмеялись. Но смеялись они не очень долго.

Зири действовал настолько быстро, что его очертания казались размытыми. Сначала он разобрался с насмешниками — два ангела были убиты на месте, киринец перерезал им глотки еще до того, как остальные успели выхватить оружие.

Если бы кто-нибудь из них когда-нибудь дрался с химерой из племени Кирин, то они бы не стояли так спокойно рядом с ним с вложенным в ножны оружием, чувствуя себя уютно, благодаря численному преимуществу. И что с того, что они молниеносно обнажили свои мечи. Два тела рухнули на землю, а другие два ангела уже истекали кровью, прежде чем зазвенела сталь. И завертелся бой. Нитилам, как называют его серафимы. Хаос.

Зири, будучи в меньшинстве, сумел повернуть ситуацию в свою пользу. Он двигался в духе ката настолько быстро, вращая своими лунными клинками, что серафимы едва понимали, где он окажется в ту или иную секунду. Они за ним — а его уже и след простыл. Они наносили друг другу удар за ударом. Зири было проще: все они были врагами. Все они — его мишень. Его серповидные клинки, казалось, приумножались в воздухе; именно для этого они и были созданы, не для разрезания «улыбок», а для блокирования и кромсания нескольких противников. Еще два ангела пали: животы вспороты, сухожилия перерезаны.

— Сохраните ему жизнь! — взревел Иаил, а Зири было известно, что даже в круговерти и блеске плоти и стали, это не сулило ничего хорошего.

Он бросился на них, крепче сжимая рукояти, чтобы кровь не просочилась под пальцы, и те не стали скользкими. Зири налетел на них, приняв бой в воздухе, резал и убивал, но не тешил себя надеждой на спасение. Это же были серафимы-солдаты. Он был быстр, но и они были далеко не медлительны, и их было много. Не первый раз в своей жизни ему хотелось, чтобы у него были хамзасы. Эти руны могли ослабить их, дать ему шанс. К тому времени, как ангелы разоружили хозяина серповидных ножей, их было уже в два раза меньше, но у самого Зири кровоточили только незначительные раны, которые он приписывал не столько приказу, отданному им Иаилу, сколько своей ловкости. Они хотели взять его живым, и он остался живым.

И вот теперь он стоял перед ними на коленях, но никто не смеялся. К нему подошел Иаил. Самодовольство исчезло с его лица, уступив место непреклонности. Шрам выделялся мертвенно-белой полосой на фоне красной от ярости кожи. Зири увидел, как Иаил собирается пнуть его, и свернулся, чтобы поглотить удар, и все же, тот отозвался болью в животе, выбив из Кирина весь дух.

Хватая ртом воздух, он рассмеялся.

— За что это? — спросил он, выпрямляясь. — Разве я тебя чем обидел...

Иаил пнул его еще раз. И еще. Зири разразился хохотом. Только, когда он начал харкать кровью, Иаил подошел достаточно близко, чтобы сорвать с его спины посох с кадилом. В его глазах читался триумф, и Зири впервые обжег страх.

— У меня тоже имеется привлекательнейшая история. Только моя правдивая. Я недавно повстречал вашего Военачальника с Бримстоуном, и я сжег их, как сжег твоих товарищей. И, насколько мне известно, они мертвы и исчезли навсегда, а это, — он поднял вверх кадило, — предназначается для кого-то другого. Итак... для кого?

Кровь удивительно громко застучала в висках у Зири. Он догадался, что же здесь произошло. Серафимы устроили засаду и поджидали химеру с посохом и кадилом, подбирающим души. Как сказал Волк, мятежники были призраками — теперь же они стали реальны. Он прежде времени открыл свои карты.

— Не понял, — Зири притворился озадаченным. — О ком это ты?

Иаил посмотрел вниз. Он поддел пепел кончиком своего меча.

— Ты мне скажешь, кто теперь воскреситель, — сказал он. — Чем раньше, тем лучше. Для тебя, разумеется. Что до меня, так я не против, если придется... слегка поднажать на тебя.

Что ж, это уже совсем не весело. У Зири не было опыта пыток, и когда он думал о них, то ему на ум приходило одно единственное лицо.

Акивы.

Зири никогда не забудет тот день. Агору, где собрался весь люд Лораменди, чтобы поглазеть, и любовник Мадригал тоже это видел. Серафим стоял на коленях, так же, как сейчас Зири, ослабевший от побоев и хамзасов, раздавленный горем. Покорился ли он тогда Волку? Зири так не думал. И, как ни странно, эта мысль придала ему сил. Если ангел смог выдержать пытки, то и он сможет. «Чтобы защитить Кару, а с ней и надежду химер», — подумал он. Ради этого он сможет вынести все, что угодно.

— Для кого? — вновь задал вопрос капитан.

— Подойди ближе, — ответил Зири, ухмыляясь кровавыми губами. — Я прошепчу тебе на ушко.

— Вот и славно, — Иаил был доволен. — Я боялся, что ты легко сдашься. — Он махнул своим солдатам.

Двое подошли к Зири, чтобы схватить его за руки.

— Держите его, — приказал он.

Иаил воткнул посох в черную землю и начал засучивать рукава.

— Сегодня я чувствую вдохновение.

44

ПОЗВОЛИТЕЛЬНАЯ РОСКОШЬ

— Я же сказала, ни один человек не пострадает, — голос Кару, охрипший от долгих споров, напоминал звериный рык. — Прежде всего. Ни один человек не пострадает. Точка.

Она ходила по двору. Химеры собрались в галерее и сидели на земле: одни грелись на солнышке, другие прятались в тени.

Тьяго на это ответил так, будто учил ее правде жизни:

— На войне, Кару, роскошь непозволительна.

— Роскошь? Под ней ты подразумеваешь — не убивать невинных? — он ничего не ответил. Именно об этом он говорил. У Кару скрутило живот в тугой узел.

— О, Господи, нет. Исключено. Кем бы они ни были, они не имеют никакого отношения к вашей... — Она осеклась. Поправив себя, продолжила:

— К нашей войне.

— Но, если они ставят под угрозу наше положение здесь, что же делать с ними. Ты должна осознавать риск, Кару.

Да разве ж она не понимала? Потому как, что не говори, а он был прав. Это только привлечет новых путешественников, которые будут рассказывать всякие небылицы, привлекая внимания СМИ, а те, в свою очередь, начнут штурмовать Казбу. И что тогда? Ей даже думать об этом не хотелось. Нагрянут военные. Несомненно. Возможно, когда-то россказни туристов о чудищах, живущих в пустыне, и не были бы восприняты всерьез, списаны на то, что те наверняка накурились гашиша. Но времена изменились. Итак. Что теперь?

— Может, они вовсе и не сюда идут, — сделала предположение Кару, что было очень сомнительно, и они оба об этом знали.

Снаружи было градусов сто жары, а вокруг на многие мили ни одного строения. Кроме того, даже отсюда было видно, что путешественники едва держатся на ногах.

Они еле-еле тащились на бархан, то и дело останавливались, положив руки на колени, чтобы глотнуть воды из фляги, а затем... мелкий согнулся пополам и тяжело задышал. Они были слишком далеко, чтобы до крепости доносились звуки, но было очевидно, что несчастные рискуют получить тепловой удар, если уже его не заработали. Пара долго находилась в полусогнутом состоянии, пока не начала двигаться дальше. Кару направилась к ним. Горе-ходокам нужна была помощь, но это было ох как далеко не то место, где они могли бы ее получить. Если бы они только знали, куда шли. Но даже, если и не знали, они явно были не в том состоянии, чтобы повернуть назад и убраться восвояси.

Тьяго был спокоен, всегда так раздражающе спокоен (до тех пор, во всяком случае, пока не выходил из себя), потому что туристы не представляли никакой опасности, с которой требовалось бы срочно разобраться. Он с удовольствием позволил им приблизиться. А что потом?

Яма?

У Кару вновь скрутило живот. Сегодня она могла услышать запах. Возможно, это из-за свежего корма — Баст*, наконец-то, сможет прогуляться с Волком. Кару уже наложила заклятие на ее новое тело, которое лежало сейчас у нее на этаже, а может быть это из-за ветра, одного из тех, что настойчиво дует куда угодно, кроме нужного направления. Возможно, это говорило, вот почуй это. Вот нюхай это, снова и снова.

Кару остановилась и встала перед Волком. Она расправила плечи и постаралась не дрожать, а изобразить из себя того, с кем считаются, и произнесла:

— Я собираюсь спуститься туда и помочь им, проведу их к задним воротам, в амбар, — там было прохладно и зернохранилище изолировано от крепости. Там же стоял и грузовик.

— Я дам им воды, они никого не увидят, а потом я отвезу их на дорогу.

Она замолчала. Кару слышала себя и знала, что ее голос звучит не так убедительно, как бы ей хотелось.

— Тебе ничего не придется делать, — сказала она, но голос ее сорвался, и она мысленно чертыхнулась. Просто идеально выбрано время, чтобы ее голос звучал как у пубертатного пацана.

— Я обо всем позабочусь.

— Очень хорошо, — сказала Тьяго. Он легко придавал своему лицу любое нужное ему выражение, в зависимости от ситуации. Кару казалось, что она даже могла разглядеть ниточки, за которые он дергает, чтобы эта маска хорошо держалась, и это приводило ее в бешенство. Разговаривать с ним, все равно, что бить кулаками о стену.

— Тогда действуй, — призвал он.

И она направилась в пустыню, стараясь сохранить хотя бы толику достоинства и не притопнуть ногой, словно беспомощный ребенок. Кару вышла за ворота, и здесь ветер оказался сильнее: гниль и разложение, зло и ошибочность. В яме гнили тела, и, если она не поможет им, путешественники, в конечном итоге, окажутся там же, и другие люди, которые случайно, на свою беду, будут бродить где-нибудь неподалеку рядом с этим Богом забытым местом. Что же она натворила, приведя повстанцев в этот мир?!

Но потом она вспомнила Эретц, и о том, какие перспективы ждали бы мятежников там, если бы она этого не сделала (да и, вообще, что бы ждало всех химер), и Кару больше не понимала было ли это все-таки правильно или нет. Ей хотелось верить, что им можно было доверять, что они могли бы обладать некой человечностью. Они были солдатами, но не безжалостными убийцами, и не дикими животными, чьи потребности и побуждения существовали вне пределов разумного. Она знала, что Амзаллаг никогда не будет никому вредить без веской причины, как и Белирос, или Зири, или большинство из них. Но едва она подумала о Разоре и его варварских замашках, то уже ни в чем не была уверена.

Кару пришлось напомнить себе, что нужно ступать по земле, когда она покинула Казбу; теперь ее первым порывом был полет. Как же она отвыкла от человеческого общества. Да и идти по зыбучей насыпи было совсем непросто.

Девушка осознала, что у нее не покрыта голова. Что, если путешественники узнают ее? Они могут подвергнуть себя серьезной опасности. Но, что ей оставалось делать?

Прошло немного времени, прежде чем ее увидели. Спускаясь по склону из крепости, она была единственным движением, которое сразу же бросалось в глаза. Они были все еще очень далеко от нее, чтобы хорошенько рассмотреть, но до Кару уже доносились окрики, и она остановилась, будто столкнувшись с препятствием. Зов о помощи разносился над скалами и кустарниками, звуча во всю мощь, но стихая на окраинах, становясь едва слышимым.

Голос.

Это было невозможно. Но выкрикнули ее имя «Кару!» и этот голос принадлежал Сусанне. Да и сама Кару прекрасно знала, что глупо мыслить категориями, что «возможно», а что «невозможно». «О, Бог мой, нет», — подумала она, уставившись на человеческие фигуры, и видя то, что она никак не ожидала увидеть: Сусанна и Мик, здесь.

Только не они и только не здесь.

Как? Каким образом?

Разве это имеет значение? Они уже были здесь и подвергались опасности (схлопотать тепловой удар, попасться на глаза химерам), и сердце Кару начинало колотиться как бешеное от страха, от... радости... и еще сильнее от страха, и еще сильнее от радости, а потом ее окатила волна гнева (о чем они вообще думали?), а затем нежности, удивления, и глаза Кару наполнились слезами, когда ее ноги оторвались от земли, и она полетела вниз по склону и заключила их в объятия, крепость которых угрожала закончить то, что начал зной.

Это и в самом деле были они. Кару отпрянула назад, чтобы рассмотреть их. Сусанна, испытав облегчение, что наконец-то нашла подругу, опустошенная осела вниз. На ее красных щеках проступали дорожки от слез, и она смеялась и плакала, сильно сжимая руки Кару, как раз в тех местах, где у Кару были синяки, заставив тем самым девушку ойкнуть.

— Господи, Кару, — сказала Сусанна хриплым голосом, сорвавшимся на крик. — Почему нужно было забираться в долбаную пустыню? Разве это не мог быть Париж или что-то вроде того?

И Кару тоже смеялась и плакала, только Мик не делал ни того, ни другого. Он осторожно положил руку Сусанне на спину, а его лицо было напряженным и обеспокоенным.

— Мы могли умереть, — сказал он, и девушки разом притихли. — Я не должен был ни под каким предлогом соглашаться на это.

Помолчав немного, Кару согласилась с ним.

— Нет, не должен был.

Она взглянула на открывающуюся перед ней пустыню под другим углом, представив каково это — идти по ней пешком.

— О чем, вы вообще думали?

— Что? — Мик уставился на нее, поглядел на Сусанну, а потом снова на Кару.

— Разве не ты сама хотела, чтобы мы тебя нашли?

Кару опешила.

— Конечно же, нет. Я бы никогда... Господи. Как вы нашли-то меня?

— Как? — Мик не смог скрыть своего разочарования. — Сьюзи разгадала твою загадку, вот как.

— Загадку? Какую загадку?

— Загадка, — повторила Сусанна. — Жрица песчаного замка, в землях праха и звездного света.

Кару удивленно уставилась на нее. Она вспомнила о том электронном письме, в котором написала, как только что провела химер через портал в крепость, и что побывала в Уарзазате, чтобы выкрасть все необходимое для Эйджира.

— Так вот как вы меня нашли? О, Сьюзи. Мне так жаль. Я не хотела, чтобы вы появлялись здесь. Я бы никогда не подумала...

— О, да ты, верно, издеваешься надо мной. — Мик поднял свои руки и, схватившись за голову, повернулся спиной. — Мы забрели в Богом забытое место, которое находится неизвестно где, а ты даже не хочешь нас видеть.

Сусанна тоже пала духом. Кару почувствовала себя просто ужасно.

— Я вовсе не это имела в виду! — она сгребла свою подругу в очередные медвежьи объятия. — Хочу. Очень. Просто... я бы никогда не привела вас... сюда.

Она жестом показала на крепость.

— Что это? — спросила Сусанна. — Кару, чем ты там занимаешься?

Кару открыла рот, чтобы ответить, а потом закрыла его, и так дважды, как рыба. Наконец, она сказала:

— Это длинная история.

— Тогда это может подождать, — твердо сказал Мик. Кару прежде никогда не доводилось видеть гнев на его лице, но сейчас его лицо так и пылало яростью, а в сощуренных глазах читалось обвинение. — Бога ради, можем мы, наконец-то, куда-нибудь убраться из-под солнца?

— Конечно, — Кару сделала глубокий вдох. — Пойдемте.

Она повесила на плечо один рюкзак и взялась за другой. Мик помог Сусанне подняться вверх по склону. Кару не повела их длинной окружной дорогой через амбар, а выбрала прямой путь к главным воротам, где ее друзья застыли как вкопанные, с широко распахнутыми глазами от увиденного.

И вновь Кару взглянула на химер по-новому, представляя, как эти создания должны видеться людям.

Тьяго стоял и ошеломленно взирал на людей возле ворот, Тен ютилась позади него. Самого Тьяго можно было ошибочно принять за человека, но вот с Тен была совершенно иная история — с ее волчьей головой и сутулыми плечами. Что касается остальных, собравшихся к этому моменту во дворе, то это зрелище представляло собой «цирк уродцев». Повсюду были солдаты: в галерее и на земле, даже на крыше, и, как это ни странно, но то здесь, то там раздавались щелчки от ударов хвостами и свист ветра от взмахов крыльями. Эти их чудовищные размеры, многочисленные и разнообразные неморгающие пары глаз. Разор, находящийся слишком близко к воротам, чтобы чувствовать себя спокойно, сверкнул своим змеиным языком, и Кару осознала, что готова кинуться на него, в случае, если он решит прыгнуть на них.

— А давайте просто свалим туда, где я смогу расслабиться, — заговорил хриплым шепотом Мик. — Кару, твои друзья ведь не собираются слопать нас, да?

«Нет, — подумала Кару. — Не собираются». Но прошептала в ответ:

— Думаю, что нет. Но постарайся не выглядеть таким аппетитным. Лады?

За это Кару была вознаграждена язвительным фырканьем от Сусанны:

— Что проблематично, поскольку мы обескураживающе хороши.

А спустя полсекунды взволнованно спросила:

— Постой, они же не понимают чешский, ведь так?

— Не понимают, — ответила Кару.

Все это время она смотрела на Тьяго, а он смотрел на нее. В воздухе стояла вонь из ямы — ночной кошмар ее сюрреалистичной жизни, которой она жила. Жизнь, засосавшая ее, словно воронка, просто исчезла, и все стало настоящим. Это была ее жизнь, не мрачный сон, от которого она могла проснуться, и не чистилище, а ее теперешняя жизнь в ее нынешнем мире — мирах — а теперь и ее друзья были частью этих миров, и это стало и их жизнью.

Это имело значение.

— Эти люди — мои гости, — сказала она, и почувствовала, что по мере того, как она произносила эти слова, внутри нее появлялась стальная уверенность, которой и в помине не было еще час назад. Она говорила это негромко, но в ее голосе слышалась очевидная перемена. Слова, благодаря этой новообретенной воле, были тверды и правильны. Она не пыталась убедить, или отчаянно взывать, или бросать вызов. Она просто поставила перед фактом. Кару подошла к Волку ближе, чем бы ей хотелось находиться рядом с ним. Она заставила себя вторгнуться в его личное пространство, как он вторгался в ее, и, запрокинув голову, сказала:

— Их жизни — не роскошь. Это мои друзья, и я доверяю им.

— Ну, разумеется, — сказал он, улыбаясь, как истинный джентльмен. — Это все меняет.

Он кивнул Мику и Сусанне и даже поздоровался с ними, но его улыбка... была просто неправильной. Как будто он узнал о ней из книги.

Прим. переводчика: *Баст — египт., миф. Баст (богиня радости и веселья)

45

ПОКОЙНИК

— Кто это был? — прошептала Сусанна, когда Кару выводила их с Миком из большого двора, где собрались монстры. — Еще одна порция белого мяса?

Смех Кару звучал приглушенно.

— О, Боже, — сказала она, когда снова смогла дышать. — Теперь я об этом буду думать каждый раз, когда увижу его. Смотри под ноги.

Они шли по усыпанной щебнем дорожке, Мик поддерживал Сусанну под локоть, и им предстояло взобраться по разрушенной стене. Сусанна огляделась. Издали крепость казалась царственным причудливым замком из песка, но внутри все было в запустении. Не говоря уже об опасностях: ей пришлось перешагивать через доски с торчащими из них огромными ржавыми гвоздями и огибать то тут, то там ямы, чтобы не провалиться. И здесь воняло, мочой, а то и чем похуже. Что это за запах такой? Почему Кару живет в этом месте? А эти существа там... не сильно-то они отличались от ее рисунков в альбомах, но в то же время они и не выглядели как те. Эти здоровее и причудливее, чем Сусанна могла бы себе вообразить.

Что касается белого парня, он выглядел почти человеком, он был нереально сексуальным — эти божественные глаза, плечи, со всем этим ему прямая дорога на обложку любовного романа — но в нем также было что-то ледяное, от чего у нее мурашки бежали по спине, несмотря на то, что в этой адской пустыне можно было сгореть заживо.

— Это был Тьяго, — сказала Кару. — Он... всем заправляет.

Сусанне было достаточно того, что в воздухе так и витало, будто это он здесь всем владеет.

— Собственно говоря, чем же он заправляет? — спросила она.

Неожиданно ей кое-что вспомнилось, и она остановилась.

— Подожди. А где Бримстоун?

Кару тоже остановилась, и ее несчастное выражение лица было ответом на все вопросы Сусанны.

— Ох, нет, — сказала она. — Нет... Покойник?

Кару кивнула.

Покойник. Не предполагалось, что это слово может стать частью данного приключения. В ужасе Сусанна спросила:

— А... Исса? Язри?

И вновь выражение лица Кару было ей ответом.

— О, Кару, мне так жаль, — сказала Сусанна, и когда она теперь взглянула на Кару, по-настоящему взглянула, уже отбросив чувство облегчения, которое ее охватило при их встрече в пустыне, она увидела ее. Ее Кару совсем исхудала, черты лица заострились, губы высохли, волосы заплетены в неряшливую косу, ее рубаха (нечто в марокканском стиле свободного покроя из хлопка) была измята, будто она дневала и ночевала в ней же, а под глазами пролегли синяки от недосыпа. И не только от недосыпа, она выглядела... истощенной.

Сусанна вновь вздрогнула. Куда она попала и во что втянула Мика? Неужели она настолько увлеклась разгадыванием тайны и брошенным вызовом? Конечно же, она должна была понять, что с Кару что-то происходит. Ее зашифрованные электронные послания ясно давали это понять, но у нее даже мысли не мелькнуло, что в них может быть намек на такое слово, как «смерть» и на этот смрад в воздухе (теперь она нисколько не сомневалась, что это гниль).

Девушка сглотнула. Ее и без того мучила сильная головная боль, да и ноги убийственно ныли, и ей очень, очень хотелось принять душ, и у нее было предчувствие, что о мороженом не может быть и речи, от чего стало совсем уж печально, но был еще кое-кто, о ком она пока не спросила. Сусанна засомневалась, боясь прочесть по лицу своей подруги еще один мрачный ответ.

— А что с Акивой?

По лицу Кару Сусанна увидела, что с ним все в порядке, но прочла она не только это, вопреки ожидаемому. Мрачность преобразилась в жесткость. Челюсти Кару сжались, а глаза сузились.

— А что с ним? — резко спросила она.

Сусанна моргнула. Что?

— Гмм. Он хоть... жив?

— Это последнее, что я слышала о нем, — ответила Кару и отвернулась. — Идем.

Сусанна с Миком посмотрели друг на друга широко распахнутыми глазами и зашагали вслед на ней. Всей своей напряженностью в теле, Кару как бы говорила, что намерена хранить молчание, но Сусанна предпочла не обращать на это внимания. Честно говоря, плевать она на это хотела. Она проделала весь этот путь; она решила загадку, которая даже ею не была; она нашла Кару посреди пустыни Сахара — ну ладно-ладно, они были не совсем в пустыне Сахара, но очень близко, и если ей когда-нибудь придется пересказывать историю своего приключения, то она совершенно точно скажет, что они шли пешком через всю пустыню Сахару в зебро-полосатых кроссовках. Подумаешь, кто знает-то, как оно было на самом деле! И она была абсолютно уверена, что не заслуживала того, чтобы от нее отмахивались.

— Что случилось? — спросила она подруге в спину.

Кару глянула через плечо.

— Сьюзи, оставь это. Я расскажу тебе все, что угодно, но я не хочу говорить о нем.

То с какой горечью она это произнесла, заставило Сусанну потянуться к руке Кару:

— Кару.

Когда подруга вздрогнула от ее прикосновения, Сусанна отдернула руку.

— Что такое? — спросила Сусанна. — Тебе больно?

Кару остановилась. Она опустила рюкзаки, которые тащила и прижала руки к себе, выглядя такой потерянной. Такой красивой и такой потерянной. Разве это было справедливо, что она была такой красавицей, не прикладывая при этом никаких видимых усилий?

— Я в порядке, — ответила она, попытавшись улыбнуться. — Вы — Лоуренсы Аравийские — вот о ком я волнуюсь. Не могли бы вы вдвоем просто угомониться и дать мне возможность отвести вас внутрь?

Кару взглянула на Мика в поисках поддержки, и, конечно же, он согласился с ней.

— Сьюзи, ну же, мы можем позже во всем разобраться.

Сусанна вздохнула.

— Ладно. Спелись, значит. Но имейте в виду, я могу умереть от любопытства.

— Нет, не можешь. Если я не помогу, — ответила Кару, и Сусанна невольно сжала руку Мика, потому что это уже было похоже на шутку.

Кару все еще пыталась выкинуть из головы мысль об Акиве, когда они добрались до дворца. Только упоминания его имени было достаточно, чтобы заставить ее почувствовать, как она превращалась в камень. Что ж. Камень — это лучше, чем кисель, и она никогда никому не позволит вновь вызывать у нее подобные чувства.

Она отступила в сторону, чтобы пропустить своих друзей через дверной проем. Внутри дворец был столь же пыльным и потрепанным, как снаружи, да и как остальная часть крепости, но, ко всему прочему, он неожиданно имел роскошное убранство. Когда-то этот дворец служил домом для чернооких невест вождей племен и всего их неугомонного выводка, потому это был комплекс множества великолепных палат. Чего здесь только не было: и пилястры в алебастре со множественными сколами, и лампы в нишах в виде замочных скважин. Стены были когда-то обиты шелком, который со временем выцвел. Потолок покрывала арабская вязь, а парадная лестница, убегающая наверх, была выложена, теперь уже потрескавшейся от времени, черепицей цвета волос Кару.

Сусанна медленно повернулась на месте вокруг себя, разглядывая обстановку.

— Поверить не могу, что ты живешь здесь, — промолвила она. — Не удивительно, что ты так легко отдала в мое распоряжение свою невзрачную квартирку.

— Издеваешься? — Кару даже рассмеялась над нелепостью данного сравнения.

— Я так сильно скучаю по своей квартирке.

И той жизни.

—Махнемся?

— Нет уж, благодарю, — тут же ответила Сусанна.

— Какая разумная девушка, — Кару начала медленно подниматься, остановившись, чтобы предложить руку Сусанне. Она с Миком, который тоже был не совсем в форме, помогли ей подняться до первой лестничной площадки, где находился коридор, который вел в комнаты Тьяго и небольшую каморку, где спала Тен. Поворот, а вот перед ними еще ступеньки.

— Все еще не могу поверить, что вы здесь, — сказала Кару, когда они поднимались.

— Вы просто обязаны мне рассказать, как это у вас получилось. После того, как вы немного отдохнете. Вы оба можете воспользоваться моей постелью, пока здесь.

— А ты где будешь спать? — спросил Мик.

— О, не переживай. Мне немного нужно времени на сон.

Бровь Сусанны поползла вверх.

— В самом деле. Очевидно, как и еды. Как времени на то, чтобы умыться и привести себя в порядок.

При виде «той самой» брови (несмотря на оскорбительную реплику), Кару захлестнула любовь. Сусанна здесь. Это просто поразительно. Кару сдавила ее в очередном сокрушительном объятии, что не помешало Сусанне спросить:

— Так чем же именно ты занимаешься?

Кару отпустила ее.

— Я все расскажу тебе, — сказала она, и она была искренна. Она так отчаянно нуждалась в ком-нибудь, чтобы было с кем поговорить, и вот теперь, ее желание исполнилось, Сусанна и Мик оказались здесь. Словно по мановению волшебной палочки.

Кару глубоко вздохнула, вспомнив состояние, в котором она оставила свою комнату, и опустила руку на тяжелую кедровую дверь.

— Вы уверены, что хотите знать?

Многозначительно задранная бровь.

— Что ж, ладно. — Кару толкнула дверь. — Заходите, и я расскажу вам.

И с таким невинным видом добавила, когда они прошли мимо нее:

— Да, и не затопчите тело на моем полу.

46

НЕ-ОЖИВШАЯ

Прошло несколько месяцев с тех пор, как Кару впервые решилась рассказать Сусанне в Праге всю правду. Это было такое незнакомое чувство, рассказывать кому-то о своей тайной жизни, потому она даже не представляла с чего бы начать. Кару просто вывалила на голову Сусанны правду об ангелах и химерах и все остальное, и, если бы в тот самый момент не появился Кишмиш, охваченный огнем, то она бы, наверное, навсегда потеряла свою подругу.

Что ж, то, что она собиралась рассказать им сейчас, должно было их подготовить к полному признанию, но Мик с Сусанной уже были готовы поверить всему. В конце концов, они вошли в крепость, полную монстров. Однако сама идея воскрешения может потребовать некоторого времени, чтобы с ней смириться.

— Господипростипочемунатвоемполулежитмертвоечудовище? — выдала Сусанна на одном дыхании, когда увидела перед собой новое тело Баст, распростертое перед ней.

— Спокойно. Она не то что бы мертва, — осторожно сказала Кару.

Сусанна слегка пнула неподвижное тело пыльным кроссовком.

— Она не жива.

— Верно. Гмм. Давай назовем ее... не ожившей.

Вот таким образом, Сусанна с Миком узнали, что НЕ живая может означать не только мертвая (как это обычно и бывает), а также нечто иное.

— Я создала ее недавно, — сказала им Кару, будто она связала шапку или испекла пирог.

Сусанна казалась спокойной, такой собранной. Она уселась на краешек кровати Кару и сложила руки на коленях.

— Создала ее, — повторила она.

— Да.

— Будь любезна, объясни.

И Кару объяснила. Настолько кратко, насколько это возможно, указывая на подносы с зубами и забыв упомянуть о небольшом, но немаловажном вопросе, связанном с расплатой болью. Она также налила воды в таз с тем, чтобы ее друзья умылись и сполоснули ноги («именно в таком порядке», — уточнила она с напускной серьезностью), заварила им мятный чай, приготовила блюда с финиками и миндалем. Когда они покончили с водными процедурами, Кару, не глядя, вылила воду в окно, надеясь, что под ним случайно окажутся Тьяго или Тен, но не последовало, ни вскриков, ни проклятий, и она закрыла ставни, спасаясь от жары.

Она тут же при них показала, как происходит воскрешение. Отчасти, потому что проще было продемонстрировать, чем объяснить, но также, чтобы освободить комнату от тела, и ее друзья смогли, наконец, расслабиться и отдохнуть.

Пробуждение было самой простой частью. Магия уже свершилось, поэтому не требовалась уплата кровью или закатывания рукавов, чтобы обнажить уродливые синяки на руках. Кару испытывала такой стыд за свои синяки, и не хотела, чтобы Сусанна видела их, но на данном этапе это было и не нужно. Все, что ей нужно было сделать — это подвесить кадило, принесенное Тьяго, зажечь благовония и поместить все это на лоб тела. Сусанна с Миком смотрели во все глаза, не моргая, наблюдая за процедурой, хотя, на самом деле, здесь и не на что было особо-то смотреть. Запах серы, скрип цепи — были единственными признаками того, что что-то происходит. Только одна Кару могла чувствовать, как душа вышла из сосуда, задержавшись всего лишь на мгновение, прежде чем проникнуть в свое новое тело.

Баст (до сего дня) выглядела как египетская кошачья богиня: стройное человеческое тело, высокая грудь, кошачья голова с подчеркнуто большими ушами; Кару сохранила столько кошачьего от изначального образа, сколько смогла, но, по просьбе Тьяго, пожертвовала практически всем, что напоминало человека. Это новое тело состояло из одних мышц, но было не таким громоздким, как некоторые, созданные быть ловкими. Для того, чтобы Баст могла пользоваться любым оружием, руки и верхняя часть туловища остались человеческими (она была хорошей лучницей), но ноги теперь были леопардовыми, для прыжков и стремительного бега. И, разумеется, Баст не осталась без крыльев, таких важных и нужных, которые были расстелены по полу, занимая большую его часть. Кару была рада, что Баст не была одним из самых чудовищных созданий, в первую очередь, из-за Сусанны с Миком, а теперь, неожиданно, и из-за самой Баст.

Душа Баст, которую она открыла для себя, обладала утонченной красотой, едва ли подходящей солдату, и Кару на мгновение задумалась, какая жизнь у нее, этой души, была бы в ином мире. «Но, — подумала она, как только Баст открыла глаза, — этого они никогда не узнают».

На губах Сусанны появилась небольшая улыбка. Мик просто сидел и таращился.

Баст подняла голову, глаза ее расширились при виде новых людей, но она ничего не сказала. Она сосредоточилась на своей новой сущности, проверяя конечности, немного пошевелив каждой, прежде чем, шатаясь, подняться, чтобы обнаружить лапы там, где когда-то были руки и ноги.

— Все в порядке? — поинтересовалась Кару.

Женщина-солдат кивнула и потянулась, выгнув дугой позвоночник. Это была явно кошачья повадка; она почти напоминала кошку, которая только что проснулась на подоконнике и потягивалась.

— Хорошо исполнено, — сказала она, ее голос, раздавшийся из новоприобретенного горла, напоминал мурлыканье:

— Благодарю.

В груди у Кару что-то сжалось. Прежде ни один из них, не благодарил ее.

— Пожалуйста, — сказала она. — Тебе помочь спуститься вниз по ступенькам?

Баст вновь покачала головой.

— Полагаю, нет, — и опять потянулась. — Как я уже сказала, тело отлично исполнено.

И снова у Кару в груди что-то защемило. Комплимент. Это было смешно и нелепо, как благодарна она была за эти несколько добрых слов. Когда дверь за Баст закрылась, она повернулась к своим друзьям.

— Ну, что тут сказать, — промолвил Мик, откинувшись назад и опершись на локоть, с ленцой во взгляде и притворным спокойствием. — Ничего особенного. Странностью и не пахнет.

— Разве? — Кару резко осела на стул и потерла руками лицо. — Должно быть, мой измеритель странностей выключен. Я бы предположила, что это было, по крайней мере, немного странно.

— Повтори, — сказала Сусанна.

— Что? — Кару опустила руки и посмотрела на свою подругу.

Выражение лица Сусанны наглядно демонстрировало удивление.

— Повтори, повтори, — она подпрыгивала, сидя на кровати, словно ребенок, всплеснув руками и требовательно поинтересовалась:

— Когда я смогу приступить? Ты ведь собираешься обучить меня, да? Ну, конечно, собираешься. Вот, зачем ты привела меня сюда.

— Научить тебя? Но я не приводила тебя сюда...

Но Сусанна даже не слушала.

— Это гораздо круче, чем моя фигня с куклами. Черт возьми, Кару. Ты же создаешь жизнь. Ты гребаный Франкенштейн!

Кару рассмеялась и покачала головой.

— Нет, я не такая, — у нее было достаточно времени, чтобы подумать над этим, и в итоге, она отказалась от данного сравнения.

— Что до Франкенштейна, то тут все дело в том, откуда появляется душа.

Если человек создает «жизнь», то не может быть никакой «души», только бедный неприкаянный монстр, который не может найти своего места ни на земле, ни на небесах, ни в аду, если с этой точки зрения подходить к тому, чем занималась Кару, то она точно не была Франкенштейном.

— У меня есть души. — Она указала на груду кадил. — Я просто создаю к ним тела.

— О, и это все? — растягивая слова, произнес Мик. — Скукотища-то какая. Проще пареной репы.

Но Сусанна неотрывно смотрела на дюжины и дюжины кадил. Ее глаза округлились, да и рот тоже.

— Это все? — она бросилась через комнату, чтобы вытащить одно из середины сваленных в кучу кадил, положив начало незначительному оползню.

— Давай сотворим химеру. Пожалуйста? Покажи мне, как создавать тело.

Сусанна все еще подпрыгивала от возбуждения; Кару боялась, что она может начать делать то же самое.

— Я буду твоим Игорем*. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста? Смотри.

Она сгорбилась и прошлась, приволакивая ногу.

— Чего желаете, герр Доктор?

Резко выпрямившись, она вновь стала самой собой.

— Пожалуйста? Чья душа в этом кадильце? Тебе это известно? И откуда тебе это известно, если известно?

У нее был еще миллион вопросов, но Сусанна не дала Кару возможности ответить ни на один из них. Кару беспомощно посмотрела на Мика, который откинулся назад и пожал плечами, как бы говоря, «это все тебе».

— О, Бог ты мой, — Сусанна вдруг замерла, так как ее мысли захватила новая идея. — Художественная выставка. Ты это только представь себе?

Она начала размахивать руками, описывая свою идею.

— В стиле выставки Бальтюса**, с полдесятка химеровых тел, лежащих внутри, типа декоративных саркофагов, и они все открыты, «ох, ах», слышно отовсюду, «что за обстановка, они словно живые», а мы просто стоим и улыбаемся на манер Моны Лизы и вращаем вино в наших бокалах? Это был бы самый лучший момент в моей жизни. Или нет! Еще лучше! Мы их всех оживим! Дым, аромат благовоний, этот зажженный пучок фигни, а затем скульптуры поднимают свои головы и встают. Все без исключения решат, что это куклы или типа того, чем это еще может быть, и они попытаются узнать, как мы их сделали, и они все начнут позировать, чтобы фоткаться вместе с монстрами, не имея ни малейшего представления, что те на самом деле настоящие.

Она продолжала говорить, а Кару, не удержавшись, рассмеялась и попыталась остановить ее:

— Этого никогда не произойдет. Ты ведь это понимаешь, да? Никогда.

Сусанна закатила глаза.

— Понятное дело, зануда. Но разве это было бы не классно?

— Это было бы очень круто, — согласилась Кару.

Она никогда не задумывалась о своей работе с точки зрения искусства, что теперь казалось просто глупым, особенно после комплимента, который ей сделала пробужденная Баст. В памяти тут же всплыли воспоминания из ее жизни в качестве Мадригал, когда она, будучи ребенком (казалось еще совсем недавно), работала у Бримстоуна и любила придумывать какими должны быть новые химеры, и она даже рисовала их, отображая на бумаге свои мысли, чтобы показать ему. Она задумалась, не затем ли Исса (уже ее, Кару) заставила ее начать рисовать. Милая Исса, как же она скучала по ней.

— Но ты ведь разрешишь помогать тебе, да? — Сусанна была серьезной. Она протянула Кару кадило, которое взяла из общей кучи. — Давай создадим вместе первого. Кто это?

Кару взяла кадило в руки и просто держала его. Ей не хотелось говорить, что Тьяго решал, кого и когда воскрешать.

— Сьюзи, — вместо этого, сказала она, — ты не можешь.

— Чего я не могу?

— Ты не можешь мне помочь. Вы не можете здесь оставаться.

— Что? Почему это? — Сусанну начало отпускать очарование дикого восторга.

— Поверь мне, тебе не захочется здесь оставаться. Я собираюсь отправить вас обратно, как только вы достаточно отдохнете, чтобы отправиться в дорогу. У меня есть грузовик...

— Но мы только что добрались сюда, — она смотрела так, будто ее предали.

— Знаю, — Кару вздохнула. — И это так здорово — видеть вас. Я просто хочу, чтобы вы остались целыми и невредимыми. Чтобы вы были в безопасности.

— Ладно, а что на счет тебя? Ты в безопасности?

— Да, я в безопасности, — сказала она, осознавая, когда произнесла это, насколько незащищенной она себя ощущала все время. — Я нужна им.

—Угу, — Сусанна стояла с несчастным видом. — Кстати, об этом. Почему ты? Почему ТЫ здесь, с ними? Как так получилось, что именно ты этим занимаешься?

Это был совершено другой аспект правды, и Кару почувствовала, что ей так же «охотно» хотелось начинать разговор на тему своей истинной природы, как и показывать свои синяки. От чего ей было так стыдно? Она глубока вздохнула.

— Потому что, — сказала она, — я одна из них.

— Которая?

Кару моргнула. Это раздался голос Мика, и его вопрос был настолько небрежен, что ей показалось, будто она, должно быть, ослышалась, а потому переспросила:

— Что?

— Какой химерой ты была? Тебя ведь воскресили, верно? У тебя тату в виде глаз, — он жестом указал на ее ладони.

Кару повернулась к Сусанне и обнаружила, что та совсем не выглядит ошарашенной, как и Мик.

— Это все что ли? — промолвила она. — Я говорю вам, что не человек, а вы — ноль эмоций?!

— Извини, — сказал Мик. — Похоже, ты обезвредила нашу способность удивляться. Тебе бы надо было начать именно с этого, а затем уже рассказывать нам, что ты воскрешаешь покойников.

— Во всяком случае, — добавила Сусанна. — Это вроде как очевидно.

— Как это очевидно? — требовательным голосом спросила Кару. Она верила, что была человеком всю свою жизнь, она сомневалась, что каким-то образом была неубедительна в этой ипостаси.

— Просто эта аура странности, которая витает вокруг тебя, — Сусанна пожала плечами. — Даже не знаю.

— Аура странности, — повторила ровным голосом Кару.

— Странность-то-что-надо, — сказал Мик.

— Так какого ты роду-племени? — спросила Сусанна.

Этот вопрос не был простым, чтобы на него можно было вот так ответить без подготовки. Кару почувствовала, как ее ладони вспотели. В конце концов, они спрашивали Кару о ее племени, о ее семье, от которой она была так давно оторвана. Ей снова вспомнились события того дня, длинные кровоподтеки на полу, где тащили из пещеры тела, и линии заканчивались у обрыва в пропасть. Она вздохнула. Им не понять. Разумеется, им не понять. В их жизни не было необходимости беспокоиться о том, кто стал рабом в результате налета, прежде чем начать расспрашивать о его семье.

Когда-то давным-давно, у нее были родители, дом, родня. Когда-то давным-давно, она принадлежала одному месту, прекрасному, в котором не нужно было ничего менять.

— Я была Кирин, — тихо сказала она.

«Я и сейчас Кирин», — подумала она, хотя внешне от нее не осталось ничего от родного племени: ее клан и ее дом — все забрали ангелы, ее истинное тело — забрал Белый Волк, а теперь, возможно, Волк забрал у нее еще и... Зири.

— Я покажу вам, — услышала она свой голос.

Она достала свой альбом и карандаш, и на мгновение сильно сжала их в руке, гадая, сможет ли она нарисовать то, что задумала. Кару и прежде пыталась нарисовать Мадригал, но обнаруживала, что ее рука просто не слушалась, и приходилось прикладывать усилия. Она боялась — что получится неверно или, наоборот, выйдет очень похоже, или своих чувств, которые у нее появятся при виде своего прежнего облика. Ощутит ли она, что это ее истинный облик, и жаждет ли она этого? Или это будет странно, как если бы она никогда не была той далекой девушкой? Так или иначе, она не могла себе представить, что когда-то она была счастливой в этом облике.

«Тем не менее, — подумала Кару, — было время». И она начала рисовать. Кривая. Еще одна. Ее рога приобрели ясное очертание. Сусанна и Мик наблюдали. Кару тоже почти казалось, что она наблюдает вместе с ними, а не воссоздает образ на бумаге, и она была слегка удивлена тому, что увидела, когда закончила. Тому, кого она увидела.

— Гмм. Ты была парнем? — спросила Сусанна.

Кару подавила с трудом сдерживаемый смех.

— Нет. Извините. Это не я — это Зири. Он... — Было так тяжело произнести вслух, что он остался последним живым из ее племени, поэтому она только сказала: — Он тоже Кирин, как и я.

— Ох, уф. Не знаю, почему это было бы более странно, если бы ты в своей прошлой нечеловеческой жизни была парнем в предыдущем теле, нежели не-человеком, но при этом девушкой, но это было бы именно так — странно.

Мик спросил:

— Где он? Он здесь?

— Его патруль запаздывает с возвращением, после выполнения своей миссии в Эретце.

Должно быть, Сусанна услышала нотки тревоги в ее голосе.

— Что значит «запаздывает»? С ними все в порядке?

— Наверное. Надеюсь. Может, они просто чуть задерживаются.

А может, они мертвы.

Прим. переводчика: *Игорь — мультфильм 2008, страна США, Франция, слоган «All men aren’t created Evil.» В мире, населенном Безумными Учеными и Злыми Изобретателями, один талантливый помощник злого ученого мечтает сам стать ученым и выиграть ежегодную Злую Ярмарку Науки. **Бальтюс (Balthus; наст. имя Бальтазар Клоссовски де Рола, Balthasar Kłossowski de Rola; 29 февраля 1908, Париж — 18 февраля 2001, Россиньер, кантон Во) — французский художник польского происхождения, младший брат Пьера Клоссовски. В продолжение своего 80-летнего творческого пути, Бальтюс обращался ко всем традиционным жанрам европейской живописи (пейзаж, натюрморт, портрет, жанровые сцены), насыщая их тревожно-эротической атмосферой и провокационным фрейдистским подтекстом.

47

НАЕМНЫЕ УБИЙЦЫ И ТАЙНЫЕ ЛЮБОВНИКИ

День сменился ночью, и Кару столкнулась с неприятной проблемой объяснения Сусанне ситуации с туалетом. То есть его отсутствием.

К ее удивлению, Суссана только и сказала:

— Что ж, это объясняет вонь.

Казалось, Кару и впрямь нейтрализовала их способность удивляться чему бы то ни было. Она решила, что лучше всего было пойти к реке, где можно было бы уединиться, чтобы они могли помыться и позаботиться о насущных потребностях. «Уединение» — в кавычках. Другого Кару им предоставить не могла.

На выходе их встретил Тьяго и его прихвостни. Все они демонстрировали чрезмерную обходительность, неестественную и старомодную, когда он настоял на том, чтобы Тен их сопроводила.

— Просто, чтобы быть уверенным, что вы в безопасности, — сказал он.

«В безопасности, — подумала Кару. — Как же».

— Не стоит беспокоиться, — сказала она. — Я не собираюсь сбегать.

— Разумеется, не собираешься, — подтвердил он, и девушка поняла, что, все равно бы не смогла, даже если бы попыталась.

Она бы не смогла убежать от существ, которых создала. Крылатые, мощные, и обладающие животным чутьем, они бы схватили их в мгновение ока.

«С чем себя и поздравляю», — подумала она, когда вместе с волчицей, увязавшейся за ними хвостом, повела своих друзей за ворота и вниз по склону к реке. Дневная жара спала, а посему холодная вода уже не так манила (плюс, сгорбившаяся фигура Тен на скале едва ли располагала сбросить с себя одежду), так что они не искупались надлежащим образом, а разве что побрызгали на себя водой, сполоснув лица и шеи, и разлеглись на скале, чтобы обсохнуть.

— Купание под звездами, — сказала Кару.

— И не говори, — Сусанна потянулась вверх, будто хотела стряхнуть звезду с небосклона кончиками пальцев. — Я всегда считала, что фотографии ночных небес вроде как подделки или их отфотошопили, ну, или вроде того.

— Как те здоровенные фотографии Луны, — добавил Мик.

Кару повернулась к ним.

— А разве я вам не рассказывала, что в Эретце две луны? И одна из них просто огромная?

— Две луны?

— Ага. Химеры, мы, поклоняемся им. — Однако, не она. Она больше им не поклонялась. Когда-то, давным-давно, она верила, что существовала особая воля, которая заставляла функционировать вселенную, но если это было и так, то она покинула ее в храме Эллай. — Нитид та, что больше. Она богиня почти всего.

— А другая?

— Эллай, — ответила Кару, вспоминая храм, птичек эвангелин хиш-хиш, тихое журчание священного ручья. Кровь. — Она богиня наемных убийц и тайных любовников.

— Клево, — сказала Сусанна. — Вот кому бы я поклонялась.

— О, в самом деле. И кто же ты: наемный убийца или тайная любовница?

— Ну, — проговорила Сусанна елейным голоском, — моя любовь ни для кого не секрет, — перекатилась на бок, чтобы поцеловать Мика. — Полагаю, что тогда я отношусь к убийцам. А ты у нас кто? — Она повернулась к Кару.

У Кару сжалось горло.

— Не убийца, — сказала она, и тут же пожалела об этом.

Между ними наступила тишина, и весь воздух, словно наполнился присутствием Акивы так, что Кару показалось, будто она может почувствовать его запах. «Вот, идиотка», — упрекнула она себя за то, что подняла эту тему; складывалось впечатление, что она хотела поговорить об этом. Молчание длилось, и на мгновение она подумала, что Сусанна собирается оставить эту тему, за что Кару была ей благодарна. Она не хотела говорить об Акиве. Ей не хотелось о нем думать. Черт, да ей бы хотелось вообще не знать его, вернуться обратно в Баллфинч и выбрать другую дорогу на поле битве, где он лежал, истекая кровью, теряя жизнь, капля за каплей, которая просачивалась в песок.

— Как бы мне хотелось, чтобы ты рассказала, что случилось, — промолвила Сусанна.

— Я не хочу говорить об этом.

— Кару, ты невыносима. Какой прок в друзьях, если они не могут тебе помочь?

— Поверь мне, ты в этом ты вряд ли сможешь мне помочь.

— Давай проверим.

Все тело Кару напряглось, но осталось неподвижным.

— Серьезно? Что ж, ладно, — сказала она, уставившись на звезды. — Дай-ка подумать. Знаешь, как закончилась история Ромео и Джульетты? Джульетта просыпается в склепе, а Ромео уже мертв. Он думал, что она мертва, поэтому убил себя прямо рядом с ней.

— Ага. Это так круто, — пауза, за которой последовало: — Ой, — что сопровождалось пиханием локтем под бок Сусанны со стороны Мика.

Кару сделала вид, что ничего не заметила.

— Хорошо, а теперь представь, что она просыпается, и он все еще жив, но... — она сглотнула, стараясь успокоиться, чтобы голос не дрожал. — Но он убил всю ее семью. И сжег ее город. И убил или поработил ее народ.

Спустя долгое молчание, Сусанна прервала его своим тихим:

— О.

— Ага, — сказала Кару и закрыла глаза.

А с неба на нее по-прежнему взирали звезды.

Когда они поднимались по склону, раздался глас часового. Глубокий горловой рокот, в котором Кару сразу же признала Амзаллага, и тут же она поднялась в воздух, всматриваясь в направлении портала. Поначалу она ничего не увидела. Может, появились еще какие-то люди, случайно забредшие сюда? Нет. Амзаллаг указывал в небо.

А затем звезды начали мерцать. Фигура, летевшая через ночь, сначала виделась как пятно, закрывавшее звезды. Один единственный силуэт — один, только один? — и... его истерзанные крылья с трудом делали взмахи. Боль ощущалась в каждом движении. В небо поднялись солдаты, которые собирались встретить его и помочь — ему, Кару видела, что это он. Это был Зири. Живой. Ей тоже хотелось подлететь к нему, очень. Но там внизу, на земле стояли ее друзья, и, как бы то ни было, она с трудом могла себе представить, чтобы Зири захотел ее видеть. Не после того, что она ему сказала в последнюю их встречу. Поэтому она опустилась вниз и сказала:

— Вперед. Быстрее.

Тен хотелось знать, что же она видела, поэтому она сообщила об этом Кару, и рванула вперед, пока Кару взяла своих друзей под локти и опрометью втащила их на бархан, практически поднимая их над землею в спешке.

— Что случилось? — требовательным тоном спросила Сусанна. — Кару, отвечай!

— Просто шагай, — ответила она, и к тому времени, когда они добрались туда, Ниск с Эмилионом опустили Зири на землю перед Тьяго. Крылья его безвольно поникли, и Волк опустился на колени, чтобы поддержать его. Кару была уже здесь. В ушах стоял гул, когда она искала источник крови, а кровь была по всему его телу. Откуда же она текла? Зири на коленях, голова опущена, руки плотно прилегают к телу, и ... что-то было не так с его руками. Они почернели от крови и искривлены, будто когти — о, Боже, что же случилось с его руками? — а когда он поднял лицо, и его лицо...

Кару втянула воздух.

Она услышала, позади нее закричала Сусанна.

Зири был белый как снег. Это первое, что бросилось Кару в глаза, но в остальном... это озадачивало... он был белым, но также серым, пепельно-серым — его подбородок, рот... его губы были черными, разбиты и покрыты коркой, и это даже было не самым худшим. Кару оглядела его всего и отпрянула назад.

Что они с ним сделали?

Ну, конечно. Конечно, как же иначе, они сделали с ним то же самое, что он проделывал с ними. Они вырезали на его лице точно такую же улыбку. Но он был все еще жив, несмотря на эту ужасающую улыбку. Он был... высечен плетьми. Истекающий кровью, белее белого. Он потерял много крови. Его глаза искали ее, и они нашли ее, и сосредоточились только на ней; он говорил только своими глазами, но она не могла понять, слов не хватало, было только ясно, что это очень важно.

Затем он упал вперед, а Тьяго подхватил его, но не прежде, чем один из его рогов вонзился в каменную плиту, раздался треск, похожий на выстрел, и кончик рога отломился. Тен бросилась вперед и взяла его под другую руку, и Зири безвольно повис между ними, когда они подняли его и понесли прочь. Кару схватила обломок рога — она даже не поняла зачем — и быстро двинулась вслед за Тьяго с Тен, махнув Сусанне с Миком следовать за ней.

— Подождите, — сказала она, когда Тьяго и Тен, подошли к двери башни, где спали солдаты. — Отнесите его в мою комнату. Я думаю... я думаю, я могла бы исцелить его.

Тьяго кивнул и двинулся в другую сторону. Тен последовала его примеру, Кару за ними, но вдруг почувствовала покалывание в затылке и обернулась. Она внимательно вгляделась вдаль. Девушка не увидела ничего, кроме развалин и детрита*; стена высилась, как ей было и положено, а звезды сияли. И более ничего.

Она повернулась и поспешила вверх по тропинке.

Акива рухнул на колени. Он практически не дышал, как увидел ее. Он хватал ртом воздух, а гламур его исчез, и если бы Кару все еще смотрела назад, то увидела бы его, его прекрасные крылья охваченные огнем и сыплющие искрами, словно раскаленные угли. Он находился не больше, чем в двадцати футах от нее.

От Кару.

Она была жива.

Вскоре, все остальные придут в движение и бросятся на него. Как земля, неожиданно появившаяся перед падающим с огромной высоты человеком. Это обрушилось на него и поразило в самое сердце, как это уже было однажды (место, окружение, ее слова; одно последствие привело бы к другому и разрушило бы его), но помимо этого, мир вздохнул по-новому, он был умиротворен и ярок, настолько ярок, что Акива понимал только одно и держался за это, и хотел только этим жить, и чтобы так было вечно.

Кару была жива.

Прим. переводчика: *детрит — скопление обломков породы, растительных или животных остатков, крупные наносы; россыпь горных пород; щебень; наносы; каменная дробь; обломки горных пород, животных или растений.

Однажды, давным-давно, в песчаном замке жила девушка. Она создавала

монстров, чтобы отправлять их сквозь дыру в небе.

48

УВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ ГОСТЬ

— Капитан, мы нашли... кое-что. Сэр.

Иаил одарил разведчика злобным взглядом, который хорошо был известен солдатам. Капитан Доминиона, в отличие от брата, вспыльчивым не был. Его ярость была холодной, обдуманной. Она была безжалостной, но он никогда не терял контроль, даже во время самых ужасных деяний. Ему обязательно нужно было наслаждаться собой.

— Если я правильно понимаю, — сказал он мягко, — под словом «кое-что», ты имеешь в виду не мятежника?

— Нет, сэр, не мятежника, — разведчик смотрел куда-то мимо Иаила, на шелковую стену шатра. Была ночь и дул ветер. Складки шатра колыхал легкий ветерок, а свет от фонарей раскрашивал его в алые цвета, постоянно меняя, завораживая. Иаилу это было понятно; он и сам смотрел на них до тех пор, пока адъютант не разрешил разведчику войти, но он представить не мог, что тот тоже будет загипнотизирован. Иаилу показалось, что он просто не хочет смотреть капитану в лицо.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил он. Ему хотелось, чтобы это оказался один из мятежников — Кирин, который, что было невероятно, проскользнул сквозь его пальцы. Он не мог себе представить, что кто-то будет столь долго владеть его мыслями.

Но он ошибался.

— Мы не уверены в том, что это такое, — сказал разведчик. Он казался озадаченным. На лице было написано отвращение. Иаил уже привык к такому взгляду; с него достаточно. Они пытались скрывать это чувство, но все было на виду: нервный тик, отведенные глаза и тонко поджатые губы. Иногда это раздражало настолько, что он занимал мысли чем-нибудь другим, чтобы не видеть отвращения на их лицах. Страданием, например. Но, если бы Иаил наказывал каждого, кто испытывал отвращение от его лица, он сам был бы очень занят. Но в этом случае, отвращение было вызвано не внешним видом Иаила. Когда он это осознал, его любопытство возросло.

— Мы нашли... это... прячущимся в руинах Карнавального Свода. Оно владеет огнем.

— Оно? — спросил Иаил. — Монстр?

— Нет, сэр. Я никогда не видел подобных монстров. Оно говорит... Оно утверждает, что — серафим.

Иаил усмехнулся.

— А ты этого сказать не можешь? Что ж за дураки меня окружают, если не могут отличить свой собственный вид?

Разведчик почувствовал неловкость.

— Простите, сэр. Сначала я подумал, что это невозможно, но есть кое-что. Если то, что он говорит, правда...

— Ведите сюда, — сказал Иаил.

Они привели.

Он услышал это прежде, чем увидел. Оно говорило на языке серафимов, и оно стонало.

— Братья, сородичи, — причитало оно, — будьте деликатны с этим несчастным, переломанным существом, сжальтесь.

Адъютант Иаила откинул полог палатки и сразу увидел существо. За годы своего служения парень стал мужественным, так что, когда Иаил увидел, как тот побледнел, он взял это себе на заметку.

Двое солдат держали его за подмышки. Его тело было раздуто, как шар, руки были тонкими, а его лицо...

Иаил не побледнел. То, что было противно другим, было лакомым кусочком для него. Он встал со стула. Подошел ближе и опустился на колени перед существом, чтобы взглянуть на него. Потом посмотрел ему в лицо, существо отпрянуло. Это было забавно (что такой монстр может чувствовать отвращение), но Иаил не рассмеялся.

— Пожалуйста! — воскликнуло существо. — Я и так достаточно наказан. Я наконец-то, добрался домой. Голубоволосая прелестница заставила меня еще раз летать, но она оказалась злой, о, лживая девчонка, она попробовала на вкус разные сказочки, пусть же она скорбит по своим мертвым монстрам, она обманула меня. Мечты закончились. Сколько раз я должен пасть? Это продолжается тысячу лет. Я и так достаточно наказан!

Иаил понял, что смотрит на легенду.

— Падший, — удивленно сказал он. Потом он взглянул в прекрасные глаза существа, утонул в водовороте его багрового лица. Он посмотрел на его болтающиеся, бесполезные ноги и осколки кости, торчащей из его лопаток, где в далеком прошлом (прошлом из книг, которые были сожжены и утеряны), крылья были вырваны из его тела.

— Значит, ты настоящий, — сказал Иаил и не почувствовал ни малейшего благоговейного трепета перед этим существом, которое было все еще живо, несмотря на все события.

— Я Разгат, добрый брат мой, смилуйся. Другой ангел, он был жесток, о, его огненные глаза были такими яркими, но мертвыми, он не помог бы мне.

Огненные глаза. Внезапно, Иаил осознал, что вся эта тарабарщина так же захватывающа, как и сама история.

С неожиданной силой в, казалось бы, слабых, как тростинки, руках, Разгат вырвался от держащих его солдат и вцепился в руку Иаила.

— Ты, который как никто знает, что значит быть изломанным, ты пожалеешь меня.

Иаил улыбнулся. Когда Иаил улыбался, он наиболее остро чувствовал, каким было его лицо: маска из ткани шрамов. Ужас. Он не возражал быть ужасом. Он жил. Та, которая порезала его, ну, она достаточно долго прожила, чтобы пожалеть о своей жалкой цели, и достаточно долго, чтобы пожалеть, что она вообще жила. Иаил был уродлив, и хотя его зубы были сломаны, он не был таким заведомо, а что касается жалости, то она его не беспокоила. Тем не менее, он позволил Разгату вцепиться в свою руку. Он махнул рукой солдатам, когда те попытались оттянуть существо назад, и он приказал своему слуге принести еды.

— Для нашего гостя, — сказал он.

49

ИСКРЕННЯЯ УЛЫБКА

Все усилия Кару, которые она применяла, чтобы спрятать свои синяки, пошли прахом, когда она закатала рукава и бросила на стол свои инструменты. Первый шок сменился ужасом, но Сусанна ничего не сказала. Кару не смотрела на нее; она не хотела видеть реакцию подруги. Она сконцентрировалась на Зири.

Тьяго с Тен положили его на кровать Кару (что было слишком для Сусанны и Мика, спавших там ночью), потом Тен направилась за горячей водой, чтобы промыть его раны. Зири не приходил в сознание, что было милосердием для него, поскольку у Кару не было ничего, чтобы облегчить его боль. Да и зачем ей это? Она ведь не целитель.

Но... она полагала, что была им; ей было подвластно то, чего не умел обычный целитель. По крайней мере, в теории. Той же самой магией, что использовалась для создания плоти, можно было срастить кости и исцелить их. С ее помощью можно было даже оживить мертвое тело и восстановить душу. Но сделать это можно было сразу после смерти, пока не началось разложение, да и ранения не должны были быть слишком обширными. Несмотря на то, что солдаты, как правило, не умирали за дверью воскресителя, все же сохранение души было хорошей альтернативой. К тому же Бримстоун всегда говорил, что обычно проще создать новое тело, чем собрать по кусочкам сломанное.

Он сравнивал это с починкой шерстяного кусочка ткани: шерстяной моток состоит из одного непрерывного волокна, в первоначальном виде, а теперь оно было напичкано прорывами, каждый из которых имеет свои концы и потерянные стежки.

Кару опустилась на колени, чтобы осмотреть повреждения Зири. Насколько страшной была эта улыбка, настолько же и уверена была она, что сможет с этим справиться. Улыбка была вырезана очень острым лезвием, мышцы были затронуты, их конфигурация была незамысловатой. Там могут остаться рубцы, но что с того?

Тьяго наклонился ей через плечо.

— Это что... пепел? — спросил он.

Кару поняла, что это такое. Рот и губы Зири почернели от пепла. Внутри рот тоже был весь черный.

— Такое ощущение, что он его ел, — сказала она.

— Или его им кормили, — мрачно ответил Тьяго.

Кормили пеплом? Кто? Кару потянулась к рукам Зири, аккуратно раскрывая их. Когда она увидела, что они сделали с ним, с ее губ сорвался слабый тоскливый стон. Казалось, что его руки пробиты насквозь, словно его распяли. Левая была разорвана от самого центра ладони между третьим и четвертым пальцами, как будто он не выдержал своего собственного веса. У нее в ушах от воображаемой боли раздался чистый серебристый звон. Она осторожно положила руки обратно Зири на грудь.

— Так что, ты сможешь исцелить его? — спросил Тьяго.

Кару услышала в его голосе скептицизм и не могла его в этом винить. Руки, до абсурдного сложная штука. Ей приходилось рисовать их и подписывать каждую косточку на занятиях анатомией в художественной школе: все двадцать девять костей, семнадцать мышц лишь в одной ладони и... порядка ста связок.

— Я не знаю, — призналась она.

— Если не можешь, скажи сейчас.

Она похолодела.

— А что? — спросила она, несмотря на то, что знала ответ.

— Если он не будет владеть руками, его тело бесполезно для него... или для меня.

— Но это его истинная плоть.

Тьяго покачал головой, было видно, что ему не безразлично.

— Я знаю. Несмотря на то, какое это редкое явление, думаешь, он будет тебе благодарен за то, что не сможет держать в руках свои клинки?

«И это все, что имеет значение?» — удивилась Кару. Ответ был самым мрачным: «Да».

Она почувствовала, что Волк смотрит на нее, но продолжала смотреть на Зири. Жестоко и зверски переломанного Зири. Милого, длинноногого Зири — изящное эхо мертвого народа. Какое чудовище потребует сделать из него Тьяго, на что заменить это совершенство? До этого не дойдет. Она постарается предотвратить попадание Зири в яму. Она постарается.

— Я смогу исцелить его.

— Если будет быстрее создать ему новое... — начал было Тьяго.

— Я смогу, — огрызнулась Кару, и Волк сел обратно.

Когда она повернулась к нему лицом, то встретилась с его изучающим взглядом.

— Тогда ладно. Постарайся. Но сначала я хочу задать ему пару вопросов.

— Что? Разбудить его? — Кару покачала головой. — Лучше не стоит...

— Кару, как думаешь, что с ним произошло? Его пытали, и мне нужно знать кто. Нужно знать, рассказал ли он что-то врагу или нет.

— О, — в этом, конечно же, был смысл. Несмотря на то, что она всей силой своей души не хотела причинять Зири боль, ей пришлось это сделать. Настолько аккуратно и осторожно, насколько могла.

Было ужасно видеть, как открылись, затрепетав, его веки, какими были его глаза затуманенные болью. Они нашли ее лицо, потом скользнули к Волку и вернулись опять к ней. И снова она увидела в них настойчивость, которую разглядела там еще в их первую встречу. Она была уверена, ему есть, о чем ей рассказать.

Тьяго показал свою лучшую сторону, когда опустился на колени перед своим солдатом, чтобы задать вопрос:

— Кто это сделал? — спросил он дружелюбно. Но скоро стало ясно, что с разрезанными мышцами на щеках Зири не сможет говорить. Волку пришлось задавать вопросы, ответом на которые могло быть или «Да», или «Нет». На эти вопросы Зири отвечал кивками или покачиванием головы, что причиняло ему боль.

— Ты им что-нибудь рассказал? — спросил Тьяго, который под «ними» подразумевал, конечно же, серафимов.

Зири немедленно и решительно покачал головой.

— Это хорошо, молодец. А... что на счет остальной команды?

Зири снова покачал головой. На его ресницах собрались слезы, и Кару поняла, это означает, что они мертвы. Она к этому уже была готова, но все равно эта новость больно ударила по ней. Пять солдат, мертвых солдат. Белирос. Искандер. Она припомнила ту неожданную мягкость души Искандера, и то, как ей хотелось сделать для него что-то лучшее, чем это звероподобное тело.

— Ты сумел собрать их души? — спросил Волк, и Кару с надеждой подалась вперед.

Зири помедлил. Его взгляд остановился на ней. Отчаяние. Смущение. Он не кивнул и не покачал головой. Что бы это значило? Тьяго спросил его еще раз, но глаза Зири медленно закрылись, с ресниц по вымазанному пеплом лицу покатились слезы. Он застонал. Он затерялся в боли и после нескольких попыток, Тьяго пришлось отступить с уверенностью в том, что Зири себя скомпрометировал. Он поднялся.

— Приступай, — сказал он Кару, — и удачи тебе.

Ей бы хотелось утверждать, что везение здесь не причем, но правда была в том, что и сама она молилась на удачу. Она была даже готова попросить помощи у Нитид.

— Спасибо, — сказала она. Когда он уходил, Кару подошла к подносам, стоящим на ее столе.

Зири издал неразборчивый звук, и она увидела, как он взволнованно качает головой. Поначалу она ничего не поняла, но потом он ударил искалеченными руками по своей груди и до нее дошло. Он хотел, чтобы она использовала его боль.

— О, нет. Нет. Чтобы внести свою частичку, тебе придется оставаться в сознании...

Еще один кивок. Он опять ударил себя по груди, пытаясь что-то сказать. Его лицо исказилось, и свежая кровь выступила на порезах.

— Перестань, — чуть не закричала она, дотягиваясь до его рук, чтобы удержать их. Их пальцы переплелись. Он крепко держал ее за руку, несмотря на всю боль, которая терзала его. Он снова кивнул.

В глазах Кару стояли слезы.

— Хорошо, — сказала она, смахивая их. — Хорошо.

Тен вернулась с водой и тряпьем. Кару принялась чистить раны Зири. У нее было немного антисептика. Когда она подносила его к ранам, то почти ощущала витающую в воздухе боль, похожую на разряды электричества. Это было непозволительным расточительством не использовать эту боль, а промывать раны. Ей нужна была помощь. Она обернулась к Тен, но один взгляд на большие, тяжелые лапы волчицы заставил ее отвернуться. Кару не могла доверить ей раны Зири. Она посмотрела через плечо. Сусанна с Миком все еще были в комнате, стояли у дальней стены. Глаза Сусанны были широко раскрыты, она была бледна и пристально смотрела на Кару. Это, конечно, было несколько не то, что она имела в виду, когда просила быть «Игорем», ассистентом воскресителя, но у нее действительно были миниатюрные ручки и годы тренировок над хрупкими изделиями.

— Сьюзи, как думаешь, можешь помочь мне? Ты не обязана, если чувствуешь, что тебе неудобно...

— Что я могу сделать? — она тут же подошла к Кару.

Тен попыталась заявить свои права, но Кару лишь отмахнулась от нее и объяснила Сусанне, что ей необходимо. Несмотря на свою бледность, Сусанна взяла чистую марлю, бадью с водой, антисептик и повернулась к Зири:

— Привет, — сказала она. Потом в сторону Кару:

— Как будет «Привет» на языке Химер?

Кару сказала ей, и та повторила. Зири не мог ответить, но кивнул.

— Один из тех, которых ты нарисовала, — сказала Сусанна. — Из твоего рода.

— Да.

— Хорошо. Ну, давай начнем.

Кару ободряюще кивнула и мельком посмотрела на Сусанну, чтобы убедиться, что с той все хорошо. Потом, глубоко вздохнув, она погрузилась в пышущую жаром боль Зири, начала накапливать ее, а потом и использовать.

Она не знала, насколько долго находилась в себе, в том странном месте, где она работала над магией Бримстоуна. Это состояние не было продолжительным, медитативным и текучим ощущением колдовства. Это состояние было шатким, запутанным, в этом тупике собиралось все то, по кусочкам, что потом должно было стать одним целым. Казалось, что это заняло очень много времени; она ощущала себя странно отстраненной, как будто была под водой, будто у нее должна была быть поверхность, чтобы перевести дыхание, но ее не было. Когда же ей это, наконец, удалось, это было ощущение, словно Кару поднялась из мертвой воды. Она моргнула, выдохнула. Взошло солнце; ставни были закрыты, но свет просачивался сквозь щели по краям. Несмотря на то, что стены крепости сдерживали наступившую жару, прохлада ночи уже исчезла. Было ощущение, что большая часть дня ушла вместе с ней.

— Кару, — это был голос Сусанны, приглушенный, с благоговением. — Это было... потрясающе.

Что было? Кару попыталась сфокусировать взгляд. Глаза были сухими, будто она не моргала часами, что, вполне вероятно, так и было. Она огляделась. Тен нигде не было. Рядом стояла Сусанна; с другой стороны был Мик, который поддерживал ее одной рукой. Она поняла, падая от усталости, что он был единственным, что удерживало ее в вертикальном положении. Ей казалось, что она чувствует саму неумолимую гравитацию. И такой тяжелой ее голова еще никогда не была.

Наконец она посмотрела на Зири, который в течение последних нескольких часов оставался в сознании, отдавая ей свою боль, и увидела, что он тоже смотрит на нее. А потом он ей улыбнулся. Эта улыбка была полна усталости, печали и других нечитаемых эмоций, но это была искренняя улыбка, а не уродливое «сообщение», вырезанное на теле.

У нее получилось.

Она впитывала глазами его лицо. Она вылечила его, почти без шрамов. А что с руками? Это стало настоящим испытанием. Она дотянулась до них, взяла и оглядела. Сначала, когда она увидела уродливые узловатые рубцы, у нее перехватило дыхание, потому что ей показалось, она потерпела неудачу. Но потом он щелкнул пальцами, его движения были уверенными, и она снова вздохнула. Вместе с выдохом у нее вырвался смешок. Кару попыталась встать. Но на нее накатило головокружение.

Комната поплыла перед глазами.

И на этом, на время, все закончилось.

50

КАК ДЖУЛЬЕТТА

Сусанна уселась на краешек кровати Кару. Ее подруга спала, глаза закрыты, кожа под ними была насыщенного синего цвета. Дыхание ровное и глубокое. Рядом с ней лежал Зири, который также спал, и дышали они в унисон. Сусанна умыла лицо подруги холодной водой, а также омыла ее руки и запястья, прежде чем уложить их ей по бокам.

— Ей нужен отдых, — сказала она Мику. — А мне еда. Скажи мне еще, что ты не голоден.

Вместо ответа, Мик порылся в своем рюкзаке и что-то выудил из него.

— Вот, — сказал он.

Сусанна посмотрела на то, что Мик ей протягивал. Это была (когда-то) плитка шоколада.

— Она растаяла в нашем чертовом походе.

— А затем снова застыла. И приняла новую, волнующую форму.

Сусанна глубоко вздохнула, повернувшись к окну, и махнула рукой в сторону Мика.

— Ты чувствуешь это? Запах? Пахнет едой. Шоколад, волнующей формы, можно приберечь на десерт. Мы можем разделить его вместе с химерами.

У Мика на лбу появилась морщинка обеспокоенности.

— Ты же не хочешь и в самом деле спуститься туда без Кару.

— Хочу.

— И поделиться нашей шоколадкой.

— Именно.

— Так, ладно. Кто ты и что ты сделала с настоящей Сусанной?

— О чем это ты? — спросила она ровным голосом, в котором слышался металл. — Я человек по имени Сусанна, и я не собираюсь тебя заманивать в логово чудищ. Поверь мне, когда я думаю о ком-нибудь мясистом — то подразумеваю Мика.

Мик рассмеялся.

— Я не сходил с ума только потому, что с тех пор, как мы сюда попали, ты все время была у меня на глазах, — он взял ее за руку. — Не пропадай из виду, договорились?

Она мягко на него посмотрела:

— А что насчет ванной?

— Ах, ты об этом, — они заключили договор, что никогда не будут одной из тех пар, которые принимают ванну вместе. — Я должен поддерживать свою таинственность, — торжественно сказал ей Мик, держа ее руки в своих.

Теперь же он сказал:

— Хорошо, но у нас, по крайней мере, должен быть какой-нибудь пароль, чтобы определить, не является ли другой самозванцем. Ну, знаешь, на случай, если вдруг какое чудище задумает украсть твое тело, пока я отлучился на пять минут пописать.

— Считаешь, что они промышляют воровством тел? И, что еще более важно, ты можешь писать в течение пяти минут, а на Каза помочиться отказался?

— Мне, наверное, придется вечно извиняться за это, не так ли? Но, если серьезно. Кодовое слово. Пароль.

— Хорошо. Как насчет... самозванец?

Мик впал в ступор.

— Наше кодовое слово для самозванцев будет «самозванец»?

— Ну, это легко запомнить.

— Весь смысл в том, чтобы быть хитрыми. Если я вдруг заподозрю, что ты это не ты, мне надо как-то это выяснить. Ну, как в кино. Например, я повернусь к тебе спиной, лицом к химере, и, как бы между прочим, скажу, «гмм, галантерейщик как-то упомянул в разговоре»...

— Галантерейщик? Это наш пароль?

— Да. И ты не сможешь ничего на это ответить, а мое выражение лица будет становиться все мрачнее и ужаснее, — он изобразил мрачность и ужас, — потому что я только что обнаружил, что твое тело захватили вражеские силы, но к тому моменту, когда я поворачиваюсь обратно к химере, я спокоен. Я притворяюсь, что меня одурачили, пока сам в это время спокойно ищу пути для побега.

— Побег? — она выпятила нижнюю губу. — То есть, ты хочешь сказать, что даже не попытаешься спасти меня?

— Шутишь, что ли? — он притянул ее к себе. — Да я бы засунул свою голову в пасть разъяренному монстру, чтобы разыскать тебя у него в желудке!

— Ах, ну да. И надеялся, что он проглотил меня, не жуя. Как в сказках.

— Именно так. И я вспарываю брюхо чудовищу, а ты выскакиваешь наружу. Хотя, они много пропустили, если не жевали тебя. Ты ведь на вкус просто изумительна.

Он принялся покусывать ее шею, а она, пискнув, оттолкнула его.

— Ну, тогда, мой смелый монстрик-зануда, любитель чужих шей, пойдем чего-нибудь перекусим на ужин. Я почти уверена, что нас не будет у них в меню. — Она принюхалась. — Иначе, они бы давно уже нас зажарили.

Когда он захотел было продолжить возражать, Сусанна подняла руку.

— Сознавайся, кого ты боишься больше: их или меня с низким уровнем сахара в крови?

Его рот, искривленный в пылу протеста, растянулся в улыбке.

— Даже не знаю.

— Бери свою скрипку, — велела она, а он, лишь пожав плечами, сделал, как она просила.

Сусанна, прежде чем уйти, положила свою руку Кару на лоб, а потом они вышли за дверь, спустились вниз по лестнице, влекомые запахом еды.

Сон Кару был глубоким, беспокойным и полным опасностей. Она потерялась в череде дней и ночей, уже толком не понимая, которую жизнь проживает (человеческую или химерову), и бродила меж картинами-отрывками своей памяти, словно по галерее в музее. Ей снилась лавка Бримстоуна и детство, прошедшее в ней, Исса, Язри и Твига, скорпионова мышь и крылатая жаба и... Бримстоун. И даже в своем сне она чувствовала, будто ее сердце сжимают тиски.

Ей снилось поле битвы Баллфинча, туман, и как она первый раз увидела Акиву, когда он лежал и умирал.

Храм Эллай. Любовь и радость, и надежда, грандиозная мечта, которая заполнила все ее помыслы в те недели (никогда в своей жизни она не была такой счастливой, как тогда), и хрупкая косточка, которую они с Акивой зажали в пальцах между собой, и как дрогнули их руки за мгновение до того, как она сломалась.

И вот, Кару приснилась она сама, лежащая в склепе. Когда она очнулась уже как ревенент — перерожденная (или как Джульетта) на каменной плите. Вокруг нее были тела, обгоревшие до неузнаваемости, и среди них стоял Акива. Его руки были в огне, а вместо глаз зияли пустые глазницы. Их разделяла груда мертвых тел. Он смотрел на нее.

— Помоги мне, — произнес он.

Она окончательно проснулась и тут же села, а день вновь уступил свое место ночи, и рядом с ней ощущалось чье-то теплое присутствие.

— Акива, — выдохнула она.

Это имя просочилось в реальность из ее сна, оно разрывало ее на части даже тогда, когда она не думала о нем. Произнести его вслух было зло и жестоко, словно удар пощечины, — и не только по отношению к себе, но и к Зири, если бы он услышал. Потому что рядом с ней был не Акива. Конечно не он, и в то же мгновение Кару охватила горечь. Внезапная острая боль с одной стороны от того, что она подумала, будто это был он.

А с другой: когда она осознала, что это не он.

Акива полетел на звук своего имени, на голос Кару. Он увидел, как она проснулась и села, и она была так близко. Акива не мог остановить прилив тепла, который накатил на него, когда он услышал, как она звала его, вспышку жара, которая должно быть исходила от его крыльев и коснулась всей комнаты. Коснулась ее и... того, кто был рядом с ней, кто даже не шелохнулся и не открыл глаза, когда она вскрикнула.

Акива заставил себя стоять смирно, укрытый гламуром, да и Кару особенно не смотрела по сторонам, она глядела на Кирина, и Акива никак не мог понять, что заставило ее произнести его имя, но чем бы это ни было, похоже, это уже было забыто. Она смотрела только на Кирина, и Акива закрыл глаза. Он успокоил свое дыхание и убедил себя, что она не может слышать стук его сердца, когда направился в сторону окна.

Ему хотелось остаться. Он не хотел отрывать от Кару глаз, больше никогда, но теперь, когда она проснулась (он просто должен был убедиться, что это она), он просто больше не мог вот так шпионить за ней. И он не был уверен, что сумеет справиться с тем, что может произойти дальше, когда Кирин проснется.

Он не задавался вопросом, что было между ними. У него не было на это никакого права.

Она была жива, и только это имело значение.

Это, и то... что она была воскресителем. Только от одной этой мысли становилось не по себе, и все остальное просто меркло, по сравнению с этим.

Почти.

Увидеть ее спящей рядом с кем-то, было слишком тяжело, чтобы просто отмахнуться. Это было слишком еще тогда, когда он в Праге увидел через окно ее друзей. И Акиву еще тогда потрясло то чувство нелепой ревности, которое он испытал в тот момент, когда подумал, что там была она. Если в нем была бы хоть капля порядочности, то он бы пожелал ей счастья с одним из ее племени, потому что, чтобы не происходило в эти страшные дни, в одном можно было не сомневаться: не было никакой надежды, что она все еще любила его.

Кару потянулась к киринийцу, и для Акивы это было уже чересчур. Он просто не мог этого вынести и, бросившись в раскрытое окно, исчез.

51

ЧТОБЫ УБИВАТЬ НАВЕРНЯКА

Кару наклонилась, чтобы осмотреть руки Зири, осмотреть более детально то, над чем она работала. Она почувствовала волнение воздуха за своей спиной, но пальцы Зири сомкнулись на ее пальцах в тот момент, когда она повернулась. Сноп искр, ворвавшийся в окно, рассыпался по грязному полу и потух.

— Ты проснулся, — сказала Кару. Слышал ли он, чье имя она выкрикнула?

— Рад, что мы одни, — сказал Зири. Первое, что она сделала, выдернула пальцы и отстранилась. Что он имел в виду? Но он выглядел пораженным ее реакцией и, казалось, понял, насколько неожиданно близко они оказались.

— Нет, я не... — он запнулся, покраснел, сел обратно, но уже оставив на кровати между ними чуть больше пространства. Он выглядел очень молодым, когда заливался краской стыда. Он с поспешностью добавил:

— Я хотел сказать, что мне нужно просто рассказать тебе, что произошло. До того, как он вернется.

«Он? Кто?» На краткий миг Кару на память пришло имя Акивы, но она отбросила эту мысль.

— Тьяго?

Зири кивнул.

— Я не могу рассказать ему о том, что произошло, Кару. Но я должен рассказать тебе. И мне... мне нужна твоя помощь.

Кару просто смотрела на него. Что это значит? О какой помощи он говорит? Она почувствовала, как что тягучее бродит в заклинании ее снов, и было что-то, что не давало покоя, что мешало сосредоточиться.

Зири поспешил заполнить молчание.

— Я знаю, после того как я относился к тебе, я не заслуживаю твоей помощи, — он сглотнул, посмотрел вниз на свои руки и пошевелил пальцами. — Я не заслужил ее. Я не должен был слушать его.

На его лице был стыд. Он сказал:

— Я хотел поговорить с тобой, мне нужно было поговорить. Он приказал нам этого не делать, но я всегда чувствовал, что это неправильно.

Кару обдумала это.

— Ты хочешь сказать... Тьяго приказал тебе не разговаривать со мной? Всем вам?

Зири кивнул, напряженный и печальный.

— Как он это объяснил?

С неохотой он сказал:

— Волк сказал, что мы не можем доверять тебе. Но я доверяю. Кару...

— Он так сказал? — ощущение было таким, словно ей дали пощечину. Она почувствовала себя такой дурой. — Он говорил мне, что пытается всех вас убедить, чтобы вы могли доверять мне так же, как и он.

Зири ничего не сказал, но все и так было понятно. Все это время Тьяго лгал ей, как это вообще может удивлять ее?

— Что еще он говорил? — спросила она.

Зири выглядел беспомощным.

— Он часто напоминал нам о твоем... предательстве, — сказал он мягко, сидя сгорбившись. — Что ты продала нашу тайну серафимам.

Она зажмурилась.

— Продала...? — Что? Вот это ее удивило, удивили масштабы этой лжи. — Он так сказал?

Зири кивнул, Кару отшатнулась. Тьяго говорил химерам, что она продает секреты серафимам? Ничего удивительного в том, что они прозвали ее предателем.

— Я никогда ничего не передавала, — сказала она, и до нее дошло: она ничего никому не передавала, но и ничего никогда не рассказывала. Она была так занята последние несколько недель, барахтаясь в своем стыде, что даже не задавалась вопросом, стоило ли оно того. В чем собственно была ее вина? В том, что она полюбила врага. Да, это серьезная ошибка. Еще серьезнее было помочь ему освободиться, но они-то не знали об этом. Все же... она не рассказывала Акиве о самом сокровенном секрете химер.

Тьяго рассказал.

Белый Волк обвинял ее в своих собственных грехах, изолируя от всех остальных, распространяя ложь в обоих направлениях. Все для того, чтобы контролировать ее, контролировать ее магию. И у него это отлично получилось, так? Она делала все, о чем он просил.

Больше не будет. Ее сердце забилось сильнее. Она взглянула на Зири.

— Это неправда, — сказала она шепотом. — Я ничего не говорила... ангелу. — Она не могла произнести его имя. — Я никогда ничего не рассказывала ему о воскрешении. Клянусь. — Ей очень хотелось, чтобы он поверил ей. Поверил, что она не могла быть предателем, что она этого не делала. Тут до нее дошло, что Бримстоун мог подумать, что все-таки это сделала именно она.

Кару стало дурно. Если он в это верил, должно быть, он ее простил, потому что подарил ей жизнь, безопасность и даже (хоть она и не понимала этого до тех пор, пока не потеряла его) — любовь. Ее убивала мысль о том, что Бримстоун мог верить в то, что она предала его тайну, его магию, его боль. Но что убивало ее еще больше, так это тот факт, что она никогда не сможет уже рассказать ему правду. Что бы он об этом не думал, он погиб с этой мыслью. Итогом стало то, что его смерть завела ее столь далеко.

— Я верю тебе, — сказал Зири.

Это было уже что-то, но недостаточно. Желудок Кару судорожно сжался, и, невзирая на царящую в нем пустоту (и, может, как раз по этой причине), к горлу подступила тошнота. Зири протянул неуверенно руку, но тут же ее отдернул.

— Мне очень жаль, — расстроенно сказал он.

Она кивнула, пытаясь успокоиться.

— Спасибо, что рассказал мне.

— Есть еще кое-что...

Но потом раздался шокирующий по своей громкости звук со двора. Визг, плач. Сердце Кару подпрыгнуло в груди, когда она поняла, что это может означать. Их отсутствие. Отсутствие Сусанны и Мика. Где ее друзья?

И кто только что кричал?

Там, на дворе Сусанна закрыла уши и стиснула зубы.

Мик был более дипломатичен. Он кивнул химере, которого звали Вирко, извлекающему из скрипки душераздирающие скрипы.

— Вот так, — сказал он. — Именно так она и издает звук.

Вирко более-менее правильно держал инструмент. Однако это было ничто, по сравнению с его выпирающей челюстью. Огромные ручищи, тем не менее, справлялись со смычком. Сусанна подметила, что у большинства химер были человеческие руки, в то время, как тела были чудовищны. Судя по тому арсеналу мечей, топоров, кинжалов, луков и других орудий убийств, которые они повсеместно таскали с собой, она поняла, что ловкость рук была насущной необходимостью.

Чтобы убить вас наверняка, мои дорогие.

Однако при всем этом оружии, и когтях и тому подобном, они не были такими уж и страшными. Ой, нет, вообще-то они были чертовски страшными на вид, но в их поведении не было ничего угрожающего. Может быть это от того, что Сусанна с Миком уже повстречались с Баст, с той, что застали на полу у Кару, которая поняла их пантомиму насчет еды и привела их туда, где питались химеры, представив их всем на языке, который ни Сусанна, ни Мик не понимали.

— Ты хочешь, чтобы людишек поджарили на гриле или в виде фарша закатали в пирог? — перевел Мик себе под нос, но Сусанна видела, что он скорее был в восторге, нежели испуган. Химеры все-таки вызывали у них больший интерес, по сравнению со всем остальным. Может, они и были слегка подозрительными, но лишь только те, от которых ее кровь стыла в жилах по единственной причине — внешний вид. От таких она просто старалась держаться подальше, а в остальном все было замечательно. Обед был пресным, но вовсе не хуже того, что они ели в туристской забегаловке в Марракеше по пути сюда. А еще они выучили несколько слов на языке химер: обед, вкусно, малюсенький. Последнее (она надеялась, только последнее!) относилось к ней. Она была объектом притяжения, ей приходилось выдерживать поглаживания по голове с необычайной любезностью.

Сейчас же во дворе объектом для интереса была скрипка Мика. Вирко извлекал просто адские звуки, потом другая химера что-то ему сказала, наверное, это означало отдать скрипку назад, потому что Вирко вернул ее Мику и показал жестом «играй», что тот и сделал. Сусанна научилась распознавать эти отрывки, сейчас это был Мендельсон, от которого у нее на затылке вставали волосы, потому как от этой музыки она чувствовала себя счастливой и грустной, соленой и сладкой одновременно. Чувство было огромным и замысловатым, иногда... забавным в некоторых местах, но эпохальным в других, щемящим. Сусанна, стоявшая в стороне и наблюдавшая, видела, какие изменения происходят в окружавших ее существах.

Первое из них: ошеломленность, удивление от инструмента, который, не будучи в руках Вирко, издавал подобные звуки. Они обменивались взглядами, перешептывались, но вскоре не было и этого, остались лишь удивление и тишина, музыка и звезды. Некоторые из солдат присели на корточки, некоторые облокотились на стены, но большинство осталось стоять. Из дверей и окон смотрели остальные, они все медленно выходили во двор, включая сутулые фигуры двух кухарок.

Даже Еще Одно Белое Мясо, казалось, преобразился, замерев во всей своей красе, на лице его застыла глубокая и жуткая тоска. Сусанна подумала, что, возможно, ошиблась на его счет, но тут же прогнала эту мысль.

Очевидно, что у любого, кто носит только белое, есть проблемы. Только один взгляд на него заставлял ее страстно желать присутствия в руках пейнтбольного оружия, но, черт возьми, не всегда удается быть готовой ко всему.

Кару в изумлении покачала головой. Сусанна во дворе слегка покачивалась в такт музыке, в то время, как Мик играл на своей скрипке для этой аудитории. Некоторое время назад в Праге она и подумать не могла о подобной сцене.

— Как они попали сюда? — спросил Зири. Он тоже поднялся, встал позади нее, смотря через ее плечо.

— Они нашли меня, — сказала Кару, и ее наполнило теплотой. Они искали ее и нашли; наконец-то, она была не одна. А музыка... Она росла и ширилась, стараясь заполнить собой весь мир. Девушка неделями не слышала музыки и чувствовала, что задыхается. Сейчас же она возвращалась к жизни. Кару забралась на подоконник, готовая спрыгнуть вниз, чтобы присоединиться к своим друзьям во дворе, но Зири остановил ее.

— Подожди, пожалуйста.

Она оглянулась.

— Не знаю, будет ли у меня возможность с тобой еще хоть раз поговорить. Кару, я... я не знаю, что мне делать.

— Что ты имеешь в виду?

— Души, — он был взволнован. Он повернулся и пошел прочь от нее, наклонился, чтобы до чего-то дотянуться, а потом вернулся к ней с кадилом. — Моя команда, — сказал он.

— Ты спас их? — Кару зашла обратно в комнату. — О, Зири. Это же просто отлично. Я подумала...

— Я должен доложить Тьяго, но я не знаю, что сказать ему, — он взвесил сосуд в ладони.

Кару была смущена.

— Сказать ли ему, что ты спас свою команду? Так почему нет?

— Потому что мы ослушались его приказа.

Кару не знала, что на это ответить. Ослушались Волка? Этого просто не могло быть. Через некоторое время он спросила:

— Почему?

Зири был очень серьезен, очень осторожен.

— Ты знаешь, каким был его приказ?

— Это... это Хинтермост. Защитить его от Доминиона, — сказала она, сама в это не веря.

Он покачал головой.

— Это была контратака. На гражданское население серафимов.

Рука Кару метнулась ко рту.

— Что? — спросила она тоненьким голоском.

Челюсть Зири задвигалась, когда он кивнул.

— Кару, это была акция террора, — он выглядел уставшим. — Это все, что мы можем попытаться сделать, как сказал он, и этого так мало.

«Террор, — подумала Кару. — Кровь. Кровь. Как много погибло в Эретце за последние несколько дней по обе враждующие стороны?»

— Но мы ослушались его. Мы направились к горам Хинтермост. Это было... — у него были затравленные глаза. — Может быть, Тьяго был прав. Мы ничего не смогли сделать. Их было так много. Я был в безопасности и видел, как моя команда погибала.

— Но ты забрал их души. Ты извлек...

— Это была ловушка. И я в нее попался.

— Но... ты сумел спастись, — она пыталась понять. — Ты здесь.

— Да. Вот этого я и не понимаю, — прежде, чем она успела спросить, что он хочет этим сказать, Зири глубоко вздохнул, полез в свою окровавленную, испачканную пеплом, тунику, доставая что-то из внутреннего кармана. Кару увидела ярко-зеленую вспышку, но и только. Что бы это ни было, оно было маленьким и полностью поместилось в его руке. Он сказал:

— Я был у них, Кару. У Иаила. Он собирался заставить меня все ему рассказать, — его глаза, большие, карие, были наполнены усталостью и напряженностью. — О тебе. И... я бы рассказал. Мне хотелось думать, что я не сломаюсь, но я бы сломался. — Он проглотил слова. — В конечном счете.

— Любой бы сломался, — Кару постаралась говорить ровным голосом, но в ней росла паника. — Зири, что произошло?

52

ПРИЗОВЕМ ПТИЦ

— Акива, — раздался резкий голос Лираз. Она указала вниз и в сторону, вниз по склону, где горные морщины встречались с зеленью, на небольшую полянку, которую обволок смог от погасшего огня. На пятно золы в центре этой поляны. И ангелов.

— Иаил, — прошипела она, когда мрачно посмотрела на своих братьев. Остальное они увидели сами.

Солдаты Иаила окружили химеру.

С такого расстояния все, что Акива мог разглядеть, было лишь то, что это был Кирин. Первый, которого он встретил со смерти Мадригал, но как только Кирин начал двигаться (нанося увечья и убивая, словно танцуя), Акива понял, что это был не раб, спасавшийся бегством, а воин.

Иаил наткнулся на повстанцев. И в этот момент вся нерастраченная жалость и отвергнутая цель Акивы, слились воедино. И когда Доминион, наконец, одолел Кирина и поверг того на землю, когда Иаил склонился над ним, засучивая рукава, Акива знал, что в это мгновение его надежда вновь возродилась. Воскреситель. Кадило. Кару. Кто найдет мятежников? Иаил или он?

Как там Азаил сказал? «Как думаешь, сегодня будет много птиц?»

Когда это произошло, они там были. Со своего высокого склона, Акива обозревал низину: кровавые добы и пронзительные крикуны кружили в большом количестве, разочарованные большим пожаром, который обманул их ожидания, поживиться свежей плотью. Конечно, Азаил не подразумевал птиц буквально.

Но даже Азаил не знал, на что был способен Акива.

«Все началось со звука», — рассказывал Зири Кару. Становящегося с каждой секундой все громче ропота, перерастающего в рев. Поначалу, он было подумал, что это дело рук самих ангелов, но и их смутил этот звук. Его мучители, растревоженные происходящим, озирались по сторонам. Они продолжали удерживать его внизу, с каждого боку по серафиму. Зири лежал на спине, весь в золе, предплечья вывернуты и широко раскинуты, руки... надежно закованы в кандалы. Иаил воткнул в руки Зири мечи, количество которых соответствовало убитым Кирином солдат.

Каждый удар шевелил клинки, и боль, начинавшаяся только в руках, в них не заканчивалась. Она ударяла ему в голову; она захватила его целиком. Она стала всем, а в краткий промежуток между ударами, когда он мог передохнуть, и боль чуть утихала, возвращался страх — страх того, что он готов сказать и сделать все что угодно, лишь бы пытки прекратились.

Он пока еще ничего не сказал, но они были еще далеки от того, чтобы покончить с ним. Иаил навис над ним со шлемом, полным золы.

— Еще несколько часов назад это был твой друг, — сказал он. — Открой-ка пасть пошире.

— Нет!

Они пальцами вцепились в его рот, пытаясь заставить Зири открыть его. А потом Зири почувствовал, как сталь обожгла его губы, и ощутил привкус пепла, который начал просачиваться ему в рот. Он боролся, он сопротивлялся, но он чувствовал, как пепел заполняет его горло, и он задыхался от праха собственных товарищей, тонул в смерти. Пепел попал в его легкие, и он сжигал его изнутри. Кругом один пепел, не хватает воздуха. Яркий свет ослеплял, и серафимы казались размытыми силуэтами: их искоса смотрящие лица, брызжущий слюной Иаил. Сковывающая боль, сжигающая его легкие. Он задыхался, он умирал...

Умирал.

А затем вода.

Это едва не задушило его. Он чуть было не захлебнулся, но она смыла пепел и затем, когда он откашлялся, вытолкнув из легких золу, пепел и воду, вместе с воздухом, он больше не умирал.

— Ну, как, это помогает тебе вспомнить? — спросил Иаил. — Я могу заниматься этим весь день.

Физическое страдание было подавляющим. Зири понял, каким образом это могло подчинить его, как боль могла сделать из живого существа марионетку и заставить делать все, лишь бы та отпустила. Например, рассказать то, что от него требуют.

Ни за что.

Опять шлем полный праха. Он напрягся, сопротивлялся. Сжал зубы, и они, сколько ни старались, не могли их разжать.

Вот, когда они вырезали на его лице улыбку.

Когда Иаил в очередной раз поднес шлем к его губам, раздался... какой-то звук. Ангелы замерли и отбросили шлем в сторону, когда начали кружиться в замешательстве, в поисках источника этого звука. Они обнажили свое оружие, а звук тем временем нарастал и становился подавляющим. Теперь он обрел еще и форму в виде тени.

Небо зажило своей собственной жизнью. Хаотичной и многоцветной. Которая непрерывно двигалась. Громко заявляла о себе. Подавляла.

Это было необыкновенное явление.

Это было... безумие.

— Птицы, — рассказывал Зири Кару, удивленно покачав головой. — Сначала появились кровавые добы, а затем и другие. Всякие. Не знаю, сколько сотен их было. Все небо было в птицах, Кару, все небо, и они кружили над нами.

— Они напали? — Кару подалась вперед, широко распахнув глаза.

Зири покачал головой.

— Они просто прилетели. Кружили вокруг нас. Между нами. Теснили ангелов, вынуждали их отступить.

Она подняла голову в свойственной ей манере, отчего Зири захотелось протянуть руку (свою полностью исцеленную руку) и прикоснуться к ее длинной, прекрасной шее, или, подумал он, покраснев, когда вспомнил ощущение тепла от ее тела, когда они лежали бок о бок, просто привлечь ее к себе и уложить рядом с ним, и обнимать ее. Он вновь отвел взгляд и уставился, не моргая, на стену.

Его рука пульсировала так, как будто маленькое создание, что он держал в руке, было все еще живо; но это было не так. Это пульсировала в венах его собственная кровь... потому что он был жив. Зири этого не понимал; и он не знал, что еще сказать, так что он поднял руку и раскрыл ладонь.

Кару увидела крошечный пернатый трупик. Она просто смотрела на него, пустым взглядом, не в силах увидеть связь, и Зири в сотый раз засомневался, что эта голубоволосая человеческая девочка была, в самом деле, Мадригал. Конечно, она не могла забыть этого

И потом ее глаза широко распахнулись, и она, подняв глаза, пораженно уставилась на него.

Это была мотыльковая колибри. Ее смятые пушистые крылышки были светло-серого цвета; тело птички искрилось голубовато-зеленым, а на шее виднелась красная полоска. Когда птицы спустились (каких птиц там только не было: слетелись, как дневные, так и ночные, сумеречные жаворонки, евангилины, вороновые летучие мыши и кровавые добы, певчие птички, хищные птицы, даже штормовики, крылья которых все еще покрывал снег), Зири воспользовался возможностью, чтобы сбежать. Это означало, высвободить хотя бы одну руку. Мечи, что удерживали ее, слишком глубоко были воткнуты в землю, поэтому ему пришлось покрепче сжать зубы и... рвануть руку. Какое счастье, что клинок оказался таким острым. Он зашелся в крике от агонии, глаза Зири застилало красное марево. Возможно, хаос и адреналин в какой-то степени приглушили боль, и он каким-то образом умудрился своей израненной рукой освободить другую.

Его попытался схватить серафим. Зири не мог удержать в руках меч, поэтому он опустил голову и воспользовался своими рогами, сумев поймать ими одного солдата. Но его рога не были достаточно острыми, чтобы проткнуть насквозь его кольчугу, и солдат только упал, и Зири пришлось упасть вслед за ним на колени, придавив одной ногой ангелу горло. Другого он поразил сильным ударом ноги, а после принялся искать Иаила, вознамерившись свершить то, о чем предупреждал — убить капитана Доминиона, но не мог его найти. Посох все так же стоял воткнутый в землю, поэтому он схватил его своими изуродованными руками, когда водоворот птиц стал просто непроглядным, и невозможно было увидеть ни ему врагов сквозь толщу перьев, ни им его.

В бурном вихре крыльев, он выбирал полет.

Зири не останавливался, чтобы поразмыслить каким образом и почему случилось это явление, и уж точно не думал над тем, кто его сотворил, пока не оказался подальше, где его никто не преследовал, никто за ним не гнался, далеко, далеко, где он мог рухнуть на дерево, чтобы перевести дыхание. Мотыльковая колибри, когда он обнаружил ее, была мертва. Бедная птичка запуталась в его кольчуге, маленькая жертва хаоса, и (ему тут же показалось) — это был знак.

Помешкав, он сказал Кару:

— Не могу сказать наверняка, что... он... сделал это...

— Он? — настороженно переспросила Кару. — Не понимаю о ком ты.

Зири долго и изучающе смотрел на нее. Девушка ничем не напоминала Мадригал. У нее был другой овал лица, глаза у нее были черными, а не карими. Рот был меньше, волосы голубые, у нее не было рогов, она была человеком. Несмотря на то, что у Кару остались яркие воспоминания Мадригал (и ночь празднования Дня рождения Военачальника, и день, ставший началом конца), казалось, к ней, к этой девушке, жизнь химеры не имеет никакого отношения, и он почти был уверен в ее отрицании. Зири спрашивал себя, действительно ли она должна знать об этом? Не то, чтобы он хотел говорить об ангеле. Ее любовнике. Может быть, достаточно было всего лишь показать ей птицу. Позволить ей думать все, что ей хочется. Как он и сказал, он не знал наверняка.

Но... он полагал, что может существовать только одно возможное объяснение того, почему он остался жив, и не мог умолчать об этом.

— Я так его и не увидел, — сказал он, и Кару не стала спрашивать, кого он имеет в виду. Он по-прежнему насторожено молчала.

— Может быть, я ошибаюсь, — сказал Зири, — но я не знаю, что еще думать. Я никогда не слышал, о призывающем птиц, кроме одной ночи, во время бала Военачальника. Ш... шаль.

Ее глаза расширились от удивления.

— Откуда ты об этом узнал?

Лицо Зири залилось краской. Он опустил взгляд и сознался:

— Я следил за тобой.

Восемнадцать лет назад на балу у Военачальника, Зири был просто мальчишкой в толпе, который наблюдал, как Мадригал танцует с незнакомцем и мечтал оказаться на его месте, мечтал стать взрослым, мечтал, мечтал. Ах, эти бесплодные мечты. Разумеется, тогда он не догадывался, что этим незнакомцем был серафим, но он заметил то, что ускользнуло от остальных: что это был один и тот же мужчина, скрывающийся под разными масками, и что она танцевала с ним снова и снова. В ее движениях было что-то такое плавное и мягкое, некий намек на взрослую тайну (в отличие от той сдержанности, с которой она держалась с Тьяго), а когда мотыльковые колибри, кружившие вокруг фонариков, украшавших бал, опустились на ее обнаженные плечи, что также не укрылось от всевидящего Зири, он понял, что это была магия, и что это сделал незнакомец. Мужчина приподнял Мадригал вверх, окутывая девушку живой шалью, а потом опустил, даже мальчишка догадался, что между ними происходило волшебство, и даже больше, чем волшебство.

Зири был наблюдательным ребенком и видел много того, чего не мог понять, в виду своей юности. Ему пришлось наблюдать смерть Мадригал, и он не понимал то, с каким рвением (заходясь в экстазе), толпа приветствовала ее казнь. Он не понимал, почему единственный, кто ее оплакивал, был их враг, поставленный на колени и подвергшийся жестоким пыткам. Зири никогда не забудет крик Акивы, полный отчаяния, гнева и беспомощности. Это воспоминание было одним из самых худших.

В тот день он видел и Тьяго, его отстраненную белую фигуру с холодным взглядом, стоявшую на дворцовом балконе, неподвижную и бесстрастную.

И в тот день Зири начал кое-кого ненавидеть. И это был не Акива.

— Не знаю почему, Кару, — сказал он. — Но, кажется, ангел спас мне жизнь.

53

ГЕРОИ

— Мы должны были прикончить его, когда у нас была возможность, — сказала Лираз едва слышно, шагая вместе с Азаилом по лагерю Доминионов.

— Не было у нас такой возможности, — напомнил ей Азаил. — На пути у нас было слишком много чертовых птиц.

— Да, а я-то надеялась, что они задушили или заклевали его до смерти. Или вроде того, — ответила она.

Она говорила об Иаиле, к которому они направлялись, чтобы встретиться. Их очаровательный дядюшка захотел увидеться с ними, по неизвестным пока причинам.

— А разве Акива не мог сотворить птиц, которые бы убили его?

Азаил пожал плечами.

— Кто знает, на что способен наш братец. Думается мне, что он и сам толком не знает. И мне кажется, что прежде он даже не пытался делать ничего подобного. Это непросто ему далось.

Непросто. Усилия, которые он затратил на призыв птиц, заставили Акиву задыхаться и дрожать. Глаза он крепко зажмурил, поэтому Азаил с Лираз не видели, пока все не закончилось, как кровеносные сосуды лопнули и окрасили белки в алый цвет.

— Ради жизни одной химеры, — сказала Лираз.

— Ради одной жизни, безусловно, и ради надежды на большее, — ответил Азаил.

— Надежды, что она жива, — сказала Лираз, не без горечи. Как она ни старалась перестать ненавидеть этот фантом девушки, которая была ни жива, ни мертва, то ли человеком, то ли химерой — да кем она, вообще, была, черт возьми? Это было так далеко за пределами всего, совершенно ненормально, и... Лираз понимала, что в корне ее чувств лежала ревность, и ей было это ненавистно. Акива принадлежал ей.

О, нет. Не в этом смысле. Он же был ей братом. Но Азаил с Акивой принадлежали ей, только ей. У них были сотни других братьев и сестер, но это было другое. Они всегда были втроем, и хотя она не раз была близка к тому, чтобы в баталии потерять их навсегда, до недавнего времени ей не приходилось беспокоиться, что она может потерять их таким образом. Незаконнорожденные не влюбляются и не женятся. Это было запрещено. «И... так было бы хуже, — подумала она, — потому что, иначе у них был бы выбор». Они бы не умерли или их бы не забрали у нее. Они бы начали строить свои жизни вокруг другого человека и покинули бы ее.

Она как-то обмолвилась, что не испытывает страха, но это была ложь. Вот каким был ее страх: остаться в одиночестве. Потому что в одном она была уверена, в том, что она никогда не испытает любви. Настоящей. Доверить свою сущность какому-то незнакомцу? Близость, умиротворение. Она просто не могла себе этого вообразить. Дышать с кем-то в унисон, прикасаться к кому-то, открыться? Стать уязвимой. Ее бросило в жар. Это означало подчинение, стать не защищенной. А она не могла себе этого позволить. Никогда. От этой мысли она почувствовала себя маленькой и слабой, словно дитя — а Лираз не любила чувствовать себя маленькой и слабой. В ее детских воспоминаниях этому не было места.

Только Азаил с Акивой помогли ей пройти через это. Она всегда думала, что сделает для них все, что угодно, но ей никогда не приходило в голову, что это «все» может означать — отпустить их.

— Интересно, нашел ли он их, — сказала она Азаилу. Она подразумевала мятежников. Говорила она тихо; они приближались к шатру Иаила. — Мы должны были отправиться вместе с ним.

— Нам уготовано здесь сыграть свои роли, — сказал он, на что Лираз только кивнула. Ей не хотелось снова одного отпускать Акиву, но каким образом она могла остановить его? Хуже всего будет, если она вынудит его ненавидеть ее. Посему они просто стояли и смотрели, как брат с помощью гламура становится невидимым (после призыва, он был таким уставшим) и следует за Кирином в небо, наводненное птицами, в то время, как они с Азаилом вернулись в лагерь. Чтобы сыграть свои роли, как они делали это прежде, и прикрыть его.

Однако никогда прежде, их не вызывал к себе капитан Доминиона, чтобы послушать их ложь и полуправду.

— Готова? — спросил Азаил.

Лираз кивнула и первая прошла через балдахин, служивший дверью. Неужели только накануне здесь же пришлось пройти Лориэль? Лираз ощутила мимолетное прикосновение пальцев брата к своей спине, чтобы дать понять, что она не одна, когда та столкнулась лицом к лицу с Иаилом.

Лориэль заверила, что с нею все в порядке. Она сказала, что ничего такого не было — просто мужчина, не о чем и говорить.

Она была старше большинства женщин-воинов, более искушенная жизнью. Лориэль вызвалась добровольно («Чтобы избавить девственниц насильно быть брошенными на потеху Иаилу», — сказала она), и хотя Лираз не подвергалась опасности, будучи одной крови с Иаилом, ей тогда подумалось, что это был акт мужества, свидетельницей подобного ей еще не приходилось становиться. Это было даже смелее, чем находиться во главе отряда или возвращаться за ранеными товарищами. Храбрее, чем встретиться лицом к лицу с толпой воскресших химер. Лираз много чего подобного делала в своей жизни, но она понимала, что никогда бы не смогла войти в этот шатер и вновь выйти из него, при подобных обстоятельствах.

— Мой господин, — сказала она, низко поклонившись. Поравнявшись с ней, Азаил последовал примеру сестры.

— Племянница, племянник, — протянул он.

Это было сказано в насмешку, но Лираз была рада этому. «И никогда не забывай об этом», — мысленно сказала она себе. Она подняла голову и посмотрела на него.

И ей очень не понравилось то, что она увидела в его лице. Иаил смотрел только на нее, будто не замечая Азаила, и она прочла в его взгляде... интерес. Ошибиться было невозможно. От этого стало тревожно на душе.

— Как тебя зовут? — спросил он ее.

— Мою сестру зовут Лираз, — заговорил Азаил. — А меня — Азаил.

Но Иаил повторил только:

— Лираз. — Он произнес ее имя с оттенком вожделения, за которым последовал тяжелый вздох. — Незаконнорожденная. Какая жалость. Ты словно свежий спелый плод, в отличие от других, которыми мне приходилось лакомиться. Но у моего братца есть свой способ... проявить себя.

Азаил рассмеялся.

— Согласен, — сказал он и на этот раз преуспел в привлечении внимания Иаила к своей персоне. — Свой способ проявить себя. Забавно звучит.

«Прекрати», — молча взмолилась Лираз, но Иаил только улыбнулся. Смех Азаила прозвучал искренне. У него был дар заражать окружающих своим смехом.

И вот теперь Иаил потрудился взглянуть на Азаила. Он сделал именно то, что делают остальные, когда эта парочка оказывалась бок о бок: он несколько раз перевел взгляд с брата на сестру и обратно.

— Близнецы? — спросил он. — Нет? По крайней мере, общая мать.

Но Азаил покачал головой.

— Нет, сэр, в нас сияет только кровь нашего отца.

Лираз была ошеломлена настолько, что повернула голову и уставилась на брата. Назвать Иорама «отцом» в присутствии Иаила? Она понимала, для чего Азаил это делал, он пытался перетянуть внимание дяди на себя. «Прекрати», — вновь мысленно умоляла она его, но Иаил, похоже, вовсе не посчитал, что ему было нанесено оскорбление. Может быть, из-за дурацкого и совсем незлого юмора Азаила, а может быть от того, что его мысли витали где-то в другом месте.

— В самом деле, — сказал капитан. — Однако, это не касается Князя Бастардов, не так ли? Я бы сказал, что в случае с ним, стелианова зараза возобладала.

Зараза? Что правда, то правда, Акива совсем не был похож на Иорама; и даже более того, по мнению Лираз. Она не помнила свою собственную мать, не говоря уже о матери Акивы. Чего же Иаил добивается?

— Мне доложили, что Акивы нет в лагере. Это правда?

— Да, сэр, — ответили они в унисон.

— А также мне доложили, что никто не знает, где он находится, кроме вас двоих.

— Он все еще выслеживает мятежников, — ответил Азаил.

«Это даже ложью назвать-то нельзя», — подумала Лираз.

— Прекрасно. Наш крепыш — Проклятье Зверья никогда не отдыхает. Но вы вернулись без него?

— Я проголодался, — с кающимся видом, ответил Азаил.

— Да и, полагаю, не могут ведь все быть героями.

Его презрение будто отрезвило Лираз.

— А Вы, сэр, поймали кого-нибудь из мятежников? — спросила она, а Азаил тут же стал серьезным.

Его глаза немедля устремились на нее. Секундная заминка, а потом Иаил твердо ответил:

— Нет.

«Лжец», — подумала она, вспоминая, как он издевался над Кирином. Он наслаждался этим. Упивался собой. Скармливал ему прах его же товарищей?! Ее тошнило от этого. Забавно, как просто найти нечто общее с врагом, если тот восстает против Иаила. Не будем отрицать, внешний вид и природа врага, несомненно, помогли. Будь он Хетом или Акко, или еще каким-нибудь рычащим звероподобным воскресшим, было бы сложнее принять его сторону. Иаил или не Иаил. Но Кирин... было так захватывающе наблюдать, как он отчаянно сражается — Лираз даже на какую-то долю секунды показалось, что, возможно, он сумеет одолеть Доминионов и сбежать. Он был таким быстрым. Она ни разу не видел Киринов в бою, поскольку была желторотым новичком во время своей первой вылазки, и забыла, на что те были похожи. Поэтому, когда Акива рассказал им тихим, сдавленным голосом, что и Мадригал была из Киринов, отвращение Лираз (если таковое еще оставалось в ней) ослабло и испарилось.

Несмотря на химеровы особенности у мятежника, он был строен и грациозен, не по-животному. Совсем. Ей не хотелось, чтобы он умер.

Но она не могла сказать того же об Иаиле. Ни изящества, ни грации. Она бы с радостью посмотрела, как кормили бы золой капитана Доминионов. «Насколько сильно, — подумала она, — пострадал тот солдат?» А сколько было еще таких, которых он пытал вот так, с превеликим удовольствием?

— Нет? — услышала она свой голос, подначивающий его. — Может быть, они и в самом деле призраки.

Ой, ну и дура. Иаил смотрел с ленивым интересом, неподдельным и вызывающим.

— Они — животные, — просто ответил он в своей излюбленной пренебрежительной манере, как будто ему было совершенно плевать. Он сделал еще один шаг к ней. — Знаешь, ты мне кое-кого напоминаешь. — Он изучающе оглядел ее лицо, ее тело. — Не внешне. Она была смуглой, не такой красавицей как ты, но у нее такой же... огонь... да, в ней был такой же огонь.

БЫЛ! Лираз заставила себя опустить глаза в пол. «Не дави на него, не испытывай его, он же Иаил. Ты действительно считаешь, что кровь бастарда сдержит Иаила, если ты его разозлишь?»

— Можем ли мы передать для Акивы от Вас какое-нибудь сообщение? — спросил Азаил, снова стараясь отвлечь внимание их дяди. — Он должен вернуться как раз со дня на день.

— Нет, — Иаил отступил назад. — Никаких сообщений. Я возвращаюсь в Астрай. Но не сомневаюсь, что мы вновь свидимся.

— Поверить не могу, что вы спустились без меня, — раздраженно сказала Кару.

— А что такого? — Сусанна совершенно не выглядела так, будто ей было в чем каяться. — Я умирала с голоду, а наша радушная хозяюшка распласталась на кровати в обнимку с сексуальным монстриком.

Сексуальный монстрик?

— Боже. Это звучит так, будто... — Кару всплеснула руками и покачала головой.

Было так глупо беспокоиться о чем-то задним числом, но, когда она подумала о том, куда ходили Сусанна с Миком, то поежилась от холода. Когда она, наконец, спустилась во двор, то обнаружила Сусанну, сидящей между (почему из всех химер, она оказалась между этими двумя?!) Тангрис и Башис, беседуя с ними в такой особой жестикулирующей манере, которой обычно общаются, путешествуя и встречаясь, с людьми, не знающими вашего языка. Только... они не были «людьми».

— Похоже, вы не понимаете. — Кару не хотелось, чтобы ее друзья слетели с катушек, но было очевидно, что они не очень-то переживают из-за того, куда попали. — Вы хоть знаете, как их называют? Ожившие Тени, Сьюзи. Они — убийцы.

— Прямо, как я, — весело сказала Сусанна.

Кару подумала, что ей, наверное, следует держаться за голову, чтобы та не развалилась на части.

— Нет, совсем не как ты. Они не притворяются убийцами. Они всамделишные. Настоящие убийцы. Они перерезают глотки, спящим ангелам.

— Ой-ей. — Сусанна поморщилась и схватилась за горло. — Но ведь ангелы плохие парни, не так ли?

Кару даже не знала, что ответить на это. Для Сусанны это все было, как будто ненастоящим.

— Просто они реально жуткие, понимаешь? — сказала Кару, осознавая, как неубедительно это звучит. Затем она помедлила. Как она могла быть в чем-то уверена, в свете того факта, что жила в театре тьяговой лжи? — Ты так не считаешь?

Сусанну пожала плечами.

— Даже не знаю. Они — клевые.

Клевые. Ожившие Тени — клевые.

— Тогда, смею предположить, что и Тьяго просто персик!

— Фу, — сказала Сусанна с содроганием. — Нет. Неперсик. Червивый неперсик.

Что ж, по крайней мере, хоть здесь у них единое мнение.

— Вы должны немного поспать, — сказала Кару.

Мик уже растянулся на кровати, практически провалившись в сон, да и энергичность Сусанны, наконец-то, сошла на нет.

— Знаю, — она зевнула. — Посплю. А как же ты?

— Я уже поспала, — ответила Кару. Рядом с Зири. Как-то странно все это. И вот теперь они были союзниками, разделившими меж собой одну общую тайну. О чем Тьяго даже не подозревает. Они слышали, как он подходил к двери, и у них было время притвориться спящими, прежде чем он вошел в комнату — Кару переползла в кресло рядом с кроватью, чтобы ситуация не выглядела такой интимной. Они уже решили, что Зири скажет генералу о собранных душах, так, чтобы Кару смогла провести воскрешение в приватной обстановке, с тем, чтобы она могла придумать Белиросу и остальным истории для прикрытия, когда они все очнутся. Если все пройдет как надо, то Тьяго не зачем будет знать, что они не подчинились его приказам. Девушка не знала, что делать с дополнительной душой, которую, как предупредил Зири, она может найти: парень Дашнаг, который сражался и погиб вместе с ними.

«Может, оставить его пока, как есть», — подумала она.

Конечно, все это было только началом проблем. Следующий большой и назревающий вопрос был таким: «Что теперь?» Это кампания террора. Кару считала (насколько она могла абстрагироваться от своего несчастного состояния и по-настоящему подумать об этом), что цель восстания — защита химер. Но Тьяго никого не защищал. Может быть, ему на самом деле не хватало численности, чтобы сделать нечто большее, а это он мог вменить ей в вину, но... если бы он отказался от всего остального?

— Этого было мало, чтобы отдохнуть, — возразила Сусанна. — Ты можешь спать здесь. Я подвинусь.

Кару покачала головой.

— Устраивайся поудобнее. Я все равно больше не смогу заснуть, — столько всего крутится в голове. Что делать? Что делать? — Наверное, пойду, прогуляюсь, пока все еще прохладно. Утром вернусь к работе.

Лицо Сусанны прояснилось, и Кару сказала:

— Да, Игорь. Ты можешь помочь. И спасибо за то, что было ранее. Ты была потрясающей.

— Я? Это ты была потрясающей. Господи. Кару. Ты моя героиня.

— Да? Ну, а ты моя, так что мы квиты.

Мик, вопреки видимости, еще не заснул. Он приподнялся, чтобы сказать:

— Мне тоже хочется быть чьим-нибудь героем.

— О, так и есть, — заверила его Сусанна, и бросилась на него, рухнув сверху. Она звонко расцеловала его. — Мой сказочный герой, первое задание выполнено и второе на подходе.

Кару не знала, о чем это они, но попятилась к двери, пока Сусанна шумно продолжала убеждать Мика, целуя все его лицо.

54

ПРИЗНАНИЕ

Кару ожидала, что Тен будет поджидать ее у дверей и последует за ней, но волчица, должно быть, решила, что может оставить девушку на сегодня наедине с ее друзьями; Тен нигде не было видно.

Почувствовав радость, от свалившейся на нее, нежданно-негаданно, свободы, Кару неспешно направилась к воротам с черного хода крепости, петляя по узким улочкам разрушенной деревни, слыша, как разбегаются крысы, когда она проходит. Несколько раз ей приходилось подниматься в воздух и парить над встречными препятствиями и разрушенными стенами, но так, чтобы держаться не выше уцелевших крыш и не попадаться на глаза башенному дозорному. Наконец-то, у нее появилась возможность побыть наедине с самой собой, и она не собиралась этим рисковать.

Один или два раза ей показалось, что за ней следят, и она оглядывалась, но не заметила крадущейся в тени волчицы. Потом ей показалось, как мелькнуло что-то белое, и на мгновение она испугалась, что это мог быть Тьяго собственной персоной. Но, оказалось, что это только его одежда, которую выстирали и разложили сушиться на крыше. Она выдохнула. Белый Волк был последним, с кем бы ей прямо сейчас хотелось встретиться.

Хотя... может, и не последним. Это место все еще было закреплено за Акивой, но за это переживать не стоило. Акива находился за тридевять земель, в Хинтермосте, по-видимому. И чем, черт возьми, он занимался? Он что, в самом деле спас Зири? Доказательства были неубедительными.

Одна мертвая мотыльковая колибри.

Глубоко запрятанные воспоминания вдруг зашевелились: ощущение от живой шали, которую подарил ей Акива той ночью на балу у Военачальника, хлопанье тех мягких пушистых крылышек, а потом щекотка, когда те чудесные создания начали слизывать сверкающую сахарную пудру, которая покрывала ее щеки, шею и плечи. Даже спустя годы, она все еще чувствовала стыд за ту сахарную пудру, которая предназначалась для Тьяго, и она позволила обсыпать себя ею, не признаваясь самой себе, что была готова отдаться ему, позволить ему... испробовать ее. Кару вздрогнула, представив его клыкастую пасть на своем теле.

Но вместо него, ее испробовали на вкус мотыльковые колибри, а позже... ангел.

Как непостижима и жестока бывает жизнь. Если бы кто-нибудь еще утром прошептал, что вечером она окажется в объятьях врага (и ей не захочется, чтобы он размыкал их), она бы в ответ на это рассмеялась. Но, когда это случилось, то было так же естественно и правильно, как па в танце, которые она всегда знала.

Сейчас она размышляла: что, если Акива никогда бы не появился в Лораменди, не заворожил ее своими прекрасными, поразительными речами (любовь — как жизненная необходимость), своими мягкими прикосновениями и прелестной магией, своим пылом и юмором и огненными глазами, если бы она никогда не узнала ни одного поклонника, кроме Волка?

Ах, если бы она была податливой, и позволила бы Тьяго завладеть собой, изведать себя и предъявить права. Ей хотелось, чтобы она могла поверить, что смогла бы пробудить свою глупость даже без появления Акивы, но стыд бы ее не убил. Может быть, ее бы коробило от прикосновений Тьяго, и она бы захотела встряхнуться, чтобы очнуться от этого ужасного сна, но... она знала, что, наиболее вероятно, позволила бы потоку нести ее вперед, пока не стало бы слишком поздно.

Что ж. Ее народ, должно быть, был бы все еще жив, если бы она поступилась своим счастьем. А чем было ее собственное счастье по сравнению с этим?

Она добралась до реки и соскользнула к валунам на берегу, где могла преспокойно сидеть, и ее невозможно было бы увидеть из крепости. Девушка скинула туфли, опустила ноги на прохладные камни, омываемые водой, и стала наблюдать за отражениями звезд, танцующими на движущейся водной глади. Масштаб этого сверкающего неба заставил ее почувствовать себя такой крошечной, незначительной букашкой, и она осознала, что наслаждается этим ощущением, способом снятия с себя давления, в отношении того, что ей непременно нужно что-то предпринять.

В конце концов, что она могла сделать?

В самом деле: ЧТО?! Химеры были преданы Тьяго, а Тьяго никогда бы не пошел на компромисс.

«Что бы, — задумалась Кару, — сделал на моем месте Бримстоун?»

Ее тоска по нему в этот момент был настолько глубокой, настолько острой, что она позволила ей уступить место надежде — притворной жалкой надежде, что он не совсем ушел. Она позволила себе вообразить, всего на какое-то мгновение: если бы Бримстоун был здесь, что бы изменилось?

По крайней мере, одно — я была бы любима!

— Кару.

Это был всего лишь шепот, но она подпрыгнула от звука своего имени. Кто...? Она никого не увидела, она не слышала, как кто-нибудь приближался. Только...

Воздушный поток тепла.

Медленно рассыпающиеся искры.

О Боже. Нет.

И тогда, словно упала завеса, его чары исчезли, и он оказался перед ней.

Акива.

Свет озарил Кару, а следом закралась темнота — сжигая ее изнутри, привнося в душу леденящий холод. Блик света и тьма, лед и пламя, кровь и звездный свет, стремительно заполняли ее. Шок и недоверие. И злоба.

И ярость.

Она вскочила на ноги. Кулаки плотно сжаты, кулаки налиты свинцом. Так плотно сжаты, что все ее тело напряжено от злобы при взгляде на ангела, жилы натянуты, как струны, так, что Кару чувствовала, как в висках стучит кровь, и ярость пульсирует в ее кулаках и в ее закрытых ладонях, обжигая кожу. Ее хамзасы горели, и она раскрыла свои ладони и подняла их на Акиву, который даже не пытался защититься.

Когда по нему ударила магия рун, он опустил голову и просто терпел их воздействие.

Волшебство бурным потоком полилось из Кару, и Акива дрогнул под его натиском, но не двинулся — ни назад, ни вперед, и Кару поняла, что она может убить его. Она пожалела, что не сделала го раньше, и вот он здесь, чтобы предоставить ей еще одну возможность. Иначе, зачем он здесь (разве может быть иная причина?) и разве она может не убить его, после всего? Он просто не оставил ей выбора, после всего, что натворил, после всего, что он натворил, после всего, что он натворил, но... разве она могла убить Акиву?!

А разве могла не убить?

Разве он уже не достаточно сделал, чтобы она без усилий приняла еще один невозможный выбор? Зачем он здесь?

Он пал на колени, и воздух между ними дребезжал от сокрушительной магии Кару и воспоминаний. Именно это она видела в день своей смерти: Акиву на коленях, сломленного под тяжестью все той же магии солдат Тьяго, и он изо всех сил старался держать голову высоко, чтобы смотреть на нее (прямо как сейчас), испытывая ужас, отчаяние и любовь, а ей хотелось больше, чем когда-либо, подойти к нему и обнять его, прошептать ему, что она его любит и собирается спасти, но не могла. Она не могла этого тогда, не могла и сейчас. Но сейчас она не могла этого не из-за удерживающих кандалов или палача с топором, а из-за того, что он был ее ВРАГОМ. Он доказал это (ужас, в который она бы никогда не поверила, предательство, которое она себе и помыслить не могла), и он не сможет быть прощенным за это. Никогда.

Но... затем... ее руки упали по бокам.

Почему? Она не собиралась опускать их. Ее хамзасы горели от жара, испускаемого ее же бедрами, и ее дыхание стало прерывистым, ей не хватало воздуха, Кару задыхалась и не могла заставить себя вновь поднять руки. Акива дрожал от магии. Он был весь в напряжении. Глаза их вновь встретились, обуреваемые страданием, — мир вокруг них был обуреваем страданием, и они были в его эпицентре, в обманчивой тишине, которая позволила им забыть, как когда-то, что вокруг них все было закручено в водоворот ненависти, в который они были пойманы. Ненависть была везде и всюду, и они были дураками, думая, что могли сохранить свое безопасное укрытие и не быть затянутыми в эту воронку, как это случилось со всеми созданиями Эретца.

Но они усвоили это урок, не так ли?

Ее дыхание грозило вот-вот обернуться рыданиями, ноги дрожали. И ей хотелось рухнуть на колени, но Кару не могла себе этого позволить. Как было бы хорошо дотронуться до него. Она стояла, нависнув над ним. Ее ладони все еще горели магией, но она продолжала держать их по бокам.

— Я думал, ты погибла, — сдавленным голосом сказал Акива. — И... я тоже хотел... умереть.

— Почему не умер?

Лицо Кару было горячим и влажным, и ей было стыдно. Стыдно за свои слезы и стыдно за то, что она все еще была не способна его убить. Что с ней не так, что даже теперь она не могла отомстить за свой народ?

Акива оперся на руки и с трудом поднялся. Он выглядел изможденным, бледным и больным. Его трясло. Белки его глаз налились кровью, как когда-то давно.

— Это было бы слишком просто, — сказал он. — Я не заслуживаю покоя.

— И я? Неужели я не заслуживаю, наконец-то освободиться от тебя?

Сначала он ничего не сказал, и слова Кару эхом отдавались в тишине. Они были такими уродливыми — обрамленными насмешкой, чтобы скрыть ее страдания; она ненавидела себя за то, что только что сказала. Когда он отвечал, его страдание было неприкрытым:

— Ты заслуживаешь. Я пришел сюда не для того, чтобы мучить тебя...

— Тогда зачем ты пришел? — прокричала она.

Еще до того, как Акива поднялся на ноги, Кару почувствовала, будто она с чем-то борется, но когда он встал, покачиваясь, и ей пришлось сделать шаг в сторону и запрокинуть голову, чтобы взглянуть на него, она поняла, чем это было. Вся его сущность — охват и контур его груди, форма его лба, которые она пробегала своими пальцами столько раз, и его глаза — прежде всего его глаза, его глаза. Столкнувшись с его реальностью, его близостью, Кару поняла, что борется с его отношением к ней — с хорошо знакомым чувством важности, которое было своего рода глубочайшим признанием.

Это был все тот же Акива, и признание его случилось еще тогда, когда он был чужим, в тот день в Баллфинче, когда она впервые взглянула на него. Вот почему она сделала столь удивительный для себя поступок — спасла врагу жизнь. Она признала его тогда своим в танце в Лораменди, даже, когда на нем была маска, и снова в переулке в Марракеше, где он вновь оказался, преследуя свои намерения и цели, незнакомцем.

За исключением того, что он не был им.

Акива никогда не был посторонним. Никогда не был чужим. И в этом-то заключалась проблема. Между ними появилось, так называемое, эхо прошлого и там, в пустом сердце Кару, где должны были жить только враждебность и горечь, откуда-то появилась... тоска. Но тут же появилась ярость и растоптала ее. Глупое сердце! Как бы ей хотелось вырвать его.

Почему же она до сих пор не может возненавидеть его?

И когда их глаза встретились, вот, что увидел Акива: не тоску, нет, а неожиданную вспышку неистовства и ненависти. Он заблуждался, приняв это за ненависть к себе, и был раздавлен. Он резко отвел взгляд, только сейчас осознавая (дурак), что у него еще оставалась надежда. На что? Не то, чтобы он надеялся, что Кару обрадуется, увидев его (не настолько же он был идиотом), но может быть намек, мимолетная вспышка, что в ней осталось еще хоть что-то, кроме ненависти.

Но эта надежда исчезла, оставив его опустошенным, и когда у него появился голос, чтобы ответить на ее вопрос, он звучал пустым. Скрипучим и сухим.

— Я пришел найти нового воскресителя. Я не знал, что это... ты.

— Удивлен? — спросила Кару. Ее голос был наполнен ненавистью, как и ее взгляд, и разве мог он винить ее за это?

Удивлен?!

— Да, — ответил он, хотя это не то слово, которое он бы использовал, для описания своих чувств. Он был чрезвычайно разочарован. — Можно сказать и так.

Девушка подняла голову, в свойственной ей манере, наподобие птички, и сердце Акивы больно кольнуло. Она увидела это и все поняла. Кару сказала:

— Гадаешь, почему я тебе никогда не рассказывала об этом?

Он покачал головой, отвергая это, но так и было. Она никогда ему об этом не рассказывала. В панихидной роще в тот месяц, который был самым радостным за всю акивину жизнь, во время всех тех разговоров о мире и надежде, со всей их любовью и жаждой открытий и их намерениями, такими грандиозными (они собирались изобрести новую жизнь), Мадригал ни разу не обмолвилась о воскрешении. Великую тайну химер выдал Белый Волк между ударами плетей, злорадствуя в тюрьме Лораменди.

Акива ничего не скрывал от нее. Он хотел, чтобы она знала его, истинно и всецело, начиная от его ужасающего количества чернильных меток, вытатуированных на костяшках пальцев, и заканчивая страданиями от его самых ранних воспоминаний, и чтобы она любила его за то, каким он был, все эти годы он верил, что она его любила. Так что же означает тот факт, что она хранила от него такой секрет? Быть может, она прямиком после своей работы по воскрешению попадала в его объятия и даже не обмолвилась об этом ни единым словом.

— Я скажу тебе почему, — сказала Кару. Ее слова были острыми, словно нож, который она будто втыкала ему меж ребер. — Я никогда тебе не доверяла.

Акива кивнул; он не мог смотреть на нее. То, что было пустотой, теперь заполнилось отвращением и тошнотой, такими сильными, будто воскресшие окружили его со всех сторон, удерживая Акиву своими хамзасами.

— Итак, ты собираешься убить меня? — спросила она. — Вот зачем ты явился, не так ли? Чтобы убить еще одного воскресителя?

Акива резко вскинул голову.

— Что?! Нет. Кару. — Как она вообще могла спрашивать о таком? — У тебя нет причин этому верить, — сказал он, — но я покончил с убийством химер.

— Когда-то ты мне уже говорил об этом.

— И тогда это было правдой, — сказал он, — и сейчас.

После Баллфинча он прекратил убивать химер.

А после ее смерти, он снова начал.

Он не удержался и развернул руки, пытаясь спрятать их, скрыть доказательства, вытатуированные на них. Он хотел сказать ей, что все, что он сделал, он сделал лишь потому, что был сломлен, потому что он видел ее смерть, которая разрушила его. Но начни он что-либо говорить, получилось бы, что он пытался свалить вину на кого угодно, только бы не винить себя. Невозможно было говорить о том, что он сделал и преуменьшить, как-то умалить, свои действия. Даже думая об этом, он снова и снова возвращался к масштабам своей вины и не находил слов. Признания и извинения были хуже, чем ничего — они были оскорблением; объяснение было невозможным. Но он должен был что-то сказать.

Я потерял свою душу.

— Я потерял нашу мечту. Месть затмила все. Я едва ли помнил, как проходили недели и месяцы, после... — «После того, как я стал свидетелем твоей смерти, и часть меня, тоже умерла вместе с тобой». — Я не смогу ответить за то, что сделал, не говоря уже о том, чтобы искупить это. Я бы вернул все на круги своя, если бы мог. Я бы хотел умереть вместо каждой погибшей химеры. Я бы сделал все, что угодно. Я сделаю что угодно, я все сделаю, и я знаю... Я знаю, что этого никогда не будет достаточно...

— Нет, не будет. Никогда, потому что их не стало...

— Знаю. Я не ищу прощения. Но они все еще живы, чтобы суметь выжить, и у них есть выбор. Кару, будет ли у химер будущее или нет, зависит то того, что мы сделаем сейчас.

— Мы? — недоверчиво переспросила Кару. — Что это еще за «мы»?

— Я, — поспешил уточнить он. Он знал, что нет никакого «мы» и вряд ли они двое им когда-нибудь станут. — И среди серафимов могут найтись те, кто устал, и кто хочет жить, и не хочет умирать.

— У них есть жизнь. В отличие от моего народа.

Акива думал о последних словах Бримстоуна — «Это — жизнь, которая развивается и ширится, чтобы заполнить миры» — но, разумеется, откуда Кару могла знать об этом. Ему хотелось рассказать ей о том, что же сказал Бримстоун. Он подумал, что ей хотелось бы знать, но, если именно он скажет ей, не будет ли это выглядеть насмешкой?

— Это не та жизнь, которой стоит жить, — сказал он. — Эта жизнь не стоит того, чтобы оставлять ее в наследство детям.

— Детям, — повторила Кару, и она была такой мрачной — и такой прекрасной. Акива не мог удержаться — он все смотрел и смотрел на нее, и это причиняло ему такую невыносимую боль, глядеть на нее, понимая, что больше никогда не сможет прикоснуться к ней или увидеть ее улыбку.

— Когда обе стороны начинают резать и забивать детей, словно скот, — сказала она. — Думаю, можно сказать, что жизнь утратила свой смысл.

Что она имела в виду?

Она увидела его замешательство.

— А, так ты еще ничего не знаешь? — Мрачная усмешка. — Ну, так узнаешь.

Его осенило. Тьяго.

— Что он сделал?

— Нечего такого, чего не делал ты.

— Я никогда не убивал детей.

— Ты убил тысячи детей, Проклятье Зверья, — прошипела она.

Акива вздрогнул, когда она произнесла это его прозвище, но он мог с этим спорить.

Он сделал это имя себе не своими мечами, но открыл дорогу другим убийцам. Было нечто такое, что он видел, и теперь ему никогда не удастся закрыть на это глаза. Картинки прошлого то усиливались, то затухали в нем, словно крики — вспышки воспоминаний, мелькающие, уродливые, непростительно уродливые. Вот, значит, каким она видела его: убийцей детей, монстром. Она трудилась бок о бок с Белым Волком, а монстром считался Акива. Когда это мир успел встать с ног на голову?

Если бы Тьяго не нашел их и не появился бы в траурной роще той ночью, что бы они стали делать?

Может быть и ничего. Может быть, они погибли бы как-то по-другому и ничего бы не добились.

Это не имело значения. Помыслы и мечты их были чисты. Даже в своем отчаянии Акива знал это, чувствовал, но понимал, что Кару могла не разделять его чувств. Он отступил от нее на шаг, осмелился еще раз взглянуть на нее. Девушка обвила себя руками, выражение лица было пустым. Она была сломлена, как он все эти годы. И... это он сломил ее.

— Я пойду, — сказал он. — Я пришел сюда не для того, чтобы причинить тебе боль. И, пожалуйста, поверь, я приходил сюда не для того, чтобы убивать. Я пришел потому что... Я думал, ты была мертва. Кару, я думал...

Его рука потянулась к кадилу. Он гадал, что он значит для нее, этот сосуд и его послание: «Кару». Если это была не ее душа, тогда чья же? Когда он нашел кадильце, первой его мыслью была, что имя означает содержимое, но теперь ему было ясно, что это была дарственная надпись.

— Я нашел это в пещере Киринов, — сказал он, и протянул его ей. — Должно быть, оно было оставлено для того, чтобы ТЫ его нашла. — Кару удивилась, увидев кадило в его руках. Он протянул его ей; она колебалась, не желая подходить ближе к нему. — Вот, почему я хотел умереть, — сказал он, и развернул меленький клочок бумаги так, чтобы она смогла прочесть надпись. — Потому что я думал, что это была ты.

Кару выхватила из его рук сосуд и уставилась на надпись. Она затаила дыхание.

Кару.

Сколько раз в Праге она получала записки такие же, как эта? Хотя, она и была проколота когтями Кишмиша и немного потрепанной, но бумага была такой же, и почерк... она бы везде узнала его.

Это был Бримстоун.

Она уставилась на кадильце, пока порыв искр не вывел ее из состояния шока, и девушка поняла, что Акива ушел. Ей не нужно было оглядываться по сторонам. Она ощутила его отсутствие, как и всегда — словно врывающийся холод, который стремился поскорее заполнить пустоту, которую он оставил после себя. Сердце ее колотилось, Кару поднесла сосуд к груди, и, казалось, могла чувствовать душу, вибрирующую у ее сердца. Это была всего лишь игра воображения; не было никакого намека, что (кто?) же скрывалось внутри за серебром. Но это должен был быть....

Так должно было быть.

У нее затряслись руки. Все, что нужно было сделать, открыть сосуд. Впечатление от души позволит ей узнать наверняка.

Она держала его наготове. Колебалась. А что, если это было не то, что она думала?

Мысли путались, они то появлялись, то терялись в закоулках сознания, но одна приходила снова и снова. Акива принес ей кадило. Тьяго (ее союзник) лгал ей, чтобы держать ее в изоляции и одиночестве. Акива (ее враг) принес ей кадило, в котором может находиться... может находиться... Бримстоун.

Ведь может?

Ловкость рук и Кару открыла сосуд. Доля секунды. Душа коснулась ее сознания.

И она поняла, чья это душа.

55

ИМПЕРАТОРСКАЯ УДАЛЬ

Босые ноги. Стройная лодыжка увешана золотыми браслетами.

Нево не собирался смотреть, но мелодия позвякивающих браслетов привлекла его внимание в тот момент, когда девушка вошла через проем, и он успел украдкой бросить взгляд на нее, прежде чем опустить подбородок и упереть глаза в пол.

Наложница на ночь. Они покидали гарем для того, чтобы потом быть сопровожденными по небесному мосту во внутреннее имперское святилище. Эти женщины всегда были в вуалях и мантиях с капюшонами, которые скрывали не только их самих, но и их крылья. Да и едва ли под всем этим ворохом одежды можно было разглядеть человек ли это, если бы не ноги. Это самое большее, что удалось когда-либо увидеть Нево у одной из наложниц Иорама, и он был застигнут врасплох, оказанным на него эффектом.

Ему тут же захотелось помочь ей.

В чем он хотел ей помочь? Убежать? Это был слишком роскошный подарок. В его обязанности входило следить, чтобы она как раз этого-то и не сделала. Он был одним из сопровождения Серебряного меча, готовый провести ее по мосту. Их было шестеро, настоящий парад. Это просто нелепо: шесть охранников для того, чтобы просто перевести девушку по мосту.

Девушку — не женщину? Нево не мог сказать, с чего он так решил (он едва ли смог разглядеть ее изящную ножку), но он предположил, что она юна.

А потом, она замешкалась.

Когда двери гарема захлопнулись за ее спиной, она замерла.

Нево почувствовал неистовую энергию под всей этой тонкой полупрозрачной одеждой. Он видел, как шевелилась ее вуаль от того, что она часто дышала, и дрожала под плащом. Но дрожала девушка не от холода — от ужаса. Ей впервые приходится проделывать этот путь.

Эта мысль пронзила его.

Он нес свою службу провожатого несколько раз в неделю. Исполнял свой «парадный долг», как они это называли меж собой. И он узнал, что можно догадаться о многом по манере поведения женщины, даже несмотря на то, что столько скрыто от глаз. Медленная спокойная поступь, короткие отрывистые беспокойные шаги; высоко поднятая голова или склоненная влево, а может вправо, всматривающаяся через прорезь в своей вуали в мир за стенами ее тюрьмы. Он видел (или думал, что видел) усталость и смирение, гордость, уныние, но он никогда прежде не видел, чтобы девушка застывала на месте, и он напрягся, думая, что она собирается дать деру.

Небесный мост был весь из стекла, где-то внизу под ним простирался город, и порой женщины выбирали его для того, чтобы сброситься с него, лишь бы не оказаться по другую сторону. Крылья под их плащами были связаны, и они падали, чтобы умереть или попытаться умереть. Страж прыгал вслед за девушкой. Если ему удавалось ее поймать, то она была наказана; если же нет, то наказывали его.

Такое случалось и прежде, хотя не на его веку. Нево было только двадцать; у него всего два года как появился свой собственный серебряный меч, и он всего два месяца назад продвинулся по службе в личный наряд Императора. Он не знал, что делать в подобной ситуации.

Ни один их сослуживцев не шелохнулся. Они ждали, посему и он ждал, необъяснимо нервно. И когда девушка, вся дрожа, заставила себя (наконец-то) начать мало-помалу продвигаться вперед, до Нево кое-что дошло. Парад из шести стражей, показался ему нелепой показухой: чтобы никто не усомнился в императорской удали или бесчисленном количестве женщин, которые у него перебывали, и бастардах, которых он породил, здесь находилось шестеро стражей, каждый под два метра ростом в своих экстравагантных шлемах с перьями, чтобы это зрелище предстало перед их глазами.

Но, возможно, в этом было и нечто большее. Поскольку, именно в этот момент, если бы Нево один сопровождал эту девушку, то он не мог бы поклясться, что исполнил бы свой долг. Как бы не была сильна его преданность Императору, настолько же сильным в нем было желание защитить беспомощных.

«Дурак ты, Нево», — выругался он, поворчав мысленно на себя. Поговаривают, что колдуны Иорама способны читать мысли, и он надеялся, что это было неправдой, потому что всего за какие-то считанные секунды, он позволил себе подумать о стольких нелепостях. Например, он вообразил себе, как спасает эту девушку и прячет ее в безопасном месте. О, Светочи, он даже представил себе навес того жилища, садик позади него, раздольное всеобъемлющее небо без шпилей, насколько хватало глаз, никакой башни Завоевания, никакого Астрая, никакой Империи. Только скромное безопасное место и он сам — неизвестный герой и безликая девушка.

И все, потому что он мельком увидел ее стопы?

Он просто жалок. Может быть, его соседи по койкам были правы, что Нево необходим некий «присмотр» в казарме. Он сказал себе, что пора идти, решился, и как только он зашагал, его сапоги слишком медленно стали передвигаться по стеклу. Эскорт был сгруппирован в две триады, с девушкой между ними, так что Нево оказался как раз за ней, замедляя шаг, чтобы идти с одном темпе с ее семенящей походкой. Она казалась такой маленькой — они всегда такие, окруженные гигантами-охранниками. Он слышал ее неровное дыхание, прерывистые нервные вздохи, и чувствовал волны жара, которые испускали спрятанные под одеждой крылья.

Запах ее духов был настолько тонок, что вполне мог бы сойти за ее собственный аромат.

Он задумался, какого цвета у нее глаза и волосы.

«Опомнись. Тебе этого никогда не узнать».

Путь в этом промежутке стекла был недолог. Под ними открылся и вновь спрятался Астрай, когда они оказались в конце моста. Девушка была доставлена. У Врат Алеф ее встретил слуга, и она ушла с ним, даже не оглянувшись на свой эскорт.

Какая нелепость — это задело его. Как будто она должна была непременно его заметить и каким-то образом понять, что он пожалел ее?

Нево понимал, что в мундире имперской гвардии он безлик для нее, как и должно было быть, и эта мысль отчего-то разволновала и разозлила его. Он потерял себя в этой униформе — этот сияющий серебром мундир с его пышным оперением и слишком длинными колоколообразными рукавами, которые будут только мешать в схватке, если его призовут обнажить меч, чего никогда не случалось, за исключением тренировок на арене, и даже это, скорее походило на уроки танца, чем на настоящую схватку. Совсем по-другому представлял он себе службу в отряде Серебряного меча, когда его выбрали и забрали из рядов армии, чтобы присоединиться к ним. Выбран он был из-за своего роста, даже не из-за своих навыков владения мечом, которыми он когда-то гордился, зная, что они были недюжинными. Но сержант по набору пополнения не видел в нем воина. Интерес представляла только его внешность, в результате чего Нево, обладая всеми нужными качествами, стал совершенно неотличим от любого другого гвардейца Серебряного меча в Астрае. Может, собственная мать и могла бы отличить его от остальных, но куда там справиться с этим напуганной наложнице Императора. Она бы не узнала его, если бы снова повстречала. И не важно, дважды или двести раз.

И почему его волновало, если бы это было так?

Ему точно было не все равно.

Врата Алеф заперты, а аромат духов наложницы были слишком слаб, чтобы задержаться в воздухе. Она ушла, чтобы исполнить свой долг, а Нево идет, чтобы исполнить свой и больше не думать о ней.

На самом деле, его пост был здесь, у Врат Алеф. Его сменил на посту другой гвардеец из триады. Другие охранники из эскорта отправились на свои посты, большинство из них дальше, в огромную стеклянную башню, в которой Нево никогда не бывал. Личные покои Императора описывались, как своего рода крепость в крепости, и находились в самой сердцевине Башни Завоеваний. Врата Алеф служили внешним входом; внутри же разворачивался лабиринт из коридоров, таким образом, не было прямой дороги к следующим один за другим Вратам — Бейт, Джамель, Далет, и дальше по алфавиту. Нево не бывал дальше Врат Бейт, но другие стражники говаривали, что этим лабиринтом можно проверить свою память, попытавшись найти выход из него. Весь он из стекла, затуманенного облаками. Кругом одно стекло, плотное, наполненное медовым отливом, крепкое. На тренировках, когда они были приглашены сюда, чтобы проверить стекло на крепость своими мечами, Нево, каким бы сильным он не был, оказался не в состоянии пробить стену даже ногой, обутой в сапог, даже эфесом меча. Коридоры изгибались, этаж за этажом, глянцевые небьющиеся стекла, изрешеченные ложными дверьми и тупиками, все для того, чтобы запутать и заманить в ловушки захватчиков или наемных убийц.

«Удачи им», — подумал Нево. Десять охранников стояло между ним и Императором; никому не пройти через них. Сегодня он и сам был рад находиться как можно дальше от центра. Охранники на Вратах Самех иногда слышали... плач.

Плач.

Женщины там, где им спокойно и уютно, едва ли будут плакать, но Нево знал, не окажись он здесь, и не стой на посту долгую скучную ночь, у него не возникло бы такое чувство, будто его истинная работа и призвание (иные, нежели стоять здесь всю ночь), состояли в том, чтобы стараться не думать о том, что же происходит внутри. Это было просто смешно и нелепо, как мимолетное и невнятное видение стоп девушки сделало ее настолько настоящей, что тех женщин и девушек, что прошли по мосту за последние два месяца, будто и не было. Да, безусловно, они были, но он сумел их не заметить. Почему не сумел этого сейчас?

Он занимал себя различными глупостями. Это было одинаково бесполезным, но благодаря этому, становилось менее вероятным, что он сойдет с ума от мысли: лучше бы он никогда не покидал армию и не присоединялся к Серебряным мечам.

Это было иррациональное желание. Денежное пособие охранника лучше (оно уходило на содержание его семьи) и шансы на выживание значительно выше, чем в армии, но в отличие от большинства гвардейцев из Серебряного меча, Нево был в первую очередь солдатом и понимал в чем отличие, а отличий — бездна.

За Астраем, в этих землях и дальних, солдаты держали зверье в страхе на протяжении столетий, сражались и умирали, но в итоге побеждали. Это было честью, это даже было гордостью, однако Нево отказался бы от славы и почестей, ради одной только чести — чтобы только чувствовать свою нужность днем и ночью, только ради того, чтобы что-нибудь делать...

Безусловно, теперь это было гораздо сложнее. Химерова война завершилась, а новая только назревала, но было трудно почувствовать обыкновенную правильность, как это было всегда в борьбе со зверьем.

Стелианцы были серафимами. Кроме этого он ничего о них не знал. Никто не знал. Далекие острова, торговавшие солнцами и лунами с Империей, были в буквальном смысле по ту сторону земного шара. Там, в свою очередь, никогда не разделяли день или ночь, или другое какое время дня; если они и были обижены Империей в какой-то степени, то простой люд ничего подобного не чувствовал, и не испытывал враждебности к своим далеким, загадочным кузенам. Нево знал настрой своей семьи, поэтому хорошо представлял, какие толки начнутся, объяви Иорам войну.

— Кому? — спросил бы требовательно его отец, оцепенев. — Народу короля, имя которого он даже не знает?

— Если есть король. — Это его мать. — Я слыхала, что у них там правит королева.

— О, и ты туда же. И что воздушные элементали — ее шпионы?

— В самом деле. И она может убивать взглядом. А еще она варит в большом котле бури и штормы, чтобы отправить их бушевать в морях, — она непременно ухмыльнется. Его мать бы посмеялась (а она любила смеяться над глупостями), а отец бы рассмеялся в ответ, но морщинка беспокойства не покинула бы его лица.

— За что он собирается сражаться, — представил себе Нево его возмущение. — Это как забрасывать камни в пещеру и ждать, чтобы посмотреть какие оттуда выкатятся.

И Нево ждал. Посланники с объявлением были отправлены Иорамом еще две недели назад и пока не вернулись, во всяком случае, он пока не слышал об их возвращении. Что это значит? Возможно, они заплутали на Дальних островах и не доставили свиток до места назначения. Спасены от войны, благодаря плохой ориентации на местности?

Желаемое за действительное.

Он подавил зевок. Наконец-то, настало утро или почти настало. Скоро он вздохнет с облегчением...

Ворота Алеф с грохотом распахнулись.

Нево подпрыгнул. Хаос вылился наружу. Шум и крылья, искры и спешка, крики и... что говорил протокол в таких случаях? Он защищал ворота извне. Что он должен делать, когда хаос вырывается изнутри? Никогда никто не говорил, что такое случалось? Ни слуги, ни рабы, ни горстка гвардейцев Серебряного меча.

— Что случилось? — рявкнул Нево, но никто не расслышал его из-за рева, идущего изнутри.

Рева и воплей ярости.

Иорам.

«Девушка», — подумал Нево. И пока слуги с рабами толкаясь, пытались убежать, чтобы не попадаться на пути разъяренному Императору, он решительно стал проталкиваться внутрь. Врата Бейт были заперты; куда запропастился Решеф? И он решил спасаться бегством? Неужели убежал? Невероятно.

Нево ринулся еще дальше, через дверь, туда, в святая святых, где прежде никогда не бывал. Он не знал дороги, но неистовство Иорама было рекой, по течению которой он следовал. Когда он сворачивал не туда, то быстро возвращался назад и находил верную дорогу. Минуты потеряны в стеклянном лабиринте. Сейчас голос Иорама то становился громче, то затихал. Ор сменился на нечто, напоминающее слова, хотя Нево и не мог уловить их смысла.

Врата Джамель, Далет, Хэй, Вав, все без охраны; гвардейцы меча бросились либо внутрь, либо наружу, покинув свои посты. В смятении первой мыслью Нево было — нарушение субординации, но потом он осознал, что и сам покинул пост, и он начал испытывать страх. Это был единственный раз, когда он колебался; он все еще может вернуться, возможно, во всеобщем безумии его проступок не будет замечен.

После (знать это было в некотором смысле утешением), он осознал, что это не имело никакого значения. Но теперь все, что бы он ни сказал и ни сделал, не было значимым. Все было кончено и решено задолго до того, как он со всего разбегу влетел в императорские покои.

Всплески воды в фонтане, орхидеи, болтовня, клекот и пронзительный крик птиц в клетках. Потолок, казалось, тянулся не меньше лиги в высоту — весь из переливающегося стекла, словно созвездия огней создавали иллюзию ночных небес. А посреди всего этого великолепия, на возвышении стояла кровать, словно некий монумент мужской удали. Которая была пуста.

Иорам стоял в центре комнаты, уперев руки в бедра. Он был мощным, слегка толстоватым для своего возраста, но при этом жестким, отмеченным шрамами, полученными в давнишних баталиях. Челюсть у него квадратная, лицо покраснело от ярости и преисполнено презрением. Он был одет в халат, который открывал треугольник груди, и отчего-то это казалось вульгарным.

Здесь же оказалась и горстка охранников, которые стояли и озирались (как показалось Нево) глупо и взволнованно. Элияв был одним из них. Капитан отряда Серебряные мечи сам стоял на Вратах Самех, и первым бы оказался на месте событий — Намаис и Мизориас, разумеется, личные телохранители Иорама, которые по очереди спали в передней. И вот они стояли в двух шагах от своего повелителя, лица их казались вырезанными из дерева. Бион, главный из них, тяжело опирался на трость, его недуг был заметен больше, чем когда либо.

— То есть ты туда ничего не ставил? — требовательно спросил Иорам старого серафима.

— Нет, милорд. Разумеется, я бы сразу же Вас разбудил. Ради такого...

— Корзина с фруктами? — Иорам был недоверчив, а затем — Корзина с фруктами! — гнев его вернулся и мелькнул в комнате вспышкой жара и света.

Нево сделал шаг назад. Он внимательно посмотрел на девушку. Он, похоже, не очень ясно мыслил или, вообще, ни о чем не думал; он даже не вспомнил о ней до того момента, пока не увидел ее без всего того вороха одежды, и, конечно, он не ожидал, увидеть ее грудь, как и грудь Иорама... обнаженной. Как только он заметил ее краем глаза — отдаленное размытое пятно у противоположной стороны помоста — то осознал, что все происходит на самом деле, и его инстинкты говорили ему не смотреть, не поворачиваться к ней, а скорее развернуться к двери и убраться подальше отсюда.

— Объясни мне, каким образом она оказалась здесь. — Ярость Иорама обернулась ледяным спокойствием. — Минуя такое количество охраняемых дверей, чтобы оказаться у подножья моей кровати.

Ее неподвижность заставила Нево повернуть голову.

Он оказался прав — она была юна. И она была раздета. Обнажена. Личико казалось совсем девичьим, но грудь была полной и в ней не было никакой детскости. Ее спутанные волосы были рыжими, а глаза карими. Она сидела, привалившись к стене, не предпринимая никаких усилий, чтобы прикрыться. Сидела, уставившись на него — на него! — без всякого выражения на лице.

Без движения.

Почти сразу же, как только Нево перевел на нее взгляд, она медленно наклонилась в бок. Наблюдая за этим, он вспоминал, как медленно она шла по небесному мосту. Вот именно точно так, пытался подсказать ему его разум, именно так. Но затем: едва уловимая вибрация воздуха, неловкое движение руками, и она упала на пол, браслеты со звоном рассыпались по полу и затихли. Огонь ее крыльев померк. Умерла. На стене позади нее, на уровне ее глаз, виднелась кровавая линия, которая приводила к красному пятну на стекле.

След остался там, где была ее голова.

Ее отбросило.

Нево тошнило, бросало и в жар, и в холод. Он думал об Оживших Тенях — инстинкты подсказывали винить во всем зверье, и он знал, что мифические убийцы снова на свободе, каким-то образом оставаясь все еще живыми — но он знал, как они убивают. Тени перерезают глотки.

И, конечно, он знал, кто это сделал. Его глаза дико озирались по роскошной комнате, когда до него долетали обрывки разговора, приводящие его в сильное смятение. Он знал кто, но не знал причины.

— Всех стражей, кто был на дежурстве, — услышал он приказ Иорама.

Элияв в ужасе:

— Милорд! Всех...?

— Да, капитан. Каждого. Стража. Считаете, что после такой оплошности, вы смогли бы жить?

— Милорд, не было никакой оплошности. Дверь в Ваши покои не открывалась, клянусь. Это какое-то колдовство...

— Намаис? — сказал Иорам. — Мизориас?

— Сир?

Иорам сказал:

— Проследите, чтобы все было закончено еще до того, как проснется город!

И стражи ответил:

— Разумеется.

Император что-то пнул, корзину, та опрокинулась, и из нее выкатились розовые шары, и один ударился о платформу, на которой высилась кровать, и взорвался, издав звук, с которым, возможно, череп девушки ударился о стену. Нево снова посмотрел на нее. Он ничего не мог с собой поделать. Видеть ее там, мертвой, и никто, кажется, этого даже не замечал, было похоже на то, что это была просто галлюцинация, не более. Но, разумеется, это было не так. Все это было взаправду, наяву, и он понял с такой неопровержимой ясностью, что его собираются повесить.

Но так и не понял причину.

Только то, что она имела какое-то отношение к корзине с фруктами.

56

СЮРПРИЗ

Вздрогнув, Сусанна проснулась, села и не поняла, где находится. Было темно, воздух был густым, с едкими запахами земли и острыми запахами животного с оттенком распада. Нежное прикосновение к ее плечу и нежный голос Кару:

— Просыпайся.

Сусанна ощутила боль в мышцах и все вспомнила.

Ах, да. Замок монстров.

Она заморгала, чтобы сфокусировать свой взгляд на подруге в тусклом свете свечей.

— Черт, который сейчас час? — пробормотала она. У Сусанны во рту пересохло и было такое чувство, будто сама пустыня влезла туда целиком и провела там ночь. Кару вложила ей в руку бутылку с водой.

— Рано, — сказала она, — рассвет еще не наступил.

— Дурацкая рань, — застонала Сусанна. С боку от нее все еще спал Мик. Она сделала глоток воды и покатала воду во рту. Лучше. Она поморгала в тусклом свете и сфокусировалась на Кару. Ощутила слабый толчок и ее медлительность ускользнула прочь.

— Ты плачешь, — сказала она.

Глаза Кару были мокрыми, к ним прилагались холодная яркость, и сильно сжатая челюсть. Сусанна постаралась интерпретировать ее внешний вид, но это ей не удалось. Она не могла сказать, была ли ее подруга счастливой или грустной, только то, что она была полна решимости.

— Я в порядке, — сказала Кару, — но мне снова нужна твоя помощь.

— Не вопрос, о чем речь, — Сусанна надеялась, что это не повлечет за собой промыв отвратительных ран. — С чем?

— С воскрешением. Я должна закончить до того, как придут Тьяго или Тен. — Кару улыбнулась, но снова было невозможно понять ее (счастливая она или грустная, но твердая как сталь). — Я хочу, чтобы это стало сюрпризом.

57

КОРЗИНА С ФРУКТАМИ

— Корзина с фруктами, — недоверчиво повторил Акива.

Когда Иорам объявил войну стелианцам, он должен был быть готовым ко многим сценариям развития событий, но Акива сомневался, что это решение когда-либо могло посетить императорову голову, что его выбор врага... может быть отвергнутым.

Он был на мысе Армазин вместе со своим полком, когда до него дошли новости, слетевшие с уст разведчиков и подхваченные солдатами, а также с небольшим свитком, привязанным к лапе птиц-шквальников. Новости передавались обрывочно, шепотками, где ложь перемешивалась с правдой и догадками, приправленная официальными депешами, которые тоже были полны домыслов и сплетен. У Акивы, Лираз и Азаила ушло несколько дней, чтобы собрать эту головоломку воедино.

Похоже, что это не были посланники Иорама, не они доставили ему ответ от стелианцев. Более того, все говорило за то, что посланники вообще не вернулись, да к тому же связи с передовыми частями поставки Калифиса были разорваны, в соответствии с чем, карта разведывательной миссии была сокращена. Все серафимы, отправленные в сторону Далеких островов, бесследно пропадали. Что же с ними случалось, там, на окраине мира?

И вот на тебе... корзина с фруктами.

Таков был их ответ. На самом деле, было сложно придумать что-то более зловещее. В этой корзине не было ни голов посланников или их внутренностей; фрукты даже не были отравлены. Это были просто фрукты, какой-то тропический сорт, доселе неизвестный в Империи. Имперские дегустаторы дали им название «услада».

К корзине прилагалась записка. Их послание, содержимое которого, разнилось от доклада к докладу. Но в донесении, которое, как полагал Акива, пришло с племянником к имперскому вестовому, было сказано, что она была написана в архаичном серафимовом стиле, женской рукой, скреплена восковой печатью с изображением скарабея: «Благодарим Вас, но, со всем нашим уважением, мы вынуждены отказаться от попытки переговоров, будучи в настоящее время занятыми более приятными вещами».

Основной лейтмотив записки — желчь. У Акивы перехватило дыхание.

— До сих пор ничего не понимаю, — сказала Лираз, когда прошел первый шок. — Как это объясняют Бумажные клинки.

«Бумажные клинки» — так Незаконнорожденные прозвали Серебряные мечи, за их весьма изящное оружие, которое ни за что и никогда не выдержало бы ни одного удара в настоящем бою — ни в одном из тех, что им доводилось видеть. Единственный бесспорный факт загадки был таковым: два дня назад Астрай проснулся и узрел на виселице Вествей четырнадцать болтающихся гвардейцев Серебряного меча.

— Что ж, — сказал Азаил, — вот, такой своеобразный способ доставки корзины фруктов. Представляете, просыпается ваш отец утром, спускает ноги с постели и находит у подножья кровати корзину с фруктами, а ему никто не может объяснить, каким образом она туда попала. Через десять охраняемых врат, в самое сердце святилища, где он, как считал, был в безопасности от всего и вся, даже от Оживших Теней.

— Даже Ожившим Теням не удалось бы совершить подобное, — сказал Акива, он попытался понять, какая магия могла бы это объяснить. Сама по себе невидимость не поможет против закрытых дверей. Неужели шпионы стелианцев умеют ходить сквозь стены? Или обманным путем вовлекли в это всех охранников? И просто ради того, чтобы дар был доставлен до места назначения? Это была мысль. На что еще способны стелианцы? Иногда, когда он погружался глубоко в себя, работая над манипуляцией, Акива представлял клубки связей, тянущиеся через огромную темную поверхность океанов и заканчивающиеся у островов, — островов зеленого и медового света, где воздух еще наполнен туманом и крылышками радужных птичек, и он задавался вопросом: делает ли кровь, что течет в нем, его самого стелианцем? Почему, кровь Иорама ни делает его принадлежащим ему, а кровь матери делает?

— Четырнадцать «бумажных» болтаются на Вествее. — Азаил негромко присвистнул. — Вообразите себе картину, все их серебро блестит на солнце.

— А разве виселица может выдержать четырнадцать «бумажных», великанов, какими они являются? — задумчиво молвила Лираз.

— Может, она рухнет под их весом, и скатертью дорога, — сказал Акива, имея в виду виселицу, не стражей. Он не жаловал «бумажных», но не желал им смерти. Он покачал головой. — И теперь Император полагает, что он в большей безопасности?

— Если он так считает, то он болван, — сказал Азаил. — Послание ясно, как день. Вывод очевиден. Пожалуйста, наслаждайся этими чудесными фруктами, пока мы рассматриваем всевозможные способы, как бы получше тебя прикончить во сне.

Мрачная, каковыми и было большинство новостей (как и унылая картина виселицы, прогибающийся под весом четырнадцати повешенных), — весьма огорчительная новость пришла со значительным опозданием и от Незаконнорожденного. На самом деле, только они-то и приняли записку всерьез или, по крайней мере, озаботились ее содержанием.

Меллил была старшая из единокровных сестер, кто говорил от имени Незаконнорожденных в конце войны. Она была толстая, покрытая шрамами и чернильными отметинами; дралась она с секирой, а седые волосы стригла на мужской манер. В Меллил не было ничего женственного, за исключением ее голоса, в котором звучала музыка, когда та рявкала на кого-то. Иногда она пела у походного костра, и ее баллады заставляли уноситься прочь от военных реалий, что редко случалось при военной жизни. Она была назначена на службу в столицу, или по крайней мере, была, до того дня. Теперь же Меллил с отрядом Незаконнорожденных была отправлена на запад, по следам загадочно пропавших войск. Как будто Империя и без того не потеряла достаточное количество войск в последних сражениях. Армия истекала кровью, но не больше, чем истекали кровью Незаконнорожденные.

— Ну, разумеется, он пошлет Незаконнорожденных, — прошипела Лираз, услышав об их задании. — Кому есть дело до того, вернутся ли ублюдки или нет?

Однако Меллил заявила, что рада миссии — рада высвободиться из паучьей паутины, каковой был Астрай. Именно она рассказала им, что же произошло в башне Освобождения, пока вешали «бумажные клинки».

— Через Врата Тавь, тем же утром было сброшено... тело... завернутое в саван. — Тавь были последними вратами Башни. Это был подземный выход к сточным канавам, он не служил для входа; в том месте отходы уносились в море.

Акива приготовился к худшему.

— Кто?

Меллил работала челюстями.

— Невозможно узнать наверняка, но... по-видимому, никто и не думал убирать гаремный эскорт. Они провисели два часа у Врат Алеф, прежде чем слуга заметил и снял их.

Акива почувствовал, что эти новости, словно дали ему поддых, а потом его накрыло горячей волной, от которой начало нестерпимо жечь руки. Лираз издала какой-то нечленораздельный звук, Азаил хрипло задышал и резко повернулся, таща за собой столп искр. Потом развернулся и пошел обратно. Его лицо было красным. Лираз трясло, ее кулаки крепко сжались, как и у Акивы.

Серебряным мечам было вменено в обязанность служить и в качестве гаремного эскорта, который сопровождал наложниц до кровати императора и обратно. «Парадная обязанность», назвали это они. Много лет назад этот путь совершила и мать Акивы, кто знает сколько раз — Императору не всех удавалось обрюхатить с первого раза. Матери Лираз и Азаила, и Меллил, и несметное количество девушек и женщин. А в утро казни на виселице, наложница, которая должна была выйти через Алеф, вместо этого, была спущена, через Тавь вместе с остальными ночными отходами.

— Ужасно, что с ней такое случилось, — раздался у Акивы в голове жестокий, раздражающий голос отца, когда тот впервые соизволил заговорить со своим сыном. Неужели тело его матери было точно также спущено через врата Тавь?

Его накрыла волна усталости. Как жизнь могла быть такой невероятно уродливой? Война была закончена, но обе стороны по-прежнему убивали гражданских; император случайно убил наложницу у себя в спальне и отослал своих бастардов в неизвестном направлении, чтобы те погибли в жерновах войны. В мире не происходило ничего хорошего. Совсем. И теперь, даже, когда его воспоминания о счастье были омрачены, Акива оказался в свободном падении.

Неужели она этого хотела? Неужели она никогда ему не доверяла? Ему хотелось отрицать это, он же все помнил. Он помнил те дни (те ночи) яснее прочих в своей жизни, как она спала подле него, свернувшись калачиком, и как просыпалась, как оживали ее карие глаза при виде него, когда на них падал свет. Даже на эшафоте, и в Марракеше, после того, как косточка была сломана, но до того, как она успела вспомнить и понять...

Прежде, чем она поняла, что он натворил.

Может быть, он видел только то, что хотел увидеть. В любом случае, сейчас это уже не важно. В ее глазах больше нет света, не только для него, а что еще хуже: его вообще нет.

В то утро, когда Меллил со своим войском отбыли, Акива с Лираз и Азаилом стояли на защитном бастионе и наблюдали за этим. С одной стороны, Акиве хотелось отправиться с ними, туда, где загадочно и непостижимо навсегда пропали посланные войска и не только. Чтобы самому увидеть Далекие Острова, может, даже встретиться с тем, кто написал то сумасшедшее послание Императору.

Но его место было здесь, на этой стороне мира. Его испытание было здесь, и покаяние: делать то, что он обещал Кару, что было ничем и всем.

Было ли это ничем? Было ли это всем?

Он знал наверняка, но, казалось, это маячило перед ним, как нечто огромное и непреодолимое, как горы на юге.

Восстание.

С Мадригал, в храме, все казалось возможным. Все ли? Нашел бы он сочувствие и понимание в своих рядах? Он чувствовал, что обстановка внутри была нервной, наполненной тихим отчаянием. Он подумал о Ноаме с акведука, тревожно вопрошающем, когда же всему этому придет конец. Среди его сослуживцев было больше таких, как этот Ноам, но были и такие, которые уничтожали женщин и детей, а потом наносили свои «победы» на костяшки пальцев, смеялись, пока не высохнут чернила. Такова правда жизни; всегда будут такие солдаты. Как же он должен найти хорошего, завербовать его, доверить ему секреты, в то время как сам, медленно будет работать над зарождением восстания?

Войска Меллил были уже всего лишь мерцанием на линии горизонта. Скалистые холмики мыса, мыса перекрывающего отсюда вид на море. Но его чистый запах стоял в воздухе, и небо было великим и бесконечным. Наконец, их Незаконнорожденные братья и сестры растворились вдали.

— Что теперь? — спросила Лираз, повернувшись к нему.

Он не знал, что имеет в виду Лираз. Он все еще не знал, что движет его сестрой. Она была насторожена, когда он вызвал птиц и освобождал Кирина, но, похоже, после его возвращения из лагеря повстанцев была настроена еще более скептически и постоянно была начеку. При известии, что химеры взялись за нападение на мирных жителей, он боялся, что она начнет спорить, и будет призывать его быть верными своей Империи.

В ней была какая-та энергия беспокойства. Когда она ходила, с ее крыльев так и сыпались искры.

— С чего начнем? — спросила она. Остановилась, устремила на него взгляд, и вскинула руки. Свои черные руки. — Ты сказал, стоит только начать. Так с чего начнем?

Начнем? Милосердие порождает милосердие, как-то сказал ей Акива. Сейчас он не мог найтись, что сказать.

— Ты хочешь сказать...?

— О гармонии с чудовищами? — закончила она. — Не знаю. Я только знаю, что не хочу исполнять приказы таких, как Иаил и Иорам. Я знаю, что каждую ночь, по небесному мосту должна проходить девушка с пониманием того, что ей никто не поможет. Как нашим матерям. — Ее голос звенел от напряжения. — Мы мечи, говорят они нам, мечи, у которых нет ни отца, ни матери. Но у меня была мать и я даже помню ее имя. Я не хочу, чтобы так дальше продолжалось. — Она снова подняла руки. — Я делала такое... — Ее голос дрогнул.

Азаил привлек ее к себе.

— Мы все, Лир.

Она покачала головой. Ее глаза были огромными и яркими. Слез нет. Только не у Лираз.

— Не такие, как я. Вы бы не смогли. Вы хорошие. Вы оба, вы лучше меня. Вы им помогали, да? Пока я... пока я... — Она осеклась.

Акива взял ее руки в свои, прикрывая черные отметины, чтобы ей их не было видно. Он помнил, что сказала ему Мадригал, много лет назад, когда ее рука покоилась у него на сердце, а его рука у нее.

— Нас обучили только воевать, Лир, — сказала он своей сестре. — Но мы не должны больше этим заниматься. Мы все еще останемся нами, но только...

— Станем нашей лучшей версией?

Он кивнул.

— Каким образом? — ее беспокойство вырвалось наружу. Она оттолкнула Акиву, чтобы снова начать ходить туда-сюда. — Мне нужно что-то делать. Немедленно.

Заговорил Азаил:

— Мы начинаем собирать остальных. Вот наш первый шаг. Я знаю с кого начать.

Именно, понял Акива. Он знает.

— Это слишком медленно, — гневно сказала Лираз.

И Акива согласился. Идея постепенных шагов — тщательной прогрессии планов, вербовка, интриги и уловки — это было слишком медленно.

— Лираз права. Сколько еще погибнет народу, пока мы будем перешептываться по углам?

— Что же тогда делать? — спросил Азаил.

Вдалеке небо расколол надвое клин штормовиков. Массивные птицы были каким-то образом связаны своим внутренним компасом с розой ветров, наводнениями, паникой и пенящимися морями, градом, кораблекрушениями и лезвиями молний; никто не знал причины, но прямо сейчас, Акива ощутил, как его самого тянет — прямо в центр круговерти его собственного шторма.

— Первый шаг все тот же, — сказал он. — Просто произойдет на восемнадцать лет позже.

Он знал, что он должен был сделать тогда, и он знал это сейчас. Пока Иорам будет у власти, мир будет знать только войну, и ничего больше, кроме войны. Азаил и Лираз свели брови, ожидая.

Акива произнес:

— Я собираюсь убить нашего отца.

58

МЕД И ОТРАВА

Тело лежало на полу. Оно имело почти идеальное сходство с тем, что Кару оплакала, и, когда она вышла из своего транса и увидела его там, она даже слегка всхлипнула и переборола себя, чтобы не рухнуть на колени и не уткнуться в шею этому телу. Но это было всего лишь тело: все еще оболочка, бездушная раковина, которая еще не оживила это тело, чтобы вернуться в ее объятья. Она взяла себя в руки, сняла со своих предплечий тиски и руки начали быстро работать — слишком быстро. Солнце уже встало, и Тен, без сомнения, появится с минуты на минуту, что бы разнюхать, что же здесь происходит. Кару не хотела тратить время на развинчивание зажимов, но было заметно, как в одном или двух местах ее плоть почернела.

— Дурища! Остановись! — крикнула Сусанна. — Перестань истязать себя!

Кару не придала значения своим дрожащим рукам и сказала:

— Скорее. Разожги благовония.

— Мне кажется, кто-то идет, — сказал у двери Мик.

Кару кивнула.

— Доски, — сказала она. Мик закрыл дверь и запер ее. Они не стали заменять перекладину — это наделало бы слишком много шума. Стук молотка, забивающего железные гвозди в стену. Вместо этого, Мик предложил вырыть пару канавок в земляном полу, в которые ставились доски и под наклоном упирались в дверь, засовываясь при этом под петли и ручку. Кару надеялась, что эта конструкция выдержит.

Легкое касание подушечек пальцев и мягкий стук когтей о ступеньки.

Благовония были разожжены. Сусанна протянула их Кару, и дрожащая рука Кару поместила их на лоб тела. Дым тоненькой струйкой устремился вверх, прежде чем разойтись по всей комнате, наполнив собой воздух и дыхание Кару. Запах серы; вот, что дало Бримстоуну его имя. Кару задавалась вопросом, он получил это имя прежде, до того, как стать воскресителем, когда он был рабом в яме, заложником — источником боли у магов.

Дверь слегка вздрогнула, когда Тен попыталась надавить на нее и была встречена неожиданным сопротивлением. На мгновение, по ту сторону воцарилась испуганная тишина, а затем по древесине забарабанил кулак.

— Кару?

Она резко подняла голову. Это была не Тен. Это был Тьяго. Черт.

— Да? — ответила она.

— Я просто пришел спросить, нужно ли тебе что-нибудь? Почему дверь не открывается?

«Как? В самом деле?» — подумала Кару, у которой не было возможности попросить даже о перекладине. Он думал, что позаботился о ее, такой раздражающей, необходимости иметь личное пространство? Что ж, есть много способов освежевать кошку. Или волка. Но вслух она только произнесла:

— Секундочку.

Еще пауза, Кару возилась с кадильцем — она вздрогнула, когда загремела цепь, испугавшись, что Тьяго, каким-то образом может догадаться, что здесь происходит — а потом кулак вновь опустился на дверь.

— Кару?

— Оооднуууу минуту, — пропела она. Ее голос заглушил скрежет откручиваемой крышки кадила.

Она упала на колени рядом с телом. Она смотрела, она ждала.

Душа, выплывавшая из сосуда, разрасталась и ошеломляла ее своим присутствием. Это были светлячки в саду. Это были глаза, сверкающие из тени. Это было мерцание и слияние, мед и отрава, щелевидные зрачки и гладкая, согретая солнцем мурава.

Это была Исса.

Кару заметила, как бьется ее собственное сердце, один, два, три; отчетливые, почти болезненные удары. Четыре, пять, и женщина-змея открыла свои новые глаза и моргнула.

Кару еле сдерживала рыдания; время застыло, слезы так и клокотали внутри. Тьяго сильнее ударил по двери.

— Впусти меня, — несмотря на то, что голос его был спокоен, ярость скрыть он не смог.

Кару не ответила. Она смотрела в глаза Иссе.

Что она пережила? Как она погибла? Что ей известно? Что она скажет?

Она смотрела вдоль ее нового тела, пока еще инертного, медленно оживающего. Небольшое сокращение мышц, подергивание пальцев, биение сердца. Сделав первый вдох, приподнялась грудь Иссы. Ее губы приоткрылись, и ее первый выдох — ее самое первое — слово: «Сладенькая».

Рыдания Кару вырвались наружу и ее лицо, наконец-то, нашло успокоение там, где искало — на шее у Иссы — где человеческое тело сменяется капюшоном кобры —необычное сочетание человеческого тепла и хладнокровной рептилии, которое Кару помнила с детства. Когда Исса держала ее и укачивала, чтобы та заснула, когда играла с ней, обучала ее говорить и петь, любила ее и наполовину заменила ей мать. Язри заменила мать Кару на оставшуюся половину; вот так она и росла воспитываемая этими двумя химеровыми женщинами. Твига не играл в ее жизни такой заметной роли, а Бримстоун...

Бримстоун. В то мгновение, когда Кару дотронулась до души Иссы выплывающей из кадильца, она почувствовала странные и противоречивые эмоции, которые терзали ее: восторг и поражение, любовь и разочарование, радость и дикое отчаяние. Ни одна из сторон не превалировала над другой. Даже сейчас эмоции были уравновешены чешуей. Исса не была Бримстоуном, но... Исса была Иссой, и Кару обнимала ее и чувствовала ее руки, подрагивающие и неуверенные и новые, которые поднимались вверх и оборачивались вокруг тела Кару.

— Ты нашла меня, — прошептала Исса. От ее веселых и грустных ноток в голосе Кару пришла в замешательство. Потому что не она ее нашла.

Ее нашел Акива.

Но не было времени, чтобы думать об этом сейчас. Кару села и чуть отклонилась, чтобы женщина-змея смогла осмотреться и получить представление, где находится. Когда она увидела Мика с Сусанной, ее глаза округлились. Она улыбнулась и ее лицо, о, оно было просто прелестно, — это было не то лицо, которое Кару знала и любила, но оно было похоже в своей красоте на умиротворенную красоту Мадонны, безупречностью кожи и приятностью лика — и ее радость была такой мгновенной и чистой. Она знала Сусанну по наброскам Кару, как и Сусанна была знакома с Иссой по рисункам Кару. До того, как порталы были сожжены, Мик еще не удостоился чести оказаться в альбомах Кару. Сьюз томно улыбнулась и слегка махнула рукой, а Исса издала скрипучий смешок.

Кару тихонько сказала:

— Исса, мне столько нужно тебе рассказать, и я надеюсь, что ты не меньше расскажешь мне, но Тьяго... — Она кивнула на дверь, когда та сотряслась от небольшого удара.

Глаза Иссы затуманились при упоминании Волка.

— Он живой, — сказала она.

— Ага. И он очень удивится, увидев тебя. — И это еще мягко сказано. Необходимо было скрыть от Тьяго, как она здесь очутилась; Кару об этом же сказала Иссе и помогла той устроиться в сидячем положении. Затем она кивнула Мику, чтобы он взял доску, а она взяла другую.

— Кару, — сказал Тьяго, и спокойствия в его голосе как не бывало. — Открой эту дверь. Пожалуйста.

Кару кивнула Мику, и они молча вытащили доски и отступили назад так, что следующим ударом, Тьяго настежь распахнул дверь — явив себя и Тен, которая ютилась позади. Он уже был готов наброситься с упреками на Кару.

— Утро доброе? — сказала Кару, превратив приветствие в вопрос, поскольку смотрела озадаченно и невинно на злосчастную дверь. — Извините. Я заканчивала воскрешение. Не хотела, чтобы меня прерывали. — Она посмотрела на Тен. — Ты ведь понимаешь, о чем я.

Тьяго наморщил лоб.

— Воскрешение? Кого? — Он оглядел комнату, но увидел только Сусанну с Миком. Распахнутая дверь, закрывала Иссу. Кару убрала дверь и тогда Тьяго смог увидеть, кого же воскресили. Его глаза сначала расширились, а потом сузились. У Тен тоже, прежде чем она повернулась к Кару, уставившись на нее свирепым взглядом, полным подозрения.

Прежде чем кто-либо успел что-то сказать, заговорила Кару, тоном, преисполненным мягким упреком:

— Ты не сказал мне, что среди этой кучи была душа Иссы. — Она указала на груду кадилец. — Представляешь, насколько быстрее теперь пойдут дела с воскрешениями, когда вместо Тен мне будет помогать она?

Она с удовольствием наблюдала за молчавшим Белым Волком. Он открыл было рот, чтобы ответить, но ничего не сказал.

— Не знал, — наконец, сказал он. — Не может быть.

— Так и есть, — сказала Кару. — Как видишь.

Безусловно, не было никакой возможности, чтобы душа Иссы оказалась среди этой груды кадил. И они оба об этом знали. Здесь были только души солдат, находившихся под командованием Тьяго и погибших в сражении на мысе Армазин; Иссы же там не было, и потому она никак не могла оказаться среди них. И все же, вот она, здесь, и Кару наблюдала, как удивленное выражение лица Тьяго сменяется озадаченностью, затем разочарованием, пока он пытается придумать способ, как бы извлечь из этого выгоду.

Он решил поиграть в недоверие.

— Так чья это душа на самом деле, и почему ты понапрасну потратила запасы на такое тело?

Исса сама ответила ему:

— На такое тело? — переспросила она, оглядывая себя. — С каких пор, создание Найя стало пустой тратой запасов? — Это был справедливой вопрос; Исса сама по себе не была воительницей, но в ее роду таковые имелись, например, Ниск и Лиссет.

Ответ Тьяго был коротким.

— С тех пор, как поняли о необходимости уметь летать, а Найя не имеют крыльев.

— А где же тогда твои крылья? — огрызнулась Исса. Она повернулась, посмотрела на Тен сверху вниз:

— И твои?

Более чем справедливые вопросы. Тьяго ничего не ответил ей.

— Кто ты? — требовательно спросил он.

— Уверяю тебя, Тьяго, все так, как говорит Кару. — Пошатываясь, она приподнялась, уже завладев своим телом, и медленно поползла, раздувая капюшон, как змея, которая поднимается, когда собирается броситься в атаку. Кончик хвоста дотронулся до Кару, тем же привычным жестом, как помнила Кару. Чудо, сотворенное ею, поразило Кару, как это случилось с ней много лет назад — она была настолько измотана, что уже устала удивляться — воскрешению, магии, себе самой. Она создала Иссу. Это творение ее рук.

Исса сказала Тьяго:

Я Исса из рода Найя, и в течение восьмидесяти четырех лет я была в услужении у Бримстоуна. Сколько за это время, благодаря своему искусству, он создал тел для тебя? Неустрашимый Волк. Уверена, что не меньше пятнадцати. И ты ни разу нас не поблагодарил. — Ее обворожительная улыбка заставила звучать слова, скорее как приятное воспоминание, а не как обличительную речь.

— Благодарить его? За что? Он делал свою работу, а я свою.

— Именно, и ты не проси благодарности. Или преклонения.

В голосе Иссы не было сарказма. Ее голос был сладок, как и ее улыбка, но все, кто знал Тьяго, сочли бы, что она смеется над ним. Преклонение было пьянящим напитком для Белого Волка; даже больше: оно для него было воздухом и водой. Всякий раз, когда он возвращался в Лораменди, после успешного завершения компании — в тот самый час его возвращения, в то самое мгновение — перед дворцом развивалась его хоругвь. Гремели фанфары, а он гордо вышагивал по городу средь ликующей толпы. Гонцы бежали впереди, готовя людей к его появлению. В людях не было негодования, они искренне славили его, а Тьяго упивался этим.

У его губ пролегли складки.

— Что ж, Исса из рода Найя, расскажи-ка мне, каким образом твоя душа оказалась здесь?

Исса не юлила и не мямлила, не бросала украдкой взгляды на Кару. Она ответила предельно честно:

— Я не знаю, мой господин генерал. Я даже не знаю, где это «здесь». — Только после этого она обернулась к Кару и вопросительно приподняла брови.

— Мы в человеческом мире, — сказала ей Кару, и брови Иссы приподнялись чуть повыше.

— Что ж, это необычная весть. Уверена, тебе есть, что рассказать мне.

«И тебе мне, — подумала Кару, — я надеюсь». Сейчас, если только она сможет избавиться от Волка. И его шпиона.

— Откуда она взялась? — Спросил Тьяго тоном, не допускающим лжи, — откуда она на самом деле взялась?

Он уставился на Кару, но она не вздрогнула.

— Я говорила тебе, — сказала она, и указала на гору с кадилами.

— Это невозможно.

— И все же, вот она.

Он просто смотрел на нее так, как будто бы мог высверлить правду своими глазами. Кару смело смотрела в ответ. «Ты лжешь мне — я лгу тебе», — думала она.

— А лучше всего, — сказала она, — это то, что я больше не нуждаюсь в помощи Тен. Теперь у меня есть Исса. И у меня есть мои друзья.

Она указала на Сусанну и Мика, которые наблюдали за всем из глубокой оконной скважины.

— Ну что же — это счастливый день, — ответил Тьяго, его тон не нес в себе ничего, кроме счастья.

Кару, разумеется, понимала, что он будет недоволен — из-за того, что она забаррикадировала дверь, сделала воскрешение по своему собственному выбору, оставив загадкой, как же здесь появилась Исса, и, определенно, лгала в ему в лицо — но взгляд его был таким злым, когда он повернулся к ней, таким невероятно злым.

Злоба. Сверкающая, ядовитая злоба.

Так, ладно, теперь Кару вздрогнула. Она не видела подобного взгляда в его глазах с тех пор, как... с тех пор, как была Мадригал, и помнила, отчего он так смотрел на нее.

— Это очень счастливый день, — сказала она, чувствуя, что идет на попятную. Не то, чтобы она забыла тот взгляд, но увидев его снова, она вспомнила тепло черного камня под щекой, звук рассечения воздуха, когда опустился клинок. Исса дотронулась до ее руки, и она тут же крепко схватила женщину за руку, благодарная за ее присутствие:

— Теперь, я и впрямь буду работать гораздо быстрее, — сказала она. — Разве, это не важно?

Это, и еще тот факт, что кадильце принес Акива, что он был здесь, прямо у тебя перед носом.

— Как скажешь, — сказал Тьяго, и одним взглядом охватил ее комнату так, что голова приподнялась, когда он учуял запах доносившийся через двор. Ноздри его едва расширились, а глаза сузились, заподозрив неладное.

«Здесь он не учуял бы ничего, кроме аромата благовоний, — сказала она себе. — Ничего, кроме серы».

По крайней мере, она так на это надеялась.

— Уверен, тебе не нужно лишний раз напоминать, что поставлено на карту, — сказал он ей, и Кару помотала головой, что, дескать, не нужно, но, когда он уже повернулся, чтобы уйти, она задумалась, что он имел в виду. Судьба их народа? Успех восстания? Она бросила вызов ему; и не могла не задуматься о том, что он подразумевал под этим нечто более личное.

Что же было на кону? Она чувствовала, что балансирует на краю пропасти, борясь с ветром. А что же ставилось на кон?

А затем, в ее дверном проеме, Волк переглянулся с Тен взглядом, в котором было столько интриги, что у Кару вдруг случилось озарение. И в памяти пронеслось все, что произошло за последние дни и недели.

Неустанное наблюдение, вопросы, намеки и знаки.

— Ты снова можешь стать Кирин, — как-то сказала ей Тен. — Я бы тебя воскресила. Тебе просто надо показать, как это делается.

Предложение было отталкивающим: доверить свою душу рукам Тен? Даже, если в ее планы не входила яма (а она входила), это казалось таким неправильным. И теперь Кару поняла причину этого.

Тен хотела заменить ее. Тьяго не хотел помогать Кару. Он хотел сделать так, чтобы больше в ней не нуждаться.

Кару почувствовала, что будто у нее открылись глаза, и она впервые увидела Белого Волка четко и ясно, каким он нашел ее, блуждающую средь руин Лораменди.

Он все еще хочет убить меня.

Жар наполнил ее грудь, перекочевал в руки и ноги и пополз вверх по шее. Ей хотелось закричать. Ей хотелось закричать прямо ему в лицо, как можно громче, но больше всего, ей хотелось рассмеяться. Он, что, и правда считает, что Тен может делать ее работу? У нее ушли годы, чтобы обучиться ремеслу Бримстоуна, и даже под его руководством, необходимо иметь не только дар, но и навык. Кару никогда не забудет, как была горда, когда он впервые похвалил ее, сказав:

— Молодец, — когда Бримстоун, вопреки всем своим ожиданиям, увидел у нее способности к магии.

Тен же могла колдовать над телом, не больше, чем Вирко мог отыграть концерт на скрипке.

Сейчас Кару поняла игру Тьяго; избавиться от нее не удалось, он все еще нуждался в ней. Так что его игру придется менять.

Для чего?

59

СЛАДЕНЬКАЯ

— Хватит пялиться на ее сиськи.

— Что? — Мик повернулся к Сусанне, на его бледных щеках вспыхнули розовые пятна. — Я вовсе не пялюсь!

— Ну, а я пялюсь, — заявила Сусанна, рассматривая Иссу. — Ничего не могу поделать с собой. Они прекрасны. Хорошая работа, Кару, но не могла бы она носить футболку?

— Серьезно? — сказала Кару. — Сколько обнаженных моделей ты нарисовал?

— Ни одной, — ответил Мик.

— Ну, ладно. Может ты и не рисовал, но я уверена, что и тебе перепало полюбоваться на своем веку изрядным количеством сисек.

— Да не особо. — Он снова посмотрел на Иссу. — И, ну, ты знаешь, я никогда не видел груди змеиной богини.

— Она не богиня, — с любовью сказала Кару — хотя и выглядит так. Она все еще не могла поверить в то, что Исса жива. Исса здесь. — Она Найя, а они не носят одежду.

— Точно, — сказала Сусанна. — Они носят на себе только змей.

— Ага.

Первое, чего захотелось сделать Иссе, после приветствия войска химер (что заняло большую часть утра) — это пройтись по казбу и призвать к себе змей. Кару следовала позади нее, немного взволнованная осознанием того, что змеи были там все время, включая очень ядовитую египетскую кобру. Теперь, вернувшись в ее комнату, они оплетали талию и шею Иссы, а одна вилась по ее волосам. Пока Кару наблюдала за этим, клубок из тела змеи соскользнул вниз по лбу Иссы, чтобы отдохнуть на ее переносице. Смеясь, Исса аккуратно переместила змею обратно.

— Они рассказывают тебе что-то интересное? — спросила ее Кару, переключаясь с чешского на язык химер. Она вспомнила Авигету и как коралловые аспиды рассказали Иссе, что охотник Бейн спрятал свои желания в своей бороде. Если бы не они, Кару никогда не сделала бы это для Эретца.

Исса перестала смеяться. Ее лицо стало серьезным.

— Да, — сказала она. — Они говорят, что здесь пахнет смертью с того момента, как ты пришла сюда.

Кару почувствовала себя наказанной, как будто змеи наговаривали на нее.

— Да, ну что ж, — сказала она. — Мы сделали то, что должны были.

Сразу же слово «мы» показалось грязным, и она подумала о том, что говорил ей Тьяго: «Это наше общее дело».

Хотя это было не так. Теперь было ясно, что они были очень, очень далеки друг от друга.

Должно быть, это прозвучало так, будто она оправдывалась. Исса наградила ее любопытствующим взглядом.

— Сладенькая, я нисколько в этом не сомневаюсь. — Она помолчала. Даже змеи замерли, перестали шипеть и виться. Кару знала, что те были настроены на мысли и эмоции Иссы, так что их затишье, было эхом ее, которое означало, что пришло время поговорить. Уже много чего произошло, слишком много химер толклось вокруг да около. Было в Иссе нечто загадочное (она была единственной известной выжившей после нападения на Лораменди), и это поддерживало их дух.

Сусанна с Миком тоже подверглись влиянию общего настроения. За завтраком Кару с изумлением наблюдала, как ее подруга, которая даже не владела языком химер, учила Вирко с помощью потешных жестов играть на скрипке, в комплекте с пронзительными звуковыми эффектами и под аккомпанемент ее собственных чавкающих звуков, которые заставили смеяться до слез суровых воскресших, включая Вирко. Сусанне удалось наладить связь с химерами всего за одну совместную трапезу, тогда как у Кару, это заняло целый месяц.

Стыд удерживал ее от всяческих попыток. Теперь она это понимала; она поверила, что заслуживала их презрение. Верила ли она все еще в это? В любом случае, не все презирали ее — остались еще те, кто не был подвержен лжи Тьяго.

Зири тоже был в зале и завтракал вместе со всеми, и хотя они не заговаривали, между ними установилась мощная связь оттого, что они разделяли нечто общее. Тайну или это было чем-то большим? Кару надеялась, что Зири станет ей другом, и, казалось, что теперь он им стал, и она понимала, что и за это должна была сказать спасибо Акиве. Ангел спас жизнь Зири и принес душу Иссы.

Почему?

Исса сейчас была перед ней, ее змейки замерли, но то и дело высовывали свои язычки, ее собственное лицо, подобное деве Мадонне было спокойным, но настороженным. Выжидающим. Она ждала вопрос, который должна была задать Кару.

Все утро девушка боролась с собой, чтобы осмелиться задать его, боясь того, что могла ответить ей Исса, хотя она уже знала ответ. Кару глубоко вздохнула.

— Он и в самом деле исчез навсегда?

Губы Иссы задрожали, и Кару все поняла. Она почувствовала резь в глазах.

— Он был еще жив, когда отослал нас, — сказала Исса. — Но он не ждал, что все так и останется.

— Отослал вас прочь? — повторила Кару.

Ну, конечно же, Акива нашел кадило в пещерах Кирин. Зачем он там был? В доме ее детства, когда она была Мадригал, где они собирались встретиться, когда-то давным-давно. Где они планировали заложить основы их восстания. А затем, ее словно молнией ударило «нас».

— Он Язри и Твигу тоже отослал?

— Он согласился на то, чтобы Твига остался подле него, но мы с Язри выжили. Ради тебя, когда ты придешь за нами. Как будто он знал, что так и будет.

— Он так считал? — недоверчиво спросила Кару. Она подавила слезы и глубоко вздохнула. — Он верил в меня?

Кару однажды сказала Бримстоуну, что она не какая-нибудь там бабочка, которую можно выгнать через окно. И она осталась при своем мнении.

— Ну, разумеется. Он прекрасно тебя знал, деточка. — На ее губах появилась горькая улыбка. — Лучше, чем ты сама себя.

Кару издала небольшой смешок, который больше напомнил всхлипывание.

— Что ж, это, безусловно, правда, — сказала она.

Глаза Иссы слегка увлажнились, но она усилием воли сдержалась, чтобы не заплакать. Кару прикоснулась к ее рукам и крепко их сжала, и они вот так, крепко держались друг за дружку, пока рассказывали свои истории.

Сусанна с Миком вновь погрузились в сон, убаюканные послеполуденной жарой, а через закрытые ставни проникал гомон казбу — звуки борьбы, звон клинков, доносившиеся со двора. Голоса.

— После того, как порталы были сожжены, — сказала Исса, — мы понимали, что долго не продержимся. Иорам стал наседать, как никогда прежде. Численность наших армий таяла прямо на глазах, и к Вратам прибывало все больше и больше народа, чтобы попасть в Лораменди и укрыться там в... безопасности. — Исса сглотнула. Ее голос перешел на шепот. — Город был так переполнен. — Она посмотрела на руки, свои и Кару, которые все еще были переплетены. — Серафимы также несли огромные потери. Иорам отсылал их на смерть (казалось, им нет конца), зная, что мы будем первыми отправлять наших солдат, отражать их нашествие, как мы и делали. После несложных вычислений, можно понять, что Лораменди перешел на осадное положение. Вот, когда Бримстоун... — Голос ее все-таки задрожал, и она выдернула свою руку из руки Кару, чтобы прижать ее к своим губам. Кару все еще держалась за другую ее руку, и девушке очень хотелось сделать еще что-нибудь для Иссы. Ничто не заставляет чувствовать себя настолько бесполезным, как горе другого.

Исса сделала над собой усилие, попытавшись успокоиться. Когда она подняла глаза на Кару, то была убита горем. Она была такое потерянной, что Кару даже на какое-то мгновение стало страшно.

— Исса...

Но Исса не дала ей ничего сказать и затараторила:

— Мы хотели остаться с ним. — Она сжала Кару руки. — Конечно же, мне хотелось вновь с тобой увидиться, и помочь тебе, но оставить его, после... — Она не смогла закончить предложение. Исса сжала губы добела. Все ее лицо было напряженным от прикладываемых усилий, чтобы не расплакаться. Она глубоко вздохнула. И еще раз. — Но мы все еще были ему нужны. Поэтому Язри и я тоже... умерли.

Тоже?

Что она пропустила? Кару охватил неясный ужас. Что же случилось в Лораменди? У нее перед глазами словно закружилась карусель; она тряхнула головой, пытаясь избавиться от наваждения. Она видела Иссу с Язри, истекающих кровью, пока их ресницы не затрепетали и глаза не закрылись. Или они потягивали реквиемный чай и погрузились в сон? И в конце ей привиделись Бримстоун с Твигой, сидящие сгорбившись в молчании, стоически пряча в кадильца души двух женщин, которые были им спутницами не одно десятилетие.

— А разве он не мог вывести вас из города живыми? — спросила она печально.

По тому, как Исса посмотрела на нее, Кару поняла, что сморозила глупость. Как будто это решение далось им легко!

— Нет, деточка. — Она была такое печальной. — Даже, если бы нам удалось, что нам было делать дальше, отсиживаться в укрытии, скорбеть и переживать, голодать и страдать от жажды. Ждать, что нас вот-вот обнаружат и убьют? В нашем случае, стазис* был во благо; для этого не обязательно иметь храбрость. Мы, словно послание в бутылке. — Она улыбнулась. — Посланники в бутылке.

И что же это было за послание? Как Бримстоун встретил свою смерть, после того, как начал ее в рабстве, перенося страдания, принося жертвы, приняв участие в затяжной войне, и вскоре завершил свои дни в муках; что он хотел донести до нее? Кару все никак не могла себя заставить спросить, неужели она подвергается какому-то испытанию. Во всяком случае, пока не могла.

Он отослал их кадильца с птицами-вестниками — вороновыми летучими мышами (таковым был и Кишмиш), чтобы те спрятали их души в каком-нибудь таком месте, где она сможет их найти. Душа Язри, как она узнала, находилась в руинах храма Иллай.

— Неужели он и правда подумал, что я могу туда вернуться? — спросила Кару. — Он мог себе представить, что это место будет что-то значить для меня?

Исса была застигнута врасплох.

— Да, деточка, как только ты сломала косточку и вспомнила...

— Как только я вспомнила, что обрекла свой народ?

— Сладенькая, что ты такое говоришь? Ты нас ни на что не обрекла. Нас обрекли тысячи лет ненависти.

— На войну, возможно. Но не на полное уничтожение.

— Все когда-нибудь закончится. Может через год, а может через сотню лет, но конец всегда приходит. Сколько времени еще может продлиться война?

— Это что, загадка такая? Сколько времени продлится война?

— Нет, Кару. Загадка, вот в чем: каким образом, можно закончить эту опостылевшую войну? Полное уничтожение — это один путь. Этот путь выбрал Иорам, не ты. Ты мечтала найти другой путь. Как и Акива. Ты, вы оба, вы осмелились не предаваться ненависти. Вы обладали смелостью полюбить. Известно ли тебе, что это дар?

— Дар? — поперхнулась Кару. — Дар, больше напоминающий удар ножом в спину! — На кровати зашевелилась спящая Сусанна, и Кару понизила голос. — Это было ложью. Это было безумием. Это было глупостью...

— Это была храбрость, — возразила Исса. — Это была редкость. Это была любовь, и она была прекрасной.

— Прекрасной?! Мы толкуем об одной и той же истории?! Я погибла, а он предал все, о чем мы мечтали!

— Кару, он был опустошен, — сказала Исса. — Как бы ты поступила на его месте?

Кару уставилась на Иссу. Она что, защищает Акиву?

— А что бы ты сделала, если бы серафимы схватили тебя, пытали бы тебя, и заставили бы смотреть, как они отрубают ему голову? И поразмысли вот над чем, что бы вы вместе сделали, если бы Тьяго не остановил тебя? Каким бы мог быть мир сейчас?

— Я... я не знаю, — призналась Кару. — Возможно, Тьяго был бы уже мертв, а Бримстоун был бы жив. — На какое-то мгновение (всего лишь на долю секунды), ей показалось, что все это было виной Тьяго, а не ее. Тогда ей верилось, что судьба на их стороне, но Волк подчинил переменчивую судьбу своей власти и вот результат.

Женщина-змея тихо спросила:

— Скажи мне, дитя, а чем занимаешься ты?

Кару не знала что сказать. Убийством ангелов. Убийством детей. Она сжала губы.

«Мщу за себя», — следующее, что пришло ей на ум, и это лицемерие обожгло ее, словно кипяток. Если это все, чем она занимается, то с какой стати она чем-то лучше него?

Нет. Это не было тем же самым. Она сделала судорожный вздох, и слова, слетевшие с ее губ, больше напоминали шипение:

— Сражением за выживание химеровых племен.

Но сражалась ли она? Восстание было целиком в руках Тьяго, не в ее; и со всеми его секретами и недомолвками откуда ей было знать за что они боролись?

Что тогда Акива сказал ей у реки? Что есть ли у химер будущее или нет, зависит от того, что они сейчас сделают для этого. Да, он много тогда чего сказал. Но Кару настолько была потрясена его появлением и своей яростью (да и своей тоской), что не особо-то и вслушивалась в его слова. Он говорил о жизни и возможностях. О будущем, как будто оно могло быть для них единым.

А что она ему ответила на это? Все, о чем она могла думать, это как бы причинить ему боль.

Она понимала, что должна бы обо всем рассказать Иссе, по крайней мере, о том, как кадильце с ей душой попало в руки Кару. Но было так трудно произнести имя Акивы, и совершенно невозможно встретиться с ней глазами, если бы она все-таки решилась это сделать. Она рассказала о событиях, произошедших с момента возвращения Зири и до появления у реки Акивы, прежде чем поведать о Марракеше, а тем более о Праге. Ну, конечно же Исса и не догадывалась, что Кару было стыдно сознаться в том, что она... вновь влюбилась в него. Она умолчала о поцелуе. Исса бы не стала осуждать ее и только и делала, что пыталась переубедить Кару, но девушка чувствовала, будто ее тщательно проверяют. Она постаралась, чтобы голос ее прозвучал ровно, а лицо осталось открытым, чтобы доказать, что Акива больше ничего не значил для нее, что он всего лишь еще один серафим, еще один враг. Когда она закончила, Исса на мгновение замолкла, и задумалась.

— Ты чего? — спросила Кару, будто оправдываясь.

— Итак, — наконец, вымолвила Исса, выкладывая то, что у нее на уме, словно козыри на стол. — Акива последовал сюда за Зири. — Она замолчала. — Не боишься, что он откроет это место серафимам?

Этот вопрос застал Кару врасплох, окутав легким белым туманом потрясения. «А, — подумала она. — Это».

Она беспокоилась о сохранении визита Акивы в тайне от химер, а не о сохранении секрета мятежников-химер от Акивы. И что же это могло означать? Она сказала Акиве, что никогда ему не доверяла, а он в эту ложь поверил слишком быстро, но что теперь? Как она все еще могла доверять ему?

Однако, если она ему не доверяла, тогда разве не должна была стремглав броситься в казбу и призвать Тьяго немедленно покинуть песчаную крепость? А ей ведь даже в голову не пришло это сделать.

Потому что боялась она не Акивы.

— Не важно, что произойдет, — сказал он ей тогда, в Марракеше, как раз перед тем, как сломать косточку. — Мне необходимо, чтобы ты помнила, что я люблю тебя.

И она пообещала — затаив дыхание, неспособная после осознать действительность, в которой ей захочется забыть об этом. Она сдержала данное обещание помимо своей воли; ей хотелось забыть, но это знание никуда не делось: Акива любил ее. Он не хотел причинять ей боль. Это она знала наверняка.

Слабым голосом, но, не желая признавать этого (у нее возникло такое чувство, будто и теперь она единственная, кто защищает его), Кару сказала Иссе:

— Он этого не сделает.

Исса кивнула, торжественно и печально, заглядывая в Кару, зная ту настолько хорошо, что Кару ощутила себя раскрытым дневником, в котором можно было прочесть обо всех ее тайнах и недостатках, и прямо на странице пульсировало ее предательское сердце.

— Тогда все в порядке, — сказала Исса, доверяя вере Кару в Акиву, и на этом разговор на эту тему был исчерпан.

— А теперь, — Исса повернулась к столу и подносам с зубами. С напускной непринужденностью она сказала:

— Возможно, нам следует приняться за работу, чтобы Волк не решил, что мы только и способны, что болтать без умолку.

Кару знала, что им было о чем еще поговорить. Что существовало некое послание; в рассказе Иссы имелся пробел, и чем бы это ни было, оно не давало покоя женщине-змее. Кару никогда не видела Иссу такой. «Она сама мне расскажет, когда будет готова», — подумала девушка, стараясь убедить себя, что не спросить прямо — это ради блага Иссы, в то время, как очень хорошо осознавала, что причиной был ее собственный страх.

Прим. переводчика:*стазис — статическое равновесие авиа. мед. состояние покоя биол. остановка роста; задержка роста мед. стаз; застой; стаз

60

НОВАЯ ИГРА

Кару сказала Тьяго правду: работа шла и в самом деле гораздо быстрее, благодаря помощи Иссы и Сусанны. Две пары надежных рук, которым она может поручить любые задания, кроме разве что колдовства. После того, как Зири внезапно предложил (причем он был очень настойчив и даже умолял) расплачиваться своей болью за магию, у Кару возникло такое чувство, что она вообще сама едва ли что-то делает. В ее комнате было настоящее столпотворение. Было ужасно душно, все пространство занимали крылья Зири и хвост Иссы. Причем, куда бы она не собиралась ступить, он непременно оказывался на том самом месте, но вместе с тем... она была счастлива. По-настоящему счастлива. И что же она была рада перепоручить? Больше, чем уплату за волшебство? Математику.

— Я силен в математике, — добровольно предложил Мик, услышав ее жалобы на соотношения «крылья к весу». — Могу я помочь?

Когда выяснилось, что он может, Кару упала на колени, преклоняясь ему.

— Боги математики и физики, — нараспев произнесла она. — Я принимаю ваш дар, этого умного, светловолосого мальчика.

— Мужчину, — оскорбленно поправил ее Мик. — Смотри: баки, волосы на груди. Ну, типа того.

— Мужчину, — исправилась Кару, поднимаясь и снова сгибаясь в притворной молитве. — Спасибо вам, боги, за этого мужчину, — она прервала себя, чтобы спросить своим нормальным голосом Сусанну. — Постой, а не означает ли это, что ты женщина?

Она только подразумевала, что странно начать думать о Сусанне (да и о себе тоже), как не о девушке, а о женщине. Это звучало как-то чудаковато, и вроде как даже прибавляло лет. Но Сусанна в ответ, используя на полную мощность свои брови в сфере любострастия, сказала:

— Ну, да, раз уж ты спросила. Этот мужчина сделал меня женщиной. Сначала, было чертовски больно, но потом стало лучше. — Она улыбнулась, наподобие персонажа аниме. — Гораздо. Лучше.

Бедняга Мик покраснел, словно ошпаренный, а Кару зажала уши руками.

— Ла-ла-ла! — пропела она, и когда Зири спросил ее, о чем они говорят, она тоже покраснела, и не стала ничего объяснять — отчего он в свою очередь тоже покраснел, когда уловил, о чем разговор.

К концу того первого дня, они воссоздали пять новых солдат для восстания, а это было в два раза больше, чем, когда Кару работала с Тен, и это было позднее начало обучения Сусанны и Мика основам. Она следовала списку пожеланий Тьяго и техническим требованиям, чтобы успокоить его, даже, когда наугад взятое Сусанной кадило (то, с которым она приставала к Кару, начиная с ее самого первого дня), — оказалось, содержащим Хаксаю. Солдата-лису, когда-то подругу Мадригал, ее душа была прикосновением заката и смеха, и несильным ожогом крапивы; Хаксая была тем, кого бы хотелось видеть на своей стороне... когда Кару начала размышлять о сторонах.

Кому она могла доверять? Солдаты химеровой армии всегда были преданы своему генералу. Но у нее была Исса, разумеется, и был Зири, который даже взял на себя смелость прийти сюда, чтобы расплачиваться за магию. Может быть, остальные из патруля Белироса. Патруля, не подчинившегося приказу. Они пребывали в стазисе, так что она не могла знать наверняка. Она считала, что и Амзаллаг был недоволен тактикой Тьяго, а возможно и Баст. Ей нравился Вирко. Он был жизнерадостным по своей природе, и ему наверняка претили жестокие задания, на которые посылал его Тьяго, но она не могла себе представить, чтобы он бросил Волку вызов.

О чем она только думала? Она не могла представить себя бросающей вызов Волку, не говоря уже о том, чтобы просить об этом других. Она рассказала Зири свои подозрения о желании Волка убить ее, к сожалению, это не было для него сюрпризом.

— Ему нужен полный контроль, — сказал он, — и ты давно доказала, что не попала под его чары.

Да, хорошо, она доказала. Вопрос, который отдавался эхом в ее голове сейчас: «Что я могу сделать?»

Она не может следовать за ним. Его направление было варварским, и это было достаточно плохо, но также оно было гибельным. Посмотрите, что он обрушил на южные народы. Кару постоянно продолжала ловить себя на мысли, что если бы солдаты понимали ход событий и их последствия — если бы она только могла заставить их увидеть — тогда, возможно, они бы не поддерживали его стратегию. Но, конечно, они понимали. И это было наихудшим. Они должны были следовать его приказам в любом случае, все, за исключением одного патруля.

И она также не могла противостоять ему. Возможно, Тьяго был их Богом, а кем была она? Любовница ангела в человеческом обличии? Даже если бы кто-нибудь послушался ее, она не стала бы лидером. Прошло слишком много времени с того момента, когда она была хотя бы солдатом, и она была напугана. Ответственностью перед империей, шансами на их выживание, но больше всего — самим Тьяго. Прямо сейчас, она боялась снова увидеть злость в его глазах.

— Может быть, в другой день, — сказала она Сусанне, закрывая кадило Хаксаи и отставив его в сторону. — Прямо сейчас, давайте попробуем сделать Волка счастливым.

И он был счастлив от их работы.

— Молодцы, — сказал он, когда они представили ему пять новых солдат. Его маска вернулась на место. Он был за ужином сама доброжелательность, даже наливая вино — вино? Это был редкий предмет потребления, и Кару не приняла его — он поднял бокал за пятерых новых ревенентов.

— За выживание, — сказал он, а она задалась вопросом: Чье?

Передавая этих солдат ему — это оружие — она не забывала ни на секунду, для чего он будет использовать их, и это вызвало отвращение в ней, но открытое неповиновение не пойдет на пользу. Она видела, как другие смотрели на него: с жадностью, с благоговением вперемешку со страхом, надеясь на то, что он обратит на них свое внимание, и начинали светиться от счастья, когда это происходило. И она видела, как он умел обращаться с толпой, когда его солдаты побеждали снова и снова, заставляя их чувствовать себя так, будто ими руководит помазанник, сила которого ощущается даже на другом конце света.

Кару смотрела, как он наливает вино, и, когда она увидела, шарообразный рельефный бутыль, то потеряла вкус этого вина. Это вино не было из запасников химер, так называемое луговое вино, прозванное так за свой зеленоватый цвет. Оно было вином серафимов — красное, с богатым букетом аромата. Должно быть, один из солдат ворвался в какой-нибудь город и прихватил его с собой в качестве трофея.

Она откинулась на спинку стула, помешивая свой кускус вилкой.

— Тебе не хочется вина? — спросил Тьяго, усаживаясь на скамейку с ее стороны.

— Нет, спасибо.

— Некоторые полагают, что будешь невезучим, отказавшись от тоста, — сказал он. — Что его благословение пройдет мимо тебя.

Что? Его тост за выживание?

— Что ж, если я не пью твоего вина, то не выживу?

Он пожал плечами.

— Я не суеверный. Но это хорошее вино, — он выпил. — У нас так мало удовольствий в эти времена, и ранее мы согласились, что сегодня — хороший день. Пять солдат присоединились к борьбе, Исса теперь оказалась с нами... каким-то образом.

Они вместе взглянули на Иссу, которая сидела чуть подальше за столом с Ниск и Лиссет, которые были Найя — хотя и Найя в интерпретации Кару.

— И, конечно, у тебя есть твои друзья, — он склонил голову в направлении Сусанны и Мика.

Люди сидели, скрестив ноги на полу в кругу солдат, указывая на вещи и изучая как можно больше слов химер: соль, крыса, кушать, неблагоприятное сочетание которых, привело Сусанну к отказу от мяса на тарелке.

— Я думаю — это курица, — сказал Мик, попробовав кусочек.

— Я просто говорю, что здесь было еще недавно очень много крыс.

— Косвенные улики, — Мик взял еще кусочек и сказал на сносном языке химер, покатываясь со смеху: — Соленая вкусная крыса.

— Это курица, — настаивала одна из Оживших Теней. Кару не была уверена, кто это был, но она похлопала своими руками, будто крыльями, и даже извлекла куриные кости, чтобы доказать это. «Теперь я увидела все. Ожившие Тени делились впечатлениями о курице».

Присутствие ее друзей сильно изменило атмосферу в казбу, сделав ее гораздо лучше, и ей так же сильно нравилась их помощь, как и их компания. Но наблюдая за ними со стороны Тьяго и зная то, что она знала теперь, ей становилось нехорошо.

— Да, — сказала она, стараясь придать своему голосу небрежность. — У меня есть мои друзья. Но они просто посетители. Скоро они уезжают.

— Да? Какая жалость. Они были так полезны. Конечно, их можно уговорить остаться.

— Я так не думаю. У них есть обстоятельства, требующие их возвращения домой.

— Но что может быть важнее, чем помощь тебе? — Кару почувствовала, как ее поле зрения сузилось, как линза, нацелившись на ее друзей. Вот, стало быть, какая его новая игра. Голос Тьяго был бархатным:

— Я не хотел бы, чтобы ты потеряла их.

Потеряла их? У Кару сдавило виски. Угрозы Тьяго были так же чисты и непорочны, как и он, но у нее не было сомнения, что скрывалось под ними — кровь. Ее друзья были уязвимы. Она заботилась о них. Несмотря на умные пальцы и математику, Тьяго будет держать их здесь только по одной причине, как средство для ее контроля. Она перестала притворяться.

— Вместо них я возьму Тен обратно, — мягко сказала она, — просто дай им уйти.

— О, я так не думаю. У Тен есть много хороших качеств, но мне кажется, мы можем согласиться, что они будут служить ей лучше, убеждая воскресителей, чем, если она будет одной из них.

— Меня не нужно принуждать. Я сделала все, что ты просил.

— Откуда взялась Исса?

Вопрос застал ее врасплох. Ее колебание было мимолетным, но оно было, и оно спровоцировало слабую улыбку у него.

— Я уже говорила тебе, — сказала она.

— В самом деле?

Кару почувствовала, как внутри все похолодело. Она сидела и наблюдала за тем, как Сусанна вылепила из куриных костей дребезжащую марионетку. Она соединила кости между собой шпагатом, а вместо головы приладила пиалу, и сделала она все настолько мастерски, что это чертово страшилище казалось живым, оно передвигалось от солдата к солдату и выклянчивало объедки. Солдаты хлопали в ладоши и били в барабаны, купленные Кару, а Сусанна танцевала вместе с марионеткой, пока у той не отвалилась голова, после чего они попросили Мика, чтобы он для них сыграл.

— Попробуй вино, — сказал Тьяго, вставая, чтобы идти. — У него очень богатый вкус. Ты знаешь, что они говорят о вине ангелов? Чем кровавее, тем лучше.

Она не стала пить его. Позже, с Иссой, во дворе, Кару наблюдала за ним, но он только сидел напротив стены, в одиночестве, запрокинув голову назад, закрыв глаза и слушая музыку.

Однако другие глаза были открыты. В тени галереи прохаживалась Тен. Она наблюдала за Кару и даже не пыталась это скрывать. Она даже не оторвала взгляда, когда изменила направление своих хождений туда-сюда. Вперед и назад, вперед и назад, неутомимо. Возможно, природная враждебность Волка обрела плоть — животную плоть, наряду с инстинктами хищника и острыми зубами, жаждущими убить того, кто ее обманул.

У Кару мурашки побежали по коже, и она внимательно осмотрела собравшихся воинов, которые были все сосредоточены на Мике, играющем на скрипке. У кого-то глаза были закрыты, у других открыты, а она даже не знала, что же она ищет среди них.

— Мне кажется, что я оказала тебе еще ту услугу, воскресив тебя, — тихонько сказала она Иссе. Как там сказала Исса, что стазис это благо? — В кадильце тебе было бы безопаснее.

Ответ Иссы был так же тих:

— Моя безопасность не важна.

— Что? Только не для меня.

— Ты важна, Кару. И послание важно.

Послание. Кару онемела. В пространстве между ними повисла тишина, которая была даже глубже, чем музыка, которая ожидала, чтобы ее наполнили вопросами. Что хотел Бримстоун, чтобы она узнала? Время вопросов. Она больше никогда не услышит его голос, но, по крайней мере, там были его слова, в послании.

— Оно хорошее или плохое? — спросила она Иссу. Неправильный вопрос, она это знала. Она просто не могла удержаться.

— В нем есть то и другое, сладенькая, — сказала Исса, — как во всем на свете.

61

МНОЖЕСТВО АКИВИНЫХ СМЕРТЕЙ

— Каким образом стелианцы смогли попасть в святая святых? — размышлял Азаил. — Если бы Акива мог это выяснить...

Лираз оборвала его:

— Даже если бы он и мог, мы не убийцы.

— Не из-за отсутствия стремления.

После истории с корзиной фруктов, сообщалось, что Иорам остался в Башне Завоеваний и даже приостановил свои аудиенции с гражданами. Тем самым, не оставив никакой возможности до него добраться. По крайней мере, пока они не сумели выяснить, как это можно сделать.

— Ты знаешь, о чем я. Мы не будем подкрадываться, и мы не Ожившие Тени. Наш отец увидит наши лица перед своей смертью.

— Знаю-знаю. Ты предпочитаешь, чтобы твои жертвы видели, кто их убивает. — Азаил произнес это так, как если бы он слышал это сотни раз.

Акива произнес:

— Этот раз особенный. Должны быть свидетели.

Они удивленно посмотрели на него. Он проводил ката, в поисках ситар, пытаясь найти успокоение, в котором к нему может прийти ответ. Ни там, ни там не повезло: он не нашел ни успокоения, ни ответа.

— Народ должен знать, что это были мы, — сказал он, вкладывая меч в ножны. — Или они во всем обвинят мтелианцев или Оживших Теней, и у Иафета не будет выбора, кроме как продолжать войну, которую начал его отец.

Иафет был наследным принцем. А наследным принцем он был, потому что его ближайший старший брат убил своего старшего брата, а затем убил себя в храме в тот же вечер во время молитвы к Светочам, чтобы замолить свой грех. Он остался в памяти, как Непрощенный; умерщвленный брат прозвался Отомщенным, а Иафет был просто Иафетом. Он не был образцом совершенства и добродетели; он был скрытным тихоней, он боялся покинуть Башню Завоеваний даже при полном эскорте. Он был трусом, но трусом в правильном смысле — который будет уклоняться от войны, даже, если ему самому при этом не надо участвовать в битве. По крайней мере, Акива на это надеялся.

— А посему, врагами станут Незаконнорожденные, — меланхолично заметил Азаил.

— Граждане все равно нас презирают, — сказала Лираз. — Они только обрадуются, узнав, что это мы.

— Обрадуются, — подтвердил Акива. — А еще они скажут, что Иорам сам виноват, он должен был предполагать такое развитие событий, наплодив столько ублюдков на свет. Это будет для них шоком и это покончит с нами.

— И нами, ты хочешь сказать...

— Со всеми нами. — Слова Акивы тяжело повисали в воздухе. — Вся наша жизнь будет потеряна.

— Итак, мы втроем решим судьбу трехсот? — спросил Азаил.

— Да, — сказал Акива. Он посмотрел на море. Три сотни. Всего лишь три сотни. Сколько из них уже потеряны. Должен ли Акива решать за них их же судьбу или нет? Он дал ход развитию событий. Война длилась годами, но, как только порталы были сожжены, все закончилось за считанные месяцы. По беспомощным, оставшимся без Бримстоуна и его воскрешающих способностей, химерам, Иорам ударял каждым солдатом под своим командованием, способным еще хотя бы дышать, и все несли невосполнимые потери: Доминионцы, Второй Легион, даже разведчики с Имперским флотом, но больше всего было потерь среди Незаконнорожденных, которые были расходным материалом, постоянно восполняющимся. Будучи самой маленькой силой для начала, их соотношение потерь колебалось — один выживший к четырем погибшим.

— Мы предупредим остальных, — сказал он. — Они покинут свои полки и присоединятся к нам. Можешь назвать еще хоть кого-нибудь, кому есть еще меньше что терять?

— Рабам, — сказал Азаил.

— Мы и есть рабы, — сказал Акива. — Но ненадолго.

В течение последующих нескольких дней они осторожно начали предупреждать своих собратьев-бастардов; передавая сообщения из уст в уста, как только войска перешли через мыс Армазин. Случалось, что приходилось иногда предпринимать и ночные полеты, прикрыв себя чарами невидимости, чтобы добраться до отдаленных полков. Незаконнорожденные были разбросаны по четырем углам Империи, пара-тройка полков там, один-два в другом месте. Акива подумал о Меллил и ее команде, но у него не было никакой возможности добраться до них. Он все гадал, что же они нашли там, за линией горизонта, живы ли они, отправились ли на их поиски уже какие-то войска, когда те пропали, чтобы обнаружить, что они все-таки живы, и вернутся ли они. Пока никто не вернулся, никто из посланников, разведчиков и отправленных туда войск Иорама. Никто из тех, кто был послан к Дальним берегам — не возвращался.

Можно было бы подумать, что этот факт поумерил пыл Императора, и он отказался от планов покорения Островов, но слухи, распространившиеся за пределы столицы, говорили об обратном. Азаил подбирал каждую крупицу новостей, от любого, с кем он пересекался — а в эти дни было все больше и больше путников, как, например, дворян, сопровождаемых военными, пересекающими воду, чтобы исследовать свои новые владения — и эти обрывки сведений складывались в единую картину.

— Он планирует вторжение? — задумался Акива. — Но в этом нет никакого смысла.

— Тысячи в белоснежных мантиях, поверх начищенных до блеска доспехов, — отрапортовал Азаил. Эта, так называемая сплетня, им досталась от лордов и их слуг. — У него имеется тысячное войско с белоснежными мантиями и стягами им в тон. — Азаил помолчал. — От имени Доминиона.

— Доминиона? — Все меньше и меньше смысла. Во-первых, цвет Доминиона — красный. Белый цвет означал капитуляцию, но Иорам не намеревался сдаваться. Но цвет был ерундой, по сравнению с вопросом: Для чего они? Новые мантии и штандарты... чтобы произвести впечатление на противника? А какое впечатление мог произвести белый цвет? И что подстегивает Иорама отправлять в эту пустоту все больше и больше своих сил, не говоря уже о Доминионе? Безусловно, он не станет рисковать пропажей своей элитной армии при загадочных обстоятельствах. Ладно бы, если речь бы шла о Незаконнорожденных, но Доминион?

— На этом лично настаивает Иаил, — сказал Азаил. — По слухам, это его идея.

Иаил? За капитаном Доминиона водилось много чудовищных поступков, но дураком он не был. А затем, встал вопрос о певчих. Которых Иорам призвал из монастыря «Явления света», чтобы те прекратили молиться Светочам и прибыли в Астрай, где они должны были предстать в белом, чтобы соответствовать Доминионцам.

— Там что-то происходит, — заметил Акива. — Нечто, что не имеет отношение к слухам. Но что?

— Думается мне, что ты сейчас это выяснишь. — Это была Лираз, вошедшая в казарму со свитком в руке. Она протянула свиток. На нем была имперская печать. Акива застыл, зная, что это должно быть, и он посмотрел на своих брата и сестру.

— Ну же, — напряженно настаивал Азаил.

Поэтому Акива сломал печать, развернул свиток и зачитал его содержимое вслух.

— Чтобы предстать перед Его Высокопреосвященством, Иорамом Непокоренным, Первым гражданином Империи Серафимов, Защитником Эретца, Отцом Легиона, Князем Света и Покорителем Тьмы, Помазанником Светочей, Повелителем Пепла и Огня, Повелителем страны Призраков...

Азаил выхватил свиток, чтобы убедиться, что в нем действительно были написаны три последних слова, которых там не было, и он решил сам продолжить чтение.

— В благодарность за героическую службу государству, призывается солдат Акива, урожденный Бастардом, Седьмой носитель сего имени... — Азаил перестал читать и посмотрел на Акиву. — Ты седьмой? Много уже случилось смертей Акивы, брат мой. Знаешь, что это значит? — Он был очень серьезен.

— Расскажи. Что же это значит? — Акива готовил себя к нелепой гибели. Шестеро бастардов уже носили это имя до него? Это много, даже слишком. Кто-то умер в младенчестве, иные в тренировочном лагере. Азаил, наверное, собирался сказать, что это имя проклято.

Но нет. Брат его сказал:

— Это значит, что урна для кремации переполнена, и нет места для твоего пепла. У тебя нет выбора. — Он улыбнулся своей несчастной, открытой улыбкой. — Ты должен жить.

62

ЗВЕНО

Героическое несение службы во имя Империи.

Акива был призван в Астрай за «героическое несение службы во имя Империи». Если бы это случилось несколько месяцев назад, после Лораменди, то, это имело бы больший смысл. Но медали были давно розданы, трофеи поделены. Акиву, как и остальных Незаконнорожденных, в расчет не брали. Им не досталось ничего. Так почему он был вызван именно сейчас?

Лираз было тревожно.

— Что, если Иорам что-то знает? — спросила она.

Они летели. Куда ни глянь — ничего, кроме бескрайнего моря Безмятежного. Она любила пролетать над морем — простор, чистый воздух без пепла и гари, тишина. Но ей было плевать на их конечную цель.

— Что он мог узнать? — спрашивал Акива. — Но даже, если и так, скорее всего, лучшей возможности нам больше никогда не представится.

Возможно, не предоставится другой возможности оказаться лицом к лицу с их отцом и покончить с опостылевшей жизнью. Лираз даже никогда не видела Иорама вблизи. Теперь ей выпадет шанс, и он будет истекать кровью.

— Знаю, — сказала она, и оставила все как есть. Любое ее возражение могло быть принято за страх. Будто она боится Иорама. Боится провала.

Лираз боялась. Этот страх причинял боль, он жалил и кусал, напоминая полет в песчаную бурю. Она стыдилась его, и она бы никогда не призналась в этом. Бесстрашная Лираз. Если бы они только знали, что все это было ложью. Ей хотелось сказать, — «Это слишком опасно». Она хотела убедить своих братьев, что в Астрае (в Башне Завоевания, ни больше, ни меньше) слишком много факторов будут им не подвластны. «Лучше бы мы сейчас исчезли, — подумала она, — и нанесли бы удар Иораму где-нибудь за пределами Империи, чем летели бы в эту ловушку. В его сеть».

Несмотря на то, что она ни своим видом, ни голосом, не показала своего страха, Азаил подлетел ближе к ней и сказал:

— Скорее всего, Иорам просто хочет использовать нашего прославленного братца для своих каких-то целей. Например, для борьбы с повстанцами? Кто лучше, чем Проклятье Зверья, сможет с этим управиться? Особенно, со всем этим вниманием к помешательству с покорением стелианцев.

Лираз ответила:

— Или это связано с помешательством покорения стелиан. Акива — единственное звено, связывающее Иорама с Далекими островами.

Акива летел чуть в стороне, погруженный в свои мысли, но услышал слова сестры:

— Я не звено. Я знаю о стелианцах не больше других.

— Но у тебя же есть глаза, — возразила она. — По крайней мере, ты бы мог выгадать себе переговоры.

Акива посмотрел с отвращением.

— Неужели он думает, что я для него исполню роль шпиона? Неужели он может предположить, что я его создание?

— Будем надеяться, — сказала Лираз, ее голос сорвался. — Потому что в противном случае, ты у него под подозрением.

Акива молчал несколько долгих секунд, прежде чем, наконец, сказать:

— Вам не обязательно во всем этом участвовать. Любой из вас...

— Будь ты проклят, Акива, — огрызнулась она. — Я участвую.

— И я, — сказал Азаил.

— Не хочу, чтобы вы подверглись опасности, — сказал Акива. — Я могу убить его в одиночку. Даже, если он что-то подозревает, ему не придет в голову, что я способен на такое. Если я смогу к нему подобраться, то смогу его убить.

— Ты сможешь его убить. Ты просто-напросто не сможешь выбраться оттуда, — закончила за него Лираз, и его молчание было признанием. — Что, умер и дело с концом?! Как все легко и просто для тебя. — У Лираз большая часть сильных эмоций проявлялись в виде гнева, но в этом случае эмоция действительно была гневом. С тем, что они привели в движение, у нее даже не будет своего полка, чтобы вернуться обратно в него и к иллюзорной жизни. Она будет отщепенцем, предателем по отношению к империи, и она знала, что не та, за кем пойдут. За Акивой бы пошли; он же Проклятье Зверья. Да и за Азаилом. Все любят Азаила. Но кем была она? Никто не любил ее, кроме этих двоих, и ей порой казалось, что и с их стороны это всего лишь привычка.

— Лир, я не хочу умирать, — тихо молвил Акива.

Она не могла сказать наверняка, правду ли он говорит.

— Добро, — сказала она. — Потому что ты один туда не пойдешь. Мы пойдем вместе с тобой, и умрут те, кто окажется на острие наших мечей.

Азаил поддержал сестру, и на лице Акивы благодарность настолько боролась с неопределенностью, что Лираз начала было думать, что этот его взгляд говорил о его «желании умереть». Она вспомнила то время, когда Акива смеялся и улыбался, когда, несмотря на насилие в их жизни, он был полноценной личностью, полной различных эмоций. Он никогда не отличался солнечным настроением Азаила (да, кто кроме Азаила, этим отличался?), но он был живым. Когда-то, давным-давно.

В Лираз зашевелилась ярость, злость на девушку, которая сотворила это с ее гордым, красивым братом. Сколько раз он будет искать это... существо... находить и возвращаться сломленным? Снова и снова. Сломленным. Существо. Это звучало гадко, но Лираз не знала, каким еще словом можно назвать эту девушку: Мадригал, Кару, химера, человек, а теперь еще и воскресительница. Кем же она была? Она испытывала к Кару скорее уже не отвращение, а возмущение. Недоверие. Такой мужчина, как Акива, пересек миры, чтобы найти тебя, проник во вражескую столицу, только ради одного танца с тобой, прошел рай и ад, лишь бы отомстить за твою смерть, спас твоего товарища и сородича от пыток и смерти, а ты прогнала его прочь, разбитого и опустошенного?

Лираз не знала наверняка, что Кару сказала Акиве в последний раз, но она прекрасно понимала, что это не было ничем хорошим, и она представила себе, пока они летели втроем в тишине, что бы сказала этой нахалке, окажись они снова лицом к лицу (что было маловероятно). Это оказался удивительно приятный способ скоротать время в полете.

— Вон там, — указал Акива, увидев это первым. Меч.

В свой золотой век, Астрай был известен как Город Сотен Шпилей. По одному шпилю на Светоча. Шпили — удивительно тонкие башни невероятной высоты, словно стебли цветов, растущие к небу. Они были выстроены из кристаллов, которые порой отражали штормовые облака Изумрудного побережья, а в другое время рассеивали призмами танцующий свет по крышам, находящихся ниже домов.

Тот город был разрушен восстанием, которое возглавил Военачальник еще тысячу лет назад. А это был уже другой Астрай, отстроенный Иорамом на руинах старого, и, хотя он пытался восстановить погубленный город своих предков, тот был возведен утраченным искусством магии; а этот — рабами. Нынешние шпили и вполовину не достигали высоты своих предшественников, и они не были полностью из кристаллов, как те, старые, но они были из стекла, сваренного и склепанного, удерживаемого вместе железным и стальным каркасом. Самой высокой из всех, стояла Башня Завоеваний, своей формой, напоминающая меч — Меч — которому суждено стать символом Империи, в особенности, когда на ее окраинах полыхает огонь заходящего солнца, как сейчас.

«Кровь и погибель», — подумала Лираз, увидев гигантский клинок, поднимающийся алым у дальних скал. А ведь и впрямь отличный символ.

Ей не нравился Астрай. Никогда. Здесь царила атмосфера напряжения и страха, а также было принято поведение нашептываний и шпионажа. Как была права Меллил, которая назвала этот город когда-то «паучьей паутиной» — вплоть до болтающихся на виселице покойников, выставленных для обозрения всех желающих.

По прибытии в город, виселица Вествей была первой, что они увидели. Рядом с четырнадцатью охранниками висел еще один труп, постарше, которого она приняла за несчастного часового из Тисалина, и еще пара, подвешенных за лодыжки, крылья которых раскрывались от каждого дуновения ветерка, заставляя висельников вращаться по кругу, словно поломанных кукол. Об их преступлении (или фатальном невезении), Лираз не могла догадаться. Ее первым импульсом было желание вжечь черный отпечаток ладони в деревянную подпорку и уничтожить виселицу, будто той никогда и не было. Наступала ночь; синий огонь лизнул темнеющее небо, полное грез и видений. «Еще рано», — сказала она себе.

Но скоро.

Все трое подошли к Вествею и представились, ожидая, когда их впустят в город. Лираз обнаружила, что стиснула зубы в ожидании приветствия от Серебряных мечей, которые были назначены специально для встреч Незаконнорожденных, что, в лучшем случае, означало увидеть, как те заставят их ждать, а в худшем, еще и открыто будут издеваться. Бумажные клинки, в основном, не были солдатами: Запертые в городе, вынужденные вести уединенный образ жизни, они варились в благостном спокойствии котла столицы; единственное, о чем они беспокоились, это почему остальные так долго затягивают с победой в войне. Что касается Незаконнорожденных, то ублюдки находились под их пристальным вниманием.

В случае Лираз, так буквально под ними. Она была чуть выше ростом, чем их нагрудные доспехи; они наслаждались, делая вид, что не замечают ее. Как все Бумажные клинки, эти двое были около семи футов роста, и это не считая шлемов с плюмажем. Может, пару дюймов добавляли каблуки на сапогах, но даже босиком, они были бы гигантами. Да, Лираз знала, что они были великанами, которых она могла свалить одним ударом, отчего снести их неуважение было еще тяжелее.

— Рабы входят через Иствей, — скучающе сказал тот, что слева, даже не глядя на них.

Рабы.

Их доспехи давали ясно понять, что они Незаконнорожденные. Они носили жилеты из темно-серой кольчуги поверх черной стеганки, наплечники и штаны из черной кожи, с защитными пластинами. Кожа была изношена, кольчуга потрепана, защитные пластины были помяты и им требовался ремонт. Ради аудиенции у Императора, они надели короткие плащи, которые были в лучшей форме, в отличие от остальной их униформы, так как они их редко надевали. Плащи были плохой идеей — ничем, кроме как лишней возможностью быть схваченным врагом.

Ну, место для нашивки все же было: овальный щит, содержащий в себе звенья цепи. Цепь. Предположительно, она означала солидарность, но каждый знал, что на самом деле она означает рабство. Лираз подумала о мятежных химерах в их рабских цепях и ощутила внезапный порыв. Она увидела себя, срывающей плащ и бросающей его в большое ущелье Бумажных клинков, но это было из разряда фантастики. Она ничего не сделала, ничего не сказала.

Однако Азаил рассмеялся. Он был единственным, кого знала Лираз, чей смех, пусть даже неискренний, звучал, как настоящий и был таким же обезоруживающим. Бумажные клинки уставились на него, наморщив лоб. Онемевшие тупицы, никак не поймут, смеются над ними или нет. Они всегда вели себя так, хотелось сказать ей. Азаил подтолкнул ее.

— Это из-за нашивки, — сказал он ей, словно она пропустила удачную шутку.

Она даже не улыбнулась; она представить не могла, что способна смеяться так же, как брат — кувыркающимся, легким и расслабленным смехом. Когда смеялась она, звук выходил скованным и сухим, даже в ее собственных ушах. По сравнению с теплым заразительным смехом Азаила, ее смех был покрыт твердой коркой.

Акива тоже не смеялся. Без враждебности или хоть какой-то реакции, он держал Имераторский вызов в нескольких дюймах от лица стражника, пока тот читал. С недовольством охраник жестом показал, что они могут войти.

«Братья мои, — подумала Лираз, входя в Астрай между ними. — Как же они отличаются друг от друга: Азаил — светловолосый весельчак и Акива — угрюмый молчун. Солнце и тень. А кто я?»

Она не знала. Камень? Сталь? Черные руки, вечно напряжена для того, чтобы быть смешливой.

«Я являюсь звеном в цепи», — подумала она. Их нашивка заявляла на это право — не в рабстве, но в силе. Лираз шагала между своими братьями, они шли все трое в ряд по центру широкого городского бульвара. Это мои звенья. Их броня была тусклой, в лунном свете, в свете лампы, в свете огня их перьев, и народ расходился по сторонам, глядя на них настороженно. «О, Астрай, — думала она, — мы слишком хорошо храним твою безопасность, а ты платишь нам за это их страхом». Лираз знала, что они не были ни уважаемы, ни любимы народом, а вскоре они еще и станут изгоями, с позорной репутацией, но ее это не волновало. До тех пор, пока с нею были ее братья.

63

СИЛА ТРЕНИЯ СЧАСТЬЯ

— Они нереальные, правда?

Зири покраснел. Он не слышал, как подошла к нему Кару, и она поймала его на том, что он наблюдал за ее целующимися друзьями. Он подсматривал? Что она увидела на его лице? Он старался выглядеть беспечным.

Она сказала:

— Мне кажется, что половину необходимого им воздуха они вдыхают изо рта друг друга.

Так оно и казалось, но Зири не хотелось сосредотачиваться на том, что он тоже заметил. Он никогда не знал никого, кто бы вел себя так же, как Сусанна с Миком. Сейчас они находились на курином дворе — из всех мест, это меньше всего подходило для романтики, но им, похоже, было плевать. Он мог видеть их через распахнутую дверь, омываемую белым солнечным светом. Сусанна балансировала на краю ржавого корыта для скота, так что она была выше Мика. Склонившись к нему, она обнимала его за голову обеими руками, запутав пальцы в его волосах. Его руки обхватывали ее бледные ноги, и гладили их туда-сюда от коленей до бедер и обратно. Это было больше, чем поцелуи, что заставило Зири забыться и уставиться на них. Потрясающая близость прикосновений.

Он был свидетелем привязанности у химер, и он был свидетелем страсти, но, как правило, любовь предназначалась у матерей детям, а нечто похотливое расползалось по углам во время пьяных пирушек у Военачальника. Он прожил всю свою жизнь в городе, охваченном войной, провел большую часть времени с солдатами, и никогда не знал своих родителей; Зири никогда не испытывал ни привязанности, ни страсти к своей идеальной паре, и ...и от этого было почему-то больно. Когда он наблюдал за ними, это позволяло вырываться боли из его груди. Он с трудом мог себе представить, чтобы кто-то вот так бы касался его.

— Должно быть, это что-то только человеческое, — сказал он, стараясь звучать легкомысленно.

— Нет, — голос Кару был задумчивым. — Дело в удаче. — Он подумал, что тоже увидел вспышку боли на ее лице, но она улыбнулась и боль исчезла. — Смешно даже думать, что не прошло и несколько месяцев с тех пор, как она боялась даже заговорить с ним.

— Ник-ник, боялась? Поверить не могу. — В крошечной Сусанне было столько ярости, что Вирко прозвал ее ник-ник, благодаря звуку, издаваемому скорпионовой землеройкой, которая известна тем, что может победить хищника, превосходящего ее по размерам в десять раз.

— Знаю, — сказала Кару. — Она точно не из робких.

Они были в столовой, время завтрака уже прошло. Зири только что закончил караул и размазывал остатки завтрака по тарелке: холодные яйца, холодный кускус, абрикосы. Кару уже поела? Руки ее были крепко сплетены вокруг своей собственной талии.

— Это было только один раз, когда я видела ее такой, — сказала она, мягко улыбаясь от хороших воспоминаний. Ее лицо стало намного живее с того момента, как прибыли ее друзья. — Она даже не знала его имени на протяжении долгого времени. Мы звали его — «скрипачонок». Она становилась такой нервной каждый раз, когда думала, что, возможно, увидит его.

Зири безуспешно пытался — не в первый раз — представить человеческую жизнь Кару, но у него не было условий для этого, так как он не видел ничего в этом мире, кроме казбу, и пустыни, и гор, окружающих его.

— Так что же случилось? — спросил он, ставя свою тарелку на стол. Зал был пуст, Тьяго созвал собрание во дворе, и он собирался быстро поесть и пойти прямо туда. Однако, оказавшись один на один с Кару, он задержался. Зири не хотел глотать пищу перед ней, с одной стороны, а с другой, он просто хотел находиться здесь, возле нее.

— Как они ... в конце концов? — он хотел сказать «влюбились», но это его слишком смущало, говорить о любви — особенно сейчас, когда она знала какие чувства у него были к ней, когда он был мальчишкой. Она, должно быть, прочитала это у него на лице и в его румянце, когда он сказал ей, как наблюдал за ней тогда, на балу у Военачальника. Он хотел бы забрать назад свое признание. Зири не хотел, чтобы она думала о нем, как о мальчишке, который ходил за ней по пятам. Он хотел бы, чтобы она увидела его таким, каким он стал сейчас: взрослым мужчиной.

Она поняла, что он имел в виду, даже, когда он не использовал слово «любовь».

— Ну, так как она была слишком напугана, чтобы с ним заговорить, она нарисовала ему карту сокровищ. Сусанна спрятала ее в его футляр от скрипки, когда он выступал — они работали в одном театре, но никогда не разговаривали — и она ушла раньше той ночью, так что не видела его, когда он ее получил. В случае, если бы он выглядел больным или типа того, ну знаешь, она бы просто не приняла этого. Она уже решила, что, если он не последует карте сокровищ, она просто больше никогда не пойдет на работу и это будет конец.

— Что это было за сокровище?

— Это была она, — засмеялась Кару. — Сьюзи стеснялась. Она не говорила с ним, но она сделала себя объектом поиска. Прямо в центре карты было нарисовано ее лицо.

Зири тоже засмеялся.

— Итак, очевидно, он пошел. Он последовал за ней…

— Хмм, он пошел к месту, но ее там не было, но там была другая карта, которая вела к следующей, и, в конце концов, к ней. И они влюбились, они всегда вот такие, с тех самых пор.

На словах «всегда вот такие», она махнула рукой в открытую дверь, где теперь Сусанна осторожно ступала по краю желоба, держа Мика за руку.

Зири никогда не слышал ничего похожего на эту историю о карте сокровищ. Возможно, за исключением истории ангела, который переодетым пришел в город-клетку своего врага, чтобы потанцевать с любимой.

История Сусанны ему понравилась больше.

— Счастливые, — сказал он.

— Да, — сказала Кару. Она посмотрела на него, и отвела взгляд. — Я думаю, они оба должны быть счастливы. Это как будто сила трения счастья. Один — кремень, другой — сталь, при трении друг с другом рождают огонь. Она сильнее обняла себя руками. — Лучше, когда они сами рассказывают эту историю. Они рассказывают ее смешнее меня.

— Я спрошу их, — сказал он. Он сознавал, что собрание Тьяго вот-вот начнется, и он должен быть там.

— То, как они изучают язык химер, не займет много времени до того момента, когда они смогут рассказать ее.

Кару ничего не сказала. Приятность хороших воспоминаний прошла. Она украдкой взглянула через плечо, а затем пробуравила его взглядом

— Зири, — сказала она в тишине, — я должна вытащить их отсюда.

— Что? Почему?

— Тьяго угрожает мне ими. Пока они будут здесь, я должна буду делать все, что он говорит. А на самом деле, я хочу перестать делать то, что он говорит.

Последнюю часть она сказала тише. С жаром. И у Зири сложилось впечатление, что что-то меняется в ней, опоясывает ее, забирая дыхание и силу.

— Сусанна и Мик знают?

— Нет, и они не захотят уйти. Им здесь нравится. Им нравится быть частью чего-то волшебного.

Как и Зири. Он смаковал эти часы, проведенные в комнате Кару — с ней и Иссой, Миком, и Сусанной, даже, если он всего лишь оплачивал волшебство. Они были живыми и наполненными смехом и теплотой, с воскрешением, а не убийством.

— Я помогу тебе. Мы заберем их в безопасное место.

— Спасибо, — она дотронулась до его руки и снова сказала, — спасибо.

Сусанна крикнула ей что-то на их человеческом языке и прошла через вращающиеся двери.

— Ты идешь? — спросил Зири Кару. — Собрание Тьяго начнется.

— Не приглашена, — сказала она. — Я не должна обременять подобными просьбами, но ты расскажешь мне, что он говорил? Что он планирует?

— Расскажу, — пообещал Зири.

— У меня тоже есть, что рассказать тебе.

И снова, что-то опоясывает и собирается, с новой острой решимостью. Исчезла та дрожащая девушка, которую Тьяго обнаружил в руинах.

— О чем? — спросил Зири, но их настиг маленький человеческий вихрь.

— Позже, — сказала Кару, когда Сусанна схватила ее за руку и потащила прочь, ответив на приветствие Зири через плечо.

Он оставил свой завтрак несъеденным и вышел за двери. Что она хотела сказать ему? Он все еще мог чувствовать ее прикосновение к своей руке.

Давным-давно, когда он был мальчишкой, а она была Мадригал, она поцеловала его. Она взяла его лицо в свои руки и легко поцеловала его в лоб, и было смешно, сколько раз он думал об этом с тех пор. Но моменты его счастья были печальными, и небольшими, и одного поцелуя было недостаточно, чтобы соревноваться за лучшие воспоминания. Теперь оно было.

Теперь у него есть воспоминание о теплом плече Кару у его собственного, когда они спали бок о бок, и воспоминание о пробуждении рядом с ней. Как это было бы просыпаться возле нее каждое утро? Ложиться с ней каждую ночь? И.. заполнять с ней часы между ними. Все ночные часы.

«Дело в удаче», — сказала она.

Якобы он был везунчиком. Везунчик Зири. Потому что у него было тело, дарованное природой? Это была претензия, которую ни один из его товарищей не мог предъявить, а посему, он не спорил, если им хотелось звать его везунчиком, но он никогда не ощущал, что ему повезло, выросшему без своего народа, не зная иной жизни, кроме военной, и даже теперь, хуже, когда война была окончена — как бы теперь не называлось то, что происходило вокруг, но убийства продолжались.

Потом он вспомнил вопли умирающих, дым от трупов, и ему стало стыдно, что он засомневался в своей удаче. Он был жив, но это было ничто и так не могло продолжаться вечно.

Когда он оказался во дворе, все уже были в сборе — за исключением Тен, которая прокралась, как раз за секунду до появления Зири и подошла к Волку, чтобы что-то прошептать тому на ухо. Тьяго остановился, чтобы выслушать, а затем его скользкий, холодный взгляд сконцентрировался на Зири. Отчего Зири сделалось нехорошо, а затем Волк произнес вслух:

— Как нам всем известно, пытаясь ночью нанести удар, мы потеряли команду, но их хранитель исполнил свой долг и вернул нам их души. Зири. — Тьяго кивнул ему. Послышались одобрительные крики, и кто-то даже хлопнул тяжелой рукой Зири по плечу. Но Зири ни на секунду не поверил, что за этой речью последует что-нибудь хорошее, и он весь напрягся, и не был удивлен тому, что последовало далее.

— Но теперь тебе нужна новая команда. Что, если ты будешь с Разором? — Тьяго повернулся к Разору.

«Нет, — подумал Зири, его челюсть сжалась. — Только не с ним».

— Слушаюсь, мой генерал, — послышался шипящий голос Разора. — Но я не могу обещать, что «хранитель» будет отсиживаться в безопасности, будучи в моей команде, чтобы сохранить в целостности свою прелестную кожицу.

«Отсиживаться в безопасности» было не более, чем глупой бравадой солдат, которые не могли понять ценности сохранения душ павших товарищей. Зири напрягся от того, что его заподозрили, будто он прятался, но потом он подумал, о том, что они, несомненно, будут делать, и смысл возмущаться исчез. Он бы спрятался. А еще лучше, он бы предпочел предотвратить обоюдную резню.

Но, разумеется, этот вариант неприемлем и даже не будет рассматриваться. Зири был солдатом даже больше времени, чем себя помнил. Он никогда не любил эту жизнь, но он был хорош в войне, и никогда, по крайней мере, пока был жив Военачальник, его она так не тяготила, и ему не хотелось ей воспротивиться, как сейчас.

— На реке Тана есть полоска городков, к востоку от Балезира, — сказал Тьяго. Он улыбнулся, выглядя при этом безумно и величаво, и Зири знал, что это не сулит ничего хорошего, а Тьяго продолжил: — Я хочу, чтобы ангелы в Балезире, проснувшись завтра утром, удивились тому, отчего реки Тана так красны.

64

ОПТИМАЛЬНОЕ КОЛИЧЕСТВО

Кару склонилась над ожерельем, когда к ее дверному проему подошла Тен, но, по правде говоря, ее мысли были далеко, в Лораменди. Она все еще прокручивала в голове сказанное Иссой. Как хорошее, так и плохое. Но хорошее и плохое, были скорее словами из букваря, и не очень помогали отразить масштабы всей трагедии с одной стороны, а с другой стороны возродить... надежду.

Голова ясная, плечи расправлены, ах, эта все меняющая надежда. По крайней мере, она могла бы все изменить.

Или Тьяго мог уничтожить ее, проводя свою политику террора, пока химеры и, в самом деле, не питали никаких надежд. А Кару их было не убедить. «Ничего страшного, — подумала она, уставившись на зубы в своей руке и подавляя дикий смех, который готов был вот-вот вырваться из груди. – Они любят, когда я здесь. Думаю, я созову собрание».

Тен, стоя в дверном проеме, откашлялась.

Кару искоса взглянула на нее.

— Чего ты хочешь?

— Какая враждебность, — сказала Тен, входя без приглашения. — Я просто пришла передать послание. — Она вела себя так буднично. Вся такая небрежная. Кару догадывалась, что сообщение от Тьяго, но она должна была понять, что что-то не так, по тому с какой усмешкой в голосе произносила все это Тен. — Он сожалеет, что лично не попрощался с тобой.

— Не попрощался? — Это было шикарно. — Куда он отправился? — Дни, когда Тьяго лично возглавлял миссии, давно миновали. Он давно уже по большей части прописался в казбу, как и Кару. По большей части, потому как Кару, теоретически, могла в любой момент улететь, куда захотела.

— К Тана, — ответила волчица.

Тана — это река, которая протекала на востоке Азенова, суши, что составляла сердце владений Империи. Кару резко подняла голову, но Исса опередила ее, спросив с нескрываемым презрением:

— Так от кого сообщение, волчица?

— От вашего дружка, — сказала Тен. Сказала она это так, будто это слово было каким-то пошлым, неприличным, и, чтобы произнести его, нужно непременно игриво прикрыть рот рукой. — Так как вы думаете, о ком это я?

Кару подошла к окну, и там, во дворе был он, со своей новой командой. С Разором. Как раз, когда она смотрела, они собирались подняться в воздух и улететь. На этот раз, Зири смотрел в ее окно, и даже с расстояния она видела его лицо преисполненное гневом, а глаза, когда он поднял руку на прощание, были полны сожаления.

Ее сердце бешено колотилось. Это было потому, что он помог ей вчера, или, может быть, из-за этого утра. Независимо от частностей, она была недостаточно осторожной.

— Куда это Зири собирается? — спросила Сусанна, перегибаясь через нее, чтобы поглядеть, как команда готовится отбыть.

— На задание, — услышала Кару свой голос.

— С Разором? — Сусанна изобразила, будто подавилась от отвращения, что было бы комично, изобрази она это где-нибудь за тысячи миль отсюда. Но откуда ей было знать. — Так, а чего в том тяжелом мешке?

«Полагаю, Зири собирается это выяснить», — подумала Кару, почувствовав приступ тошноты. Разор был ее промахом. Она поместила жестокую душу пройдохи и обманщика в мощное тело и пробудила его. И теперь Зири был в его власти — не говоря уже обо всех тех серафимах, которые падут и станут его жертвами.

Она слышала, что он их... съедал.

Ей не хотелось в это верить, но стоило только встать от него с подветренной стороны, чтобы тут же услышать сильную вонь из его рта, в котором между бритвами-зубами застряли остатки гниющего мяса. Как и не хотелось знать, что это за пятна на мешке. Ни за что. Никогда. Ей просто хотелось, чтобы все закончилось, но вот он собрался, чтобы устроить погром на Тана.

— Семь, многовато для команды, не правда ли, — заметила Тен. — Шесть —оптимальное количество.

Оптимальное количество? Кару все поняла и повернулась к ней.

— Что? Поясни, что ты имеешь в виду. Что вернется только шесть?

— Всякое может случиться, — ответила Тен, пожимая плечами. — Мы всегда об этом помним, когда отправляемся в бой.

Грудь Кару поднималась и опускалась в такт ее учащенному дыхание.

— Ты всегда об этом помнишь? Ой, ли? — выплюнула она в ответ. — Когда это ты последний раз отправлялась в бой? Ты или твой хозяин? — Ее рука метнулась вперед, она схватила нож со стола. Нож ей попался небольшой, едва ли больше пилочки для ногтей; она использовала его для тысячи разных вещей, таких, как нарезка ладана и высвобождение зубов из челюстей, и для того, чтобы сделать небольшие надрезы на пальцах, чтобы получить немного боли, которая ей порой требовалась в самом конце заклинания. — Иди сюда, Тен, — сказала она, сжимая нож. — Как насчет небольшого воскрешения? Тебе не придется проделывать весь путь до ямы. Я просто выброшу твое тело из окна, и вся недолга.

Тен рассмеялась. При виде ножа и девушки, держащей его. Ее смех был похож на лай.

— В самом деле, Кару. Так ты хочешь поиграть? — Она махнула рукой в сторону Сусанны и Мика. — И кто умрет из них первым? Наверное, Волк даже позволит тебе выбрать.

— Что ж, ты будешь уже мертва, потому, полагаю, не узнаешь этого.

Исса схватила Кару за руку и отобрала нож.

— Сладенькая, прекрати!

Сотрясаясь от ярости, Кару рявкнула:

— Убирайся!

Все еще хохоча, Тен так и сделала.

Кару повернулась к Мику и Сусанне, которые спокойно стояли у стены, держась за руки, и при этом с одинаковым выражением лица: «Гмм, чего?» Она пронеслась мимо них, обратно к окну и посмотрела в глубокое пустое небо — Зири исчез, и вниз во двор, на привязанного к земле и легко узнаваемого, среди толкущейся небольшой, но быстро растущей армии, Тьяго. Смотрящего на нее.

Кару захлопнула ставни.

— Что? — спросила Сусанна, начиная пританцовывать. — Что, что, что?

Кару испустила долгий, глубокий вдох. «Зири был солдатом и из рода Кирин», — сказала она себе. Он может сам о себе позаботиться. По крайней мере, это то, что было на поверхности ее мыслей. Но под этим скрывалось то, что заставляло сжиматься кулаки от бессилия, она знала... знала... знала, что, скорее всего, больше никогда его не увидит.

— Сегодня вечером, — сказала она. — Я выведу вас отсюда.

Сусанна принялась спорить.

Кару прервала ее.

— Это место не подходит для вас, — сказала она хриплым шепотом, настолько выразительно, насколько сумела. — Вы хоть раз задумывались, как я умерла?

— Как ты..? Гмм. В бою? Полагаю.

— Ошибочка. Я влюбилась в Акиву, а Тьяго казнил меня за это. — Болезненно и жестоко. Сусанна ойкнула. — Вот, теперь ты знаешь, — сказала Кару. — Пожалуйста, позволь мне, сохранить тебе жизнь.

— А как же ты?

— Я должна сама со всем этим разобраться. Это касается только меня. Сьюзи. Пожалуйста.

И самым тоненьким голоском, который Кару, когда-либо доводилось слышать от нее, Сусанна сказала:

— Хорошо.

Мик спросил:

— Гмм... каким образом?

Это был хороший вопрос. За Кару следили, это было ясно, как день, и не только Тен. Теперь у нее не было и Зири, на которого она могла бы положиться, и она не могла рисковать и воскресить патруль Белироса — это было бы слишком очевидно. Никого не было, в ком бы она могла быть уверена, но у нее имелась одна идея, которая не требовала ни одной химеры, для ее осуществления.

Она сделала еще один неровный вздох и сосредоточилась на Сусанне и Мике. Они решительно не были солдатами, и это было не потому, что они были людьми, но они были в высшей степени... мирными, совершенно не привыкшими к трудностям любого рода. Длительная прогулка сюда чуть было не убила их, и Сусанна только для виду шутила, когда говорила, что та легкая прогулочка была худшим днем в ее жизни. А справятся ли они с уплатой за волшебство? Будут просто обязаны.

— Смогли бы вы вернуться обратно тем путем, которым пришли сюда? Если бы вам пришлось? Если идти ночью, когда не так жарко?

Они кивнули с вытаращенными глазами.

Кару прикусила губу и обеспокоенно взглянула на друзей.

— Как думаете... — спросила она, запинаясь, надеясь, что это не самая худшая идея, которая ее когда-либо посещала, — может, хотите, научиться, гмм, становиться невидимыми?

Она бы многое отдала, чтобы в этот момент у нее под рукой оказался фотоаппарат, чтобы навечно запечатлеть выражения лица своей лучшей подруги.

Ответ, разумеется, был «да!»

Они работали над этим весь день.

— Это чуть менее круто, чем могло бы быть, — выдала Сусанна нечто похожее на жалобу, в связи с расплатой за волшебство. Но ее восторг, когда она стала невидимой, после первого успешного гламура, был ярок и прекрасен, как и сама она, яркая и прекрасная, и Кару ничего не могла с собой поделать — она сгребла ее в свои долгие, слишком крепкие объятья, которые на самом деле могли означать только одно: «Именно так, я наслаждалась каждой секундой знакомства с тобой». Когда она, наконец, отстранилась, глаза Сусанны были на мокром месте, а рот был перекошен в гримасе «фигли я расплачусь», но сама она не произнесла ни слова.

Кару все же пришлось провести несколько воскрешений, с тем, чтобы она смогла представить их Тьяго, и тот, в свою очередь, не заподозрил, что ее голова занята совсем другим. Ей все удалось, благодаря помощи Иссы (три новых солдата). Она выдержала обед, механически прожевывая пищу, и теперь, пристальнее, чем когда-либо, она оглядывала, собравшуюся публику и гадала: «У кого из них найдется довольно храбрости, чтобы восстать против Волка?»

«Ради той причины, которую она готова была дать им, — сказала она себе, — их должно быть несколько».

Сусанне с Миком не оставалось ничего, как сидеть на полу между солдатами, как обычно, и учить потусторонний язык, на котором у них больше не будет возможности заговорить. «Друг», «полет», «я люблю тебя». «Вирко, — подумала она, — наверное, в последний раз будет таким уморительным». И Кару чувствовала, как от всего этого становится мягкотелой. Мик играл Моцарта в ту ночь, и Кару видела, как Баст утирала слезы, и позже, гораздо позже, в своей комнате, она протянула тиски своим друзьям, и они одели их на себя, и растворились невидимками в ночной пустыне. Они взяли только то, что помещалось в карманах — деньги, неработающие сотовые телефоны, паспорта, компас — фляги. Все остальное оставили.

Кару проводила их чуть-чуть, а потом улетела в казбу, чтобы посмотреть и убедиться, что их отсутствие прошло незамеченным.

Так и было.

В подвернувшемся под руку подносе с зубами, она обнаружила свернутый листок бумаги: рисунок Сусанны с Миком, подписанный фонетически на химеровом языке «Я люблю тебя». И она сломалась, Исса обнимала ее, а она обнимала Иссу, и они обе рыдали, но к тому моменту, как взошло солнце, и казбу очнулась ото сна, они вновь были собраны и спокойны. Бледны и подавлены. Но готовы.

Время пришло.

Когда-то давным-давно, химеры спустились тысячами в собор под землей.

И никогда его не покидали.

65

ЗВЕРИНЫЙ РЕКВИЕМ

Всегда был выбор. Когда приходит конец, каждая химера в Лораменди вольна его сделать. Разве что, только не солдат. Они погибнут, защищая город. И не дети. Родители выберут за них, и серафимы-захватчики потом припоминали, что видели совсем мало детей в городе, когда, осаждая, взломали наконец-то прутья Клетки. На самом-то деле, может быть, и нет. Столько уже было сожжено, разрушено и убито. Было трудно учесть все потери.

Так что ангелы никогда даже и не догадывались, что было похоронено под их ногами.

Не догадались бы спуститься вниз, под город. Куда химеры несли свои тела и вели своих детей за руку. Уйти в душную темноту и никогда из нее не вернуться.

Или остаться наверху и встретиться лицом к лицу с ангелами.

Это был выбор смерти, и сделать его было легко. Та смерть, что в храме, была ласковее. И возможно... скорее всего... не навсегда.

Бримстоун ничего не обещал. Разве он мог? Это была всего лишь мечта.

— Ты всегда был мечтателем из нас двоих, — сказал Военачальник ему, когда Бримстоун пришел с предложением. Они, два старых создания — два «старых монстра», как бы их назвали враги — восставшие из самого жалкого рабского существования, чтобы поквитаться со своими поработителями и выкроить своему народу тысячу лет свободы. Тысячу лет, но не более. Так уж вышло. Все закончилось, а они очень устали.

— Бывали у меня мечты и получше, — сказал Бримстоун. — Тот собор предназначался для благословений и свадеб, а не для воскрешений. Я никогда не мечтал, чтобы он превратился в могилу.

Кафедральный собор являл собой массивную естественную пещеру, которая лежала под городом. Кому-то никогда не доводилось видеть ее сталактитов, но не ревенентам, которые приходили в себя на каменных столах. Независимо от того, о каких благословениях и свадьбах он там не мечтал, когда впервые ее обнаружил и выстроил город над ней, теперь он видел в ней только одно предназначение: дым воскрешения и хамзасы.

А теперь еще и это.

— Не в могилу, — сказал Главнокомандующий, опустив руку на сгорбившееся плечо своего друга. — Разве не в этом смысл? Вовсе не могила, а кадило.

В кадиле, запечатанном надлежащим образом, душа может сохраняться бесконечно. И если собор закрыть, его вентиляционные шахты заблокировать, а его длинную спиралевидную лестницу разрушить и скрыть, то Бримстоун предположил, что он может служить, в сущности, массивным сосудом для сохранения тысячи душ.

— Это может стать даже хуже могилы, — предупредил он.

— Но чья это идея? — спросил Военачальник. — Кто я такой, чтобы убеждать тебя, того, кто пришел ко мне с ней? Ты можешь взглянуть сегодня в окно и увидеть небеса, с которых дождем льет огонь, и сказать, что все было не зря, все, что когда-либо мы сделали, потому что сегодня мы все потеряли. Но народ был рожден и жил, и познал дружбу и музыку в этом городе, уродство и ужас, каким оно есть, и все в этой стране, за что мы боролись. Кто-то состарился, иным не так повезло. Многие рожали детей и растили их, и получали радость, зачиная их, и мы дали им столько времени, сколько смогли. Кто когда-либо смог сделать больше, друг мой?

— А теперь наше время закончилось.

В улыбке Военачальника сквозило сплошное сожаление:

— Да.

Для них же могилы (сосуда) не могло быть, потому что ангелы не оставят камня на камне, пока не перевернут все и не разыщут Главнокомандующего и воскресителя. Император должен был насладиться финалом по своему сценарию. Может быть, это и мечта Бримстоуна, но ее выполнение будет зависеть от другого.

— Веришь, что она придет? — спросил Военачальник.

У Бримстоуна тяжело было на сердце. Ему было неведомо, сможет ли она вообще найти свою дорогу обратно в Эретц; он не готовил ее ни к чему подобному. Он даровал ей человеческую жизнь и старался верить, что она, возможно, избежит судьбы оставшегося ее народа, бесконечной войны, разрушенного мира. И теперь он все это взгромоздит ей на плечи? Повесит тяжелые-претяжелые ключи от разрушенного королевства. Груз всех этих душ, которые сковывают не хуже кандалов, но он знал, она бы не стала увиливать.

— Да, — сказал он. — Она придет.

— Ну, и ладненько. Ты очень метко дал ей имя, старый дуралей. «Надежда», да.

Поэтому они оставили за своим народом выбор, а выбор был прост. Все знали, что последует; их жизни сводились бы к тому, что все сбивались бы в одну толпу и голодали (и огонь, всегда огонь), пока бы они ждали конца. И вот их погибель была уже здесь, и... как мечта, эта надежда явилась к ним; она пришла вместе с шепотом в их темные жилища, в их руины, к их беженцам. Они познали, все они, опустошение пробуждения от обнадеживающей мечты в темноту и вонь осады. Надежда была миражом, и никто вот так просто на нее не полагался. Но эта была настоящей. Здесь не было обещания, только надежда: на то, что они снова могли бы жить, что их души и души их детей, возможно, обретут мир, в стазисе до того дня, пока...

А это была другого рода надежда, тяжелая ноша, что Бримстоун повесил на шею Кару, и более того, задача, на будущее: что когда-нибудь может наступить такой день для всех, мир для всех очнется. Бримстоун с Военачальником не могли его достичь, со всем своим ополчением, но Мадригал и ангел, которого она любила, разделяли одну прекрасную мечту, и, хотя, мечта умерла на плахе, Бримстоун знал, что чья-то смерть не конец, несмотря на то, что так кажется.

Во имя тысячи народов объединенных племен, спустившихся по винтовой лестнице. Которая будет разрушена, и у которых не будет выхода. Они постигали собор, и это было великолепно. Они прижимались плотнее друг к другу и пели гимн. Возможно, собор никогда не будет большим, чем просто их могила, но это был простой выбор.

Тяжкий выбор и истинный героизм был за теми, кто решился остаться наверху, потому как все уйти не могли. Если бы все химеры исчезли из Лораменди, серафимы бы заподозрили, что химеры что-то затеяли и начали бы копать. Так что некоторые горожане (многие) вынуждены были остаться и дать возможность ангелам насладиться победой. Они должны были дать ангелам насладиться победой, ценой своих страданий и трупов, которыми были вскормлены серафимовы костры. Остались старики и большинство тех, кто потерял своих детей, чрезмерное количество разоренных беженцев, которые и без того вынесли так много, но смогли отдать еще кое-что, последнее, что у них осталось — себя.

Они принесли себя в жертву, ради лучших времен в жизни остальных, о чем эти остальные еще не догадываются.

Вот чем Кару вооружилась этим утром, а также в буквальном смысле: ее бедра украшали клинки-полумесяцы и маленький нож был заткнут в ботинок. С Иссой на своей стороне, она направилась во двор, где собрались Волк и его солдаты, уже проснувшиеся и переодетые в чистое; свежий воздух, несколько команд, вооруженных и готовых к полету. Команда Амзаллага была единственной, к чьим солдатам у Кару лежала душа. Как бы ей хотелось сообщить свои новости им наедине, и остальным тоже, тем, кого бы они сильнее всего тронули.

У Амзаллага были дети. Или они у него были до того, как пал Лораменди.

— Мы ударим по ним к северу от столицы, — говорил Тьяго. — Города там плохо укреплены и редко охраняются. Ангелы не видели там боев в течение сотен лет. Мой отец позволил своему краю стать серым. Он занял оборонительную позицию. Теперь нам нечего защищать.

Это было смелое заявление, и оно было встречено некоторыми солдатами с долей скептицизма. Это выглядело так, будто он почти обвинил Военачальника в падении своего народа.

— Хотя, на самом деле, это не так, — заговорила Кару, выходя из той же арки, в тени которой она пряталась, наблюдая за спаррингом Зири с Иксандером. Тьяго повернулся к ней своей доброжелательной маской; какой же эфемерной она была, какой неправдоподобной. — Нам есть, что защищать.

— Кару, — сказал он и тут же начал просматривать двор в поисках Тен, предательницы-няньки. Кару, заметила периферическим зрением, как та идет.

— Все еще есть жизни, которые надо спасать, — сказала Кару, — и есть выбор. — Эти слова принадлежали Акиве, что она осознала, как только произнесла их вслух. Она покраснела, однако, всем было невдомек, что она была попугаем Звериного проклятья. Надо признать, он был прав. Даже больше, чем мог себе представить.

— Выбор? — взгляд Тьяго был холодным, беспристрастным. Рука Тен сомкнулась на предплечье Кару.

— Помнишь ли ты о выборе, о котором мы толковали вчера, — прорычала волчица, понизив голос.

— Так каков твой выбор, Тен? — спросила Кару в полный голос. — Ты имеешь в виду, что выбираешь между Сусанной и Миком? И кого бы ты убила первым? Я не выбираю ни одного из них, и они уже вне твоей досягаемости. Убери свою руку от меня. — Она высвободилась из захвата волчицы, и повернулась к собравшимся. Она увидела некоторую озадаченность, и смущение и то, как глаза химер метались от нее к Тьяго и обратно. — Выбор, о котором я говорю, это защита наших невинных от серафимов, вместо того, чтобы убивать их.

— Невинных серафимов не бывает, — отрезал Волк.

— Именно это они и говорят, когда убивают наших детей. — Она не смогла удержаться, чтобы не скользнуть взглядом в сторону Амзаллага. — Некоторые даже в это верят. Но мы-то знаем. Все дети невинны. Все дети неприкосновенны.

— Но только не их дети, — раздалось низкое рычание холодного голоса Тьяго.

— А ведь оба народа по обе стороны просто пытаются как-то жить, — Кару сделала один шаг к нему. Еще один. Она не чувствовала своих ног; может, она даже и не шла вовсе, а парила в его сторону. Она находилась в таком состоянии волнения и испытывала такое мужество, что пульс так и грохотал в висках. Она даже задумалась, мужество и храбрость всегда были или они есть только у тех, кто не испытывает страха.

— Тьяго, я пытаюсь кое-что выяснить, но уже даже боюсь спрашивать. — Она скользнула взглядом по толпе. Все эти лица, эти глаза, ее собственные творения, все эти души, которых она коснулась: какие-то прекрасны, иные нет. — Мне вот интересно, тут все все понимают, кроме меня, или все пребывают в неведении. — Она опять повернулась к Тьяго. — Какова твоя цель?

— Моя цель? Кару, от тебя не требуется понимать стратегию. — Она видела, что он все еще пытался сообразить, что на нее нашло, раз она осмелилась задавать ему подобные вопросы, и как он может восстановить свою власть, избежав открытой угрозы.

— Я не спрашиваю о стратегии, только о цели, — сказала она. — Это простой вопрос. На который должен последовать простой ответ. За что мы сражаемся? Ради чего убиваем? Что ты видишь, когда смотришь в наше будущее?

Какие же тяжелые и немигающие у него глаза, как же неподвижно его лицо. Его гнев обернулся льдом. Он не знал, что ответить. Во всяком случае, у него не было хорошего ответа. Он мог бы сказать, мы сражаемся, чтобы убивать. Мы убиваем, чтобы отомстить. Будущего нет. Кару чувствовала, что химеры ждут ответа от и гадала, скольких из них этот ответ устроит. Сколько из них потеряют всякую способность и дальше надеяться, а сколько, возможно, уцепятся за то последнее, если они узнают, что это дело рук Бримстоуна.

— Будущее, — сказал Тьяго, после затянувшейся паузы. — Однажды, я подслушал, какое будущее ты планировала. Когда была в объятьях своего любовника-ангела, и вы говорили о том, как бы убить меня.

«Ах, ну как же», — подумала Кару. Это было по его части, уходить от темы. У солдат тут же перед глазами встал образ химеры, переплетенной с серафимом, что было достаточным для того, чтобы все забыли про ее вопрос.

— Я бы никогда на это не пошла, — сказала она, что было правдой, но Кару почувствовала, что любопытство, искорку которого она разожгла, померкло. — Ответь на мой вопрос, — сказала она. — Куда ты нас ведешь? Каким ты видишь наше будущее? Будем ли мы жить? Будут ли у нас земли? Наступит ли мир?

— Земли? Мир? Об этом тебе, Кару, надобно спросить у Императора серафимов, а не у меня.

— Что зверье должно умереть? Мы всегда знали его цели, но Военачальник никогда не уподоблялся ему, как ты. От этих ужасных убийств тем, кого ты оставил только хуже.

И к солдатам:

— Мы что, даже не пытаемся спасти химер или сейчас речь идет только о мести? Перед своей смертью, убить как можно больше ангелов? Так просто? — Как бы ей хотелось, рассказать им, что сделал патруль Белироса, и чему они стали свидетелями в Хинтермосте, но она не могла брать на себя ответственность и раскрывать эту тайну. Что сделал бы Тьяго, если бы узнал?

— Кару, ты думаешь, что есть иной путь? — Он помотал головой. — Неужели их ласковое обхождение, заставило тебя уверовать, что они хотят стать нашими друзьями? Есть только один способ спасти химер — убив всех ангелов.

— Убив их всех? — сказала она.

— Да, Кару, убив их всех. — Язвительно. — Я знаю, тебе, должно быть, тяжело это слышать, когда среди них находится твой любовник.

Он так и будет снова и снова напоминать об этом, и вот, что забавно: чем больше раз он упоминал об этом, тем меньше Кару было стыдно. А что такого она сделала-то? Кроме того, что просто-напросто влюбилась и стала мечтать о мире? Бримстоун и тот уже простил ее. Он даже сделал больше, чем простил, он поверил в ее мечту. И теперь... он доверил ей (не Тьяго, а ей), найти путь, идя которым, их народ снова будет жить.

И она думала, разве груда кадил в ее комнате была бременем? Ах, как же узко она мыслила. Но смысл, который наполнил ее, когда Исса рассказала о соборе, выпустил из ловушки на волю чувство, которое она выстрадала, исполняя прихоти Тьяго. Теперь все. Словно она стояла на коленях, а Бримстоун взял ее за руку и поставил на ноги. Это было искуплением.

Она посмотрела на Иссу, которая слегка кивнула, и глубоко вздохнула. Она обратилась к мятежникам:

— Большинство из вас, может быть, даже были рады моей казни. Может быть, винили во всем этом меня. Я не жду, что вы послушаете меня, но я надеюсь, что вы захотите выслушать Бримстоуна.

Это вызвало переполох.

— Бримстоуна? — сказал кто-то скептически. Они смотрели на Иссу, и ждали, что она скажет.

И волк взглянул на нее.

— Что это? — спросил он. — Разве призрак Бримстоуна вещает через тебя, Найя?

— Если пожелаешь, Волк, — парировала Исса. И обратилась к солдатам:

— Вы все меня знаете. Многие годы я была Бримстоуну спутницей, а теперь я его посланница. Он отослал меня прочь из Лораменди, чтобы я исполнила его просьбу, а это означало, что я не могла умереть рядом с ним, как мне того хотелось. Так слушайте же, ради жертвы, принесенной им и мной. Это абсурд, считать, что убийства, увечья и террор могут позволить нам просто жить. Они несут за собой только то, чем являются: еще больше убийств, увечий и еще больше ужаса. Если вы полагаете, что месть — это все, что вам осталось, выслушайте меня.

Какой же восхитительной она была, поднявшаяся высоко на своем хвосте, какую же она испускала мощь вместе со своим широко раскрытым капюшоном кобры, ее чешуйки блестели, словно отполированная эмаль в предрассветных лучах. Она сияла, она казалась божественным существом, и она лучилась душевным волнением.

Она сказала:

— У вас больше причин, чтобы жить, чем вам кажется.

66

УБЕЙ ЧУДОВИЩЕ. ИЗМЕНИ МИР.

— Император примет вас прямо сейчас.

Акива смотрел поверх небесного моста, на серые стеклянные купола гарема, где он родился. Они были такие близкие и молчаливые, незнающие, что творится снаружи. Но у него остались детские воспоминания о шуме и орнаментных колоннах, детях и младенцах, играющих и поющих — и он оглянулся на голос. Это был главный управляющий, Бийон, опирающийся на трость и сгорбившийся под высоким тяжелым сводом Врат Алеф, а с ним пара Серебряных мечей, которые стояли у ворот. Он был седовласым и казался пожилым, но это было только на первый взгляд. Это Бийон вел учет императоровых ублюдков, вычеркивал мертвых, чтобы их имена можно было дать Новорожденным. Увидев его, Акива не мог не задаться вопросом, переживет ли он старого серафима, или его дряхлая, трясущаяся рука вычеркнет из списка и его имя. Он уже вычеркнул шесть Акив, что ему еще один?

На мгновение он почувствовал себя не более, чем заготовкой для имени — следующей заготовкой из плоти и крови, чье имя, как и все остальное, принадлежит Императору. Расходным материалом. Бесконечно возобновляемым. Но затем он сосредоточился на том, зачем пришел сюда, и он встретился с черными крысиными глазками Бийона, в которых не было ничего, кроме безучастности, что являлось его выражением по умолчанию в течение многих лет.

Он не был заготовкой. Не будет восьмого Незаконнорожденного с именем Акива; стать отцом очередного ублюдка — это одна из множества вещей, чего Иорам не сможет сделать, после сегодняшнего вечера. Наряду с развязыванием войн. Наряду с дыханием.

— Уберите оружие, — приказал Бийон.

Этого следовало ожидать. Собственным охранникам Императора в его присутствии не разрешалось иметь оружие. Акива даже не надел свою привычную пару мечей, перекрещенных за спиной — накидка, которая была частью униформы, мешала им. Он пристегнул короткий меч себе на бедро, только для того, чтобы продемонстрировать, что он действует, согласно установленным правилам, которые соблюдал.

Азаил и Лираз также сложили свое оружие.

Во всяком случае, видимое.

Собственный клинок Акивы, скрытый гламуром, висел на другом бедре. Его не было заметно, но кто-нибудь, кто бы близко стоял рядом с ним и был бы довольно придирчив, рассматривая его, мог бы заметить причудливую игру теней, у левого бедра, где и висело невидимое оружие и, конечно же, мог бы ощутить холодное оружие — любой, кто находился бы слишком близко или бы попытался обыскать, или обнять его, хотя, Акива подумал, что касается объятий — здесь риск был минимальным. А что до обыска — то это было первым испытанием подозрительности Императора.

Призвал ли он сюда Князя Бастардов, чтобы использовать его или разоблачить? Акива переждал проверку управляющего. Обыскивать не стали. Бийон одарил его мимолетным кивком, и когда он развернулся и исчез в Башне Завоеваний, Акива двинулся за ним следом, а Азаил с Лираз, в свою очередь, двинулись вперед за Акивой.

В императорово внутреннее святилище. Азаил навел справки, и они примерно знали, чего ожидать — тупики и проходы из толстого медового стекла, врата после охраняемых врат. Акива запоминал, впечатывая в память каждый поворот; эта дорога, наверное, будет единственным путем наружу. Они накинут на себя гламур, таков был план. В результате переполоха, который последует за убийством, в суете и топоте, который поднимут охранники, они исчезнут и отступят. И сбегут.

Он надеялся.

Еще один коридор, еще один поворот, еще одни ворота, еще один коридор. Все дальше во внутреннее святилище Императора. Предвкушение Акивы становилось все напряженнее.

Как же он устал от этого опостылевшего ответа на все проблемы: «Убей своего врага. Убей, убей». Но прямо сейчас этот опостылевший ответ был единственно возможным. Ради блага Эретца, ради завершения войны.

Иорам должен умереть.

Акива попытался достичь сиритара — состояния спокойствия, через которое к мечнику приходили Светочи — но все равно не достиг желаемого. Он мог управлять своим сердцем и заставить его биться ровно, но его разум был, словно в лихорадке — метался от возможных сценариев развития событий к волшебным манипуляциям и даже словам. Что он скажет, когда окажется лицом к лицу со своим отцом и обнажит свой меч? Он не знал. Совсем ничего не приходило в голову. Да это и не было важно. Значение имел только поступок, а не слова.

Пора уже заняться делом. Убить чудовище. Изменить мир.

67

ЕДИНСТВЕННАЯ НАДЕЖДА И ЕСТЬ НАДЕЖДА

Амзаллаг кинулся вперед и пал на колени перед Иссой.

— Кто? — вымолвил он, почти шепотом. — Кто отправился в собор?

Несколько других солдат подались вперед, с напряженным и сдержанным томлением…

— Их были тысячи. — Голос Иссы был нежен. — Не было времени всех переписать. Мне жаль.

Кару вышла вперед.

— Спустились все дети, — сказала она, глядя на Иссу, чтобы та подтвердила ее слова. — И все матери. Для ваших семей очень хорошие шансы.

Амзаллаг выглядел ошеломленным. «Ошеломленность» на его тигриной морде, выражалась в широко распахнутых глазах, затмив постоянную свирепость — эта свирепость была скорее его собственной, чем делом рук Кару. Его душа была проста, словно равнина для возделывания, и столь же надежна, как ломовая лошадь, но с телом, что она дала ему, он едва ли мог выглядеть иначе, нежели свирепо. Благодаря его клыкам, острым, как кухонные ножи, рот у него никогда не закрывался, а глубоко посаженные рыжие глаза не моргали. Несмотря на то, что он стоял на коленях (его передние оленьи ноги были подогнуты, а тигриные лапы сидели на корточках), он, тем не менее, возвышался над Иссой, а его руки, когда он протянул их к Найя, были огромными и серыми. «Прежде, чем он увидится со своей семьей, — подумала Кару, — я могла бы смягчить его облик».

Но она забегала вперед. Далеко вперед.

В то время, как Амзаллаг своими лапищами держался за Иссу, Кару наблюдала за Тьяго. Когда Амзаллаг произнес:

— Спасибо, — голосом, который звучал, наверное, печальнее самой печальной скрипки, Тьяго оскалил клыки и издал едва заметный рык.

— Я всего лишь посланник, — сказала Исса.

При этом глаза Тьяго скользнули от нее к Кару.

— Расскажи нам еще раз, — сказал он, — как именно это было осуществлено.

— Что именно? — спросила Исса. Амзаллаг отпустил ее руки и поднялся, развернувшись плавно, по-тигриному, чтобы встать рядом с ней (и на стороне Кару) напротив Волка. Движение было преднамеренным, оно дало ясный посыл верности. Однако Кару чувствовала, что триумф поставлен под угрозу, приближением инквизиции, готовой к расправе.

— Как ты появилась среди нас, — сказал Тьяго. — Однажды утром — ты оказалась здесь. Это очень странно.

— Это может быть и странно, но я не смогу удовлетворить твое любопытство. Последнее, что я помню перед пробуждением, конечно же, как умираю.

— И куда собирался отправить твою душу Бримстоун, зажатый в тисках свары? По крайней мере, это-то ты должна знать.

Кару перебила его.

— Это все, что тебе есть сказать? Мы только что сказали тебе о тысяче жизней нашего народа, которые все еще можно спасти, а ты толкуешь о том, как здесь появилась Исса? Тьяго, наши дети могут быть возвращены к жизни. Это невероятная весть. Разве ты не рад?

— Моя радость, госпожа моя, сдерживается реализмом, как и ваша должна бы. Где жить? Как жить? Это ничего не меняет.

— Это меняет все! — воскликнула она. — Все, что делаешь ты — безнадежно. Разве ты не видишь? Это все бесперспективно. Эта жестокость, эти нападения на гражданское население? Твой отец, никогда бы на это не пошел. Весь тот вред, который ты причинишь серафимам, Иорам вернет стократ, в тысячу крат. — Теперь она взывала к собравшимся. — Разве ты не получил удовлетворения от Тисалина? — Она указала на Тангрис и Башис, стараясь унять страх, от которого у нее мог бы сорваться голос. Взывать к Ожившим Теням? Она что, умом тронулась? «Помни о курице, которую они изображали», — одернула она свой всплеск истерии.

— В Тисалине, — сказала она, — вы убили сотни ангелов. — Сфинксы смотрели на нее немигающими глазами. — И за это умерли тысячи химер. — Один из сфинксов моргнул. Кару продолжила, обращаясь к остальным. Ой, как же быстро и яростно билось ее сердце. — А остальные из вас. Вы дадите им умереть. Ты дал им надежду — благословение Военачальника, послания. Мы восстали? И что? Все те племена на юге не могли предположить, что ты развяжешь эту борьбу, и тем самым, привлечешь к ним врага в таком невозможном количестве, только, чтобы оставить их. Ты хоть знаешь… — Кару сглотнула. Ее собственная жестокость казалось невероятно ледяной, колючей, чтобы говорить им такое. — Тебе хотя бы известно, что они, умирая, смотрели на небеса, ожидая, что ты придешь на подмогу?

Она увидела, как Баст, отшатнувшись, сделала шаг назад. Некоторые задышали так, будто им сдавили горло. Вирко уставился в землю.

— Не слушайте, — прорычала Тен. — Она не может знать, что там произошло.

— Я точно знаю, что случилось, — сказала Кару. Она в нерешительности помедлила. Это считалось за предательство — рассказ о неповиновении Белироса? Он бы сам им об этом рассказал, если бы был здесь, она нисколько в этом не сомневалась. Будущее восстание висело на волоске, и она могла оборвать его. Как же использовать то, что она знает? — Потому что одна из групп сделала то, на что не пошел никто из вас. Вы и вправду считаете, что Белирос и Иксандер, Вийя, Азай и Минас подались охранять какой-то город? Они пали, сражаясь с Доминионом на юге. Они погибли, защищая химер. А вы в то время чем занимались?

Солнце поднималось, в сердце нарастала тяжесть. Во дворе было светло. Тьяго ответил ей:

— А мы в это время занимались тем же, чем и ангелы, и по твоим словам, себе в ущерб, а не им. Хочешь, чтобы мы легли и обнажили свои глотки для них?

— Нет.

Кару сглотнула. Она ходила по тонкому льду: как привести доводы в пользу другого пути, не впадая в витание в облаках — в лучшем случае, ее сочтут наивной, в худшем — сочувствующей врагу, в чем ее уже винят. Все сводилось к следующему: она не могла предложить им настоящую альтернативу войне. Когда она вместе с Акивой мечтала о переустройстве мира, то считала, что ее народ продвинется вперед, как это каким-то образом произошло с ней — как будто будущее было некой страной, которую они могли увидеть, краем с другими правилами, где прошлое могло бы быть преодолено или забыто — словно счет убитых химер мог быть стерт с поверхности кожи их костяшек пальцев.

Теперь же, находясь вне вакуума той своей дурацкой любви, Кару видела, какими мрачными последствиями обернулась бы их мечта, если бы они продолжили ей следовать, какой бы грязной она обернулась, какой извращенной. Тот общий счет, который вели ангелы, никогда невозможно было бы смыть. Они бы всегда служили напоминанием: между ней и Акивой, химерами и серафимами, да и хамзасы тоже. Они бы не могли друг друга коснуться по-настоящему. Чтобы поверить, что они могли идти руку об руку. Их мечта стала еще призрачнее, чем когда-либо. И все же... единственная надежда, есть надежда. Слова, сказанные Бримстоуном еще тогда, в Праге, вернулись к ней сейчас, как подарок через Иссу.

«Дочь моего сердца», — послание от Бримстоуна, присланное только для Кару. Ей снова захотелось плакать, прямо здесь во дворе, думая об этом. «Дважды дочь, моя радость. Твоя мечта — это моя мечта, и твое имя — истина. Ты вся наша надежда».

Ее мечта. Ее мечта, грязная и извращенная, лучше отсутствия какой-либо мечты вообще. Но тогда у нее был Акива и надежда, что он сможет указать серафимам иной путь жизни. А что у нее есть теперь? Ей нечего обещать. Плана нет. Ничего, кроме ее имени.

— Нет, — снова сказала она. — Я не хочу, чтобы мы обнажали наши глотки. Также я не хочу, чтобы ты в спешке толкал наш народ на колени, чтобы его убили. В отличие от тебя, я не хочу, чтобы наше будущее было похоронено под пеплом.

Глаза Тьяго сузились, как будто он пытался, но не смог сразу найти слов для ответа.

Кару продолжила:

— Бримстоун однажды сказал мне, что нужно оставаться верными себе перед лицом зла, проявляющим свою силу. Если мы позволим им превратить нас в монстров... — Она посмотрела на Амзаллага, на его серое тело, на Ниск и Лиссет, которые стояли как раз позади Тьяго, в которых все еще можно было узнать Найя, но в них уже не было красоты и грации Иссы. И на остальных, огромных, вооруженных до зубов, крылатых и когтистых, и выглядевших неестественно. Она их сотворила, ее руки превратили этих химер в монстров, которыми ангелы их считали.

— Кто-то должен остановить убийства, — умоляла она Тьяго, — кто-то должен сделать это первым.

— Тогда пусть это будут они, — сказал он холодно, его губы дрожали от усилия, сдерживая рвущееся наружу волчье рычание. Его ярость была ощутима.

— Мы можем решить это для себя. По крайней мере, мы можем противостоять нападениям достаточно долго, чтобы придумать другой способ, вместо того, чтобы делать все хуже и хуже.

— Мы уничтожены, Кару, хуже уже быть не может.

— Может. Сейчас хуже, чем было. Вспомни Хинтермост? Тана? Чем в данную минуту занимается Разор, и кто за это ответит? Будет становиться только хуже, пока кто-то один не остановится. И возможно... возможно, станет лучше. — И снова ей вспомнились слова Акивы, и вновь Кару произнесла их вслух. — Будут ли химеры в Эретце или вне его, зависит от того, что мы сделаем сейчас.

И расправили свои бесшумные крылья Ожившие Тени, и воспарили эти изящные грезы и ночные кошмары, чтобы взмыть над головами своих товарищей и приземлиться на стороне Кару. Они не проронили ни слова, они, вообще, редко это делали. Их позиция была ясна: головы высоко подняты, глаза глядели с вызовом. У Кару перехватило дыхание от внезапного прилива эмоций. Власти. Амзаллаг, Тангрис, Башис, Исса. Кто еще? Она посмотрела на остальных. Большинство, кажется, были ошеломлены. Однако, в большем количестве, чем несколько пар глаз, Кару увидела злобу на Волка и знала, что их больше никогда не коснется надежда. В других, она увидела страх.

И таких было слишком много. Хоть бы Баст, встала на ее сторону; Кару так хотелось, чтобы она сделала шаг. Она была на грани. Эмилион? Гвита? Вирко?

А Тьяго? Он стоял, уставившись на Кару, и она вспомнила, как он смотрел на нее в панихидной роще в той, другой жизни. Она вновь увидела в нем ту свирепость, которая раздувала сейчас его ноздри и дикость в его глазах, но затем... она увидела, как он отступил. Она стала свидетельницей мгновения, когда он сдержал свою ярость, и, что-то удумав, с усилием он надел обратно свою маску. Это было хуже, чем ненависть или страх, это была снисходительная ложь. Эта колоссальная, необъятная ложь.

— Госпожа моя, Кару, — сказал он. — Вы привели мощный аргумент.

«Засада, — подумала Кару, — Нет».

— Я приму, сказанное тобой, во внимание, — сказал он. — Конечно. Мы рассмотрим все возможности, в том числе, как мы теперь, с сердцами, полными радости, сможем забрать души из собора.

Ее свежий всплеск силы тут же сошел на нет. Дав ей возможность одержать победу, Волк тут же уничтожил шансы на нечто большее. И вот ни одному из солдат не нужно собираться с мужеством, чтобы перейти на ее сторону, и они вздохнули с облегчением. Она видела это по их осанкам, в их лицах. Они не хотели делать выбор. Они не хотели выбирать ее. Насколько легче было позволить себе идти на поводу у генерала. Баст даже не смотрела на нее. «Трусы», — подумала она, начиная дрожать, когда мужество покинуло ее, и осталось одно разочарование. Может, они и вправду думают, что Белый Волк подумает о завершении, или хотя бы о приостановление своих крестовых походов? Победа и мщение. Ему бы разорвать свой стяг, да сделать новый. Она с тоской подумала о хоругви Главнокомандующего: оленьи рога, из которых прорастают листья. Новая жизнь. Как прекрасно и как емко.

А вот, как быстро, остальные из этих солдат стали вне ее досягаемости. Тьяго привык обладать властью, а она нет. Он с легкостью забрал то немногое, чего она добилась, и направил энергию своей армии на собственные планы.

А в его планы — это забрать души, похороненные в храме.

Амзаллаг первый вызвался добровольцем. Он вышел вперед, жаждущий поскорее отправиться в путь, и остальные последовали его примеру. Кару, всеми забытая, застыла на месте. Исса взяла девушку за руку и сжала ее, разделив с ней тем самым свою тревогу, в то время, как Ожившие Тени растворились в воздухе прежде, чем она успела даже поблагодарить их, а скоро прямые солнечные лучи заполнили большую часть двора.

День прошел в атмосфере новой энергии. Кару с Иссой наблюдали и слушали, Тьяго же, казалось, был полностью поглощен тем, что, по его словам, он собирался делать: рассматривал все возможности, например, каким образом они могли бы провести раскопки на вражеской территории, и даже то, что они могли сделать на юге, чтобы помочь химерам добраться до Хинтермоста. Именно этого и хотела Кару, и она едва могла дышать, потому что знала, что это еще один ход в игре Волка. Притворство. Но, что же он скрывает? Какую же игру он ведет на самом деле?

Наступила ночь, и она узнала.

68

СИРИТАР

Акива проследовал за Бийоном и прошел через последнюю дверь. Первыми его встретили благовония и влажность. Поначалу, переступив порог, Акива ничего не видел сквозь клубы пара, и прежде, чем увидеть своего отца, он услышал его голос.

— Ах, Лорд Бастард. Вы почтили нас своим присутствием. — Это был мощный голос, отточенный на полях сражений перекрикиванием умирающих чудищ. Каким бы он теперь ни стал, когда-то он был воином.

И он узрел его. Акива поклонился; он поднялся, когда клубы пара прояснились, и понял, что они в банях, и, что Иорам обнажен. Император стоял над плитами, испускающими пар, крепкий и подтянутый. Его тело раскраснелось от жары. Окруженный небольшой армией прислуги, требуемой для того, чтобы искупать его королевскую особу. Девушка наклонила кувшин воды над его головой, и он закрыл глаза. Другая стояла на коленях, омывая его пеной, напоминающей взбитые сливки.

Акива по-разному представлял себе их встречу, но ни разу, ему не виделось, чтобы император был при этом обнажен. «Он ни о чем не подозревает, — подумал Акива. — А если бы подозревал, то встречал бы меня одетым и при полном вооружении».

— Мой господин Император, — сказал он, — это честь для меня.

— Наша честь, ваша честь, — сказала Иорам, растягивая слова. — Что же нам делать с эдаким переизбытком чести?

— Мы всегда можем повесить ее на Вествей, — высказался другой голос, и Акиве не нужно было видеть изуродованное лицо говорящего, чтобы узнать, кому принадлежал голос. Откинувшись назад на кафельной скамье, в непринужденной позе, на которую отважился бы в присутствие Императора только он, сидел Иаил. А ведь, то, что он здесь, только на руку, потому как Иаилу позволено жить не больше, чем Иораму. Он, к счастью, был полностью одет.

— Если бы на виселице нашлось место, — сказал он, словно палач, и из его груди вырвался низкий смех, от которого остальные вздрогнули. Акива быстро и внимательно просмотрел их лица. Никто не сидел, развалившись, как Иаил, но все, казалось, чувствовали себя довольно непринужденно. Иорам часто проводил советы во время приема ванны, так что это было обычным явлением.

Рот Иорама искривился на жестоком лице в улыбку.

— Любое помещение всегда можно переделать под виселицу, — сказал он.

Эта была угроза? Нет, Акива, так не посчитал. Иорам даже не смотрел на него; он закрыл глаза и откинул голову, в то время, как другая служанка полила его водой, после чего он сильно потряс головой, разбрызгивая воду во все стороны. Намаис с Мизориасом даже бровью не повели, когда на них полетели брызги. Ни один мускул не дрогнул. Личные телохранители Иорама, братья, — смертельно опасные бойцы. Они-то и волновали Акиву в первую очередь. Здесь находились и Серебряные мечи, по паре у каждой стены: восемь бумажных клинков с испариной, осевшей на их серебряных доспехах, и с влажными перьями от пара. Эти его не особо заботили.

По правде говоря, когда его отец вышел из мелководного бассейна с пеной, подальше от девушек в белых одеждах, и направился к рабу, который держал его халат, Акива почувствовал, что его беспокойство стало уменьшаться. Возможно, когда он обдумывал всевозможные сценарии, осуществления задуманного, бани в них не было, но, тем не менее, он понял, что лучше места и не придумать: минимальная охрана, малое количество свидетелей, чье слово будет приниматься на веру, и, самое главное: отсутствие подозрений.

Ничто в глазах этих серафимов не намекало на недоверие.

Здесь же был и наследный принц Иафет, с остекленелыми от скуки глазами. Он был вполне привлекательным серафимом, где-то акивиного возраста, в чертах которого присутствовала некая вялость, говорящая о его слабости. Акива понимал, что Иафет не был образцом для подражания. Но он будет лучше их отца, а это главное. Рядом с ним находился беловолосый Высший Маг Хеллас, глава императорова круга бесполезных магов. Поговаривали, что он-то и был ушами Императора. Его тяжелый взгляд с полуприкрытыми веками, полный снисхождения — все, что нужно Акиве, чтобы понять, что его магия — его тайна. Несколько оставшихся лиц, единых в своей кичливости, он не знал.

— Дай-ка, мне взглянуть на тебя, — приказал Иорам.

— Милорд, — ответил Акива, и остался стоять, где стоял, тогда, как его отец лично подошел к нему и оглядел недружелюбными глазами. Теперь на нем был халат, но не запахнутый. Акиве так хотелось, чтобы он его запахнул. Это казалось, странно интимным, убивать обнаженного мужчину. Иорам был так близко, что Акива могу протянуть руку и ударить его в грудь. Или пронзить в самое сердце. Ему была неприятна мысль, что пропаренное розовое тело его отца было такое же мягкое, как сливочное масло. Он осознал, что его сердцебиение отдается пульсом в руке. Его тело желало выхватить меч и разобраться с Императором здесь и сейчас, но его разум жаждал ответов на вопросы.

Что же все это значит?

И что-то было еще. Ужас от того, что с нею произошло. Если Акива сейчас все не выяснит, он не узнает об этом никогда.

Он выдержал взгляд своего отца. Или, может, это Император выдержал взгляд Акивы. Цвет глаз Иорама был точно таким же, как и у Лираз с Азаилом: голубым, с чуть раскосыми внешними уголками, щедро разбавленным золотом. В отличие от них, у их отца в глазах не было видно и следа души. Смотрел он бесстыдно: считалось, что все видели в этих глазах свою собственную смерть или, по крайней мере, никчемность своей жизни. Его взгляд заставлял серафимов опускаться на колени; поговаривали, что даже недостойных, которым, не позволялось даже открывать свою глотку из страха и стыда, готовясь встретить меч.

И Акива увидел смерть в глазах Императора, но не свою собственную.

Он почувствовал комок в горле. Он знал, что это такое: это были эмоции, но... из-за чего? Не из-за Иорама, не из-за угрызений совести, из-за того, что он собирался сделать. Было ли это связано с безликой, почти забытой женщиной, которая подарила ему тигриные глаза и отступила в сторону, когда за ним пришли охранники, чтобы забрать? Или... это из-за лица, отражение которого он видел в тот день в серебре, маленького и испуганного, отобразившегося в латах Серебряных мечей. Своего лица. Из-за того, что он потерял, и чего у него никогда не было, и никогда не будет.

— Да, ты справишься, — наконец, сказал Иорам. — Это хорошо, что после всего случившегося, я позволил тебе жить. Если бы я тебя убил, кого бы сейчас к ним послал?

Послал к ним.

— Они могут решить убить тебя; откуда мне знать, что там творится в головах у стелианцев? Так что, на всякий случай, давай попрощаемся.

С другого конца комнаты раздался голос Иаила:

— Это плохая примета для солдата, говорить «прощай». Неужели, ты забыл? Не надо искушать судьбу.

Иорам закатил глаза, отворачиваясь от Акивы.

— Вот, и не говори. Мне-то какая разница? — Он отошел и перестал находиться в досягаемости Намаиса и Мизориаса и предоставил Акиве возможность действовать. Предоставится и еще одна. Он создаст еще одну возможность. — Будь готов отправиться поутру. — Иорам, обернувшись, смерил взглядом Азаила с Лираз; если он и заметил сходство, то виду не подал. — Один.

— Куда, мой господин? — спросил Акива. Разумеется, у него уже были планы на утро (бесследно исчезнуть), но была одна загадочная ниточка, которая ждала, когда же он за нее потянет. Его мать.

— К Дальним островам, разумеется. Стелианцы полагают, что у меня есть нечто, принадлежащее им, и они хотят ее вернуть себе. Иаил, ты напомнишь, как там ее звали? Никогда не запоминаю их имен.

— Отлично помню, — сказал Иаил. — Ее звали Фестиваль.

Фестиваль

— Фестиваль. Казалось бы, это имя должно означать сплошное веселье. — Иорам покачал головой. — Можешь себе представить, чтобы я продержал ее здесь все это время?

Фестиваль.

Это имя стало, словно ключиком от замка. Воспоминания. Аромат. Прикосновение. Ее лицо. На мгновение Акива вспомнил лицо матери. Ее голос. Это было давно, десятилетия назад. Это были всего лишь обрывки, но эффект последовал незамедлительно: он стал сосредоточен, ум прояснился, словно его осветил прямой луч света.

Эффектом был сиритар.

Акива считал, что знал, что такое сиритар. Это была часть его подготовки, он годами отрабатывал ката, в поисках своего центра спокойствия, который был неуловим, но он полагал, что знает, что это такое. Это же состояние было совсем другим. Оно было истинным и мгновенным, и незабываемым. Неудивительно, что он ничего не понял; нет сомнений, что ни один из его учителей не достиг этого.

Это была магия.

Не та магия, которую он открыл для себя, слепленную из догадок и боли. Наверное, он всю жизнь вот так и жил в грязи, и только теперь поднял голову, чтобы увидеть небо и его бесконечный горизонт, дали, которые невозможно постичь. И не важно, какой источник ее питал, боли не было. На самом деле, даже боль в плече прошла. Что же это? Свет, подъем и невесомость, глубокое спокойствие, сотворившее умиротворение вокруг него. Все казалось таким медленным, закристаллизованным, что он мог обозреть все — челюсть Иафета, пытающуюся подавить зевок, его же беспокойный взгляд, мечущийся между Хелласом и Иаилом, пульсацию яремной вены Иорама. Жар и пары дыхания, и крылья, каждое движение, ничего не ускользало от Акивы. Он видел, кто и что собирался сделать дальше. Он знал, что служанка собирается выпрямиться из своего полусогнутого положения, прежде, чем она это сделала: казалось, ее свет шел впереди нее, а она следовала за ним. Руки Иорама готовы были подняться, как ожидал Акива, так и случилось. Император наконец-то запахнул свой халат, и повязал пояс. Он все еще говорил, каждое слово было таким четким, таким осязаемым, как речной камень. Акива понял, что все, что он услышит, навсегда отпечатается у него в памяти.

Что, он никогда не забудет последние слова своего отца.

И он уже знал, что это будут за слова.

— Ты отправишься к ним, — продолжал говорить Иорам, тоном, абсолютно уверенного в себе самодержца. И Акива понял, не стоило бояться, что его могли в чем-то заподозрить. У Иорама было настолько раздуто собственное эго, что ему и в голову не могло прийти, что ему может кто-то не повиноваться.

— Покажи им, кто ты есть. Если они послушают тебя. Если они станут тебя слушать, передай им мою волю. Если они сдадутся немедля и отдадут своих магов, я не сделаю с ними ничего такого, что делал со зверьем. Стелианцы хороши, хватая беззащитных посланников на лету, а что они будут делать с пятью тысячами Доминионов? У них армия-то есть? Они считают, что смогут так легко воротить от меня свои носы?

«Да откуда тебе разобрать, насколько они далеки и недосягаемы для тебя». Часть Акивы хотела развернуться кругом и полюбоваться на реки света, льющимися через слои стекла Меча, чтобы выставить вперед свои руки и смотреть на них пристально и долго, как будто те стали другими, как будто он и сам стал совершенно новым созданием, созданным из тех же лучей света.

Световой завесы огня.

Голос, из прошлого:

— Ты не его. — Голос, резонансное вибрато, зычный и сильный. Это было сказано в тот самый день. — Ты не мой. Ты сам по себе. — Она не плакала. Фестиваль. Она даже не попыталась его удержать или бороться с охранниками, и она не попрощалась. Прощаться, значит искушать судьбу, как сказала Иаил.

Думала ли она, что снова сможет его увидеть?

— Это ты ее убил?

Он услышал себя, когда задал это вопрос, и стал столько всего видеть и знать сразу: совет внезапно умолк; Намаис с Мизориасом тут же сжали кулаки вокруг эфесов своих мечей, Иафет тут же перестал испытывать желание зевать, и проявил недюжий интерес. У него за спиной (и ему даже не надо было для этого оглядываться), Азаил с Лираз расслабили мышцы, готовые напасть; он знал, что Лираз уже улыбается своей нервной боевой улыбкой.

— Ты убил мою мать?

И он увидел глаза своего отца, неудивленные и полные презрения.

— У тебя нет матери. И у тебя нет отца. Ты — звено в цепи. Ты — рука, для того, чтобы махать мечом. Остов, одетый в броню. Ты забыл все, чему тебя обучали, солдат? Ты — оружие. Вещь.

Вот те слова. Акива услышал их эхом сквозь мерцание сиритара. Он уже знал, что они станут для Иорама последними.

И вот он сбросил гламур со своих мечей и вынул их из ножен. Он двигался в потоке времени, все случилось прежде, чем свидетели осознали, что находятся в шоке. Намаис и Мизориас пришли в движение, но они, будто существовали в другом измерении. Акива был огнем, скрытым завесой света. И не было у них надежды, что смогут остановить его. Он пересек пространство, оказавшись у Императора, в тот самый миг, когда в его холодных глазах мелькнуло удивление.

«Как же он мог не увидеть перемены во мне?» — подумал Акива, и его лезвие проскользнуло под одежды отца, прямо в сердце.

69

ЦАРАПАЮЩИЕСЯ

Это была Баст, та, кто царапался в окно к Кару. Ставни были обеспечены длинными латунными задвижками, и через комнату доски Мика были погружены в полукруглые выбоины в полу, зажатые поручнями и стержнями. Дверь и окно были плотно закрыты, и Иссе и Кару было непросто в этом замкнутом пространстве. Кару ходила. Исса дергала своим хвостом. Они ждали, что что-то произойдет.

Так оно и случилось.

Ставни кто-то скреб. Раздался хриплый шепот:

— Кару. Кару, открой окно.

Кару отпрянула.

— Кто там?

— Это Баст. Я на посту, меня не должно быть здесь.

— Почему ты здесь? — гневно вспыхнула Кару. Если Баст прошла через двор сегодня утром, то, возможно, и другие тоже. И... что если это так? Кару даже не знала, что она сделала. Она настолько глубоко погрузилась в себя, что ей хотелось свернуться калачиком и плакать. О, Бримстоун, ты, в самом деле, думал, что я могу это сделать? Ну, он, конечно, не мог знать, что Волк переживет войну, чтобы мешать ей на каждом шагу, не так ли?

— Это… это Волк, — пришел ответ от Баст, и Кару почувствовала, как будто воздух высосали из комнаты. Это был грохот от упавшей обуви. Что он сделал? — Он забрал Амзаллага и сфинксов. Я видела их с башни.

Забрал? Кару и Исса обменялись пронзительным взглядом. Кару дернула окно, чтобы открыть. Баст цеплялась за выступ, крылья полуоткрытми и слегка развернутыми веером, чтобы сохранять равновесие на такой, уж слишком тонкой жердочке.

— Куда он их забрал? — требовательно спросила Кару.

Баст выглядела понурой.

— К яме, — прошептала она.

Позже Кару задавалась вопросом, была ли Баст пешкой Тьяго или заговорщицей, но в этот момент она не подозревала ее. Возможно, Баст думала о том, как она смогла заставить себя предпринять эту прогулку, как близко она подошла к тому, чтобы принять сторону Кару. И возможно — вероятно — она думала, что это была ошибка, которая никогда снова ее не соблазнит.

Никто не переходит на сторону, которая против Волка.

Трясущимися руками Кару скрепила пряжкой свой пояс с ножнами и почувствовала себя лучше, ощущая вес, скрещенных полумесяцев на ее бедрах. Открытое окно было перед ней. Исса была на ее стороне, но не смогла бы пройти сквозь него с ней. Кару повернулась к ней.

— Я следом за тобой, сладенькая. — Исса по-змеиному двинулась к двери. — Иди. А я сразу же за тобой.

И Кару пошла, прямо в ночь. Она уже была далеко за крепостным валом, когда Исса подняла доски и отложила их в стороны. Она открыла дверь.

И оказалась лицом к лицу с Тен.

70

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИМПЕРАТОР

Император опустился на колени. Его глаза потускнели; ненависть постепенно угасала в них вместе с жизнью, струящейся из груди красным потоком. Никто не бросился к нему, и его тело, расплескивая воду, повалилось в сток бани. Вода и пена окрасились в розовый.

Служанка закричала.

Намаис и Мизориас пришли в движение. Акива блокировал их удары, ничто и никогда ему не давалось так легко.

Он почувствовал, как стража отделяется от стены, их шоковое состояние словно витало в воздухе. В конце концов, один, выхватывая рукоять меча, запутался в собственном колоколообразном рукаве и громко выругался. Азаил с Лираз, как один, обнажили свои мечи.

Серебряные клинки было предположили, что за ними численное преимущество (восемь против двоих), но после первого же скрещения мечей их уверенность исчезла. Против них не осуществлялось никаких известных им выпадов или ударов, к которым они были привычны. Не слышно было залихватского звона серебра. Азаил с Лираз орудовали в две руки своими длинными мечами, вкладывая такую же мощь в свои удары, с которой они обрушивались на бесчисленное множество ревенентов, заключенных в броню. Десятилетия пережитых сражений, черные руки, усеянные страшным счетом, и их натиск, сокрушили стражу, словно сила природы.

Они не были двумя, отбивающимися от восьми. Они были двумя, режущими восьмерых. Играючи. Первый же удар Лираз вывихнул плечо стражника, который преградил ей дорогу. За воплем от боли последовал грохот, от выпавшего меча из его руки; она не прикончила его, когда он отшатнулся назад, а повернулась к другому стражу, и ударом ноги повергла того на колени. Его вопль слился с воплем товарища.

Первый удар Азаила бритвой прошелся по клинку соперника, оставляя от лезвия лишь серебряный огрызок.

Все это произошло буквально в промежутке между вздохами. Вышколенные Незаконнорожденные против чванливых Серебряных мечей. Ощутимая разница между стражем и солдатом. И глаза стражей наполнились пониманием этого. Выражение лиц оставшейся пятерки, сменилось от устрашающей уверенности до оборонительного напора. Приспосабливаясь к новым для себя обстоятельствам, они образовали круг, заключив в него Незаконнорожденных, и множество их переглядок меж собой, можно было легко понять:

- Давай же, нападай на них.

- Нападаем на них.

Им не нужно было волноваться. Лираз с Азаилом их не ждали. Ожидание дает врагу возможность думать. Им же самим не нужно было размышлять, все делали мечи. Они атаковали. Они были нитилам. Лязг был оглушительным. Бумажные клинки полностью оправдали свое прозвище, когда хрупкое оружие стражи было разбито одним взмахом стали. На другой стороне комнаты один из неизвестных советников успел вовремя увернуться, когда острый летящий осколок серебряного меча вонзился в стену в том месте, где секунду назад была его голова.

Бумажные клинки были полностью безоружны и слегка поранены. Один сделал попытку дотянуться до меча, но стоило Лираз ухмыльнуться и покачать головой, как он тут же замер, как провинившийся ребенок.

— Просто стойте там, — сказала она им. — Просто покажите нам ваше превосходное умение стоять там, и с вами все будет в порядке.

Остальные стояли, согласно выбранной позиции — столько пространства, такие большие тела, и такая плохая подготовка. Их жизни прежде никогда не подвергались опасности, и если бы Лираз с Азаилом захотели убить их, то обнаружили бы, что это до смешного просто. Но они не хотели их убивать. У них не было желания проливать кровь. Их целью был Иорам, и он лежал мертвый, омываемый водой, которая превратилась из розовой в красную. Иаил был следующим.

Но Иаил исчез.

— Акива, — сказала Лираз. — Иаил.

Акива уже знал. Трое Незаконнорожденных держали центр комнаты. Было тихо. Все сказано. Возможно, прошло всего минуты две, как клинок Акивы вошел в сердце его отца. Он разоружил Намаиса и Мизориаса (это был их лучший бой, но и этого оказалось недостаточно) и выверенным ударом рукояти меча лишил их сознания, предотвратив тем самым любые их попытки возомнить себя героями, что могло вынудить его убить их. Один из них приземлился лицом вниз, и в тот момент, когда Акива подцепил его ногой, чтобы перевернуть и не дать захлебнуться в мелкой красной воде, Иаил исчез.

Куда? Если он сбежал через какую-то потайную дверь, у него не получилось забрать с собой племянника. Акива долгим, спокойным взглядом смотрел на наследного принца. Иафет поставил перед собой одну из прислужниц, в качестве живого щита. Она застыла, прижатая к его груди. Ее длинная коса была накручена на его запястье, где должен был быть меч.

«И это новый Император», — подумал Акива.

Куда бы ни делся Иаил, должно быть, он уже поднял крик. Акива ожидал, что вот-вот поднимется шум. Он был удивлен, что все еще было тихо; он ожидал, что стража у Врат Самек, услышит звон клинков и поспешит узнать, в чем дело; именно тогда он, Азаил и Лираз должны были накинуть на себя чары невидимости и в суматохе, расправив крылья, скрыться.

Однако суматохи никакой не было.

Может, думал он, звук не проходит через эти смыкающиеся друг с другом стеклянные стены. В этом жутком спокойствии, новообретенное Акивой состояние сиритар оставило его, как будто оно приходит и уходит, когда ему заблагорассудится, и его чувства были лишены новых горизонтов. В этом полумраке и ослабление, он оглядел помещение. Хор льстецов был словно прикован к одному месту, ошеломлен; их рты, подобно рыбам, хватали влажный воздух. Его глаза скользили по ним. Хеллас утратил свое самодовольство.

И средь других был и Иафет, прижимающийся к служанке. Акива полагал, что подобное зрелище не должно бы удивлять его, но услышать о чьем-то малодушии и трусости это одно. Увидеть это воочию — совсем другое. Но, что было делать? Их цель сегодня была очевидна. Убийство подстрекателя войны — вовсе не мятеж против самой Империи, и не захват власти.

Итак, удерживая взгляд наследного принца, Акива произнес слова вступления.

— Император мертв. Да здравствует Император.

В атмосфере горячего пара и шока, его голос был тяжел и торжественен. Он скрестил руки на груди, прижав рукоять меча к сердцу, и слегка кивнул Иафету. Лираз с Азаилом позади него, сделали то же самое.

Ужас Иафета уступил место растерянности. Он глянул в сторону, обращаясь к совету за объяснением, как будто возникшая возможность никогда даже в голову ему не приходила. Банщица, воспользовавшись его замешательством, высвободилась и бросилась к двери, словно существо, сумевшее выбраться из капкана. Акива дал ей уйти. Дверь осталась распахнутой настежь, когда она убежала прочь, и он подумал, что вот теперь-то сюда нагрянет стража.

И, тем не менее, они до сих пор этого не сделали.

Лишенный своего живого щита, Иафет, весь дрожа от страха, упал на колени и начал медленно отползать. Акива с отвращением отвернулся.

— Мы здесь закончили, — сказал он своим брату и сестре. Чтобы ни происходило вне бань, это не стоило того, чтобы продолжать ждать. Конечно, проще было бы уйти под прикрытием суматохи (десять врат остались бы открытыми, в то время, как их охрана бросилась бы на подмогу), но они бы сумели пройти или сразится, если бы пришлось. Он был готов исчезнуть, оставить Астрай и свое собственное предательство.

Он подошел к двери.

Но за ней оказались не Серебряные мечи, некомпетентные, но все красавцы, как на подбор, не умеющие владеть клинками, не они заставили его вернуться обратно. Это были Доминионы. Не стражи, но солдаты: готовые и спокойные и их был легион. Два десятка ворвались в комнату, не принося с собой ни хаоса, ни возможности легкого побега. Только угрюмые лица и мечи, уже окропленные кровью.

Чья это кровь?

И…они принесли с собой что-то еще, что-то совершенно неожиданное, и при первом соприкосновении с этой волной изнурительной и такой знакомой тошноты, Акива все понял. Как только солдаты окружили их плотным кольцом, встав вокруг пристыженных разоруженных Бумажных клинков и императорова трупа, и держа в руках ужасные... трофеи, он понял, что все было заранее спланировано. Он сыграл роль, написанную для него Иаилом, и он блестяще с ней справился.

Доминионы протягивали руки. Высушенные, отрубленные руки, отмеченные дьявольскими глазами. Руки ревенентов, такие же мощные, как и когда те принадлежали своим истинным владельцам: химерам-повстанцам, которых они убили и сожгли в Хинтермосте.

Акива ощутил удар магии, как будто она проникла в его вены и убивала изнутри. Он попытался противостоять этому, но не выходило. Его начало трясти, и он не мог остановиться.

— Хвала Светочам, — услышал он, как зашептались советники. — Мы спасены.

Дурачье. Разве они еще не догадались, что делают Доминионы внутри Башни Завоеваний?

Их капитан был здесь.

— Племянник, — сказал он. На секунду Акива подумал, что Иаил обращается к нему, но тот смотрел на Иафета:

— Позволь мне первым выразить свои поздравления, — сказал он. Он был весь красный (от жары, от страха?), его длинный старый шрам выделялся белым. Иаил направился к Иафету, который все еще стоял на коленях, и сказал:

— Правителю Империи Серафимов не должно стоять так. Поднимайся.

И протянул руку.

Акива понял, что сейчас произойдет, но пульсирующая боль в хамзасах был чревата вялостью, которая обычно появлялась после сиритар, он ничего не мог сделать, чтобы остановить это.

Иафет протянул дяде руку, Иаил взял ее, но не поднял племянника на ноги. Он встал Иафету за спину. Иафет задохнулся от боли, когда Иаил с силой сдавил мягкую руку принца своей сильной рукой мечника и помешал тому встать. Блеск металла, движение руки и все было закончено в одну секунду: Иаил махнул своим кинжалом по горлу племянника, и там появилась ровная красная линия.

Глаза Иафета широко распахнулись и закатились. Рот открылся, но не издавал ни звука, кроме бульканья. Красная струйка становилась все отчетливее. Капли превратились в ручеек. Ручеек в поток.

— Император мертв, — провозгласил Иаил, что было, строго говоря, еще не совсем верно. Он улыбнулся и вытер клинок о рукав Иафета, прежде чем бросить тело племянника к Иораму в окрашенную красным воду. — Да здравствует Император.

Акива, как и советники, был ошеломлен и открыл рот от удивления.

Что до Иаила, то тот не мог выглядеть более довольным. Он повернулся к Акиве и отвесил шутовской поклон.

— Благодарю, — сказал он. — Я очень надеялся, что ты это сделаешь.

С этого момента, лучший сценарий Акивы принял самый дурной оборот.

71

ЯМА

К тому времени, как Кару добралась до ямы, все уже было кончено.

Амзаллаг, Тангрис, Башис. Они мертвые лежали при свете звезд, а Тьяго стоял возле их тел, спокойный и сияющий, весь в белом, ожидающий. Ожидающий ее. Другие стояли в стороне, в свободном полукруге, и Кару следовало бросить лишь один взгляд на эту сцену, развернувшуюся прямо здесь, в воздухе, и бежать обратно в сомнительную безопасность своей комнаты. Но она не могла, не с этими телами, лежащими здесь, Амзаллаг и сфинксы, их перерезанные глотки все еще перекачивали кровь на каменистую насыпь, и их души закрепились на неудачной привязи. Потому что они приняли ее сторону.

Должно быть, это цена? У нее никогда не будет иного союзника. Если она позволит, чтобы так и было, возможно, она сможет отказаться от химер прямо здесь и сейчас.

Она была настолько преисполнена отвращением и яростью, когда спускалась, что приземлилась прямо перед Волком. Брызги крови на его груди и рукаве в ночи казались черными кляксами. За его спиной: груды земли, грунт из вырытого котлована; ряд лопат рядом, воткнутых в почву, словно забор; до Кару донесся приглушенный гул, будто от двигателя, работающего где-то вдалеке, она поняла, что это мухи. Там во тьме. Мгновение она созерцала страшную сцену, прежде чем смогла вымолвить:

— И вот передо мной стоит величайший герой химер, убийца собственных солдат.

— По-видимому, они не были моими солдатами, — ответил он. — Их ошибка.

И он развернулся к телу Амзаллага, которое лежало на самой границе ямы. Тьяго собрался и одним пинком когтистой волчьей лапы ударил по телу так, что оно покатилось. Должно быть, оно весило пять сотен фунтов, но как только плечи перевалились за край, они по инерции утащили за собой все остальное. Сначала, казалось, будто это замедленная съемка... а затем внезапно все ускорилось. Тело Амзаллага скатилось в яму, и его поглотила непроглядная тьма.

Лиссет сделала то же самое с телами сфинксов, которые были гораздо легче, и они практически не издали звука, как и при их приземлениях, мягких и тихих (Кару знала, и ей не хотелось представлять, что смягчило падение их тел). Но зловоние становилось все сильнее, и становилось все больше и больше мух, круживших уже сотнями над ямой. Казалось, они сами распространяют запах гнили. Она попятилась, борясь с рвотным рефлексом. Кару почти физически ощущала воздух во рту, плотный и удушающий, ядовитый и текучий. Она отшатнулась, в ужасе посмотрела на Тьяго.

— Они не такие монстры как ты, — сказала она. — Не такие, как все остальные из вас.

Она посмотрела на капитанов, собравшихся вокруг них — Ниск, Лиссет, Вирко, Рарк, Сарсагон — и они встретились с ней глазами, пустыми и без стыда, кроме Вирко, который опустил взгляд, когда она уставилась на него.

— Монстры, да, мы монстры, — сказал Тьяго. — Я дам ангелам их «чудовищ», я дам им ночные кошмары, которые будут охотиться за ними, даже в их снах, очень долгое время, даже когда меня уже не будет.

— И все? — огрызнулась Кару. — Это твоя цель, оставить наследство из ночных кошмаров, когда ты умрешь? Почему бы и нет? Почему все всегда должно быть связано с тобой? Великий Белый Волк, убийца ангелов, ни для кого не спаситель.

— Спаситель, — засмеялся он, — это им ты хочешь быть? Какие высокие цели для предателя.

— Я никогда не была предателем. Если кто-то и был им, так это ты. Сегодня все было о раскопках собора? Было ли это все враньем?

— Кару, о чем ты думаешь? Что бы мы делали с этими тысячами душ? Наш воскреситель едва ли может создать армию.

Такое презрение в его голосе. Кару испытывала к нему точно такие же чувства.

— Да, что ж, создам я тебе твою армию, только мне кое-что нужно, чтобы заставить меня трудиться. — Она практически выплевывала эти слова, ее голова была заполнена белым шумом гнева. Она получит душу Амзаллага и сфинксов. Амзаллаг еще не пожил надеждой увидеть свою семью, чтобы сейчас умереть.

— Закончила? — Тьяго улыбался. Убийца, палач, дикарь. Он был в своей стихии. — Ты и впрямь считаешь, что можешь победить в этой игре? — Он покачал головой. — Ах, Кару, Кару. О, твое имя меня очень забавляет. Этот дурак Бримстоун. Но назвал тебя «надежда», из-за твоих шашней с ангелом? Ему бы следовало назвать тебя «похоть». Ему бы следовало назвать тебя шлюхой.

Его слова не жалили. Ничего, из сказанного Тьяго, не могло ранить ее. Теперь, глядя на него, она едва могла понять, каким образом позволила себе столь долго быть ведомой им, выполняя его поручения, создавая монстров, чтобы обеспечить наследие ночных кошмаров. Она подумала об Акиве, о той ночи, когда он пришел к ней на реку, с сокрушительной болью и стыдом на лице, и любовью в глазах, по-прежнему с любовью (печалью, любовью и надеждой), и она вспомнила ночь бала Военачальника, как Акива был всегда прав, а Тьяго нет, его горячность и холодность Волка, защиту в ответ на угрозы этого монстра.

Она уставилась на Тьяго, сузив глаза, и тихо и холодно произнесла:

— Это все еще гложет тебя, не так ли? Что я предпочла тебе его? Хочешь кое-что узнать? — Любовь, как жизненная необходимость. — Это ведь не было соревнованием. — Она прошипела последние слова, и хладнокровное спокойное лицо Тьяго свел спазм ярости. В этом красивом сосуде, созданном Бримстоуном, хранилась одна непроглядная смертоносная чернота.

— Оставьте нас.

Он говорил сквозь стиснутые зубы, и остальные, расправив крылья, повиновались. На мгновение Кару даже пожалела о своих словах. Со звуком крыльев и невероятным облаком пыли, поднявшимся вслед химерам, и фоновым шумом, парами гнили и жалящей грязью на ее обнаженных руках и лице, она почувствовала фантомное подергивание своих крыльев из прошлого, так силен был ее порыв убежать. Как в ту ночь, на балу у Главнокомандующего, когда она танцевала с Тьяго, и каждую секунду ее крылья испытывали зуд, желая унести ее подальше от него.

Прочь, прочь. Подальше от него. Ей хотелось подпрыгнуть и взмыть в воздух, но прежде чем она успела покинуть землю, свой ход сделал Тьяго. Он был быстр. Его рука метнулась вперед, сжалась тисками вокруг ее предплечья (прямо вокруг синяков, причиняя неимоверную боль) и не отпускала.

— Это гложет меня, Кару. Это ты хотела услышать? Что ты унизила меня? Я наказал тебя за это, но наказания оказалось... недостаточно. Оно не принесло мне удовлетворения. Оно было обезличенным. Твой защитник Бримстоун сделал так, чтобы я никогда не оставался с тобой наедине. Но ведь, знаешь ли, вот в чем дело, сейчас-то его здесь нет, да?

Пойманная в его захват, Кару посмотрела вслед удаляющимся солдатам. Только Вирко оглянулся. Однако он не остановился, и скоро густая тьма поглотила его, и он исчез вместе с остальными. Шум крыльев стих, пыль осела, и Кару осталась один на один с Тьяго.

Его рука клещами впилась в ее руку, Кару было известно, как Бримстоун создал тело Волка. Она знала силу, заключенную в нем, и не надеялась высвободиться из его захвата.

— Отпусти меня.

— Разве я не был добр? Обходителен? Я думал, ты хотела именно этого. Я думал, так будет лучше всего. Уговоры и доброта. Но вижу, что ошибался. И знаешь что? Я рад. Есть и другие способы убеждения.

Неожиданно его свободная рука оказалась у нее на талии. Он просунул ее под рубаху, чтобы коснуться голой кожи девушки. Она же своей свободной рукой потянулась к клинкам-полумесяцам на бедре, но Тьяго не дал ей этого сделать. Он сам схватил оружие и бросил его в яму. Через секунду за этими полумесяцами полетели и другие, и Кару уже тщетно упиралась руками в его грудь, чтобы высвободиться.

Все произошло так быстро. Она была сбита с ног и сильно ударилась о насыпь, так что перед глазами все померкло, и воздуха в легких не осталось. Она задыхалась, а Тьяго был сверху на ней, тяжелый и слишком сильный, а в сознании у нее, не переставая крутилось: «Он не может, не может причинить мне вред, я ему нужна, он всего лишь забавляется».

Забавляется. Он дышал ей прямо в лицо; она отвернулась, изо всех сил напрягая каждый мускул, с каждым вздохом вбирая в легкие вонь из ямы.

Он был слишком силен. Ее тело, как и его, было делом рук Бримстоуна, и оно тоже не было слабым, к тому же она тренировалась всю свою жизнь. Ей удалось высвободить руку и втиснуть свое плечо между ними, подтянуть колено и оттолкнуть его, откатившись, он снова сделал выпад, и она, успев подняться и попытаться ринуться в спасительное небо, вновь рухнула вниз. Ее лицо было все в песке, тело пронзила боль. Он пригвоздил ее к земле своими тяжелыми плечами, так что на этот раз ей ни за что не удалось бы сбросить его с себя. И он выдохнул ей на ухо:

— Шлюха.

Дыхание его было горячим, его губы были у мочки ее уха, а потом она почувствовала острую боль от его клыков.

Он укусил ее. Разорвал ее.

Она закричала, но он снова ударил ее голову о каменистую насыпь, и крик захлебнулся.

Кару не видела его. Он держал ее лицом вниз в грязи и камнях, когда она почувствовала, как его когтистые пальцы зарылись за пояс ее джинсов и сделали рывок. На секунду ее сознание погасло.

Нет.

Нет.

Это был крик не ее голоса. Это был ее разум, и это было очень глупо, новый виток надругательств: «Он не может, не может».

Но он мог. Еще как мог.

Однако джинсы все никак не поддавались, даже, когда он дернул ее так сильно за ногу, что протащил по земле, и ее щека ощутила каждый камушек, а потом он снова перевернул ее, чтобы добраться до пуговицы и оказался снова на ней. Он улыбался, ее кровь была на его губах, на его клыках, она стекла ей в рот, и Кару почувствовала ее вкус. Над ним сияли звезды и, когда он отпустил ее руку и схватился за джинсы по ее бокам и попытался сдернуть их, ее пальцы нащупали камень и одним ударом стерли улыбку с его лица.

Его лицо перекосила гримаса боли, но Волк не шелохнулся. Его кровь присоединилась к ее крови на его клыках, и улыбка вернулась на прежнее место. Он еще и смеялся. Это было так бесстыдно. Его окрашенный в красный рот исказился, и он все еще был на ней.

— Нет! — выкрикнула она, и это слово, казалось, было вытянуто из ее души.

— Не веди себя так, будто непорочна, Кару, — сказал он. — В конце концов, мы всего лишь сосуды.

И когда на этот раз он рванул ее джинсы, они соскользнули вниз, оказавшись почти у ботинок, болтаясь на икрах. Она чувствовала обнаженной кожей камень. Крик в ее голове был оглушителен и бесполезен, бесполезен, поскольку его колено оказалось у нее между ног. Он рычал, как настоящее животное, и Кару боролась. Она дралась. Она все равно не сдавалась. Каждая мышца была в движении, борясь с ним. Его когтистые лапы терзали ей руки, а камни царапали спину и ноги, но боль была где-то далеко. Она знала, что не должна просто неподвижно лежать, она никогда не должна просто неподвижно лежать. Он взял ее запястья в одну руку, чтобы освободить другую, но она изловчилась и высвободилась из его захвата, чтобы дотянуться до его глаз. Он отступил как раз вовремя, и она, промазав, оставила бороздки на его щеках.

Волк ударил ее наотмашь.

Кару сморгнула и звезды поплыли. Она трясла головой, чтобы очистить ее, когда вспомнила о своем ноже.

В ее ботинке.

Ее ботинок, казалось, был так недосягаем для ее рук. Он сжимал ее запястья так сильно, что она едва могла чувствовать пальцы, и, когда Тьяго остановился и выпрямился, снова начал шарить по своей одежде, чтобы избавиться от нее (теперь уже не белоснежной, закралась мысль на задворки сознания), он позволил ей действовать. И на сей раз Кару не стала сражаться, рука плетью упала вдоль тела. Она закрыла глаза, за пределами круга их неровного дыхания, тишина пустыни походила на пустоту, съедая звук, глотая его. Девушка задалась вопросом: если бы она закричала, услышали бы ее в казбу? И подоспел ли бы кто-нибудь из них на подмогу?

Исса. Исса сейчас должна быть здесь.

Что они сделали с Иссой?

Кару не закричала.

Тьяго забыл про ее свободную руку, когда опустился на нее, и она отвернулась, зажмурив глаза. Она не смотрела на него. Его дыхание теперь стало волчьим, она переместила бедра и повернулась, чтобы оттолкнуть его, но не смотрела, пока шарила под джинсами у ботинок. В поисках ножа. Небольшая рукоять была холодной в ее горячей руке. При боли и одышке, зажмуренных глазах, вони и жужжании мух, камнях, врезающихся в кожу, эта рукоять была всем.

Она высвободила его. Тьяго пытался придавить ее бедра.

— Ну же, любимая, — сказал он, мурлыкая. — Впусти меня. — Ничто и никогда не звучало так порочно, как его мягкий голос, и Кару знала, что если взглянет на него, то увидит, как он улыбается. Поэтому она и не смотрела.

Она вонзила свое лезвие по самую рукоять в мягкую полость его горла. Это был маленький нож, но для этой работы он был достаточно большим.

Кару обдало теплом, и это была кровь. Руки Тьяго внезапно забыли о ее бедрах. И когда она открыла глаза, он больше не улыбался.

72

ПЕЧАЛЬНАЯ ТРАТА БОЛИ

— Всех прикончить, — скомандовал Иаил своим солдатом с нездоровым приподнятым настроением.

Акива все еще стоял посреди бани, его брат с сестрой рядом, и они все еще держали в руках свои мечи, однако, несмотря на нездоровую пульсацию дьявольских отметин, он знал, что им не защититься от такого количества солдат.

— Не всех, — вмешался Высший Маг Хеллас, который уже встал на сторону Иаила, и который, в отличие от остальных членов совета, был явно не в шоке от всего того, что произошло. Заговорщик.

— Конечно, — вежливо сказал шепелявый Иаил. — Я не так выразился. — Потом обратился к солдатам:

— Убить всех, кроме Незаконнорожденных.

Самодовольное благодушие Хелласа тут же исчезло:

— Что?

— Ну, разумеется. Предателей нужно казнить публично, не так ли? — сказала Иаил, сознательно игнорируя смысл вопроса Хелласа. Он повернулся к бастардам, все еще с тем же отталкивающим весельем:

— Как ранее сказал мой братец, любое помещение можно превратить в виселицу.

— Но, мой господин, — сказал Хеллас, смущаясь и уже начиная немного бояться. — Я ведь говорил о себе.

— Ах, да. Прости, старина, но ты вступил в сговор, и как итог — мой братец мертв. Разве я могу тебе доверять, где гарантия, что ты не предашь меня?

— Я? — Хеллас побагровел. — Вступил в сговор? Так с Вами же...

Иаил прищелкнул языком и сказал:

— Вот видишь, ты уже слагаешь небылицы обо мне. Всем известно, что это Проклятье Зверья убил Иорама и беднягу Иафета. На его руках их кровь. Как же я могу позволить тебе покинуть эту комнату, чтобы ты распространял ложь обо мне?

Красное лицо мага побелело.

— Что Вы, ни за что не стал бы. Я весь Ваш. Господин мой, Вам же нужен свидетель. Вы сказали...

— Девушка-банщица будет служить в качестве свидетельницы. Она с этим лучше справится, потому что будет верить в то, что говорит. Она видела, как этот ублюдок убил императора. Что до остального... ну... она, словно обезумела. И уверует, что видела все, от начала и до конца.

— Мой господин. Вам... вам нужен маг...

— А разве ты способен к магии, — усмехнулся Иаил. — Я не нуждаюсь в мошенниках или отравителях. Яд — для трусов. Враги должны истекать кровью. Мужайся, мой друг. Ты умрешь в благородной компании. — Он едва заметно шевельнул рукой, и солдаты двинулись вперед.

Хеллас дико завопил, взывая к защите.

— Помогите! — прокричал он, однако, сам сыграл немаловажную роль в том, что помощи ждать было неоткуда.

Остальные члены совета тоже закричали. Акива испытывал больше жалости к ним, хотя, оставалось очень мало пространства для собственных страданий, что впустую потрачена жалость на этот кружок жестоких и ручных дураков.

Это была кровавая баня. Серебряные мечи, большие и бесполезные тупицы, уже были разоружены, боролись и умирали. Один Доминион расправился с обоими, Намаисом и Мизориасом (которые все еще были без сознания), с легкостью перерезав им глотки. Возможно, он считал, что избавляется от сорняков, потому был так беспощаден. Глаза телохранителей распахнулись, и оба испытали муки смерти, захлебываясь кровью. Остальных девушек-прислужниц тоже не пощадили; Акива видел, что происходит и даже попытался защитить ближайшую к нему, но было слишком много Доминионов, и слишком много трофеев с хамзасами, направленных против него. Солдаты оттеснили его к Азаилу с Лираз, прежде чем заставить замолчать кричащую служанку, не испытывая при этом ни тени раскаяния.

«Они были людьми своего капитана от начала и до конца», — подумал Акива, когда все закончилось у него на глазах. Он ранее был свидетелем и даже больше, чем просто стал участником бойни, но эта резня поразила его своей жестокостью. И коварством. Наблюдая за происходящим, и понимая, что он будет во всем обвинен (что в то время, как его плечи покроет позор, на плечи Иаила ляжет императорская мантия), Акиву жгли изнутри лед и пламень, гнев и бессилие.

Ясность и силу, которыми он был одержим, сменило отчаяние. Он взглянул на своих брата и сестру, они стояли спина к спине. Он видел их напряжение.

Помимо Хелласа, присутствовали еще четыре советника: которые уже более или менее умерли, когда наблюдали, как умирает их Император: шокированно, возмущенно и беспомощно. Хеллас визжал. Он пытался оторваться от земли, как будто можно было найти спасение в сводчатом стеклянном потолке. Солдатский меч вместо сердца угодил ему в живот. Визги стали пронзительнее, маг ухватился за лезвие, в том месте, где меч проткнул его. Он вцепился в клинок и рухнул на пол, глядя на него, будто не веря своим глазам, и когда солдат дернув на себя, высвободил лезвие, обрубки пальцев разлетелись в разные стороны. Хеллас поднес к лицу изувеченные руки — кровь, столько крови; которая так и лилась фонтаном из обрубленных пальцев — и пока он в ужасе смотрел на свои руки и визжал, солдат исправил свой промах и ударил мечом прямо в сердце.

Визг прекратился.

— Не поверю, что он попытался хоть что-нибудь наколдовать, — заметил Иаил. — При таком количестве боли. Попусту растраченной. Печальная трата боли.

Затем он повернулся в сторону Акивы, пронизывающе смотревшего на брата Императора и указал на него. Акива напрягся, чтобы начать защищаться — или хотя бы попытаться. Ему тяжело давалось удерживать меч и со всех сторон наваливались болезненные ощущения. Но солдаты были хорошо вымуштрованы и прекрасно понимали жесты своего капитана, они не напали.

— А вот это, — сказал Иаил, — стоит настоящий маг.

Акива все еще стоял, хотя, предполагал, что это ненадолго. Его опутывало ощущение большого количества хамзас, оно тянуло его обратно в те дни, на эшафот, установленный на агоре в Лораменди, к воспоминаниям о Мадригал, о том, как она смотрела на него, и как она сложила свою голову на плаху, как та потом упала и с эхом покатилась, а он кричал и ничего не мог поделать. Где же тогда было состояние истинного сиритара? Он тряхнул головой. Он не был магом; маг бы смог ее спасти. Маг бы смог спасти себя и брата, и сестру ото всех этих солдат с их культями, когтистыми трофеями, полными ворованной силы.

Иаил ошибочно принял его реакцию за скромность.

— Да ладно тебе, — сказал он. — Думаешь, я ничего не знаю, но это не так. Ой, этот гламур, мечи? Это было очень хорошо придумано, но птицы?! Это было потрясающе. — Он смачно присвистнул и покачал головой: искренний комплимент.

Акива постарался ничем себя не выдать. Иаил мог только подозревать, но не мог знать наверняка, что это сделал Акива.

— И все, только ради того, чтобы спасти химер. Признаться, это озадачило меня. Проклятье Зверья — помогает зверью? — Иаил смотрел на него, затягивая паузу. Акиве не понравились ни этот взгляд, ни пауза. Их встречи всегда походили на игру с высокими ставками: нарочитая любезность, за которой скрывались взаимное недоверие и глубокая неприязнь. Сейчас же они вышли далеко за рамки той самой необходимой вежливости, но капитан продолжал играть в эти игры, куда уже закрался призрак ликования. Он играл с улыбкой.

«Что ему известно?» — гадал Акива, чувствуя, что многое отдал бы сейчас, лишь бы только стереть с лица Иаила улыбку.

— На вкус она, словно сказка, — проговорил Иаил. Эти слова задели за живое, зародив страх, но Акива не мог этому поддаться. До тех пор, пока Иаил не добавил, почти пропев: — На вкус она, словно надежда. О! А какая она на вкус? Падший сказал, что она напоминает пыльцу и звезды. Эта мерзость безумолку трещит об этом. Я почти сочувствую девчонке, ощутить прикосновение его языка, брр.

В ушах у Акивы зазвенело. Разгат. Каким-то образом, Иаил нашел Разгата. Что это создание рассказало ему?

— Мне вот интересно, — сказал Иаил, — ты ее нашел?

— Не понимаю, о ком вы, — ответил Акива.

Улыбка Иаила играла на его губах во всей красе, представ наипротивнейшим образом, злой и предвкушающей.

— Нет? — спросил он. — Рад это слышать, поскольку в твоем докладе не упоминается ни о какой девушке.

Это правда. Акива ничего не сказал о Кару, или горбуне Азаиле, который предпочел скинуться с башни, нежели сдать Кару, или Разгата, который, как тогда думал Акива, погиб вместе с горбуном.

— Девушке, которая трудилась на Бримстоуна, — продолжил Иаил. — Которая была выращена Бримстоуном. Какая интересная история. Хотя, не очень-то правдоподобная. Какой интерес был Бримстоуну возиться с человеческой девчонкой? Но, что самое важное, что заставило взять Бримстоуна на воспитание человеческую девчонку? Ничем не примечательную?

Акива ничего не ответил. Иаил был просто счастлив; было понятно, что Разгат рассказал ему обо всем. Вопрос в том, насколько много знал Разгат? Знал ли он, где сейчас Кару? Что она делала работу Бримстоуна?

Что нужно Иаилу?

Капитан (нет, напомнил себе Акива, теперь Иаил — Император) сказал, пожимая плечами:

— Разумеется, Падший также утверждал, что у девушки голубые волосы, что уж совсем не выдерживало никакой критики, потому-то я и подумал, как же могу верить всему остальному, тому, что он рассказывал мне о человеческом мире? Обо всех тех увлекательных деталях, которые ты упустил в своем отчете. Мне пришлось творчески подойти к этому вопросу. В конечном итоге, я поверил, что он говорит правду, которая так чудно звучала, а вот чего мне не понятно, так, как это вы все трое умудрились не доложить в своих отчетах об их достижениях. Об их устройствах, племяннички. Как получилось, что вы и словом не обмолвились об их чудесном, невообразимом оружии?

Акива почувствовал себя еще хуже и не только от хамзас. От всего сразу. От упоминания Разгата и оружия. От белоснежных мантий. Арф. Театрального представления. Чтобы произвести впечатление, как он тогда подумал, когда до него дошли слухи. Но тогда ему показалось, что в этом нет никакого смысла. Никто не верил, что на стелианцев могли бы произвести впечатления белоснежные одежды и арфы.

С другой стороны, люди...

— Ты вовсе не собираешься вторгаться к стелианцам, — сказал Акива. — Ты хочешь совершить вторжение в человеческий мир.

73

КРИК

Казалось, Тьяго не сразу осознал, почему он вдруг не смог сделать следующий вздох, или что это за маленький комок встал у него поперек горла и что с этим делать. Его рука метнулась к лезвию и вытащила его, и из раны тут же хлынула кровь, на Кару, вся на Кару, а он смотрел на лезвие с таким... снисхождением. У Кару мелькнула мысль, что его последняя осознанная мысль была: «Этот перочинный ножичек слишком мал, чтобы убить меня».

Но оказалось, что не так уж и мал.

Его глаза потеряли фокус. Его шея потеряла силу. Его голова тяжело опустилась на ее лицо; на мгновение он помедлил, затем дернулся, затем остановился. Он стал мертвым грузом. Он был мертв. Тьяго. Мертвый и тяжелый. Его кровь продолжала течь, а Кару застряла под ним, со все еще разведенными коленями, приспущенными джинсами, а ее прерывистое дыхание так сильно грохотало у нее в ушах, что можно было представить, будто даже звезды могут его услышать.

Ей все же удалось его сдвинуть, хотя бы чуть-чуть, а дальше, отпихивая и пиная его, освободить свои ноги. Затем Кару поднялась и, пошатываясь, попыталась натянуть джинсы. Она упала и снова поднялась. Ее руки так сильно тряслись, что она не сразу смогла застегнуть джинсы. Девушка не могла перестать трястись, но не могла оставить это незавершенным, это было немыслимым, и именно это вызвало слезы — от разочарования, что не могла заставить свои руки сделать несколько простых действий, а ей было необходимо это сделать, она не могла оставить все как есть. К тому моменту, когда она закончила, то уже рыдала.

И затем она взглянула на него.

Его глаза были открыты. Его рот был открыт. Его клыки были красные от ее крови, и она была вся красная от его крови. Ее жилет, который был серым, стал промокшим и черным в свете звезд, и Белый Волк, он был ... он был низложен, он был непристоен, и его обнаженное намерение было также мертво, как и остальная его часть.

Она убила Белого Волка.

Он пытался...

Да кого это будет волновать?

Он был Белым Волком, героем химерова племени, архитектором невозможных побед, силой своего народа. Она же — любовницей ангела, предательницей. Шлюхой. Тех, кто встал бы на ее сторону, не стало — они были убиты прямо здесь или посланы на смерть. Зири не вернется. И Исса, что они с ней сделали?

Я снова одна?

Она не вынесет, если снова останется одна.

Ее все еще, не переставая, трясло. Судорожно. Кару с трудом перевела дыхание. Она почувствовала легкое головокружение. «Дыши, — приказала она себе. — Думай».

Но связные мысли все не появлялись, а дыхание спокойнее не становилось.

А какой у нее был выбор? Бежать или остаться. Оставить их, оставить умирать — всех их, всех химер в Эретце, и позволить их душам стать погребенными — или остаться и... что? Чтобы ее заставили воскресить Тьяго?

Даже сама мысль об этом — как его душа плавно едва касается ее кожи, его бледные глаза оживают, а когтистые руки наполняет сила — заставила упасть Кару на колени. Ее вырвало. Оба варианта были невыносимы. Она не могла отказаться от своего народа — Бримстоун тысячи лет нес это бремя, а она сдалась спустя всего пару месяцев?

«Твоя мечта — моя мечта. Ты — вся наша надежда».

Но она не сможет противостоять Волку снова, ибо, если она останется, они заставят ее вернуть его обратно.

Или убьют ее.

О, Боже. О, Боже.

Ее снова вырвало. Ее рвало и рвало, спазм за спазмом, пока это не опустошило ее, и она не стала просто оболочкой — сосудом. Она мысленно услышала голос: «Мы всего лишь сосуды», — и ее снова вырвало, и это уже была желчь. Горло саднило, и когда дыхание, наконец, успокоилось, она услышала звук, который раздался где-то поблизости.

И это были крылья.

Кару запаниковала.

Они возвращались.

— Вторгнуться в мир людей? — Иаил выглядел оскорбленным. — Ты несправедлив ко мне, племянник. Когда нам рады, разве это вторжение?

— Рады?

— Ну, а как же. Разгат заверил меня, что они будут поклоняться нам, как богам. Они уже так делают. Разве это не прекрасно? Я всегда хотел быть Богом.

— Ты — не Бог, — сказал Акива сквозь стиснутые зубы. Он подумал о человеческих городах, которые видел — об их землях, которые поразили его своей инакостью, когда он впервые очутился в человеческом мире. Прага, с ее прекрасными мостами, сборища людей, прогулки, поцелуи в щеки. Площадь Марракеша, заполненная танцорами и заклинателями змей, изобилием переулков, где он прогуливался с Кару... до того, как они разломили косточку, и его хрупкое счастье, которое он успел познать, исчезло. — Им понадобится всего лишь один взгляд на твое лицо, и они запишут тебя чудовища.

Иаил провел пальцем по шраму.

— Что? Это? — Он равнодушно пожал плечами. — Для этого существуют маски. Ты что, думаешь, им действительно не все равно в маске их божество или нет? Они дадут мне то, что я готов принять, и я не собираюсь от этого отказываться.

И что же это было? Акива не много знал о человеческих сражениях, но кое-что все-таки ему было известно. Он вспомнил странное кафе Кару, в которое она его отвела в Праге. Украшенное противогазами из давно минувшей войны. Он понял, что они могут отравлять воздух и, сделав вздох, можно умереть, и что они могут изрешетить противника металлом, пока лучник за это время только и успеет, что натянуть тетиву, и он знал, что Разгат не лгал Иаилу. Люди поклоняются ангелам. Не все, но многие, и это поклонение может быть таким же смертельно опасным, как и их оружие. Соедини это вместе — принеси их в Эретц — и вспыхнет война, по сравнению с которой эта, тысячелетняя, покажется игрой.

— Ты не знаешь, что делаешь, — сказал он. — Это будет означать конец Эретца.

— Так и или иначе, это будет означать конец стелианцев, — сказал Иаил. — А для Империи — это станет новым началом.

— Речь о стелианцах? Но почему? — Акива все никак не мог понять, чем вызвана такая ненависть к стелианцам. — Пошли меня к ним, как того хотел Иорам. Я буду твоим посланником, твоим шпионом. Я доставлю им твое послание, но оставь человеческое оружие в людском мире.

Акива ненавидел себя за то, что приходилось унижаться перед Иаилом, а тот просто издевался.

— Мое послание? Какое же послание нашлось у меня для огненноглазых дикарей? Я приду и убью вас? Дорогой племянничек, это было дурацкое задание, и Иорам был дураком. Ты веришь во всю эту чушь про то, что тебя собирались отправить в качестве посланника. Мне просто нужно было, чтобы ты оказался здесь. По причинам, которые, полагаю, наглядно уже были продемонстрированы. — Он жестом показал на брызги крови и ванную усыпанную трупами.

Да, его причины были кристально ясны, даже слишком. Пока Акива планировал, как избавить Эретц от Иорама, Иаил выжидал своего часа, но выжидал, не сложа руки. Он дирижировал. Манипулируя подчиненными себе бастардами, он прямо на месте нашел козла отпущения.

— А, если бы я его не убил? — спросил Акива, почувствовав отвращение от того, что все это время не понимал, что был марионеткой, которую дергали за ниточки.

— Такого риска никогда не было, — сказал Иаил, и Акива понял, что, если бы он не убил Иорама, а прибыл сюда по стечению обстоятельств в качестве королевского солдата, чтобы получить от Императора награду и дальнейшие приказы — его бы все равно обвинили в убийстве. — В тот самый миг, когда ты вошел в двери, ты стал убийцей и предателем нашей Империи. Разумеется, ты помог нам в этом. Хорошо, что у нас имеется настоящая свидетельница. Служанка обязана тебе жизнью. Хеллас же, увы, обязан своей смертью. Но не стоит так переживать. Он был вероломным. — Назвав кого-то вероломным и увидев в этом иронию, Иаил рассмеялся. Акива никогда не видел, чтобы кто-нибудь так много веселился над самим собой.

Азаила первого сразили дьяволовы глаза. Он упал на колени, и его рвало кровью, которая разбрызгивалась по кафелю. Лираз придвинулась к нему ближе, судя по всему для того, чтобы вскоре последовать его примеру.

— Думаешь, у нас нет других союзников? — спросил Акива. — Думаешь, что никто больше не сможет восстать против тебя?

— Если ты в этом не преуспел, племянничек, то кто же сможет?

Справедливый вопрос. Опустошающий. Что тогда? Неужели он вот так подвел свой мир и Кару?

— Мне немного жаль, что не могу взять тебя к себе на службу, — сказала Иаил. — Маг бы мне пригодился, но я с трудом бы мог тебе доверять. Не могу избавиться от ощущения, что ты не очень-то мне симпатичен. — Он, как бы извиняясь, пожал плечами, а его взгляд заскользил от Акивы и остановился на... Лираз.

Несмотря на слабость и тошноту, Акива почувствовал прилив ярости и ужаса, и беспомощности, но это было краешком чего-то большего, чего-то решительного и яркого, как он надеялся, он надеялся, что, может, это был сиритар, который еще раз оказался в пределах досягаемости.

— Хотя, ты, — сказал Иаил, обращаясь к Лираз. — Так обворожительна. Кажется, у меня возникнет потребность в новых банях, когда я перееду в эти апартаменты. — Он взглянул на мертвую девушку на полу и улыбнулся, отчего его белый шрам сморщился и между губами и остатками носа пролегли складки.

Лираз натужно рассмеялась; Акива слышал в этом смехе слабость, и то, как сестра борется с ней.

— Ты не можешь доверять ему, но считаешь, что можешь довериться мне?

— Конечно, нет. Но я никогда не доверял женщинам. Этот опыт достался мне трудным путем, — он потянулся, чтобы дотронуться до своего шрама, а когда прикоснулся к нему, бросил мимолетный взгляд на Акиву. Это было лишь мельком, но этого было достаточно.

Акива знал, кто порезал Иаила.

Азаил поднялся с колен. Ему пришлось сделать над собой большое усилие, но, когда он заговорил, на лице играла ленивая улыбка:

— Я всегда мечтал стать банщиком, ты должен взять меня взамен. Я много приятнее, чем моя сестренка.

Иаил в ответ лениво улыбнулся:

— Ты не в моем вкусе.

— А ты как-то вообще ни в чьем вкусе, — сказал Азаил. — Хотя, постой. Беру свои слова назад. Мой меч говорит, что хотел бы узнать тебя получше.

— Боюсь, что должен отказаться от подобного удовольствия. Видишь ли, меня уже целовали мечи.

— Сложно не заметить.

— Фестиваль, — резко сказал Акива, и все глаза устремились на него. Он же смотрел только на Иаила. — Это моя мать порезала тебе лицо. — Он не хотел говорить о своей матери с Иаилом; ему не хотелось открывать дверь в дядины воспоминания, все, что находилось по ту сторону, не могло быть ничем иным, кроме ужаса, но ему нужно было выиграть время. И… он надеялся, возможно, ее имя было ключом к разгадке сиритара. Которого у него не было.

— Неужели до тебя дошло? — сказал Иаил. — Знаешь, а ведь это могла бы быть, возможно, самая приятная часть дня. Когда ты предположил, что Иорам ее убил? Хотя, он, конечно, мог. Но, на самом деле, он отдал ее мне.

Отдал ее? Акива не мог об этом думать.

— Она не может быть причиной твоей ненависти к стелианцам? Всего одна женщина?

— Ах, но это не просто какая-то там женщина. Женщины есть везде, красивые женщины почти везде, но Фестиваль была дикой, словно буря. А бури творят ужасные вещи. — Он снова посмотрел на Лираз. — Захватывающие. Сродни штормовикам. Нет ничего более захватывающего, чем штормы в гневе. — Он кивнул солдату. — Взять ее.

Акива вытолкнул себя, оказавшись перед солдатом; он чувствовал себя таким медлительным, вялым. Азаил тоже начал действовать. Лираз удалось взмахнуть мечом, но тот был встречен мечом Доминиона, который выбил его из ее ослабших рук, и с глухим стуком упал на груду тел из Иорама, Иафета, Намаиза и Мизориаса. Разоруженная или нет, она не была напугана.

— Убей меня вместе с братьями или ты пожалеешь об этом, — выплюнула она.

— Теперь, я оскорблен, — сказал Иаил. — Ты умрешь вместе с ними, раньше, чем потрешь мне спинку?

— Тысячу раз.

— Ох, моя дорогая. — Он прижал руку к сердцу. — Вот видишь? Понимая это, убивать вас становится еще приятнее.

Солдаты приближались.

Два десятка Доминионов с руками мертвых ревенентов, а Азаил все еще воевал со смертью, пока его собственная не пришла за ним.

Его широкий клинок ударил солдата в лицо. Лезвие пришлось прямо в кость, и когда солдат начал падать, то весом своего тела потянул Азаила за собой, так что выпад, пришедшийся по нему, ударил слишком глубоко. Меч скользнул под поднятой рукой, где не было ни брони, чтобы защитить, ни пластины, ни даже кожи. Он проткнул его насквозь и вышел между крыльями. Азаил в недоумении замер, посмотрел на Акиву, затем опять на меч. Он выронил свой собственный, оставив попытки высвободить его из черепа, в котором тот был зажат, и так же, как и Хеллас, он потянулся к клинку, который был от него в стороне. Но руки не слушались. Азаил сомкнул эфес в ладони, и рухнул на колени, а Акива видел это сквозь вспышку ясности, в которой так отчаянно нуждался ранее.

Сиритар пришел слишком поздно. Сродни тому, как пачкаются в крови, уже после совершения убийства.

Азаил пал. Лираз бросилась на колени, чтобы подхватить его.

Акива ощутил во всем великолепии света вопль, который раздался изо рта его сестры. Он слышал, как она вопит от горя, и видел это. Этот звук обладал формой, он был светом, все было светом, и все печалью, и Лираз пыталась удержать голову Азаила, пока его глаза стекленели, но ее схватила пара Доминионов и голова Азаила рухнула на пол. Акива знал, что его брат мертв, еще до того, как голова того упала на кафель, и звон, который он услышал у себя в черепе, походил на тысячи крыльев, взмывавших в небеса Хинтермоста.

На сей раз никаких птиц. Или если это были они, то это небо помогло им, само небо, которое в тот момент... дрогнуло. Снаружи, над городом и над морем, как будто его схватили в большой кулак и потянули, небо покачнулось. Оно поскользило. Оно съежилось, сжавшись в одну точку, и потащило все к своему центру: к Башне Завоевания. Небо было непрерывным мотком нити, так что движение ощущалось по всему Эретцу.

Костры, там, вдалеке, внезапно вспыхнули на южном континенте с неожиданным порывом ветра. В зубчатых ледяных дворцах вершин Хинтермоста встрепенулись штормовики и подняли свои величественные головы. На противоположной стороне гор, мелькнули Свева, Саразал вместе с Капринами, взмыв в ночное небо, проделав долгий путь через туннели. И на противоположной стороне мира — днем, покуда в Империи длилась ночь — у перил террасы стояла женщина, смотревшая на бледно-зеленое море. Она ощутила порыв ветра, который взметнул ее волосы, и посмотрела вверх.

Она была молода, сильна. На ее черных волосах красовалась диадема, драгоценный скарабей в начищенном до блеска золоте; ее крылья горели пламенем и глаза тоже, и они сузились, а облака над головой, стягивались так быстро, что небо становилось все чернее. Облака все прибывали и разрывались молниями, вихрем вращая тени и птиц, пойманных неумолимым ветром. Ее взгляд метнулся к искрам, к ее городу, ее острову (ее островам), к ее народу, который перестал заниматься своими делами и уставился в небо.

И когда движение прекратилось, и наступила звенящая тишина, она знала, что за этим последует, и потянулась к перилам.

Это было похоже на вздох, который предшествовал крику, а затем раздался и сам...

Крик.

Неожиданно все стихло. Облака убрались туда, откуда появились, проносясь над бледно-зеленым морем.

И дальняя сторона мира вернулась к источнику этого долгого, неестественного вздоха и крика, в Зал Завоеваний, стены из небьющегося стекла которого... разлетелись вдребезги. Меч же, символ Империи Серафимов, взорвался с невероятной силой.

Луны наблюдали. Их отражения были разнесены миллионами разлетевшихся осколков, так что можно было сказать, что и они ранили и нанесли удар, раненые Нитид и Эллай. Когда взойдет солнце, стеклянные осколки-кинжалы будут обнаружены в деревья на много миль от башни, и трупы тоже, хотя тех было меньше, чем могло бы быть, если бы на дворе был день. На крышах лежали пронзенные стеклом птицы и израненные ангелы, а в своде Серебряного меча образовалась брешь, которая позволила сбежать десяткам наложниц. Многие убегали, уже вынашивая под сердцем ребенка Иорама, другие держали своих детей на руках.

Меч встретил рассвет стальным остовом. Слои стекла исчезли, всех этих коридоров-лабиринтов больше нет, нет птичьих клеток и расписных ширм, помоста кровати — исчезли, будто их и никогда и не было.

День (ослепляющий, безоблачный) превратился в лоскутное одеяло, сотканное из тишины и ужаса, нервного возбуждения и роптания и тел, которые простирались аж до Тисалина.

Что же произошло?

Ходили слухи, что Император пал от рук Проклятья Зверья, и наследный принц тоже. Никого не удивило, что Проклятье Зверья и его когорта ублюдков исчезли, или, что потрепанные Серебряные мечи, пережившие ночь, обнаружили, штурмуя казармы Незаконнорожденных, что те пусты, и во всем Астрае не обнаружилось не единого волоска солдат-ублюдков.

Что подтвердилось по всей Империи. Незаконнорожденные растворились вместе с облаками, как было сказано.

Однако, это было не так. Облака сбежали к противоположной стороне света, где молодая королева стелианцев отложила свою скарабейную корону, убрала назад свои черные волосы, и велела своим магам отследить источник такого чрезвычайного возмущения.

Что до Незаконнорожденных, то те укрылись в пещерах Кирин, в ожидании их брата Акивы, седьмого с этим именем, чтобы вручить ему себя и свои мечи.

74

ЛЕКАРСТВО ОТ СКУКИ

— Чувствую себя, словно муха, пойманная в ловушку окна, которая уже почти сдохла. — Голос Сусанны звучал так же вяло, как выглядели ее волосы.

— Именно так, — согласился Мик. — Внесите скорее вентилятор.

Теперь была очередь Сусанны размахивать веером, артефактом, сделанным из похрустывающих пальмовых листьев, который они обнаружили на крыше отеля. Мик, одетый только в шорты, сидел на стуле, закинув ноги на кровать, а голову запрокинул назад, подставив шею ветерку.

— Ты богиня циркулирующего воздуха, — блаженно сказал он.

— А ты образец настоящей мужественности.

Одуревший от жары Мик, хохотнул.

— В течение недели меня окружали солдатские торсы чудищ. Потому, я знаю, что я настоящий образец задрота.

— Ты не задрот. — Веер поднимался вверх и опускался вниз, пока Сусанна формулировала комплимент. Это верно, что находясь в окружении бронзовых мускулистых грудных клеток и бицепсов, больше чем ее голова, волей-неволей пришлось посмотреть на Мика в новом свете, но если честно, кому нужен парень с бицепсом больше, чем голова девушки? Если, конечно, его работа не заключалась в том, чтобы крошить ангелов, тогда, безусловно, в этом случае мускулатура сильно пригодится. Мику же она сказала:

— У тебя идеальная мускулатура скрипача.

— А у тебя могучие ручищи кукловода. Так пристыдим же химер.

Она перестала размахивать веером и упала на кровать. Это была паршивая кровать в дешевом отеле, вызывающая зубной скрежет.

— Ой, — сказала она без особой уверенности.

— Эй. Твоя очередь. Еще даже половины не прошло.

— Да знаю я. Я просто поддалась скуке.

— Именно сейчас?

— Да, именно сейчас. Ты видел, как это случилось.

Мик позволил стулу качнуться вперед и, воспользовавшись инерцией, плюхнулся на кровать рядом с ней.

— Ой, — снова сказала она.

— Мне известно лекарство от скуки, — Сказал ей Мик, уже почти подкатившись к ней, но потом, сдавшись, рухнул на спину, и добавил. — Но слишком жарко.

— Чересчур жарко, — согласилась Сусанна, которая не сомневалась в том, какое лекарство он подразумевал. — Как люди еще не перевелись в этой стране? Кто может делать детей при такой жаре?

— Так погнали, — сказал он. — Побережье. Дом. Австралия. Ну, не знаю. Сьюз, почему мы все еще здесь?

«Здесь» было городом Уарзазат, самым большим у южной части Марокко. Он был похож на съемочную площадку фильма «Мумия» или типа того, которой, скорее всего, он и был, судя по тому, что городская киностудия находилась на краю пустыни Сахара. Здесь был не сильно мягкий, но очень жаркий климат, и хотя утверждалось, что в их отеле якобы существует кондиционер, но он как-то ночью приказал долго жить, чего они поначалу даже не заметили, потому что ночи здесь были довольно прохладными, для того, чтобы можно было лечиться от скуки и увеличивать популяцию страны.

Почему же они были все еще здесь, спустя день, после их исчезновения из замка монстров, после того, как они натерли и сбили в кровь ноги, и нажили синяки от уплаты за подъем — их пурпурный предмет гордости?

— Я не хочу уходить, — призналась Сусанна писклявым голоском. — Возвращаться к туристам и ангельскому культу, к марионеткам и настоящей жизни? — Она канючила и понимала это. — Я хочу делать монстров, творить волшебство и помогать Кару.

— Это тоже настоящая жизнь, — сказал он. — И более того, она может привести к настоящей смерти. Это слишком опасно.

— Знаю, — сказала она, и она действительно, все прекрасно понимала, но чувствовала, что неправильно оставлять Кару здесь совсем одну. Ведь, если Тьяго один раз уже убил ее, откуда ей было знать, что он снова этого не сделает? — Черт побери, почему у нее нет телефона? — проворчала она.

Кару же была богата, она что, не могла разориться на спутниковый телефон или типа того? Короче. Если бы Сусанна в любой момент могла узнать все ли в порядке с ее подругой, она бы тоже была в порядке.

Что, однако, совершенно не означало, что она бы перестала ныть.

Она согласилась покинуть казбу, и вот она здесь. Ну, ладно. Она же не говорила, что покинет страну. Сусанна просто не могла отделаться от ощущения, что, если бы они пошли дальше, и уехали, то вся магия прошлой недели испарилась бы. И она осталась бы ни с чем, кроме сумасшедшей истории, которую она могла бы рассказать своим внукам — о том, как на неделю, в гигантской песочном замке на краю пустыни Сахара, она была помощницей воскресителя и создавала великолепных крылатых воинов для потусторонней войны.

А внуки бы крутили у виска и считали, что их бабуля свихнулась, потому что звучала бы эта история совершенно безумно.

И что тогда? У нее не было иного выбора, кроме как поморгать (потому как, о боже, она лишь это могла сделать прямо сейчас) и отлупить шалопаев свернутой газетой, а те, в свою очередь, бросились бы с криками врассыпную, от нее — старой кошелки.

— Из меня выйдет ужаснейшая бабушка в мире, — пробормотала она, с одной стороны, вроде как сетуя, а с другой — скорее желая в этом убедиться.

— Чего?

— Да так. — Она повернулась и уткнулась лицом в подушку. Сусанна покричала в нее, ощутив на вкус затхлость отельной наволочки, и ей немедленно захотелось прополоскать рот проточной водой. «Ну, конечно, наволочки стирали после последнего постояльца», — говорила она себе. Конечно, стирали. Именно поэтому они на вкус, как немытые волосы незнакомца.

Рука Мика гладила ее по спине, делая медленные круги. Она повернулась к нему лицом.

— Я своим пальцем рисую твоим потом на твоей же спине, — сообщил он ей. — Это сердце.

— Потное сердце. Как романтично.

— О, да ты хочешь романтики? Ладушки. Что это значит?

Она чувствовала, как он водил по ее коже пальцем и повторяла каждую букву, которую он на ней рисовал.

— С-У-С-А-Н-Н-А. Сусанна. Т-Ы. Ты. Б-У-Д-Е-Ш-Ь. — Она замолчала. — Будешь. — Девушка лежала неподвижно, прислушиваясь к следующей букве, которую он выводил на ее коже. — М. — У нее сорвался голос. Она посмотрела Мику в лицо. Он озорно улыбался, но только глазами. Его подбородок был покрыт рыжеватой щетиной. Через сломанную планку жалюзи проник солнечный луч и упал ему на ресницы; казалось, они, будто были припорошены светом.

— О, — сказала Сусанна. О Боже. Сусанна, ты будешь мо...

Ее сердце бешено колотилось. Чувствовал ли он это через ее спину? Когда они говорили о браке, еще там, в Праге, она была непреклонна. Ну, ладно. Она была смущена, чтобы думать об этом; она не была одной из тех девушек, которые мечтали о свадебном платье, и она была слишком молода.

Е, почувствовала она.

— Е, — прошептала она.

Рука Мика упала.

— Неверно, — сказал он. — Это была Р.

— Р? Это не то, что ты писал... — осеклась она.

— А что ты подумала? — поддразнивая, спросил Мик. — Я писал, Сусанна, ты будешь морить меня голодом, а дальше должно было быть, или сделаешь мне бутерброд? А ты что подумала?

Она одернула рубашку на спине.

— Ничего, — сказала она, скатываясь с кровати.

Мик схватил ее за талию и притянул к себе.

— Ты же не подумала, что...? О. Как неловко получилось-то.

Ее лицо пылало. Ну вот, он опять. Господи. По-видимому, она и была той самой легкомысленной девушкой, которая мечтала о свадебном платье.

— Отпусти меня, — сказала она.

Но он не отпускал ее. Он продолжал ее удерживать.

— Я пока не могу просить тебя об этом, — прошептал он ей на ухо. — Потому пока приберег несколько буковок.

— Очень смешно.

— Я не шучу. — По голосу он был абсолютно серьезным, а когда она взглянула на его потное лицо, поняла, что он действительно не шутит. — Ты бы согласилась? — спросил он.

Ну, да, только там, несколько буковок и целое слово. Серьезно. Она же не сказочная принцесса. Хотя прямо сейчас, она чувствовала себя именно ею, и это было не самое худшее ощущение.

— Нет, — сказала она и перестала пытаться вырваться. — И я не шучу, а вот теперь я тебе задам задачку. Раздобудь кондиционер и сможешь излечить мою скуку.

75

ЭТО БЫЛО РЯДОМ, И ЭТО БЫЛИ КРЫЛЬЯ

Кару была в своей комнате. Стояла ночь. Опять. Со времени событий в яме прошел день. Каким-то образом.

Дверь была закрыта, но подпорки Мика исчезли. Они их забрали, и повесили ставень на засов, а ее безопасность, что теперь было предельно ясно, всегда была не более, чем иллюзией.

Она представила, как луна по орбите огибает землю, а земля, в свою очередь, идет по курсу вокруг солнца, и блеск звезд в этих дугах — но... нет. И это иллюзия, как и то, что восход и заход солнца, были всего лишь уловкой. Это мир двигался, а не звезды, не солнце. Небо двигалось, панорамируя* через ту необъятность, катясь через пространство, мчась из конца в конец, и эта стремительность заставляла ее находиться здесь. Одну из миллионов.

«Неважно, что случится со мной, — сказала она себе. — Я одна из миллиардов. Я всего лишь звездная пыль, которая на мимолетное мгновение соединилась в единую форму. Я рассыплюсь на частички. Когда-нибудь звездная пыль соединится во что-то иное, и я буду свободна. Как свободен Бримстоун».

Звездная пыль. Это была целая наука, она слышала и читала о ней все самое важное, произошедшее от взрыва звезд, но это было скорее похоже на человеческую версию мифов Эретца. Может, несколько суше: без насильника солнца и палача луны. Никто никого не заколол. Это была история Кирин: солнце пыталось силой взять Эллай, и она заколола его, как Кару — Тьяго. Нитид расплакалась, и ее слезы обратились в химер. Детей сожаления.

Кару подумалось: «А Эллай плакала? Она искупалась в море, чтобы снова почувствовать себя чистой? Это могло стать частью легенды: ее слезы подарили морям соль и повсюду в мире родились насилие, предательство и горе».

Кару искупалась бы в реке. Ее слезы не превратились бы в море, они стали бы водоемом с пальмами в каком-нибудь оазисе; они превратились бы в фрукты, которые были бы съедены; и, возможно, были бы выплаканы другими глазами.

Но все происходит не так.

Именно так. Ничто никуда не девается. Даже слезы.

А как же надежда?

Она отмылась дочиста, насколько это было возможно без горячей воды и мыла. Она погружалась и погружалась в бурлящую воду, пока руки с ногами не онемели, а с порезов на коже не была смыта кровь — ее собственная кровь... и не только ее. Не в последнюю очередь.

И не только Тьяго.

Ей послышался звук, он был совсем рядом и это были крылья.

Она выбросила из разума воспоминание, словно это было лицо, которому она дала пощечину.

Думай о чем-нибудь другом.

О своей боли. Мысли о ней пойдут на пользу. Только вот, о которой? Ее было столько, и она становилась таким большим знатоком по части боли, что позволила ей перемешаться в единый туман в голове. Каждая царапина, каждый ушиб были ее сущностью, как звезды в созвездии. В созвездии под названием? Жертва?

Она была похожа на жертву. В ссадинах. Истерзанная. Правая сторона ее лица была исцарапана песком. Губа разбита, щека стала фиолетового цвета, окарябанная и в засохшей крови. Волдыри на руках были содраны черенком лопаты. Лопата. Не думай. Ее ухо. Вот боль, на которой следует сосредоточиться; с этим она может что-то сделать. Мочка уха там, где ее укусил Волк, была порвана и опухла. Она могла бы заштопать его, как сшила руки Зири и разрезанную улыбку, но она не думала, что у нее получится сосредоточиться. Но как бы там ни было, ей была невыносима мысль о тисках. Все ее тело болело и жгло, и кричало от боли.

— Ты заставляешь синяки выглядеть красиво, — сказала ей как-то Тьяго. «А ты нет», — подумала она, глядя на уродливые пятна растопыренных отпечатков пальцев, покрывающие ее руки, по которым было видно, что он сделал с ней.

«Попытался сделать», — напомнила она себе.

Она задумалась, а вовремя ли Эллай успела нанести удар солнцу, или солнце преуспел в задуманном? Легенда не давала четкого ответа. Кару решила, что будет полагать, что Эллай смогла защититься, как и Кару. Кару подержала над пламенем свечи изогнутую иглу, чтобы стерилизовать ее. На столе перед ней лежало карманное зеркальце. Когда она устанавливала его, чтобы было видно ухо, то постаралась избегать смотреть на отражение своего лица. Ей не хотелось видеть свое лицо.

Кару думала обо всех тех годах, которые она посвятила занятиям боевыми искусствами, в то время, как игла раскалилась. Ты думаешь, что драки будут выглядеть так же, как в кино: достаточно места, чтобы как можно элегантнее проявить свое умение, удары, которые разят наповал и обмен холодными взглядами. Ха. Нет никакого пространства, только борьба да паника, и сила Тьяго, которая чертовски превышает всю ее фантазию, касающуюся ее репертуара затейливых ударов.

Разумеется, она должна была убить его. Может, она и была похожа на жертву, но таковой не являлась. Она должна была остановить его.

Если бы только можно было этим положить конец.

Звук и он раздался рядом, и это были крылья.

Это отозвалось эхом в ее голове: биение крыльев, глухой стук, шлепки грязи, когда та слетала с лопаты. И мухи. Как мухам удается так быстро находить мертвых?

Она почувствовала, будто бы все еще находится на краю ямы, которая угрожает утащить ее вниз, в зловонную темноту. Она с силой продела иглу сквозь мочку уха. Ей хотелось тем самым отогнать прочь свои воспоминания, но она знала, что воспоминания, словно мухи — сколько бы ты их не прогоняла, их ничто не удерживает от того, чтобы вернуться — и пирсинг — это ужасно больно. Ее маленького резкого вздоха было достаточно, чтобы разбудить Иссу.

Исса. Благословение ночи. У нее все еще была Исса.

— Сладенькая, что это ты делаешь? — Женщина-змея, словно кобра, готовая напасть, бросилась со своего места у двери и издала небольшое шипение отчаяния, когда увидела иглу, застрявшую у Кару в ухе, словно рыболовный крючок. — Давай-ка я.

Кару позволила забрать у нее иглу. И что бы она делала без Иссы? Если бы после всего, они отобрали бы у нее еще и Иссу?

— Я не могла заснуть, — прошептала она.

— Да? — Голос у Иссы был мягким и такими же были ее руки. Она легко продела иглу сквозь плоть Кару и сделала первый стежок. — Мое бедное дитя, это неудивительно. Хотелось бы мне дать тебе немного снотворного чая.

— Или реквиемного чая, — откликнулась Кару.

Но голос Иссы не был мягок, когда она сказала:

— Не говори так! Ты жива. И до тех пор, пока ты жива, а он... — осеклась она. Кто он? Что бы она ни собиралась сказать, она это переосмыслила. — Пока ты жив, есть еще надежда. — Исса вздохнула, рука ее замерла и она спросила: — Готова? — прежде, чем иголка вновь проткнула плоть девушки.

Кару поморщилась. Она подождала, пока игла не прошла сквозь кожу.

— Мне жаль, — сказала она. — Это было...? Как у тебя и Изри?

— Да, — сказала Исса. — Это было умиротворительно, дитя, не грусти. — Она вздохнула. — Однако ж, как бы мне хотелось, чтобы она была здесь. У нее в рукаве был припасен не один трюк, чтобы помочь Бримстоуну уснуть.

— Она будет с нами, — сказала Кару, задаваясь вопросом когда, думая, как и размышляя, на что будет похоже сегодня. Тьяго поджег факелами и храм, и ревкиемную рощу. Прошло восемнадцать лет; выросли там новые деревья или нет? Роща была древней. Ей вспомнился лунный свет, на который она смотрела с верхушек деревьев, отблеск от крыши храма, который виднелся сквозь кроны, и как ее сердце учащенно билось от понимания того, что там, где-то внизу, ее ждал Акива. Акива ждал ее, чтобы подхватить прямо в воздухе. Акива лежал рядом с ней, проводил пальцами по ее векам, его касания были легки, как прикосновение мотыльковых колибри, легки, как бесшумное опадание реквиемных бутонов во тьме.

Она закрыла глаза и сложила руки, кисти на предплечьях, и почувствовала болезненность своих синяков. Тьяго — ее союзник; Акива — ее враг. Как все запутанно. Что делает кого-то врагом?

Нет. Она не могла забыть. Она вцепилась пальцами в свои синяки, чтобы встряхнуться и вспомнить: чернильные отметины, начертанные на руках убийц, которые наносили себе враги. Там, где стояли города, кружит пепел — и это дело рук врага.

Исса сделала еще стежок и обрезала нить. Кару поблагодарила ее и задумалась: «Что теперь?»

Солнце взойдет, а она не сможет вечно оставаться в своей комнате. Ей придется встретиться с химерами лицом к лицу. Она не может ждать, когда ее синяки пройдут. Заметят ли они их? Они считали ее синяки само собой разумеющимися. Много ли им известно о том, что произошло в яме?

Наверняка, не все, и (о боги и звездная пыль) лучше им и не узнать никогда.

Звук, он раздался рядом, и это было...

— Кару.

Надломленный шепот. Кару моргнула.

— Кто здесь? — голос Иссы был резок, и Кару знала, что она могла представить, кому бы мог принадлежать этот шепот, который раздался снаружи, но на сей раз это была не Баст.

— Пожалуйста.

Голос был бесплотным, слова растягивались, и был слишком низкий шепот, чтобы зазвучало богатство его голоса, но Кару знала, чей это был голос. Ее тело бросало то в жар, то в холод. Почему? Почему он вернулся? Она резко встала, и ее стул тут же отбросило назад.

Исса уставилась на нее.

— Кто это, дитя?

Но у Кару не было времени ответить. Болты на ставнях исчезли. Окно распахнулось. Исса вздрогнула, в свете свечи было видно, как ее мышцы напряглись, и по хвосту пробежала рябь, а Кару уклонилась от вторжения (и жара), поскольку в мягком мерцании исчезающего гламура появился Акива и рухнул на пол.

Прим. переводчика: *перенос изображения для создания впечатления движения

76

СМЕРТНЫЙ ГРУЗ

Он был не один. Кару почувствовала их присутствие еще до того, как чары пали и явили их. Тех двоих с Карлового моста. Она видела их всего раз, однако, сейчас они выглядели по-другому. Сестра — Лираз — с красивым лицом, таким выразительным и опасным, которое исказило горе. Она задыхалась, а глаза у нее были двумя красными впадинами горя — хотя, далеко не такими красными, как у Акивы, которые выглядели так, как в те далекие дни, когда Мадригал проникла в чужое тело, чтобы освободить его из заточения в Лораменди. Белки стали кроваво-красными от лопнувших капилляров. Что же случилось? Он выглядел, словно восковая фигура. Истощенным.

Но никто из них не изменился настолько, насколько изменился их брат. Который был... мертв.

Они с такой нежностью держали его на руках, будто он ничего не весил. Когда они опустили его на пол, он соскользнул и ударился. Лираз издала стон и бросилась на колени, чтобы придержать его голову, делая это так нежно.

Азаил, вспомнила Кару. Его зовут Азаил. Его глаза были распахнуты и смотрели в никуда, кожа мертвенно-бледная, шея и конечности уже окоченели. Крылья выгорели; его горящие некогда перья, теперь были ничем, просто перьями, которые истлели и опали. Он уже какое-то время был мертв.

Тело Кару все так же бросало то в жар, то в холод; она стояла, застыв на месте, пытаясь осмыслить происходящее. Первой медленно задвигалась Исса и поползла вперед, чтобы склониться над Азаилом и прикоснуться к его лицу. Кару только наблюдала, за странным отрядом, образовавшимся подле нее (вернулась прежняя нереальность, будто ее жизнь была театром теней, которая сейчас разыгрывала свой спектакль на этих стенах), и она ждала, что сестра сейчас яростно зарычит и оттолкнет Иссу, но она этого не сделала. Лираз потянулась к руке Иссы и сжала ее. Змеив в волосах Иссы и вокруг ее шеи стали тихими и напряженными, готовыми нанести удар, если потребуется.

— Пожалуйста. — Голос Лираз был сдавленным. Она перевела глаза с Иссы на Кару. Они были обезумевшими. — Спаси его.

Кару послышались слова, но в ее заторможенном состоянии, они, казалось, дрейфовали по воздуху. Ее взгляд метнулся к Акиве. То, как он смотрел на нее... было так осязаемо. Она невольно отступила назад. Его лицо было преисполнено беззвучной мольбы. Оно было почти такого же землисто-серого цвета, как и у его мертвого брата, который лежал на полу, где Кару колдовала над телами. Это был пол для воскрешений. Они все смотрели на нее. Даже Исса повернулась к ней.

Спасти его?

Они пришли просить у нее помощи? После того, как сожгли Бримстоуновы порталы — и самого Бримстоуна — после того, как уничтожили ее народ, они принесли своего убитого брата, чтобы она его воскресила?

Как долго они несли его? Их мышцы дрожали от напряжения. Акива прислонился к стене. Руки висели по бокам. Он казался скорее мертвым, нежели живым, даже еще мертвее, чем в тот раз, когда она его впервые увидела на полях сражений Баллфинча.

— Что с тобой случилось?

Она могла бы задать ему тот же вопрос, но не задала. Задал вопрос Акива, и он смотрел на ее щеку, губу, и зашитую мочку уха. Она неловко выправила волосы из-за уха, чтобы спрятать его.

— Кто так с тобой? — спросил он. Негромко. Его голос пылал гневом. — Это был он, не так ли? Это Волк.

Он не ошибся, и все, о чем могла думать Кару, видя ярость на его лице, так это о той живой шали, которую он когда-то создал для нее, о таком мягком прикосновении мотыльковых крыльев к своим плечам. Когда-то, давным-давно, Тьяго порвал ей платье, и под покровом фальшивых звезд фестивальных фонарей, Акива призвал живую шаль, чтобы прикрыть ее.

В ту ночь она сделала выбор, и он оказался неверным.

Но, то было тогда. Столько всего произошло с тех пор.

Столько всего.

Она проигнорировала его вопрос, ненавидя вещественные доказательства своей уязвимости, желая, чтобы ее руки были прикрыты, и, желая, чтобы она могла излечить себя. В конце концов, что такое какая-то там частичка боли? Она не должна выказывать слабость. Только не сейчас. Она сделала шаг вперед, обращая все свое внимание на Азаила. Акива принес с собой тело своего мертвого брата? Ну, что ж, он так же вернул ей ее Иссу. И Зири, она не должна забывать об этом, что бы с тех пор не произошло. Она опустилась на колени, рядом с телом (медленно, все болело) и задумалась, что заставило их принести его тело, сюда, в это богом забытое место.

Тела всего лишь смертный груз — в конце концов, мы все только сосуды, но понимать — это одно, а оставлять тела на произвол судьбы — совсем другое. Кару довольно хорошо это понимала. Тела — вот, что делает нас настоящим. Что есть душа, без глаз, через которые она смотрит на мир, или рук, которые могут осязать? Ее руки дрожали, и она сложила их на груди, чтобы прекратить это.

Под левой рукой у Азаила зияла рана. Там, где сердце. Это была быстрая смерть.

— Прошу, — повторила Лираз. — Спаси его. Я отдам все, что угодно. Назови цену.

Цену? Кару метнула на нее взгляд, но там не было и следа жестокости или суровости, которые она помнила, только точка.

— Нет никакой цены, — сказала она. Она глянула на Акиву. «А, если бы и была, — могла бы она добавить, — то ты ее уже уплатил».

— Ты спасешь его? — спросила Лираз дрожащим голосом, полным надежды.

Спасет ли? Кару знала, что была их единственной надеждой, та, которую они хотели убить в Праге, только за хамзасы на ее руках. Какая ирония, которая не доставляла ей никакого удовольствия. Ей невыносимо было смотреть на руки Лираз (они были такими черными), но она так нежно поддерживала шею своего брата, ее пальцы так нежно касались его мертвой щеки, и Кару понимала, что не должна испытывать симпатию к убийце своего народа, но испытывала. В конце концов, у кого из них не были запачканы руки? У нее так точно были. О, Эллай, мои руки никогда не станут снова чистыми. Она сжала их, и волдыри, натертые о черенок лопаты, начали жечь. Это ощущение говорило только одно, что она должна спасти эту жизнь... возможно, это принесет исцеление. Не только этим серафимам, но и ей, после того ужаса в яме и лопаты, и того, что ей пришлось сделать, и... лжи, с которой она теперь была вынуждена жить. Она хотела это сделать. Черточка на ее костяшке пальцев за спасенную жизнь, вместо отобранной.

— Я не могу сохранить это тело, — сказала она. — Слишком поздно. И я не смогу сделать его облик прежним. — Может быть, Бримстоун знал, как наколдовать те огненные крылья, но это было далеко за пределами ее знаний. — Он больше не будет серафимом.

— Это неважно, — сказал Акива. Она встретилась с его глазами, его красными-красными глазами, и ей захотелось сделать это для него. — Если он будет собой, — сказал он. — Вот, что важно.

«Да», — сказала она себе, и захотела, так же твердо уверовать в это, как и он. Душа — вот, что имеет значение. Тело — всего лишь сосуд.

— Хорошо. — Она сделала глубокий вдох и посмотрела на Азаила. — Дайте мне кадильце.

Ее слова были встречены тишиной, что больше походило на то, будто она тонет.

Тонет.

О, нет. Нет. Кару уставилась на мертвое Азаилово лицо, на его распахнутые голубые глаза, на морщинки, и печаль обрушилась на нее, сокрушив всей своей силой. Нет. Она прикусила губу, стараясь успокоиться. Она была стойкой. Ей пришлось. Ее печаль.... если она обнаружит ее, то это будет словно магическая цепочка, одно горе потянет за собой другое, то — вызовет следующее, и не будет тому ни конца, ни края. Она не хотела поднимать глаз, чтобы не видеть опустошенные лица, застывшие в немом ужасе.

— У нас не было... у нас нет кадильца. — Лираз. Прошептала. — Мы принесли его сюда. Тебе.

Голос Акивы был сиплым:

—Прошел всего день. Кару. Прошу.

Как будто речь о том, что ее надо в чем-то убедить.

Они что? Ничего не поняли. Хотя, откуда бы им это знать? Она никогда не рассказывала Акиве, как это работает, насколько тонка душевная связь или как просто она могла оказаться брошенной на произвол судьбы, если ее некуда было поместить. Она никогда ему не рассказывала, и теперь здесь не было ничего, кроме воздуха или ауры этого мертвого ангела-солдата, убийцы, возлюбленного брата — ни отпечатка света или смеха, которые, наверняка так шли этим голубым глазам и морщинкам вокруг них, никаких выпадов, чтобы задеть ее чувства и сказать ей, кто он был, потому что... его уже не было.

Она подняла глаза. Она заставила себя взглянуть в красные глаза Акивы и Лираз, чтобы они увидели и поняли ее скорбь.

И узнали, что душа Азаила была потеряна навсегда.

77

ЧТОБЫ ЖИТЬ

Именно ее печаль уничтожила Акиву. Один взгляд — и он все понял. Азаила не вернуть.

— Нет! — сдавленно выкрикнула Лираз, почти беззвучно, и она в отчаянии рванулась с места.

У Акивы не было сил, чтобы удержать Лираз. Однако и у той осталось не так уж много сил. Учитывая, что после такого сильного воздействия хамзасами, она взяла на себя большую часть веса Азаила, на всем протяжении этого долгого путешествия досюда (и что же, все зря). Иногда его вес давил на Акиву и тут же раздавался крик, чтобы он очнулся, когда он соскальзывал во тьму. Тьма, тьма. Даже сейчас она подбиралась к нему.

Что же он натворил в Астрае?

Он не знал. Единственное, что он знал — это стук в висках и порыв, давление, давление, и он как схватил Лираз и прижал к себе, упал на Азаила и его прижал к себе, и вдруг взрыв (откуда он раздался?), который не задел их. Осколки Меча разлетелись далеко-далеко, но ни один из них не оцарапал, не занозил их кожу.

Они принесли Азаила на поле, и он был уже мертв. Но что такое смерть? Акива подумал о Кару. Конечно, подумал. Надежда, сказал он себе, стоя на коленях в траве, ослабленный, ошеломленный и онемевший. Ее имя означает надежда.

Но не на их языке, и не для них.

Лираз бросилась на Кару, и Акива бросился к сестре, но он был слишком медлителен. Она ударила Кару и отшвырнула ее. За спиной у Кару на боку лежал стул. Она упала на него и вскрикнула от боли.

Лираз удалось найти воздух.

— Ты лжешь! — кричала она.

И кричала.

Акива двигался, но это было похоже на блуждание во тьме; женщина-змея была быстрее — женщиной-змеей была Исса, он знал ее из набросков Кару. Должно быть, она была в одном из кадильцев. Кадильце, кадильце, кадильце. Почему у него не было ни одного? Может, взрыв разорвал душу Азаила на части; может, ее уже не было, когда они положили его в поле, и не было ни единого шанса его спасти. Этого они никогда не узнают. Азаила больше не было, вот, что имело значение, остальное неважно.

А Лираз все кричала.

Независимо от того, что Кару решила делать с ними, теперь это было не в ее власти.

— Просто спаси его! — кричала на нее Лираз, и ее голос был ужасен, грубый и такой громкий, и Акива представил, как во всем казбу проснулись химеры.

Исса была сильна, в то время, как Лираз была слаба и сломлена. Женщина-змея оттащила ее от Кару и всучила ее обратно Акиве, она могла запросто убить Лираз, ее змеи могли вонзить свои ядовитые клыки в тело его сестры, но не сделали этого. Лираз боролась, но рыдания отняли у нее все силы, и она рухнула в его объятья.

— Нет, нет, нет, — снова и снова повторяла она. — Он не умер, нет. Только не он.

Он удерживал ее, и опустился вместе с ней подле тела их брата, и обнимал ее, пока она рыдала. Каждое новое всхлипывание, походило на бурю, которая мучила ее тело и сотрясала. Акива прежде никогда не видел, как она плачет, и это было больше чем плач. Он обнимал ее, плача вместе с ней, и смотрел поверх ее головы туда, где Исса помогала Кару добраться до края кровати…

Он увидел оживленность в ее движениях, боль на ее лице, порезы на лице, и печаль в ее лебединых черных глазах, когда она взглянула на него, и бесшумные слезы покатились по ее щекам, но он не мог ей ничем помочь. Тьма опустошала и стелилась вокруг него, рыдания Лираз отдавались дрожью прямо у него в сердце, а Азаил был мертв.

Урна для кремации была полна, когда он услышал ленивый веселый голос своего брата: «Вы должны жить».

И вот он снова: жив, когда как остальные были мертвы. Ох, смертельная усталость. Как же ему просто хотелось закрыть глаза.

И тут, стук в дверь. Кару метнулась к двери. Гортанный женский голос потребовал:

— Кару? Что у тебя там происходит?

Когда Кару снова метнулась к нему, в ее глазах все еще была печаль, но еще в этих глазах были испуг и страдание. Она стерла слезы и упала на колени. Ее лицо исказилось от боли из-за напряжения (что же сделало с ней, это... животное?) и, казалось, она хотела что-то сказать, но времени не было, потому что дверь уже была распахнута. Лираз подняла голову, она прекратила рыдать и пришла в себя, когда поняла, что произошло.

Она была начеку, глаза красные от слез, а кожа белее снега. Она потянулась к окостеневшей руке Азаила и сжала ее. Ее лицо больше не выражало горя, оно стало неестественно спокойным.

Акива понял, что она была готова умереть.

Он знал, что у него нет права поддаваться ужасу (он столько боролся с подобным чувством), но все равно был в ужасе, он чувствовал, как его затягивает в спираль беспомощности. У подтаскивающего к себе края черноты, пойманный еще раз в ловушку во вражеской цитадели, она возникла, новая и настойчивая. А он не был готов.

Он хотел жить. Он хотел, спустя столько лет, наконец-то закончить то, что начал. Он хотел переделать мир. С Кару, с Кару.

Но он не подумал о том, что должно было случиться.

Первой, просочившейся через дверь, фигурой оказалась личный лейтенант-волчица Тьяго. Звериное существо крадучись вошло внутрь и, завидев ангелов, тут же зарычало. Но Акива даже не взглянул на нее, потому что позади нее, на пороге, с исцарапанными щеками, что подтвердило его худшие подозрения, застыл Белый Волк.

78

АНГЕЛ И ВОЛК

— Гости, Кару? Не знал, что у тебя вечеринка.

О, этот голос, спокойный и презрительный, с намеком на веселье. Кару не могла заставить себя посмотреть на него. Жизнь в этих светлых глазах, сила в когтистых лапах. Это неправильно, так неправильно. С нее хватит. Желчь подступила к горлу; она могла упасть на колени, и ее тошнило бы снова и снова.

— Я тоже не знала.

«И это единственный выход», — сказала она себе, но, пытаясь успокоиться, стала дрожать еще сильнее. Она сосредоточилась на точке позади него, но в коридоре замельтешили фигуры Лиссет и Ниск, на которых ей то же не хотелось смотреть. Она никогда не забудет, не простит холодность их лиц, когда она, прихрамывая, вернулась из ямы, промокшая от крови и дрожащая от холода, в шоке, таща за собой Тьяго.

Что же до самого Тьяго...

Он вошел в комнату. Кару слышала, как его когти клацают по грязному полу, и как от него пахло мускусом, но она по-прежнему не могла смотреть на него. Периферическим зрением она видела размытое белое пятно, которое пересекло комнату, чтобы оказаться лицом к лицу с ангелами, находившимися рядом с ней. Рядом с ней, как будто они были на ее стороне, как будто они были заодно.

А... они были.

Она должна сделать выбор. Чтобы заслужить веру Бримстоуна в нее и в имя, которое он ей дал. Чтобы работать для спасения и воскрешения своего народа, любой ценой, любыми средствами. И Тьяго был необходимостью. Химеры следовали за ним. Это был единственный способ, но от этого не становилось легче — стоять возле него и чувствовать тяжесть пристального взгляда Акивы, и, когда она повернулась к нему, — она была вынуждена смотреть куда-нибудь — увидела отвращение и растерянность на его лице, и недоверие. Как будто он не мог поверить, что она будет страдать от близости этого монстра.

«Я тоже монстр, — хотелось ей сказать ему, — я химера, и сделаю все, что должно для своего народа».

Такая ложная бравада. Ее лицо выражало неповиновение, но оно было непоколебимым. Огонь в глазах Акивы всегда, будто зажигал искру и плавил воздух между ними. И сейчас все оставалось по-прежнему. Она горела, но вместе со стыдом, что стоит лицом к лицу с ним, но на стороне Волка. Ангел и Волк, вместе в одной комнате. Ей всегда казалось, что она неотвратимо приближается к этому моменту, и вот он настал: Ангел с Волком стоят лицом к лицу, и Акива с красными глазами, посеревшим лицом, сломленный и убитый горем, а она... стоит рядом с Волком, словно они пара — король с королевой этого кровавого восстания.

«Это не то, что ты думаешь», — могла бы она сказать Акиве.

Это хуже.

Но она ничего не сказала. Он не получил никаких объяснений или извинений от нее. Она заставила себе отвернуться. К Тьяго. Она не поднимала глаз на него с тех пор, как они вернулись из ямы. Кару заставила себя посмотреть на него сейчас. Если она не могла сделать такую малость, тогда что же их ждало дальше?

Она посмотрела.

Волк был Волком, властным, от которого перехватывало дыхание, произведением искусства Бримстоуна. Он не был, как обычно, безукоризненным собой, что неудивительно, учитывая прошедшие полтора дня. Рукава засучены, рубаха измята и присборена на его загорелых и мускулистых предплечьях, и, казалось, что и внимание Тен поуменьшилось к опрятности его прически. Волосы были наспех собраны и завязаны в белый пучок. Несколько прядей выбились, и, когда он убирал их, то в его глазах промелькнул огонек раздражительности. Что касается этого ненавистного, красивого лица, то на нем остались царапины от ногтей Кару, но рана, где у него под подбородком полоснуло ее лезвие, была заштопана и заклеена, будто ее никогда там и не было. Это было легко исправить, здесь не было ничего сложного по сравнению с рукой Зири или даже его улыбкой; всего-то соединить кожу вместе, чтобы остался тоненький след. Кару едва ли удалось бы убить его аккуратнее, если бы она собиралась вернуть его к жизни, и у нее и так с избытком было боли, чтобы оплатить десятину.

Это были его глаза, о, Боже, его глаза, в которые так тяжело смотреть. Жизнь в этих бледных глазах.

Мы все просто сосуды, в конце концов.

Ее глаза начали жечь слезы, и она уставилась в пол. Она не знала, что с собой делать. Она обняла себя руками в синяках и постаралась изо всех сил удержать себя от того, чтобы что-нибудь сказать. В ее комнате ангелы, один из них мертв, другой из них Акива; положение было более, чем затруднительное.

С того момента, как вошел Волк прошло каких-то несколько секунд. Его неподвижность и молчание еще не звенели странностью, но вот-вот начнут.

Если бы Лираз не закричала, Кару помогла бы ангелам скрыться. Она бы подожгла благовония для воскрешения, чтобы скрыть их запах. Она столько задолжала Акиве. Никто бы и не узнал, что они когда-то были здесь. Но было уже слишком поздно. Теперь-то Тьяго придется что-то с этим сделать, а (Кару заметила это его глазах, когда украдкой взглянула на него) он был в еще большей растерянности, чем она.

Безусловно, его намерения предельно ясны; он уже расправлялся с Акивой прежде; пытал его, наказал его не только за то, что он серафим, но и за то, что стал выбором Мадригал, и все, кто близки к Волку, знают, как он охоч до завершения того, что начал. Сейчас Белый Волк должен был бы рассмеяться; он должен был бы быть опьянен восторгом, от предстоящей расправы.

Но он не был.

Потому что, конечно, (ну, конечно же, конечно) он не был настоящим Белым Волком.

79

ТО, ЧТО ДОЛЖНО

— И что все это значит? — спросил Тьяго.

— А на что это похоже? — спросил Акива, ненавидя себя за то, что приходится говорить с Волком. Они не встречались вот так лицом к лицу с подземелья в Лораменди, и сейчас, когда встретились, говорили совсем не о том, о чем бы хотелось Акиве.

— Похоже, у нас здесь мертвый ангел. — Указав на Азаила, Тьяго отвернулся от Акивы к Кару и снова к Акиве, чуть ли не презрительно рассмеявшись. — Ты пришел нанести визит вежливости нашему воскресителю? Мне жаль, но мы не обслуживаем ваш род. Возможно ты не в курсе, но на данный момент мы находимся с вами в состоянии войны.

— Война окончена, — огрызнулась Лираз, с такой страстью, которую, Акива знал, она не испытывала по поводу их победы. — Вы проиграли.

— Разве? Предпочитаю думать, что это еще предстоит выяснить.

Акива медленно потянулся к Лираз и обнял сестру одной рукой за плечи. Если та соберется броситься на Волка, как бросилась на Кару. Но сейчас женщина-змея уже не оттащит ее и не вернет ему Лираз живой. Может, смерть была именно тем, чего хотела Лираз, или думала, что хотела, из-за обрушившегося на нее горя. Может быть, смерть настигнет их здесь, сегодня, и не важно, что они сделали, но Акиву нельзя было наказать страшнее, чем он уже был наказан. Прийти сюда, было равносильно совершенному безумию.

Он взглянул на Кару, пытаясь угадать, о чем она думает. Она бы помогла Азаилу; он видел в ее глазах неподдельную печаль. А что теперь? Она поможет им? Сможет ли? Те синяки на ее руках... Она все еще обнимала себя, и хотя Акива был уверен, что она пыталась скрыть свои синяки (почему она выглядит такой пристыженной?), эффект был обратный, он то и дело находил их глазами. И... он видел синяки, которые шли в уплату за десятину, когда приходил сюда до этого; то воспоминание преследовало его. Эти синяки были другими.

Эти синяки не могли остаться от медных тисков, это следы пальцев.

И внезапно, они стали единственным, что он видел. Его накрыла волна ярости, и уже он стал тем, кого необходимо было сдерживать. Он уже стоял на ногах, и только настойчивая тяжесть тьмы, раздражающей слабости, позволили Кару (Кару!) успеть рвануться вперед и встать между ним и Тьяго и оттолкнуть его назад. Ее брови были нахмурены, а глаза сверкали яростью; ее взгляд говорил: «Ты сошел с ума?»

Именно так. А также он был жалок. Он споткнулся об Азаила, а Лираз подхватила его. Они оба были так слабы и деморализованы, что просто осели на пол рядом с телом своего брата. И химерам даже не пришлось бы использовать против них хамзасы. Они уже были повержены, были такими жалкими, такими ничтожными.

— Давай уже, — прошипела Лираз, а Акива даже не мог заставить себя вступить в спор. — Убей нас.

Кару смотрела на них с той твердостью, которую продемонстрировала, когда отпихнула его — то был гнев, подумал Акива, за то, что он опять заставил ее решать его судьбу. Как же сильно она изменилась всего за несколько месяцев. Резкость и мрачность. Он помнил, какой она была в Праге и Марракеше, в тот короткий промежуток времени, который они провели вместе, еще не сломав косточку: какими мягкими и подвижными были черты ее лица; застенчивые улыбки невпопад; и неожиданные вспышки румянца, который покрывал ее шею. Даже ее вспышки гнева были живыми, и он ненавидел эту ее новую непроницаемую маску твердости, и то, что был причастен к ее появлению. Но даже сейчас, в этот момент, если бы у него был выбор, он бы все равно сказал, что хочет жить.

Только в следующий момент, эта убежденность была подвергнута сомнению.

Кару повернулась к Тьяго (к Тьяго, из всех живых существ в двух мирах), и они обменялись взглядами, краткими и тайными, ничего не утаивавшими друг от друга и полными боли, но разделили не только боль, но и... нежность. Это было так явно, эта нежность, и настолько невыносимо, что Акива позабыл про все остальное. Вся его жизненная сила собралась воедино, в последний прилив сил, и он бросился на Тьяго.

И Тьяго схватил его за горло одной когтистой рукой. Он держал его на расстоянии вытянутой руки; и, казалось, делал это с такой легкостью. Их глаза встретились, и Акива почувствовал, как легко его горло сжимается в волчьих тисках захвата, он видел след той извращенной нежности, задержавшейся в пристальном взгляде его врага. И с этим, он просто отдался на волю судьбы. Его глаза закатились. Голова упала.

Акива позволил тьме овладеть им, и она стала частью его, и он надеялся, что она решит оставить его себе.

Когда Акива рухнул, облегчение Волка был столь же глубоким, как и его отвращение к словам, которые он заставил себя произнести, и к звуку, с которым они раздавались из гортани, потому что было это горло Тьяго, а этот голос — был голосом Тьяго. И эти руки, которые так чертовски подходят к тем синякам на руках Кару? Они тоже были Тьяго.

Может, это ночной кошмар? Но все это был Зири.

Ему хотелось пригвоздить ангела к полу, но он заставил себя грубо толкнуть его на спину к другому серафиму, красивой женщине, которая выглядела и потерянной, и дикой. Она поймала Акиву, пошатнувшись под грузом его мертвого тела — но нет, не мертвого. Акива не был мертв. Волк бы не позволил Проклятью Зверья так легко умереть. А что до Зири... тот бы и вовсе не позволил ему умереть, если бы он мог в этом помочь.

Если бы.

Это было первое испытание этой подмены, в которой он должен решить судьбу серафима, который спас ему жизнь, это было так... несправедливо. Он не готов был к подобным испытаниям. Кожа до сих пор еще слишком болела, или он носил ее как-то не так. И дело было даже не в физическом состоянии. Как сосуд — тело было сильным, грациозным; оно было гибким и прочным, и он знал, что на его красоту было приятно смотреть, но он никак не мог побороть отвращения к нему. Когда он завладел им... О, Нитид, на его губах все еще оставался привкус крови Кару.

Теперь это прошло, но его отвращение полностью не исчезло, и худшая часть: как и ее. А как же может быть иначе? Зири видел состояние Тьяго у ямы; он знал, что тот с ней сделал — или вернее пытался, он надеялся, что только пытался, но не спросил, да и как он мог о таком спросить ее? Когда он нашел ее, Кару была вся пропитана кровью, и ее трясло, будто от лютого мороза, и даже сейчас она едва могла заставить себя взглянуть на него.

Сколько дней прошло с тех пор, когда его ни на минуту не оставляла надежда, что она увидит, каким он стал — что он больше не ребенок, а взрослый мужчина, мужчина... возможно, удача повернется к нему лицом, и он станет тем мужчиной, которого она могла бы полюбить. А теперь он стал вот этим?

Будь на то воля космоса, звезды сейчас бы звенели от смеха. Да он и сам почти смеялся над собой. Разве можно было бы более абсурдно растоптать надежду?

Но если бы это было несправедливо, то, по крайней мере, это было его собственным делом. Он видел, что должно было сделать, и он сделал это.

Ради нее. Ради химер, и ради Эретца, да, но это о ней он думал, когда провел по горлу лезвием. Он даже не знал, кому молиться, богине жизни или убийц. Что за испорченный подарок он преподнес Кару: свою жертву. Тело, чтобы похоронить. Грандиозность этого обмана для того, чтобы двигаться вперед.

И... шанс изменить ход восстания и претендовать на будущее. Это было тоже грандиозно, но прямо сейчас обман чувствовался во всем.

То, что было уже проделано (смерть) — было самым легким. Теперь нужно было научиться быть Тьяго. Если это должно сработать, то он должен быть убедительным, начиная прямо здесь и сейчас, с этими серафимами. Именно поэтому он был так безмерно рад, когда Акива потерял сознание, и он мог положить быстрый конец встрече, по крайней мере, оттянуть неизбежное и попытаться придумать, как же быть дальше.

— Уведи их в амбар, — сказал он Тен, с надеждой на то, что у него получилось это в манере Волка, мягко, презрительно и авторитетно. И после того, как она повиновалась, и с помощью Иссы, увела женщину-серафима, прихватив тело Акивы, а Ниск с Лиссет унесли тело покойного, он закрыл за ними дверь и прислонился к ней спиной, зажмурил глаза и поднял руки к лицу. Но, богини, как же он ненавидел прикасаться ими. Он позволил им упасть. Он ненавидел прикасаться к своим собственным рукам. Его рукам? Он держал их подальше от своего тела (своего тела?), и в напряженности его страдания, они были тверды, как трупное окоченение, как руки ангела, смерть которого сделала из него будто насмешку.

И не было спасения от мерзости, потому что мерзостью был он.

— Я Тьяго, — услышал он, как сам сказал это низким голосом, сдавленным от ужаса. — Я Белый Волк.

А потом, сначала к одной ненавистной руке, затем к обеим, Зири почувствовал прикосновение и открыл глаза. Кару стояла прямо перед ним, бледная и плачущая, вся в синяках и дрожащая, черноокая и синевласая, прекрасная и очень близкая, и она смотрела на него (в него) и держала обе его руки обеими своими руками.

— Я знаю, кто ты, — сказала она отчаянно приятным шепотом. — Я знаю. И я с тобой, Зири. Зири, Зири. Я тебя вижу.

А затем она положила голову ему на грудь и позволила ему обнять себя его руками-убийцами. Она пахла рекой и дрожала, словно крылья бабочки на ветру, и Зири укачивал ее, будто она была их последней надеждой на свете.

Возможно, так оно и было.

80

ПРИТВОРСТВО

Звук был близко, и это были крылья.

Кару была уверена, что это, должно быть, Тьяговы когорты возвращаются, и она не пустилась наутек, не стала прятаться. Она застыла на месте, стоя на коленях, в грязи, в щебне, в крови, в блевотине, и облепленная мухами, в ожидании, когда ее обнаружат.

И когда она увидела, кто это был, когда он опустился перед ней, его киринские копыта опустились на камни, разбрасывая их, то в ее шоке не было места радости (Зири был жив, и он был здесь), потому что то, как он смотрел на нее, уничижительно, единственное, что обострило ее шок. Он посмотрел на Волка, а потом обратно на нее. Его челюсть в недоверии приоткрылась; он фактически отступил на шаг назад, и Кару видела ту же самую гротескную картину, что и предстала перед ним. Уничижительную позу Волка, одежду, задранную, скрученную и разорванную, которая давала безошибочное представление о том, что здесь происходило, и маленький нож, лежащий там, где он его бросил, похожий на нож для писем или игрушку.

И она. Дрожащая. Окровавленная. Виновная.

Ей пришлось убить Белого Волка. Если бы она смогла соображать, то не поверила бы, что может быть еще хуже.

Но, ох, еще как может.

Теперь, в ее комнате, она положила свою голову ему на грудь и почувствовала, как у ее щеки бьется его сердце, — все быстрее и быстрее. Теперь-то она знала, что это было сердце Зири, не Тьяго, и она знала, что оно билось для нее — и она попыталась подавить свое отвращение ради него.

Она надеялась, что ее маленькая киринова тень, возможно, станет союзником, но она никогда не могла представить, что это случится.... так.

После того, как первый миг изумления ослаб, Зири рванулся к ней, и он был так осторожен с ней, и так честен, и так добр и решителен — никакого прежнего стеснения, он был весь сосредоточен и целеустремлен. Он обнимал ее за плечи осторожно, но твердо, и заставил ее взглянуть на него.

— Ты в порядке, — сказал Зири ей, когда убедился, что кровь, которой окрашена ее одежда и она сама, не ее. — Кару. Взгляни на меня. Ты в порядке. Он больше тебя не тронет.

— Он может, он станет, — сказала она, находясь на грани истерики. — Он не может умереть, все не может так оставаться. Они заставят меня его вернуть. Он же Белый Волк. Он — Белый Волк.

Все — что было сказано. Зири тоже это знал; у них не было времени на рассуждения — что если. Зири знал, что нужно делать и не мешкал. Кару поняла его намерение, когда он поднял свой нож полумесяцем; она вскрикнула, и попыталась остановить его. Он сказал, что ему жаль.

— Но не себя. Здесь никаких печалей. Мне жаль, что я оставляю тебя одну, на время посреди этого.

Посреди. Посреди тел.

— Нет! Нет! — Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет. — Мы что-нибудь придумаем. Зири, ты не можешь...

Но он смог, своей выверенной рукой, и своим очень острым лезвием.

Она держала его, пока он умирал, и его круглые карие глаза были широко открытыми и неиспуганными, и они были милыми, до самого момента, пока не стали пустыми, они были милыми и обнадеживающими, они были такими, какими были в пору его детства, когда он, будучи совсем мальчишкой, повсюду следовал за ней по Лораменди. Вот кем он был, думала она, когда держала его умирающего на своих руках (мальчишкой был — им и остался), и теперь оставался, когда обнимал ее своими обновленными руками. Кару думала, вздрагивая, о мальчике, которого она не предаст. Это было бы нечестно, после принесенной им жертвы, и так жестоко, но это было все, что она могла сделать, не отстраняться как можно дальше, потому что, хотя это и был Зири, его руки принадлежали Волку, и его объятия были преданы анафеме.

Когда она больше не смогла выдержать и секунды, то, использовав предлог, отстранилась. Она полезла в карман и достала из него то, что положила туда несколько дней назад и почти забыла.

— У меня вот, что есть, — сказала она. — Это... я даже не знаю. — Теперь это казалось глупым. Нелепым даже — и что она собиралась с этим делать? Это был кончик рожка, всего пару дюймов в длину, который откололся, когда Зири упал во дворе без сознания. Она не знала, что заставило ее подобрать этот кончик, и вот теперь, когда она протягивала его ему, Кару хотелось, чтобы она его не подбирала тогда. Потому что в его голосе была слышна робость, когда он сказал:

— Оставь себе, — что дало ей понять, что он придает этому слишком большое значение.

— Это тебе, — сказала она. — Я подумала, может, тебе захочется оставить его себе. Он откололся до того, как... — До того, как она сожгла все его останки в пустой могиле? И вновь она почувствовала, будто ее желудок сжимает кулак. Это было лучшее, что она могла сделать, по крайней мере, это была не яма. Никакой ямы для истинной плоти Кирин, слава Эллай, но лишь только так звездная пыль обретала на краткий миг очертание. Было достаточно тяжело кидать грязь с лопаты ему на лицо. Она продолжала думать, что должна была передумать. В конце концов, это касалось только ее. У нее имелось два свеже-мертвых тела. Одно тело она могла возродить. Она могла вернуть душу Зири обратно, к телу, которому та принадлежала; он сделал то, что сделал, и это было храбро, но теперь все было в ее руках. Его душа была в ее руках.

Душа Зири напоминала ветер, бродивший в высоких Адельфовых горах, и биение крыльев штормовиков, словно прекраснейшая, скорбная вечная песня флейты, которая заполняла их пещеры музыкой, которую он не мог вспомнить. Его душа напоминала о доме.

И она поместила ее в этот сосуд. Потому что, как ни крути, он был прав. Это был единственный способ взять под контроль судьбу химер. Через такой обман.

Если бы им только удалось пройти через это.

Это было бы нелегко, даже при обычных обстоятельствах, но сейчас, так скоро, когда они оба не успели оправиться, и не были даже способны обсудить план действий, чтобы пройти через такой испытание, — придется иметь дело с ангелами.

Кару отвернулась и пошла к своему столу. Она поставила стул, который уронила, когда Акива ввалился в ее окно, и она вскочила. Ее лодыжки были так исцарапаны под весом Тьяго, и все ее тело ныло, да так, что казалось, будто оно было зажато в тиски. Но все это будет длиться день, может два; другое же никуда не денется. Проблемы, страшная ответственность, и ложь, которой они будут вынуждены расплатиться, чтобы продвинуться дальше пределов этой комнаты.

Исса с Тен вернулись, Ниск и Лиссет нет.

— Я хочу, чтобы они ушли, — сказала Исса угрожающим тоном, и Кару поняла, что имеет она в виду не ангелов, а Ниск и Лиссет. — Они дикари, оставили тебя там с ним, вот так. Другие тоже.

Кару склонна была с нею согласиться, но все же.

— Они выполняли приказы. — Она отметила про себя, что они подчинялись и куда более худшим приказам.

— Мне плевать, — сказала Исса. Она испытывала еще большее отвращение к этой парочке, потому что те были Найя, а ей хотелось верить в лучшее в своих сородичах. — Должны же быть хоть какие-то основные представления о том, что хорошо, а что плохо, даже, несмотря на отдававшиеся приказы.

— Если бы мы установили правила, тогда никого бы не осталось. Ну. — Кару взглянула на Волка. На Зири. — Совсем немногие.

В ближайшее время должна быть воскрешена команда Белироса, вместе с Амзаллагом и сфинксами, чьи души она вычерпнула из ямы. Ей нужны были солдаты, которым она могла бы доверять.

— Короче, мы не можем заставить исчезнуть каждого, кто нам не нравится. Это вызовет подозрения. И, — добавила она немного погодя, — это неправильно.

На самом деле, они ведь никого не заставляли исчезнуть, и она не собиралась начинать. Разор не в счет. Он погиб при нападение на крепость серафимов под названием Глисс-на-Тане, в том же столкновении, в ходе которого был потерян и Зири, ко всеобщему сожалению. Нет никому необходимости знать, что же на самом деле произошло, когда Разор попытался и потерпел неудачу, исполняя приказ Тьяго, или почему из них двоих вернулся только Зири — однако вернулся только для того, чтобы упокоиться в могиле и сыграть главную роль в этом невероятном заговоре.

— Отдайте мне двух Найя, — сказала Тен, клацая зубами. — Эта волчья пасть проголодалась. Я скажу, что они сами попросили меня съесть их.

— Не будь такой ужасной, — мягко выразила протест Исса.

— Почему? — Тен выглянула из-за Кару. — Но разве в этом и не состоит стимул?

Кару не смогла сдержать улыбку, которая причинила боль исцарапанной щеке. Тен была не больше Тен, чем Тьяго был Тьяго; она была Хаксаей, и с ней было проще. В Кару не успело взрасти столько ненависти к волчице, и она была не на том уровне физического отвращения к ней, как к Волку. Хорошо, что черный юмор Хаксаи разбавлял обстановку — даже если не было понятно, когда она шутит, а когда говорит серьезно. Когда Кару пробудила свою старинную подругу в теле Тен (Тен, с фатальным для нее исходом недооценившей Иссу и ее, обычно послушные, живые ленты, служившие украшениями женщине-змее), которое ей так подошло: ужасная ситуация, и что прикажете делать, неужели возвращать ее немедленно в кадильце.

Хаксия ответила с улыбкой, которая казалась привычной для волчьей пасти Тен:

— Всегда хотела быть ужасной.

— А не могла бы ты быть слегка менее ужасной? — спросила Кару ее теперь. — Не есть Найя или других наших товарищей, даже самых невыносимых. Подумав, она добавила:

— Пожалуйста.

— Ладно. Но, если они меня попросят...

— Тен, они не собираются просить тебя о том, чтобы ты их съела.

— Наверное, нет, — задумчиво сказала она, с нотками неподдельного разочарования, возможно, она и впрямь была разочарована.

И вот они, союзники Кару: Тьяго, Тен и Исса. И они смотрели на нее. «О боже, — подумала Кару, чувствуя, как от паники у нее начала слегка кружиться голова. — Что теперь?»

— Ангелы, — сказала она, желая, чтобы ее пульс сам унялся.

— Они сбежали, — сказала Исса. — Все просто. Он и раньше так поступал.

Кару кивнула. Конечно, именно так. Пусть уходят. Она видела Акиву последний раз и больше никогда не увидит. Разве не этого она хотела.

Так что же это за боль в груди?

«Мы вместе мечтали о переустройстве мира», — продолжала думать она. Это была самая красивая мечта, и она могла возникнуть только, так, как возникла: рожденная в милосердии и возращенная в любви. И она подумать не могла о будущем и мире без того, чтобы не вспомнить руку Акивы на своем сердце и свою руку на его груди.

— Мы в самом начале пути, — сказала она тогда, в храме, и все казалось возможным, когда его сердце билось под ее ладонью.

И теперь его сердце билось там, в темноте, в амбаре. Так близко и все же так далеко. Она никогда не могла себе представить такую цепь событий, которая смогла бы заставить его сердцебиение снова оказаться у нее под ладонью, или чтобы их снова могла объединить та мечта, которая когда-то принадлежала только им — не ей и Зири, ни даже ей и Бримстоуну, а ей с Акивой.

Этого она никак не могла себе представить.

81

ИСТОЧНИКИ ВОЗМОЖНОСТЕЙ

Один мир является странным, самим по себе кипящим клубком, непознанным источником намерений и возможностей, но два? Там, где два мира сливаются воедино в прорехе между небесами, странное становится еще страннее, и может получиться все, на что только хватит воображения.

82

ТРИ ГЛАВНЫЕ ПРИЧИНЫ, ЧТОБЫ ЖИТЬ

Когда все началось, Сусанна с Миком были в Айт-Бен-Хадду. Оно. То, что невозможно пропустить, что будет называться исключительно в третьем лице в единственном числе, и будет среднего рода «оно» — во веки веков.

А где вы были в тот день, когда это началось?

Айт-Бен-Хадду была самой известной казбу в Марокко, гораздо больше, чем замок монстров, но без изюминки, то есть не хватало самих монстров. Замок был восстановлен за счет средств Всемирного наследия и денег кино (сам Рассел Кроу гладиаторствовал здесь), и полностью приведен в порядок, готовый к наплыву туристов. Магазинчики в переулках, ковры, перекинутые через стены, а у главных ворот позирующие для туристов верблюды с удивительными ресницами, чтобы с ними можно было сфотографироваться — за разумную плату, разумеется. Все стоит денег, но не забывайте торговаться.

Мик торговался. Сусанна что-то рисовала в тени, пока он притворялся, что придирчиво выбирает чайник, приобретя уже антикварное серебряное кольцо, которое, как он подозревал, вовсе не было серебряным, чего уж тогда говорить о его антикварности. Но, бесспорно, главным в нем было — что оно было кольцом. Не обручальным. Он раздобыл кондиционер, но не собирался останавливаться на достигнутом, и, гмм, как бы это сказать… прекращать излечение Сусанны от скуки. Что было в большей степени, конечно, плевым делом. Это была одна из его трех главных причин, чтобы жить (две другие были скрипкой и держанием Сусанны за руку, что он активно и претворял в жизнь, с чувством глубокой благодарности к вселенной).

Чтобы завоевать ее руку, однако, ему требуется одолеть сложную задачу. Две более сложные задачи.

Он почувствовал удивительную приверженность этой идее — целиком и полностью. Кто на такое отважится? Монстры и ангелы, порталы и невидимость — даже если последним было немного трудно обладать из-за всей этой боли. Впрочем, много ли людей (думается, совсем не много, наверное, те, что старомодны) станет покупать золотые кольца своим красавицам-подружкам в каком-нибудь захудалом грязном городишке Северной Африки, и будет есть сушеные финики из бумажного пакета, и разглядывать верблюжьи ресницы, да я вас умоляю, и... эй, куда это двинул весь народ?

Мик в недоумении уставился на поток, который неожиданно хлынул в узкий переулок, и раздались выкрики на арабском и берберском, и еще на каких-то языках, которые не походили ни на чешский, ни на английский, ни на немецкий, ни на французский. Местные жители орали и спешили куда-то, и когда двери попроглатывали их из переулка, переулок опустел, оставив ютиться на нем только туристов: туристы непонимающе моргали, глядя друг на друга, когда пыль осела, а гомон за дверьми усилился.

Он спрятал кольцо в карман и повернулся к Сусанне, которая все еще сидела в тени, но больше не делала набросков. Он подняла на него глаза и нерешительно спросила:

— Что такое?

— Не знаю.

Он поглядел по сторонам. Несколько семей все еще жили за этими стенами; Мик заметил яркий блеск от телевизора, когда дверь распахнулась настежь, а потом закрылась. Это был такой анахронизм: телевизор в таком месте... а потом... а потом вскрики переросли в ор. В некий боевой клич. Казалось, в нем смешались радость и ужас.

Мик схватил Сусанну за руку (третья главная причина, чтобы жить) и потянул ее к телевизору, чтобы поглядеть, какого черта или ради всех святых, что происходит.

83

ПРОЩАНИЕ

Когда Акива проснулся, Лираз спала рядом с ним, и они были погружены во тьму, хотя, разумеется, не в такую, в которой теперь по-настоящему находились серафимы. Даже их крылья вяло горели в изнеможении сна, отбрасывая затейливое свечение, которое достигало высокого бревенчатого потолка, переходившего в глинобитные стены. Это было большое пространство, но без окон, и он не мог сказать день или ночь на дворе. Сколько он проспал?

Он чувствовал себя... нормально, взбодрившийся, не очень подходящие слово при данных обстоятельствах, оно как бы говорило, что ты полон жизни, а он себя таковым не ощущал, но чувствовал он себя лучше. Акива заставил себя сеть.

Первое, что он увидел, был его брат. Азаил лежал с другого боку Лираз; ее тело, свернутое калачиком, было повернуто в его сторону, и на одну долю секунды в Акиве вспыхнула надежда, что они снова втроем, что Кару, в конце концов, воскресила его брата, что Азаил сейчас усядется и станет рассказывать забавные истории обо всем, что видел и делал, пока его душа была бесплотна. Но надежда быстро угасла, как и большинство надежд: ее уничтожила кислота горечи, и Акива почувствовал себя дураком. Ну, конечно же, Азаил был мертв, отныне и навсегда. Начинало появляться такое количество мух, что дальше тянуть было нельзя.

Он разбудил Лираз. Настало время отдать почести их брату.

Церемония была не такой пышной, какими должны быть церемонии, но их и не было никогда: солдатские похороны, труп в собственном погребальном костре. Официальные слова были безличными, так что они изменили их, чтобы те соответствовали Азаилу.

— Он был вечно голоден, — сказала Лираз, — и в дозоре он иногда засыпал. От дисциплинарного наказания его не раз спасала его обаятельная улыбка.

— Он мог кого угодно заставить разговориться, — сказал Акива. — От него невозможно было утаить ни один секрет.

— За исключением твоих, — пробормотала Лираз, и эта правда обжигала.

— Он должен был жить настоящей жизнью, — сказал он. — Он бы жил полной жизнью. Он бы все испытал. — «Он бы женился», — подумал Акива. У него могли родиться дети. Акива почти смог себе представить это — какая жизнь могла бы быть у Азаила, если бы мир был лучше.

— Никто не смеялся так искренне, — сказала Лираз. — Казалось, его так легко рассмешить.

«А смех и должен быть легким, — подумал Акива, — но это не так». Только взгляните на эту парочку, черные руки и израненные души. Он протянул руку к руке сестры, и она взяла ее, и сжала так крепко его ладонь, будто это был эфес меча, как будто от этого зависела ее жизнь. Акиве было больно, но эту боль он мог легко выдержать.

Лираз изменилась. Маска спала — весь этот налет суровости и жесткости, без которых он ее едва ли видел, даже, когда они были детьми. Обнимая свои плечи, сгорбившись и с освещенным пламенем лицом, смягчившимся от печали, она казалась уязвимой. Юной. Она казалась, совсем другой.

— Он погиб, защищая меня, — сказала она. — Если бы я пошла с Иаилом, он был бы жив.

— Нет. Его бы повесили, — сказал ей Акива. — Ты была бы все еще в плену, а он бы умер, страдая, зная, что не смог тебе помочь. Он бы предпочел такую смерть.

— Но, если бы он прожил чуть дольше, то ускользнул бы с нами. — Она уставилась на пламя, которое пожирало их брата, но позже отвела взгляд от огня и тела и сфокусировалась на Акиве. «Акива. Что ты наделал? — не спросила она. — И зачем ты это сделал?» — но этот невысказанный вопрос повис в воздухе.

— Я не знаю, — сказал он, ответив на заданный и не высказанный вопрос, и уставился на кремационный огонь, который сжигал быстро и нещадно, оставляя только пепел для урны, которой у них не было.

Что он вызывал в нем, чтобы сделать подобную вещь, и почему он не проявил себя, когда был так нужен — даже не в то время, чтобы спасти жизнь Азаилу, а много лет назад, чтобы спасти жизнь Мадригал? Годы преданности сиритар отточили его понимание волшебства? Или это было вызвано тем внезапным всплеском воспоминаний о своей матери?

Лираз спросила:

— Думаешь, Иаил жив?

Акива не знал, что и на это сказать. Он не хотел думать об Иаиле, но и избежать разговора о нем было нельзя.

— Возможно, — предположил он. — И если он...

— Надеюсь, что жив.

Акива посмотрел на сестру. Жесткость к ней не вернулась. Она все еще казалась ранимой и юной. Она говорила просто и тихо, и Акива понял почему. Часть его тоже на это надеялась. Иаил не заслуживал такой легкой смерти, какую мог бы вызвать взрыв. Но если он выжил, то этого так оставлять было нельзя.

Он встал и огляделся по сторонам. Глинобитные стены, деревянные двери, никто не охраняет, вытянув руки, ослабляя их хамзасами; это темное место не могло удержать их. Где был Волк, и почему он позволил своим пленникам отдохнуть и набраться сил?

И где Кару? С Тьяго? Эта мысль, словно удар ножа в самое сердце. Акива не мог выбросить из памяти то, как они смотрели друг на друга. Этот взгляд заставил его усомниться во всем, что он знал о Кару.

— Мне кажется, пора двигаться дальше.

Он протянул руку своей сестре.

В былые дни, Лираз закатила бы глаза и поднялась бы сама, отвергнув помощь. Теперь же, она позволила ему поставить себя на ноги. Но как только она поднялась, то встала рядом с остатками Азаилова пепелища, уставившись на него.

— У меня такое чувство, будто мы его здесь бросаем.

— Понимаю, — сказал Акива. Пролететь столько, неся его, и покидать теперь это место ни с чем? В тот момент это казалось немыслимым. Он снова огляделся, увидел кувшин с внутренней стороны двери.

— Вода, — сказала ему Лираз. — Женщина-Найя оставила.

Акива подошел к нему и взял в руки, предложил сначала Лираз, а потом напился сам. Вода была приятной и освежающей, и такой необходимой, и когда воды не осталось, он аккуратно заполнил кувшин пеплом Азаила. Может быть, это было глупо или нездорово, хранить его останки вот так, но, почему-то стало легче.

— Ладно, — сказал он.

— Пещеры? Остальные, должно быть думают, что мы погибли во время взрыва.

Киринские пещеры, в которых они встречались когда-то давным-давно с Мадригал, где начали свою революцию. Теперь его там ждали его братья и сестры, такие же Незаконнорожденные, а вместе с ними будущее, которое еще не чувствовалось реальным. Его целеустремленность была неизменной: завершить то, что начал, закончить убийства, создать (пока не зная как) новую жизнь. Но без Кару на его стороне, мечта, простирающаяся перед ним со всей этой магией, казалось, шла пыльной тропой к плоскому горизонту.

— Да, — сказал он. — Но есть кое-что, что мы должны сделать в первую очередь.

Лираз испустила протяжный вздох.

— Пожалуйста, только не говори, что это связано с прощанием.

Прощай. Это слово ранит. Прощай — последнее, что Акива хотел бы сказать Кару. Он думал об их первой совместной ночи, как на балу Военачальника, так и потом, позже, в храме, когда они шептали друг другу «Здравствуй», снова и снова, словно делясь секретом. Это слово было на его губах, когда он впервые поцеловал ее. Вот, что он сказал бы ей, если бы мог делать то, что хотел. Здравствуй.

— Нет, — сказала он Лираз, и напомнил, что прощание к беде.

На что она ответила:

— К беде? Во что бы то ни стало, давай не будем начинать с этого.

Акива прервал свой побег и снова под прикрытием гламура ворвался в комнату Кару, чтобы застать ее и Иссу врасплох, но не для того, чтобы сказать «здравствуй» или «прощай».

Волка, да благословенны будут Светочи, там не было, но, когда Кару тут же вскочила на ноги, бросив неуверенный взгляд на дверь, Акиву вновь как бы ударили под дых — напоминая, что Тьяго поблизости, и у него есть полное право входить в эту дверь, когда ему вздумается.

— Что ты здесь делаешь? — спросила пораженная Кару. Ее павлиньи голубые волосы были заплетены и перекинуты через плечо, а рукава теперь скрывали синяки на ее руках. Опухоль на щеке чуть спала, и гнев ее, казалось, исчез. Румянец, охвативший ее шею, внезапный цвет, поглотивший ее бледность. — Ты ведь должен был уйти.

Должен был уйти. Его уход никого бы не удивил. Их заключения были ложными. Когда Акива положил руку на дверь, чтобы сжечь ее, она оказалась открытой. Ее даже никто не удосужился запереть. Вместе с небольшим выдохом он издал смешок и выглянул через щель, чтобы увидеть уродливый маленький дворик, заваленный щебнем и никем не охраняемый.

— Мы уходим. Но прежде, я должен тебе кое-что сказать. — Акива замолчал, видя напряжение Кару. Что же она думала, он собирается ей сказать? Боялась, что он пришел поговорить о любви? Он покачал головой, желая уверить ее, что те дни были в прошлом, что больше она не будет мучиться страхом из-за него. Сегодня вечером он принес новые мучения. Он снова пришел с невозможным выбором. Он сказал: — Я собираюсь запечатать порталы.

Она была готова ко всему, но только не к этому.

— Что?! — выдохнула она.

— Мне очень жаль. Я хотел предупредить тебя, — сказал он, — так, чтобы ты могла решить на какой стороне остаться.

Сторона: Эретц или мир людей? Кого предпочесть бросить на произвол судьбы?

— На какой стороне остаться? — Она вышла из-за стола. — Ты не можешь так поступить. Не с этим порталом. Он мне нужен. Он нам нужен. — То, что началось, как возмущение, переросло в панику. Исса подползла к ней. — Разве ты уже сжег не достаточное их количество? Почему бы тебе не попытаться...?

— Сохранить оба мира, — сказала Лираз, — от того, чтобы они уничтожили друг друга.

— О чем ты говоришь?

— Оружие, — просто сказал Акива. Он помолчал. Он не мог представить, как вкратце объяснить все то, что произошло в башне Завоеваний. — Иаил. Возможно, мертв, но, если нет, он придет сюда за оружием. С Доминионом.

Белки глаз Кару округлились вокруг ее темной радужки, и она опустила руки на стол, чтобы поддержать себя.

— Откуда они вообще могли узнать о человеческом оружии? — Вспышка ярости. — Ты им рассказал?

Еще один удар, неужели она могла поверить, что Акива хотел вооружить Иаила, но ему бы не принесло никакого удовлетворения, расскажи он ей правду. Ему бы хотелось солгать и пощадить ее.

— Разгат, — ответил он.

Мгновение она стояла застывшей, уставившись в никуда, затем закрыла глаза. Весь румянец, окрасивший ее щеки, исчез, и заставил ее издать небольшой, страдальческий стон. Исса рядом с ней прошептала:

— Это не твоя вина, сладенькая.

— Моя, — сказала она, открывая глаза. — Как бы там ни было, она моя.

— И моя, — сказал Акива. — Я нашел портал для Империи. — Порталы — а, следовательно, и человеческий мир — которые были потеряны для серафимов на тысячелетия, а Акива изменил это. Он нашел один портал, в Центральной Азии, над Узбекистаном. Разгат показал Кару другой. — Они могут пройти любым порталом. Иаил планирует из этого сделать торжество, сыграть на том, что люди верят в существование ангелов.

Кару сжала руку Иссы и долго судорожно дышала.

— Поэтому все станет еще хуже, чем есть, — сказала она и начала смеяться истеричным смехом, который отдавался у Акивы в сердце.

Он хотел обнять ее и сказать, что все будет в порядке, но не мог обещать ей этого, и, конечно, не мог к ней прикоснуться.

— Порталы должны быть закрыты, — сказал он. — Если тебе нужно время принять решение...

— Какое решение? Какой мир мне выбрать? — Она уставилась на него. — Как ты можешь спрашивать?

И Акива знал, что Кару выберет Эретц. Конечно же, он уже знал это. Если бы он этого не знал, то никакая угроза, как думал он (поставлена ли на карту жизнь или смерть мира) не могла бы заставить его запечатать двери меж мирами и заключить себя в ловушку в мире, где не было бы ее.

— Тебе придется здесь жить, — сказал он. — И, возможно, не будет дороги назад.

— Дороги назад? — Она склонила голову на манер птички, так же, как это делала настоящая Мадригал. Кару, стоящая перед ним, была вся в синяках, с кругами под глазами, тяжело дышала, призвав все свое мужество, как гламур. С убранными назад волосами, линия ее шеи была подчеркнута сильнее, как особый признак элегантности в глазах художника. Черты ее лица также заострились (были слишком тонкими), но они все еще боролись с мягкостью, и это взаимодействие, казалось, и есть сама сущность красоты. Ее темные глаза испили свет от свечей и сияли, как глаза химер, и в этот момент не было сомнений, несмотря на то, что за тело было под одеждой, ее душа принадлежала великому и дикому миру Эретца, ужасному и прекрасному, такому, еще неизведанному и неприрученному, дому чудищ и ангелов, штормовиков и морских змей, история которых все еще пишется.

И Кару сказала, и в голосе этом было слышно и шипение, и урчание, и скрежет клинка о точильный камень:

— Я химера. Моя жизнь здесь.

Акива почувствовал какое-то состояние, как будто через него разом прошел: любовный трепет и холодок страха, познание и силы, и прилив надежды. Надежды. Ведь, по правде говоря, надежда был живучей, ничем неубиваемой, как большие щитоноски, лежавшие неподвижно на протяжении многих лет среди песков пустыни, в ожидании добычи, которая проползет мимо. Какие возможные основания у него были для надежды?

«Надейся, пока жив, — говорил он Лираз, только наполовину веря в себя. — Всегда есть шанс».

Что ж, он был жив, и Кару была жива, и они останутся в одном мире. Возможно, это было самое призрачное основание надеяться, о котором ему доводилось слышать — но он цеплялся за него, когда рассказал ей свой план, полететь к порталу в Самарканд и сжечь его первым, а потом вернуться и сделать то же самое со вторым. Он хотел спросить ее, куда мятежники отправятся теперь, но не смог. Его это не касалось. Они по-прежнему были врагами, и как только он отсюда уйдет, Кару вновь исчезнет из его жизни, на долгое время или навсегда. Этого он не знал.

— Сколько времени вам нужно? — спросил он. У него перехватило горло. — Чтобы отступить и спрятаться?

И снова она взглянула в сторону двери, и Акива почувствовал, как его сжигают изнутри гнев и зависть, зная, что она пойдет к Волку, как только он уйдет, и они будут планировать свой следующий шаг вместе, и куда бы повстанцы ни отправились потом, Кару останется с ним, с Тьяго, а не (и никогда этого не будет) с ним. И вся его сдержанность рассыпалась на мелкие осколки. Он подошел к ней тяжелой поступью.

— Кару, как...? После всего, что он с тобой сделал?

Он было потянулся к ней, но девушка отпрянула назад, резко мотнув головой.

— Не надо.

Его рука упала.

— Не тебе судить, — сказала она яростным полушепотом. Ее глаза были влажными и широко распахнутыми, и отчаянно несчастными, и он увидел, как ее рука инстинктивно, привычным движением, дернулась к горлу, где когда-то, давным-давно она носила на веревочке вилковую косточку. Она одела ее в ту их первую совместную ночь, а потом, на рассвете, они ее сломали, и они знали, что должны расстаться, а в последующие встречи, это стало их ритуалом. Всегда в разлуке. И если желание, которое превратилось в грандиозную мечту об изменении мира расцветало с течением дней и недель, то началось оно с более скромного. В ту первую ночь, желание было очень простым: чтобы они смогли увидеться вновь.

Но рука Кару ничего не нашла на шее и вновь опустилась, и она посмотрела на Акиву и холодно заговорила с ним, и вот что она ему сказала:

— Прощай.

Это было похоже на окончательное обрывание всех нитей. Пока ты жив, всегда есть шанс. «Шанс на что?» — вопрошал Акива, одновременно накидывая гламур на себя и на свою сестру, выталкивая себя в ночь. Все еще наладится? Как случилось, что остальная часть беседы исчезла в том мрачном лагере сражения?

Или все станет еще хуже. Как это обычно случалось. Еще хуже.

84

АПОКАЛИПСИС

Как и всегда с отбытием Акивы, Кару испытывала одно и то же ощущение: холод. Его тепло было, словно подарком, который, то давали, то вновь отбирали. А она стояла тут у окна и чувствовала холод, опустошение и своего рода неполноценность. А еще злость. Это было таким ребячеством, испытывать нечто наподобие гнева, который обычно рисуют в мультиках — вот так, оказаться перед Акивиным лицом и барабанить кулаками ему в грудь, а потом упасть на эту грудь и почувствовать, как он смыкает кольцо своих рук вокруг нее.

Как будто он был тем безопасным пристанищем, которое она повсюду ищет, но никак не может найти.

Кару тяжело вздохнула. Она представила себе, будто могла чувствовать, как он все больше и больше отдаляется от нее. Что расстояние между ними неумолимо растет с каждым, с каждым взмахом крыльев. Девушка сделала несколько глубоких вдохов, чтобы подавить рыдания, рвущиеся наружу. «Будь сама себе безопасным пристанищем», — уговаривала она себя, выпрямляясь. Ничто в мире не сможет уберечь тебя от того, что ждет впереди, ни крошечный нож, засунутый в ботинок (хотя ее крошечный кож не подведет), ни человек, не сможет уберечь даже Акива. Она должна расчитывать на свои силы, которые может найти только в себе.

«Будь той, кого в тебе видел Бримстоун», — сказала она себе, страстно желая, чтобы из потаенных глубин ее души поднялись новые силы. «Будь той, кто необходим всем тем выжженным душам, и еще живым».

— Сладенькая, — произнесла Исса. — Знаешь, все в порядке.

— Все в порядке? — Кару уставилась на нее. Это где? Которая часть у них в порядке? Та, где Эретцу угрожает людское оружие, или здешняя серафимова угроза. Хаос, который ангелы могут внести в человеческий уклад жизни одним своим существованием, не говоря уже о военном оружии, которое находится вне пределов человеческого понимания... И что ей теперь делать? Как она могла позволить Разгату покинуть Эретц, с такой отравленной душой и такими знаниями, которыми он обладает? Сколько еще ошибок, которых окажется достаточно, чтобы разрушить миры, она совершит? Что, собственно, хотелось ей потребовать ответа у Иссы, было «в порядке»?

Исса ответила:

— То, что ты его любишь, — и у Кару от неожиданности екнуло сердце.

-— Я не... — попыталась было запротестовать она, и по привычке залилась краской стыда.

— Прошу тебя, дитя, неужели ты считаешь, что я тебя совсем не знаю? Я не собираюсь говорить, что вас впереди ждет простое будущее, если оно у вас вообще будет. Я только хочу, чтобы ты не терзала, наказывая, себя. Твои чувства к нему всегда были искренними, тогда и сейчас. Твое сердце не ошибается. Твое сердце — твоя сила. Тебе нечего стыдиться.

Кару уставилась на нее, смаргивая слезы. Слова Иссы (скорее, это даже разрешение?!), причинили больше боли, чем помогли. Выхода-то не было... Конечно, Исса это видела. Но почему же она говорила так, будто был выход? А его не было. Не было.

Кару подобралась. «Будь кошкой, — сказала она себе, припомнив последний набросок из своего потертого мольберта. — Кошкой, которая забирается на самую высокую стену и ее никто не может достать, и которой никто не нужен. Даже Акива».

— Это неважно, — говорит она. — Он ушел и нам пора в путь. Мы должны всех подготовить. — Кару осмотрела свою комнату. Зубы, инструменты, подносы, все нужно забрать с собой. Что касается стола с кроватью... то тут она почувствовала волну сожаления. Несмотря на то, как топорно они были изготовлены, это было гораздо большим, чем у нее было за все время бегства с мятежниками, до того момента, пока они попали сюда. Она судорожно сглотнула, почувствовав, как весь ее ужас распахнул дверь и улетел во тьму.

— Исса. — Она начала дрожать, когда ею овладел страх, перед неизведанным. — Куда же нам податься?

Спирали непознанных источников возможностей и намерений. Позже, Кару ломала голову, куда бы еще они могли пойти, и как все стало таким запутанным и непонятным.

Если бы только Доминион еще не прибыл.

И вот, когда химеры собрались во дворе, готовые к отлету, они услышали какой-то звук, доносящийся издалека. Мирским звукам нет места в этой пустынной тишине. Это был сигнальный рожок. Это непрерывное настойчивое гудение рожка, а холм со скрипом полировали автомобильные шины, которые неминуемо приближались. Слишком быстро. Несколько солдат нарушили строй и взлетели в воздух, чтобы посмотреть, что же там происходит за стеной. Кару оказалась первой любопытствующей.

У нее перехватило дыхание, а сердце выпрыгивало из груди. Фары на склоне. Фургон. Кто-то стоял на пассажирском сидении и, размахивая руками, что-то кричал, стараясь перекричать звук двигателя.

Этим кем-то была Сусанна.

Фургон, занесло, развернуло, и он остановился. Сусанна выскочила из машины и побежала стремглав по песку, выкрикивая слова, которые Кару уже знала, еще до того, как она могла их ясно расслышать.

Она знала, что теперь на ее плечах лежала ответственность за дальнейшую судьбу двух миров.

— Ангелы! Ангелы! Ангелы!

Сусанна неслось во весь опор. Кару бросилась вниз и схватила свою подругу за плечи.

— Ангелы, — задыхаясь, прошептала Сусанна, широко раскрыв глаза. — Черт побери, Кару. В небе. Сотни. Сотни. Они заполонили собой. Чертов. Мир.

Мик обежал фургон и бросился к Сусанне и, пошатываясь, остановился. Кару услышала, что по склонам приближается нечто неминуемое, по звукам, напоминающее оползень. Она почувствовала, как за ее спиной собрались химеры.

А потом она почувствовала жар. Сусанна, глянула ей за спину и ахнула.

Жар.

Кару развернулась и увидела Акиву. Довольно долго, он был единственным, кого она видела. Даже Волк, казался всего лишь белой пушинкой, которая переместилась и оказалась рядом с ней. Акива вернулся, а его прекрасное лицо снедали угрызения совести.

— Слишком поздно, — тихо сказала она, понимая, что этот мир, который воспитывал ее в подполье, который дал ей искусство и друзей, и шанс на нормальную жизнь, никогда не будет прежним, что бы ни случилось дальше.

Химеры, ощетинившиеся в присутствии врага, наблюдали за Тьяго, какой знак он им подаст. Пара серафимов находилась не далее, чем на расстоянии размаха крыльев и их загадочное ангельское воплощение было всем, чем «зверью» никогда не стать. Кару смотрела на них своими человеческими глазами, эта армия становилась более чудовищной, чем природа когда-либо создавала, и она понимала, что увидит мир, если они сойдутся в поединке с Доминионами: демоны, ночные кошмары, само зло. Появление серафимов проповедовалось как явление чуда. А появление химер?

Апокалипсис.

— Нет, еще не поздно, — сказал Акива. — Это только начало. — Он приложил руку к своему сердцу. И только Кару знала, что это значит, о, да, она знала (мы есть начало), и она почувствовала, что и у нее в сердце разгорелось пламя, словно он приложил свою руку к ее сердцу. — Пойдем с нами, — сказал он. Он повернулся к Тьяго, стоявшему рядом с ней. Голос его был резок, а глаза пылали жаром, и Кару понимала, насколько для него было тяжело заставить себя обратиться к Волку, но он все же обратился.

Он сказал:

— Мы можем сражаться против них вместе. У меня тоже имеется армия.

ЭПИЛОГ

Пещеры Кирин. Две непростые армии бурлили и клокотали внутри. И только сидя в разных пещерах, они могли сохранить мир меж друг другом.

Незаконнорожденные утверждали, что даже через камень ощущают хамзасы и испытывают тошноту и недомогание. Воскресшие же, в свою очередь, взбешенные бездушным подсчетом черных отметин на костяшках пальцев их врагов, не собирались сидеть тихо и с удовольствием бы приложили свои ладони к стенам, которые их разделяли. Вряд ли это можно было назвать удачным началом. И та, и другая армии готовы была ринуться на своих врагов, желая оторвать у них руки и выкинуть их в ледяную пропасть под ними.

Объяснял Акива своим братьям и сестрам, что магия рун не проникнет сквозь камень, но те не хотели верить. И с каждым часом ему все сильнее хотелось, чтобы был здесь Азаил.

— С ним они бы уже все вместе играли в кости, — жаловался он Лираз.

— По крайней мере, музыка помогает, — отвечала она.

Она не считала, что эти стенания в пещерах можно назвать музыкой. Всех их преследовал свистящий ветер, похожий на стоны очнувшегося от ночного кошмара зверя или ангела. Оказалось, что у них гораздо больше общего, чем они предполагали. Бастардам снилась страна призраков, химерам – гробница, заполненная душами их возлюбленных. И только Кару успокаивала мелодия ветра. Для нее это была колыбельная из ее раннего детства, и, к своему удивлению, все две ночи, что они провели здесь, девушка проваливалась в глубокий сон без сновидений.

Однако, не сегодня. Канун битвы, и они собрались (несколько сотен) все вместе в этой самой большой из пещер. Мик играл на скрипке, наполняя пространство сонатой из другого мира, а они притихшие, слушали.

Общий враг, было сказано им их командирами. Общая цель.

Во всяком случае, пока. Подразумевалось или предполагалось, что скоро это изменится (все вернется на круги своя), и они избавятся друг от друга, чтобы продолжить заниматься тем, что у них получается лучше всего — химера будет продолжать ненавидеть серафима, серафим будет тем же платить химере. Надежда (для Кару, Волка, Акивы и даже Лираз) — вот, что обратило их ненависть в нечто иное, еще до наступления нового дня.

Это было похоже на испытание ради будущего всего Эретца.

Сусанна положила свою голову на плечо Кару, а Исса с другой стороны сделала то же самое. Волк был неподалеку; Зири без труда освоился в своем новом теле, и лежал у костра, приподнявшись на локтях. Он был элегантен и изящен, в его лице отсутствовала жесткость предыдущего владельца до тех пор, пока он не вспоминал о том, что необходимо вернуть ее на место, и, похоже, что он больше не улыбался так, будто почерпнул это умение из какой-то книги. Кару чувствовала его взгляд на себе, но она не смотрела в ответ. Взгляд ее тянулся к другому месту, туда, где у соседнего костра сидел Акива со своими солдатам.

Он смотрел на нее в ответ.

Каждый раз, когда их глаза встречались, в воздухе, между ними, словно вспыхивала искра. За эти последние дни, когда все это случилось, то он, то она тут же отворачивались, едва поймав взгляд друг друга, но на этот раз они позволили этой искре разгореться. Они наполняли друг друга своим присутствием. Здесь, в этой пещере, с этим необычайным сборищем (в этом клокотании сталкивающейся вражды, временно усмиренной общей ненавистью), которое могло стать их давнишней мечтой, отражающейся, словно в кривом зеркале. Не так все должно было быть. Они не стояли бок о бок, как себе это представляли. Они не ликовали от того, что больше не чувствуют себя инструментом какого-то великого замысла. Они — существа, хватающиеся за жизнь запятнанными руками. Между ними было столько всего, столько жизней и смертей, но на мгновение все отступало, и искорка разгоралась ярче и ближе, так, что Кару с Акивой ощущали, будто касаются друг друга.

Завтра они начнут апокалипсис.

Сегодня вечером, они позволили себе смотреть друг на друга лишь украдкой.

... продолжение следует